Рабочий день подходил к концу, а за окнами больничных корпусов природа обещала ненастный вечер. Не самое лучшее время для зарабатывания очков у начальства, но, как поется в знаменитом фильме «... у природы нет плохой погоды...» Я осторожно постучался и, не ожидая приглашения, отворил дверь. Петр Петрович Верховников был выше социальных условностей - тривиальной бытовщины, по его определению. Главным делом, даже не столько делом, а предназначением всей его жизни было отделять плевелы от зерен. Но не просто сортировать оные, а держать первые в изоляции от вторых, а возможно, что и наоборот.
- Что там опять у вас стряслось, Виктор Афанасьевич ? - вполне подходящим случаю восклицанием встретил меня проницательный профессор.
Твердым, чуть ли не строевым шагом я подошел к огромному, сплошь заваленному историями болезней столу, отодвинул в сторону кипу разбухших от вклеенных страниц медкнижек и поставил в образовавшуюся проплешину спрятанный до этого момента за спиной сосуд.
- Вот! – гордо сказал я, указывая вспотевшей от напряжения рукой на причудливой формы бутылку.
Профессор спустил на кончик носа очки и вопреки моему ожиданию посмотрел сначала на меня, а не на принесенный предмет.
- Что это? – спросил он удивленно, - Надеюсь, что наша лаборатория не перешла на прием анализов в эдакой... архаичной стеклотаре...
- Бутылка пуста, - совершенно серьезно пояснил я, оставив без внимания медицинскую фривольность Петра Петровича, - хотя на ее стенках вытравлено прямо противоположное утверждение, - немного раньше времени выбросил я младшую козырную карту.
Мое заявление о надписи на стекле решительно изменило атмосферу в кабинете заведующего клиникой. Профессор снова закрепил перемычку очков за горбинокой на переносице, приподнялся из своего вольтеровского кресла и, не прикасаясь к принесенному мной предмету, начал изучать его, чуть ли не упираясь носом в его толстенные, темно-зеленые бока.
-Questa botiglia sta empty mai... – прочел он по латыни странную надпись на бутылке, - Пусть это чрево не оскудеет никогда... Я сказал..., - перевел Петр Петрович фразу, беспокоившую меня со вчерашнего вечера.
- И где же вы раздобыли столь занятный предмет? - спросил заведующий клиникой, осторожно поднимая бутылку со стола. Делал он это как заправский киношный следак, держа ее двумя указательными пальцами: один - под донышком, второй - засунут в горлышко, и все это несмотря на то, что всегда работал с документами больных в тонких нитяных перчатках!!!
- В том-то все и дело где! – чуть ли не вскричал я, дождавшись наконец своего часа, - Помните, третьего дня я докладывал вам о пациенте из тринадцатой палаты...
- Ну помню, помню, ну и что, он-то здесь при чем ? - удивился такому повороту доктор Верховников .
- Вы мне тогда поручили разобраться с его жалобами...
- Да помню я прекрасно все, Виктор Афанасьевич, - начал обижаться профессор, - вы мне еще докладывали, что у больного опять начались видения, а я...
- А вы мне сказали, - опередил я светило современной психиатрии, - что веду я себя не как заканчивающий стажировку ординатор, а как студент превокурсник, и что у таких больных рецедивы с галлюцинациями обычное явление...
- Верно, верно, - плохо скрывая нарастающее раздражение, подтвердил Петр Петрович, - я только не улавливаю связи...
- Так бутылка-то, этого самого больного, - до неудобоваримой краткости скомкал я весь рассказ.
- Постойте, постойте, - начал профессор вносить стройность в беседу, - Вы хотите сказать, что бутылку вам дал наш больной, - продолжил он прояснять дело, вставая и повышая тон, - Каким образом в моей клинике у пациента оказался посторонний предмет? – хорошо поставленным голосом профессионального лектора, от которого усмирялись даже самые буйные больные, вопросил доктор психиатрии, пожирая меня испепеляющим взглядом.
- Успокойтесь, профессор, - заторопился я с ответом, отступая на всякий случай от стола, - Бутылку в клинику принес я...
- Вы?! – округлил глаза Петр Петрович и медленно опустился в кресло, - С какой стати, позвольте узнать, вы это сделали, уважаемый Виктор Афанасьевич, - спросил он недоуменно.
- Сам не знаю зачем, - несколько обескураженно признался я, - Мне показалось, что в этой бутылке и кроется разгадка болезни Бычкова.
- Так, так, так, - медленно и очень тихо проговорил заведующий клиникой, в такт столь многозначительным словам постукивая суховатым старческим пальцем по краешку стола, - Занятная получается история: мой сотрудник, без пяти минут, можно сказать, кандидат медицинских наук, ищет разгадку болезни душевнобольного человека в стеклянной посуде... – это было сказано уже намного громче, - Может вы еще и старика Хоттабыча захотите из нее извлечь, прямо здесь, у меня в кабинете??? – последним громам и молниям профессора я внимал уже из-за двери.
- Не серчайте, дорогой профессор, позвольте слово молвить, - взмолился я в десятисантиметровую щель.
- Ладно, заходите, - смилостивился ученый муж, - только, ради Бога, избавьте меня от ненужных подробностей, у меня дел, сами видите... – сделал он объяснительный жест рукой в сторону заваленного документами стола, - вы же знаете, через неделю симпозиум в Мадриде, а я застрял на половине доклада...
- Так я как раз по этому самому поводу, - осмелев, произнес я с порога долгожданную фразу.
- Опять вы говорите загадками, дорогой коллега, объяснитесь же наконец-то вразумительно, как подобает интеллигентному человеку, - просьба прозвучала с непривычными для речи профессора умоляющими нотками, - да, и последнее пожелание - пожалуйста, не превращайте солидное лечебное учреждение в затрапезный бедлам.
- У вас доклад на тему о косвенных причинах, приводящих к алкоголизму и наркомании? – проверил я свою память, пропуская мимо ушей финальное заявление Петра Петровича.
- Абсолютная правда, только я решил несколько видоизменить название, доклад будет называться: «Роль фетишей и амулетов в формировании алко- и наркозависимой личности».
- Великолепно, - потирая от удовольствия руки, я приблизился к столу, - думаю, что рассматриваемый нами случай послужит прекрасной иллюстрацией к вашему выступлению на симпозиуме.
- Ну не мытарьте душу, Виктор Афанасьевич, излагайте ваши соображения побыстрее, - чуть ли не взмолился начальник психиатрической лечебницы, утомленный моим затянувшимся прологом.
- Извините меня за занудство, уважаемый наставник, но я должен еще раз вернуть ваше внимание к событиям третьедневошной давности, - с опаской проговорил я и передвинулся к противоположной от профессора стороне стола.
В ответ заведущий дурдома лишь пожал плечами, что видимо давало мне картбланш на произвольное изложение событий.
- Так вот, информация о рецидивах галлюцинаций больного Бычкова дошла до меня после того, как последний категорически отказался от прохождения предписанных ему процедур, - сказал я и сделал паузу, ожидая реакцию профессора.
- Ну и что из того? – Верховников отреагировал на новость так, как ему и полагалось по моему сценарию, - Он у нас не первый, да и не последний, кто отказывается от лечения, а вы не первый день здесь работаете, Виктор Афанасьевич, и уже в курсе, что в конечном итоге большинство из этих отказников впоследствии благодарны нам за проявленную к ним твердость, - спокойно пояснил Петр Петрович, не выходя за рамки роли.
- Совершенно верно. Ничего необычного в попытке больного саботировать процесс лечения не было, но только в начале и на первый взгляд, - приблизился я к горячим фактам.
Вскинутые поверх дужек очков брови маэстро психиатрии подсказали мне, что их обладатель созрел для восприятия ключевого бита информации.
- Неординарным в поведении больного оказалось его ультимативное требование...
- И в чем же оно заключалось, - поторопил меня с продолжением Петр Петрович ,снисходительно заулыбавшись.
- Он потребовал от нас вот эту самую бутылку, - совсем не по-научному ответил я, сбитый с толку таким несерьезным отношением к моим словам со стороны профессора.
- Всего-то, - теперь уже в открытую насмехаясь, произнес Верховников, - Бутылка - это что, пустяк, некоторые требуют шапку Мономаха, или меч Тамерлана, или гетманскую булаву Богдана Хмельницкого, а иные даже партбилет с первым номером... Считайте, что с Бычковым нам просто повезло... Да, кстати, а вы уверены, что он просил именно эту бутылку, может ему было бы гораздо приятнее получить какую-нибудь попроще, из ближайшего гастронома, но непременно полную?
- Именно эту, гарантия стопроцентная, - по-официальному сухо ответил я, придав лицу ледяное выражение.
- И где же вы ее взяли?
- Съездил к нему домой, поговорил с соседями, очень даже приличные люди, они и открыли мне его комнату. Там я ее и нашел, точнехонько в том месте, которое он и указал, - скромно рассказал я о своем маленьком внеслужебном приключении.
- Гх, да, - крякнул главный спец по ненормальным, - Такого в моей клинике еще не было, чтобы лечащие врачи шарили по лежбищам алкашей в поисках пустой стеклотары... Да... О времена, о поступки... А зачем она нужна, пустая-то? Ночного горшка ему что ли нехватает, - попробовал отшутиться он после столь нелестного отзыва о моей инициативе, но я не позволил себе расслабляться и прежним деловым тоном предъявил козырного короля.
- Этой бутылкой он хочет откупиться от своего мучителя-заимодавца...
- Пустой бутылкой ... откупиться от заимодавца... вот это уже становится интересно, - начал мыслить вслух Верховников, и в его тусклых до этого глазах заплясали развеселенькие огоньки, - Вы не захватили случайно его историю болезни, дорогой коллега? – чисто формально спросил он и потянулся к трубке телефона.
Я отрицательно покачал головой, чего вообщем-то и не требовалось, заведующий психлечебницей уже затребовал из регистратуры всё, что было собрано на пациента тринадцатой палаты.
- Ну, рассказывайте дальше, - призвал меня к продолжению повествования Петр Петрович, однако это не входило в мои планы,
- Может лучше побеседуем с больным, - предложил я совершенно безразличным тоном.
- Вы полагаете? – искренне заинтересовался Верховников.
- Уверен, - тоном полным надменности английского аристократа подтвердил я свое предложение, делая неудачную попытку сымитировать осанку сержанта королевских гвардейцев.
- Ну что ж, давайте пригласим Бычкова, - быстрее чем я предполагал согласился с моим планом действий Петр Петрович и снова взялся за телефон.
Минут десять спустя в кабинет Верховникова был доставлен интересующий нас пациент.
- Рубашку снять или оставить? – недружелюбно поглядывая на Бычкова, спросил один из медбратьев.
- А что, буйствует? – полюбопытствовал профессор, еще более оживляясь.
- Да не особо, - ответил второй санитар, ильимуромских габаритов, и сделал он это так обыденно и безмятежно, словно дело шло не буйном больном, а об расшалившемся таракане.
- Тогда снимайте, - сказал завклиникой.
Освобожденного от смирительных вериг Бычково усадили на стул в двух метрах от профессорского стола. Стоило его тощим ягодицам коснуться дермантиновой обивки казеннного стула, как находящийся на излечении алкоголик узрел стоявшую напротив него бутылку. Заорав во всю оставшуюся мощь сожженной все видами спиртов утробы: - Она!!! Она, родимая!!! – он предпринял попытку вскочить. Но оторваться от стула ему не удалось. Две медвежеподобные длани санитара-богатыря удерживали его на сидении с не меньшей наверное мощью, чем гравитационные силы вдавливают в кресло пилота спортивного самолета во время выполнения тем фигур высшего пилотажа.
- Будете себя хорошо вести , получите это, - без предварительного разогрева и разгона перешел Петр Петрович на стиль речи, принятый в общении с подобными пациентами, указывая холеным пальцем на темно-зеленый сосуд.
- Мамой клянусь, - без раздумий принял Бычков условие профессора и тотчас же проявил завидную прыть и изобретательность. Понимая, что преодолеть контролирующую его сверху силу не было для него никакой возможности, он пошел по пути отцов-основателей «мягких» видов единоборств: воспользовавшись все продолжающимся давлением на его плечи, он излукавился соскользнуть со стула. Освободившись тем самым на мгновение от докучливой опеки, он, не поднимаясь на ноги, шустро пополз на четвереньках в направлении стола, бормоча при этом благодарственные слова в адрес профессора: «Спаситель мой, отец родной, благодетель...» и т.д . и т.п.
Схватили его уже под столом, где он норовил поймать для только ему одному известных целей одну из ног знаменитого психиатра.
Водруженный на место он заплакал, но это были слезы не обиды за грубое обращение, это были слезы умиления.
- Может все-таки рубашечку? – предложил крупный санитар по имени Володя.
- Нет, нет. Никакой необходимости, - отверг предложение младшего медперсонала Верховников и, сверившись с доставленной из регистратуры историей болезни, обратился к пациенту, - Мы с Николаем Ивановичем по-приятельски побеседуем, не правда ли, больной?
- Знамо дело, по-приятельски, - сразу согласился Бычков и, расправив хилые плечи, добавил , - Только пусть вот эти уйдут, - мотнул он головой в сторону медбратьев.
- Конечно, конечно. Можете идти, товарищи, мы здесь сами справимся, - отпустил заведующий психушкой санитаров и, повернувшись ко мне, сказал, располагайтесь поудобнее, Виктор Афанасьевич, нам по-видимому предстоит долгий вечер.
Зная, что второго приглашения не последует, я присел на краешек личного профессорского полукресла, стоявшего у правого торца стола. Занимать этот предмет интерьера можно было лишь избранным. До сего момента я в этот круг не входил, но надеялся, что сегодня имею право и вскоре тоже буду включен в элитный клуб друзей-коллег Петра Петровича.
На такое нарушение мной внутренней субординации психиатрической лечебницы Верховников отреагировал лишь коротким косым взглядом, решив, наверное, повременить с нравоучениями коллеге в присутствии больного. К тому же, как мне показалось, мысли светила психиатрии были заняты сидевшим напротив него тщедушным человечком.
- Ну, что ж, Николай Иванович, давайте, рассказывайте вашу историю, только в хронологическом порядке, пожалуйста, - обратился завклиникой к пациенту, снимая очки и аккуратно укладывая их в простой пластмассовый футляр.
Не могу сказать наверняка, умышленно ли Петр Петрович употребил в своей вводной фразе непривычное для больного слово, либо это вышло у него случайно, от усталости или задумчивости, но определенного эффекта он достиг. Бычков в очевидной растерянности завертелся на стуле, попеременно переводя взгляд затравленного жизнью существа с профессора на меня и обратно.
- А с чего начинать-то? – проговорил он наконец.
- С аквариума, - вмешался я, отчасти знакомый с началом фантастической истории, - и дальше, день за днем.
Моя подсказка не осталась без внимания Верховникова. Услышав про аквариум, он нахмурился, похоже подумал, что я недостаточно серьезно отнесся к его предостережению не превращать клинику в бедлам, однако вслух ничего не сказал. Ситуацию разрядил алкоголик на излечении,
- Так это запросто. С того самого дня да по сейчас я почти все ну, окромя самой малости, в памяти держу.
- А какой это был день? - с молчаливого согласия профессора продолжил я наводить Бычкова на нужные ответы.
- Новогодний, - с пионерской готовностью сообщил Николай Иванович, но Верховникову этого оказалось недостаточно,
- 31 декабря? – спросил он.
-Да, не... уже апосля того, как дедок этот патлатый по ящику проталдонил, что он уже того - свое нахапал и пора ему на пенсию сваливать пока добро не отобрали - типа молодых у нас с порога, старикам у нас подсчет. А еще сказанул, что все в сране зашибись, а дальше вообще все путем будет потому как теперь нами новый чувак - из большого дома - камандавать начнет... и что б все мы были живы-здоровы, ну и все такое, вобчем обычная новогодняя хрень... Потом еще часы огромные затренькали, музыка заревела, как несмазанная и все кинулись в потолок пробками шмалять и газировку кисло-сладкую жрать...
- Выходит, что первого января? – попросил уточнения знаменитый психиатр.
- Во, во, и я говорю, что не второго.
- Продолжайте больной об аквариуме, - вернул я Бычкова к основной теме.
Алкаш посмотрел на меня как на докучливого автобусного контролера и, вернув взгляд вновь приобретших собачью преданность глаз на профессора, пожаловался
- Ну чево он влезает со своими продолжениями, мешается только...
- Виктор Афанасьевич, дорогой, давайте не будем ограничивать Николаю Ивановичу свободу в изложении фактов, но только, слышите больной, только фактов, то есть того, что вы видели и слышали на самом деле, - встал на сторону пациента Петр Петрович, заработав при этом немало бонусных очков.
- Хорошо, хорошо, - согласился я, картинно поднимая вверх обе руки в знак тотальной и безоговорочной капитуляции.
- Вот так-то оно лучшее будет, - удовлетворенно заявил Бычков и продолжил косноязычное повествование, - Значится так... Было это уже под утро, возвращаемся мы с Борькиной хаверы, там встречали, ну как его... этот, который раз в тыщу лет бывает, ну этот... во вспомнил... мулюнивум, - хоть и с трудом, но с удовольствием произнес хронический алкоголик мудреное слово и посмотрел на профессора так, словно подвиг одержанный им над собственным языком если и не поставил его выше заведующего клиникой, то по крайней мере сравнял в положении.
- Миллениум, - черт дернул меня за язык поправить зарвавшегося рассказчика.
- Петр Петрович, он опять встревает... – зыркнув на меня волком, опять заябедничал пациент 13 палаты.
- Не обижайтесь, Николай Иванович, это он так, для точности, - выступил миротворцем профессор, - продолжайте, мы все внимание.
Прежде чем возобновить речь больной пару раз шмыгнул носом и обеими руками поскреб переднюю часть давно нечесаной головы,
- Идем значит мы от Борьки, а холод собачий... и чувствуем, что тверезые мы совсем, выветрилось из нас все – выходит много недобрали... Борька ж - он жлоб известный, никогда товарищам правильную норму не выставит... Небось, мы за дверь, а он в закрома... Да х... хрен с ним, со сквалыгой, пусть падла в одиночку ужирается...
- Про Борьку можно опустить, - вмешался я снова и замер в ожидании справедливой отповеди, но на этот раз я попал, как у них говорится, в тему.
- Точно! Мы с Толяном тоже считаем, что этого козла давно пора или замочить, или опустить, - по-своему интерпретировал мое предложение Бычков и вернулся к рассказу уже без прижимистого Борьки,
- Короче, проходим мимо автовокзала, поворачиваем за угол... глядим в аквариуме вроде, как свет горит.
- Аквариум – это что такое? - принял на себя мою роль Петр Петрович.
- Да, это мы так стекляшку прозвали, тошниловку, что за вокзалом, - начал прояснять ситуацию Бычков, а завидев, как нахмурилось чело завклиникой, уточнил, - ну кафешка—это, там ить апосля ремонта стены стеклянные поставили, так коли с улицы вовнутрь смотреть все посетители на морских чудищ похожи, а ежели оттудова глядишь так и того хуже – еще не пил, а уже в глазах рябит и двоится... Вон у Ленина, что на площади, вместо кепки в руке- то поллитровка зажата, а то и палка докторской, это когда как, утром одно, а вечером другое... А на голове у него...
- Довольно об этом. Про памятник вы в другом месте расскажете, - по старой привычке оборвал профессор изложение больного на весьма щепетильном в незапамятные времена моменте.
- Это вы за зря, я про Ильича еще много баек знаю, но коли не желаете, то как хочите... – разочарованно протянул Бычков, но пожеланию профессора все же внял и продолжил свою шероховатую речь хоть и с частыми паузами, однако без излишних отступлений от магистральной темы.
- Значится увидели мы, что аквариум изнутри светится и решили проверить, кого это Зинка по ночам привечает, подходим поближе, а из кафешки ни звука. Кто ж, думаем, так тихо гуляет. Толян сразу просек, что эта стерва место общественного питания каким-нибудь выпам за большие бабки сдала, а к этим богатеньким близко-то подходить стремно, рядом с ними завсегда жлобы двухметровые, навроде Вовки-санитара, да еще с пукалками... Но коли свезет с их стола можно на халяву много склизивного пойла и закусона получить... И порешили мы с корешом рискнуть, очень уж добавить хотелось, а у нас последняя заначка – чекушка на двоих!!! Представляете!!! В новый мулюнивум-то кто же с чекушкой входит, тока шваль какая подзаборная, а мы ж рабочий класс, егемон, едрена мать... Стоим у двери и думаем - входить, не входить. Выпить-то хочется, но и жить еще не надоело, а вдруг эти укушанные палить начнут без разбору... И тут в моем нутре чей-то екнуло и потянуло меня до дома до хазы. Повернулся я, чтобы свалить оттудова подобру-поздорову, но не поспел – Толян уже дверь открыл и вошел... и ничего – никто в нас из стволов не шмаляет... Ну, раз такое дело, то и я за ним...
Вошли, огляделись, лампы не горят, а в самом дальнем углу тошниловки, что-то лучится... - последующие слова алкаша-на-излечении перекрыл оглушительный раскат грома.
- Повторите, что вы сказали, - попросил профессор съежившегося от неподдельного ужаса больного. Такое его поведение для нас было не в новинку. Подобные пациенты предрасположены к более частым и экспансивным проявлениям первобытных страхов нежели нормальные люди.
Сглотнув тягучую, полную желчи слюну, Бычков возобновил прерванное стихией повествование, - А там - мужик, один, за последним столиком, совсем один, во всем аквариуме... Подходим поближе, а он не-то сидит, не-то лежит, вообщем рылом на столе... «Ужрался гад вусмерть» - кумекаю я и начинаю по столу глазами шарить – есть ли там чем поживиться, а там шиш да кумыш... Одна вот ента бутыль порожняя, да пара банок килек в томатном соусе, тоже пустые и все, хоть шары катай... Тут меня и начало зло разбирать, что зазря мы в тошниловку сунулись.., а Толян уже чувака уквашенного за плечо тормошит, - Эй, корешок, ты живой, или как? – спрашивает... Он вообще-то к людям чувствительный, Толян-то, особо первые три дня запоя... Только на четвертый начинает звереть, ну, а после пятого даже я к нему подходить боюсь... одними руками в клочки порвет, ну а ежели кусаться примется, то и самого кракадила умнет без горчицы...
- Лады, лады, больше не буду, - учуяв своим звериным нутром недовольство завклиникой, Бычков воздержался от дальнейшего перечисления выдающихся способностей своего собутыльника, - Значится потряс Толян мужика за плечо еще разок и снова ему: «Ты живой или уже опрокинулся?.. А тот, чувак-то, как ни в чем ни бывало, поднимает голову и пялит на нас зенки разноцветные: один глазище у него темно-красный, как портвейн трехрублевый, небось съездили ему вчера хорошенько по морде; другой синий, как летнее небо в тверезую погоду, причем зенки его мерцают, как лампы у патрульного «козла» и одним глазом эта сволочь, глядит на Толяна, другим на меня косится.
Смотрит, паскуда такая, и молчит. «Тебя как звать-то?» - спрашивает его мой кореш и для примеру, чтоб эта пьянь оборзевшая поняла об чем речь, говорит: «Меня Толиком зовут, а это дружбан мой - Колька» - это он значит про меня... А тот молчок... Ну, тут я уж совсем разозлился, вот думаю, падла какая, с ним вишь по-хорошему, а он кобениться... И решил я подойти да врезать ему промеж рогов, чтоб оба глаза красными заделались, ну и пошел... Сделал я шаг и уже хотел было замахнуться, да не смог, обломилось мне... Рука, как отсохла, вижу есть она, да как не своя – плетью висит и не слушается, и ноги будто к полу приросли – с места не сдвинуть... И стало мне так нехорошо, как даже после литра денатуры не бывало... Все думаю, кранты, отгулял ты, Колька, пора ласты клеить и в землю сыру ложиться... Прощаюсь я, стало быть, с жизнью и слышу, как этот ублюдок разноглазый пробалакал что-то, я сначала и не врубился, чего он там проблеял, но слова-то евоные в моей башке навсегда застряли: «То онома му инэ Даэмон», - не своим голосом проговорил Бычков слова незнакомца и уставился на нас, наслаждаясь произведенным эффектом.
- Это он по-гречески? – спросил я профессора, ошарашенный лингвистическими способностями алкоголика.
- По-древнегречески. – поправил Петр Петрович, не менее моего удивленный произнесенной больным фразой.
- И что же дальше было? – потребовал я немедленного продолжения с молчаливого согласия Верховникова.
- Чего, чего, да то и было, что не врубился я ни фига .., а вот Толян - другое дело, он же с кадемиками разными, членами корами, да с журналюгами не раз пивал, когда их в маратовских банях парил, он покумекал малехо и руку мужику протягивает: «Здорово, Димон!», - говорит: «Чего так квело Новый Год справляешь, али беда какая приключилась? - Приключилась, Анатолий! – заговорил мужик по-нашему, - Приключилась! Не подменили меня! - А ты где ж работаешь-то? – спрашивает его Толян. Тот, как про работу заслышал, так скривился весь, ну, как попка тот из калинарного техникума, что из ящика который год не вылезает и говорит, - Я работаю там, где всегда огонь и жарко очень... А корешок-то мой не вахлак какой и не пальцем деланный, сразу просек об чем разговор, - В кочегарке что ль? – спрашивает. Мужик, ну Димон этот, отвечает: «Можно и так назвать.» На что ему Толян говорит: «Так тебе небось с третьей ТЭЦ подмену не прислали?»
Тот как с места подскочит и хвать моего корефана за грудки... Я тока энту картину увидел, так прямо чуть не обос... извиняйте, товарищ профессор, ну больно страшно было, глаз красный - огнем мозги плавит, голубой – айсбергом окиянским душу леденит, как душем холодным в вытрезвиловке окатывает, волосья евоные дыбом стоят – жуть болотная одним словом... Ну, думаю, на психа ма с Толяном напоролись... и натерпелся ж я в ту минуту такого страху... на всю жизнь наверное, но вышло так, что киксанул я зазря... Димон-то, оказывается, не мочить нас собрался, а совсем наоборот получилося... «Вы откуда? - любезно так спрашивает он моего кореша, - Анатолий Ферапонтьевич, про третью ТЭЦ узнали? - да еще по имени-отчеству того обзывает, умом не приложусь, откуда он про Толькиного батяню пронюхал... : «Дык я энто... знаю и все тут...» - серьезно так, как настоящему мужику положено, отвечает тому Толян, мол, знай наших – мы хоть и не разноглазые, а тоже не лаптями грязь месим, вобчем разговор короткий...
После упоминания об оставшейся лишь в поговорках-пословицах национальной российской обуви Бычков прервал свое крепко отдающее обычным алкогольным бредом повествование и, задумавшись, замер на стуле. Можно было предположить, что пациент заснул, но лихорадочный блеск его глаз, пожиравших стоящую на профессорском столе бутылку, говорил об обратном.
- Может водички выпьете, газированной, а, Николай Иванович? – заботливо предложил Петр Петрович и потянулся к сифону.
- А можно я из этой бутылочки налью? – облизнув пересохшие губы попросил Бычков, не отрывая взгляда от зеленого сосуда.
- Она же пустая! – попробовал я вразумить алкаголезависимого пациента, указав ему на чисто физическую неосуществимость его идеи фикс.
На эти абсолютно трезвые и взвешенные слова алкаш отреагировал презрительной ухмылкой и сдержанным в последнее мгновение желанием сплюнуть в мою сторону, - Ага! – заметил он с превосходством достойным орудовца, задержавшего пешехода-нарушителя, - Знаем мы, какая она пустая... – добавил он, повышая уровень превосходства до высот прямо-таки поднебесных, упоминая о себе во множественном числе.
- Давйте не будем отвлекаться и возвратимся к вашему рассказу, - авторитетно, как и положено управляющему дурдомом, вмешался Петр Петрович в наш неравноправный диалог, - так что же было дальше...
- А дальше было самое интересное, - продолжил Бычков словами былинного сказителя, а тоном санаторного массовика-затейника, - Услыхав, что сказал Толян, мужик как-то сразу обмяк, притушил огонь в зенках и, грохнувшись обратно на стул, промычал: Скоро все знать будут, что меня опять не подменили... «Да не бери в голову, Димон, подменют еще, - хлопнув страдальца по спине, сказал мой корешок и вытащил из-за пазухи нашу последнюю заначку, - Чем горевать, давай лучше пузырек на троих раздавим... Кабы не глазищи эти мусорской расцветки, я б их обоих убил... Толян, гад такой, дружбан называется... мы енту чекушку со вчерашнего дня таскали, напоследок так сказать, что б в догонку принять берегли... Мне ж одному она на один глоток, а он, козел, на троих распорядился... А меня он, курва безмозглая, спросил... Его б за это к вам на недельку... Ну, а кочегару этому я б вместо беленькой в глотку смолы бы залил, как Балбесу в той фильме, где он в попа перемазался... А потом я бы их...
Больной вошел в раж и казалось, что справедливому возмущению жалкого выпивохи не будет ни конца, ни края, но Верховников знал, как и чем следует урезонивать своих подопечных.
- Еще одно лишнее слово и я попрошу Виктора Афанасьевича выбросить эту бутылку в ок...
Не успел знаменитый психиатр договорить про окно, как Бычков утихомирился и даже соизволил извиниться.
- Прощеньица просим, господин профессор... Обидно всё ж... Ведь не по-товарищески тогда Толян поступил, заподлицо, да, ладно... Хотя потом все вышло к нашему общему удовольствию... Вобчем, завидел кочегар пузырек спотыкаловки и расцвел весь, будто ему одному смирновскую литровку предлагают, сначала заулыбался, а потом разнюнился, ну как всегда бывает после принятия на грудь в хорошей компании, глазищи его проклятущие замылились, но слез не было – ни, ни, это я точно помню и говорит: «Спасибо, Анатолий Ферапонтьевич, теперь вы мой вечный друг! И чтобы отпраздновать нашу встречу и знакомство, я приглашаю вас на пир!» - и грабкой своей корявой на стол кажет, на котором одна бутыль, до донышка последнего вылаканная, и банки порожняком стоящие... Ну, тут я и решил, пусть я здесь и помру, и жмуриком прилягу, как матрос Александров на амврозире, но изгаляться над нами этому фашисту не позволю... и так бочком, бочком, приставным шажком, зачал к нему приближаться - к извергу-то разноглазому... Иду, значится, и кумекаю, чем бы мне его за фуфло енто бессовестное шандарахнуть, да так, чтоб он сразу и напрочь копыты свои откинул на сторону: стулом или бутылкой? Решил бутылем, ей должно побыстрее будет справиться... Приближаюсь я к столу - полшага всего осталось – и начинаю примеряться, как бы мне того, не фраернуться, схватить орудие половчее и получить с него ответ за весь гнилой базар по полной, так сказать, программе, как тут чудеса чудные начинаются...
Стол сам на меня поехал, а с ним и бутылка... Я пока соображал, что за фигня происходит, стол раздвинулся так, что занял собой полтошниловки... Ну это еще не все... Скатерка на нем появилась красно-черная, на вид бархатная, по краям оборки – ну в точь, как на гробе какого-нибудь члена заслуженного политбюрошного, а потом прямо из стола стали всякая буржуйская хавка и бухло вылезать... а заместо столовских стульев-раскладушек дерьмонтиновых – креслы крутобокие на ножках резных появились. Ну, сели мы с корешом в креслы энтии: я от страху-ужасу, ноги сами подо мной подломилися, Толян невесть почему, а чувак этот, Димон то бишь, поднялся... Он тоже, кажись, изменился... и ростом подрос, и в плечах поширше заделался, а самое главное – прикид полностью перекинул. Зипун на нем киношный заместо пиджака объявился – хрен знает из чего сварганенный – парчовый что ли, под цвет одного глаза и штаны из такой же материи - под цвет другого, а на голове бэрэт блинчиком, да с кисточкой, на шее цепка золотая на которой собаку шерлокхолмсовскую держать можно, а на пальцах перстеня огроменные - ну, вылитый индурыст-копытолизт. Встает он, значит, берет со стола фужор зеленый, эдак на треть литры, горючим заполненный и говорит: «Поднимаю сей бокал за здоровье моих новых друзей!»
Ну, нас-то стаканы поднимать уговаривать не надо. Я чего-то буркнул ему в ответ и схватился за вылезшую передо мной точно такую же стеклотару, как у него. А Толяна-то такими фокусами с панталыку не собьешь, развалился он в чужом кресле, как у себя дома на задрипанном диване, не зря стало быть в банях три года кантовался, взял со скатерки свою посудину, приподнял его так - по-вашему - интилигенскому, до носопырок и ответствует: «За тебя Димон! Ты не дрейфь, мы с Колькой твоих ворогов в клочья порвем псам бездомным на пропитание!»
Ну и пошло, поехало. Пили, ели, чевой-то говорили... что, о чем, ни хрена не помню – ужрался я тогда больно скоро – от нервов, наверное, бывает же такое, правда, профессор? – хоть и с неподдельной тревогой, но вежливо, можно сказать даже заискивающе, поинтересовался Бычков у профессора о приключившемся с ним казусе – обидном преждевременном охмелении за щедро накрытым столом.
- Бывает, бывает. От нервов многое чего бывает, – использовав общегражданскую лексику, подтвердил Петр Петрович самодиагноз пациента по-поводу его столь досадно-досрочного опьянения.
- И чем же закончился ваш пир? - вновь не удержался я.
- Чем, чем, - злобно зыркнув на меня, шваль подзаборная возобновила рассказ, - Знамо чем – сидором настю-ненции...
- Состояние тяжелого похмелья называется абстинентным синдромом или син-дро-мом аб-сти-нен-ции, - на этот раз роль поправляющего взял на себя знаменитый руководитель психушки, не выдержав надругательств над профессиональной терминологией.
- Точно! Ваша правда, господин профессор, я энтого синдорома аб... обст... за ноги бы его да об стенку головой... я его только после стопоря выговорить могу, ну и хрен с ним, главное, что больно худо мне было на другой день, после гулянки-то в стекляшке. Оклемались мы на Толяниной хавере. Я первый, с бодуна-то, очухался. Наверное, потому что на поле линолевом отдыхал, а у кореша моего из окон - из дверей такой сифон, что в непогодь может и снегом занести ежели не там на ночлег пристроишься... и это новая-то фатера! Вы ж знаете, какая пьянь непробудная енти строители-вредители – ни дверей, ни окон прямо ни в какую навесить не могут... Вобчем, заломило у меня надорванную тяжким трудом на обчественное благосостояние спину и начал я продирать зенки...
Подымаюсь на четыре кости и на разведку – нутро ж оно самых, что ни на есть строгих правил, покруче первого отдела будет, требует апохмелки и все тут, никакими тут обещаньицами не отделаешься, не угомонишь ее проклятую... Ну, в этом вы не хуже моего ужо разбираться наученные... Вобчем, первым делом, я, есесьно, под стол, туды завсегда че-нибудь хорошее завалится... Пошарил там – ни шиша! Пришлось лезть под диван, а это такая рухлядь, что никогда не знаешь вылезешь обратно, али там на вечный покой останешься... Ползу я, значит, как разведчик через линию фронта за языком говяжьим консервированным и хребтиной чуйствую, что Толян надо мной зашевелился, а в нем как-никак весу под центнер, пора, соображаю, задний ход давать, все равно здесь кроме крысиного гавна нету ни фига... Только подумал, как хрясь – пружина мне по черепушке... И так она по мне звизданула впечатлительно, что у меня не только память всю отшибло и хмель из башки наотмашь выбило, но и цельный планетарий перед глазами закружился... Ну, включил я полные обороты и вон из под дивана...
Вылез и бегом к трюмо, подбегаю к зеркалу с закрытыми глазами – боюсь на себя посмотреть – вдруг в башке осколок пружинисто сидит и покачивается... Открываю потихоньку один глаз, за ним второй... и отлегло – из головы никаких железяк не торчит... Но я для верности решил проверить: раздвигаю волосья – ну, там, где башка гудит, и вижу шишак на скальпе нарисовался... Шишак, на первый взгляд, кажись, обычный шишак, ну, я уж хотел успокоиться и к Толяну возвернуться, но черт меня дернул еще в голове покопаться... Пошарил я, значит, в своей соломе, и нащупал следующую шишку: с другой стороны башки – аккурат напротив первого шишака... Разгреб я патлы – точно такая же гадость, ну тютелька в тютельку. «Это же рога!» - долбанула меня по кумполу моя собственная мысля, а за ней ишо одна, да похлеще : «А ежели они большими вырастут, как у лоха мохнатого к примеру?» Тут я опять отключился, впал, так сказать, в состояние готовальни...
- Можете передохнуть минутку, Николай Иванович. – объявил Петр Петрович тайм-аут и обратился ко мне, - Виктор Афанасьевич, голубчик, не в службу, а в дружбу, возьмите медкарту нашего замечательного рассказчика и посмотрите, пожалуйста, что там у него в разделе наружного осмотра отмечено.
Дотянувшись до медицинской книжки, не вставая с профессорского полукресла облюбованного моими gluteus maximus, я открыл припухлую историю болезни говорливого дегенерата и прочел следующую запись: «... Во время наружного осмотра Бычкова Н. И. при поступлении в клинику никаких заметных повреждений на теле пациента найдено не было. Однако, на передней части головы больного, под волосяным покровом, были обнаружены два симметрично расположенных (по обеим сторонам верхней части черепной коробки) локализованных утолщения, по внешнему виду напоминающие кожные наросты или мозолистые образования. Микроскопические срезы ткани с описанных выше утолщений дермы отправлены в лабораторию на гистологическое исследование...
- Довольно! - прервал чтение медицинского объяснения феномена рогов заведующий психушкой и, переведя взгляд утомленных лицезрением общественных отбросов глаз с меня на счастливого обладателя новообразований невыясненной природы, потребовал, - Продолжайте свое повествование, больной.
Однако кульминацию мистической истории нам довелось услышать после короткой заминки, во время которой мне все же пришлось оторваться от заветного седалища, чтобы закрыть распахнутую внезапным порывом ветра форточку. Гроза продолжала набирать силу. Молнии бесновались в питерском небе, гром им вторил с предписанным ему природой запозданием.
Съежившись от резкого ли притока холодного и влажного воздуха или от страха перед разбушевавшейся за стенами дурдома стихией, пациент-рецедивист Бычков возобновил рассказ.
Очнулся я ужо на диване, вокруг меня дружбан мой суетится. Я, как рожу евоную срисовал, сразу ему про свою беду: «Толик, - спрашиваю, - кореш мой дорогой, метелил нас кто-нибудь вчера, али как?» «Да, нет, - говорит, - не было никакой махаловки, мы вчера очень клево посидели»... А я его опять вопрашаю: «А не падал ли я где, головой к стенкам не прикладывался?» - «Ты чё, Колян, пургу гонишь... я ж тебя жлоба ужратого в цельной сохранности до своего дома допёр, аж упрел весь, пока тушку твою волок бесчувственную...» - «Ну, значит, люди правду говорят – есть такое дело, а я раньше не верил, думал брехня всё - бабские страшилки...» - рассуждаю я таким образом, а кореша-то моего на энти слова мои любопытство разбирает, и он интересуется: «Об чём базар-то?» Ну, я и открываю ему страшную свою правду, правду позорную: «Коли не бил меня никто и сам я не на что твердое не падал - выходит это мне Валька-паскуда рога наставила... Два дня токо у нее не был и на тебе - ужо рогатый... Щас пойду , удавлю змеюку подколодную...»
Тута Толян, как заржет, аж слезы у него из глаз ручьем закапали. Ну мне, ессесьно , обидно. «Ты че над корешом своим в беде-то, горе таком невиданном издеваешься», - говорю. «Лучше бы присоветовал, как мне стервозу эту неверную проучить, да посурьезнее, чтоб на всю жисть урок ей был даден, да как от рогов проклятых избавиться.» А он, гад такой, всё не унимается, всё регочет себе битюгом без продыху и еще пальцем своим неумытым в меня тыкает. Ну, потерпел я чуток и решил предъяву ему сделать, мол, коли сей момент не заткнешь свое хлебало, я в твою фатеру больше ни ногой – уйду и с концами... считай, нету у тебя больше кореша Кольки... Токо хотел огласить приговор, как он сам на мировую пошел: «Да не Валька это тебе рога приростила, и не рога это вовсе, это Димонская придумка...» - говорит он, перестав ржать, а я слушаю его и не въезжаю, об чем таком он лопочет. «Не понял?! - спрашиваю, - Выходит, что меня этот сраный кочегар отбуцкал, когда я в беспамятстве пребывал, так что ли? И ты на это дело глядел и за дружбана не вступился???» - начинаю я заводиться по-малому.
«Дурилка ты картонная», - по-корефански так обзывает меня Толян и начинает речугу толкать: «Правильно про тебя Димон сказал, что сучество ты недоразвитое, на животном, так сказать, прозябаешь уровне, акромя как выпить, пожрать да на Вальку влезть нету в тебе никакой иной потребности. Без мечты-идеи живешь, ну, как микроб какой, али...» - тут он остановился, как бы призадумался, и на стол посмотрел, а по нему таракан бежит зигзагами: « ... как этот прусак нераздавленный... Я и сам-то, до Димона еще понимал, что не с одного ящика мы с тобой пузыри, да все думал, что подтянешься ты, подразовьешься... И вчерась тоже, когда Димон сказал, что только одного меня берет в помощники, я за тебя горой встал - отхерактеризовал положительно и уговорил все ж его и для тебя местечко приискать, ну хотя б на испытанку для начала. Упирался он страшно, безнадежный, говорит, ты субъект и что черви по тебе давно и сильно плачут, но уж коли я того желаю и не боюсь потом локти себе кусать за своего протежу, то берет он тебя на апробку до первого твого оступления...
Здеся я совсем невзгодовал: « А он хто таков, этот Димон-то твой?!! Хрен в пальто - вот хто!!! Я, вишь ли, для него недоразвитый! Сам он - кочегар недожаренный... еще и сучеством меня обозвал.., ах сука какая, да я таких как он...» Тута корешок встает надо мной и лапищей своей как замахнется : « Охлынь, говорит, по-хорошему, а не то я тебя сейчас по-плохому утихомирю». Ну, а шутки с Толяном шутковать – гнилой номер, сам не стану и другим не присоветую, вобщем, пришлось заткнуть паяло. «Вот так-то лучшее будет!» - сказал дружок и дальше погнал свою лабуду.
«А теперь слухай сюда и слухай в оба уха, повторять не буду... и что б о словах моих никому ни гу-гу, а не-то руки-ноги пообрываю да с бубенчиками за компашку... Значится так, великое дело вчера с нами приключилося...» «Это что, Димона встретили что ли?» - опять зачал я возмущаться. «Точно так», - отвечает он и опять руку приподымает... «Ну и хрен с тобой!» - думаю, могу и помолчать, а он дальше про своего разлюбезного кочегара. «Ты что, слепой совсем, али придурошный какой, что сам не врубился с кем квасить-то довелось?» - спрашивает он и так на меня при этом вылупляется, что я аж вспотел, а потом в нутре опять что-то екнуло, ну, как тогда, в аквариуме, и стало во мне понимание просыпаться.
Вспомнил я, как руки мои онемели и ноги к полу прилепилися... Потом еще вспомнил, что мебель по стекляшке ездить начала, а на столах хавка с бухлом сама, без халдеев, нарисовалась. «Водярой паленой он нас опоил, гад проклятый! Вот нас и начало глючить...» - объясняю я корешу свою точку зрения. А он опять на меня жабой лупоглазой таращится и говорит: «Да мы с тобой отродясь такого какчественного горючего не потребляли...» «Во-во,-говорю, - и я об том же, от такой редкой гадости даже у нас с тобой глюки»...- втолковываю я этому придурку, но он снова за свое. «Дебил ты, Колян, и не лечишься, какие на хрен глюки, если у меня такие же как у тебя антенны биосферические...» -говорит он и раздвигает свои патлы. А на скальпе евоном такие шишаки как и у меня, ну, тютелька в тютельку. « Ну, и чево это доказывает, может это Светка твоя тебе тоже рога наростила. А может это они с Валькой вместе сговорились нас оброгатить...» И тут в меня молнией треснула страшная догадка: «А может они эти самые, которые в численном меньшинстве играются... их же щас побробуй тронь, так развоняются, что и посадить могут за прав ихних попрание...» «Да не рога энто, Колян! Ишо раз тебе повторяю, антенны энто - для связи с Димоном двухсторонней.» Ну, я на него рукой машу, мол, пошел ты знаешь куда со своим пентюхом-котельником, а ему видно на мое разумное к делу отношение сказать нечего и поэтому он берется за свою обтерханную подушку и откидывает ее в сторону, а под ней фужер зеленый и пузырь вот энтот с нацарапками иносраными на брюхе. Тут я и обомлел от увиденного, сам того не ожидая... «Так он что, баклан-то этот, люзионист что ли - Кио-сын?!!» - тихонько так, шепотком, вопрошаю я Толяна, разглядывая ненашенскую посуду на корефанском диване, вопрошаю и хочу, что б хоть эта угадка моя в масть легла – оченно хочу.
«Козел ты, Колька, даром что рогатый!» – говорит Толян и презрительно так на меня поглядывает. А ему в ответ: «Сам такой! А ты не кобенись и не выражайся, объясни лучше товарищу, в чем у него непонятка случилась.» А он мне опять выговаривает:«Так я ж тебе, чудаку на букву «м», уже цельный час пытаюсь растолковать, что к чему, а ты все встреваешь со своим хреновым мнением...» «Лады!» - соглашаюсь я, потому как понял, что кореша заклинило: «Молчу, как партизан на допросе, только не томи ты, скажи, правду угадал я про фокусника али нет?» «Сам ты фокусник-покусник-пакастник. Ни какой Димон не Кио, и не сын он ничейный и не люзионист совсем...» - отвечает мне дружбан и начинает репу чесать. «Я его тоже, пока сам в тему-то не въехал, спросил, кто он таков, так знаешь, чево он мне сказал? Догадайся-ка с одного раза - ты ж у нас ума-палатка». – вопрошает меня Толян и лыбится, как медсестра перед тем как ср... задницу магнезией портить. Не, думаю, не буду я с ним еще раз в угадки играть, а то ляпну чей-нить не тово, обозлю его нечай, а он меня за это домой без опохмелки погонит. А дома-то беда - ни одного пузыря, даже пустых и то нету. «Сдаюсь! - говорю, - Не осталось в моей палатке никаких заумностей»... «Ну, ладно, тогда востри уши и внимай, чево об нем другие люди думали-соображали, умней нас причем», - говорит Толян по-человеческому, а потом зачинает стишками выражаться.
Я тот, чей взор надежду губит,
Я тот, кого никто не любит,
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы...
Услышанное от больного оставило нас с профессором если и не с открытыми от удивления ртами, то в состоянии близком этому. Строчки из лермонтовского Демона были продекламированы пациентом психбольницы возможно даже более выразительно чем транслировавшиеся когда-то по радио отрывки из знаменитой поэмы в исполнении Владимира Яхонтова. Странно, но, как и в первом случае, во время произнесения Бычковым греческой фразы мне почудилось, что он снова говорит не своим голосом и даже, я был в этом почти уверен, не отдает себе отчета в том, что происходит. Я хотел было обратить на это обстоятельство внимание Петра Петровича, но начальник дурдома упредил мой порыв отрицательным покачиванием головы и одновременно дал больному добро на продолжение,
- Ну-тис, Николай Иванович, и что же было дальше?
Наш несостоявшийся речевой диалог или состоявшийся безмолвный обмен мыслями не ускользнул от внимания отнюдь не глупого индивидуума, прикидывавшегося очередной жертвой коммунистической тирании. Обрадованный моей неудачей Бычков вернулся к своим козлам и баранам,
Ну, я как эту... мутотень от него услыхал, чуть слюнями не подавился. Толян стишками шпарит! Говорил же, что водяра паленая была, это же надо так упиться, чтобы заместо того как все порядочные люди с ранья за столом сидеть для оздоровления, мы как на дитячем сабантуе стишками опохмеляемся. Хотел я ему сказать, сурьезно так, что я об энтом всем мыслю, но поостерегся, побоялся, что осерчает и рукоприкладство разведет до поры до времени , а мы всего лишь третий день гуляем... Вобчем, смолчал я опять, ну, а когда варежка закрыта, то котелок лучше варит. Ну и наварил он у меня такой баланды, что захотелось мне сразу... до ветру. Понял я об ком в стишках-то прописано, понял и не знаю чево с энтим делать – признаваться или запираться. Пока думал - язык мой-враг мой, сдал меня со всеми потрохами : «Так он что, черт? Кочегар твой?» - спрашиваю и закрываю уши, чтоб не слышать и глаза, чтоб не видеть. Была б рядом песочница, точно бы бошку в песок засунул, только бы подальше от такого страхотья.
«Что ты в этом понимаешь, болванка ты необтесанная... Черт, сатана, дьявол, - дурилки это все, попсой бородатой придуманные, чтобы лохов, таких как ты, стращать и шкурки ваши остригать»... – опять загоняет меня в непонятку кореш... Ну тута я не сдержался и как закричу во всю мочь больного организма: «Кто он есть?!! Говори, не мучь друга закадышного!!!»
«Станционный смотритель – вот он кто!» – гордо объявляет Толян, будто дружка с собственным Волгарем представляет и пальцем так, многозначительно, в потолок показывает. Ну, от слов таких я конечно успокоился и за пальцем его на потолок поглядел, но ничего там акромя шелудивой штукатурки не заприметил и тем самым очень озадачился. «Станционный смотритель это навроде мента вокзального будет...» соображаю про себя: «Подумаешь, большая фифа, прыщ, можно сказать, на заднем месте. Но вслух я этого конечно не говорю, вслух я у него по-хитрому выспрашиваю: «А на какой-такой станции он дежурит и причем тогда здеся котельная и фикусы разные непонятные?»
«Как на какой? - удивляется кореш, - На нашей!» «Это на сортировочной что ли?» - уточняю. «Баран! - опять ругается Толян - Его станция - Земля!»
Тута я крепко замолчал. Никак не мог врубиться, кто над кем изголяется: Толян надо мной, или же это кочегар ему так классно мозги запудрил. Молчу я стало быть минуту, другую и кумекую, чево ему такое сказать, чтобы мне потом больно не было, ну и придумал есесьно. А че, за нами не заржавеет, - последние слова Бычков произнес с тщеславием, достойным описания самим Теккереем.
Сказав это, он взял паузу, но не для того чтобы перевести дух, а в расчете на получение заслуженнной похвалы за проявленную сообразительность.
- И что же вы эдакое выдумали, любезный мой Николай Иванович, - задал Петр Петрович пациенту ожидаемый тем вопрос и очень мило, прямо-таки сердечно улыбнулся. Так, как в нашей профессии принято улыбаться неизлечимо больным людям.
-Что, что, знамо что! – сияя от удовольствия ответил хронический деградант: «Тут, говорю я Толяну, без поллитры никак не разобраться!» Говорю и куртку свою с полу поднимаю, мол, готов я, как вьюный пионэр... Щас, думаю, Толян вытащит из трусов, у него там карман пришфандорен, свою заначку и отправит меня в гастраном за водярой... Значится одеваю я один рукав и нацеливаюсь во второй ужо, как это мурло неблагодарное, как сказанет:« Не надо никуда ходить.» Ну я, есесьно, враз сообразил, что к чему: «Зажался падла, бабло жалеет, а дружбан пусть в это время смерть страшную от жажды примает.» - сделал я такое ума заключение печальное и не понимаю чево дальше. Надо было бы, конечно, харкнуть ему в рыло и пойти прямиком к Вальке – учинить ей профилактику насчет рогов, копыт и прочей медицины, но в хлебальнике не слюни, а пустыня Каракуль, ну, которая, на фантиках с горбачами. Вобчем плеваться нечем, небось не скотина, что в удачных жэнтэльменах верблюдом снималася, а человек! Ну, а как нас в школе учили? По-горькому-то... Человек – звенит... свистит.. бухтит... не, не то... Во, вспомнил! Человек - мычит горько! Стало быть решил я непонятку эту с дружбаном по-любовному перетереть, дать, так сказать, последнюю шансу на справление пока я ему горчичников на жо... на сидячее место не наставил. «Так мы че, мулюнивум привечать ужо закончили!» - спрашиваю я его, как ни в чем ни бывало и жду правильного ответа. Ежели, думаю, полезет сейчас в штаны, значит осознал подлянство свое и застыдобился, ну, а ежели не полезет и сызнова начнет харю корчить, тогда... «Я уже свой мулюнивум повстречал», - говорит он прежде чем я придумал, как мне его наказывать следовает. «Не понял?» - говорю с одной рукой в куртке. «Чево непонятного-то, я уже отпраздновал». – отвечает Толян и глядит на меня, так будто мы с ним только в одной канаве поваляться успели. «Ты че, в завязку ушел, что ли? Это на третий день-то?» - удивляюсь я на него, реально так удивляюсь. «Точно. Больше бухать не буду.» - спокойно так говорит он и вроде, как на полном серьезе. Ну, я, конечно, не фраер какой лапшу такую себе на уши позволять развешивать – у меня ить на ентот счет тоже свое соображение имелося: «Жлоб ты...», думаю: «...Толян, как с фикусником этим из кочегарки повелся, так таким же жмотом, как Борька заделался...» Но стыдить я кореша не стал – пожалел болезного... Может у него после вчерашнего и впрямь верхотуру понесло, одеваю я поэтому на себя второй рукав с намерением, значит, прощаться и иду в прихожую, мол, заливай, Толян, кому-нить другому, а мы хоть люди и незатейливые, но тоже чуйства в нас разные человеческие имеются... и неизвестно еще кто из нас к кому первый прибежит... Берусь я за ручку и уже хочу говорить: «Чтоб он был здоров и не кашлял...», как он в спину мне, как гаркнет: «Стой!» ну, точняк, как в армии орут, когда на карауле прохлаждаются, хорошо хоть калаша у него дома не было, а то точно пульнул бы, такой сердитый внезапно заделался... Я так и замер с рукой на двери, даже оборачиваться не стал, если уж и летит в меня что, так пусть уж лучше по затылку треснет, чем мордами отдуваться... «Кругом!» - камандавает Толян, с ним это бывает, особо как припомнит, что в армии до старшины дослужился, так и начинает казарму солдафонскую разводить, ну повернулся я через левое плечо, тоже ведь два года родину от стервятков мериканских оборонял, и даже каблуками так, по-гусарскому, цокнул, мол, мы тоже шутки понимаем и смотрю чего он там удумал, а он ручкой так делает, вроде, как к столу меня приглашает и говорит, ласково так, по-гражданскому: «Ворочайся сюда, Колян! Не боись, бить не буду - угощать буду!» Ну, подошел я к нему и объясняю свою теперешную позицию: «Чем же ты, дурдон, угощать-то кореша собрался? Мы ж все твои припасы давно вылакали... потому-то я и в гастраном за добавкой намыливался пока продажные домой не намылились и замок на дверь не навесили... «А вот гляди!» - отвечает Толян с улыбочкой такой придурошной и шасть рукой под подушку башкой немытой замусоленную, где тара кочегарская была запрятана. Достает он вот енту посудину...» - здесь Бычков привстал и красноречиво ткнул подрагивающим от возбуждения пальцем в бутылку стоящую на профессорском столе.
... Вытаскивает он, значит, ее и на стол бац! Тут я сызнова забижаться собрался и объяснять охреневшему со вчерашнего корефану, что у него не один тока чердак свинтило, но и вся крыша набекрень съехала и, что, мол, стеклотара-то кочегарская сплошной порожняк, и не фиг мне опять мозги пудрить про Димона ентого, люзиониста-осмотрительного... Значится, разявил я пасть, чтобы дать ему заслуженную укоротку, как гляжу бутыль сама по себе зачала наполняться, будто кто-то ее из под низу чем-то накачивает... Чудеса, да и только... но я, конешно, виду не подаю, что в удивлении большом пребываю и жду, когда из горла потечет, чтоб по запаху сообразить чево за жидкость тама сама собой образовывается... Но шиш, не потекло, в аккурат с началом горлышка остановилась, как на ликеро-водочном - в цеху разливочном... «Тащи стаканы с кухни!» - говорит дружбан и прямо светится весь от радости свинячей, что фокусу дитячему научился пока кореш его в болезненном состоянии находился. Ну, принес я стаканы. Разлил он поровну. А я его и спроси: «Так, ты ж вроде завязал с потреблением?» «Это я в последний раз», - говорит: « С тобой за компанию, чтоб ты не подумал, что я тебя самопалом каким травануть хочу... Да и рассказывать мне под это дело посподручнее будет... «Знаем мы энти последние разы», подумал я вспомнив вашу богадельню товарищ профессор, но мыслю не озвучил... Взял я свой стакан и носом в него ткнулся – очень мне было антересно, какую и где он от меня горючку заховать сподобился... Нюхнул и чуть не обалдел... В стакане коньячище и не какая-нить хрень из абрэкских, питерского разливу, что так клопами воняет хоть тараканов трави, а самый что ни на есть забугорный с шоколадным духом, я таких отродясь не пивал, тока видел в Борькином серванте... «Это - чево такое мы потреблять собрались?» - спрашиваю с уважением... «Это называется – Хо!» - говорит Толян, а я ему, чтоб порадовался, вспоминаю Элку-людоедку, из кина про стулья с брюликами: «Не хо-хо, а ого-го!» - и поднимаю стакан, но первый не пью, жду пока он сам приложится... Кто его знает чево у него там с головой приключилося... «За что пьем-то?» - спрашиваю дружбана и все не пригубляю, очереди своей дожидаюсь... «Давай, за новый мулюнивум! – предлагаю пока тот мычит, но не телется. «Давай!» - соглашается со мной Толян и добавляет «...и за то чтоб Димона побыстрее подменили!». Хотел я было взбрыкнуться, что не хочу пить за быдло это - кочегарское, но решил обождать до другого благоприятственного случая. «Будь!» - говорю и гляжу за ним в оба... «Будь!» говорит Толян и опрокидывает в себя пойло иносранное, ну и я за ним опоражниваюсь... Выпили мы, значится, по одной, по другой, по третьей, а из бутыля все не убывает... и шибко меня ентот казус затриговал. Подъезжаю я к Толяну с вопросцем есесьным: «Откуда, мол, посудина, такая вместительная, взялася, неужто вчерась в стекляшке подобрали?» «А ты че, не помнишь, как Димон ее нам сам подарил и надпись ишо вот энту, памятную, подписал?» «Да не напрягаяй ты меня Толик...» - досадую я на друга непонятливого: «...говорил же тебе, что почти ни фига со вчерашней загуделовки не...» - и тута она ко мне явилася-не запылилася. Память моя загулявшая сама по себе - хрен ее знает где снова в меня возвернулася.. Вспомнил я, как сам, у котельщика ентого, выспрашивал могет ли он такой фокус-покус учинить, чтоб бухло в пузыре никогда не переводилося ...
- И что же он вам на это ответил? – отважился я на форсирование событий не сводя глаз с волшебного сосуда.
- Мудрено он как-то закрутил, - вернулся к повествованию больной достаточно благосклонно на этот раз отнесшийся к излишнему вопросу, - Пролопотал что-то про какого-то другого мужика у которого кады кореша оголадали - так тот им по-быстрому воблы с хлебом сообразил, чтоб не забижались... Ну и кочегара, енто, понятное дело, разобрало, типа: «Раз тому...» говорит «... своих дружбанов не слабо накормить было, так и мне западло моих корефанов жаждой мучить...» Взял он, значит, вот енту бутылку и ногтем на ней зачал чевой-то карябать, а ноготь-то желтый, кривой и длиннющий, как у Вальки когда приклеенный бывает, а кончик фосфором горит, почище чем на котлах камандирских и бутыль лучше стеклореза курочит. Нацарапкал он надпись, значится, и объясняет, что теперича никакой нужды у нас в бухле не будет, тока бутылка ента никаво акромя корешей евоных не обслуживает, заподло ей выходит, и ишо антиресную штуку сказал, шо бутыль тады тока горючкой заполняется, когда ее дружбаны Димоновские в руках держат и шо пойло ей можно на свой скус заказывать, тока нада представить чево хоцца. А потом совсем рассмешил, последнюю хохму выдав, шо квасить много он нам не рекомендовывает... тоже мне, ишо один минздрав самодеятельный сыскался... « Меру...», - говорит: «... надо знать и тока по праздникам»... «Ну енто мы сами усатые, разберемся, когда можно, а когда по праздникам.» - подумал я, но вслух – как воды набрал. Я ему за подарок такой тогда много чево прощением отпустил... Я ж не знал ишо, что оброгатит он меня впоследствии... Ну, вобчем про бутыль прикольную я вспомнил, ну, а че потом было только одно знаю – стал я проверять – не набрехала ли нам эта рожа разноглазая, шо посудина евоная без дна без пробышки, и так я старался-представлялся - от вьюношеского Солнцедара до хохляцкой табуретовки шо в конечном раскладе укатала меня ента стерва бездонная до беспамятства тревожного...
«А че дальше-то было, апосля того, как я в осадок выпал?» - спрашиваю я Толяна разобравшись с подарком димоновским, «Об чем таком вы без меня балакали?»
«О том, о сем, короче, обо всем, но больше об евоной службе...» - отвечает кореш. «Это о какой, такой службе-то?» - интересуюся: «В кочегарке что-ль?» Здеся он опять вызверяться зачал – глазами захлопал и ряха красными пятнами пошла: «Я ж тебе уже говорил, жертва ты оборта безнаркозного, что смотрителем он к нам приставлен, али запямятовал, уродец тряпошный? «Да не, помню, помню...» говорю я и отодвигаюсь от психа ентого подальше : «Тока не врубился я, кем он засланный и за чем присматривает...» спокойно так объясняю ему свое затруднение. « За нами присматривает.» - отвечает кореш на полном серьезе. « Ни фига себе! За нами с тобой? Кто ж на такую подлянку гадскую пошел, чтобы за нами топтуна послать? Неужто бабы наши дюдика частного наняли за нами шпионить, а может енто Борька на нас какую телегу в большой дом накатал?» делаю я умственные анализы. «Кому ты на хрен нужен, пентюх необщипанный, чтоб за тобой слежку учинять, размечтался тоже, недоделанный... Не за нами он смотреть приставлен, а за всем земным народонаселением...» - говорит Толян и презрительно так кривится, будто апосля того как он с кочегаром на брудер квасил я вроде как и не ровней ему теперича являюсь. «Ну, ну...» думаю «валяй, падла, меняй дружбана старого, проверянного на чмо енто котельное... Нагнал, козел, лабуды с цельный товарняк про смотрительство свое, а ентот дурка безмозговый на бутылку, из цирка упертую, купился...» Вслух же я его, ну как будто интерес меня взял, спрашиваю: «А зачем он за народным населением приглядывает и хто ему такое уполномочивание участковое устроил?» Прослушал он вопрос мой такой обстоятельный и задумался. Минуты две думал, никак не меньшь.. . Наверно сочинительствовал в мозгах, ну, а потом понесло его: «Не хотел я тебе всего рассказывать, да и Димон не велел, недозрелый, говорил, ты еще овощь, не осилит твоя башка слабенькая всей правды человеческой, но я попытаю счастья, может все-таки въедешь в тему... Как никак корешь ты мне, али нет?» Я тыквой-то, есесьно, поболтал вверх-вниз для приличия, мол, кореш, кореш - гони свою пургу дальше. И он погнал: «Вобчем история энта не такая чтоб простая, а оченно даже заковыристая. Много в ней всего такого, во что и я не врубляюсь, но в кратких словах тебе перескажу, чего от Димона услыхал... Он ведь меня тоже в изначале предупредил, что, чтоб все про все рассказать надо много лет без передыху языком молоть... Ну, значится, давай по-порядошному...
Давным-давно энто было - если цифрами писать, то нулей в годах больше будет чем баранок в нашей булочной... На одной земле, которая не наша, а другая, в галаптике 3-ей Тэц располагающаяся, закончились занятия в ихних институтах и всех студентосов, как и положено, отправили на трудовые совершения. Ну, как у нас их посылают картофан в полях топтать или свинарники материть... Тока там, на той земле, студентосов посылали еще куда подальше... Понятное дело, чтобы дома не нашкодили чего... Значится, разлетаются они по всему ближнему и дальнему просранству вселенскому и начинают изголяться: кто влез, а кто и про дрова... И вот одна их кодлашка залетела в систему нашенскую солнечную и начала колобродить... где-то они каналы прорыли, на манер беломора, но воду пустить позабыли, еще где-то камни вокруг планеты летать позапусткали для интересу вящего, вобчем наделали делов, а на перекур на Землю, на маленький островок присели. Сидят они, значит, у моря ожидают погоды, сидят, глядят по стронам, а тогда у нас акромя энтого островка токо вода одна плескалася, и... скукота над нею маялась, а больше ничего и никого не предвиделось. И копать-то почти нечего было и до камней нормальных тоже без инструменту не добраться... Не понравилась им такое негостеприимство планетное и решили они домой отваливать, тока перед тем как свалить задумали они караси свои потные в нашем море простирнуть – воды-то хоть отбавляй, не то что на других землях – одни тропки пыльные со следами ихними... И постирали, и другие свои дела сделали... Нагадили вобчем, ну как и теперешние турысты на природе вытворяют... Ну, и полетели до дома до хаты... Потом еще много годов прошло и опять на Землю ихние студентосы попадают, другие ужо, а у нас в энтот раз живности разной развелось немеряно и растеньев разных пруд пруди... Обалдели они, значит, от такого полного изобилия, вобчем, губы развесили на наши богатства и порешили помочь нам в развитии, ну, чтоб добру пригляд был правильный даден... Покумекали они промеж собой и принялись шукать посреди живых сучеств кандиндатур на улучшение. Искали, искали, но никого путевого надыбать не сподобились... Живности много – считать непересчитать, но всяка тварь тока о себе печется – животные одним словом... Стали студентосы сызнова головы ломать – чем зверям бессознательным помочь, чтоб жизнь у них лучшее, да веселее заделалась. Ну, и как завсегда, у нас тоже такое на кожном шаге приключается нашелся и у них самый вумный, знайка то бишь, или этот, ну, как его там, котырый всему чму необрезованному язык показывает, вобчем штангенциркуль какой-то продвинутый... Короче приглянулись ему макаки с мартыхами... Они, говорит самые здесь хитрожопые и грабки у них шустрые, да хваткие, не из заднего места управляются, вобчем ежели им мозги маленько вправить они могут немало делов наворотить... Дружбаны его выслушали, предложение обмозговали и решили в большевиков поиграть... Ну, кого больше, значит и правда ихняя, а остальные ляминевые кружки... Проголосовали и вышло по штангенциркульному – надо несознательной скотине мозги править... Было там правда несколько несогласных «Нельзя!» - горлопанили они: «Нельзя вмешиваться! Нельзя в другую жизню без спросу-приглашения залезать! Вот посмотрите чево с энтой планетой-то заделалось тока наши товарищы караси простирнули... а тут в мозги чужие лезть без разрешения...» Но большевики победили, очень уж хотелось им поглядеть, как макаки заживут по-новому, по-цивильзованому. Ну, набрали они там макак да мартых с разных племен и народов обезьянних, чтоб потом посмотреть кто способнее оказался и занялись их мозгами и энтими... дядями разными, генами...Покуролесили, стало быть, они как следовает над обезьянними башками и домой подались... Прилетели до дому и докладывают своему начальству институтскому, что так, мол, и так, были там-то и там-то, сделали то-то и то-то. Как узнали их преподы какую студентосы на Земле бучу заварили, такой на ихней планете кипиш поднялся – о-е-ей! Собрание собрали большущее – цельный съезд, можно сказать, и принялись мусолить «Как быть и чево теперича делать?» Одни орали, что мол обратно все возвернуть надобно немедля ни минуточки, как до студентосов было, да извиниться ишо перед макаками за самоупровство неразрешенное над ними учиненное... Другие, которые штангенциркульские, кричали, что правда ихняя, что сучествам недоделанным помогать – то бишь доделывать энто наша муссия первейшая... Мусолили таким образом, мусолили, орали, орали и постановили-таки взять улучшенных макак под колпак – под наблюдение значит. Но трогать дальше их наотрез запретили... Прошедшего мол уж не воротить, что сделано – то сделано, а перед быдлом упрощенным извиняться нам не с руки, слишком много чести для краснозадых будет... ну, вобчем – понты дороже денег, а макаки с мартыхами улучшенные, пущай теперича идут путем своим макакским – неизведанным. Мы же будем за ними со стороны наблюдать да приглядывать, ну, как бог даст, короче. Завели они для нашей системы солнечной отдельную книгу красивую в обложке праздничной и особливо в ней пометили нашу планету, обозвав ее опытной станцией Земля. А потом послали к нам на дежурство первого станционного смотрителя...
«Ты чего, спишь что ли?» – спрашивает меня Толян, когда моя башка сползла с руки и тюкнулась об стол. «Да, не, ты что!?» - отвечаю: «Просто рука устала...» «А че тогда глаза закрытые были?» - снова пытает меня дружбан, ну нету от зануды спокою... «А это я специально закрыл, чтоб лучше представлять, как там у них дело обстоялось.» - объясняю дыбильному. «Ну, тогда скажи о чем я тока сейчас говорил...» - не отстает он от меня, ну тута я и решил его малехо подкузьмить: «На дальней станции сойдую, бухла по пояс...» - запеваю голосисто, ну, как я умею, когда под правильным градусом нахожусь, и глазом так, незаметно, кошу в евоную сторону – зачнет драться, али проглотит мою частушку юморскую?. Проглотил, не подавился, значится ишо не совсем в разнос пошел... «Вижу, что слышал.» - признает он мою правду и опять свою музыку – про смотрителей в заосаде - заводит.
«Значится прилетел к нам ихний спец по недоброкакчественной живности и зачинает наблюдение вести над краснозадыми. Ну, те конечно знать ничего ни про какие экскрименты над ними вытворяемые, не знают, не ведают и живут себе потому нормальной безьянней жизнью. Но жили они так, по-старому, не долго – в мозгах-то у них ужо чужая закваска бродила, а как из ушей пришлая мысля поперла, то макаки с деревьев-то и пососкакивали. На фруктах с овощами жить им стало заподло. Стали они, значится, на две кости, залезли в пещеры, огонь с собой прихватив и заделались, таким макаром, первобытными... У тогдашнего смотрителя станционного не работа была в те времена – лафа одна. Чего с них, с бывших макак-то, спрашивать – живут просто – жрут, да множатся, никакого промеж них криминала, одни местные разборки. Бытовуха одним словом, вроде и без присмотра смогут обойтися... Ну было оно так до поры, до времени... Пятое, десятое и зачало мартышье обчество нарождаться... Вожаки макакские борзеть зачинают по-наглому и в князьков разных перекрашиваться, мол, мы от рождения личности особенные и нам больше вашего положено и править будем вами - халдеями неумытыми - бессрочно, а ваша судьба ублажать нас по-всяческому... С этим делом заодно и жмотство в них невиданное начало поселяться. Раньше, что: сорвал банан – слопал, отдохнул-расслабился – за другим полез.., а теперича все в закрома пещерные тянут и не только свое, но и чужое в догонку прихватывают... Пусть лучше гниет барахлишко в схроне чем с товарищами бывшими делиться... Ну, как такое дело несправедливое пошло да поехало заволновался смотритель не на шутку и домой рванул с докладом безрадостным... Воротился к себе восвояси и давай тревогу бить, что непорядок на евоной станции, что сучествам поднадзорным мозги-то недовправили и улучшаться они не хочут ни в какую, а даже наоборот - хуже макак с мартышками заделались. Послухали-то, смотрителя, послухали, а делать никто ничего не хочет, не желает... Забыли ужо и про Землю нашу и про экскримент незаконченный – не до того людям тамошним, у них у самих делов невпроворот, делать не переделать, еще и останется. Но смотритель дотошным чуваком оказался, заставил снова сходку созывать, чтоб проблему энту зараз перетереть и макакскую судьбину на отрез порешить. Ну, собрались ихние умники-разумники, но без охотки, обмозговали тему тоже без напрягу, ну и надумали, что головную боль эту безпрофитную студентосам надобно скинуть – мол, вы энту кашу заварили - сами и хлебайте ее полными поварешками... Но коли уж совета дельного от нас – людей бывалых - желаете, как с недоделками этими земляными обращаться, как их перевоспитывать - то нате, вам, получите цельных две горячие инструкции: Чтоб сучества такие недоразвитые вас слушались и указания ваши сполняли надо их поначалу застращать покрепче, а потом наобещать простофилям с сорок бочек арестантов, ну типа: кто себя хорошо вести будет так тех мы на 3-ю Тэц заберем на дальнейшее проживание безбедное. Вот тогда они и зачешутся...» «А чем энтих неудоумков стращать-то надобно?» - вопрашают студентосы. А им в ответ, что энто теперича ихняя забота проблемная, но для примера подсказали одну страшилку простенькую, нужно, мол, втолковать энтим подопытным, что всякую-разную шелупонь ихнию непослушную, которая промеж них заведется, будете сызнова в макак обращать, али в других каких тварей, что попроще... Ну, а чтоб вы там в ихней системе солнечной еще больших бед не натворили, будут за вами и вашими подопечными наши спецы присматривать да испытания разные устраивать, вобчем, проверять на вшивость моральную. «Не нужны нам ваши проверяльщики!» - в голос загомонили студентосы и тоже зачали понты свои молоососские в преподов кидать: «Мы, что, сами с образинами энтими краснозадыми не справимся, мы ж тепереча люди почти что с верхним образованьем!» - кричали они, дерьмократию вобчем разводя. Но умники очкастые встали на своем, как 28 панфиловцев. «Нет,» - говорят ученые товарищи: «сумления у нас, что найдете вы управу на подпорченную вашими старшими товарищами живность, но опаска у нас имеется, что не в ту степь вы ее послать-направить можете, так что не бывать по-вашенскому, а бывать по-нашенскому – пошлем на опытную станция Земля смотрителя собственного!» Ну, побухтели еще студентосы, побухтели, не потому что на чево-то там надежу положили, а так - для выпендрежу молодцеватого. На том они и разошлись всем миром.
И полетели студентосы недоделанных доделывать. Как, чево, с макаками порченными делать, чем пугать, чем умасливать – об энтом они по дороге, конешно, много кумекали, но окончательно чего придумать они решили на месте сообразить.., но одно точно поняли – смотрителя энтого надо каким-то макаром объегорить... Ну, приземлились, значит, и наблюдают, что пока они на сходке своей друг с дружкой препирались, лясы точили, да летали туды-сюды, их подопытные ужо в другой строй перескочили да идолов себе разных понапридумывали, в основном, конешно, херических... Не простое, стало быть, дело перед студентосами обрисовалось. Теперича макак этих сильно забуревших, так запросто, за здорово живешь, на гоп-стоп не возьмешь, когда они сами фараонами, да другими царьками-корольками крутыми позаделались и шестерками несчетными пообзавелись. Пригорюнились было экскриментаторы молодые, но не надолго – молодежь одним словом, ну, как комса наша бывшая, БАМ недостроившая... Мы, говорят, не затем сюда посланы, чтобы сиднями здесь сидеть и мерзости терпеть от своих подопытных... Вобчем помитинговали малехо и решили действовать. Разделились они для начала на группы: одна группа отправилась в одно место, другая в другое, третья в третье, разлетелись, короче, на все четыре стороны и зачали в разных земных местах идейки свои заковыристые испробовать, ну, навроде соцсоревнования у них образовалось. А перед тем как отлет скамандавать договорились они новостями обмениваться, ну насчет того, как дела у кого продвигаются и ежели у какой команды лучшее всего получаться будет макак в оборот брать значит и другим следовает опыт такой передовой перенимать... Ну, и понеслось: одни студентосы принялись макак больше стращать, другие – больше маслить... На одном крае земном добрые боги объявились, на другом – злые, на третьем – и те и энти - в одну личность слепленные... Изголялись, вобчем, над своими произведениями кто во что горазд, тварили – одним словом. А промеж ихними становищами смотритель все время на бреющем планировал, но нос свой в дела чужие не совал, токмо посматривал – чего и как там студентосы над подопытными вытваряют. Летал он, себе, летал – работал значит, но иногда от задания отвлекался и на другую живность заглядывался – ну, на ту, которая неулучшенной оставалася... И так ему кошаки на душу легли, что с той поры у каждого смотрителя свой котяра в помогайлах обретается... Вобчем, чем больше он с другой животинкой время проводил, тем противней ему экскрименты студентосские становилися... И вот, в один день, охренев вконец от недоумения: «Разве можно так со скотинкой-то живой обращаться?» решил он, что все: «Нагляделся я на энто дело до отрыжки с изжогою и мочи дальше терпеть не осталось нисколечко - пора ответ со студентосов спрашивать!». Но прежде чем самолично явиться к экскриментаторам за ответом подумал, что неплохо было бы с местным населением пообчаться. Спустился он, значит, в городишко один, который был невелик и не мал, и захотел было с подопытными сконтактировать, чтобы разузнать чем народец там живет-дышит, чево об студентосах думают-размышляют, а они, макаки-то бесхвостые, с клочками шерсти в неприличных местах оставшимися, как завидели смотрителя, так и в рассыпную... Бегут от него ломая чужие головы и вопят истошно, ну прям, как тифозные на стадионе: «Дьявол! Дьявол! Дьявол заявился!» Вот так, вьюношество тэцное его и подставило. Себя они в боженек разных позаписывали, а смотрителя в козла опущенного оборотили. Мы, мол, хорошие – белые, да с бородами пушистыми, вам добра всяческого желаем, а он плохой да черный, кучерявый да козлоногий ишо и с рогами острыми, заразными при том – его сюда за провинность нехорошую с неба скинули, а он здеся поселился, чтобы козни вам строить каверзные и с панталыку сбивать.
Как завидел смотритель обращение такое неприветливое к своей сурьезной личности при исполнении находящейся так и постановил себе не сдаваться, а собраться и до самой, что ни на есть глубокой правды-матки докопаться. Оборотился он в сучество обезьяноподобное и пошел промеж местных обитателей выяснять, чево они такие пугливые, да злые по несправедливости. Походил, побродил ну, и выяснил, что к чему и кто здесь воду замутил. «Ах, вы так! Шутки со мной шутить надумали!» - сделал он анализ про студентосскую подлянку: « Ну, тогда держитесь! Я вам с вашими подопытными такую проверочку закачу – мало не покажется! Посмотрим еще сколько ваших образин бесхвостых мой экзамен выдержат, чтоб пропуск на третью Тэц заслужить. Я лучше к нам котов с собаками поотправляю от них и то больше проку будет, чем от паразитов энтих двухногих...» Вот с того самого дня и мурыжат нашего брата станционные смотрители всяческими излишествами соблазнительными – проверяют, так сказать, на крепкость душевную...
Такую вот хрень несусветную и рассказал мне дружбан мой Толик апосля коньяку хренцузского выжранного немеряно...
- Ну и как вы восприняли столь занимательную историю? – прервал наконец-то профессор затянувшееся словоизлияние Бычкова.
- Мне-то че! Я калач тертый! – презрительно ухмыльнулся алкаш, - Запрошлый раз, когда я у вас в шестой палате поправлялся, так там таких историев накушался, что Толянова байка для меня, как... ну, программа «Время», к примеру - такая же лабуда, тока с одной кислой рожей заместо двух.
- И все-таки, Николай Иванович, что вы думаете об услышанном от вашего приятеля? – переиначил свой вопрос Петр Петрович.
- А чево тут думать-то! Дело ясное - белочка на него с дуба соскочила... как она там по-вашенскому-то прозывается... погоди, дай самому... – категорическим жестом руки остановил больной мою попытку придти к нему на помошь с подсказкой, - ... помню начинается с дыры, потом кусок с линолиума идет, а кончается все, ну, как завсегда у нас случается, мусорами... Во! Готово! Получите-распишитесь - дырылиум тримента, так что ли...
Хоть и был я удивлен несколько нестандартным мнемотехническим приемом продемонстрированным пациентом психбольницы все-таки счел своим долгом еще раз вмешаться в разговор и подправить бычковский вариант латинского определения белой горячки, но на этот раз я постарался сделать это, как можно более тактично и ненавязчиво - Делириум тременс, - проговорил я вполголоса смотря в сторону от больного.
- Не забыл значит, а! Память-то какая, как у пионэра, который завсегда готов... – похвалил себя алкоголик со стажем, расплываясь в самодовольной улыбке и не обращая при этом ни малейшего внимания на вполне очевидное несоответствие в произношение одного и того же термина.
- Так вы полагаете, что все рассказанное вашим собутыльником является вербальным галлюцинозом? – продолжил проявлять непонятную для меня настойчивость профессор Верховников.
- Ну, конешна! Глюки Толика одолели, что ж еще-то? – уверенно начал Бычков, но походу второй фразы засомневался в своем скороспелом умозаключении, - Неужто вы, профессор, считаете, что енто кочегар корешу моему так мозги закомпостировал, что тот заговариваться стал? А, может и правда, а?!! Может он из-за него, из-за разноглазого ентого, бредятину-то понес?!! Вот-те на, а я думал, что Толян своим ходом с катушек скатился...
- Оставим это! – вновь прервал разглагольствования алкаша заведуюший психушкой, - В данным момент это не суть важно... Расскажите лучше, что было потом, после того, как ваш приятель поведал вам столь своеобразную теорию о происхождении жизни на Земле, услышанную им якобы от нового знакомого именующего себя станционным смотрителем. Добавил ли он еще что-нибудь к своему рассказу либо его повествование на том и закончилось?
- Дык, он ишо много об чем талдонил, да я особо не вникал, обрыдла мне история евоная, чево мне про обезьян-то разных слушать... я и сам в школе мимо еволюции ентой хреновой проходил... и про труд помню, который навроде как нас из мартышек произвел... только я и тогда был с этим несогласный, про работу-то... ведь коли выбирать: всю жисть пахать на одну зарплату, али по деревьям скакать, так по мне второе лучшее будет чем на дядю чужого за гроши ишачить..
И в третий раз остановил больного профессор,
- Любезный вы наш, Николай Иванович, сделайте одолжение, постарайтесь пожалуйста вспомнить, что же все-таки еще говорил Анатолий Ферапонтьевич о станционном смотрителе. Поймите, это очень важно для определения психического состояния вашего друга.
Собрав в морщины свой далеко не сократовский лоб, превратив его тем самым в узкую полоску контрольно-следовой полосы, что, по-видимому, означало наивысшую степень сосредоточенности, Бычков начал припоминать.
- Значится так, сказал он, что смотрителей ентих к нам на цельную тыщу лет посылают, и что евоного кочегара ужо во второй раз свои же кинули – подмену не прислали. Енто я точно запомнил – Толян так и сказал: «Бедный Димон!» - говорит: «Ужо на ночную смену загремел, на третий-то мулюнивум и энто без отдыху и перекуру!»
- Это все, что вы помните? – снова полюбопытствовал Петр Петрович.
- Не, не, щас ишо много чево вспомню, - напрягся больной истово почесывая в зытылке, - На нас он чевой-то там бочку покатил, не Толян конешна, а этот с зенками ментярскими... Ну, не на меня с вами, товарищ профессор, - начал пояснять алкоголик сказанное описывая руки большие круги, - а на весь наш людской кантингент.
На этот раз любопытство разобрало меня, - И что же ему в нас по духу не пришлось ?
- Во! И я ему тем же концом, да по тому же месту... Чем, спрашиваю, мы твоему котельщику иносранному неугодили? Чего он на нас напраслину возводит... не хуже других живем-не тужим, бабок, правда, иногда на опохмелку не хватает, но енто нормально, енто чтоб не расслабляться, чтоб цель в жизни оставалася... ну вы меня понимаете, короче... А коли не нравится ему в нашей мазе-раше-чебураше пущай канает за свой бугор и там себе гундосит про...
- И все-таки, что смотрителю в людях не понравилось? – разделило светило современной психиатрии мой интерес к оценке человечества данной главным персонажем галлюцинозного бреда.
- Ну, я и говорю, что конкретно спрашиваю дружбана об том же, а он заместо того, чтоб ответить по-товарищески, рожу начинает корчить... «Чего, спрашиваю, кривишься? «Противно!», -отвечает, а я ему заботливо так, по-корефански, ну чтоб отодвинуться успеть ежели что: «Ты че, блевать собрался, али как?» «От жизни меня тошнит энтой, вот чево!» - говорит. Ну, поглядел я на него так будто давно мы с ним не виделись и снова заботу проявляю: «Ну, тогда лечиться тебе надобноТолян!» - говорю и на всяк случай постороняюсь. Думал Толик забижаться начнет на совет такой разумный, он завсегда про медицину только по-матерному выражается, вредители, мол, они все, врачи-то... и честить вас зачинает... ну, то есть, других дохторов и в хвост, а под хвост особливо, ну вобчем, догадываетесь об чем речь веду... А сейчас не забиделся, тока посмотрел на меня – печально так, как собака на кость другой псиной обглоданную и отвечает: «Тебе самому Колян на излечение давно пора!»
Во так вот! Как завсегда в нашей сране получается - с больной головки да на здоровую... «И чем же я таким особенным занедужил, чтоб мне в больницу обращаться?» - вопрошаю хама этого некультурного. «Больница тебе Колян не поможет.» - говорит он и гадко лыбится: «От твоей болезни лекарства еще не придумано.» Тута, есесьно, мне оченно тревожно стало – может отраву какую они с этим гопником-кочегаром мне подсыпать успели и у меня уже гангрена в кишках полным ходом развивается. «Что ж за хвороба у меня завелась такая от которой пилюль даже не имеется?» - спрашиваю я и сам чуйствую, что не своим голосом излагаю, такое волнение меня разобрало. «Ну раз ты так хошь – вот тебе мой приговор - моральный ты урод, Колян! И дело энтое – неизлечимое совсем!» - отвечает бывший кореш вылупливая на меня зенки свои бесстыжие. Меня аж заклинило, как услыхал я такую оскорбуху по собственному адресу... Это же нада, что б меня!!! мой же дружбан!!! в уроды моральные записал!!! И енто за все хорошее, что я ему наделал! Поначалу я даже не знал чево гаду ентому в ответ выдать, такая на меня обида накатила. Надо было бы зафигачить ему по башке бутылкой димоновской, да стеклотару пожалел – думал сгодится еще. Помолчал я, значится, сколько было надобно, чтоб принять себя в собственные руки, успокоиться значит, ну примерно, как Штирлиц в Гестапе делал, а потом интересуюсь у мудака ентого: «А с чево это видно, что я урод, а ты нет?» «А с того и видно, что ежели тебя от нонешней жизни по тверезому делу не выворачиват - выходит ты и есть самый что ни на есть недоделок! – снова огорчает меня Толян. Тута я, конеша, промашку дал – спорить с ним зачал. Надеялся, что не в конец он ишо охренел и подлежит оздоровлению: «Че-то я раньше от тебя таких песен не слыхал... Небось щас за кочегаром фуфло евоное гонишь?» «Ну и гоню, и что с тово?» - пошел он в сознанку: «Для тово и повторяю слова евоные, что и сам так сооброжал-мыслил, а поделиться раньше не с кем было, потому и квасил без продыху...» «А чево тебя в нашей жизни устраивать перестало: бухла - залейся; хавки - ужрись?» - продолжаю я тупо любопытствовать. «Эх, Колька, Колька, разве в энтом счастие!» - говорит он промежду бабскими вздохами. Здеся меня в натуре заинтересовало, неужто котельщик ентот Толяну, акромя бутылки бездонной ишо чево дал, али секрет какой поведал, пока я беспамятствовал. «Ну, и где ж тады щастье-то твое располагается?» - спрашиваю и весь на чеку держусь, чтоб не пропустить чево важное. «Вот тута!» - говорит он и кулаком себя по груди постукивает. «Ага, запрятал ужо!» - в один момент соображаю я: «Небось кочегар цепку свою тебе презентнул в моем отсутствии...» - думаю, но вслух не признаюсь, что раскусил хапугу ентого, а ваньку ломаю: «Чево ж у тебя таково ценнова-то запазухой заныкано?» «Душа моя здеся обретается, вот чево!» - гордо отвечает мой бывший кореш.
«Не понял?!! Чево у тебя там???» - произношу я в реальном изумлении. «Душа моя тама!» - опять он туфту свою несет. Тута я такого обмана подлого и не выдержал: «Скидавай одежу!», -приказываю: «Показывай чево под ней заховал!»
«Ты че Колян, совсем офигел, али тока прикидываешься?» - начинает переть на меня рогом Толик. Ну, тут, я, конешна, от стола-то подальше отскакиваю и заявляю ему свое полное презрение: «Может и я офигел от вашего пойла нерусского, зато от корешей ценности не заныкиваю!» «Ты об чем это, Колька?» - изображает он невинность наивную. «Цепку с перстнями куда подевал, сволочь?» - спрашиваю с него правду, строго так, по-прокурорски. «Какую такую цепку, какие ишо перстеня? – продолжает он девственницей ломаться. «А вот такую - золотую и кольцы с булыжниками ювелирными...» - и руками ему предметы шукаемые обозначаю, коли он слова мои плохо воспринимает, : «что на грудях и пальцах твоего Димона вчерась была развешаны...» - объясняю придурку, что мне все известно ужо стало. Здеся он и закрылся. Надолго. Засовестился небось, а может и отмазку, какую придумывать зачал. Ну, я его насильничать не стал. Пусть сам, думаю, из задницы этой выбирается, как хочет. Стою, значит, у двери и наблюдаю... Посидел он, покумекал, потом встал и раздеваться принялся. Я смотрю на него в немом, так сказать удивлении, и гадаю: сразу мне ноги делать, али обождать чуток... Разделся он, значится, до китайского Кельвина Кляйна семейного, чем его Светка-курва на прошлое 23 февраля одарила... он ишо енти трусы куклойскланом прозывает за три буквы передние, и бросает мне свою одежу... «Ищи!» говорит: «Что найдешь все твое!» Ну, я шмотки-то евоные подхватил по инерции, но шарить по кармнам на отрез не согласился. «Ты за ково друга-то держишь, чтоб шмон тебе устраивать, за мента позорного что-ли? – вслух возмущаюсь, а сам думаю: «Раз обноски свои мне демонсрировать не боится значит золотишко в другом месте запрятать сподобился!» Отнес я тады евоное шмотье обратно, по дороге, правда, прощупал барахлишко на предмет вещиц карман отягчяющих – нету ни фига, как я и думал, и сказал, чтоб замириться: «Ну извиняй, коли чего не тово из паяльника вылетело, ты меня тоже сегодня не единожды ниже плинтуса оченно даже огорчительно опускал.» Принял он от меня свою одежу и начал одеваться, молчком при том, и никак на мое «прошу-прощеньица» не рыагировал. Ну, и я молчу – мы тоже гордыми прикидываться могем. Оделся он, значится, налил из кочегарской бутыли горючего в стаканы просухнуть за нашим балоболством успевшие и тока тады растворил хлебало: «Правильно Димон говорил – ничего святого в людях не осталось, теперича бабло - это наше все!» «Тоже мне хфилософ хренов сыскался, а когда ж по другому-то в истории людской бывало?» - возражаю я против оскорбления поганым котельщиком времячка нашего лафовово. «Ишо в театре в котором кина не крутят, ну, что для оперов переодетых тока, во всю про бабосы надрываются... я ж там рабочим сцены цельные две недели кантовался и даже стишок один почти на зубок запомнил про то, как бедные человеки за ржавье загибаются.» - добавляю я ему для пущей ясности. Задумался бывший мой дружбан над словами моими справедливыми и репу свою как кот блохастый зачесал - от нервов, наверное, а потом выдает на гора очередную порцию муры детскосадовской: «Энто ты, конешна, друг мой ситный - прав, да не то, чтоб на все сто... Димон вчера сказывал, что в раньшие года, чтоб у человека душу выклянчить и от отправки на третью Тэц отстранить окончательно, ему ого-го, как попотеть приходилося, а теперича отбою от душепродавцев энтих самостийных нету никакого. Лезут к нему со своими душонками подлыми, ну, как в комиссионку на апрашке со стыренным, купи, мол, купи – хоть малую дай копеечку мериканскую, чтоб мы себе какую дрянь китайскую, на хрен никому ненужную, да еще в Аглии смастыренную кредитом бес процентным прикупили! Ни днем ни ночью, вобчем, нету ему от нас покою - одни сплошные вымогательства. Короче, как хмыри энти, ну, те, которые что ни на есть в мире самые умные, ну, то есть - хитрожопые, объявили на всем нашем глобусе всеобчую болванизацию, так пиплы по всему шарику из-за фантиков энтих разноцветных все хорошее в жизни побыстрому позабывали и кинулись всем миром в старшейшую на земле окупацию – себя продавать – кто оптом, а больше в розницу... «Хорош заливать, а!» - останавливаю я Толяна в заслуженном негодовании: «Не хошь колоться куда цепку с кольцами заханыкал – твое свинячье дело, а я тебе не следак какой правду у кореша приемчиками разными мусорскими выпытывать... тока не надо мне мозг кампостировать туфтой ентой обчественно-непользительной.» «Дурак ты дурак, Колька!» - снова принимается воздыхать Толян и рожу уксусную строить: «И никак не хошь врубиться, что не так мы живем, как следовает, не к тому стремимся-тянемся, не та цель напереди нас поставлена...» «Да забодал ты меня своими не так, да не эдак... Я, к примеру, проживаю что надо – себе на радость – другим на зависть, и лично у меня, кроме рогов ентих новоявленных, все в полном ажуре находится, а если у тебя какие проблемы со вчерашнего дня завелися, так благодарствуй баклана своего разноглазого.» - объясняю я ентому малохольному собственный взгляд на правильное сучествование, да с прищуром.
Тута он опять заглох, как жигуль на морозе. Ну, а толкать я его в бок не стал, он и без моей подмоги хорошо заводится. Погодю, думаю, ишо чуток, может сам себя выдаст каким макаром. Он, Толян-то, хоть и бугай здоровенный и в делах разных ерундированый, а хитрости в нем - с гулькин нос... Он даже пузырь без очереди за свои деньги купить не умеет... Короче, жду и, как завсегда, правильно поступляю... Вобчем, посидели мы, помолчали... потом он встает в первую очередь – несдюжил, наверное, борьбы с нечистой совестью и объяву конкретную делает: «Одевайся! Пошли, покажу кой-чево!»
«Давно бы так!» - отвечаю я про себя, накидываю на плечи куртейку и выхожу в колидор. Загрузилися мы, значится, в лифт и я ужо приготовился на единицу давить, как Толян обогнал мой палец и нажал на последний этаж. Поглядел я тады на него оченно выразительно, как бы спрашивая на кой хрен мы под крышу тащимся, а он уперся зенками в стенку разными умностями описанную и делает вид, что в одиночестве катается. Ну, доехали мы до места заказанного, вышли. Кореш мой разжалованный сразу к лестнице чердачной потопал, а я у лифта тупо притормаживаю – предчуйствие в меня поселяется нехорошее : «А вдруг он на чердаке жмурика запрятал – кокнул кочегара своего, цепку снял с перстенями, а теперь меня в сообщники пристебнуть намеревается?» - ужо не на шутку обеспокаиваюсь. «Ну че встал, как немая сцена для оперов, давай сюда полезай!» - зовет меня Толян, а мне лезть за ним - ой, как колется, но на цепку с колечками поглядеть ишо крепче хотелось, вобчем, стронулся я с места в евоном направлении. Залезаю под крышу и носом так, как заправский кабель начинаю пошевеливать - воздух вокруг себя опробывать, на предмет духа трупного... Жмурики-то - они ведь смердючие. Из них ведь вся гадость человеком за жисть евоную нажитая швыдко по округе распространяется. Нюхаю, значится, нюхаю, вроде ничего интересного не нанюхиваю, самая обычная для таких имтимных закутков вонь: моча людская плюс кошачая, блевотина - тока человечья, да гавно: крысиное и всех остальных посетителей непрошенных... Родной, можно сказать, букетец - Шинель за пятым нумером – бомжатская, задристанная. Зачал я ужо успокаиваться такому делу, как Толян мне новое огорчение придумал – открывает он дверцу верхнюю и на крышу намыливается. «Теперича понятно, почему на чердаке не смердит...» - моментом просекаю я: « Он кочегара ентово на морозце, под снежком схоронил временно... Вот и тащит меня за собой, чтоб тушку евоную, подмороженную в четыре грабки легшее было откапывать.... Ну, да ладно, коли цепку с перстнями располовинит по-приятельски, да бутыль мне отдаст с фокусом, так уж и быть помогу ему по старой дружбе от жмурика избавиться - под лед спустить - знаю ведь места пригодные...» - соображаю я выбираясь на простор заснеженный. Ну вылезли, значится, и застыли посередке промеж скатов крышечных: я по сторонам зыркаю – холмик высматриваю, а ентот придурок стоит, как в снег закопанный и задрав бороду в небо пялится. «Какого хер... рувима ты там высматриваешь?» - спрашиваю мечтателя забулдышново: «Показывай где тело инородное покоится!» « Ты об чем метешь помелом своим необрезанным? – сызнова он в Фомку непонимающего прикидывается. «Димона своего куды запрятал?» - в чистую перед ним открываюсь, мол, хватит ломаться, давай сознаваться. Тута он опять развесилился. Не так, конешна, как в квартире своей, не в регот ударился, а в хиханьки, да хаханьки еле слышные пустился... На такое отношение к себе с евоной стороны позорное закипать я стал и енто при минусовом-то морозе – так он меня разозлил смешком своим дебильственным. Злюсь-то я злюсь, но рукам ходу не даю - при себе держу до поры до времени – умственную фе для затравки приготавливаю. Ну, налыбился он в свое удовольствие и так бакланить начинает, будто к недоумку какому обращение держит: « Нету здеся ни ково и цепку с кольцами я у Димона не лямзил, а привел сюда я тебя, дурка ты - недоразвитая, чтоб показать тебе по-хорошему куда всем нормальным людям стремиться надобно и где цель нашей всей жисти обретается.»
Апосля заявы такой неслабой мой черед пришел в молчанку играться. То ль от холода, то ль от кислорода лишку ненужную принятого шарики в моей башке пробуксовку сильную дали. Никак не мог я усечь - измываются надо мной, иль я с больным гражданином нахожусь в общении временном. Молчу я, значит, с усилием, проблему новую решаю: Псих, али хмырь болотный? Неужто проглядел я кореше ворюгу ушлого, неужто он мне два года мозги своим простофильством парил, чтоб в самый ответственный момент нагреть кореша – на ржавье совместным трудом добытое развести... Вобчем напрягаю я себя без милосердия христьянского – ситуцию критицкую обмысливаю, а Толян стоит памятником ильичовским побоку и в черноту небесную грабку тянет лучшую жизнь указывает: «Вот тама, гдяди на мой палец указательный, тама третья Тэц располагается!»
«Ну, ты даешь, блин! Я тебе хто? Сопля что ль какая, жистью ишо не пережеванная, чтоб меня по ночам в планетарии неотапливыемые таскать на светляков космицких глядеть принудивать?» - возмущаюсь я полным голосом, а он в отступление подается: «Я ж для твоей счастливой будущности стараюсь. Хочу, чтоб и тебя Димон к отправке определил.» «Пошел ты, знаешь куда, со своим Димоном и его отправкой... Лучше бы поделился ценностями извечными...» - пытаюсь до евоной совести достучаться. «Последний раз повторяю – нет у меня ничего и тебе не нужно.... Там без энтово всего людями быть полагается..» - брешет он искренно и сызнова в небо тычет. «Тогда хоть пузырь фокусный отдай!» - соглашаюсь хоть на клок паршивый от ентой козлины вонючей. «И бутылка нам тепереча не нужна будет, коли новая жисть зачинается, отдам я ее с завтрашнего спозаранку» - зарезает он меня без наркозу и скальпеля. «Не имеешь на то ни каково моральского права!» - перехожу на крик оглушительный: «Мне бутылка была дадена!» «Забудь об ней, Колька! Лучше зенки свои разуй и наверх погляди! Правильно Димон подметил, что отучились люди на небо глядеть, все под ногами своими глазами рыскают...» - огорчает он меня окончательно. «Куда глядеть-то?» - спрашиваю я его для самого себя неожиданно, интерес во мне к звиздономии вдруг проснулся, от морозца небось ядреного... «Подь сюда, отсюдова виднее будет, я тебе щас по-простому растолкую, как третью Тэц сыскать...» - говорит он обрадованно и шажочек делает один махонький в сторону, ну, чтоб мне дорогу уступить... не успел я с места сдернуться, как осклизнулся он нечаянно и поехал на спине по скату крышному, ну прям, как в детстве с горки на салазках и... нема его – сгинул в известном направлении...
Так, что не нужон ему будет, товарищ профессор, ваш диагноз правильный – нету больше Толяна. Кормит он теперича червяков на рыбалку подледную – такая вот вышла у нас история невеселая. И всему баклан ентот, Димон, виноватый – чтоб ему в аду гореть синим пламенем.
За окнами полыхнула молния, подобной которой я никогда в жизни не видел, и тотчас же за ней взорвался... да, да, именно такое было ощущение, что от грома взорвался весь больничный двор... Ударной волной распахнуло окна и в кабинете завклиникой запахло продуктами вулканической деятельности. С профессорского стола стайкой испуганных голубей взлетели десятки историй болезней и только принесенная мной бутылка продолжала незыбленно стоять на зеленом сукне и, возможно это мне показалось, надпись на ее стенках на короткое время полыхнула червоным огнем.
-Да закройте вы, наконец, окна нормально, Виктор Астафьевич, видите нашему гостю неуютно на сквозняке, - проявил заботу о больном профессор Верховников.
Просьба Петра Петровича совпла не только с желанием Бычкова побыстррее отгородится от разгула первоэлементов, но и моим собственным – с детства чувствую себя во время буйства стихий муравьем наиничтожнейшим, поэтому окна я на этот раз, можно сказать, не закрыл, а задраил с особой тщательностью. Не успел я вернуться к неостывшему еще полукреслу, как завклиникой начал подводить резюме рассказанному пациентом,
- Действительно печальный конец оказался у вашей истории, Николай Иванович. Мы с коллегой искренне соболезнуем вам по-поводу безвременной кончины вашего приятеля...
Я поддержал начальство кивком головы и вышло у меня это очень естественно, скорее всего от того, что Толян, так нелепо погибший и совершенно мне неизвестный, чем-то вызывал у меня симпатию.
- Был приятель, да весь вышел... – как-то двусмысленно принял слова профессора друг погибшего.
- Вот я только одного, голуба вы моя, из вашего рассказа уловить не удосужился, почему именно сейчас вам понадобилась бутылка?
- Я ж говорил ужо... Вот ентому, вашему систенту, занудному, втолковывал, что мучит меня Димон ентот, по ночам заявляется тару назад возвернуть требовает, а как мне его уважить из вашей богадельни возможно, коли посуда на фатере моей захована... – достаточно агрессивно оправдывается алкаш.
- Мне думается, что кошмары вас не из-за бутылки беспокоят... – не соглашается с больным профессор.
- А от чево еще-то? – вполне натурально изображает удивление матерый алконавт.
- Ты зачем товарища с крыши столкнул, сволочь? Не для того ли, чтобы квартиру его обыскать и бутылку себе прибрать? – грозным обвинителем выступает Петр Петрович поднимаясь во весь рост.
Вслед за хозяином кабинета со своего стула подскочил и званый гость.
- Дело мне шьете!?! Не в жисть не докажете!!! Меня следаки три месяца мурыжили, а потом чистеньким признали за недоказанностью – случаем нещасливым дело прикрылося. Мусорам на нас с высокой колокольни... одним словом - наших меньшее – им легшее, - брызгая во все сторны слюной начал Бычков отпираться от тягчяйшего обвинения профессора.
- Вам бы лучше было, Николай Иванович, от мирских властей наказание получить чем пред совестью своей ответ держать, - понизив голос проговорил Верховников нажимая на потайную кнопку.
Восприняв умеренный тон завклиникой за слабость алкоголик вновь обрел уверенность в собственной безнаказанности,
- А мне совеститься нечем - ни в чем противозаконном не уличен - по делу закрытому проходил свидетелем.
-Ну да, ну да, свидетелем ... – согласно покачав головой сказал Петр Петрович, и в заметном раздумьи опустился в кресло.
Энергично и без стука, как и полагалось при экстренных вызовах, в кабинет зашли санитары. В руках у них были так нелюбимые постояльцами клиники предметы усмирения буйных индивидуумов.
-Одевать? – спросил все тот же заботливый и безмятежный медбрат-богатырь Володя.
- Да, нет. Просто проводите пациента Бычкова обратно в палату, как я понимаю он теперь себя мирно вести будет, не правда ли, больной?
- Натуральное дело – миру – мир и все такое прочее. Но посаран, короче, - окончательно вернул свою ерническую манеру разговора пьяница-профессионал.
- Ну тогда ступайте с богом, - объявил профессор конец лицедейству.
- А, как же бутылочка? – изумился Бычков вскидывая до середины лба свои жиденькие бровки, - Вы ж обещалися!
- Рад бы вас уважить, любезный мой Николай Иванович, да не могу. Инструкция не позволяет. Вы ведь знаете, что не положено больным в нашем заведении держать предметы опасные для их собственного здоровья...
- Но он же домагается, кожную ночь за ней ходит, - вновь зарядил свою песню Бычков.
- Знаете, что мы сделаем – мы сами отдадим этот сосуд его законному владельцу, лады? – предложил завклиникой и подал знак санитарам. Прежде чем алкаш нашелся с ответом медбратья подхватили его под руки и почти что вынесли из кабинета.
- Вы его не слухайте ежели он к вам придет... Врет он все - трепло похлеще Саньки из четвертой...
Дальнейшие рекомендации больного по-поводу возможного общения с хозяином гравированной бутылки до нас не долетели, то ли санитары предприняли гуманные меры, то ли затерялись они в извилистых коридорах дурдома.
После вывода Бычкова в кабинете заведующего психушкой воцарилась жутковатая тишина. Почему молчал я мне естественным образом было доподлинно известно – мой мыслительный аппаратус переваривал узнанное и справлялся с этим несложным на первый взгляд заданием отвратительно медленно и нерасторопно. Заминка вышла в самом начале процесса – мой мозг затруднялся объярлычить произошедшее перед моими глазами и услышанное собственными ушами. Стоило бы мне определить рассказаное алклголиком, как обычный бред зависимого человека, как все тотчас стало бы на свои места и внешне трудный пазл моментально бы превратился в легко угадываемую картинку, но... В это-то «но» и была зарыта собака, потому что, и я был в этом уверен – бычковская история не являлась, по крайней мере не на все сто процентов и даже не на пятьдесят, плодом галлюцинации. Отчего же молчал Петр Петрович? Отого ли, что и его мысли двигались параллельным курсом моим собственным, или его знания, опыт и чутье вели их в совершенно противоположном напрвлении... Спекулировать на эту тему я не буду и не только, потому что неблагодарное это, как известно, дело, а по причине крепшего во мне с каждой минутой подозрения, что голова знаменитого психиатра была занята более практической нежели теоретической стороной дела. С того самого момента когда профессор безвольно опустился в кресло мне не перестает казаться, что доктора Верховникова мучает какая-то проблема морального порядка. Чтобы проверить свое догадку я решился нарушить кабинетную тишину.
- Петр Петрович, когда вы заподозрили Бычкова в убийстве? – поинтересовался я и сделал это не из-за желания польстить начальству, а совершенно исркренне. Ведь для меня это был первый раз, когда на моих глазах разоблачали преступника и делали это еще более неожиданно чем в сименоновских романах.
Увы! Одним вопросом вывести профессора из транса не удалось. Верховников продолжал сидеть с отсутствующим выражением лица и, казалось, меня не слышал или не слушал. Я побробовал еще раз,
- Может нам следует сообшить о наших подозрениях в милицию?
Еще минута тишины и вот я готов предпринять третью попытку...
- Знаете что, дорогой коллега, - самостоятельно прервал тягостное молчание Петр Петрович, - что-то я сегодня устал... Давайте оставим все до завтра... Утро, как говорится...
-Конечно, конечно, - поторопился я с согласием, снимаясь с элитного полукресла, - Действительно, поздно уже, вам необходимо отдохнуть... – вторая фраза была произнесена мной от двери.
- Благодарю за заботу о старике, - как-то неестественно и натужно улыбнулся в ответ профессор.
И тут меня, что-то словно двинуло в бок одновременно дернув за язык. Прежде чем я успел притворить дверь из моего рта самопроизвольно выскочила зудящая в голове всю вторую половину вечера фраза,
- Неужели все это правда: и про Димона и про студентосов?
- А вы как думаете? – ответил контвопросом Петр Петрович утомленно вздыхая.
- Да я, да мне...
-Неужели вам импонирует подобный вариант эволюционной теории предложенной этим негодяем? – прервал мое блеяние хозяин кабинета следующим вопросом.
Ничего радостного, конечно, в представленной нам версии происхождения жизни на Земле я не находил, однако была в ней какая-то кондовая логика - хоть и неприятная в интеллектуальном плане, но вместе с тем вполне жизнеподобная. Так что ответить профессору положительно я не мог ни в каком случае,
- Нет, не импонирует, но...
- Виктор Афанасьевич, родной вы мой, мы же договорились отложить все «но» до утра, - чуть ли не взмолился завклиникой.
- Да, да, Петр Петрович, удаляюсь. Спокойной ночи!
- Спокойной ночи! Идите с миром и не принимайте всерьез все, что вы сегодня услышали.... – раздалось мне в спину, - не забывайте где служить приходится!
Вернувшись в ординаторскую я быстро скинул халат, переодел обувь и прихватив свою спортивную сумку направился к выходу из лечебного корпуса. Через две с половиной минуты (давно захронометрированное время) бодрого шага я должен был бы быть во дворе клиники. Каким образом я снова очутился у кабинета заведующего - до сих пор ума не приложу, но как бы то ни было, вместо того чтобы пересекать двор и резвым аллюром двигаться по направлению к дому я обнаруживаю себя переменающимся в нерешительности с ноги на ногу у профессорской двери. «Зачем я сюда пришел? Что я ему скажу?» - эти и подобные им вопросы промелькнули в на поверхности сознания, но я даже не собирался на них отвечать. Случай, вернее моя небрежность (уходя я не плотно прикрыл дверь) предоставила мне возможность увидеть нечто... Безусловно подсматривать нехорошо, но сколько раз в истории, а особенно в ее кинематографическом изложении, от пары подслушанных и подсмотренных фраз и действий коренным образом менялись не только человеческие судьбы, но и будущее целых государств. Наверное поэтому, а не из-за присущего всем живым существам и, стало быть, вполне естественного любопытства я прильнул к полусантиметровой щели и не мог оторваться от нее в течениии нескольких минут...
Покинув свое солидное, некоторым образом даже устрашающее кресло профессор Верховников, многоуважаемый в научном мире муж, как какой-нибудь современный студент-оболтус, восседал на краю стола и с близким к остервенению азартом рвал на мелкие частички чью-то медицинскую книжку, разбрысывая вокруг себя, на манер конфетти, бумажные клочки. На этот раз завклиникой работал с документацией без привычных нитяных перчаток. Рядом со знаменитым психиатром стояла Та Самая Бутылка из которой Петр Петроввич время от времени подливал в свой не менее знаменитый чем полукресло тумблер пахучую жидкость янтарного колера. При чем во время процесса наполнения стакана латиница выгравированная Димоном на бочках бутылки начинала тлеть цветом затухающих углей.
«Это не Х.О. а, «Дикие гуси!» - произвел я издалека носовую дегустацию напитка временно упустив за определением столь незначительной детали общее значение представшей передо мной сцены. Наблюдать дальше за пиршеством на клочках истории болезни я не стал, побоялся быть увиденным профессором.
«Ничего завтра все прояснится!» - успокаивал я себя по дороге домой. Но дома, на своем холостяцком диване вместо желанного сна я был подвергнут испытанием бессоницей, а наибольшую часть ночи мой отказавшийся повиноваться мне мозг зациклился над решением проблемы в совершенно бычковском «скусе»: «Почему же в бутылке был не французский коньяк, а ирландский виски?»
С наступлением мудрого утра, а точнее в половине шестого, когда утро уже находилось в зените я стоял в коротенькой очереди на Ладожском вокзале. Взятый билет на проходивший экспресс Москва-Мурманск обеспечивал меня плацкартой до Кеми. Знающие люди говорили, что от вокзала в Кеми до пристани полчаса на рейсовом автобусе, а на небольшем пароходике до Валаама не более четырех часов ходу. Также они говорили, что монастырь сейчас заново отстраивается и там всех желающих помочь принимают в трудники...
Вот так, воистину неисследимым путем размышление о переменчивом содержимом странной бутылки привело вашего покорного слугу к мысли о необходимости спасаться от бравшей меня в клещи чертовщины...