На сайте я нахожусь с декабря 2014 года, и некоторые читатели, заинтересовавшись каким-то произведением, иногда спрашивают: кто такой, где живу, давно ли пишу? Я, естественно, коротко отвечал, раз человек спрашивает, но на странице ничего не писал, считая это как бы излишним. Суть самого автора она же вроде в его произведениях, а кто он такой – какая разница?
Но время шло, читатели заходили ко мне, я к ним, у многих, как и у меня, под фамилией было чистое пространство, а мне тоже иногда хотелось знать об авторе чуть больше, чем просто его имя.
Но что ж туда написать? Попробовал – и ничего не получилось. Где родился, где учился… Читатель от меня не этого ждёт. Он, наверное, хочет знать, почему я пишу и вообще что я за человек. Но он же воспитанный товарищ и не может задавать вопрос вот так в лоб. И я понял, что если отвечать, то надо говорить серьёзно. Желательно с самого начала.
Знать бы ещё, где это начало…
Есть в Донецкой области посёлок Гольма, расположенный в восьми километрах от узловой железнодорожной станции Никитовка. А в полутора километрах от Гольмы (в сторону Никитовки) располагался крохотный хутор Сухой яр, дворов на десять. Через хутор шла шоссейная дорога из Никитовки на Гольму, потому что на ней в окружении доломитных шахт стоял огромный, как нам, пацанам, казалось, доломитный завод. Он выпускал огнеупорный кирпич для мартеновских печей, и таких заводов, говорили, в стране всего два. Потому и шоссейку провели аж из Никитовки, вот какой это важный завод!
Дорожники оставили после себя несколько землянок. В одной из них ютились мои родители с детьми. Приехали они на Донбасс во время коллективизации, спасаясь от голода. На этом хуторе и прошли мои детские годы.
Но я родился в 1937 – м, это было уже более благополучное время, если, конечно, ты не был «врагом народа». И родился, мне сказали, в рубашке, что означает длинную счастливую жизнь.
На хуторе жили украинцы. Поэтому дома я разговаривал по-русски, а на улице – по-украински. Вместе с ровесниками пошел и в украинскую школу, хотя в поселке их было две: русская № 50 и украинская № 25.
В 1944 году, когда мы пошли в первый класс, то по каким только сараюшкам ни учились в разрушенном войной посёлке! Сегодня здесь, завтра там. Первой учительницей была, помню, Евдокия Александровна; в той же четверти её сменила Евдокия Ильинична, а поскольку никаких других учительниц я в своей жизни не встречал, то и подумал, что все они непременно должны быть Евдокиями. Но при появлении третьей понял , что это вовсе не обязательно, да и моя родная мать учительницей не была, хотя - Евдокия Дмитриевна.
Читать и писать научился только в школе. Родители неграмотные, книг в доме не было. Но учёба мне давалась легко; это, наверное, начинала работать Рубашка…
А вскоре увидел и её саму. Идя со школы в своём ветхом пальтишке, я обнаружил в одежде какое-то неудобство и стал смотреть. На мою ладошку вывалился из дырявой подкладки светлый комочек с неровными краями размером с кусочек пиленого сахара, только бесформенный. Я не знал, что это такое, но выбрасывать не стал, принёс домой. Это и была Рубашка, которую мне мать зашила в пальтишко как оберег.
Моему горю и возмущению не было предела. Захлёбываясь безудержными рыданиями и подогреваемый собственными детскими фантазиями, я спрашивал сквозь слёзы: «А если бы ребята увидели? Это же позор на всю школу!» Родители растерянно молчали, видя мои неподдельные страдания и не ожидая от своего ребёнка такой реакции.
.
Больше свою Рубашку я никогда не видел.
Где-то в классе третьем или четвертом в поселок приехала французская семья. Они были этническими украинцами (или русскими), в годы гражданской войны покинули родину, а на волне разгрома фашизма пожелали вернуться. Встретили их хорошо: выделили квартиру, помогли обустроиться. Семья большая: кроме родителей, парни Иван, Андре, Мишель; девчонки Дора, Аня, ещё, кажется, кто-то.
Все десять лет школы мы проучились с Алексеем Смалем. Рядом жили, вместе ходили в школу, со школы, короче – дружили. И сейчас слышу, как учительница кричит на него на уроке: «Смаль, не крутись!» Куда там! А я был очень спокойный, да ещё и отличник, за что и приходилось горько расплачиваться: то в пионерскую дружину куда-то вопхнут, то, затем, в руководящие органы школьного комсомола, что очень меня напрягало и расстраивало: ну не было у меня никакой склонности к общественной работе, и умения такого не было, и желания не было.
Но вернёмся к французской семье. Иван учился в нашем классе. Чтоб освоиться с языком, он вынужден был пойти у нас в третий класс вместо пятого, поэтому был, конечно, гораздо взрослее. В детстве два года – огромная разница. Наш с Лёхой путь в школу лежал мимо его дома, и учительница нас попросила: «Вы, ребята, заходите к Ивану и идите в школу вместе, разговаривайте, для Ивана это практика. И домой так же».
Зашли мы к нему первый раз и остолбенели. Я никогда не видел такого великолепия! Всё будто сверкало, переливалось. Наверное, мебель они тоже перевезли оттуда, но меня поразила не мебель – ну что мебель, блестит и блестит – меня поразила одежда девчонок. Не знаю, насколько это будет верно, но они одеты были так, как мы одеваем своих детей и внуков сегодня. Как же было больно смотреть после этого на одежду наших одноклассниц!
Полюбовались мы и блестящим взрослым велосипедом, который своей детской ладошкой легко отрывали от пола.
- Из дюрали, - махнул рукой Иван, объяснив причину легкости.
Оглядевшись, семья хотела возвратиться во Францию, но их, конечно, не пустили. И по пути в школу мы продолжали заходить за Иваном, а он по дороге пересказывал нам «Три мушкетёра», прочитанные ещё дома. Мы об этой книге ничего, естественно, не слышали. Несмотря на акцент, рассказчиком Иван был великолепным, и мы не торопили шаг, а иногда и на урок опаздывали. Нам только было очень непривычным и трудным слово Дартаньян. И Иван пошёл нам навстречу:
- Ладно, я буду говорить Дарданел.
Молодец Иван! Сам Дюма бы не додумался так упростить нам слушание.
Меня, как отличника, посадили с ним вместе. Он провел пальцем по пологой самодельной парте и сказал, указывая на мою половину - «Русский язык», и на свою – «Математика». Здесь так и подмывает продолжить: «И я списывал у него математику, а он у меня диктанты». Но нет, такой необходимости не было. На нас же смотрел весь класс! Он был весёлый парень, и его и в классе, и в школе любили.
Запомнился и такой случай. Историю у нас преподавал завуч Павел Павлович. Это, наверное, был уже пятый класс. Он рассказывал о тяжёлом положении пролетариата в капиталистических странах, нещадной эксплуатации трудящихся. А Иван возьми да скажи:
- А у нас на 1 Мая рабочие берут красные флаги и ходят по улице.
Ох, как же на него набросился Павел Павлович:
- Что ты болтаешь? Что ты болтаешь?! Сейчас же прекрати!
А Иван смотрел на учителя и не понимал, почему на него кричат. Ходят же с флагами, это все знают. Неужели Павлу Павловичу это неизвестно?
Конечно же завучу это было известно. Это Ивану было неизвестного, что не мог завуч допустить, чтобы в его школе, да ещё и на его уроке школьники рассуждали о том, что в какой-то Франции демократии не меньше, чем в Советском Союзе. Это же антисоветская пропаганда! Ивану-то ничего не будет, а завучу?
А Иван так расстроился, что и по дороге домой переживал. Отец его был шахтёром и ходил там с этими флагами, иногда и Ивана с собой брал. Он был всё же взрослее нас, и ему было много непонятно в нашей жизни.
- Почему у вас так хвалят Сталина? – удивлялся он.
- Ну как, - отвечали мы с Лёхой отсталому французу. – Он вождь!
- Ну и что, если вождь?
Тут мы затруднялись с объяснением. Зато по поводу вопиющей бедности у нас имелся железный довод:
- У нас же была война.
- Да из Франции немцы вообще всё вывезли! – не сдавался Иван.
«Ага, всё…» - вспоминали мы Дорины кофточки, дюралевый велосипед, но, конечно, вслух этого не говорили, просто отсылали несознательного француза к столбовой «тарелке», из которой звучал бодрый голос негритянского певца Поля Робсона:
Я другой такой страны не знайю,
Где так вольно дышит человьек
Мой брат Алексей старше меня на семь лет, и когда я заканчивал среднюю школу, он заканчивал Челябинское штурманское училище. Приехал на побывку в красивой форме лейтенанта авиации. Я по-пацански примерял китель, фуражку, интересовался:
- Леш, а дальняя авиация – это аж куда?
- У-у, Витя, Нью-Йорк бомбить будем, - шутил он.
Но вот и школа позади, надо и мне выбирать свой путь. Куда идти?
Студентом Киевского института инженеров водного хозяйства (КИИВХ) я стал случайно. Никаких особых мыслей, устремлений у меня не было, но раз нравится литература, то и решил поступать в Киевский университет на филфак. Но оказалось, что прием медалистов там уже закончен. И тут всплыла в памяти слышанная от кого-то фраза: «Вот гидромелиоративный – это институт! Ездишь по стране, строишь гидростанции, оросительные и осушительные системы – дух захватывает!» Я подошёл к киоску «Горсправки» и спросил, где в Киеве находится такое чудо – гидромелиоративный? Всего за 25 копеек женщина сунула мне в руку адрес: Рейтерская,37. «А как туда добраться?» Милая женщина точно за такую же цену подала ещё один листочек с номерами городского транспорта.
Через полчаса я стоял у входа института и знакомился с информацией о том, чем мне придется заниматься в будущем, если примут. Потом зашел внутрь.
Оказалось, что медалисты и здесь уже не нужны. Но тут проходил мимо седовласый мужчина, окинул критическим взглядом невзрачного сельского паренька и спросил, по какому я поводу. Я объяснил. Он позвал меня в свой кабинет, посмотрел документы и задал всего один вопрос: «Кого готовит наш институт?»
А я же пять минут назад не зря стоял перед дверью, и ответил правильно.
Никакой литературой в институте и не пахло. И если в школе я был отличником, то в институте мне было просто неинтересно. После первого курса хотел даже перевестись на гуманитарный факультет, но мне объяснили, что это невозможно: дисциплины все разные, кроме марксизма-ленинизма, а значит всё надо начинать снова с первого курса. Такой вариант совершенно не годился, тем более, что если я не стремился стать инженером, то и желания стать учителем русского языка у меня тоже не было.
Потекли студенческие годы. Жили бедно но дружно. Практически никто не выделялся. Стипендия, если не ошибаюсь, составляла на первом курсе 260 рублей, на последнем – 360. Плюс раз в два месяца присылал мне 300 рублей Алексей. Штурман дальней авиации вполне мог себе это позволить (естественно, в свободное от бомбардировок Нью-Йорка время, если вспоминать его шутку). И этого на жизнь, в общем, хватало.
Ведь если одинаково бедны все, то это особо и не напрягает. Хотя я, наверное, помню все свои штаны не только студенческих лет, но и первых лет работы.
В средине шестидесятых годов мы с отцом решили съездить на его малую родину в Белгородскую область. Очень хотелось побывать там, где родители жили раньше. Матери уже не было. Она долго и тяжело болела и рано умерла – в 60 лет. Я в то время проходил после третьего курса геодезическую практику, и наша группа моталась по Западной Украине от одного населенного пункта к другому. Телеграмма нашла меня лишь через несколько дней. Я вытащил её из конверта, буквы на ней сразу расплылись, и я побрёл к гудевшей неподалеку быстрой, порожистой речке. Это был Прут. Вода билась о камни и брызги смешивались с моими молчаливыми слезами. Это был очень тяжёлый день.
А село Подгорное, куда мы приехали с отцом, поразило своей разбросанностью, неухоженностью. У родственников, где мы остановились, даже электричества не было. Но ожидалось, что скоро проведут, уже, мол. и столбы развезли, родственники радовались… Отец показал место, где они когда-то жили. По его словам, раньше село было гораздо многолюднее. Постояли у стелы погибшим в годы войны. Много погибших, несколько десятков фамилий. В селе три главные фамилии: Прутские, Русановы и Лихвинцевы.
Больше всего я насчитал погибших с нашей фамилией, она, значит, и была самой распространённой. Но в прежние времена сельчан различали ещё и по-уличному. Так вот по-уличному отцова родня – это были Митичкины, а русановская мамина – Царёвы.
Побывали мы потом ещё и с братом в Подгорном. Удостоверились, что свет всё-таки провели. А вот откуда взялась фамилия, истоков не нашли. Пруда вроде нет, а река Прут далековато…
Я никогда не жалел, что закончил гидромелиоративный (он в разное время назывался по-разному), хотя из 46 лет трудового стажа на работу по специальности приходится только 8 лет: 6 первых лет после института в г. Славянске, Донецкой обл. и 2 года – на трассе Большой Невер – Якутск. В обоих случаях через какое-то время во мне брала верх гуманитарная сторона, и я не отказывался от предложения поработать в местной газете, чтоб хоть совсем не разучиться держать перо в руках. А скорее всего вела меня Рубашка, она всегда знала лучше меня, что мне делать и как.
Писать хотелось, но я был в силах выдерживать известную формулу «Если можешь не писать – не пиши». Мой внутренний критик ворчал, обвиняя в лени:
- У Шукшина был «чемодан отказов», прежде чем опубликовали его первый рассказ, – шумел он.
Я слышал про этот чемодан и объяснял своему горячему критику:
- Шукшин – почти гений, я так не напишу. А хуже – зачем?
Не исключаю, что я просто боялся серьёзно браться за перо. Ведь гораздо приятнее думать, что
твои ожидания покоятся на прочном основании (стоит лишь захотеть), чем убедиться, что основания-то никакого и нет. А может, Рубашка не позволяла, ведь она знала обо мне больше, чем я.
А годы шли. До моего полувекового юбилея оставалось три года.
- Неужели тебе самому не интересно испытать свои силы? – спросил внутренний Критик, которому за многие годы я надоел так же, как и он мне.
За три года я написал книжку рассказов, небольшую повесть и роман «Тонкая линия, плывущая по реке».
Вопреки моим ожиданиям, сборник рассказов напечатали.
С волнением и тревогой ждал решения судьбы романа, не зная, чего хочу больше: публикации или отказа. Роман отвергли. Ну и слава Богу. Значит, я имею право быть свободным человеком и не приковывать себя к письменному столу. К тому же появилась защита перед критиком. Если он начинал меня донимать, я кивал на «Тонкую линию»:
- Так вон же лежит, никому не надо. Я-то тут причем?
И продолжал работать в своей районке.
Срывы, конечно, случались. Уже под занавес перестройки написал небольшую повесть «Попытка честного рассказа». Критик посмотрел, засмеялся:
- «Попытка», «честного»! Скромнее надо быть, дорогой!
Иногда он говорил дело. И годы спустя, выставляя «Тонкую линию» в интернет, я
сократил свой роман и назвал повестью. (Наверно, можно сократить ещё и назвать рассказом). А «Попытку» обозначил нейтрально: «Николай Николаевич».
В 1994 году, когда, уже будучи на пенсии, мы решили переехать поближе к Новосибирску, где учился сын, я вынес на берег Лены, где была у нас дача, сумку с рукописями и сделал небольшой костёр, ставя на своём писательстве точку. Ну а куда эти исписанные листки? Не тащить же их на новое место жительства? Хватит дурью маяться.
И с тех пор ни в один журнал ничего не посылал.
А в районке проработал на новом месте ещё 12 лет.
Когда же стал окончательным пенсионером и купил ноутбук, то увидел, что и «дурь» никуда не делась, она, родная, как была со мной, так и осталась. Не сидеть же сложа руки! Вопросы «напечатают – не напечатают» отпали. Есть что сказать – говори. А на бумаге оно или в интернете – принципиальной разницы нет.
Отстал наконец и мой назойливый критик. Видит, стучу что-то по «клаве» двумя пальцами – ну и ладно. Правда, пару дней назад, когда на моей странице высветилась цифра «100 тысяч читателей», он широко улыбнулся и восхищённо сказал:
- За четыре года 100 тысяч – это же ух! Рад, небось? Поздравляю!
- Не паясничай, дорогой. Какие сто тысяч, где ты их увидел? Четыре года – это почти полторы тысячи дней. И вот приходишь ты на мою страничку ежедневно, как на работу. И за четыре года ты уже не читатель, а полторы тысячи моих читателей. И реально, значит, их человек семьдесят, а не сто тысяч. «Суета сует!» - сказал один умный товарищ.
Критик подошёл ближе, похлопал меня по плечу: молодец, мол, понимаешь, не зря я тебя всю жизнь опекал.
Зануда. Опекал он. Сел бы и сам написал что-нибудь, если такой умный. Зудеть только.
Но теперь он меня мало интересовал. Да я и раньше не очень его слушал. Мне было важнее мнение Рубашки, но она никогда не вмешивалась в наши споры, храня молчание.
Она-то не вмешивалась, но я знал, что она где-то есть и не спускает с меня глаз. Я чувствовал себя виноватым и за тот капризный случай выбрасывания её из пальто, и за то, что не знаю, где она сейчас, и за что-то ещё, чего и сам себе не мог объяснить.
Думаю, что она и сейчас внимательно смотрит из какого-то тихого уголка, радуясь, что выполнила свою задачу, проведя меня по длинной дороге жизни без сумы и тюрьмы и сделав, как и говорила мать, счастливым человеком. А что мне ещё желать? У нас с Лидией Петровной два сына, три внучки и внук, три правнука. Интересно, что все правнуки по гороскопу Рыбы, как и я. А один из них даже родился со мной в один день с разницей 75 лет.
Я бесконечно благодарен тебе, Рубашка, за всё, что ты для меня сделала. И прости, пожалуйста, если я в чем-то не оправдал твоих ожиданий.
Декабрь 2018 г.