День первый - день седьмый

Дорогим детям моим и милым внукам посвящаю и передаю.

Кто-то пожмёт плечами,
Может, слезинку прольёт,
Но в память приходит ночами
Над днями моими полёт –
Над хатой, раздольем пшеницы,
Над Беларусью моей.
Бог видит: суровая правда
Приходит ко мне из полей...

День первый –
день седьмый


 Ковалёв В.К.

при участии
Ковалёва О.В.

начато 10.10.2015 – закончено 28.07.2018*


Минск
Белпринт
2018

Предисловие

   В описании жизни отца больше находится между строк, чем на поверхности, и это рассчитано на читателя, имеющего опыт, совесть и сострадание. За этими строчка-ми, как за кулисами театра, раскрывается то, что десятилетиями являлось запрет-ной темой и трактовалось, вернее, навязывалось нам как предательство, как худ-шее, что есть в мире, хотя время и сама жизнь, особенно простых людей, показыва-ют обратное. Во многом (к счастью, не во всём!) наш «театр» оказался обычным враньём, а если выражаться более высоким сл;гом – субъективистским большевист-ско-коммунистическим прожектёрством, ибо почти каждый виток социалистического развития с 1917 года – разных расцветок, с прекрасными лозунгами-модуляциями* – со всех сторон был разукрашен фальшивыми декорациями, за которыми главные и сыт-ные роли играли вожди-бюрократы всех уровней – от Кремля до райкома, а трудя-щимся великого государства отводилось место послушных статистов, и это в лучшем случае, в худшем – прямой, как выстрел, путь на тот свет.
   На примере отрезка времени, который Всевышний подарил отцу на грешной земле, можно увидеть настоящие и горько правдивые моменты нашего существования (иначе не назовёшь), в которых объединились и трагические дни, и светлые события персо-нального и общественного бытия. Теперь понимаю, что в те времена я совершил не-поправимую ошибку – больше слушал, но ни о чём не спрашивал. Почему? Может быть, по молодости не знал о чём... Что было в твоей жизни главным, что было дорогим, памятным, а что чужим? Пусть хоть сейчас буду вчитываться в эти строки и слышать твой голос ко мне!
   Вот и мне пошёл восьмой десяток! Пр;житая жизнь, опыт, пройденные дороги и специфические „тропинки“, встречи с разными людьми и н;людями дают мне право, опираясь на отцовские записи, выказать и свой взгляд на время, когда огромными усилиями Высшей силы рушились целые пласты и континенты, эпохи и времена, а в провалах между ними исчезали не только отдельные люди, но и народы, древние культуры и языки, исчезало то, что теперь может встретить не каждый и уже не встретит никогда. Нужны зрение, слух и совесть, способность видеть и помнить, умение отличать зерно от идеологических плев;л и штампов бывших (да и настоящих) неудавшихся экспериментов. По-человечески понятно жгучее желание каждого «калифа на час» остаться в памяти народной (лучше в мавзолее) любыми путями и затеями, только бы запомнили, только бы ставили памятники и кланялись им (а хочется, чтоб ещё и их деткам), ну а что там с народом, стал ли он жить за время их правления зажиточно и хорошо, то это, как говорят люди из Кремля, – „в общем и в целом – другая проблема, и нужно всем пока держаться...“. «Избранные», как они оценивают сами себя, приходят и исчезают, в основном бесследно, оставляя за собой шлейф вождистских ошибок, а то и просто желание любыми, даже кровавыми, путями войти в историю, чаще почему-то на зыбком фундаменте геростратовой славы*. Но рядом и вокруг них остаются люди, их непростая жизнь, память о минулом и вечная славян-ская надежда на лучший завтрашний день. Там, среди таких людей, и живёт тихо настоящая правда жизни, живут сочувствие и боль за «славное»прошлое.
   Копался однажды в папках, стоявших на полке. Вытащил одну, вторую... Увидел жёлтую пластиковую папку. В ней – листы машинописного текста с вкраплениями ру-кописных отрывков. Сердце забилось: я вспомнил, что это не просто какие-то запи-си, а воспоминания моего дорогого, но уже почившего отца. Лет пять назад он передал их мне со словами:

   “Вот тебе заметки. Они необработанные, сырые, но там то, что не вошло в мою книжку. Не вошло по нескольким причинам: многое я не успел осознать, как подать читателю, как описать то, что угнетало наше поколение – страх, приниженность перед любым партийным или советским функционером, запрет на собственное мнение, вбитая нам силой привычка маршировать строем и петь одни и те же надоевшие пес-ни. О главном, о своей жизни, я как смог рассказал, но о нюансах, атмосфере жут-кого плена, более широкой картине былого – не смог, а может, и не успеваю – вре-мя летит, и мне остаётся не так много. Да и наша мать почему-то не хочет, чтобы я углублялся в своё тяжёлое прошлое. Говорит, что, вспоминая, волнуюсь. Жалеет меня – может, и права. Бери, подумай, поразмысли – может, что-то из записанного тебе понадобится. Ну а когда? Когда у тебя будет время...».

Прошло восемь лет со дня его кончины. 13-го, ветреный апрельский день 2010 года, голубое небо с барашками облачков, стайка внезапно поредевших родственников и громкие залпы военного салюта бывшему солдату Отчизны, познавшему радость дет-ства, пережившему ужасы фашистского плена, счастье возвращения и встречи с люби-мыми женой, сыном, шепоток за своей спиной – и прошедшему ещё длинную и сложную дорогу народного Учителя. Потом в конце – чёткий стук сапог маленького подраз-деления солдат, парадным строем прошагавших возле могилы – дань памяти бывшему офицеру Великой войны. Обязательные, не совсем выразительные слова сочувствия и прощания. Вот я и остался один, один перед местом его вечного упокоения, перед собственной памятью и тем, что придёт в мой следующий день...
   Дорогой отец, я буду всегда, пока есть силы, приходить к тебе, беседовать, мы будем, как когда-то, вспоминать былые дни, родных, друзей, твоих коллег, я буду спрашивать тебя, и ты будешь отвечать мне и советовать лучшее. Тихо, своим при-вычным мне голосом, педантично и подробно. Я постараюсь сделать сыновний подарок – посетить все твои места, обработать и издать записи, пережить вместе то, что было в твоей жизни и в жизни страны. Я добавлю к твоим словам немного своих раз-мышлений, ибо тоже имею право на правду. Думать и писать буду на русском языке – так привычнее. Ты поймёшь меня и не осудишь – такое у нас было время и путь, пройденный с братским русским народом. А главное скажешь ты.

Василий Кузьмич Ковалёв родился 01.01.1917 г. на хуторе “Зе-лёный Гай” близ села Козловичи Оршанского района Витебской области, лейтенант, участник Великой Отечественной войны, узник концентрационных лагерей Цайтгайн, Мюльберг и Флос-сенбюрг, преподаватель русского и белорусского языка и лите-ратуры, немецкого языка, кандидат филологических наук, до-цент, бывший завкафедрой белорусского языка Гродненского педагогического института. Человек энциклопедических знаний и Учитель с большой буквы.


День первый
«Dixi etanimam meam levavi»(лат.)
(Сказал и облегчил тем душу)
 – Где ты появился на белый свет? Кого и что ты там увидел?
Расскажи про школу.

Истоки

   Я, Василий Кузьмич Ковалёв, гражданин Республики Бела-русь, учитель и педагог, кандидат филологических наук, доцент, бывший заведующий кафедрой белорусского языка Гроднен-ского пединститута, участник Великой Отечественной войны, воинское звание – лейтенант, помощник начальника Второго от-дела штаба 20-й мотострелковой дивизии (помнач-2) 10-й армии, родился 1 января 1917 года в деревне Козловичи Яковлевичско-го сельсовета Оршанского района Витебской области. Согласно старому административному делению – «село Козловичи Масла-ковской волости Горецкого уезда Могилёвской губернии».


 


   С детства меня окружала природа Беларуси – не экзотическая, но притягивающая и красивая. Леса, поля с болотами, полевые дорожки, межи и тропинки среди пшеничных полей. Речушки и кустарники, пахучий аир на сажалках*, луга и сенокосы с цве-тастым разнотравьем, птичьи гнёзда и скворечники на деревьях, зимой – кормушки для птиц и силки для их ловли. У нас с дру-гом Ефимом был свой способ ловли зимой. По дороге со школы мы бросали кусочки хлеба на снег, и вороны подхватывали еду в один момент. Когда настороженность птиц пропадала, мы при-вязывали хлебные корочки на нитку. Птицы, голодные и жадные, подхватывали их и глотали. Подтягиваешь птицу, берёшь её в руки, ножиком отрезаешь нитку – и она у тебя. Голодная, хвата-ет хлеб из рук. Несём домой. Дома выпускать нельзя: большая может разбить оконное стекло, а маленькая погибнет, бросив-шись в окно.Птица думает – это путь на свободу, и летит на свет. Однажды мой отец сказал: видишь, птица не хочет жить в нево-ле и заканчивает самоубийством. Но я понял, что это было сво-еобразным отцовским пожеланием не слишком увлекаться лов-лей и мучить их. Жизнь же продолжала подбрасывать и другие сюжеты. Иногда брат Тимка (он же Ефим) делал силки: ставил корыто вверх дном, подпирал его палочкой и насып;л на землю немножко зерна. Когда птички начинали клевать, мы дёргали за шнурок – и пара оказывалась в ловушке. Корыто потом накры-вали простынёй, а птиц осторожно вынимали руками. Возле ле-са или в поле их ловили силками, сделанными из конского воло-са. Попадались и очень редкие – например, необыкновенная по своей красоте сивка-воронка. Её держали в клетке всю зиму, и она радовала всех своим пением, и ей было легче перезимовать.
   Выпас животных или ночное – привычное дело на селе. Летом коров, овец выгоняли в поле в четыре часа утра. До жары, появ-ления мух и оводов животные должны были поесть. Но как не хотелось вставать подростку в такой ранний час! Но работа есть работа. Отец поднимает. У нас чаще всех пас брат Тима, я – ре-же, сестра Ефросинья тоже пасла часто. По праздникам детям давали погулять – их подменял кто-то из взрослых. Что такое «ночное»? По-белорусски – ночлег. Днём лошади работают, а пасутся толь-ко ночью. Костёр, ночлежники вокруг. Все тепло одеты, так как ночью всегда холоднее. На передних ногах ло-шадей железные или кожаные путы, чтобы их никто не увёл. Спутанного коня со звенящей цепью далеко не уведёшь. Чаще, как нам рассказывали взрослые, воровали цыгане. Почти каж-дый год они разбивали табор на берегу Днепра или его притоков. Сначала делали ознакомительные вылазки в ближайшие сёла, выпытывали у крестьян про людей и их хозяйственный достаток, а по ночам организовывали набеги. Удавалось это не всегда, так как местные давно уже знали эти цыганские хитрости и иногда их крепко побивали. Но до крайностей не доходило. Боялись также и волков. В ночной темноте звенят железяки на ногах ко-ней – значит, всё в порядке, можно и прилечь у огня. Храпят ночлежники, но один не спит, сторожит. Собиралось много лю-дей – было и веселее, и безопаснее. Коней в те времена паслось до 30–40, а то и больше. Почти в каждом дворе их было по од-ному-два, а то и по три.
Но буквально через год после установления новой власти Сове-ты всех уровней начали маяться дурью, изобретая новые и но-вые способы выкорчёвывания из крестьян последних собствен-нических корней – отнимая поначалу, как им казалось, только «лишних» лошадей, а потом уже и всё остальное. Беспокойным советским лидерам той поры запала в голову новейшая метода по перековке всех частников:конфискация у них самого дорого-го – средств существования! Подобные зверские операции осо-бенно проявились на Украине, но зацепили и Белоруссию, и са-му Россию. Теперь же властолюбивые чиновники как-то скром-но реагируют на вопросы заинтересованных и честных людей: а что же это было, сколько людей полегло и за что конкретно?   
   Главное – кто же, в конце концов, ответит за это и откроет слипшиеся от народной крови страницы нашей доблестной истории?

 – А чем вы, малолетки, занимались в свободное от труда и учёбы время? Не только же бегали один за другим, но, может, было и что-то более интересное?
Василий Кузьмич Ковалёв родился 01.01.1917 г. на хуторе “Зе-лёный Гай” близ села Козловичи Оршанского района Витебской области, лейтенант, участник Великой Отечественной войны, узник концентрационных лагерей Цайтгайн, Мюльберг и Флос-сенбюрг, преподаватель русского и белорусского языка и лите-ратуры, немецкого языка, кандидат филологических наук, до-цент, бывший завкафедрой белорусского языка Гродненского педагогического института. Человек энциклопедических знаний и Учитель с большой буквы.


День первый
«Dixi etanimam meam levavi»(лат.)
(Сказал и облегчил тем душу)
 – Где ты появился на белый свет? Кого и что ты там увидел?
Расскажи про школу.

Истоки

   Я, Василий Кузьмич Ковалёв, гражданин Республики Бела-русь, учитель и педагог, кандидат филологических наук, доцент, бывший заведующий кафедрой белорусского языка Гроднен-ского пединститута, участник Великой Отечественной войны, воинское звание – лейтенант, помощник начальника Второго от-дела штаба 20-й мотострелковой дивизии (помнач-2) 10-й армии, родился 1 января 1917 года в деревне Козловичи Яковлевичско-го сельсовета Оршанского района Витебской области. Согласно старому административному делению – «село Козловичи Масла-ковской волости Горецкого уезда Могилёвской губернии».


 


   С детства меня окружала природа Беларуси – не экзотическая, но притягивающая и красивая. Леса, поля с болотами, полевые дорожки, межи и тропинки среди пшеничных полей. Речушки и кустарники, пахучий аир на сажалках*, луга и сенокосы с цве-тастым разнотравьем, птичьи гнёзда и скворечники на деревьях, зимой – кормушки для птиц и силки для их ловли. У нас с дру-гом Ефимом был свой способ ловли зимой. По дороге со школы мы бросали кусочки хлеба на снег, и вороны подхватывали еду в один момент. Когда настороженность птиц пропадала, мы при-вязывали хлебные корочки на нитку. Птицы, голодные и жадные, подхватывали их и глотали. Подтягиваешь птицу, берёшь её в руки, ножиком отрезаешь нитку – и она у тебя. Голодная, хвата-ет хлеб из рук. Несём домой. Дома выпускать нельзя: большая может разбить оконное стекло, а маленькая погибнет, бросив-шись в окно.Птица думает – это путь на свободу, и летит на свет. Однажды мой отец сказал: видишь, птица не хочет жить в нево-ле и заканчивает самоубийством. Но я понял, что это было сво-еобразным отцовским пожеланием не слишком увлекаться лов-лей и мучить их. Жизнь же продолжала подбрасывать и другие сюжеты. Иногда брат Тимка (он же Ефим) делал силки: ставил корыто вверх дном, подпирал его палочкой и насып;л на землю немножко зерна. Когда птички начинали клевать, мы дёргали за шнурок – и пара оказывалась в ловушке. Корыто потом накры-вали простынёй, а птиц осторожно вынимали руками. Возле ле-са или в поле их ловили силками, сделанными из конского воло-са. Попадались и очень редкие – например, необыкновенная по своей красоте сивка-воронка. Её держали в клетке всю зиму, и она радовала всех своим пением, и ей было легче перезимовать.
   Выпас животных или ночное – привычное дело на селе. Летом коров, овец выгоняли в поле в четыре часа утра. До жары, появ-ления мух и оводов животные должны были поесть. Но как не хотелось вставать подростку в такой ранний час! Но работа есть работа. Отец поднимает. У нас чаще всех пас брат Тима, я – ре-же, сестра Ефросинья тоже пасла часто. По праздникам детям давали погулять – их подменял кто-то из взрослых. Что такое «ночное»? По-белорусски – ночлег. Днём лошади работают, а пасутся толь-ко ночью. Костёр, ночлежники вокруг. Все тепло одеты, так как ночью всегда холоднее. На передних ногах ло-шадей железные или кожаные путы, чтобы их никто не увёл. Спутанного коня со звенящей цепью далеко не уведёшь. Чаще, как нам рассказывали взрослые, воровали цыгане. Почти каж-дый год они разбивали табор на берегу Днепра или его притоков. Сначала делали ознакомительные вылазки в ближайшие сёла, выпытывали у крестьян про людей и их хозяйственный достаток, а по ночам организовывали набеги. Удавалось это не всегда, так как местные давно уже знали эти цыганские хитрости и иногда их крепко побивали. Но до крайностей не доходило. Боялись также и волков. В ночной темноте звенят железяки на ногах ко-ней – значит, всё в порядке, можно и прилечь у огня. Храпят ночлежники, но один не спит, сторожит. Собиралось много лю-дей – было и веселее, и безопаснее. Коней в те времена паслось до 30–40, а то и больше. Почти в каждом дворе их было по од-ному-два, а то и по три.
Но буквально через год после установления новой власти Сове-ты всех уровней начали маяться дурью, изобретая новые и но-вые способы выкорчёвывания из крестьян последних собствен-нических корней – отнимая поначалу, как им казалось, только «лишних» лошадей, а потом уже и всё остальное. Беспокойным советским лидерам той поры запала в голову новейшая метода по перековке всех частников:конфискация у них самого дорого-го – средств существования! Подобные зверские операции осо-бенно проявились на Украине, но зацепили и Белоруссию, и са-му Россию. Теперь же властолюбивые чиновники как-то скром-но реагируют на вопросы заинтересованных и честных людей: а что же это было, сколько людей полегло и за что конкретно?   
   Главное – кто же, в конце концов, ответит за это и откроет слипшиеся от народной крови страницы нашей доблестной истории?

 – А чем вы, малолетки, занимались в свободное от труда и учёбы время? Не только же бегали один за другим, но, может, было и что-то более интересное?

Василий Кузьмич Ковалёв родился 01.01.1917 г. на хуторе “Зелёный Гай” близ села Козловичи Оршанского района Витебской области, лейтенант, участник Великой Оте-чественной войны, узник концентрационных лагерей Цайтгайн, Мюльберг и Флоссен-бюрг, преподаватель русского и белорусского языка и литературы, немецкого языка, кандидат филологических наук, доцент, бывший завкафедрой белорусского языка Гродненского педагогического института. Человек энциклопедических знаний и Учитель с большой буквы.


День первый
«Dixi etanimam meam levavi»(лат.)
(Сказал и облегчил тем душу)

 – Где ты появился на белый свет? Кого и что ты там увидел?
Расскажи про школу.

Истоки

   Я, Василий Кузьмич Ковалёв, гражданин Республики Беларусь, учитель и педагог, кандидат филологических наук, доцент, бывший заведующий кафедрой белорусского языка Гродненского пединститута, участник Великой Отечественной войны, воинское звание – лейтенант, помощник начальника Второго отдела штаба 20-й мотострелковой дивизии (помнач-2) 10-й армии, родился 1 января 1917 года в деревне Козловичи Яковлевичского сельсовета Оршанского района Витебской области. Согласно старому административному делению – «село Козловичи Маслаковской волости Горецкого уезда Могилёвской губернии».

   С детства меня окружала природа Беларуси – не экзотическая, но притягивающая и красивая. Леса, поля с болотами, полевые дорожки, межи и тропинки среди пше-ничных полей. Речушки и кустарники, пахучий аир на сажалках*, луга и сенокосы с цве-тастым разнотравьем, птичьи гнёзда и скворечники на деревьях, зимой – кор-мушки для птиц и силки для их ловли. У нас с другом Ефимом был свой способ ловли зимой. По дороге со школы мы бросали кусочки хлеба на снег, и вороны подхватыва-ли еду в один момент. Когда настороженность птиц пропадала, мы привязывали хлеб-ные корочки на нитку. Птицы, голодные и жадные, подхватывали их и глотали. Под-тягиваешь птицу, берёшь её в руки, ножиком отрезаешь нитку – и она у тебя. Го-лодная, хватает хлеб из рук. Несём домой. Дома выпускать нельзя: большая может разбить оконное стекло, а маленькая погибнет, бросившись в окно.Птица думает – это путь на свободу, и летит на свет. Однажды мой отец сказал: видишь, птица не хочет жить в неволе и заканчивает самоубийством. Но я понял, что это было сво-еобразным отцовским пожеланием не слишком увлекаться ловлей и мучить их. Жизнь же продолжала подбрасывать и другие сюжеты. Иногда брат Тимка (он же Ефим) делал силки: ставил корыто вверх дном, подпирал его палочкой и насып;л на землю нем-ножко зерна. Когда птички начинали клевать, мы дёргали за шнурок – и пара оказы-валась в ловушке. Корыто потом накрывали простынёй, а птиц осторожно вынимали руками. Возле леса или в поле их ловили силками, сделанными из конского волоса. Попадались и очень редкие – например, необыкновенная по своей красоте сивка-воронка. Её держали в клетке всю зиму, и она радовала всех своим пением, и ей было легче перезимовать.
   Выпас животных или ночное – привычное дело на селе. Летом коров, овец выгоня-ли в поле в четыре часа утра. До жары, появления мух и оводов животные должны были поесть. Но как не хотелось вставать подростку в такой ранний час! Но работа есть работа. Отец поднимает. У нас чаще всех пас брат Тима, я – реже, сестра Ефросинья тоже пасла часто. По праздникам детям давали погулять – их подменял кто-то из взрослых. Что такое «ночное»? По-белорусски – ночлег. Днём лошади ра-ботают, а пасутся только ночью. Костёр, ночлежники вокруг. Все тепло одеты, так как ночью всегда холоднее. На передних ногах лошадей железные или кожаные путы, чтобы их никто не увёл. Спутанного коня со звенящей цепью далеко не уведёшь. Ча-ще, как нам рассказывали взрослые, воровали цыгане. Почти каждый год они разби-вали табор на берегу Днепра или его притоков. Сначала делали ознакомительные вылазки в ближайшие сёла, выпытывали у крестьян про людей и их хозяйственный достаток, а по ночам организовывали набеги. Удавалось это не всегда, так как местные давно уже знали эти цыганские хитрости и иногда их крепко побивали. Но до крайностей не доходило. Боялись также и волков. В ночной темноте звенят желе-зяки на ногах коней – значит, всё в порядке, можно и прилечь у огня. Храпят ноч-лежники, но один не спит, сторожит. Собиралось много людей – было и веселее, и безопаснее. Коней в те времена паслось до 30–40, а то и больше. Почти в каждом дворе их было по одному-два, а то и по три.
Но буквально через год после установления новой власти Советы всех уровней нача-ли маяться дурью, изобретая новые и новые способы выкорчёвывания из крестьян последних собственнических корней – отнимая поначалу, как им казалось, только «лишних» лошадей, а потом уже и всё остальное. Беспокойным советским лидерам той поры запала в голову новейшая метода по перековке всех частников:конфискация у них самого дорогого – средств существования! Подобные зверские операции особен-но проявились на Украине, но зацепили и Белоруссию, и саму Россию. Теперь же властолюбивые чиновники как-то скромно реагируют на вопросы заинтересованных и честных людей: а что же это было, сколько людей полегло и за что конкретно?   
   Главное – кто же, в конце концов, ответит за это и откроет слипшиеся от народной крови страницы нашей доблестной истории?

 – А чем вы, малолетки, занимались в свободное от труда и учёбы время? Не только же бегали один за другим, но, может, было и что-то более интересное?

Кораблики-коньки

   До настоящей зимы было далеко, но утром, когда Васёк протёр запотевшее окно возле кровати, увидел, что болотце напротив хаты уже схвачено крепким льдом. Кусты, высокая трава, плетень, ветки деревьев с уцелевшими листьями – всё сереб-рилось маленькими искорками и подмигивало подростку. „Ура, – радостно воскликнул он, – можно кататься!“ Дома – никого. Отец с ночи поехал в город, мать занима-лась хозяйством. Вскочил, оделся и, хлебнув на бегу кислого молока, выскочил за ворота. Ледяной ветерок заставил потуже затянуть старенький кожушок, доставшийся от брата, и натянуть поглубже зимнюю шапку. Пару прыжков через дорогу, два-три пробных шага по молодому льду – и вот уже скользит Васёк, как птица, расставив руки в стороны. Лёд ещё чист от снега, но пожухлая трава, что пробивалась сквозь него то тут, то там, мешала долгому движению. Отталкиваться от травяных кочек было удобно, но и разогнаться, как хотелось, они не давали – мягкие, да и пово-рачивать круто по льду не удавалось. Растоптанные отцовские валенки оказались не идеальным средством для катания зимой. „Эх, заиметь бы коньки, тогда бы я всему классу показал, а то смеются надо мной, обзывают неумекой. Конечно, завидуют! Учусь-то я лучше их, да и во всей школе первый по успеваемости! Это и наша учи-тельница гово                рит. Ну и что, что некоторые пока быстрей меня бегают, а я тоже на коньках нау-чусь и в этом всех обгоню, – вполголоса рассуждал мальчик, скользя на одной ноге между порыжелой осоки. – Выбьюсь в люди, нужно только прилежно учиться и полу-чать одни «пятёрки». Жаль, коньков нет. У Машки – снегурочки, у Петьки хоть и самодельные, но коньки. А как же девчонки на мои старые валенки смотреть будут? А что станут думать про меня? Стыдно. Отличник – и на своих пятках катается“, – уже почти в полный голос жаловался на свою детскую судьбу Васёк. В воротах стояли отец с мамой. Отец подъехал с заднего двора, и стук колёс по замёрзшим колдобинам был приглушён. Услышав монолог сына, заулыбались.
 – Вот, в отличники и здесь хочет, – поглаживая бороду, сказал Кузьма.– Первым быть неплохо, но на таких и все шишки сыплются.
 – Да осилит он. Люди говорят, что таким будущего в деревне нет. Они Господом к другой жизни предназначены. Да и учителя об этом говорят.
 – Добро, смастерим ему, мамуля, что-нибудь для катания. Чем он хуже соседей? Ну, побогаче они, куркулями живут, но и мы не квёлые*. По хозяйству помочь тоже старается. И подойдёт, и спросит, что и как делать... Крестьянской работы не чурается, интересуется всем, но, видишь, Боженька ему разума дал побольше, чем другим. Пусть и идёт по этой дороге. Может, в учителя самый раз? При Советах все начали сразу чему-то учиться – или власти испугались, что неучи будут, а может, так и нужно? Всё ж лучше, чем с косой или с плугом.
 – Правду говоришь. Тринадцать их у нас. Хватит для крестьянского труда, а этот другим родился. Откуда у него в голо-ве столько? Всё помнит. Я ему раз покажу – запоминает с ходу и, главное, всё в мозгах держит. У Ивана и Митьки там пусто-та, а у него полно всякого. Тянется к книжкам, к письму, да и разговаривает уже как взрослый, интересно.
   Этим же вечером Васёк наблюдал, как отец, сидя на маленьком слончике* напротив печи, обстругивал полено. „Совсем как у Джанни Родари*, – вспоминал он, – может, Чиполлино выстругивает?“
   Гора стружек росла, полено становилось тоньше и стало походить на настоящий кораблик – круглая корма, нос, хотя и не острый, но смотрит вверх. Отец поскрёб его стёклышком, погладил своей широкой ладонью и взялся за следующее полено.
 – Эх, лето бы скорей. В озерце пускать можно. Паруса только пошить,– засыпая, мечтал Василёк. – А чего их, корабликов, аж два?
… Утром стружка и кораблики исчезли, а на вопрос сына, где всё это подевалось, мать улыбнулась, пожала плечами: „Папа сказал тебе не говорить, но, так и быть, намекну. Подарок для тебя делает. Больше не спрашивай, а то ругаться будет“.         
   Следующий день школа, потом ещё и ещё. Силуэты деревянных корабликов постепенно исчезали из памяти, растворяясь за горизонтом.
   Вернувшись из церкви в воскресный день, отец таинственно покряхтел за обедом, опрокинул рюмочку и, подозвав сына, вручил ему тяжёлый свёрток. Васёк с горящими глазами развернул – там лежали долгожданные коньки! Почти настоящие! Таких он никогда не видел. К аккуратно выструганным колодочкам-корабликам был приделан снизу кусок толстой, с карандаш, проволоки. Концы были загнуты вверх и вбиты с торцов в дре-весину. В передней, наклонной части пропилены глубокие зазубрины, а вся нижняя выпуклая поверхность гладко срезана, да так, что обе стороны прут; были заострены, как лезвие ножа. Сквозь просверленные дырки, по две в каждом коньке, вставлены крепкие сыромятные ремни. Отец улыбался краешками губ, а мать просто сияла от тихого семейного счастья.
   Весь хутор, а хозяйств рядом было только три, стоял на бе-регу замёрзшего болота. Сильный ветер гнал позёмку. На льду, среди тростинок тонкого лозняка и травы, быстро набирал обороты Василёк. Через пару кругов он распахнул свой кожу-шок и, подстёгиваемый хлёсткими порывами ветра, почти летел надо льдом на глазах присутствовавших детей и взрослых... Это был его звёздный час! Его полёт начался! Его время пошло!

   Навсегда полюбил я народные песни, сказки, «преданья старины глубокой», крестьянские традиции. Окружение и семья формировали характер, воспитывали меня. Недаром один умный человек сказал, что душа народа живёт в деревне. Точнее, я родил-ся не в самой деревне Козловичи, а на хуторе, куда семья моих родителей перебралась в 1910 году – помните «столыпинские хутора»? Это приблизительно два километра от деревни на юг. Со двора были видны золотые купола церкви и слышен звон по праздничным дням из Козлович. Церковь большая, хотя и деревянная, была освящена в честь Рождества Пресвятой Богороди-цы. Престольный праздник по этой причине отмечался 21 сентября по старому стилю. На Пречистую* приезжали торговцы со сладостями, маковыми булками, баранками, яблоками, грушами, печеньем и прочими вкусностями. Массовое гулянье!
   Какими вспоминаются родители, дедушка, бабушка? Моя мать умерла в 1920 году, когда мне было три года. Её не помню. Осталось только неясное – отпевание в день её похорон: сестра держала меня на руках, а я трогал батюшку за длинные волосы.
   Мой отец – сама доброта, не умел ссориться, никогда не матерился, женился рано, в 16 лет. Трудолюбивый, старательный, но, как я сейчас понимаю, очень мягкого характера – никогда не злился, не дрался, правда, один раз стеганул вожжами мою сес-тру Машу, которая пришла почти под утро с какой-то гулянки. По словам мачехи, это был единственный случай такого наказания. Может поэтому и получилось, что во всей нашей большой детской компании хорошо учился один я. Иван закончил четыре класса, но сдавать экзамены не пошёл – там, мол, жутко мучают детей! Тимка закончил только три. Брат Ваня был талантлив во всём – много читал, занимался шитьём, столярничал, плотничал, мог сшить простую одежду, сам делал шкафы, стулья, табуретки. Для Маши при выходе её замуж смастерил красивый сундук для приданого с выпуклой крышкой. Для себя – хороший и прочный верстак. Вместе с шурином Никитой Борисенко (мужем Прасковьи) сделали приспособление для очистки льна от стеблей. Тре-пание льна – это очень трудоёмкий и кропотливый процесс, и занимались им в основном женщины. А тут машина! Вертелся барабан с лопастями, на которые подавались пучки льна,– и через минуту почти чистое волокно оставалось в руках. Приезжали смотреть даже из города, но дальше одного экземпляра дело не пошло – очень малая производительность.
   Мои дедушки и бабушки рано поумирали. Родителей своей мамы совсем не помню. Никогда их не видел.

 – А какими были твой край и твоя хата?

   Говорят, что слово «хутор» венгерского происхождения. Хутор – это обособленная часть выделенной земли с постройками его владельца. Отцовский хутор размещался почти посредине нашего земельного участка, ближе к болотцу и дороге. Двор был замкнутый, почти квадратный.
   В таком состоянии, как я помню, домовладение состояло из следующих строений: дом старый, дом новый, старый и новый сараи, при входе в дом крытое крыльцо, коровник, конюшня, овчарня, помещение для телеги и возка, баня, сеновал, гумно* и дровня. Гумно с током, сеновал и баня стояли каждая отдельно – на случай пожара.

   Все другие строения создавали замкнутый двор с воротами и двумя калитками – одна на огород, вторая – на дорогу. Между баней и домом был колодец. Кроме этого, были два погреба – один для картошки, второй для капусты, огурцов, свёклы, морковки и прочего. Сеновал, или сенница, – это большое холодное помещение с широкими воротами. Там хранилось сено, конюшина, вика и овсяная смесь – всё то, чем кормят зимой домаш-них животных. В гумне, как водилось, было отделение для сушки снопов и ток*, на котором эти снопы молотили. На току по сторонам были сложены скирды снопов – пшеница, рожь, овёс, ячмень. После уборки гумно заполнялось под самую крышу. А потом всю осень и зиму молотили. Зерно ссыпали в новый сарай – старый был заполнен всякими хозяйскими инструментами – граблями, лопатами, кошелями, косами, мешками...
   Наш прежний дом – крестьянская хата на пять окон (пятое смотрело во двор), с полом, с таким же типичным деревенским содержимым, но старая. Она была перевезена на хутор в 1910 году. Новый дом отец построил «в свободу»– так он называл тот промежуток времени, когда царские законы низринули, а советские ещё не ввели. Он навозил хороших смолистых брёвен и сам срубил дом. Думаю, его размеры были побольше, чем у старой хаты, – может, 6 на 15–16 метров. Справа от входа – сени и две кладовки-каморы: одна – с окном для муки, зерна и круп, во второй, тёмной, висели на шестах завёрнутые в льняную ткань окорока, стояли бочки с солёным салом, редко, но иногда были и кружки разных колбас. Вся площадь левого помещения была разделена на три комнаты – в самой большой и длинной, по ходу слева, стоял стол. За ним под образами, углом одна к другой, две длинных лавки и две самодельных табуретки. Образа вешались с наклоном вперёд. Это были Спаситель, Божья матерь с ребёнком на руках, Николай-Угодник, Юрий-Победоносец верхом на коне и ещё Спаситель, распятый на кресте. Каждая икона имела обрамление – рушник с вышитыми концами, накинутый своим центром на раму самой иконы. Сколько икон – столько и этих «набожников» (так называла их мачеха). Одна икона – Ма-тери Божьей, державшей под левой рукой маленькую лестничку, называлась по-русски «Неопалимая Купина» и висела в гумне под стеклом. Она должна была защищать гумно и весь двор от пожара. В переднем левом углу на стене – шкафчик с посудой и солью. Там же стояли стаканы, лежали ножи. Рядом была полка с дырочками для ложек – каждый имел свою деревянную ложку и пользовался только ею. Над столом висела керосиновая 12-линейная лампа. Это значит широта фитиля равнялась 12линиям. Линия – старая мера длины, около 2,5 миллиметра. Помните винтовку-трёхлинейку? Вторая лампа стояла обычно на выступе печки. Она переносилась то на печь, то на стол или припечек – туда, где в это время нужен был свет. Русская печь разделяла правую половину на две равных части. В дальней, за печкой, – дубовая родительская кровать с точёными «шишками» по сторонам, возле головы и возле ног, простенький шкаф и большой сундук с постельным бельём. Перед печью комната для детей – двухэтажные двухместные полати для сна (спали и на печке), небольшой столик, две табуретки и закрытые занавеской полки для одежды и белья, да ещё маленький сундучок, которым пользовались в качестве стула. Над печью вдоль всей стены под потолком был подвешен на толстой проволоке длинный, отполированный руками и временем шест, по виду будто из красного дерева. С него всегда свисали всякие лекарственные травы, вязанки лука и чеснока, сушились грибы. Пол настелен из толстых сосновых досок, но не покрашен. Его раз в месяц тёрли веником почти добела, зимой – реже. Пол и потолок были сделаны в «паз», не пропускали ни холод, ни жару. Заходить в обуви в дом отец запрещал. Четыре окна вдоль стены выходили на хозяйственый двор, а два в торце – на улицу и небольшое болотце за дорогой с зарослями ивы, тростника и большим лугом, расцвеченным разными цветами.
   На скотный двор, овчарню выходило окно в заднем торце дома. По площади, да и с виду, дом смотрелся крепким, довольно про-сторным, из новых смолистых жёлтых брёвен, что вызывало, как я теперь понимаю, зависть у некоторых соседей. Преиму-щественно у тех, кто не хотел заниматься своим хозяйством, пьянствовал, но надеялся, что новая власть когда-нибудь заберёт «по законам классовой справедливости» излишки у «кулаков» и поделит их между крестьянскими пролетариями. Такие разговоры уже имели место, особенно по выходным дням возле церкви или единственного магазина. Ещё у нас было дощатое помещение для двух телег, двух саней и двуколой повозки. Одна телега и сани предназначались для перевозки длинных древесных хлыстов и регулировались по длине. Для поездок в город предназначался двухместный возок. Это открытая кибитка, удобная для двух пассажиров и кучера. Спереди лавочка для того, кто управляет лошадьми, а сзади мягкое сиденье на пружинах. На ней ездили в город и в другие населённые пункты. Здесь я рассказываю о периоде, когда отцовский хутор ещё не был разграблен властями. Это 1916–1925 годы. Из скотины – две-три коровы, два телёнка, пара лошадей, один битюг*, жеребёнок, до 10 голов овец, свиньи, куры, гуси. Три коровы отец держал перед свадьбой, чтобы отдать дочери в качестве приданого. За всем этим нужен был ежедневный уход: кормление, дойка, выпас – кропотливый крестьянский труд!
   При старом и новом доме имелись сени. Помните, как у поэта: «Ласточка с весною в сени к нам летит...»? Дело в том, что крестьянские сени не имели потолка, а только крышу. Туда они проникали свободно и лепили свои гнёзда повыше, под самой крышей. Зато в сенях были отгорожены, как я уже говорил, отдель-ные помещения – кам;ры, где хранилось всё, что должно было быть под руками – мука в бочках, соль, сахар, крупы, бобовые, льняное и конопляное семя. Из семян льна и конопли делали растительное масло. Треску сушили, чистили, и отец отвозил её в Козловичи в маслобойный цех. Этот цех, вернее, специальный станок, держал один человек. Через часа два-три масло готово. Пахнет зд;рово, вкусное, полезное... Крестьянский быт, традиции, праздники, дни труда и отдыха хорошо описаны Якубом Коласам в поэме «Новая земля».
   В хате часто пахло свежими стружками, лежали инструменты, обрезки досок, колодки. Зимой, когда не было работы в поле, отец мастерил простые вещи на продажу – табуретки, кадушки, детские повозки. В комнате стоял запах смолы, столярного клея. Он говорил: нужна копейка на соль, на керосин, гвозди, мыло, соду. Опять же девчатам на уборы, мальцам на штаны, обувь. Под весну сёстры и мачеха ставили в комнате кросны*. Днями стучали набивницы*, а мы с братом наматывали початки – по-деревенски «цевки»*. Такая цевка закладывалась в челнок, сно-вавший слева направо и наоборот, в раздвоенной основе ниток. Вот так и получалось полотно. Работа долгая, кропотливая. Ткали и белое полотно для белья, покрывал, полотенец, а также мешковину для мешков и дорожек. Ткали и сукно, из которого шили верхнюю одежду, штаны. Старший брат при желании шил из кожи сапоги, ботинки, туфли, а мягкую обувь – из грубого полотна. Делал для мачехи также бёрда. Что это такое? Это множество тонких деревянных пластин, размещённых плашмя одна за другой и связанных шпагатом. Всё это просмолено, крепкое, и в ткацком станке прижимает нитку к нитке.
   В праздничный день обязательно были блины, на Пасху – пироги, красные яйца, колбасы на Коляды... Конечно, всё это эко-номили и берегли. На колядные дни была мода запасать орехи или закупать семена подсолнечника. Все праздники люди щёл-кали орехи и семечки. На Пасху дети шли в церковь. Там разрешалось бить в колокола – звонили почти на всю околицу, да ещё играли крашеными яйцами: один держит – второй бьёт. Чьё разбилось – тот проиграл и должен был отдать разбитое яйцо побе-дителю.
   В памяти всплыл один случай, который нет-нет да и вспоминался всю жизнь – до того он казался необычным и очень таинственным...

Фокус-покус

   Закончилась служба в церкви большого села Яковлевичи. Люди, громко рассуждая о всяких делах, потянулись домой. Женщины, подбирая под платки пряди волос, спешили туда же. Ждало хозяйство, ждали и малолетние дети. Мужское бравое население, отягощённое в воскресный день вековыми вопросами бытия, раскололось на две неравные части. Первая, малочисленная, неуверенными шажками направилась за своими женщинами. Правда, через пару минут кто-нибудь из них начинал потихоньку отставать и, оглядываясь на своих половинок, отползать к мужикам, быстро двигавшихся ровной цепью в противоположную сторону, к дому Ивана Толстого, что жил за кладбищем. Его дом был известен на всю округу. Там даже пивко появлялось по большим праздникам! Да и чего покрепче можно было хлебнуть. Сам Толстый пива не варил – привозил бочками свежее из самой Орши. Стоит такая бочка на колёсах, а из неё кран торчит. Из крана, надуваясь янтарными пузыристыми шариками, тихонько капает пивцо! Но не на землю, а в жестяный тазик. Запах притягивал всех! Бочка по-хозяйски прикрыта от жары кожухами. Так как, когда пиво холодненькое, оно и пьётся с б;льшим наслаждением! И тогда контролировать толщину пены времени нет. Побыстрей на пересохшие губы! Кто первый, кто проворнее – те уже топчутся, ждут Ивана. Кто считает копейки, а за спинами гундосят: “Ты, Степан, и на меня положи. Придём домой, отдам, Христа ради прошу!”
   Василёк вместе с другом Ефимом сидели на брёвнах и терпе-ливо ждали своих отцов. Те не то чтобы регулярно, но заходили, как и все, сюда. По дороге домой можно было в своих целях ис-пользовать их весёлое настроение и вытянуть пару копеек на конфеты или получить разрешение на поход со старшими к самому Днепру. А там, на берегу, и юшечку* варили, и было много всяких интересных разговоров о далёких странах, удивительных людях – словом, свободы на берегу было навалом!
   Вот мужички распрямились, повеселели, стали громче разговаривать. Кто и домой уже потянулся. Кузьма, его брат Иван и их друг Степан так-же засобирались «до хаты». Вот за ними в хвосте и последовали дети. Идут они, а возле новых венцов* какой-то незнакомый человек сидит. В лаптях, ободраном кожухе, рядом на траве длинный мешок. Приподнялся, поздоро-вался и говорит: «Ну что, мужички, хотите на весёлые головы фокус-покус покажу? Мне со всех копеек двадцать, а вам удо-вольствия на весь месяц! Лады? Такого вы нигде не видели и не увидите!»
 – Тата, – попросил Васёк, – пусть покажет. Я от Трофимовых про него слышал. Он и в Заречье показывал. Говорили, кто отгадает этот фокус, тому он и деньги возвращает, и ещё даже чуть сверху...
 – Слушай, Кузьма, а твой умник дело говорит. Этот-то понятно – на нас хочет заработать, но и мы не такие уж простаки! Давай, показывай, покусник, но при отгадке ты нам, а не мы тебе! Понял? А то разговор у нас короткий – взашей... и да-вай отсюда!
   Фокусник поднялся, сплюнул себе под ноги:
 – Ишь какой ты, малец? Или уши у тебя слишком длинные, или язык? Далеко пойдёшь. Давай свою шапку, – он протянул руку к Кузьме, – но деньги вперёд. Кто отгадает, тому отдаю обратно, и впридачу ещё пару копеек.
   Заинтересованные начали копаться в карманах и, с трудом вытащив монетки кривыми от крестьянской работы пальцами, с дрожью в руках и в душе отдали их фокуснику. Набралось целых двадцать пять копеек.
 – Так, – довольно крякнул человек, – теперь я вам завяжу глаза, а когда прикажу открыть, тогда и попробуйте отгадать мой фокус. Показываю только тем, кто дал деньгу, остальные – по домам, нечего глазеть бесплатно!
   После этих слов место возле кудесника опустело – остались только те, кто отдал деньги. Детей он тоже прогнал.
   Он вытащил из мешка пять платочков и завязал им глаза. Те замычали от неожиданности, но заинтересованность взяла верх. Было слышно, что народный фокусник что-то гундосит себе под нос, шепчет, потом несколько шагов, какой-то скрип – и всё стихло. А тот продолжал: “Ветерок навей, силы мне дай! Солнышко свети, силы добавь!”
 – Всё! Платки снимайте и отгадывайте, как это всё получилось?
   Человек снова как ни в чём не бывало сидел на камнях возле венцов.
 – Где, что? Показывай!
 – А вот, перед вашим носом. Что, после корчмы* и глаза заклеились?
   Он показал на угол. Чудо! Из-под предпоследнего нижнего венца торчал кусок шапки Кузьмы.
 – Теперь попробуйте достать, – подмигнул артист.
   Возле угла уже пристроилось четверо мужчин. Никто уже не хотел отдавать деньги даже за такой «покус». Но, как они ни упирались, как ни пробовали поднять весь угол, так и не смогли. Над шапкой было аж четыре венца из толстенных брёвен! Все ходили вокруг, тянули, поднимали – шапка трещала, но не двигалась! Брёвна огромной тяжестью лежали одно на другом и не давали никаких шансов участникам одного из первых «шоу» тех весёлых и переменчивых лет!
Кузьма недовольным голосом сказал: «Всё, хватит! А то ты и последние гроши наши в какую-нибудь щель засунешь, как тогда голому по деревне ходить? Ладно, деньги отобрал, но шапку отдай».
И вдруг среди этого возбуждённого гвалта послышался тонень-кий голосок Василя: «Тата, а тата, а я знаю, как он это сделал! Только вы мне на мороженое дайте, тогда и скажу!»
   Кочующий кудесник насторожился. Его брови недовольно собрались в кучку, а глаза беспокойно забегали туда-сюда: «Мал ты ещё отгадывать, но, ладно, говори, говори!»
– Тата, когда он начал крутиться возле венцов, то сначала всё тихо было, но потом под свои громкие слова он достал из мешка что-то длинное и железное. Я из-за кустов видел. Оно звякнуло, как подкова о камень... Может, в этом мешке и лежит эта отгадка? Железо какое или ещё что?
   Мужики радостно загоготали и бросились развязывать мешок – там лежали длинный железный лом и кривая фомка-гвоздодёрка! Этим и пользовался фокусник-покусник! Но, пока все подпрыгивали над мешком и обнаруженными инструментами, артист исчез, словно его никогда здесь и не было! Никто не за-метил, куда и когда! Пропали и их деньги. Васёк почти всё лето ходил гоголем по селу, а долгими осеними ночами, оторвавшись от интересной книжки, взятой у учительницы русского языка, с удовольствием вспоминал минуту своей славы и чудесный, волшебный вкус молочного мороженого! Немного было и жаль, что сьел его не один – пришлось поделиться с Ефимом, который, как уж на сковородке, вертелся рядом... Друг всё же!
   То был безобидный фокус-покус! Скоро профессиональные «фокусники» начнут оболванивать людей более сложными и рафинированными приёмами! Они не будут брезговать ничем – всенародной ложью о равноправии, богатствах для всех, но только почему-то в будущем, уничтожением самых активных и самостоятельных, думающих и честных, видевших реальность не глазами горлопанивших партийных фанатов-неврастеников, а чувствовавших своей собственной кожей приближающуюся катастрофу, трагедию людей, приход беспощадного кровавого Молоха*!
   Хутор, Вокруг – простор. Недалеко любимая роща, пруд, тропинки через цветастый луг, яблони, груши, сливы по сторонам. Разные ягодные кусты – малина, смородина двух сортов, ши-повник, костяника, крыжовник... Чуть в стороне стояла и вторая баня. Первая, для родителей, поменьше, была во дворе. К ней отец и пристроил небольшую капличку* с иконами и подсвечниками, где он и моя мама, а позже и мачеха, молились и благодарили Боженьку за свою жизнь. Нас особо не заставляли это делать, да и уже настали времена, когда показывать свою религиозность стало опасно!
   Соседи: Шинкарёвы – это где рос мой друг Ефим. Семья у них большая, трудолюбивая. Его сестра – подружка моего школьного детства. Немного дальше – Антоновы, наша родня в двух домах. Дальше – Сербаевы, кумовья моего отца и моя крёстная мать. На юг – богатый хутор Бесфамильного, продавшего большую часть своей земли моему отцу. До 1930 года он смог по-тихоньку распродать всё, что у него было, вступить в колхоз и как-то выжить, не вспоминая больше своего богатства. Ещё дальше – два зажиточных хутора – Якова Высокого и Якова Малого. Первый – отец Матроны Яковлевны, жены моего кузена Павла и мать моего друга Адама. Когда их выселяли в Сибирь, мы бегали по двору и искали что-нибудь ценное для себя – игрушку, железные цветные баночки с американским орлом...
   В южном направлении в одиночестве стояли две ледащих хат-ки братьев Ревенковых, кое-как покрытых соломой. Это были яркие представители крестьянского пролетариата, лентяи и пропойцы. У этих сооружений для жилья не было ни сеней, ни крыльца. На зиму дырявые двери для защиты от снега закрывались щитами из еловых лапок и жердей. Весной все щиты сжигались, и на следующий год опять ставили новые. Эти удивительные люди, занимавшиеся при царе кое-каким извозом и вре-менной сезонной работой, при новой власти уже взбодрились и начали ходить по хуторам, по ближайшим сёлам, что-то высматривали, даже записывали на бумажке, а потом куда-то ездили...

   Думается сейчас, что их на основе особого классового доверия местные чекисты сразу зачислили в свой негласный аппарат сексотов, и им, этим завистливым людям, этим представителям самого что ни на есть человеческого дна, было поручено постоянное наблюдение за своими же соседями и выявление среди них «кулацких выродков» в лице наших отцов и их хуторской родни. Не без помощи таких «активистов» и началась в середине 20-х, особенно в 30-е годы, сначала конфискация разного хозяйского инвентаря и скота, а потом выселение и повальные беспри-чинные аресты настоящих крестьянских тружеников.

 – Когда ты первый раз услышал или понял, что в вашей крестьянской жизни, вашем древнем, устоявшемся веками укладе появилась какая-то тёмная сила, которая неожиданно забирала трудолюбивых и богобоязненных людей и те исчезали нав-сегда? Что это было? Что ты понял об этом в те годы?

   Вокруг нас было много хуторов. За километр жили два монаха, удравшие из монастыря в Орше в день его закрытия. Их аресто-вали за оказанное сопротивление, заперли в монастырской каплице, а на следующий день должны были расстрелять. Об этом печальном конце им прилюдно сказали прямо в лоб! Потом среди людей ходили слухи, что этой же ночью, выломав окно и ржавую от времени решётку, они исчезли. Рассказывали, что в каплице они спрятали, но не очень «старательно», записку кому-то из бывших прихожан, уехавших к тому времени в неизвестном направлении. Там они указали свой адрес где-то на юге, чем надеялись направить чекистских ищеек на фальшивый след. Но в самом ближайшем будущем они всё же проиграли свою отча-янную борьбу за жизнь! Раздобыв гражданские документы на другие фамилии, они подстригли бороды и волосы и под видом погорельцев поселились на покинутом хуторе. Там они трудились от зари до зари, восстанавливая хозяйство и одновременно маскируя своё бывшее происхождение. Выдали их те же братья Ревенковы, взявшие на заметку незнакомых никому новосёлов. Бывшие монахи сделали фатальную ошибку: они привезли с собой малый колокол от своей церкви и несколько дорогих икон. Захватили и несколько предметов церковной утвари то ли из золота, то ли с позолотой. Этого уже никто не узнает. Новые хуторяне продали кое-что и выручили деньги для своего хозяйства. Обзавелись скотом и всякими хозяйственными приспособлениями. Вот в этом и была их роковая оплошность! В Орше власти провели тщательную ревизию монастыря и всех его богатств, а этой акции взялся активно помогать и местный иуда – предатель христианской веры – бывший звонарь. Он сразу решил, что «лучше стучать, чем перестукиваться» в камере. Этот тайный «дятел» скрупулёзно переписал абсолютно всё, что было ценного на территории монастыря. Быстро выяснили, чего не хватает, и по этим приметам и спискам оповестили свою вездесущую агентуру. Даже на базаре, где никто и никогда не предполагал наличие сексотов (хотя там их оказалось тоже немало), – сама почти праздничная обстановка среди обыкновенных, простых тружеников, приехавших заработать пару копеек на городском рынке, вызывала у них доверие, раскрепощённость и они, ни-когда не слышавшие про негласный отряд тайных «дятлов» и, главное, не знавшие о его существовании на каждом углу, открывались один перед другим своими простыми и доверчивыми душами, делились разными новостями из нехитрой крестьянской жизни: кто про свой скот, кто про болезни, про урожай прошлый и будущий, а кто и о том, чего ещё можно ждать от кровожадных местных властей! Фамилии этих беглых монахов не помню, но в ночь после их второго ареста кто-то поджёг в знак протеста весь их хутор. Чёрный, резавший глаза дым долго, почти неделю, сочился с пожарища, напоминая об ещё одной трагедии. Через некоторое время люди возле церкви рассказывали, что по ночам оттуда слышался глухой звон колокола... Кто звонил, и звонил ли вообще, известно так и не стало.
   Человеку, родившемуся в городе среди каменных домов и асфальта, тяжело представить, что такое хуторское раздолье. Это бескрайние просторы полей и лугов, сенокосы с шёлковой травой, цветами. Это берёзовые рощи, болота, канавки, заросли малины и богульника, многочисленные ставки с пиявками и лягушками. В окрестных лесах много ягод, грибов. Везде гудели пчёлы, собиравшие мёд и для себя, и для людей. Весной вешать скворечники. Летом – беготня по лужам, игра в мяч, прятки, стрельба из рогаток, самодельные свистки и дудки. Были и книжки. Немного, но были. Я рано научился читать – до школы уже читал церковнославянские тексты, также русские и белорусские. Осталось впечатление от повести «Саид и Аинда»*, «Поднятый бумажник»*, брал я в поле, где пас коров, то отцовский «Часослов», то «Сонник» сестры, то братову «Чёрную магию»*...

 – Я очень мало знаю о твоей родне. Слышал больше о родных со стороны матери. Твои родственники замалчивались ею. По-чему она ни разу не разрешила тебе сьездить со мной на твою Родину, попробовать там найти кого-нибудь из твоих, погово-рить с ними? Кто были они?

   По семейному преданию, мои предки – потомственные крес-тьяне-хлеборобы бывшей Могилёвской губернии. Немного, но знаю аж до прадеда Кузьмы (не путать с отцом, который носил такое же имя). Это он был кузнецом, известным на всю округу мастером по ремонту сельхозинвентаря и основателем нашей фамилии Ковалёвых. Мой прадед жил в белорусском селе Коз-ловичи. На Беларуси в давние времена всегда разделяли топо-нимы* «село» и «деревня». Село – это относительно большой населённый пункт с церковью и начальной школой. Деревня – небольшое селение без церкви и без школы. Село Козловичи и близлежащие деревни в те времена составляли один церковный приход: все жители должны были справлять обряды (по-церков-ному – требы) в своей церкви – похороны, крещение, венчание, освящение домов и пр. А молиться можно было в любом храме. Конечно, все доходы собирались в пользу приходского священ-ника и делились таким образом: батюшке – две трети, а дьякону – одна треть. Церковно-приходская школа была открыта в Коз-ловичах приблизительно в 1892 году. А до того времени была только небольшая приватная школка.
   За Кузьмой шёл Алексей – сын Кузьмы, мой прадед и дед мо-его отца. По воспоминаниям, человек трудолюбивый, подвиж-ный, говорливый, небольшого роста, – за что и получил кличку «Лексейка». Вся семья – «Лексейковы». На селе без клички ник-то не остаётся. Этот предок и дал семье такую кличку. Дальше идёт Яков Алексеевич – отец моего отца и мой дед по отцу.
   Яков с братом, сыном (моим отцом) и ещё людьми из сосед-него села где-то в самом конце 19-го века ездили в Америку за-рабатывать деньги. Их подбил на эту авантюру знакомый бала-гол еврей из Орши. Балагол – это человек, имевший коня, двух-колёсную повозку для перевозки людей, вещей, словом, зани-мавшийся извозом. Что-то похожее на современное такси, но в условиях деревни. У него там уже жили родные и писали, что можно за одно лето или чуть больше заработать много амери-канских долларов. Он собрал с заинтересованных немалые деньги и отправил людей по железной дороге в Ригу, откуда те на пароходе добирались до привлекательной во все времена Америки. Сначала моему отцу и ещё двух человекам предложи-ли работу по мытью стёкол на небоскрёбах. Отец потом смеялся, рассказывая, как он так испугался высоты, что не мог пошеве-литься и встать на ноги в люльке, подвешенной почти под облаками. Тогда его приняли пилить и колоть дрова, носить уголь и растапливать печки в доме, где на первых двух этажах был или ресторан, или какой-то клуб с различными играми. Не-плохие деньги давались нелегко – вставал засветло и укла-дывался спать далеко за полночь! Сколько он там отработал – не знаю: может, полгода, может, чуть больше, но на те деньги он смог выписать по почте много всяких полезных вещей и прис-пособлений для своего хозяйства – двуконную косилку, стальные плуги, крупорушку, две мельницы – ручную и боль-шую для скота, столярные инструменты, граммофон, швейную машинку, много других мелочей. Интересно, что владение всем этим в первые же месяцы советской власти было поставлено ему в вину, а всё нажитое и заработанное тяжёлым трудом кон-фисковано в пользу нового «справедливого» государства. А многие из тех, кто «открыл» для себя Америку, были арестованы как агенты мирового капитализма и исчезли навеки в тёмном советском прошлом. Отцу несказанно повезло, так как он почти никогда не хвалился вслух Америкой! Когда начали изымать всё привезённое, прихватывая по ходу и другое, он, сжав зубы, молчал и не противился. Понимал: шансы неравные, к тому же эти дикие времена пришли, как виделось, надолго.
   В нашем роду был ещё один родственник – дядя моего отца Василий Ковалёв. О нём почти ничего не знаю, но судьба распо-рядилась так, что в начале 80-х я встретился с ним. Конечно, не с ним самим физически, а с вещью, имевшей прямое отношение к нему! Приобретя дачу на ж/д станции Бобр Крупского района, я с интересом знакомился со всеми постройками, облазил сарай, дровню и залез на чердак. Там, среди пыли и хлама, обнаружил старый самовар. Каково же было моё удивление, когда, отчистив поверхность от грязи, увидел там надпись: «существует с 1889 года, медно-самоварный завод, Можайск, В.Ковалёв» и несколь-ко оттисков медалей и призов от участия в разных ярмарках. Да, отец упоминал пару раз этого богатого родственника, который начал своё дело сначала в Смоленске, а потом перебрался под Москву в город Можайск. О его дальнейшей судьбе мне ничего не известно. Самовар же этот у сына Олега в домашней коллек-ции памятных вещей.

   Своих дедуль и бабушек, как по линии матери, так и по от-цовской, я не помню – все они рано умерли. Помню только мо-гилы деда Якова и бабки Анны на Козловичском кладбище: де-ревянные памятники в форме «саркофага» с окошками, в голо-вах – высокий крест. Такие надмогильные сооружения в нашей местности почему-то назывались «теремами». Родители моей матери похоронены на кладбище в деревне Осипово Браздечен-ского сельсовета, откуда родом и моя мама. После смерти моего деда Якова остались полусиротами трое деток – Кузьма (мой бу-дущий отец), Мария и Анисим. Годы рождения – соответствен-но 1878, 1880, 1882.
   Кстати, все тамошние белорусы ведут своё начало от славян-ского рода кривичей, который сформировался в середине пер-вого тысячелетия Христианской эры в верхнем течении Днепра. Тут были лучшие условия для земледелия, охоты и рыболовства.
   Наша генеология не прослеживается глубже моего прапрадеда. Письменных свидетельств не сохранилось, документов – тоже. У отца долгое время хранились два документа: бумага, под-тверждавшая права на надел земли, и купчая на землю, – там план, границы, все соседи. Синяя плотная бумага, множество подписей и печатей. Некоторые сведения о крестьянских семьях этой местности можно было бы найти в подворных книгах сёл Могилёвской губернии, если эти архивы сохранились. Крес-тьяне же платили налоги, это всё записывалось и подшивалось. Ещё в самом детстве мой отец начал трудиться. Вспоминал, как мать привязывала его к сохе, чтобы она не выскакивала из бо-розды, – слабые детские руки не могли удержать. А помогать матери нужно было!
   Мой отец Кузьма Яковлевич Ковалёв родился 1 сентября (по старому стилю) 1878 года в селе Козловичи. В годы его детства в Козловичах ещё не было школы, и он, и его брат Анисим учи-лись в частной школке, которую содержал батюшка. Вот что он рассказывал. Двенадцать мальчишек собирались у попа в спе-циальной комнате. Утром чистили от снега дорожки, носили дрова, таскали из колодца воду.

Потом уроки – Закон Божий и ещё один урок. Потом обед – в том же классе. Потом ещё три урока, после чего, если не было метели, детей отпускали домой. Плата – один рубль в месяц. В школе преподавали предметы: Закон Божий – это история хрис-тианства, церковные песнопения, церковнославянский язык, русская словесность, арифметика, элементы отечественной ис-тории. Учителями были священник, две его дочки и иногда сын.
   Нужно было крепко поразмыслить, где крестьянину выискать два рубля ежемесячно. Для сравнения: мужчина косил у поме-щика день за 20 копеек, женщина жала панское поле за 15 ко-пеек. Корова стоила 6–7 рублей, сапоги для подростка – 2 рубля с копейками.
   Отец подрастал, мужал, трудился, но ещё ходил в школу. Когда первая наука была получена, в семье решили, что Анисим поедет учиться дальше в двуклассное училище в Оршу, а мать, Кузьма и Мария продолжат хозяйствовать на земле. Как только отцу исполнилось 16 лет, мать решила его женить. Обратились к священнику. Оказалось, до полнолетия не хватает трёх месяцев. В нашей церкви в венчании отказали. Отец прослышал, что, если обратиться к архиерею, то дело можно поправить. Он по-шёл пешком в Могилёв, нашёл там архиерейское подворье и по-пал на приём к владыке. Архиерей задал один вопрос: „Почему ты решил рано жениться?“ Отец ответил, что так сказала ему мать – в семье он остался самый старший мужчина, фактически глава семьи. Разрешение было получено. В руках маленькая бу-мажка с крестом вместо печати. К этому времени мать нашла и невесту – девушку Анну из Осипова, которая когда-то ночевала у своей замужней сестры в Козловичах. Что ж, жениться так жениться! Лишние рабочие руки не повредят. И стал мой отец жить-поживать да деток наживать. Всю свою жизнь, примерно до 30-х годов, читал «Псалтырь» по почившим в тех же домах, где кто-то умер.  Псалтырь читался сорок дней подряд нараспев, тягучим, немного плаксивым и жалобным голосом.
   Брат отца Анисим Яковлевич Ковалёв (позже Коваленко) слу-жил офицером в царской армии и имел звание штабс-капитана. Принимал участие в Первой мировой войне, был ранен и комис-сован в 1916 году. На родине устроился на работу управляющим имением барона фон Корфа* (von Korff)– имение называлось Яковлевичи – фабрика сукна, лесопилка, мельница, сукновалка, сады, огороды, теплицы, много всякого скота и десятки гектаров земли. Немецкий барон владел ещё фабрикой по производству ситца в Дубровне возле Орши. Когда его застала революция, опасаясь репрессий, барон сбежал. Анисим, как бывший цар-ский офицер и как управляющий у помещика, срочно выехал на Украину, там женился на украинке и, сменив фамилию с Ко-валёва на украинский лад – Коваленко, поселился в городе Ле-бедин Сумской области, где и закончил свой жизненный путь. Год его кончины неизвестен. Последняя его встреча с моим отцом была осенью 1940 года там же. Детей у них не было. Переписка поддерживалась только до войны. У Анисима был очень красивый почерк, как у настоящего писаря.
   Фабрика сукна барона фон Корфа работала от приводов во-дяного колеса: река Леща была перегорожена дамбой с про-езжим мостом наверху и тротуаром. Накопленная в пруду вода падала на лопасти с высоты метра полтора, но напора широкого потока хватало, чтобы крутить и колесо, и длинную ось, уходив-шую через отверстие в цех, на первый этаж. Там через транс-миссию в виде длинных кожаных ремней вращение пере-давалось на станки.
   Так работала лесопилка, а также мельница и сукновалка. Жив-шие неподалёку крестьяне охотно пользовались этой техникой барона. В 1917 году в имении уже было электричество и по ве-черам в парке горели лампы накаливания. В 1918 году фабрика была экспроприирована, барон удрал за границу, его сын пошёл в Белую армию, а жена с двумя детьми жила в имении аж до 1920 г. Потом каким-то образом ей удалось выехать в Германию. Кое-что из имущества барона досталось и моему отцу, так как управляющим имением был его родной брат. Правда, когда ус-тановилась советская власть, два коня и почти все крестьянские приспособления и инструменты у отца забрали, т.к. в имении создавали коммуну или совхоз.
   К осени 1940 года в Козловичах были созданы два колхоза. Отец не сопротивлялся и в числе первых, как и полагалось пос-лушным гражданам того времени, подал заявление. Но жизнь становилась тяжелее и тяжелее: каждый день работает, зараба-тывает «палочки», а на еду для семьи и для скотины не хватает. В Белоруссии хотя и не было такого голода, как на Украине, но тем не менее тоже перебивались с картошки на хлеб, да и тех не хватало. Дети мачехи подрастали, но в 1939–1940 годах были ещё нерабоботоспособные. Работать в колхозе она не могла – большая семья. Были ещё и Серёжа, Яша, Митя, Аня – соот-ветственно 16, 13, 10 и 7 лет. Работнички слабые. Отец начал думать, как спасти семью от надвигавшегося голода и всё по-вышающегося интереса к нему как к бывшему состоятельному крестьянину. Поехал на Украину к брату за советом. Переехать к нему не решился, а по его протекции двинулся вместе с семьёй на Северный Кавказ.

   Там начал работать в колхозе. А перед этим по дороге от брата заехал в Могилёв, где я в то время учился в военном училище.   
   Поговорили, походили по городу, отец показал мне архиерей-ский дом, губернское правление, место, откуда он призывался в царские войска. Проживала его семья в селе Благодарное (те-перь город Ставропольского края). Там мои братья и сестра за-кончили школу, братья получили профессии механизаторов. Ра-ботали и на комбайнах, и водителями автомашин. Отец писал, что хлеба там всегда было в достатке, но мало воды...


Разговор с отцом

   Встретились мы на вокзале, как и договаривались в письме. Это был светлый, почти солнечный осенний день, хотя облачк; к обеду всё больше и больше вытесняли летнюю голубизну. Было что-то противоестественное в этом медленном процессе пое-дания голубого серым. Встал на перроне возле входных дверей – дымящиеся клубы заметил издалека, ещё на подходе к водона-порной башне. Они весело выпрыгивали из-за густых кустов можжевельника, плотно разросшегося вдоль путей. Вот вы-прыгнули ещё раз, ещё... и чёрный корпус паровоза, довольно пыхтя, втащил на прямой участок цепочку зелёных вагонов. Вдохнув полной грудью, локомотив остановился, над ним тут же зависла проржавевшая труба, и в разгорячённое нутро по-лилась толстая струя прохладной водицы.Отца заметил не сразу – из тесных вагонов, обалдевшие от качки, провонявшиеся угольной пылью, начали выпрыгивать разные люди. Конечная станция большого по тем временам города! Десятки и сотни человечков, нагруженных поклажей – чемоданами, мешками, коробками... У некоторых особей, в основном женского пола, через голову были надеты неимоверного размера узлы, набитые каким-то ценным скарбом. Раздались крики: носильщики с ко-лясками предлагали помощь за небольшие деньги.
– А, сынок, здравствуй! – отец обнял меня, крепко прижал и от него сразу расплылся запах то ли хлеба, то ли наших сен;й. Он нёс холщовый самодельный чемодан, а на плече висел круглень-кий мешочек из серого льняного полотна. Мы обнялись. Я взял тяжёлый чемодан и весь в растроганных чувствах предложил папе нанять подводу. Пока он думал, как можно отказаться от дорогостоящей городской услуги, к нам уже подскочил верт-лявый мужичок и, не имея других клиентов, согласился бук-вально за копейки довезти до нашей курсантской казармы. Сели, свесив ноги на сторону. Отец ехал, смотрел на дома, редкие ав-томашины, людей, спешивших по своим делам и... улыбался.
 – Ты чего?
 – Просто вспоминаю день, когда меня забирали в войско. Мо-лодой ишо был, думал, отслужу, привезу домой форму, женюсь – и жизнь пойдёт новая. Так оно и началось, да потом форма эта и всё вокруг начали портиться.
 – Какая форма? Что ты имеешь в виду? – серьёзно спросил я, хотя и догадывался, о чём он.
 – Да как тебе это, – он положил левую руку мне на плечо, и я почувствовал жар его ладони, – ну, думалось-то одно: детишки пойдут, хозяйство расти будет, а мне интересно было, справ-люсь я или не потяну. Но потянул...– и опять замолчал.
   Так хотелось показать ему нашу комнату на пятерых, но де-журный на вахте, как я и предполагал, не пропустил – чужой, мол... Какой он чужой? Мой отец, и всё...
 – Да ладно, сынок. Теперь везде одни строгости, в каждом ищут супостата*. Пойдём пройдёмся по улицам. Покажу, где я тогда был, о жизни поговорим, а здесь в твоих комнатах ушей многовато. Кто знает, что там за стенкой?
   Я удивился такому началу, хотел было возразить, что просто у военных другой порядок, чем на селе, но смолчал. Очень уж был обрадован его приезду. Вкратце рассказал, как идёт учёба, о своих успехах, двух поощрениях за успеваемость. Похвастался, что моё фото с нашей фамилией висит на Доске почёта всего училища, и командование роты поговаривает о присвоении мне звания лейтенанта по окончании. А его дают не каждому, только отличникам, остальным - младшего лейтенанта.

      Отец кивал головой, удивлялся моей прыти, говорил, что они с матерью так и думали, что мне предстоит длинная до-рога и по жизни, и в науку.
 – Ты и иди, куда Господь показывает. Думаю, что человеком станешь. Наши-то не все такие, кто подленивается, кто толь-ко за плугом, а вот у Сербаевых сынок в напитки ударился. Сов-сем по воскресным дням чумной ходит, в драки даже полез. Ми-лиция приезжала. Смотри, на такую стежку не иди. А вот и дом, откуда меня в войско царское призвали. О! А напротив, где я ещё юным был, когда пошёл просить архиерея, чтобы же-ниться разрешил. На твоей матери, не на мачехе. Трусил, бо-ялся, но пошёл – понимал, что уже хозяином пора стать, а без женитьбы какое хозяйство? Хотя уже пару коров было, да и лошадка... У матери-то орава, куда ей? Разрешил тот главный. Перекрестил, пожелал светлого пути. Вот я по нему и пошёл. Да не судьба мне с Аннушкой случилась. Забрал Господь. А как святая была – красавица, весёлая, работящая. Тебя успела родить, а потом что-то со здоровьем. Быстро угасла. Да ладно о бедах. Как ты, что у тебя дальше после учёбы этой?
   Я в общих чертах рассказал отцу о моих буднях, чем зани-маюсь, что учу. Упомянул и то, что среди курсантов, да и преподавателей ходят уже слухи о немцах, стоящих в Польше близ наших границ. Тревога какая-то есть.
После учёбы служить пойду на пару лет, потом домой, к жене.
 – Да, Василёк ты мой, маманя наша тебе ещё это от себя пе-редала, – и он, вытащив из холщёвой сумки что-то красноватое, протянул мне. Это был шарф, связанный из толстых шер-стяных ниток мачехой, которая уже давно мне стала настоя-щей матерью.
 – А как это его красным сделали?
 – Это она сама. Кипятила долго в ольховой коре, в луковой ше-лухе – вот и цвет коричневый с красноватым оттенком. Будешь дальше расти – многое сам узнаешь.
   Мы зашли в парк. На входе купил два бумажных стаканчика мороженого и угостил отца. Тот не хотел брать, но, расчув-ствовавшись, с наслаждением начал его есть, откусывая ма-ленькими кусочками, растягивая редкое в крестьянской жизни удовольствие. Вдруг к нам подошёл армейский патруль – два бритых наголо солдата и офицер в ремнях и с кобурой.
 – Кто разрешил увольнительную?..
   Офицер, напомаженный и начищенный до блеска, долго изучал мою бумажку, вертел в руках, даже смотрел на просвет, но вернул, строго отчитав, что сидеть мне на скамейке запре-щено, да и мороженое так демонстративно есть нельзя?! Мол, будущий офицер должен быть скромным и не выпячиваться ни-чем! Пригрозил гауптвахтой и, довольный произведённым на бородатого крестьянина эффектом, удалился в сопровождении мешковатых сообщников.
 – Слушай, сын. Давай с центральных улиц уйдём. Здесь тоже уже начинается, – промолвил отец, и через пару минут мы уже шли по тропинке над водной гладью Днепра, – тут в тишине и сказать кое-что тебе хочу. Тяжело это безмерно, но жизнь такая настала. Нам уже нечем в хозяйстве всю семью про-кормить. Недостаёт. Зерна и того только до апреля, а там жмыхом и отрубями обходимся. Или у кого пазычыць* чуть. Вот сели мы с матерью и подумали, а не махнуть ли нам на Кавказ? Там у брата моего какие-то знакомые по Питеру. Он и дал их адрес и сказал, что они – люди хорошие и по первости обязательно помогут на ноги встать.
   У меня прямо голос пропал! Съезжают? Отец и мать? А как мы, я? Жена моя, сынок? Не знал что и сказать, неопытный был. Привык, что приедешь к ним, а там хорошо, приятно, пахнет всегда домашним...
 –Иначе никак, – продолжил, – вот ещё. Ты должен это знать и опасаться! Ко мне уже не впервой приглядываются местные. Мол, раньше кулаком был и, хотя сейчас хозяйство не больше других, но они говорят, что душок у меня кулацкий мог ос-таться внутри. А это Сибирь по теперешним временам, а по-хуже – и на тот свет. Вот это главное – голод-то переживём, а вот такую «любовь» советов не переживём. Убьют! Понимаешь?
 – Ну да, вроде тоже слышал, что люди исчезают. Работяги даже, и из крестьянства больше. А в моём педучилище, я тебе рассказывал, так половину арестовали, помнишь?
 – Как не помнить, помню. Вот и решение такое. Ездил я на Ук-раину в город Лебедин к брату. Тот советует – на Кавказ. Там и тише, да и далеко от центров. Пока эта ихняя «культура об-щения» туда доберётся, может, и целыми выживем. Работать – не привыкать, а остальное всё в руках божьих! Да и ты будь внимательным – ничего лишнего при других, пусть и твои сото-варищи будут! Понял? Ничего ни про властей, про положение, трудности эти вечные, особенно про этих главных, ну, что с усами, и прочих там... Смертью пахнет теперь любое балов-ство словами! Так мне брат наказывал и подробно всё обьяснял, а у него в Питере жизнь была особая, офицером был. Он там всё изучил, всё и видел. Да вот тоже вовремя оттуда. Не хотел, но скажу тебе. Доверяю. Ты у нас самый умный, должен и это знать. Поменял он фамилию как-то с Ковалёва на Коваленко, да и место рождения сменил на украинское. Вроде пронесло, даже какую-то бумажку ему там выдали. Женился на местной тоже. Работает истопником в каком-то учреждении. Сидит там не-заметно, никуда не вылазит, но живут. Помни, сынок, разговор этот. Чую, свидимся нескоро. Давай на выход. Поезд у меня около полуночи...
   Я весь в слезах стоял на перроне, а силуэт отца растворялся сначала в жёлтых фонарях, потом ушёл в тень, за стекло... и исчез. Только что был рядом, голос его родной, лицо с бородой, умные и немного усталые глаза, слова вещие...

   Младшая сестра моего отца Мария Яковлевна Антонова (Ковалёва) проживала недалеко от нашей усадьбы, метрах в 400. Её муж Сидор рано умер. Остались два сына Логин (Логвин) и Павел и дочь Евдокия. У них был общий земельный надел на двух братьев, поэтому дома стояли рядом. У Павла трое детей – Адам, мой ровесник и друг, Ваня и Надя. Адам окончил Ор-шанское педучилище, но на год позже меня. Жена Павла Мат-рёна Яковлевна была из богатой семьи, хорошая швея, гра-мотная, пела в церковном хоре. Иногда шила нам верхнюю одежду – рубахи, штаны, простые куртки. Мой двоюродный брат Логин детей не имел. Мать жила при нём. Часто приходила к нам поговорить с мачехой или братом. Судьба Логина оказа-лась трагичной: после появления колхоза он работал ветери-наром, единственным на всю округу. В колхозе сдохли две ко-ровы (мало ли что бывает!), но власти обвинили его в престу-плении. Он был арестован и через пару дней расстрелян в подва-лах Оршанского НКВД. Детали неизвестны. Его мать повеси-лась в 1930 году в своём доме на следующий день после отказа чека в свидании. От сторожа школы узнала, что её сын и ещё 12 человек расстреляны в пригородном лесу в воскресный день.
Дочь тёти Марии – кузина, вышла замуж в чужое село. Помню только её шумную свадьбу.
   Историю ареста Логина и подобные трагедии с другими родственниками я узнал из уст отца в день нашей встречи в 1940 году в Могилёве.

Дело проверки «Отравитель»

Обоснование: «По данным сексота „Ярого”, является членом самой сильной группы кулаков в районе, проводил сис-тематическую а/с пропаганду, допустил из-за враждебного отношения к соввласти отравление колхозного скота в ко-личестве 2-ух коров, которые сразу скончались. Срывал ме-роприятия партии и правительства на селе».
Заведено: «13» ноября 1930 г.
Закончено: «2» декабря 1930 г.

Дело вёл: Пом. уполномоченного по Оршанскому РО НКВД
                ......................................................... (Редькин)

Пост. Тр. ОГПУ по ст.ст. 68, 24 – расстрелять.
Приговор приведён в исполнение:
«2” декабря (в ночь) 1930 г. Место исполнения – «Ровки».

Комендант РО НКВД..........................................(Измаилов).


    А по правде было так. Их дома, дома двух братьев, отстояли от нашего метров на 400 и были хорошо видны с нашего двора.
   Логин (или, как мы его звали,– Логвин) Сидорович Антонов и брат его Павел жили как раз в этих домах. Крепкие, из непод-сочных сосен, на четыре окна, они прочно стояли на земле и ка-залось, что никакие бури не способны даже расшатать их, не то что разрушить.
   У Логвина детей не было. С ним жила ещё не старая мать, продавшая свою осиротелую хату после внезапной кончины му-жа. При нём проживала, но недолго, какая-то пришлая черня-вая женщина не из наших краёв, которая быстро пропала. Го-ворили – не понравилось здесь, а была она то ли с Украины, то ли откуда-то с юга. Больше болтала, чем работала. Мать со-держала домашнее хозяйство, а сын её был редким в то время работником. Он закончил курсы по ветеринарному делу и трудился в единственном числе в новом колхозе имени Гея*. Поскольку во всём районе такой специальности ни у кого не бы-ло, то власти то ли попросили его, то ли скорее заставили ра-ботать на три колхоза. Вот Логвин и мотался от зари до зари по коровникам, конюшням и овчарням. Опыт приобрёл, авто-ритет. С ним советовались, как расплодить стадо, как сох-ранить молодняк в морозы, как лечить... Помогал и людям.
   Но события в этом крае уже шли по другой тропе, по тёмной...
   Все знали, что аптека находится на центральной площади и входить в неё нужно было через синюю дверь. Но никто не ве-дал, что рядом, за углом, была и другая, выкрашенная в корич-невый цвет. Она никогда не открывалась: то ли была забита гвоздями, то ли за ненадобностью. Одни говорили, что там склад ненужных вещей, другие – что аптекарские принадлеж-ности. Но дверь эта всё-таки открывалась – и не со скрипом, и не днём! Она была хорошо смазана в прямом и переносном смысле и предназначалась для проникновения в тайное логово местного уполномоченного, курировавшего и город, и прилега-ющие к нему деревни. Да, забыл сказать – курировал он не дома и постройки, а тех, кто там жил, растил детей, скот – словом, всех людей местных.
 – Давай-давай! Что ты тянешься так долго? Открыл, прыг внутрь – и затих, слушаешь. Там и дырочка специальная есть, чтобы посмотреть, не шёл ли кто следом. Садись, закуривай.
 – Да вы, Семён Лазаревич, каждый раз мне курить пред-лагаете, а я-то не употребляю эту вашу гадость. Тут и так постоянно чем-то воняет... Вы меня всё время с кем-то путаете, – человечек небольшого роста с усами, весь смугленький,как цыган, проскользнул между уполномоченным и тёплой печкой и устроился на стуле.
 – Ладно, не куришь так не куришь. Значит водку пьёшь, – сострил на свою сторону товарищ Редькин. Он был почти старожил этих мест. Назначили его уполномоченным по Оршанскому району четыре года назад, записав под начало пять сельских советов, четыре колхоза с отделениями, одну маши-нотракторную станцию, артель по рыбной ловле на реке и три право-славных церкви «со всеми потрохами», как любил выражаться он сам.
 – Что-то ты отлынивать начал, а? Уже месяц, а толку от тебя никакого. Не даёшь ты полезной для советской власти информации, не ищешь...
 – Так это... Ну, как тут сказать...
 – Уклоняешься, значит, от правительственных заданий? Доб-ром не закончится. Вокруг, смотри, что делается: посевы пло-хие, госплан по сдаче никак не идёт, планы всякие срываются... Знаешь, как это называется?
 – Ну, это... как враги, значит?
 – Ну вот, прозрел. Давай вместе думать, где они и сколько? Возьми такое большое село, как Яковлевичи. Там раньше и поря-док был, и работы разные при имении у этого немца фон Корфа, а теперь что? Бардак? А почему? Думай, напрягай свою проле-тарско-крестьянскую память.
 – Может, опять враги? А как напрягать? Забрались туда вместо барона?
 – Ну, ну давай же... Подробнее. Что ты имеешь в виду? Куда забрался и кто?
 – Не знаю, вроде даже не враг он, а полезный такой, но...
 –Кто он, где? Не укрывай, а то за укрывательство… сам знаешь!
 – Не, куды тут укрывать? Таких местов, поди, нету. Везде эти, ну, как я…
 – Ты брось подсчитывать, грамотей. За попытку раскрыть – сразу к стенке. Так кто там и куда?
 – Так вот у Гея, то есть в колхозе имени Гея, две коровы позав-чера подохли. Возле храма нашего люди говорили, что именно две. Одна чёрной масти, а вот вторая, не расслышал, вроде с пятнами возле...
 – Да хрен с ней, с твоей мастью. Кто отравил колхозное иму-щество, вернее, скотину? Кто этот супостат?
 – Поговаривают, что вызывали к коровам нашего ветелинара, Логина.
 – Не «ветелинар» (когда ты уже запомнишь, грамотей?), а «ветеринар»! Так что тот сделал? Чем травил?
 – Да он, вроде, сам не травил, они по очереди подохли, эти две, а остальные пока остались. Там коровник, а в нём коровы. Так только две...
 – Чем, говорю, он их травил? Давай, не тяни. Это уже госу-дарственное преступление! Понимаешь? Скрывать его – тоже преступление!
 – Да уже давно понял, что лучше сдал сразу – и свободен на неделю...
 – Что, что ты тут?..
 – Ничего-ничего, так. Вот говорили, что этот Логин, или Лог-вин, чёрт его знает, как правильное имя евоное, сам и насыпал что-то белое в корм ихний, вот и откинулись бурёнки. У него был и ещё один такой случай, правда, не с колхозной коровой, а с телёнком у Игнатия, моего родственника. Тоже, наверно, подсыпал, тот и загнулся. Вы мне за информацию немного выпишите, ну, для семьи, а?
 – Кто, твой Игнатий загнулся? Это уже теракт! Выпишу, выпишу.
 – Не-е, это телё померло, не он. Малое было, день от роду или два...
 – Молодец! На бумагу, запиши. Давай быстрей, а то вечереет уже. Тут, сверху, начни: ... числа месяца, мной из разговоров с жителями, крестьянами села Яковлевичи выяснено, что одним из прокравшихся в советское сельское хозяйство является местный ветеринар Логин Антонов, систематически тра-вивший советский скот неизвестными ядами. В результате его враждебно-антисоветской деятельности погибли две коровы из колхоза имени Гея и телёнок у частного лица, активиста-колхозника. Пиши, пиши... Так и быть, вот тебе десятка на подьём хозяйства. Распишись дважды – за информацию и за это. Молодец! Всё! Поздно. Я выгляну сейчас, а ты потом шмыг... Поговори ещё с мужиками, может, всплывёт ещё какой гад. В следующую пятницу здесь.
   А по правде дело было так. Поймали того Логина на коров-нике, заломали руки, раза два дали под дых, чтобы власти уважал, и увезли, и посадили, а потом... Да вы уже знаете. Же-на его пошла выяснять в Оршу. Её выгнали отовсюду, а сто-рож школы, что напротив НКВД, сказал ей по секрету, что ещё в прошлое воскресенье всех, и мужа её, за городом в лесу...
Пришла она домой и повесилась прямо в хате... Вся деревня неделю молчала... Хорошие очень люди были. Он всем помогал, но...

   Почему он именно тогда захотел рассказать об этом, было не-понятно, но с течением времени, когда всё чаще и чаще ползли слухи об арестах и исчезновении людей, стало ясно: таким об-разом отец хотел меня предупредить об осторожности и внима-тельности, особенно при контактах с незнакомыми или даже знакомыми людьми. Эта отцовская мудрость во всей будущей жизни сыграла положительную роль и в моём поведении до войны, выживании в плену благодаря знанию немецкого языка, и особенно в послевоенное время с буквально въевшимся в меня пятном концлагеря и фактом освобождения американцами. Уверен, что такие страницы биографии постоянно притягивали разных любопытных «дятлов», состоявших на службе в тайных государственных структурах, и без такого самоконтроля я не имел бы никаких шансов нормально устроить свою жизнь, как и получилось впоследствии. “А почему так?” – спросят нынешние сторонники возвращения Сталина и его репрессивной машины. А потому, что в нашем государстве, особенно в то «весёлое» время (как говорил сам вождь, “жить стало лучше, жить стало веселее!”, вся деятельность и внутренних спецслужб, и судов, и всей юридической системы была направлена только в обви-нительную сторону! Никто среди деятелей советской власти на всех уровнях никогда не думал и думать не хотел, что любая война не обходится ни без человеческих жертв, ни без пленных, ни без поражений. Ну а что касается судьбы отдельного чело-века, то тут действовала всеобщая шизофрения, когда людей считали просто массой, а на деле – серой и послушной толпой, которая должна была двигаться каждый раз в том направлении, которое ей указывали с кремлёвской башни. Об отдельно взятом человеке и речи не могло быть– для великого государства он просто не существовал! Направления и цели соцстроительства менялись с каждым новым гениальным лидером компартии, а толпа молча поворачивала туда, куда ей указывали.
   Расскажу ещё об одной семье, близкой мне по матери. Да-лековато, там, где лесные массивы Станок и Лучки сходились под углом, стоял большой хутор. Его хозяйкой была сестра моей мамы Мария Суворова. Тоже вдова. Её старший сын Саластей был офицером царской армиив высоким звании подполковника. В 1921 году он вернулся домой и при попытке ареста его в 1925 году большевиками смог удрать.

Саластей – птица вольная

   Зимой 1921 или 1922 года откуда-то вернулся сын моей тёт-ки Марии, важный офицер в звании подполковника с интерес-ным именем Саластей. Даже тогда, когда мне и было-то всего ничего, имя это, да и вид его производил сильное впечатление – Саластей Митрофанович Суворов! Запомнилось мне это сильно. Уже потом, много лет спустя, узнал от отца, что Саластей был не простым военным царского времени. В конце XIX сто-летия он служил где-то на границе с Польшей, потом в Европе в необычной должности – командовал каким-то важным отделом военной разведки под руководством самого графа Шу-валова, в те годы посла России в Германии. Высокий, крепкий мужчина, умевший делать, наверное, всё, что только приду-мало человечество, – пилить, строгать, строить, играть, ра-ботать по металлу...
   Их большой хутор был похож скорее на помещичье имение. Я был там всего раза три: первый – в дни расцвета их хозяйства, и позже, когда хутор полностью опустел. О произошедшем мне рассказал отец во время последней встречи в Могилёве перед войной. То ли он хотел поведать о нашем родстве, чтобы я знал это и передал следующему поколению, то ли боялся забыть ка-кие-то подробности о своём большом роде, то ли это было пре-достережение?
   Запомнилось же мне вот что: во время редких застольев, когда семейный праздник объединял на время человек десять–двенадцать и участники позволяли себе немного выпить (крепко пьющих, в отличие от нашего времени, вообще не было!), в кон-це Саластей поднимал рюмку за всех и почему-то добавлял: “ А мне, как Саластею, птице вольной, тоже здоровья”. Никто не понимал смысл высказывания, а он и не обьяснял, отделывался шуточками. В колхоз он не пошёл, вернее, его туда не приняли, обьяснив, что царскому офицеру в советской жизни места нет. Саластей после этого ходил мрачный, неразговорчивый и почти не покидал своего хутора. На базар продать что-нибудь или прикупить ездил за него и за себя его брат Василий. Когда же прошёл слух об аресте беглых монахов, то он вообще часто но-чевал в каком-то шалаше в лесу, но в зимнее время возвращался домой. Однажды вечером он поехал в Яковлевичи, а это в пяти километрах от дома. Там зашёл к своему знакомому, бывшему военному царского времени, прапорщику. Тот сообщил, что к нему два дня назад приходил уполномоченный ОГПУ и инте-ресовался, где проживает семья Суворовых, мол, под предлогом постановки на учёт в военкомате самого Саластея. Прапорщик сказал, что связей с Суворовыми не поддерживает, а про-живают они на каком-то хуторе. С его слов было ясно, что чекисты пока точно не знают местонахождение хутора, а так бы давно нагрянули туда. Но, видимо, побаивались, зная о бра-вом подполковнике. Может и в голову стрельнуть! Саластей поблагодарил бывшего сослуживца и тихонько покинул дом. Вокруг было темно, но, когда тучи чуть разошлись, в свете луны он неожиданно увидел на базарной площади, за церковью, припрятанную автомашину – американский бьюик типа форда. Спрятавшись за забором, понаблюдал: в кабине никого, но в ок-нах сельсовета горел свет и за занавеской виднелись челове-ческие тени. Сколько, не видно, но не одна и не две – больше.
   Сердце сжалось от предчувствия! Вот момент истины! Что делать, что предпринять? Он, крадучись, пошёл к своей лошади и, чтобы не производить лишнего шума, отвязал её от телеги, сел верхом и та, будто поняв усложнившуюся обстановку, пош-ла тихим шагом из Яковлевич. Отец конечно не мог мне пере-дать деталей того, что происходило в доме Саластея, но и так было понятно, что для них, этих несчастных людей, настали чёрные дни. Саластей, оставив жену и малых детей, спешно собрал документы, взял с собой револьвер (он показывал его отцу) и исчез в лесной чаще. Отец и муж пропал, словно его и не было никогда! Горе, но всех их ждали ещё и другие испытания!
   Бригада по захвату к рассвету тихо окружила хутор. Не знаю почему, но почти все свои грязные дела чекисты совер-шали под утро, когда и сон у людей крепче, да и надежда по-больше – ночь-то уже прошла? Главный заорал: “Выходи!” – в ответ тишина, а потом плач детей... Обыскали всё – коровник, конюшню, пороли сено вилами, даже стреляли в стога. Обла-зили подвал, баню, силосные ямы... Никого. Очень недовольные, оставили хату и сделали вид, что уехали. Но вернулись пешком, сделав скрытную засаду в ближайшей роще. Слава Богу, что Саластей предупредил жену, чтобы ни в коем случае не пыта-лась искать его в лесу возле шалаша. Та поняла и осталась дома, хотя сердце подсказывало: он где-то рядом! Наступившей но-чью, когда тишина накрыла этот уголок и чуть спало на-пряжение, с потолка послышался скрип шагов и тихие пос-тукивания в чердачный люк. Она открыла: сверху, почти как с небес, спустился её любимый муж. Он рассказал, у кого можно будет забрать его сбережения (а хранил он их у того самого прапорщика). Саластей понимал, что их могут арестовать после его исчезновения, но надеялся, что родные отделаются временным задержанием. Наивный! Железное ЧК не имело та-кого важного органа, как сердце! Им было вообще плевать на всех, тем более на свои жертвы! Они гордились арестами и по-лучали за них ордена! Они прямо давились своим величием!
   Семья провела самую горько-сладкую ночь вместе, и ещё затемно Саластей ушёл. Ушёл навсегда!
   Много позже, в середине 50-х, от него к отцу на Кавказ пришло письмо, но не по почте – его принёс незнакомый человек – отдал и тут же ушёл. В письме этом был вопрос о судьбе семьи и намёк, что у него самог; дела нормальные. Всё! Больше никто ничего о нём не слышал. Саластей как был, так и остал-ся свободной птицей! Его родных через пару лет выпустили. Какое-то время они проживали в Подмосковье. Потом оттуда уехали и, по неподтверждённым слухам, в конце концов воссое-динились с мужем и отцом. Их дальнейшая судьба неизвестна.
   Второй сын моей тёти, Василий Митрофанович Суворов, дол-гое время после войны работал в Минске заведующим хозмага-зином на Червенском рынке. Жаль, что я об этом ничего не знал. Он умер, а его потомки проживают в городе Минске. Других родственников по линии матери не знаю. Тётю Жучиху (так её прозвали) последний раз видел приблизительно в 1933 году.
   Настало время рассказать о своей матери. Анна Матвеевна Ковалёва-Посудневская родилась в 1875 году в деревне Осипово Браздеченского сельсовета Оршанского района. Дочь небогатых крестьян. В 1941 году при окончании военного училища я полу-чил бланк анкеты с множеством вопросов. Там были вопросы и о матери. Сначала написал, что мать умерла в 1920 году и я о ней ничего не знаю. Анкету забраковали, так как всякие контро-лирующие и бдящие органы тщательно копались в жизни каж-дого смертного, надеясь обнаружить хоть какой-нибудь ком-промат (без этого они просто не могли дышать!), а потом, дожав допросами и угрозами, расстрелять очередного тайного врага, пробравшегося в военное училище. Пришлось срочно писать отцу, чтобы тот подробно рассказал о её судьбе и биографии. Он написал, что моя мама из семьи обычных крестьян, вся «недвижимость» её родителей – семь гектаров земли и семеро детей. Интересно, что в селе Осипово сейчас проживает нес-колько человек с такой же фамилией – Посудневские. Похо-ронена мама на Козловичском кладбище. Умерла от после-родовой инфекции, у неё были парализованы ноги, два года сильно болела. Помню её еле-еле, как во сне: священник молил-ся над гробом и махал кадилом. Сестра Прасковья держала меня, трёхлетнего, на руках, а я трогал батюшку за длинные волосы...

Песня о матери

   Изредка, пугающе громко, раздавались сильные взрывы, отзы-вавшиеся звоном посуды в старом самодельном буфете. Зви-нело несколько мгновений и само стекло... Схваченный обья-тиями 35 градусного мороза, добротно сколоченный крестьян-ский дом сопротивлялся, кряхтел, высвобождаясь от ледяных обьятий. Новые, смолистые с желтизной, мощные брёвна пок-рылись морщинами пока немногочисленных трещин, и эта борьба протянется ещё долго, очень долго, жаль только, что исход её известен...
   Колеблющееся пламя печи, что стояла у выхода, выхватывало из темноты деревянную люльку с верёвками, тянувшимися вверх, струганый стол, посредине его под льняной салфеткой – круглый крестьянский хлеб и две миски с ложками (в те времена вилки были только у богатых).
   В доме никого, но отсутствие было недолгим – люлька чуть колыхалась. Сквозь потрескивание поленьев слышалось ровное сопение. Произведение любви человеческой спал;.
   Согнутая под тяжестью охапки дров, в хату вошла мать. Русые волосы, выбившиеся из-под платка, прилипли ко лбу. Она осторожно, полено за поленом, положила дрова за печь, но не всё вышло гладко – от стука малыш проснулся, но не заплакал, заворочался и открыл глаза. Подошла, наклонилась – улыбка расцветила её красивое лицо. Сбросив платок и кожух, взяла сына на руки, села под образами и начала кормить грудью. Никогда и никто ещё не создал полного описания этой библейской картины – кормящая мать!
   Густые тёмно-русые волосы рассыпались по плечам, шёл-ковым водопадом ниспадая на спину, где были перехвачены те-сёмкой. Лёгкий наклон головы говорил о бесконечной любви и нежности к этому чмокающему комочку. Кончики бровей, чуть опущенные вниз, большие серые глаза, тонкий нос с горбинкой, белая кожа, благостное выражение лица делали её похожей на молодую женщину, нарисованную на иконе и окружённую золо-тым сиянием. Правда, волосы у той были ненатурально чёрные, да и находилась она высоко над всеми, там, где не властвует время.
   Прекрасная шея переходила в округлые полные плечи, ДОС-тойные кисти великих мастеров. Сын ужинал, впитывая в себя материнскую любовь и всё лучшее, чем владела эта женщина. Такой красивой и должен был бы запомнить он свою счаст-ливую мать...
   Но то ли Судьба, то ли Божий Перст прервали этот свя-щенный союз. До родов отец выехал на своей лошади на далёкие зарабоки – зимний вывоз леса. Далеко, очень далеко он был... и не успел, приехал только на похороны любимой жены, по-дарившей ему своё последнее дитя.
   Подорвавшись и простыв на тяжкой крестьянской работе, она слегла и так же тихо, как и жила, покинула этот мир, сжимая в одной руке подаренную любимым мужем заколку, в другой – тёплую ладошку своего маленького сыночка – последнего подарка мужу.
   Вот так появился на свет Божий мой отец – из Света рож-дения в тьму главной потери! На вопросы о матери, уже девя-ностолетний, говорил: “Ничего толком не помню, но очень кра-сивая была. Чувство этого осталось... Тепло её, руки её... Как первый хлеб, как первая весна... Святая была... Ношу её в сердце до конца. – После паузы загадочно:– А там видно будет...”

 – Сколько детей было в семье? Как вы мирились, как учились? Какие отношения были между вами?
    Хозяйство было большое, семья многочисленная, а тут уми-рает мать. Огромное горе свалилось на нас. Плакали дети, го-лосили сёстры...  Больно переживал отец потерю любимой жен-щины и матери своих детей. Год погоревал (траур!) и решил жениться второй раз. Но вот кто пойдёт на такую ораву? На та-кое хозяйство! Хотя взрослые дети у отца были, но исклю-чительный порядок всё же навести никак не удавалось.
   После смерти моей мамы в семье остались:

Секлетея (в быту Суклида), 1896 г.р.;
Прасковья (Паша) 1899 г.р.;
Марфа (Маша), 1902 г.р.;
Иван (Ваня), 1905 г.р.;
Тимофей (Тима), 1908 г.р.;
Ефросинья (Фруза, или Прося), 1914 г.р.;
Василь (Васька, Василёк), 1917 г.р., – это я;
Сергей, 1923 г.р.;
Яша, 1926 г.р.;
Митя (Дмитрий), 1929 г. р.;
Аня, 1932 г.р.
   Четверо последних – от второго брака.
   Ещё Иван и Николай – сыновья мачехи от первого мужа, умершего в молодом возрасте. Всего же 13 детей!

   Вот отец и чесал затылок: три девки на выданье, каждой при-даное, да и самому нужно жениться. Но кто пойдёт, когда столь-ко душ? Все претендентки в жёны пугались и количества земли, и детей. Земля – это труд с утра до ночи, дети – бесконечные заботы. В 1921 году отец всё же нашёл женщину – вдову с двумя детьми. Ещё двое в хату! Не всем это понравилось. Но, когда сёстры и были чем-то недовольны, они молчали, а вот старший брат Ваня встретил мачеху в штыки. Такая неприязнь продолжалась аж до того времени, пока он не съехал в далёкие края. Моя мачеха Пелагея Михайловна Ковалёва (Головко-Вашкевич) родом из деревни Новое Песковского сельсовета Слонимского района Гродненской области. Изгнанная войной 1914 года, она с мужем эвакуировалась в Нижний Новгород, где работала на железной дороге, а муж – приказчиком у какого-то купца. Почему он не был на фронте – не говорила. Девичья фа-милия Вашкевич, по первому мужу – Головко. Пелагея Ми-хайловна была на десять лет моложе отца – приблизительно 1889 г. р. Когда Юзэф Пилсудский создал самостоятельную Польшу, беженцы начали возвращаться на родину. Семья Го-ловко добралась до Орши и каким-то образом очутилась в Коз-ловичах, и тут случилась беда: умер её муж. Пока она зани-малась похоронами, справляла сороковины, границу между Бе-лоруссией и Польшей закрыли. Искать консульство или ещё кА-кой помощи бедная вдова не могла. Осталась жить в маленькой хатке недалеко от церкви с двумя мальчиками. Она и стала второй женой моего отца. Обвенчались в конце 1921 года. На родине у мачехи остались отец, два брата, Иев и Филарет, также мачеха. Переписка возобновилась где-то в 1932 году. Её отец писал по-русски, братья – по-польски. Письма, само собой, под-вергались государственной цензуре: польская сторона вы-чёркивала крамольные слова по своему разумению, а советская вырезала и непотребные слова, и даже целые строчки каким-то острым инструментом. Между СССР и Польшей был установлен почтовый союз, и письма доходили почти регулярно, но не все. Помню, как мачеха выводила печатными буквами на конверте: “Весь Новае, гмина Пяски, повят Слонимски, воевудство Гро-дзенскае”. Когда учился в педтехникуме, то адреса подписывал или по-русски, или по-польски. Помню, что в одном из писем отец мачехи очень интересовался, большие ли налоги, что такое «колхоз», а также чем накрыта хата – соломой или гонтой. В Орше я иногда покупал для мачехи газету на польском языке «Орка» (Пашня), которая издавалась в Минске как официальный орган ЦК КП Белоруссии. Тогда такие газеты выходили на ли-товском, еврейском и других языках. Мачеха по слогам читала заголовок, что «сяно и бульбу тшэба здаваць паньству» – это значит государству. А мы смеялись и говорили, что панству ни-чего не нужно сдавать, а отбирать всё у панов. Эта газета выхо-дила в Минске с 1926 по 1937 год. После расстрела всех сот-рудников редакции газету закрыли как рупор империализма.
   Не всё гладко шло в семье с мачехой. Я, а также младшая сес-тра Ефросинья называли Пелагею Михайловну мамой. Тима кое-как мирился с ней, выполнял отдельные просьбы принести дров или воды. Сёстры, особенно две старшие, начали гото-виться замуж и тормошили отца, чтобы уже думал о приданом для каждой.
   Сложности в семье заставили мачеху отвезти своих мальчиков в Оршу. Там женский монастырь был переделан в детский при-ют, куда и взяли их на полное гособеспечение. Позже оба при-езжали на каникулы. В чёрной форменной одежде, ботинках, разговорчивые, смелые. Моего отца называли по имени-от-честву, а нас по именам. Успешно учились в школе, а потом один выучился на водителя, второй на закройщика. Перед са-мым началом войны работали в Орше, в мастерских: Иван Ни-колаевич и Николай Николаевич Головко. Дальнейшая их судьба мне неизвестна.
   Старшие сёстры одна за другой начали удирать от проблем на-шей большой семьи – повыходили замуж, обзавелись детьми. Секлетея вышла замуж в 1921 году. Её второй муж (первый, офицер, инвалид войны, скоропостижно умер) Лазарь Родичев – сельский парень, трудолюбивый, заботливый. Это у него мой отец одолжал молотарню для обмолота пшеницы. У него была веялка с конным приводом и много других приспособлений. После большого пожара в Козловичах также вышел на хутор и проживал недалеко от нас, в полутора километрах. Его жена, моя сестра Секлетея, после родов умерла, где-то в 1928 или 1929 году. После войны её семья, Миша, Надя и маленькая Нина, очу-тилась в селе Америка Шкловского района. Все они были Ро-дичевы. Странное название села сохранилось до наших дней! Наверно, из-за тех людей, которые или эмигрировали в Амери-ку, или работали там. С потомками старшей сестры я под-держивал связь сразу после войны: написал несколько писем и получил на них ответ от племянницы Надежды. Потом пе-реписка заглохла.
   Вспомнил, что когда наша семья была ещё большая, она раз-мещалась в двух домах – старом и новом. Старый дом, руб-ленный ещё топором, был перевезён на хутор из деревни и, собранный, стоял во дворе на всякий случай. Сейчас же при-годился. Спали в разных домах, но за стол собирались вместе. Новый дом и амбар были построены, как говорил отец, «в сво-боду» – в то время, когда старая власть уже была сброшена, а новая ещё не полностью установилась. В этот короткий проме-жуток люди жили довольно свободно – трудились, плоды труда продавали на рынке, торговали и в городе, излишки сдавали за деньги государству на закупочных пунктах. Пока их никто не притеснял.
   Вторая моя сестра, Прасковья Кузьминична, вышла замуж в 1922 году. Она была хорошей помощницей для отца во всех его делах: умела косить, ходить за плугом, могла и дрова поколоть. Высокая, красивая, с развитым чувством юмора, Паша ещё и в церковном хоре пела.
   Хорошо помню свадьбу своей старшей сестры Прасковьи. Это было в 1920 году, т.к. моя племянница Алеся родилась в 1922-м. Помню шум, весёлое застолье, музыку. Множество гостей – как-никак сестра выходила замуж за школьного учителя из богатой семьи. Венчались, дарили подарки. Отъезжая, сестра прощалась со всеми и даже целовала все иконы в доме. Сосед в роли та-мады кричал: “Родной отец! Что даруешь молодой – коня, вола, золото или серебро? Подходи к столу и выкладывай!” Тут же отец дарил хлеб-соль, а мать – икону. Остальное приданое – ко-рова, овцы, сундуки с одеждой – дарилось потом, на следующий день.
   В 1928 году замуж выходила вторая моя сестра – Марфа. Всё выглядело уже иначе: венца не было (арестовали батюшку), как-то скромно, тихо. Припоминаю, тогда в школе была пяти-дневка: четыре дня учились, пятый работали – когда на фабрике, когда в колхозе. Свадьба же была в воскресенье. Вернулся домой – хата полна гостей. Все удивились, что в такой день я пошёл в школу. Но для меня школа уже тогда была дороже, чем шумное зас-толье с крепкой выпивкой и криками полутрезвых людей.
   Помню, почему не курю. Сестра привезла из Новороссийска коробочку папирос для отца, хотя он не курил. Ей показалось, что это будет дорогим и желанным подарком в те простые вре-мена. Ко мне пришёл друг Ефим и, увидев папиросы, говорит: “Бери пачку, пойдём в сад и всласть покурим!”
И покурили! Меня нашли еле живого под кустом и приволокли домой. Отхаживали дня два... Дело в том, что Ефим уже давно потягивал самокрутки и к этому привык, а я никогда этой гадос-ти в рот не брал. “Всё! – сказал я себе. – Больше даже в руки не возьму!” И слово своё сдержал.
   Муж сестры Никита Фёдорович Борисенко – сельский учитель, сын владельца нашего единственного магазина. Магазин этот я помню – стоял в конце села большой дом на две половины, пок-рашенный коричневой краской. В одной половине жила семья, в другой был магазин с прилавком и полками для продуктов. Надкрыльцом вывеска: «Бакалейная и табачная торговля». Приказчика не держали – торговали сами по очереди. Сам Ни-кита Фёдорович закончил гимназию в Орше и работал в деревне Лютины, недалеко от Козлович. Кроме дома, семья Борисенко владела ещё и большим хутором, можно сказать, даже имением, недалеко от деревни Чарн;е. Наверно, был куплен до рево-люции на всякий случай. Об этом хуторе мне ещё придётся вспомнить, но позже.
   В 1933 году семья Борисенко была раскулачена и сослана на Урал. Но в ссылку отправили не всех – отца, мать и младшего брата. Старший брат Никиты уже работал инженером на Пу-тиловском заводе в Ленинграде, но из-за своих родственников вскоре тоже был арестован. Его судьба неизвестна. Младший брат красиво рисовал. Однажды, когда мать отсутствовала, он нарисовал икону Божьей Матери и вставил рисунок в рамку вместо старой. Набожная мать целую неделю молилась и не за-мечала подмены. В конце концов сын не выдержал и сказал, что подменил икону. Мать испугалась и сказала всё сделать так, как было раньше, а нарисованное сжечь. Сын не согласился: “Как же сжигать образ Матери Божьей? Она такая же, как и та, что на иконе...”. Тогда отнесли рисунок к батюшке. Тот был немало удивлён качеством изображения, вертел рисунок в руках, прис-матривался и сказал: “Сделайте рамку, вставьте стекло и прино-сите в церковь на освящение. Иначе на неё молиться нельзя, так как она не каноническая”. Так и было сделано. Инцидент уладили. Когда на Урале погиб отец Никиты (в шахте случился обвал), мать покинула младшего сына там и нелегально вер-нулась домой. Я в это время учился в педтехникуме и проживал в семье моей сестры на льнокомбинате. Там же Никита Фё-дорович работал бухгалтером. Кажется, в 1926 г. в школах был введён белорусский язык. Белорусского он совершенно не знал и вынужден был бросить работу учителя. Талантливый, очень грамотный и коммуникабельный. Чуть позже заочно закончил московский институт и получил диплом бухгалтера.

 – Что вспоминается из тех тяжких лет? Как сказались репрессии на родных?

   Наступили тяжёлые времена. Это был повальный страх перед арестами. Я не преувеличиваю: почти каждый ждал своей учас-ти. Сестра заранее сушила сухари из чёрного хлеба. В одну из ночей арестовали почти всё начальство льнокомбината: дирек-тора Негневицкого (почему-то запомнилась эта фамилия), инже-неров, бухгалтеров, техников... Сестра посоветовала мне устро-иться жить в общежитие, что я и сделал. Жил в Орше по улице Свердлова. Как раз в это тревожное время нелегально вернулась из ссылки мать Никиты Фёдоровича Анна Филимоновна. Все волновались: что делать? Обращаться в паспортный стол, в ми-лицию было чрезвычайно опасно. Никита сьездил тайком к зна-комому в сельсовет, но и там никакой помощи не оказали. Тогда он срочно поехал в Москву. Там жил его родственник, бывший нэпман по фамилии Островский, каким-то чудом избежавший репрессий. Его помощь в подделке документов оказалась дей-ственной и помогла спасти жизнь. Тем не менее тучи над го-ловой Никиты Фёдоровича сгущались. Кто-то из близких его знакомых по работе случайно увидел у Никиты Фёдоровича польский паспорт. Тот нашёл его у моей мачехи и взял из лю-бопытства. В своё время после смерти первого мужа она пробовала выехать в Польшу, но не успела собрать все доку-менты. Паспорт был выписан на фамилию покойного мужа и из-за отсутствия фотографии не имел никакой силы. (В то время на польских паспортах фотографий их владельцев не было.) После того, как паспорт случайно увидел коллега, Никита отнёс его обратно моей мачехе. Буквально через пару дней его вызвали в отдел НКВД и допросили по этому факту. Он сказал, что пас-порт сжёг. Ему не поверили, и над ним нависла угроза ареста. Тогда, чтобы не мелькать в Орше, он быстро увольняется из льнокомбината и временно устраивается на винзавод в Озерцах Толочинского района, недалеко от Орши. Но, спустя пару ме-сяцев, решил уехать с женой как можно дальше – на Алтай. После недолгих поисков устроился бухгалтером на золотые при-иски. На этом предприятии не было специалиста его профиля.

Умная (как говорила моя мачеха – еврейская) голова Никиты помогла ему найти выход из сложившейся ситуации: или ждать ареста, или самим, но без конвоя, выехать в те же края само-стоятельно.
   На льнокомбинате сестра работала мастером чесального цеха и также постоянно боялась ареста. Она имела контакты с литов-скими инженерами, устанавливавшими в цеху новую технику. Помню интересный случай. В то время в рабочих клубах часто организовывали танцы под духовой оркестр. В фойе работал буфет. Сестра достала четыре приглашения. Никита Фёдорович, моя сестра Паша (его жена), я и моя племянница Алеся напра-вились туда. Оделись по-праздничному, т.к. там будут и танцы, и, хоть и бедненький, но буфет! В этот субботний вечер соб-ралось много народу. Во время танцев мне приглянулась одна неместная красивая девушка в невиданном синем платье. Когда наступила пауза, я предложил ей выйти на свежий воздух, по-гулять. Она согласилась. Мы стали на углу. Я попробовал взять её за талию – так делали все ребята из села, а как ходили в го-роде, я и не знал... Девушка сразу меня поправила и сказала, что так некрасиво, а нужно брать её под руку – и показала, как это делается. Мы раза два обошли вокруг клуба. Ходили и другие парочки. Моя сестра, увидев нас, подозвала и с ужасом пре-дупредила, чтобы я больше не подходил к этой мадам, так как она дочь литовского инженера. На этом моё знакомство с импе-риалистическим, но таким привлекательным «западом» закон-чилось навсегда. Даже запомнил её имя – Стася.
   В один из моих приходов к Паше случилось следующее: она отвела меня за дом и тихим голосом, оглядываясь по сторонам, прошептала, что три дня назад снова арестовали её свекровь Анну Филимоновну и посадили в Оршанскую женскую тюрьму, где раньше были Пятницкая церковь и монастырь. Паша, боясь туда наведаться, попросила меня отнести передачу. По правде сказать, я тоже здорово струхнул, но, чтобы не показаться трусом, согласился.
   И вот в воскресный день на ватных от страха ногах я приближался к этому жуткому месту, которое из символа хрис-тианской веры слишком быстро превратилось в найважнейший и трагический символ новой, «свободной» коммунистической жизни.
   Подхожу ко входу в Божий храм. Слева от закрытых ворот сколоченная из грубых досок будка. Из криво пропиленной квадратной дыры высовывается чья-то волосатая рука в зелёной гимнастёрке, взмахом даёт команду подходить следующему, за-бирает у того сумку или кулёк, снова взмах – и очередной участ-ник этой жуткой сцены делает свой шаг. Я стал в очень тихую очередь и начал присматриваться ко всему, что было вокруг. Люди, подавляющее большинство женщины, стояли молча, но иногда всё же был слышен шёпот с безнадёжными интонациями и обращённое в никуда: “Ой, Боженька мой, она же беременная, как же так можно...”, или: “Кто бы мне сказал, когда мою вы-пустят, она же никому ничего плохого...”. В начале очереди сто-ял какой-то худой, тщедушный телом старик. В левой руке он держал красную авоську, и рука его сильно дрожала. Из-под прикрытых век тоненьким ручейком постоянно текли слёзы. Он молчал и лишь изредка издавал звуки, похожие на мычание. Я на всю оставшуюся жизнь запомнил эту кошмарную картину у входа в ад! Это, на нынешний взгляд, и были ворота в ад, и сюда, в почти поминальную очередь безнадёжности и отчаяния, людей жёстко поставила наша самая гуманная власть?! Через окно опять высунулась мохнатая смуглая рука, и сиплый проку-ренный голос крикнул: “Быстрей, пацан! Быстрей!” Это уже ко мне. “Фамилия?” – рука вырвала у меня передачу и махнула сле-дующему. Я хотел было передать какие-то слова поддержки от родственников, но меня никто не слушал. За час стояния в оче-реди я смог рассмотреть через решётку больших железных кова-ных ворот то, что делалось внутри. Там, кто под деревом, кто просто на траве или на каких-то старых матрацах и одеялах, си-дели, лежали и полулежали десятки разного возраста и вида женщин. Они со слезами, но молча, также смотрели на нас, но ни подойти, ни что-то сказать не могли. Между ними и воро-тами редкой цепью стояли с оружием какие-то смуглые солдаты с грозными восточными лицами, и, если кто-то начинал даже шевелиться или не дай Бог вставать, «монгол» тут же под-скакивал и сильно толкал женщину прямо в грудь прикладом или рукой. Те даже не сопротивлялись и не кричали, понимая, что это их последние деньки. На меня сквозь эту решётку смот-рели наполненные слезами и страхом смерти очень разные кра-сивые женские глаза. В них ещё было что-то такое, что ни описать, ни понять я не мог, да и сейчас не могу. В них было всё – их мир, их дом, детки, мычащая корова и жеребёнок, хрюканье в хлеву... Одинокий муж на фоне заходящего за горизонт солн-ца... Но жизни в этих глазах уже не было... Где-то через неделю все они пропали. Исчезла и будка, и вся охрана. Раскрытыми настежь остались и ворота, и дверь в некогда православный храм. Только слухи: вывезли, но недалеко, куда-то за Оршу, ближе к матушке России, то ли под Смоленск, то ли недалеко в нашем лесу...
   Что-то подталкивало меня, и однажды я решился зайти в эту церковь. Там уже не было ни служб, ни тех, кто их отправлял. Но на стенах и над алтарём ещё висели иконы святых (молитесь, мол, теперь сколько хотите...), стены молчали, только холодный сквозняк шевелил длинный шест, на котором когда-то висели свечи в подсвечниках. Через несколько дней сожгли и иконы, и всё, что могло гореть в яростном пламени борьбы за нового советского человека.

 – Что ты, с учётом приобретённого жизненного опыта, думаешь теперь насчёт издевательств, унижений, пыток и расстрелов невинных людей в то время? Что же это было и зачем?

   Следует добавить, что, исходя из своего опыта и полученных в жизни знаний, стало понятно, что размах агентурно-опе-ративной шизофрении у карательных органов того времени (20–30-е годы) был такой, что, кажется, он вышел за рамки не только разумного, но и неразумного, а сами они и всё нарастающие поиски врагов были закручены в огромную спираль, опи-сывавшую бесконечные круги и втягивавшую в свою бездонную чёрную дыру всё большее количество людей. Как-будто мотор великой державы начал работать вразнос! Сам по себе! Всё, что не укладывалось в постоянно меняющиеся законы и внутренние чекистские инструкции, многократно субъективно усиленные разными ведомственными приказами, бралось за аксиому, ну а её, как вы знаете, никому и никогда доказывать не нужно! Но этих же «активистов-исполнителей», знаменитые «двойки», «тройки» тоже периодически, как и всю карательную систему, «ператрахивали». Но ласковей, оглядываясь по сторонам,– неко-торых приносили в жертву, объясняя должностные преступ-ления персональной жаждой крови или принадлежностью к какой-нибудь враждебной организации – троцкистам, цен-тристам, сионистам, заговорщикам, кое-кого срочно объявляли шпионами мирового империализма, большинство же отделыва-лись длительными и не очень поездками в Сибирь, работой другого профиля – в лагерях, пересыльных пунктах, в охране. Потом снова повышали, выдвигали, укрепляли и ставили на центральные посты НКВД. Затем опять чистка собственных ря-дов... и расстрелы невинных людей, аресты, ссылки, пытки, фальсификация в угоду кремлёвским властям и на местах – местному партийному аппарату. Главное же – вся страна и её институты, особенно карательные, беспрекословно двигались в русле, указанном Сталиным, величайшим человеконенавист-ником, садистом и палачом. Он лично вертел по своей прихоти колесо российской истории, воображая, что только кровью и расстрелами можно воспитать новых людей. Колесо это, каза-лось, будет вертеться бесконечно, затрагивая и наше время.
   До войны Никита Фёдорович работал на приисках «Базан» Алтайского края, также бухгалтером. Жили они там неплохо. Получали к деньгам даже какие-то боны. Сестра держала корову, нигде не работала. Племянница отучилась сначала в школе, по-том закончила в Новосибирске мединститут. После войны, мно-го лет спустя, семья Борисенко очутилась под Москвой, в Ра-менском. Тут Министерство цветной металлургии построило дом для своего ветерана труда перед его выходом на пенсию. Он приезжал к нам в Минск в 1955 году, и мы тогда успели пого-ворить с ним обо всём. Сестра Паша также посетила нас, когда мы жили на улице Мясникова. Это были последние встречи с моими воспитателями и родственниками. Их отношение ко мне в те тяжёлые времена всегда искренним, отеческим, они дели-лись всем, что было в их семье.
   Теперь в их доме проживает моя племянница Александра (она же Алеся) Никитовна Лебедева. Также приезжала к нам в 1984 году.
   Хочу отметить для любопытства, как жил сельский школьный учитель в старые времена. Об этом нам рассказывали сестра и её муж. Учительствовал он недолго – приблизительно с 1913 по 1926 год. Проживали в своём доме на берегу речушки Клобик, недалеко от имения барона фон Корфа в Липках. Имели боль-шой огород, держали корову, свиней, гусей, кур... В доме были граммофон, швейная машинка, напольные часы, шкаф, сундуки для белья и для инструментов. Всё это было выписано в своё время из Германии. Из семейных драгоценностей (мне, ребёнку, давали с ними поиграть)– два золотых креста с цепочками, два обручальных кольца, маленькая золотая ложечка, серебряный столовый набор на 6 персон, а также старательно сохраняемые, так говорила сестра, 24 золотых монетки царской чеканки. Зар-плата учителя до революции была 35 рублей в месяц. Для сравнения: сельский священник имел годовой оклад 600 рублей, земский врач – также 600 рублей. В тяжелое время сестра от-несла в Торгсин две цепочки и получила взамен четыре пуда пшеничной муки. Торгсин – это аббревиатура*. Обозначает – «торговля с иностранцами». Я даже помню, где был в Орше этот магазин. Там было почти всё, но не за деньги, а за золото или серебро. Советская страна должна была выполнять планы пер-вой пятилетки, своих денег не хватало, а капиталисты не давали нам никаких кредитов.
   Старая мать моего шурина не поехала на Алтай, а осталась в Орше, где работала по найму нянькой в разных семьях. Од-нажды я её встретил возле Ильинской церкви. Она обрадовалась. Разговорились. Анна Филимоновна в конце встречи сказала, что, когда я женюсь и у меня появятся дети, то она с удовольствием приедет нам помогать. Так и получилось. В 1939–1941 гг. она няньчила нашего первенца Славика. Умерла в доме престарелых в Бабиничах под Оршей, где и похоронена. Последний раз я её видел в 1953 году, когда ездил на похороны моей сестры Ефросиньи.
   В период оккупации Анна Филимоновна, не зная ни слова по-немецки, каким-то образом смогла вернуть свой хутор возле Черн;ва. Как она смогла убедить немцев, что это её соб-ственность, не знаю. Но недолго тешилась счастьем владения. Сбежала куда-то, как только вернулись наши. Верующая, очень набожная женщина, основным багажом которой были иконка, крестик и Евангелие, прожила длинную и пёструю жизнь и за-кончила свой век в 90 лет. “Царство ей небесное!” – говорят в таких случаях.
   Кажется, я что-то забыл? Вот что. Мой шурин хорошо играл на скрипке и гитаре. Столярничал. Несколько раз семья Бори-сенко приезжала в гости. Мой отец был не совсем доволен. Сестра привозила с собой, кроме двоих детей, ещё и няньку, взя-тую из детского приюта. Но в хате было весело! Никита Фё-дорович, чуть выпив крепкой самогонки, брал гитару и начинал:

Раз купил мне барин чаю
И велел его сварить,
А я от роду не знаю,
Как проклятый чай варить.

Насып;л черпаком в кипяток перца, добавлял туда чеснок, лук, соль, горчицу и пел дальше:

Чай готов: извольте кушать!
Снял я с барина пальто...

   Дальше слов не помню. Однажды утром сестра, ещё не заплетя косы, в каком-то длинном халате, закружилась по комнате и запела в темпе вальса:

Разбил моё сердце сапожник
И душу загнал под каблук...

   Старший брат Ваня сразу же перевёл две строчки на бе-лорусский язык. Это было время первых шагов белорусизации в двадцатые годы. И сам пропел:

Краўцы маё сэрца разбілі,
Загналі душу пад абцас.

   Все смеялись. Белорусский язык вызвал интерес. Привезённая сестрой няня учила нас петь также что-то своё. Кое-что за-помнилось:

На стене часы висели –
Тараканы стрелки съели,
Мыши гири оборвали,
И часы ходить не стали...

   Я очень благодарен шурину и сестре за помощь и поддержку в сложные годы моего студенческого житья. Помогали, конечно, и мои родители – отец привозил к сестре картошку, муку, крупы. На выходные дни я иногда добирался пешком до Козловичских хуторов, а это приблизительно 20 км от Орши. Мне давали то, что было дома, – бельё, хлеб, иногда сало, банку солёного масс-ла... В то время у всех студентов и рабочих было по одному вы-ходному дню. После лекций в субботу к родителям приходил поздно вечером, часам к 9–10-ти. А назавтра после обеда от-правлялся в обратную дорогу. Однажды осенью, в октябре или ноябре, меня застал в дороге сильный дождь – промок до нитки. Дрожу как осиновый лист. С одежды течёт. Сначала залез в стог сена – думал, согреюсь, но дрожь пробирала всё сильней и силь-ней. Инстинкт самосохранения подсказал: нужно что-то пред-принять. Простыну и заболею. Я вылез – было уже темно. Уви-дел огонёк и побежал туда. Зашёл в сени, стою, дрожу. Вода те-чёт ручьём. Темно. “Кто там?” – с печки слезла старая женщина. Сначала испугалась, но, рассмотрев меня при свете лампы, по-кормила и велела лезть на печку. Одежду раскинула на длин-ном шесте. Часа через три всё высохло. Я согрелся и заснул, а утром вовремя был на занятиях.
   Пришла очередь рассказать и про третью сестру – Машу. Родилась она в 1902 году. Знала множество песен. Возилась то с сонником, то с песенником. Трудолюбивая. Старший брат прозвал её почему-то Марфой-посадницей*, но она не обижа-лась. Её муж Тимофей Шевелёв, сын бывшего панского лес-ничего – владельца лесных массивов на Оршанщине – Станок и Лучки, ранее принадлежавшихбарону. Жил в имении Липки, километра три от Яковлевич, в большом казённом доме. Потом построили свой. Местность прекрасная – речка с болотцем и родниками, старинный парк с аллеями, холмы, берёзовая роща. Прямо как на картинах И.Левитана*. Шурин держал кроликов. Но росли они не в клетках, а просто бегалигде хотели в пределах большого огороженного луга с кустами, водой и всякими растениями. Там было много капусты, и они постоянно трещали листьями, надувая щёки и набирая вес. Держали корову. Власти сначала выслали семью отца шурина, а потом взялись и за его сыновей. Вот так сестра Маша очутилась в Сибири, где и умерла от сильной простуды, работая штукатуром. Место неизвестно. Последний раз видел её в 1953 году. У них был один сын Михаил. Тимофей был человеком грамотным, всё время читал какие-то книжки. Какое-то время работал на фабрике по про-изводству сукна в Яковлевичах-первых. Ходили слухи, что кто-то видел Шевелёва во время войны на оккупированной терри-тории. Что он там делал и как очутился – неизвестно.
   Понятно, что в большой семье не всё шло гладко. Были труд-ности, неполадки, ссоры. Не все приняли мачеху дружелюбно. И если сёстры больше молчали и не проявляли себя, то старший брат Иван свою неприязнь к мачехе выказывал на каждом шагу. Никак не называл, не обращался с просьбами – просто игнорировал. За столом сидел молча и стремился пос-корее покинуть совместный обед или ужин. Избалованный был. Первый сынок у отца. Когда он появился на свет, то родители справили ему такие крестины, что все соседи удивились. Рабо-тать не принуждали, пасти коров и овец рано не будили. Вырос Ваня сторонящимся любого монотонного труда. Предпочитал делать только то, что ему нравилось. В этом он был отменный умелец – шил обувь, столярничал, сделал себе верстак, по же-ланию сестёр сделал им сундуки для приданого, шкатулки, де-лал чемоданы, баулы. Пробовал построить аэросани. В то время они как раз входили в моду. Конечно, мотора у него не было, но он надеялся использовать силу ветра. «Конфисковал» у сестёр несколько простыней для паруса, сделал раму, сиденье, прик-репил лыжи... Помогал ли отцу? Это зависело от настроения. Любил красиво одеться и погулять. Окончил начальную школу на «отлично», но дальше учиться не захотел. Служил в кава-лерии. Много читал. Откуда-то приносил домой разные инте-ресные книжки, которые давал читать и мне. Помню – «Бедные люди», «Чёрная магия», «Детство Тёмы», «Гимназисты», «Тихий Дон» Шолохова. Не жалел он и отцовских денег и при удобном случае покупал на них то часы-ходики в дом, то какой-то календарь, для меня купил азбуку на картонке и повесил её на печь. Вообще-то он мне помогал: покупал краски, тетради, пенал, иногда и учебники...
   Однажды отец нанял портных пошить двум старшим сы-новьям чёрные френчи, брюки и полушубки. Специалисты ра-ботали у нас дома целых две недели. Шили руками. Ивану не понравились прорезные карманы – подавай ему накладные, на английский манер?! Портные не умели это делать. Тогда он пошил френч сам и к нему брюки-галифе с подтяжками. Тимо-фею же пошили обычную одежду. Один раз отец направил Ива-на в город продать зерно – для чего-то срочно понадобились деньги. Он его продал и... купил ведро мёда! А что, почему не полакомиться сладким? Отец был очень недоволен. Иван был видным парнем, привлекательным. Три года гулял с одной девушкой, а женился на вдове – женщине, у которой недавно умер муж. После его женитьбы отец поставил ему дом – пере-делали относительно новое гумно в жилое помещение. Дом поставили возле пруда, между берёзками и ольхой. Живи, сынок! Жена привела корову, её отец дал ещё жеребёнка, пару овец, свиней. Ещё в 1925 году Иван читал в церкви Апостола*перед Пасхой, но очень быстро при новых властях стал яростным атеистом – прилюдно ругал попов, на собрании выступал за закрытие храма в Козловичах. Метаморфоза, приспособленчест-во – или желание выжить, хитрость? Трудно выделить что-то одно, наверное, в его характере было всего понемножку. Не приспособившись к самостоятельной жизни и при новых влас-тях, мой брат Иван где-то в 1930 году покинул Беларусь и пое-хал искать лучшей жизни на Северном Кавказе. Там и умерла его жена Елизавета Владимировна, оставив двоих детей. Первый, Валентин, родился у них ещё в Козловичах, и брат захотел его покрестить. Хотели взять меня за крёстного, но он сам не посо-ветовал – сказал, что за исполнение религиозных обрядов могу пострадать – могут выгнать из школы. Тогда я был в 7 классе. Последний раз я видел Ваню в 1930 году. До войны была кое-какая переписка.
   Мой третий брат Тимофей, 1908 г. р. Настоящий труженик и первый помощник отцу. Трудиться начал с раннего детства. Во-дил коней в ночное, пас коров, рано вставал, поздно ложился. Не боялся никакой работы. Учился, правда, недолго – всего три года. Тима был полной противоположностью старшего брата. Курил. Ваня не курил. А уже лошади – это его стихия! На одной сидит верхом, два коня по сторонам – и так лихо ими управляет, словно на арене цирка. Тихой езды не понимал. Один год Тима уговорил отца оставить на развод годовалого жеребёнка. Отец согласился. Со временем вырос стройный сильный жеребец. На нём не работали и не запрягали. Он был предназначен для пле-менного развода. Но через пару лет его продали – возникли оче-редные трудности с кормами. Лишняя скотина в хозяйстве тоже лишние затраты. С этим славным жеребцом связаны два нехоро-ших случая: как-то он сильно укусил меня за ногу и, что гораздо хуже, – убил соседского мальчика. Дело было под вечер. Тимка вёл коней на ночлег. Дорога проходила мимо усадьбы Шин-карёвых. Два подростка – мой друг Ефим и его брат задумали испугать лошадей. Один из них с головой накрылся кожухом с вывернутым наружу мехом и, когда лошади поровнялись с кустами, выскочил из них и бросился под ноги жеребцу. Тот ис-пугался, круто отпрыгнул в сторону, но успел ударить копытом мальчика в голову. Удар был очень сильный – брат моего друга скончался на месте, через большую трещину хлестала кровь. Родители погибшего видели через окно всю эту жуткую сцену и виноватых не искали. Так детская глупая шутка стоила подростку жизни. Случилось же в селе и ещё одно памятное и страшное событие...
Жуткий урок

   Шумная кучка детей выкатилась из школы и с криками начала усаживаться в сани. Буйная кобыла косилась на всё это безо-бразие и нервно перебирала ногами. Ездовым был Левон Ре-венков, живший с двумя братьями в скособоченной хатке на краю болотистого ручейка. У этой постройки даже не было дверей. На зиму часть плетня заполнялась еловыми лапками, тростником и просто прислонялась к косяку. Он кое-как содержал кобылу и зарабатывал минимум на жизнь, время от времени занимаясь частным извозом. Зимой его нанимали за деньги или за зерно соседи по хутору для доставки детей в школу в Яковлевичи, что в трёх верстах. После работы он с воплями и плясками пропивал всё с братьями и ждал нового приглашения. Левон прикрикнул на шумевших детей, тронул вожжи, и сани, скрипя по крупчатому январскому снегу, пополз-ли в сторону фабрики барона фон Корфа. Потом через мосток возле мельницы с обледенелым колесом, чуть в гору и дальше в сторону черневшего на горизонте леса.
   Тёмное небесное покрывало быстро опускалось на зимний пей-заж, заглушая вечерние краски и редкие звуки, ещё долетавшие от удалявшихся Яковлевичей. Мороз начал пробирать не-подвижную ватагу, и дети потеснее прижимались друг к другу, сохраняя остатки школьного тепла. Все молчали, всматриваясь в густую темноту обступившего их леса.
   Ефимка зашептал на ухо Василю: „Посмотри назад. Видишь огоньки недалеко? Что это, как ты думаешь?“
 – Как что? От Яковлевич-то мы отьехали недалеко. Где-то в окнах и светится...
 – А я знаю, что никакие это не окна. Это волки. Глаза у них по ночам, как мне папа говорил, начинают светиться.
 – Не пугай ты меня. Никаких волков здесь нет. Они, мне мой папа тоже говорил, живут за большим лесом, а к этой дороге не подходят.
 – Да что твой, он ни разу на охоте не был. Вот мой – нас-тоящий охотник...
 – Ну и что, что на охоте не был? Не любит он просто так убивать животных, пусть себе и волки будут. Зверство это. Как у диких людей. Твой – живодёр, а мой – нет. Я-то видел, с каким остервенелым лицом твой свиней колол, даже с наслаждением...
 – Э-э-э, ерунду говоришь. Боязливый твой, все боязливые так говорят, а мой – настоящий герой, потому что мужик...
 – Не боязливый он, а в Бога верит. Не хочет никакой крови лишней. Вот в чём дело, а ты про боязливость. Разные люди есть, потому это и хорошо, что разные. Есть и злые, вот Левон, некоторые из них и пьяницы. К ихнему плетню даже не подойдёшь. Сразу, как те собаки, лаяться начинают. Другие же и яблок дадут, а то и белого хлеба когда... А ты так про моего отца...
 – Ладно, не обижайся. Говорят разное, а потом ещё и зави-дуют. Твой же и в Америку ездил, зарабатывал там… Понимаю теперь, откуда у вас и жатка, и сеялка.
 – Он там почти год работал и смог заработать – на нашу пристройку к дому, конную жатку и на сеялку также. Ещё мамке швейную машинку купил, но жаль, что она так и не ус-пела на ней... А жатку и сеялку уже советы отобрали, так что не завидуй. Машинка осталась, а мамки нету...
 – Да ты извини... Это я не со зла.
   Друзья замолчали. Горечь главной потери снова подступила к горлу Василька, из глаз скатилась первая слезинка, потом ВТО-рая... Он еле смог сдержать нахлынувшие воспоминания. Он слабо помнил свою маму, только её ласковые руки, ровный голос и длинные русые волосы, которыми он так любил играть. Что ж запомнишь в три года? Общее ощущение родного тепла и жуткую боль в тот последний день...
 – Смотри, огоньки уже ближе к нам! Во, слева от дороги! Это точно волки! Что же делать?!.
   Ефимка не успел договорить, как кобыла рванула вперёд, а дремавший Антоша едва не выпал в снег.
 – Держитесь за сани! Все! И один за другого! Ой, беда! Зима суровая выпала, да и зверей в лесу после того, как красные его вырубили, не стало. Вот они и разгулялись. Держитесь, мать вашу разэтак...! Но, но, милая!
   Сани бросало из стороны в сторону – колея была извилистая и местами сползала до самого края дороги. Опытная кобыла, наверно, уже не один раз встречалась с зубастыми хищниками и сразу среагировала на опасность.  Но блестящих глаз ста-новилось всё больше и больше, и уже не только с одной сто-роны. Казалось, они начали окружать сани... Ездовой стеганул пугой и громко взмолился: «Родная, давай, не подведи! Бо-женька, помоги хоть к густому лесу добраться, там хоть деревьев погуще...».
   Плотный лес неожиданно поднялся чёрной стеной, и сани с писком въехали под его крышу. Вдруг правый полоз наткнулся то ли на пенёк, то ли на корень – сани подпрыгнули и кто-то с криком выпал из них... Кобыла помчалась изо всех своих сил, спасая и свою жизнь, и жизни седоков...
   Сзади тёмное небо прорезал животный визг, слова ещё какие-то – и всё затихло... Жуткие светлячки исчезли.
   Все оцепенели и утратили речь. Как только миновали рощу, выяснилось, что из саней выпал Антон, ученик 3 класса, сосед Васи. Их дома стояли рядом. В семье было двое детей – сестра постарше и он.
   Жуткий урок! Он оставил в памяти Василька глубокий след и, может быть, отчасти послужил формированию в характере осторожности и предусмотрительности. Потом он частенько в сложных ситуациях говорил : „Никогда не торопись! Никогда не лезь, как говорят, в дырку!“
   К сожалению, у брата Тимы рано проявились другие наклон-ности – любовь к спиртному. Идя на танцы в соседнюю деревню, он брал с собой фляжку самогонки – удобно держать в кармане плоскую посудину. Там выходил в коридор и подкреплял свои эмоции очередной дозой алкоголя. Оправдываясь, говорил: не могу подойти к девушке, стесняюсь, если чуток не выпью. Од-нажды отец отпустил его на работу в Оршу – заработать на но-вые сапоги и костюм. Работал он на строительстве большого моста через Днепр. Приехал домой весёлый, радостный и привёз огромную бутыль водки. Такой огромной посудины я никогда не видел. Все удивились покупке, а отец был очень недоволен, хотя ему, как всегда, всё сошло с рук. Наверное, деревенскому парню казалось, что нет в мире ничего более драгоценного, чем водка. Всю жизнь брат прожил в Яковлевичах-первых, где рабо-тал в колхозе конюхом. Его жена Екатерина Сидоровна – ху-торская девушка из села Леща. Детей не было. Последний раз встречался с ними в 1953 году на похоронах нашей сестры Ефросиньи. К концу жизни брат был тяжело больным человеком и почти утратил способность ходить. По своему участку и ого-роду ползал на коленях. Его судьбу не назовёшь лёгкой и ра-достной. Со временем начала злоупотреблять алкоголем и его жена. Оба умерли в бедности и одиночестве где-то в середине 90-х. Кстати, в начале 90-ых наш сын Олег вместе с супругой Наташей ездили на мою родину и посетили также брата Тимофея. Он уже не мог ходить, а только выползал на коленках во двор собственного дома.

   На шестое место по возрасту ставлю мою сестру Ефросинью Кузьминичну Семашко (Михалочкину). Дважды была замужем. Родилась она в 1914 году. Весёлая и активная девушка. Самая талантливая на хуторах в пении частушек. Вечерами её голос был слышен издалека. На выпасе коров она что-то вязала или вышивала и пела. Некоторые её припевки я запомнил.
   Вот одна песня из её репертуара:

Зачем ты, мать моя родная,
Родила ты меня на свет?
Зачем, судьбину проклиная,
Должна я мучиться весь век?
Лежишь в гробу теперь спокойно,
Не слышишь больше ничего.
Услышь же, мать, как сердцу больно,
Как больно сердцу моему...

В содержании явно чувствуется доля сироты. Или вот ещё:

Хорошая я хороша, да плохо одета.
Никто замуж не берёт девицу за это.
Я с тринадцати годков по людям ходила,
Где качала я детей, где коров доила.
Пойду с горя в монастырь, Богу помолюся,
Пред иконою святой слезами зальюся...

   От такой песни и в самом деле хочется заплакать.

   Однажды на каникулах я приехал из Орши. Пришёл, как обыч-но, на сельскую вечеринку. Вдруг там услышал, как девчата по-ют частушки. У меня аж мороз по телу: это же был 1937 год! А моя сестра вытягивает как можно громче:

Сила ломит и железо, надорвёшься – будет брак.
Я в стахановцы не лезу, потому что не дурак.
Как у наших у ворот, у нашей калитки
Повесился комсомолец на суровой нитке...

   Я как мог строже и доходчивей объяснил девушкам, что не нужно петь такие частушки – это очень опасно при нашем соци-алистическом строе. И от себя добавил, что их сочиняют явно враги, чтобы очернить нашу молодёжь и наше стахановское* движение. Такое категорически исполнять нельзя! Что вы ду-маете? Подействовало!
   Прося – прекрасная работница, рукодельница, помощница ма-чехе, всегда жизнерадостная и активная. Прекрасно танцевала. Красивая, лицом похожа на свою мать. К сожалению, во время её молодости (1931–1940 гг.) отец жил уже очень скромно, даже бедно. Работал в колхозе за «палочки» и не получал ничего. Время было тяжкое, тревожное и голодное. Голод на Украине сказался и у нас. Держать позволялось только одну корову и свинью. А работать больше было некому – дети мачехи ещё не выросли. Ефросинья пробовала работать в колхозе, но могла за-работать только на хлеб. Отец часто жаловался, что три старших дочери и два сына фактически разрушили его хозяйство, не привнося ничего. А каждому нужно было что-то дать – дочерям приданое, сыновьям – построить дома да помочь купить коня. Ефросинья даже не имела относительно нормальных условий жизни, которые были у старших детей. Скромно одетая, при-тихшая, она долго ждала своего счастья. Говорила с болью в сердце, что парни не замечают её, хотя сёстры были нарасхват. Но 24-летней всё же вышла замуж за директора совхоза – вдовца с тремя дочками: Надеждой – 1928, Лидией –1932 и Валентиной –1933 г. р. Воспитывала как своих родных. Падчерица моей сестры Валентина Митрофановна Черникова сейчас живёт в Минске и с теплотой вспоминает свою вторую мать. В 1937 году родился сын Эдуард (к несчастью, утонул в Днепре). Не успела вырастить сына, как мужа забрали в армию – началась финская кампания*. Ещё были дети Александр и Клавдия (1939 и 1941 г. р.)– значит, Семашко мог быть призван в 1940 году. Там, в сне-гах Суоми*, он и погиб. Осталась моя сестра с шестью детьми разного возраста. Но самое большое горе свалилось на её семью во время войны. Немцы вывезли её на принудительные работы вместе со всеми детьми. Я писал по просьбе Валентины Мит-рофановны письма в Германию, чтобы получить подтверждение, что сестра и её дети находились именно там. Сейчас моя пле-мянница имеет на руках документы, свидетельствующие, что она являлась неполнолетним узником фашистского рейха и име-ет право на определённые льготы. В городе Гамборне сестра по-хоронила свою маленькую Клаву. Но что-то подействовало – от-туда пришло письмо с уведомлением, где похоронена девочка с указанием места и номера могилы. У немцев порядок – всё и все под номерами, правда, чаще могилки. Остальные после победы вернулись домой. Сестра работала в совхозе «Баби-ничи» недалеко от Орши. Там и умерла от туберкулёза в 1953 году, начавшегося ещё в плену. Её дети выросли и проживают сейчас кто где: Надежда – в совхозе «Большевик», Александр – в рыбхозе, в посёлке Волма. Сын сестры Ефросиньи – главный инженер в совхозе «Волма», его жена акушерка, У них трое детей – Галя, Марина и Олег.
   Перед тем, как перейти к собственной биографии, расскажу об отцовском гнезде, теперь уже исчезнувшем полностью. (Помните, как у Я. Коласа – пьеса „Раскіданае гняздо»?)
   Хуторский массив Читовые, или Чатовые, – странное название, может быть, от слова «чётный»? Размещался за два километра на юг от села Козловичи. Село – приблизительно дворов двад-цать, беспорядочно разбросанных в треугольнике между полями, болотцем и ручьём. Где-то в центре этого поселения и на-ходился хутор моих родителей. Поскольку это название – Чи-товые – было не совсем понятное, то неофициально наш хутор называли Зелёный Гай*. На это была причина: отец не смог освоить большой дополнительный земельный участок (гектара три), и почти забросил его. Так он и остался, зарастая молодым лесом, чему мы все были очень рады – с левой стороны болото, вокруг густые заросли кустов, ольхи, подальше орешник, рябина, на сухих местах росли грибы – рыжики, волнушки, лисички... Возле нашей рощи чуть позже построили вторую, более прос-торную баню.
   В царской России с 1906 по 1917 год проводилась земельная реформа, получившая название по фамилии её инициатора П.А. Столыпина (1862–1911), министра внутренних дел и одно-временно Председателя Совета Министров России. К сожа-лению, реформу большевики не приняли. Её сущность: кресс-тьянам было позволено выходить из сельской общины и, полу-чив землю в постоянное владение, переселяться на хутора. Цар-ское правительство выдавало существенные кредиты для стро-ительства дома, хозяйственных построек, покупку основных орудий труда, а также для приобретения дополнительных зе-мельных площадей. Для финансирования этого проекта был создан Земельный банк. Отец обратился туда с просьбой о ссу-де и прикупил ещё три гектара земли. Это было урочище Прин-цево в километре от нашего хутора. Участок в три гектара земли и полтора гектара леса – сосновый бор и рядом ещё полуза-росшее болото. В связи с этим вспомнилось выражение В.Ле-нина о реформах Столыпина, где он с опаской говорит, что (здесь только суть высказывания), если дать реформам сос-тояться, то пролетарская революция не произойдёт!
   Один мудрый и богатый человек из наших соседей, пред-чувствуя последствия этой революции, распродал всю землю – более 100 гектаров, оставив себе только огород и сад. Наша земля упиралась в его забор, и мы, дети, иногда пролезали сквозь дырки, чтобы посмотреть на удивительный памятник с изображением человека на постаменте. Тут был похоронен сын землевладельца – подросток, страдавший падучей, иначе – эпи-лепсией. Кто-то посоветовал отцу внезапно испугать больного мальчика: мол, тогда от неожиданности он может стать здоро-вым. Выбить клин клином. И когда юноша читал в саду книжку, отец подкрался сзади и выстрелил у него почти над ухом. Сын его тут же и умер, как говорили, от разрыва сердца. На памят-нике было что-то написано латинскими буквами. Спустя нес-колько лет, уже будучи студентом педтехникума, я снова очу-тился в этом саду и смог прочесть тревожившую меня надпись «Letum non omnia finit!» (Со смертью не всё кончается).
   Десятина земли – 1 га (1,092 десятины) стоила в то время 100 рублей. Отец думал, что после возвращения со службы брата Анисима им двоим будет мало 12 гектаров, полученных от госу-дарства при выходе на хутора. Отец мечтал купить ещё три гек-тара на долю брата, но помешала революция.
    Год 1931-й. На наших хуторах создаётся колхоз имени Гея*. Отец не колебался и не сопротивлялся: в числе первых понял, что никакое сопротивление не имеет смысла – ты один против государственного аппарата. Сдал всё, что требовали: двух ло-шадей, одну корову, тёлку, разобрали также на дрова для кол-хозной конторы сеновал и гумно. Потом загребли почти весь сельхоз-инвентарь и сечкарню. Остались только малые ручные жернова, стоявшие в коридоре, – на них мололи зерно на муку для личного пользования. Позже, когда обстановка вновь на-калилась и власти стали ещё больше зверствовать по причине сплошных неудач на ниве упорногостроительства социализма на селе, эти жернова были разбиты вдребезги каким-то ярым про-тивником «старого порядка». Как так – колхозник и владеет почти настоящей мельницей?! Даже такая ручная мельница из двух круглых камней с дыркой посредине не должна была соз-давать иллюзию собственничества у члена колхоза! Вот тут-то и наступают «настоящие» перемены – от старой к «новой» жизни – бедность и разруха, разочарование, неуверенность, страх, чтобы не стало ещё хуже.
   Отцу уже под шестьдесят. Дети от второй жены ещё малень-кие, а из мачехи какой работник? В колхоз она ходила редко. Там постоянно трудился только отец. Помнится одна деталь. Первый год колхозной жизни был неплохим: осенью отец по-лучил колхозный паёк на себя и на всех детей, как говорят, на иждивенцев. Это его обрадовало. Говорил мне, студенту: „Если так будет и дальше, то жить можно и в колхозе! “К сожалению, так не случилось. Все последующие годы в колхозах на детей и стариков зерна больше не выдавали, а только на тех, кто работал. Трудодень в именных списках обозначался палочкой. Но со вре-менем перестали давать и за палочки. Бухгалтерия была странная – подсчитывали что-то усреднённое по всем работ-никам и потом делили на рабочие дни. Получалось намного меньше, чем при индивидуальном подсчёте. Тут-то и появилось издевательское, горькое выражение: работать за «палочки». Урожаи стали низкими. Труд постепенно становился подне-вольным и принудительным – никто из местных властей не хотел учитывать ни возраст, ни семейное положение, ни слу-чавшиеся болезни. Заболел – сам виноват, за эти дни ничего не получишь. После сбора урожая зерновых план был таков: сдать государству (помните, «первая заповедь»?), оплатить натурой за услуги МТС (машинно-тракторная станция – колхозам не раз-решалось иметь свою технику), засыпать семенной фонд. Последнее было почти святым и сверхобязательным делом всех хозяйств: план должен быть выполнен под страхом грозных сан-кций, вплоть до ареста председателя колхоза или совхоза. На семенной фонд зерна часто не хватало. Изредка помогало госу-дарство – откуда-то привозили дополнительное зерно, но чаще принуждали самих же крестьян пополнять бесплатно зерновые запасы. А уже делить на трудодни ничего не оставалось! Были и годы, когда на трудодень выпадало по 200 грамм третье-сортного зерна после сортировки урожая. Например, отец зара-батывал в год 200 трудодней (зимой работы было очень мало). Ему насчитывали за это 40 кг – заработок, скажем, мизерный на большую семью. Учтите, что колхозная мельница не брала день-гами за помол для крестьян, а только натурой – «гарцами». Гар-нец – это старая мера сыпучих, равная 3,28 литра. Так вот: крестьянин привозил на мельницу мешочек или два ржи (пше-ницу и ячмень в частное хозяйство не выдавали!), а ему говорят: с вас ещё возьмём гарцевый сбор – один гарнец с пуда. Если таких мешков (из собственного хозяйства) раньше было десять–двенадцать, то остаток на зиму был неплохой. Именно такое количество зерна в дореволюционное время отец возил на эту мельницу, а при советах получалось только два или три, мак-симум четыре мешка! При таких условиях индивидуальное хозяйство стало быстро хиреть. По правде говоря, уже никакого крепкого прежнего хозяйства и не было – одна корова, свинья с поросятами и куры. Держать овец, гусей и уток запрещалось по уставу этой сельхозартели (что-то вроде общественного дого-вора, навязанного государством).
   Отец болезненно переживал за такое своё положение как хозя-ина. Неоднократно говорил, что ему стыдно перед детьми, и в итоге решил поискать лучшего счастья. Поехал в 1940 году на Украину за советом к брату Анисиму. Я в то время был кур-сантом Могилёвского военного пехотного училища. На об-ратном пути он заехал ко мне. Командир батальона выдал мне увольнительную на целый день. Мы ходили по городу, побы-вали в столовой, отец показал мне бывшее архиерейское под-ворье, дом губернатора, место, откуда он призывался в армию. Что-то недосказанное, даже тревожное висело в воздухе, раз-говор двух близких людей по какой-то причине не очень полу-чался. Ходить-то мы ходили, а интересной темы для беседы не находилось – слишком много нового, непонятного, да и жуткого появилось в нашей жизни. Люди даже на улицах боялись раз-говаривать, боялись появления любого человека в их доме, будь то сосед или бывший знакомый. Под их лицом, вернее, личиной, уже мог быть сексот НКВД. А при далёкой родне вообще рот держали закрытым и ограничивались общими, ничего не зна-чащими фразами. При вопросе: „Как живёте?“, все, перебивая друг друга, торопились заверить вопрошавшего, что дела у них идут как нельзя лучше!
   Это была наша предпоследняя встреча с отцом. Последняя случилась уже после войны. Отец тогда сказал, что переезжает, но не на Украину к брату, а на Северный Кавказ, в село Бла-годарное. У него была какая-то рекомендация от Анисима к зна-комым. Почти сразу после приезда он начал продавать всё, что мог продать, – скот, хозяйственные принадлежности, инстру-менты, зерно. Наконец выехал вместе с женой и детьми по же-лезной дороге. Позже писали, что живут намного лучше – много хлеба, пшеницы. Упоминал, что сохранность урожая оставляла желать лучшего – зерно горами лежало в хозяйственных дворах, накрытое только брезентом. Хранилищ не хватало, и оно портилось, ожидая очереди на элеватор. Мои братья работали механизаторами и получали достаточно пшеницы. Отец под-рабатывал и сторожем. Интересный случай. Во время войны немцы кратковременно были и на Ставрополье. Отец сторожил колхозный сад. Едут они на грузовике, останавливаются – и к нему. Спрашивают через переводчика: „Кому принадлежит сад?“„Колхозу“, – отвечает отец. „Теперь он будет немецким“, – объяснил фриц. А отец, не думая: „Скоро вернутся наши и спро-сят с меня за этот сад“. Переводчик с трудом перевёл. Немец постоял, подумал, потом спросил, где лучшие яблоки. Сорвал, попробовал, потом набрали в сумки и уехали. Больше их отец не видел.
   Белорусскую семью на Кавказе встретили дружелюбно – колхоз выделил дом, корову, помог деньгами. Мои братья закон-чили среднюю школу, потом какие-то курсы механизаторов и устроились в этом же колхозе. Самый старший из них, Сергей, после армии и участия в партизанском движении остался в Бело-руссии, обзавёлся семьёй и проживал в посёлке Городок Глус-ского района. Там сейчас живут его дети и внуки – Аня, Михаил, Наташа и Николай. Один внук брата, Михаил Оленин, живёт и работает в Минске. Средний брат Яков погиб в автокатастрофе. В Благодарном проживают его родственники – мои племянники.
   У отца с мачехой была ещё дочь Анна. Мы встречались после войны в городе Лида, где работала моя жена. Какое-то время она жила у нас, и мы даже готовы были её оставить на жительство – училась бы здесь, да и помогала бы нам с детьми. Но у Анны были свои планы. Она сначала уехала домой, потом очутилась с мужем в Пятигорске. Там что-то у них не заладилось с пос-тоянной работой, и они очутились в Сибири. Сестра работала в каком-то линейном отряде по обслуживанию высоковольтных линий и, к сожалению, во время зимних холодов заблудилась и замёрзла в тайге.
   Разбросала, развеяла жизнь когда-то большую нашу семью. Прошли годы. Много лет. Каждый из нас встретил свою судьбу, и не сказать, чтобы она оказалась слишкомуж милостивой и счастливой! Умер отец, почила наша добрая мачеха. Поумирали все мои братья и сёстры. Их могилы разбросаны по всему свету. Остались только имена да воспоминания детства... А я пока живу, разменял уж десятый десяток и, хоть судьба была не из лёгких, а жизнь не баловала меня, тем не менее прожил уже много, живу и надеюсь прожить ещё энное количество лет, которые мне дарует Господь!
   Ну а насчёт того, что моя жена и твоя мать не позволяла мне ехать одному к своим и довольно жёстко противилась этому, то это было почему-то всегда! Почему, по какой причине? Одноз-начного ответа у меня нет, но я ей доверял и доверяю во всём, и она, возможно, немного авторитарно пользовалась таким дове-рием, мол, „я лучше знаю, что нужно, а что ненужно моему му-жу...“. Я не перечил, потому как слишком много пережил, чтобы спорить по мелочам, да так и спокойнее. Знаю, сын, что ты имеешь в виду, но вот тебе такой мой ответ...

Путь в науку

   Брат сказал, что уже нужно записываться в школу. Где-то в конце августа 1924 года я и мой друг Ефим отправились в село Козловичи-вторые (это в двух километрах от нашего хутора). На крыльце школы нас встретила моя будущая учительница Анна Владимировна Козлова-Лисовская. Спросила фамилию. Мой друг своей фамилии не знал. Я назвал её – Шинкарёв. Первый класс был большим – человек за сорок. Почти все мальчики, де-вочек мало. Учительница мне понравилась. Я не помню случая, чтобы она кричала на детей – в этом не было необходимости. Её слушались все. Школа была двухкомплектная – одна учи-тельница вела два класса (1-й и 2-й), учитель, он же и директор школы, также 2-й и 4-й. Каждый из них доводил своих учеников до выпуска. Учился я ровно, любил и школу и учёбу. Старался быть дисциплинированным, не опаздывать, вовремя делать уро-ки, быть активным. Меня по этой причине часто ставили в при-мер. Не помню случая, чтобы было неинтересно или одолевала лень. Родня подбадривала: учись, будешь учителем, как Никита Фёдорович (муж моей сестры Прасковьи). О других профессиях на селе и не мечтали. Правда, один раз отец, задумавшись, ляпнул: “Вот если бы старые времена, выучиться бы тебе на ба-тюшку... Вечная и непыльная работа! А теперь что? Не в почёте у них церковники, больше – люди из ОГПУ”.
   Экзамены сдавали по-старому – в одну из школ сельсовета приезжал инспектор из Орши или из Витебска. Каждый учитель привозил туда своих детей. Ехали на подводах, мобилизованных для этой цели. Писали диктанты, изложение, решали задачки. Всё письменно – устных экзаменов в ту пору не было. В конце получали справки, написанные от руки, с печатью сельсовета и характеристики от учителя, заверенные печатью. У меня, кроме всего, было написано, что выпускник начальной школы не сде-лал за четыре года учёбы ни одной грамматической ошибки. Жаль, что эта характеристика не сохранилась. Их всех сдали при поступлении в пятый класс уже в Яковлевичскую семилетку. Много позже, где-то в 70-х, я написал на белорусском языке стишок, посвящённый моей первой учительнице Анне Вла-димировне Козловой-Лисовской. Он, конечно, далёк от совер-шенства, очень простой, но в нём есть и мои чувства, и моя благодарная память!

На ўзгорку наша школа,
Ліпы старыя і плот.
Побач поле для футбола
Ды маленькі агарод.

Зверху шыльда, унізе ганак,
Тры ступенькі... І тады,
У маленстве, кожны ранак
З букваром я йшоў сюды.

На сцяне партрэт Скарыны,
Тут і дошка для пісьма...
Засталіся ўспаміны,
А настаўніцы няма.

Дваццаць восьмы – год упарты.
У нас канікулы, зіма...
Адпачылі і зноў за парты.
Мы прыйшлі – яе няма.
Тут старожка са званочкам,
Ды не звоніць, усё маўчыць...
Вочы ціскае платочкам,
Мусіць плача? Што рабіць?

А праз тыдзень мы празналі –
Нехта ў вёску прыязджаў,
І настаўніцу забралі...
Увесь клас наш гараваў.

Вырас я. Часы другія.
А гадочкі ўсё ідуць.
Толькі горкія ўспаміны
Супакою не даюць...
   Вскоре был арестован и муж моей учительницы, работавший инспектором райфинотдела. Точный год ареста в памяти не удержался, но эту жуткую картину, когда из живого человека на глазах соседей делали кровавую мумию, запомнил на всю жизнь! С самого раннего утра, почти ночью, через село нес-колько раз проехал грузовик с закрытой будкой в кузове. Авто-мобиль в те времена, да ещё в таком глухом месте, был для всех новинкой, и многие жители при звуках мотора повыскакивали на улицу. Я тоже услышал натужный рёв и выскочил посмот-реть на это механическое чудо. В кабине два человека – шофёр и кто-то в гимнастёрке и фуражке. Потом люди говорили, что видели других в будке. Те прятались за брезентовой тряпкой, но она колыхалась во время езды по нашим знаменитым колдо-бинам и приоткрывала лица «борцов с внутренними врагами».  Всем стало ясно, что эти посланцы ада искали дом новой жер-твы. От наших соседей слышал слова – „...снова арестовы-вать..., что это за власть – убивать по ночам своих?“ Люди, поняв опасность, попрятались по домам, но продолжали наблю-дать через окна. Когда грузовик остановился возле их хаты, из кузова посыпались вооружённые люди с винтовками наперевес – человек восемь или десять. Они, как черти, перепрыгнули через забор и стали цепью вокруг. Несколько заскочило внутрь. От-туда раздались истошные крики и вопли! Мои волосы и кожа первый раз в жизни встали дыбом! Главный, до поры сидевший в кабине, важно вышел из неё и, не глядя по сторонам, с револьвером в руке пошёл к сеням. Оттуда прямо на ступеньки выкатился муж моей любимой учительницы. Со связанными за спиной руками он грохнулся головой о камень и остался лежать. Лицо, рубаха, руки его были в крови. Мелькнула мысль – когда же эти смогли избить его до такой степени? Из сеней, из окон, через печную трубу рвался на волю, к людям истошный женский крик. Солдаты никого не выпускали из дома. Старший махнул револьвером – к избитому, который уже начал дико ворочать окровавленными глазами, подскочили двое, схватили под руки и потащили в будку. Подняли, посадили на борт и силь-но швырнули внутрь, в темноту. Внезапную тишину пронзил тот же женский крик, переходящий то в сип умирающего, то опять взмывавший к начавшему светлеть небу... Чекисты спешили, впереди было много работы...
   Это было начало! И теперь, кто бы мне ни говорил, что со-ветская власть вела ожесточённую борьбу против всяких мно-гочисленных настоящих врагов и внутри и снаружи, отвечу пря-мо: это было наибольшее преступление – уничтожать мили-оны своих безвинных людей только за то, что они не подходили полностью под постоянно менявшиеся мерки так называемой народной власти?! Главным стержнем, скреплявшим намертво ряды ЧК, было чувство общего цеха, повязанность невинной кровью и ещё то, что отсутствие найденных врагов в течение недели или, не дай Бог, месяца, сразу же безо всяких обиняков ставилось в вину и конкретному оперработнику, и всему рай-отделу, а это было чревато! Могли и расстрелять самих! К сожалению, сейчас вновь и вновь раздаются голоса с тоской о Сталине, голоса тех, кто кровно или духовно повязан с тем временем! Камо грядеши?*
– Куда идём?А не зашли ли уже?
День второй

 – Где и как ты учился? Какие были школы, кто вас учил? Как решил стать учителем?
   В 1928 году я закончил начальную школу в Козловичах. Это была бывшая церковно-приходская школа, открытая в 1900 году. В то время школы делились на три категории: начальная, семи-летняя, школа второй ступени (время обучения до 9 класса). Как учили в годы моего детства? Наша учительница каждый день на последнем уроке задавала нам загадку, которую мы должны бы-ли отгадать дома или по дороге туда. Так повторялось два года – в первом и во втором классах. Никто из учеников не смог от-гадать вот такую загадку: в комнате четыре угла, в каждом си-дит по одному коту, против каждого кота – три. Сколько котов в комнате? В четвёртом классе при выпуске учительница напи-сала на доске латинский алфавит – говорит, понадобится, когда пойдёте учиться дальше. В начальную школу ходил в основном пешком. Когда случались большие снегопады, мы с Ефимом брали по небольшому снопу сена и втыкали вдоль вытоптанной ранее тропинки пучки соломы, чтобы обозначить путь, иначе каждый день после нового снегопада нужно было опять топтать глубокий снег. Редко, когда было настроение у родителей или у старших братьев, нас подвозили на санях. При этом сани за-прягали только мои родители. В мороз; и самые тёмные ночи подвозили и Чевенковы, но за какую-нибудь плату. Ефим всегда ездил с нами. Но такое удовольствие случалось редко – только в сильные морозы или в снежную круговерть. По окончании начальной школы получил вместо грамоты – книгу Янки Мавра «В стране райской птицы» с соответствующей надписью. Награ-да не сохранилась. Отнёс документы в Маслаки, где уже была семилетняя школа. Далековато, придётся искать съёмную квартиру. Вдруг приезжает брат Тима из сельсовета и сообщает, что в Яковлевичах открывается семилетка. Что же делать? Зав-тра занятия. Отец говорит: “Садись на коня и давай быстрей в Маслаки, забирай документы!” Назавтра я отнёс в Яковлевичи своё свидетельство об окончании начальной школы и заявление о принятии в пятый класс. Приняли. Начались занятия. Семи-летнюю школу открыли на базе старой начальной. Кто-то тол-ковый из сельсовета подсчитал, что в селе довольно много детей подходящего возраста, и семилетка необходима. Нашли и поме-щение. Её разместили в бывших военных казармах. Ученики сами разбирали трёхэтажные деревянные нары, расставляли привезённые из Орши парты. Здание было бревенчатое и длин-ное. А откуда здесь казармы? В те времена в войсках было два вида службы: обыкновенная, по призыву,и территориальная – те, кто по семейным обстоятельствам не мог быть призван в кадро-вую армию, т.е. оторван от большой семьи, или не подходил по состоянию здоровья. Эти каждый год по месяцу проходили военную подготовку у себя на родине, обычно при сельсоветах. И когда такую форму подготовки ликвидировали, остались ка-зармы, кухня (на ней грели бесплатный чай, давали и немножко сахара – каждому на день по четыре кусочка), только стаканы и кружки приносили свои. На кухонных полках у каждого было маленькое отделение для кружки, ложки или стакана. Мы брали из дому хлеб, сало, а чаепитие было на большой перемене. У пя-тиклассников уже два новых учителя – директор школы Це-ханский и учитель немецкого языка Петцольд – муж пожилой немки акушерки. Остальные предметы преподавали учителя на-чальных классов. В семилетнюю школу ходили пешком – последнюю лошадь у отца отобрали, у других также. Власти под угрозой ареста заставили их сдать в колхоз. Мачеха плакала – лошадь по имени Весёлка привыкла к ней, отзывалась на кличку и приветствовала её по утрам тихим ржаньем.
   У старшего брата были самодельные лыжи, и я пробовал хо-дить на них, но мне они доставались редко. Брат оставался по два года почти в каждом классе и семилетку не закончил, бросил. К сожалению, потом погиб где-то на Дальнем Востоке. Обычно в школу ходили втроём – я, мой родственник Адам и Нина Лаврушкина, дом которой стоял за Адамовым. Тёмными но-чами жгли факелы, боялись волков, так как часть дороги про-легала через дремучий лес. Факел делали так: брали консервную банку, наполняли пеплом, сажей, древесной смолой и тряпками, затем поливали керосином. Такой факел горел почти неделю, но его зажигали лишь на короткое время и только в лесу. Эконо-мили. В семилетке также учился на «отлично». Учителя хвалили меня. Пение преподавал Пигулевский. Он раньше был в Яков-левичах дьяконом, а когда церковь закрыли, снял рясу и стал учителем. Он вёл и младшие классы. Хорошо играл на скрипке, на фортепиано. Немецкий язык преподавал, как я уже упоминал, немец по национальности, Петцольд Иосиф Леонович (настоящее имя он никогда не произносил – Иоганн). Высокий седой человек с ёжиком на голове. Носитель языка, он знал его прекрасно и учил нас хорошо. Особое внимание уделял мне, так как я с удовольствием и уже какими-то успехами воспринимал новое. Интересно, что некоторые учителя были выходцами из семей священнослужителей. Анна Адамовна – дочь священника, старая дева, Ольга Ивановна тоже из духовной семьи, физрук – сын попа, потом уехал от нас в Ленинград. Наука меня радовала и вдохновляла, предметы давались легко. Чуть тяжелей шли алгебра и геометрия. Арифметика была на «отлично». В 1925 – 1927 годах многое ещё осталось от дореволюционных правил. Так, каждый год выпуск ездил на экскурсию – в самих Яков-левичах на сукноткацкую фабрику, в Оршу. В Яковлевичи из школы пешком, а если подальше, то за нами шла подвода на случай, если кто-то устанет или заболеет. После окончания седь-мого класса ездили в Оршу, где обязательно фотографировались всем классом, посещали завод, городскую школу, типографию, соковыжимную фабрику. Экзамены в семилетке были только письменные – диктант по языкам, сочинение, изложение и ма-тематика. Поскольку это была фабрично-заводская школа, то с шестого класса все ученики ходили на производственную практику на фабрику барона фон Корфа, по разным цехам, а потом менялись. И так все три года. Обслуживали ткацкие станки, прядильные, мотальные, работали в сукновалке, в ворсильном цеху. Я научился управлять ткацким станком, и это не требовало особых усилий. Главное – связать лопнувшую нит-ку основы, не останавливая его. Это ловкость рук! А секрет в том, что узел специально не делается, а просто концы шерстя-ной нитки складываются вместе, подкручиваются – и узел готов! После окончания седьмого класса некоторые девочки так и ос-тались работать на этой фабрике. В 1931 году я окончил семи-летку. Мне вручили талон на покупку подросткового костюма, а старший брат Иван дал целых семь рублей. Был и первый школьный выпускной вечер. Мы собирали продукты для бан-кета кто что мог: кусочек сала, ветчины, колбасы, яйца, творог, хлеб, лук. Складывали всё это в шкаф в своём классе. В день, когда должен был состояться торжественный вечер и застолье, оказалось, что нас ограбили! Всё было украдено через открытое окно. Гниловатая рама поддалась нажиму, и из неё выпали все крючки и запоры. Оказывается, и в то время были воры?! Приш-лось собирать по второму разу. Вечер пошёл не по плану: все сидели в классе, ученики и учителя вперемежку, президиума не было, вели сердечные разговоры, обменивались адресами, стро-или планы на будущее. Почти два часа со мной разговаривала наша Анна Адамовна, учительница русского языка и литературы. Много позже я случайно встретил её в вагоне какого-то поезда. Она уже работала в другом месте. Анна Адамовна призналась мне, что я ей всегда нравился и как ученик, и как опрятный мальчик. Спасибо ей за такую похвалу! Хорошо помню почти всех своих учителей по семилетке. Директор Цеханский Иван Николаевич, Анна Адамовна – русский язык и литература, Оль-га Ивановна – рисование и черчение, Лавровский – физкультура и военное дело, Пигулевский Сергей Николаевич – пение. Это бывший дьякон и родной брат известного белорусского опер-ного баритона Н.Н. Пигулевского (1897–1967). Второй мой друг и самый близкий сосед Ефим доучился в начальной школе до начала четвёртого класса, но потом бросил.
   Что же делать дальше? Куда податься за наукой? Пока раз-думывали, лето прошло. Конец августа. Из Орши приезжает брат Иван, говорит: „Прасковья наказывала, чтобы ты приехал к ней. Подумаем, где тебе дальше“. До первого сентября оста-валось дня три. У отца денег нет, а мне нужна обувь, да и на до-рогу хотя бы на первые дни. Занять? Но у кого? И тут моя ма-чеха говорит: „Затапливай баню и зови кума мыться. А там он под парком и раскошелится Васе на десять или сколько рублей“. Отцовский кум и наш сосед Сербаев Василь был большим лю-бителем бани. Горячий пар, веник, вода – его стихия. Так и вышло. На следующий день после удачной парилки отец запряг коня, и мы поехали в Оршу. Там зашли в магазин, купили мне ботинки, носки, пару носовых платков (до этого времения и не знал, что они существуют) и хорошую кепку. Потом поехали к сестре Прасковье на льнокомбинат. Сели за стол, стали ждать её мужа с работы. Долго советовались. В то время в Орше было три техникума – железнодорожный, мясной промышленности и педагогический на базе бывшей учительской семинарии. Сестра тянула меня в мясной, отец – в железнодорожный, а я стоял за педтехникум. Проблему решил Никита Фёдорович, сам в прош-лом учитель: „Поскольку Вася хочет стать учителем, то пусть и будет так“. Это важное в моей жизни событие произошло 1 сентября. Во всех техникумах уже начались занятия. Решили: ехать шурину просить директора о приёме не очень хорошо. Лучше, когда за сына попросит сам отец. Крестьянин, из далее-кого села с большой бородой, усами, сам привёл сына в науку – всё это наилучшим образом ассоциировалось с представлениями властей о новом советском крестьянстве и уже неплохо под-ходило под стиль новой жизни. Так и получилось. Приняла нас заведующая учебной частью Нина Борисовна Шеина. Задала вопрос: „А ты на самом деле хочешь стать учителем?“ Я ответил с жаром и положительно. Она улыбнулась: „Прекрасно, теперь пусть твой отец едет спокойно домой, а ты следуй за мной. Он уже может гордиться своим сыном-студентом“. Отец быс-тренько перекрестился и перекрестил меня. Потом тихо, словно боясь, что кто-то его услышит, почти со слезами (я первый раз видел его в таком взволнованном состоянии) выдавил: „С Богом, сынок!“ Шеина привела меня к высоким дубовым дверям, от-крыла, и я попал в огромную аудиторию. Громко сказала: „ Вот новый студент! Прошу любить и жаловать!“ Это была пос-ледняя, четвёртая, ещё неполная группа набора, и мне повезло. Итак – первый курс, группа Д. Учёба началась. Меня восхищало всё: множество невиданных и страшноватых чучел в зоока-бинете, огромные напольные часы с громким боем, стоявшие в коридорной нише, блестящий чёрный рояль в зале и пианино в спортивном. Была ещё и фисгармония* в преподавательской. Библиотека – рядом, не нужно выходить на улицу! А сколько нечитанных книжек? Большое двухэтажное здание из красного блестящего кирпича, стоявшее на Красной улице, представляло собой букву Г. Всё, как положено в солидном учебном заве-дении: в центре – широкая парадная лестница с красивой ба-люстрадой*, большие светлые аудитории, коридоры с высокими сводчатыми окнами, актовый зал со сценой и столом для пре-зидиума, раздевалка внизу, кабинеты по профилю – ботанический, химический, физический, зоологический – каж-дый с подиумом для преподавателя, небольшой трибуной на длинном столе и двумя симметричными углублениями по сто-ронам с насыпанным в них мелким песком (потом узнал – это для всяких опытов с жидкостями и кислотами). На первом этаже в одном углу – туалеты, в противоположном – буфет. К моему сожалению, предлагали там только бесплатный прозрачный чай, за остальное – сахар и кусочек чёрного или белого хлеба – нужно было платить. От множества преподавателей я вначале чуть растерялся и не понимал, что это уже не школа, и здесь почти никто не совмещает преподавание нескольких дисциплин.
   В техникуме (тогда его не называли педучилищем) пережил множество трагических и непонятных событий:хорошо помню, как был убит С.М. Киров в 1934 году. Все газеты вышли с ши-рокими чёрными рамками — плерезами (траурная рамка вокруг портрета умершего). Об этом убийстве ходили разные слухи, но я уже тогда старался уклоняться от всяких разговоров об этом случае. После этого – аресты многих преподавателей, некоторых руководителей города. Почти каждую неделю шёпотом сначала среди старших, потом уже и среди нас расползались тревожные слухи: ночью арестован первый секретарь Оршанского горкома компартии Соскин, второй секретарь...
   Однажды в 1933 году приходим на занятия. В девять наша сторожиха даёт звонок. Мы ждём преподавателей.. Проходит пять, десять минут – никого, их просто нет?! Послали дежурного группы в преподавательскую узнать, в чём дело, – никакого вразумительного ответа. Но в некоторых аудиториях занятия всё же велись. Нас отправили в библиотеку.

   День так проходит, второй... Снова ждём. Никто ничего не понимает – куда подевались любимые учителя? Только через неделю узнали, что в стенах нашего скромного заведения сверх-бдительные местные чекисты выявили целую подпольную анти-советскую организацию, и в связи с этим и были арестованы бе-долаги – директор техникума Н.И. Зенюк, он же преподаватель русского языка и литературы, математик Барановский, рисо-вания и сам художник П.А. Жизневский, пения – П.М. Косач (автор известной песни «Хорошо весною бродится»), физик Ф.В. Тодрин, преподаватель белорусского языка и литературы, автор книги «Словарь Червеньщины» М.В. Шатэрник, психологии – П.П. Мышко, астрономии и географии – Виноградов (говорили, что это бывший профессор из Москвы) и другие. Всех теперь, к сожалению, не помню. Нас никто и никогда не информировал о том, что происходило вокруг. Тем более такое таинственное и непонятное! Ещё долго, многие дни и месяцы в коридорах и ау-диториях техникума царила зловещая тишина, а среди препо-давателей и студентов чувствовались настороженность и страх. Этих несчастных, исчезнувших внезапно из нашего и из других техникумов, было ещё человек тридцать! На занятия не явились некоторые студенты, в том числе и мой друг Янка Толстик. Он отказался петь песню-агитку, посвящённую смерти Ю.Пил-судского*, где был припев: “Сдох Пилсудский, сдох!” На уроке пения он неосторожно сказал: “О человеке нормальные люди никогда не говорят “сдох”, а говорят „умер”...”. Новый препо-даватель пения с «двойной профессией» тут же донёс в НКВД. Потом этот любитель наушничанья* быстро переехал в областной центр, да ещё с повышением, где сделал пристойную карьеру, вплоть до преподавания в высшем учебном заведении. Наверное, его оценили не только за труд, но и за склонность к предательству и бесчестью. Я встречал его после войны. Вот на таких подонках, выслуживавшихся за счёт доносов, и держалась в те годы наша великая держава! Мы пришли после новогодних каникул, а преподавать некому. Кто постарше и поопытнее, нашёптывал, что нужно опасаться сторожа, жившего вместе с женой в угловой маленькой комнате с отдельным входом. Жена работала уборщицей и истопником, а её муж заготавливал дрова и исполнял обязанности завхоза. Вспоминаю одну довольно странную особенность его поведения – по праздникам, после торжественных собраний или вечеров, к нему частенько за-ходили преподаватели мужчины пропустить по рюмочке, по-сидеть в его каморке и поболтать о жизни. Он не только слыл гостеприимным хозяином, но и приторговывал самогонкой, ко-торую привозил из деревни от своих родственников. Ну, а от стаканчика и ломтика домашней ветчины отказаться никто не мог. Преподаватели менялись каждый год – их арестовывали по непонятным причинам, а этот весёлый человечек, зимой и летом ходивший в вонючих валенках и сыпавший анекдотами, оста-вался цел и невредим. Уже после окончания учёбы я случайно узнал, что ещё до войны он тоже уехал с супругой в Минск, в столицу, и там тоже устроился завхозом в какой-то институт. Видимо, для зачистки уже вузовской, всегда ненадёжной моло-дёжи. Чудеса, да и только! Со временем, в течение пары месяцев, арестованных временно заменили городские учителя, а позже начали присылать новых. Тревожная жизнь продолжалась...

Уроки жизни
   По городу ползли слухи: исчезли секретари горкома партии, многие руководители предприятий и организаций. Фантас-магорическая чистка набирала обороты! Жуткое дуновение от круговерти арестов коснулось и меня. Только случайно остался на свободе. Будучи студентом, жил какое-то время у знакомых моей сестры Прасковьи – преподавателя белорусского языка и литературы педтехникума М.В. Шатерника и его жены Лидии Вячеславовны – мест в общежитии всем не хватало. У них была трёхкомнатная квартира, детей не было.
   Однажды в техникуме был вечер, посвящённый Октябрьской революции. Мне поручили сделать доклад от студенчества, и я громко и искренне распинался на трибуне, рассказывая о наших победах на всех фронтах – учебном, научном, политическом. Видел в зале лица – напряжённые, старательно вслушивавшиеся в особенности моей интонации и тщетно пытавшиеся обна-ружить в словесах что-то новое, кто – и враждебно-реви-зионистское... Вечер был в субботу и порядочно затянулся. Идти домой было поздно, и я заночевал на пустой койке у своего друга Вани Малыгина. Следующий день воскресный, и я, радостно подпрыгивая под лучами осеннего солнца, поскакал к Шатерникам. До льнокомбината, где они жили, было километра три. Поднимаюсь на второй этаж, знакомый номер на двери – 18. На обшарпанной площадке темновато. Вставляю ключ в замоч-ную скважину, поворот – и вдруг за спиной тихо: “Не трогай! Не открывай! Ты что, пломбу не видишь?” Я повернулся, от нео-жиданности сердце начало громко стучать. Передо мной стояла соседка из 17-й квартиры и держала в руках кусочек синей бу-мажки. Я её знал давно. Лидия Вячеславовна и соседка хорошо дружили, а её дочь Альбина частоприходила к моим хозяевам послушать граммофон. Тогда я бросал свои занятия и мы втроём с удовольствием слушали пение Вертинского, Шаляпина, Собинова...
 – А где же они? – растерянно спросил я у Веры Ивановны.
 – Забрали ночью! Лидия успела мне сунуть эту бумажку, а узелок для тебя выхватил милиционер...
   И соседка скрылась за своей дверью. Я остолбенел! Вот оно – рядом! А что будет со мной? Арестуют? А за что? За то, что жил у них. Где же ночевать? В квартире остались учебники, книжки из библиотеки, конспекты, вещи. Вышел во двор, зашёл в бесед-ку, сел. Руки дрожали. Никогда не испытывал такого напряже-ния. Состояние было близкое к обмороку. Заставил себя соб-раться, развернул записку: “Мадам Троц, Богом прошу, дайте приют моему братику. Он должен закончить учёбу, иначе пропадёт... Верная Вам Вера”. Её подружка с гимназических времён Лилия Леонардовна Троц проживала в деревушке Пус-тыньки на берегу Днепра. Я ходил туда часто к кому-то за мо-локом. Мадам была то ли сестрой, то ли горничной богатого го-рожанина, сосланного советами в Сибирь. Мысли путались, руки дрожали. Могли забрать и меня? Ну и что, что не член их семьи? Кто бы стал разбираться? Сибирь большая – всем хватит места! Было жаль и конспектов, и учебников. В опустевшей квартире осталась любимица гитара, огромный граммофон, на-польные часы, швейная машинка «Зингер»... А главное – сокро-вищница знаний «Энциклопедический словарь Брокхауза и Эфрона», девяносто два тома! Они занимали почти четыре пол-ки в книжном шкафу. Эту уникальную во все времена энци-клопедию Михаил Васильевич обещал подарить мне, когда я сам стану учителем. Всё пропало! А примет ли меня эта мадам теперь, в это опасное время? На меня, шеснадцатилетнего сель-ского юношу, ещё подростка, сразу навалилось такое горе! Хлебну я без помощи и опекунов. Но желудок напомнил – не обедал, не ужинал, а было уже под вечер. Мне оставалось толь-ко пойти по адресу в это село. Дорога не заняла много времени. Отыскал дом. Двери открыла сама хозяйка. Удивилась, но пригласила зайти в комнату.
 – Что случилось? Какая просьба, от кого?
   Я начал рассказывать. Она слушала, сложив руки на коленях. На глазах появились слёзы. Потом собралась и спросила, ел ли я и когда? Я признался, что во рту ни крошки с самого утра. По-том рассказал о семье, об отце, нашей деревне. О том, что у меня ни гроша, а теперь и места для жилья. За деньгами я смогу пойти к отцу только через неделю. А туда не ходил никакой транспорт, только пешком – четыре с хвостиком часа по пыли летом или по грязи осенью! Далеко, тяжело, но я всё выдержал, перетерпел и выстоял. Прожив у чужого человека какое-то время, перебрался в общежитие. Конечно, отец и мачеха по-могали как могли, больше продуктами – картошкой, мукой, хле-бом, салом, реже деньгами. Большое им всем спасибо!
   В 1935-мя на «отлично» закончил учёбу, получил звание учителя русского языка и литературы с правом преподавания в 5–7 классах средней школы. После Орши закончил в Минске трёхмесячные курсы повышения квалификации для работы уже в старших классах. Занимались в помещении Белпединститута на Советской улице. Жили в общежитии. Минск в то время не оставил у меня ярких впечатлений прежде всего по причине от-сутствия свободного времени, да и сама атмосфера среди слу-шателей и преподавателей была особенной – никто не завязывал знакомств, все отделывались общими разговорами. Темы об обстановке в стране, за рубежом, жизненных проблемах почти не затрагивались – всё вскользь, обрывисто и настороженно. В голове всё чаще и чаще возникали вопросы: а как будет с рабо-той, куда направят, где жить? Нам преподавали прекрасные лек-торы и высокопрофессиональные, творческие люди. Особенно запомнился Якуб Колас – наша литературная и национальная гордость! Он читал курс методики преподавания русского и бе-лорусского языков, а также литературы. Выпускники получали небольшую стипендию за все месяцы и в конце ещё подьёмные*. Суммы не помню.
После курсов у меня хватило времени заехать к родителям. После торжественного вечера, когда за столом собрались почти все родственники и было переговорено обо всём, я отправился погулять один. Почему? На душе была какая-то тревога.