СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
1. ГУМИЛЁВ - ПОЭТ
2. ГУМИЛЁВ – ЛИЧНОСТЬ
3. ГУМИЛЁВ – КРИТИК И УЧИТЕЛЬ
4. ЛУЧШИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
5. СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ВВЕДЕНИЕ
В стихах и прозе Гумилева, в его рецензиях и выступлениях на литературных вечерах, в организованной им литературной студии билось живое дыхание, тревожный ритм времени.
Некоторые критики называли Гумилева последователем Киплинга и Рембо. Он знал их действительно хорошо, как и всю английскую и французскую литературу. Читатель благодарен поэту за открытый им мир прекрасной и благородной романтики, за свежий ветер мужества, за любовь к жизни, за вечную и таинственную ее красоту, которой дышали его стихи.
Акмеизм рождался под насмешки: никто не хотел принимать его всерьез, но из акмеизма вышли три крупнейших поэта России: Гумилев, Ахматова и Мандельштам. Да еще с десяток других: М.Кузмин, Городецкий, Нарбут, Зенкевич, Г.Иванов, Шенгели, Оцуп, Адамович и другие.
Кризис символизма (который отчасти возник из-за споров между символистами) привел к образованию литературной группы «Цех поэтов» (первое собрание состоялось 20 октября 1911 г.). Руководителями Цеха были избраны Сергей Городецкий и Николай Гумилев, секретарем – Анна Ахматова. В «Цехе поэтов» было поднято «новое поэтическое знамя» – акмеизм. Гумилев отмечал, что «символизм неотвратимо «падает», потому что скучен, абстрактен, нецеломудрен и холоден, а вот акмеизм – это совсем другое дело».
Во время революции «Цех поэтов» распался. В 1921 г. его воскресил Гумилев. Все эти годы шли ожесточенные споры между Блоком и Гумилевым, старым кумиром читающей публики и новым. Как отмечал Георгий Шенгели: «Волевой закал гумилевских стихов быстро сделал его одним из любимых поэтов молодежи».
Гумилев был полной противоположностью Блоку. Блок – сама стихия лиризма. Гумилев, напротив, чужд лиризму. Он тяготел к чистой изобразительности, не случайно стихи Гумилева зрительно воспринимаются как полотна живописца. Его любимый прием – рассказать «историю» или описать нечто: жирафа, портовую таверну, Венецию, осенний день – что угодно…
Для лучшего понимания значения поэзии Гумилева отметим следующее. После выхода «Двенадцати» все отвернулись от Блока, тайно и явно бойкотировали, травили, не подавали руки… Но Гумилев сразу, с первого дня приветствовал «Двенадцать», восхищался поэмой и считал ее лучшей вещью Блока. Для Гумилева выше политики, выше патриотизма, даже, может быть, выше религии была поэзия, не обособленная от них, а их в себе вмещающая и своей ценностью их отдельные заблуждения искупающая. В «Двенадцати» для Гумилева заблуждения или ошибки не было. Но если бы он заблуждение там и нашел, он простил бы его за качество стихов….
1. ГУМИЛЁВ-ПОЭТ
Гумилев не является лидером среди поэтов «Серебряного Века», таких как Блок, Маяковский, Есенин, Пастернак. Его поэтическое наследие не очень обширно (например, по сравнению с наследием Блока).
Вместе с тем, у него есть несколько стихотворений, которые вошли в Золотой Фонд Поэзии «Серебряного Века»: «Жираф», «Заблудившийся трамвай», «Жди меня»….
Многим известны строчки:
«Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф...».
«Все мы, святые и воры,
Из алтаря и острога
Все мы — смешные актеры
В театре Господа Бога….».
«Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай…».
«Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
И жизнь людей мгновенна и убога,
Но все в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога….».
«Жди меня. Я не вернусь
это выше сил.
Если ранее не смог
значит — не любил…».
А вот как предугадал свою смерть Н.Гумилёв:
«И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще..»,
2. ГУМИЛЁВ-ЛИЧНОСТЬ
Представляется, что среди личностей поэтов «Серебряного Века» личность Гумилёва является самой привлекательной.
Гумилёв верил в Бога ревностно. Те, кому случалось гулять с ним по Петербургу, может быть, часто замечали, как он менялся в лице, увидев церковь, и крестился широким жестом, вдруг прерывая оживленный разговор.
При встрече со священником подходил под благословение. То же было и с соблюдением правил джентльменства, вежливости, дворянских традиций. Гумилёв всегда защищал слабого против сильного, был почтительно любезен со стариками, оберегал честь женщин.
Он был очень гостеприимным хозяином. И не перестал им быть и в голодное
советское время.Пригласив кого-нибудь из своих друзей к обеду, Гумилёв потчевал его со старомодной любезностью жаренной собственноручно воблой и макаронами из черной муки. Если обедала дама, он надевал "свой фрак" и беседовал по-французски.
В детстве и в ранней юности он избегал общества товарищей. Предпочитал играть с братом, преимущественно в военные игры и в индейцев. В играх он стремился властвовать: всегда выбирал себе роль вождя. Старший брат был более покладистого характера и не протестовал, но предсказывал, что не все будут ему так подчиняться, на что Коля отвечал: "А я упорный, я заставлю".
Вот это упорство и храбрость сделали его героем Первой мировой Войны.
У него был «белый билет». Еще в 1907 г. Гумилёв был освобожден от воинской повинности из-за болезни глаз. Он добивается зачисления на военную службу и разрешения стрелять с левого плеча. Он выбирает кавалерию. За отдельную плату, частным образом, обучился владению шашкой и пикой: «Променял веселую свободу/ На священный долгожданный бой».
24 августа 1914 г. Гумилёв был зачислен в 1-й эскадрон лейб-гвардии Ее Величества государыни императрицы Александры Федоровны уланского полка и 28 сентября, получив боевого коня, отправился на передовую, к границе с Восточной Пруссией.
«Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки».
Мало того, что он добровольно пошел на современную войну — он — один он! — умел ее поэтизировать. Да, надо признать, ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к родине, сознание живого долга перед ней и чувство личной чести. И еще старомоднее было то, что он по этим трем пунктам всегда готов был заплатить собственной жизнью», — написал А.И. Куприн в статье «Крылатая душа» сразу после гибели Гумилёва.
К своему участию в войне Гумилёв отнесся очень серьезно. Он подготовил себя к сражениям. Он был отличный стрелок. Он был отважен. Уже в декабре 1914 г. улан Гумилёв был награжден Георгиевским крестом 4-й степени, а в январе 1915 г. произведен в младшие унтер-офицеры.
«…В жизни пока у меня три заслуги — мои стихи, мои путешествия и эта война.
В марте 1915 г. стояли сильные морозы. Из «Записок кавалериста»: «Во многих разъездах я участвовал, но не припомню такого тяжелого, как разъезд корнета князя К., в один из самых холодных мартовских дней… Я не догадался слезть и идти пешком, задремал и стал мерзнуть, а потом и замерзать…». Гумилёва привезли в Петроград с воспалением легких. В лазарете он пролежал два месяца. По состоянию здоровья Гумилёв был признан негодным к военной службе, но, как и в начале войны, ему удалось переубедить врачей, и в мае он снова на фронте. Летом 1915 г. Гумилёв награжден вторым Георгиевским крестом 3-й степени за спасение пулемета под огнем противника.
3. ГУМИЛЁВ - КРИТИК и УЧИТЕЛЬ
Совсем мало известно о Гумилёве, как об учителе, литературоведе и критике. Широко известно, лишь то, что он был основателем одного из четырёх основных направлений в Поэзии «Серебряного века» - акмеизма.
Отметим, что Гумилёв был не только прекрасным поэтом, но и тонким, проницательным литературным критиком. В качестве критиков и теоретиков искусства выступали в России почти все сколько-нибудь выдающиеся поэты-современники Гумилёва — Анненский, Мережковский, Гиппиус, Брюсов, Бальмонт, Блок, Вяч. Иванов, А. Белый, М.Кузмин, Цветаева, Ходасевич, Волошин и многие другие.
Самая крупная работа Гумилёва 10-х годов, посвященная французской поэзии, — очерк «Теофиль Готье» (1911 г.), напечатанный в качестве предисловия к переведенному Гумилёвым сборнику стихотворений Готье «Эмали и камеи» (1914 г.). В этом очерке Гумилёв показал себя превосходным знатоком истории французской поэзии, художественной прозы и театра XIX в.
Вот что пишет Г.ИВАНОВ: «Можно по-разному расценивать поэзию Гумилева. Но не может быть двух мнений о значении Гумилева как учителя поэзии. В этой роли он был, по меньшей мере, тем, что Дягилев в балете. Конечно, он не создавал из ничего замечательных поэтов.
Но и Дягилев тоже не создал из ничего Нижинского или Лифаря. Гениальная проницательность выбора сочеталась у обоих с еще более поразительным даром – указывать новоявленному избраннику его правильную творческую дорогу. Примеров сколько угодно: Ахматова до брака с Гумилевым писала стихи о лукавых неграх и изысканных скрипачах. М.Зенкевич, теперь несправедливо забытый, пришел весной в «Аполлон» с тетрадкой удручающе банальных стихов.
После нескольких встреч с Гумилевым он привез с каникул свою великолепную «Дикую порфиру». Будущему переводчику «Божественной комедии» М.Лозинскому Гумилев первый посоветовал заняться этим. Одоевцева, будучи ученицей Гумилева, написала первую современную балладу, имевшую многих подражателей, вплоть до Заболоцкого. Но возможно, что никто не обязан Гумилеву в такой степени, как ранний Мандельштам.
Многие отмечают, что у Гумилева была необыкновенная память. Он наизусть знал огромное число стихотворений – и своих, и чужих. Он был человеком необыкновенной активности, дисциплинированным, одаренным самоконтролем и крепкой волей. Хулители Гумилёва клеветали, что он завидовал Блоку, как пушкинский Сальери испытывал чувство ревности к Моцарту. Все это чистая ложь. Гумилёв защищал свои художественные принципы, противоположные позициям Блока. Оружием служили ему художественное мастерство, научная работа, холодные, равно как и страстные, рассуждения об искусстве.
Гумилёв был приверженцем упорной и продолжительной работы. Роль Гумилёва все расширялась. Он подавал редкий пример поэта, чье значение не уменьшалось вследствие усилий учить правилам «чистой поэзии», а наоборот увеличивалось. Часто ведь бывает, что настоящий мастер теряет хотя бы часть творческих способностей, расточая другим полезные советы. В современной России такой удел достался Брюсову и во многих отношениях Вяч. Иванову. Гумилёв, совершенствуя свои методы «искусства сочинять стихотворения», писал свои замечательнейшие шедевры.
Гумилёв часто повторял две формулы, определяющие, на его взгляд, сущность поэзии. Первая принадлежит Кольриджу: «... Поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке». Вторая - Теодору де Банвилю: «...Поэзия есть то, что сотворено, и, следовательно, не нуждается в переделке».
Что касается трудов о теории поэзии и искусства, то в этой области Гумилёв чувствовал себя полным хозяином. Тут, по его мнению, людям науки следовало отступать перед прирожденными поэтами.
Из воспоминаний Н.ЧУКОВСКОГО: «У Николая Степановича была прекрасная черта, – он постоянно внушал всем окружающим, что поэзия – самое главное и самое почетное из всех человеческих дел, а звание поэта выше всех остальных человеческих званий. Слово «поэт» он произносил по-французски «poete», а не «паэт», как произносили мы, обыкновенные русские люди.
В этом отношении дальше его пошел один только Мандельштам, который произносил уже просто: «пуэт». Неоднократно слышал я от Гумилева утверждение, что поэт выше всех остальных людей, а акмеист выше всех прочих поэтов. А так как окружающим его было ясно, что он лучший из акмеистов, то нетрудно понять, откуда проистекала у него уверенность в своем превосходстве над всеми».
А вот слова Н.ОЦУПА: «Только Гумилёв мог стать для поэтов «Цеха» тем, кем стал – хозяином. Он; берёт на себя руководство современной русской поэзией. Искусство, всякое искусство — и поэзия больше всех других— прежде всего «хозяйство». Если какой-нибудь расточитель станет ей управлять, она разорится вконец, какой бы богатой ни была. Не случалось ли подобное с новой русской поэзией, когда её сокровищами «заведовал» Бальмонт?
Попади эти сокровища в руки ленивца или скупца, результат был бы еще плачевнее. Приведем лишь один пример — русскую поэзию восьмидесятых годов. Если бы доверили заведование «хозяйством» русской поэзии принцу Гамлету — Блоку, наследники этого несметного богатства получили бы, только воспоминание об удивительном предке.
Про Гумилева говорили, что он был хорошим товарищем, и, вероятно, это правда. Он был преданным другом и неутомимым покровителем своих довольно многочисленных друзей. Но точнее было бы сказать, что он был отличным организатором и превосходно умел использовать людей. За годы с 1918-го по 1921-й он проделал в Ленинграде колоссальную организационную работу. Он организовал несколько издательств – в невероятно трудных условиях разрухи – и издал и переиздал в этих издательствах ряд сборников стихов, своих и своих друзей.
Он воссоздал «Цех поэтов» – так называемый «Новый цех», в отличие от старого «Цеха поэтов», существовавшего перед революцией. Он создал «Звучащую раковину» – нечто вроде дочернего предприятия при «Цехе поэтов». Он создал петроградское отделение «Союза поэтов» и стал его председателем, потеснив Блока. Он принимал самое деятельное участие в создании Дома поэтов на Литейном и Дома Искусств на Мойке и играл важную роль в обоих этих учреждениях.
Он организовал семинар по поэзии в Студии при Доме Искусств и был бессменным его руководителем. В созданном Горьким издательстве «Всемирная литература» он тоже был влиятельным человеком, руководя там всеми стихотворными переводами с западных языков. Таким образом, все многочисленные поэты Петрограда того времени, и молодые, и старые, находились в полной от него зависимости.
Без санкции Николая Степановича трудно было не только напечатать свои стихи, но даже просто выступить с чтением стихов на каком-нибудь литературном вечере. Одно только издательство «Алконост» осталось независимым от Николая Степановича. «Алконост» выпускал книги Блока.
На занятиях, которые проводил Гумилёв, молодые поэты читали стихи, которые критически обсуждались, а Гумилёв высказывал свое мнение "мэтра". К его ученикам можно отнести: И. Одоевцеву, Н. Оцупа, Н. Берберову, Вс. Рождественского, А. Евреинову-Кашину, В. Лурье.
Гумилёв удивительно понимал стихи - с полуслова, насквозь и до конца. Его критические приговоры - образчик редкого чутья и вкуса. Еще более редкой была его способность говорить и спорить об искусстве. Гумилёв верил в свою миссию реформатора, в нём ощущалась не только талантливость, но свежесть какой-то своей поэтической правды. Стихи были всей его жизнью.
4. ЛУЧШИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
1. «ЖИРАФ»
«Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озёр.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полёт.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю весёлые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав...
Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф».
(1907 г.)
2. «ТЕАТР»
«Все мы, святые и воры,
Из алтаря и острога
Все мы — смешные актеры
В театре Господа Бога.
Бог восседает на троне,
Смотрит, смеясь, на подмостки,
Звезды на пышном хитоне —
Позолоченные блестки.
Так хорошо и привольно
В ложе предвечного света.
Дева Мария довольна,
Смотрит, склоняясь, в либретто:
«Гамлет? Он должен быть бледным.
Каин? Тот должен быть грубым...»
Зрители внемлют победным
Солнечным, ангельским трубам.
Бог, наклонясь, наблюдает,
К пьесе он полон участья.
Жаль, если Каин рыдает,
Гамлет изведает счастье!
Так не должно быть по плану!
Чтобы блюсти упущенья,
Боли, глухому титану,
Вверил он ход представленья.
Боль вознеслася горою,
Хитрой раскинулась сетью,
Всех, утомленных игрою,
Хлещет кровавою плетью.
Множатся пытки и казни...
И возрастает тревога,
Что, коль не кончится праздник
В театре Господа Бога?!»
(1910 г.)
3. «Я и ВЫ»
«Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из другой страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
Не по залам и по салонам,
Темным платьям и пиджакам -
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.
Я люблю - как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждет.
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,
Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник и мытарь
И блудница крикнут: вставай!»
(1918 г.)
(В этих строчках он предугадал свою смерть).
4. «ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ТРАМВАЙ»
Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, — конечно тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят — зеленная, — знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла!
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шел представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.
Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.
И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.
(1919 г.)
5. СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1. Гнедич Н.И. «Николай Гумилёв в воспоминаниях современников» - М.: «Книга по требованию», 2013.
2. Оцуп Н.А. «Николай Гумилёв. Жизнь и творчество» - СПб.: «Logos», 1995.
3. Иванов Г.В. «Китайские тени» - М.: «АСТ», 2013 г.
4. Маковский С.К. «На парнасе серебряного века» - Мюнхен, 1962.
5. Маковский С.К. «Николай Гумилёв по личным воспоминаниям», «Новый журнал», №77, Нью-Йорк, 1964.
6. Чуковский К.И. «Люди и книги» - М.: «ГИХЛ», 1960.
7. Ходасевич В.Ф. «Некрополь» - М.: «ЭКСМО», 2011.
8. Н.С. Гумилёв «Письма о русской поэзии» - М.: «Современник», 1990.
9. Говсиевич Е.Р. «Серебряный век глазами очевидцев» - М.: «Маска», 2013.