«Тап-Тап». Глухой стук по ветровому стеклу А4 ауди выводит из состояния транса мужчину средних лет в помятом костюме. Он судорожно заталкивает в бардачок сверток и ныкает в дырявый карман трубку для крэка, отбивает себе пару пощечин, криво насаживает на переносицу очки, после чего открывает дверь и исступленно смотрит на второго. Между двумя с пару секунд в воздухе повисает напряженное молчание сопровождаемое шумом работающего двигателя.
-Тяжелый день, Тим?
-Не тяжелее того, что нельзя спрятать, - Тим поправляет пиджак и, шмыгая, судорожно трет нос. – Ты позвонил и сказал, что у тебя есть что-то интересное. Что хочешь показать что-то интересное. А мне перед этим не мешало бы поставить мозги на место. Ну, сам понимаешь.
-Да... У многих сейчас мозги не на месте, - приятель Тима отмахивается от сладковато-металлического дыма, огибающего фигуру его товарища и туманом пожирающего всё пространство на вытянутую руку. – К слову, как ты считаешь, сколько в среднем живут идиоты?
-О! Идиоты заслуживают долгой жизни!
-С чего бы это?
-Ну смотри, - Тим скидывает ноги на землю, так и не встав с водительского сиденья, опирается локтями на колени и складывает руки в замок, тем самым показывая, что сейчас будет говорить очень вдумчиво и очень рассудительно, - человеку, для развития, нужны примеры для подражания. Будущие конкуренты, так сказать. И если эти примеры будут жить долго, то большая часть людей сдастся. Она просто не успеет за ними, ведь эти шизики тоже постоянно развиваются, и, при этом, для них даже Господь не конкурент. Вот они должны дохнуть как мухи, а идиоты... Согласись, ничто не мотивирует лучше, чем заряд соли в задницу. Вот идиоты и выступают этим зарядом. Антипример, так сказать.
-Да? И как, по-твоему, долго?
-Ну, лет 60.
-А если подумать?
-Ну, если подумать, - и Тим действительно очень подумал, - то хватит и 40.
-Ладно, - приятель озадаченно чешет затылок и, смирившись с железно-сладковатой логикой Тима, жестом предлагает следовать за ним.
Дома, точнее, в апартаментах, что принято считать домом, остывает кружка чая, а моё горло уже иссохло от мраморной пыли. На станке лежит кусок черного блестящего камня с выгравированным портретом и подписью «Агапов Т.А.». Достаточно тяжелый. С центнер весом, наверное. Не могу сказать точно, я не слишком уж умный, чтобы считать и прикидывать. Сказано, снять Агапова с витрины, значит надо снять. Я всего лишь инструмент. Шестеренка в отлаженной Системе, которая по природе своей не имеет права на собственные умозаключения, а тем более чувства. Именно поэтому, наверное, я и выбрал обтачивать памятники уже усопшим. Раз уж сам не умею скорбеть, то самое место мне полировать скорбь чужую.
Иногда, в процессе, голову посещают мысли что-нибудь внутри себя расковырять. Отыскать вот те вот искренние чувства, свойственные лишь подросткам. Но в куче умерших гниющих идей, эмоций, желаний и грез постоянно натыкаюсь на что-то жалкое и уродливое, что вроде еще дышит, и самозабвенно переключаюсь на него. Играю с ним. Будто с облезшим голодным котенком. Забрасываю ему бантик на ниточке внутрь бутылки, но так, чтобы он не достал, чтобы бился коготочками по стеклу, а я слышал бульканье менструальной крови. Помнится, читал я в юности о прекрасном чувстве влюбленности, но до него так и не докопал.
Приятель достает из кармана куртки помятую пачку Marlboro, тяжело подкуривает сигареты и на глубоком вдохе, как бы невзначай, спрашивает:
-Как дела на работе, Тим?
Тим работает порно актёром на замену. То есть, как такового, Тима нельзя опознать ни в одной порно картине. Его член, его задница мелькают то тут, то там, в сценах, в которых не используют презервативы. Если в паблик порно крупным планом кончают внутрь разверстого влагалища, значит, в него кончает Тим. Если чья-либо задница, оттопыренная кверху, принимает поочередно один за другим десяток брызжущих спермой членов, то это определенно задница Тима. Актёр не на сцену, а на экстрим, так сказать. Ведь не одной же адвокатской деятельностью человек с ауди А4 оплачивает свою зависимость от крэка.
-Последнее время паршиво. На днях снимали сцену в винном погребе… - и Тим на долю секунды повисает. Облизывает металлически-сладкие зубы разбитыми кусочками рассудка в попытке понять, что он сейчас делает не так. Агонией обжигает позвоночник, а голова его щелкает, будто закипевший электрический чайник. На часах 6:24, и Тим мысленно клеит желтый стикер со старательно выведенным на нем черным маркером словом «Зачем» на свой грязный рот.
-По самые гланды, - его приятель тяжело затягивается. – Я видел, тебя там не было. Парнишка словил пробку и выбил себе увулу. Ведь так?
-Так, - отвечает Тим. – А ты никогда?.. Я просто слышал историю... - Его зрачки судорожно бегают в диапазоне семидесяти градусов, пытаясь за что-нибудь зрительно зацепиться, за любой визуальный крючок, за любой движущийся объект, лишь бы не концентрироваться на окровавленных прессованных опилках с врезавшимися осколками черепа, объятых стеклянным горлышком, но весь мир будто замер в ожидании глупости, которую он вот-вот выдаст. - Я к тому... Черт... - Тим от стыда закрывает глаза и, будто Эдип, пытается веками вдавить их внутрь головы, только бы не видеть происходящего. - Эта бутылка же не с вином?
-Ага, - его приятель тушит сигарету о подошву своего сапога, - продолжай.
-Я ничего не утверждаю, - Тим основательно трет переносицу в попытках выразить основательную сонливость, чтобы обосновать путаницу своих мыслей, - Возможно, это был сон... Я не уверен. Скорее всего, так и есть! То есть, мне когда-то приснился ритуал, они его называли... - Тим осекся. Кто «они»? Это спровоцирует вопросы. А Тим, как адвокат, не любит лишние вопросы. - Я его спросонья назвал «закупориванием детей»...
-Ага, «сажать детей в бутылку».
-Да, так даже вернее, - Тим проводит языком по верхним резцам без какой-либо задней мысли. На этом бы ему стоило и закончить, но крэк навязывает продолжать. - Суть в том, чтобы избежать нежелательной беременности, женщины собирали свою менструальную кровь в бутылку, и закапывали ее где-то в саду. Считалось, что духи, оберегающие покой хозяйки, принимали ее тревогу, и дабы уберечь — воровали бутылку из сада вместе с потомством.
Тим замолкает, высказав все, что врезалось и не успело выветриться из его головы еще в машине, а вместе с последним вырвавшимся словом оживает и мир. Приятель тяжело дышит и дергает то одним плечом, то другим. Простояв в этих циклических конвульсиях с пару минут, он гортанным голосом, все же, выдавливает из себя:
-Знаешь, Тим, а ведь моей жене на днях тоже снился подобный сон.
-С... – Тим, подумавший было, что стоило хапнуть еще одну, разжимает в кармане трубку и основательно и заинтересованно начинает слушать, - серьезно? К... - сглатывает, как профессиональный актер, - как она? Кх... - кашляет, как профессиональный адвокат, - кстати.
-Как-как? Лежит, Тим. Убитая, - приятель переваливает язык на левую щеку, пытаясь его проживать, потом на правую, лишь сильно прикусив, после чего решает закончить, - горем. Может, поговоришь с ней?
-Д-да, - теперь Тим окончательно отпускает мысль от трубки и берет за глотку навязчивое, - то есть, это еще не все «что-то интересное»?
В современном циничном обществе гуляет фраза, снискавшая свою популярность, о том, что перед смертью вся жизнь пролетает перед глазами, и наше сейчас и есть тот самый миг. Черт его знает, чьими устами она была рождена изначально. Если так предположить, навскидку, я вообще мало что знаю. Даже мое имя, и то не мое. Навязанное. Фантазия какой-то мужика, которого я, как носитель этого имени, лет двадцать уже не видел. Отчасти, абсурдная ситуация, с которой приходится смириться. Равно, как и мысль о стремительно пролетающей жизни, возникающая в момент случайного взгляда в окно, за которым колоссальная масса металла несется в него же на скорости, близкой к семистам километрам в час.
Бояться-то, в принципе, и нечего. Мы умираем всегда. Иногда даже быстрее, чем следовало бы. При том, настолько быстро, что, зачастую, последними словами в вечности повисает: «Стоп. Что?». Мигающий красный баннер где-то на семьдесят первом километре абсолютно пустынной вертикальной трассы. Ни фонарей, ни встречных автомобилей, а вместо стрекота цикад жужжат неоновые лампы, рекламирующие выцветший пластиковый венок сомнительным сочетанием «Стоп. Что?». Потом нас едят черви. Или рыбы. Или пеплом удобряют деревья. Мимолетная жизнь порождает другую мимолетную жизнь. Рождаемся одни, не понимаем, что происходит вокруг, не понимают нас, а почему, и вот уже издох. Смерть — единственное неизменное свойство любого организма. На фоне ее постоянства, любой страх становится деструктивным. В нем нет и толики того значения, которое ему приписывают.
Хлопнув дверью ауди, Тим, пошатываясь, идет за своим другом, прикусывая то одну щеку, то другую, в тщетных попытках удержать свой рассудок параллельно происходящему действию. Его приятель живет за городом на отшибе в трехэтажном особняке, расположенном на паре десятков гектаров принадлежащей ему же земли. Они очень задумчиво проходят дорожку, огибают гостевую беседку, минуя парадный вход, идут вдоль клумбы мертвых тюльпанов и останавливаются пред тускло освященным пятаком, усыпанным битым стеклом, на котором мешком валяется труп с пробитой башкой, насаженной на закупоренную винную бутылку.
-Это оно и есть? – залипнув в сложенную гармошкой тушу спрашивает Тим.
-Оно и есть, - его приятель снова задумчиво почесывает затылок. – Как видишь, ни у одного тебя мозги не на месте.
-Да, у кого-то они удобряют цветы, - Тим силится отвести взгляд, от мертвого сына своего приятеля. – Ему же не было сорока?
-Не было. Да и конкурентоспособным он не был. Всегда говорил, что хочет быть похожим на тебя. Своего крестного.
Тим работает адвокатом с гордой гравировкой «Агапов Т.А.» на стеклянной двери своего офиса, что на руку его приятелю, так как тот, в свою очередь, всегда может показать «что-то интересное». Не одним альтруизмом во владение получают особняки. Да и не из благих побуждений решают поселиться подальше от гула города. А как только в руках появляется информация о «чем-то интересном», всегда требуется адвокат. При том, по возможности, самый паршивый. Самый тупой, с зависимостью от крэка, дерьмовой памятью и манерами питекантропа. Если вдруг процесс пойдет не в то русло, то «что-то интересное» не должно всплыть. Пусть уж лучше адвокат окажется невменяемым, и всю эту процессуальную суету станет возможным затянуть морским узлом на путеводной нити от небытия к ничто.
В оглушительном гуле люди вокруг мгновенно сходят с ума, начинают метаться, рыдать, искать близких. Хотя, вот, стоишь и понимаешь, что даже если сейчас со всех ног рвануть с места, как с утра на работу, шансов выбраться живым, просто-напросто, нет. Металл и бетон размажет всех находящихся внутри здания в одно сплошное кровавое месиво, похоронив каждого в единой братской могиле. Хватаешь любого за руку, и называешь его родным, дабы последний раз исповедаться близкому человеку. Все равно, ничего уже не имеет значения. Мы все находимся здесь, словно на вечеринке мертвецов, при том с самого рождения. Просто путь был не самым коротким.
Стою со стаканчиком чая, оцепенев, руки готовы разжаться, глаза слезятся мраморной пылью, а голос в голове отрешенно шепчет: «Да ну и подумаешь? Разводи нюни и дальше, сынок, от боли в переломанных костях и плавящейся кожи они никого не избавят. Даже тебе легче не станет. Отныне и до конца каждый вокруг тебя считает, что ему плохо. Вспомни, как мы присматривались, оказавшись за дверью собственных апартаментов, к каждому, кто несет за собой мешок окровавленных конечностей, от которого ему тошно, который заражает его своим болезнетворным присутствием. И там ведь каждый был уверен, что такой мешок только у него одного. Никому, ведь, другому и не понять, что значит вечность волочить за собой трупы себя».
Гул меж тем все нарастает, разбивая стекла и заставляя внутренности скукоживаться и выворачиваться наизнанку под силой вибраций. Будто внутри мечется душа, расталкивая сосуды, мышцы и органы, в тщетных попытках улизнуть от неизбежного. Чай в стаканчике расходится кругами, выплескиваясь через край и обжигая сжимающие его пальцы. То ли от боли, то ли от деструктивного страха руки заходятся тремором, а все тело набивается ледяной ватой.
Просыпаешься однажды, как ни в чем не бывало, а ты уже в системе и варишься в ней. Мечешься, будто лоботомированная белка в колесе, сохранившая лишь двигательный аппарат и вектор; а с тебя в это время мегаполис соскребает своими желудочными соками последний эпидермис. Проснулся с грохотом работающего металлургического завода в голове, заварил чай, умылся, отпил половину кружки и пулей выскочил из квартиры за каким-то выдуманным собою же «надо». А оставшаяся часть чая подождет до обеда, чтобы смазать глотку перед тем, как в нее закинут черствый кусок хлеба. Больше, просто на просто, нечего. Да и некогда. Так говорит Система.
Тогда кто в ней я? Наверное, всего лишь невежественный слепой глупец. Вот только такое осознание еще ничего не меняет. Чувствую, как через меня нещадно продирается время. Головная боль, периодические спазмы внутри. Сплю, час через два и каждый раз надеюсь, что засыпаю в последний. «Забудь о снах, и ты станешь счастливым», - довелось услышать когда-то в далекой, будто чужой, жизни. Одна случайность, заблудившаяся в участках рассудка мысль, и высказывание из прошлого приобрело крайне извращенный характер. Со временем я забыл о сне.
Вернувшись с работы, оставив Агапова под брезентом ждать до завтра, я сажусь читать книгу, которой вот уже скоро полтора года стукнет, как купил ее, а закладка все так же на 170-ой странице. Буквально через полтора абзаца мои руки с раздражением захлопывают ее и швыряют в угол к мятой пыльной рабочей одежде. Один тяжелый вздох. Следом второй. Где мой утренний недопитый чай? Может быть, все это и неважно совершенно. Агапов, мраморная дама, даже эта книга (которая, на мой взгляд, отвратительнейший пример того, как можно использовать в художественной литературе различные социальные дискриминации, лишь для привлечения внимания к собственной персоне) бессмысленные узелки на путеводной нити из ничто к небытию через существование. Как говорил один порядочный отец другому: «Знаешь, я хотел не сына, а шикарно потрахаться». В последствие же, человек с навязанным именем покупает навязанную книгу и, зачем-то, читает ее, купившись на отзывы. Так может целенаправленно делать что-либо осмысленное, как не абсурдно, но бессмысленно? Будь то памятник литературы или же памятник Агапову Т.А.
В пустыне ничего нет. Никому не нужна пустота. Также нет ничего и в воздухе, в частности на семьдесят первом этаже абсолютно одинаковых башен. Не встретишь здесь забытых вещей. Просто-напросто не встретишь. Забытых людей — возможно. Но не вещей. Забытую женщину с забытыми чувствами, забывшего о стакане забытого горячего чая в руке парня лет от семнадцати до сорока двух, забытого ребенка забывшего заплакать навзрыд, забывшихся родителей, забывших причину ссоры минутной давности, и теперь вцепившихся друг в друга в последний раз – но не забытые вещи.
Женщина оживает. Точнее, оживает ее рука. Та судорожно ползает по дивану рядом с бедром в попытках что-то нащупать. Скорее всего, телефон. Скорее всего, она уже успела понять, что, даже нащупав его, время не даст ей набрать номер. Хотя, может ей просто интересно, который сейчас час, и совершенно нет нужды последний раз сказать, кому бы то ни было, обреченное «прощай»?
Приятель, прикусывая губу, разворачивается и нервно идет в сторону гостевой беседки, подхватывая Тима под локоть. Мертвые тюльпаны, парадный вход, сразу же лестница на второй этаж; перед ними выбитая из петель дверь и демонтированное тридцати двух летней тушей окно; поворот налево, лестница на третий:
-Повернуть направо и две комнаты... - Тим, сопротивляясь движению своего локтя, снова становится в ступор. - Может не стоит, Джим?
-Стоит, - Джим, толчком между лопаток, впихивает Тима в спальню своей жены, хватая его сзади за шею, склоняет над ее кроватью, в которой раскинулось в кружевах бездыханное тело. - Стоит, Тим. Ты же у нас крестный и при этом отец!
Джим заламывает руку своему приятелю и впечатывает его лицо в уже несколько дней гниющию манду:
-Давай же, Тим, - скрежет зубов перебивает задыхающееся хлюпанье, - расскажи ей свой сон. Расскажи, паскуда, прямо туда, куда ты вставлял свой член! Расскажи, как нужно закупоривать детей! Расскажи, Тим! Может ты хер у головки пережимал? Или же клитор прикусывал в нужный момент? - Джим вдавливает голову Тима внутрь. Облезающая зеленоватая кожа с бедер его жены сползает по ушам Тима. Тот хлюпает и основательно задыхается. - Может, мне камеру поставить, для большего удобства? А, Тим?
Основание ладони в очередной раз вминает оторопевшее лицо в гниющую плоть, разъяренно затягивает потрепанные волосы на затылке, презрительно бросает их и удаляется. Гнетущая тишина прерывается шагами, созвучными с маятником хронометра, что отдаляется, а затем приближается, создавая эффект Доплера, и, только что отдышавшееся лицо, после «Чпок! Аргх. Кх-Кх, А-а-ах!» снова впечатывается в разверстое влагалище, но уже не ладонью, а двумя холодными соприкасающимися окружностями. Рычажный механизм, сопровождаемый «Кукс-лукс», отправляет патроны в стволы.
-Ну, так что, Тим? Может, забудешь о снах, и станешь счастливым?
Рядом на пурпурном гостевом диване сидит женщина, в теле которой все мышцы превратились в камень. Она будто скульптура из мрамора, олицетворяющая собой ужас в человеческом обличии. Королева страха, пронизанная им полностью, сшитая из паники. Каждый нерв вот-вот разразится дрожью. Белое, как от штукатурки, лицо готово рассыпаться грубыми осколками и пылью, что впитаются в слизистую и легкие восхищенного наблюдателя. Хотя, какое уж тут восхищение. Скорее, заглянув в остекленевшие глаза, трепет расползается по леденеющим жилам от всевозможных предположений «какой же кошмар предстал перед этим застывшим в мгновении лицом»? Каков этот многотонный металлический кошмар?
Как удивительно внезапно приходит осознание неизбежности и бесцельности, не правда ли? Когда успокоительные и антидепрессанты, что своего рода лишь легальные наркотики, выгодные для обложения налогом и массового сбыта, становятся частью рациона, а употребление алкоголя уже не способ развлечься, а проклятая необходимость. В моем детстве взрослые таких людей называли взрослыми. И, вроде бы, как мне кажется, пройдя этот рубеж, подсознание взрослого должно принимать свою скорую кончину, ведь все уже закончилось: цель достигнута, мечты исполнены (либо разрушены), огонь в глазах погашен, а азарт удовлетворен. Но «Вот он! Этот момент» и взрослый встречает его с детским ужасом. Хотя, казалось бы, с чего ему быть таким внезапным?
Покойники ледяные снаружи; вот-вот покойники ледяные внутри. Холод начинает пробирать сначала хрящи в ушах и стопы, после чего расползается по позвоночнику и ребрам, нежно обнимая сердце. И вроде бы, сейчас должен наступить тот самый момент, когда жизнь проносится перед глазами, но ничего нет. Рефлексия и пустынное созерцание. Замерзшая на пути из небытия в ничто вода хлопьями забивает стекла в оправе; гул гремящего металла формирует вокруг людских оболочек глухую плотную тишину; французское окно расползается паутиной под давлением аэродинамического носа из титанового сплава; женщина срывается с пурпурного гостевого дивана и выпадающим из её рук телефоном выбивает стакан горячего чая из моих:
-Давай будем вместе?
-Я… Я не знаю.
-До самой смерти. Что мы теряем?
-Очевидно, что уже ничего.