Дорога в Чосон

В Японии существует поверье, что ласка (самый маленький зверь из куньих) никогда не может пройти по своей тропе, если она хоть однажды была перекрыта человеком.

Дорога в Чосон

(оригинальный перевод «Чосон: дорога ласки», Joseon: the road of weasel)

Часть первая. Лица и маски

День первый

***

Солнце, медленно поднимаясь из вод залива после ночного купания, показало над морем свой верхний край.

В порту, не спящем даже в самые темные и глухие ночи, уже вовсю слышался плеск воды под ударами весел и шестов, скрип канатов, окрики рабочих и стук просоленных морской водой гэта  о деревянные настилы. Город же, неспешно поднимающийся на вершину горы, едва начал просыпаться, и редкого прохожего можно было встретить на улицах, ещё затянутых предрассветным туманом. Обитатели жалких лачуг, неровными рядами столпившихся позади портовых складов, всегда просыпались после рассвета, чтобы не жечь попусту лампы. И только в одной постройке уже четвёртый год перед рассветом — зимой или летом, при солнце или в бурю, — зажигали свет, и сквозь щели по углам протискивались косые жёлтые полосы. Едва ли не с ночи оттуда слышались непрерывный топот босых ног по земляному полу, стук дерева о дерево и тяжелое дыхание, порой прерывающиеся звуком падения.

 — Сэнсей, я не могу больше, — подросток лет четырнадцати, в одном исподнем, с коротко остриженными прилипшими к вспотевшему лицу волосами, опустил дзё  и устало оперся об него, тяжело выдохнул.
 — Не имеет значения, — тренирующийся с ним мужчина, такой же полуголый и взмокший, опустил свое оружие, поправил перематывающие ладони ленты. Его дыхание также сбилось, захрипло, но голос оставался тверд. — Если здесь ты просишь о мягкости, то что ты будешь потом просить у своего врага? Того же?
 — Простите меня, сэнсей, — подросток вновь поднял дзё.
 — Ты должен просить прощения не у меня, а у собственной совести, — мужчина окинул ученика равнодушным, безжалостно оценивающим взглядом и тут же, один за другим, сделал три выпада.

Ученик отбил каждый, но всякий раз отступал, и спустя еще пару выпадов учитель оттеснил его в угол. Тут уж не осталось ни единого шанса на победу. Тяжелый тренировочный посох скользил в мокрых ладонях, вопреки повязкам на них. Со свистом и хрипом воздух врывался в глотку, жар безнадежно сбитого дыхания колол под ребра. Злость, какую мальчишка так старательно сдерживал, помня о наставлениях всегда держать разум холодным клокотала и бурлила, не находя выхода, вместе с усталостью и ноющим чувством под ребрами сбивала дыхание. И когда под спиной ощутилась холодная, сырая от ночной росы бумага, укрывающая стену, злость вырвалась наружу и забурлила потоком. Отчаявшись, ученик с криком бросился на наставника, как бросается дикий зверь.

Учитель рукой перехватил занесенный для удара дзё, пнул мальчишку в грудь. Тот не удержал равновесия и, отклонившись назад, резко сел на пол. Вместе с дыханием, вместе с силами этот постыдный пинок выбил из него и злобу.

 — А вот теперь тренировка окончена. И сейчас послушай меня, Хико, — учитель прислонил оба дзё к стене, отошел к центру комнаты.
 — Слушаю, сэнсей, — тяжело выдохнул подросток, смахнул со лба капли пота.
 — Для начала встань, когда я с тобой разговариваю.

Хико послушно поднялся, не обращая внимания на ноющие от усталости ноги и боль в ушибленных местах, обреченно опустил голову.

 — Я слушаю, сэнсей, — повторил он.
 — Сегодня ты допустил много ошибок. Ошибка первая, — учитель принялся расхаживать взад-вперёд, меряя шагами маленькую пустую комнату, — в том, что ты ещё до начала тренировки не был к ней готов.

Пять шагов от стены до стены.

 — …ошибка вторая в том, что ты слишком сильно хотел победить, — голос мужчины, мягкий, негромкий, довольно низкий, казался бы приятным, если бы не ледяной тон и сквозившая в каждом слове сталь.

Пять шагов, в другую сторону, от стены до стены.

 — …ошибка третья в том, что ты дал волю своему гневу, когда это не было нужно.

Три шага, от стены на середину комнаты.

 — …ошибка четвёртая в том, что ты неверно оценил собственные силы и навыки, тратя на одни удары больше, а на другие меньше сил, чем требуется. И ошибка пятая в том, что ты был слишком недоволен собой.
 — Это всё? — Хико закусил готовую постыдно задрожать нижнюю губу.
 — Нет. В прошлый раз ты победил меня, и слишком сильно обрадовался этому, — учитель шагнул к лежащему у стены полотенцу, принялся невозмутимо вытираться. — Ты стал думать о том, что враг может поддаться тебе, перестал быть безжалостен к нему, и от этого перестал быть безжалостен к себе.
 — Это всё? — уже безо всякой надежды, уныло спросил ученик.
 — Нет, — учитель повернулся спиной к ученику и начал сматывать с запястий и ладоней ленты, которые во время боя не давали оружию скользить в руках.
Огонёк в лампе слабо заколыхался от тяжёлого вздоха.
 — Что я ещё сделал не так?
 — Я не видел правильной работы ладони и пальцев, — не оборачиваясь, заметил учитель. — Ты мог бы гораздо лучше держать дзё, и удары могли бы получаться сильнее и точнее. Но эта твоя оплошность происходит из предыдущих, поэтому исправить её просто. Остальное слишком мелко, чтобы обращать внимание сейчас.
 — В прошлый раз вы сказали, что откажетесь меня обучать, если я допущу пять ошибок, сэнсей, — Хико опустил голову. — Это значит, сегодня была наша последняя тренировка?
 — Еще нет, но наши занятия близятся к концу, — мужчина смотал и отложил в сторону ленты, потянулся к своей одежде. — И я уже много раз повторял — не называй меня так. Я не наставник, и не многим превосхожу тебя в мастерстве. Считай меня старшим братом, если хочешь, чтобы я стоял выше тебя, но и в этом нет смысла. Я всего лишь твой друг и не смогу заменить тебе ни семью, ни родину.

Хико, сжав кулаки, смотрел в спину одевающегося учителя.

 — Дайте мне шанс…
 — Я тебе не нужен. Скоро день твоего совершеннолетия, и тогда ты сможешь начать новую жизнь, — равнодушно протянул мужчина, затянул пояс. — Без ежедневных тренировок и синяков, длинных и лишенных для тебя всякого смысла речей, и мысли о мести.
 — Не оставляйте меня! — в ещё звонком, мальчишечьем голосе слышались готовые хлынуть слёзы. — Пожалуйста! Я постараюсь исправить ошибки…
Наставник обернулся.
 — Ты слышишь лишь то, что хочешь слышать, — звуки его голоса потеряли холодную твёрдость льда, — а не то, что я тебе говорю. Разве я говорил, что оставлю тебя? Я лишь сказал, что ты должен совершить то, что пытаешься уже который раз. И после тебе придётся задуматься о будущем. Не о том, для чего жить, а о том, как жить, и тут я мало чем смогу тебе помочь.
 — Я не смогу стать вашим помощником? — робко протянул Хико, до конца не решаясь поверить словам мужчины.
 — Вряд ли у нас с тобой хватит терпения выучить тебя ещё одному моему ремеслу… — учитель негромко усмехнулся, — у меня в своё время ушло на него семь лет.
 — Разве вы зарабатываете на жизнь не…
 — Если бы мой доход зависел от моего умения драться, я бы сейчас был захоронен с величайшими почестями, но в безымянной могиле, — негромко фыркнул учитель. — А так… кому нужна моя жизнь, кроме меня?
 — А как же я? — мальчишка шагнул вперед, неуверенно, заискивающе улыбнулся.
 — Ты, — снова сэнсей издал короткий негромкий смешок, — один из тех, о ком я буду горько жалеть, если вдруг соберусь умирать. А теперь мне нужно идти.

***

Уже рассвело, и тени от мачт кораблей в гавани по никому не ведомому плану разделяли город на кварталы поперек улиц, крыш домов, линий оград и крон деревьев.

В небольшой харчевне около рынка толпился народ, под потолком витали клубы пара от только что сваренного риса. Вокруг высоких столов, за которыми если стоя, собралась уже толпа ожидавших свободный участок доски, только чтобы поставить миску. К стене этот стол изгибался углом, и его короткую часть, удобную и сравнительно тихую, хозяин трактира оставлял для людей побогаче или же своих хороших знакомых.

В этот раз за ним устроились двое, на первый взгляд, неотличимые от забившего харчевню сброда. Первый, совсем еще юноша, высокий, статный и почти женственно красивый, с волосами, спускающимися ниже лопаток и небрежно перехваченными лентой, разительно не подходил нищенскому убранству харчевни, дешевая крестьянская куртка сидела на нем криво-косо, как с чужого плеча. Второй же, босой и одетый столь же бедно, казался его пообтесавшейся среди оборванцев тенью — неопределенного возраста, высокий, но чуть сутулящийся, с худым гладко выбритым лицом и длинными распущенными волосами, укрытыми круглой тростниковой шляпой, он был совершенно незаметен на фоне прочих.

Эти двое оживленно беседовали, когда в харчевню вошло несколько ронинов. Бедно одетые, без самурайских причесок, зато при мечах, мужчины разом взволновали воздух вокруг себя, весь трактир зашептался, зашумел, народ расступился, давая мужчинам проход. Новоприбывшие, несмотря на раннее время, заказали себе сакэ и каждому по миске риса, и, не найдя свободных мест, двинулись к отгороженному столу.

 — Проваливайте отсюда, нищета! — один из ронинов, грузный мужчина лет тридцати со шрамом поперёк носа прикрикнул на напряженно замерших людей.

Юноша заколебался, а его спутник, сутулясь и подобострастно глядя в глаза прогоняющему его, отошёл и начал скороговоркой:

 — Конечно, господин, прошу. Я занял ваше место по оплошности, так как не знал, что сюда придут столь достойные люди. Вот, займите моё место, и можете взять мою еду. Видите, палочки чистые, я не притронулся к пище. Берите — это будет оправдание тому, что я занял чужое место. Уверяю вас, такое больше никогда не повторится…

Ронин со шрамом брезгливо оглядел стоящую на столе миску с рисом, но… кто, будучи голодным и бедным, откажется от бесплатной еды?

Когда он отправил в рот изрядную порцию риса, трактирщик в своём углу ехидно усмехнулся и подмигнул неизвестно кому.

Ронин быстро перестал жевать. Он стоял с открытым ртом и навернувшимися на глаза слезами, весь красный, и дышал с таким шумом, будто изображал злого демона.

 — Я бы никогда не подумал, что столь достойный человек не может есть острое… — мужчина, отдавший свою миску несчастному, сокрушенно цокнул языком. — Ай-ай, что же вы так.

С разных сторон начали раздаваться негромкие сдавленные смешки.

Ронин обвёл затуманенным взглядом всех присутствующих, повёл челюстью из стороны в сторону и с неимоверным трудом заставил себя проглотить кучку варёных зерен, столь жгучих, что казалось — ими, как пулями, можно стрелять из ружей, не используя пороха.

 — Ну вот… всё оказалось не очень сложно, так ведь? — оборванец заискивающе улыбнулся. — Честное слово, если бы я знал, о том, что мне уготована такая встреча, не ел бы рис никогда в жизни.

Стены трактира содрогнулись от дружного хохота. Юноша, все еще обретавшийся за злополучным столом, мгновенно выскользнул из своего угла, схватил приятеля за руку и вместе с ним выбежал из помещения. Только отбежав достаточно далеко и сделав несколько поворотов, они позволили себе посмеяться.

 — Вот за что я тебя уважаю, Чжоу, так это за то, что даже в середине зимы можешь отыскать тёплое местечко. Только я понять не могу… — отсмеявшись и переведя дух, младший из двоицы обратился к своему приятелю, — как ты понял, что тот выскочка настолько не любит острое?
 — А в этой стране мало кто кроме меня любит по-настоящему острое, — названный Чжоу с самодовольным видом поправил завалившуюся набок шляпу. — Да и по этим молодцам видно было, что ничего горячее сакэ на дух не переносят.
 — Ты при следующей встрече скажи это тому, со шрамом на лице, — неодобрительно пробурчал юноша.
 — Бендзиро, ты, что, боишься за меня? — мужчина хрипло усмехнулся, хлопнул приятеля по полечу, — Прекрати. Пока у меня есть ноги, я всегда смогу удрать, и охрана мне не нужна.
 — Я был бы рад услышать от тебя про «ударить», а не «удрать», — юноша покачал головой, испытующе заглянул приятелю в глаза. — Сколько раз я предлагал научить тебя хотя бы нескольким приемам?
 — Оставь свои самурайские замашки, они годны для тех, у кого есть господин и кому приказывают, — тот в ответ брезгливо поморщился. — А я свободный человек.
 — Оставил четыре года назад.
 — Как же, оставил он, — хохотнул Чжоу. — Уздечку снял, а клеймо не стирается, оно выжжено.
 — Замолчи сейчас же! — Бендзиро нахмурился как мог грозно, сквозь прежде миловидное лицо прорезалась мужская, зрелая строгость, но удержать ее юноша смог всего несколько мгновений и скатился к совершенно нелепой гримасе. — А не то…
 — Что? — Чжоу, забавляясь и любуясь метаморфозами приятеля, участливо наклонил голову набок.

Юноша сосредоточенно считал облака, пытаясь придумать достойный ответ. Когда он, уже готовый произнести стоящую угрозу, повернулся к собеседнику — того и след простыл. Выругавшись, Бендзиро огляделся по сторонам, и, не найдя никого в пустом переулке, зашагал в сторону центра города.

***

Яркий весенний день набирал силу, свежий ветер и солнечные лучи пробудили ото сна даже самые потаенные углы города, центральные улицы и гавань уже превратились в бурлящий котел, приостановить кипение в котором не могла даже летняя изнуряющая жара, не говоря уже о добром ласковом тепле конца весны.

В порт прибыл корабль европейцев с грузом кремневых ружей, сумевший достучаться до ощетинившейся иглами, словно рыба-еж, Ниххон. Это были не португальские торговцы, усиленно коптящие небо длинными тонкими курительными трубками и постоянно поглаживающие свои черные аккуратные бородки, и не осанистые британские купцы, до блеска начищающие свои многочисленные медные пуговицы; судно зашло в гавань под оранжево-бело-синим флагом с вышитым на нем львом, держащим стрелы.

 — Нет, это никуда не годится! — огромного роста бородатый мужчина с огненно-рыжей шевелюрой гневно топнул по трапу, скинул с могучих плеч жаркую для полуденного солнца кожаную потертую куртку, оставшись в рубашке. — Если еще и здесь не найдется покупатель, отплываем к черту из этой никчемной протухшей страны на острова пряностей!
 — Кхм… капитан, — светловолосый, болезненного вида юноша-британец высунул голову из двери каюты в кормовой надстройке, — стоило везти на край света оружие, чтобы убедиться, что и здесь в ходу пороховые стволы португальского образца, в то время как в родной стране на счету каждая унция селитры и свинца?
 — Заткнись, Том, пока я не скормил тебя Крилю!
 — Но капитан, вы ведь не хуже меня знаете…
 — Да якорь тебе в зад!

Дверь в каюту с шумом захлопнулась, капитан же остался стоять у трапа, следя за тем, как матросы убирают паруса, готовясь к длительной стоянке.

Он все понимал. Понимал, что далеко отсюда, в его родной стране когда-то уютно-зеленые холмы посерели от копоти, пороха и отчаяния местных жителей, сжигающих поля ненавистных соседей, что сильные мира сего в очередной раз решили померяться силой, не считаясь с простым народом, и что теперь каждый сам за себя… сам за себя. А чем он хуже? Там он никому не нужен, ни живым, ни мертвым, там его не держит уже ничто… так почему он должен заботиться о родине, раз она его забыла? Почему он должен понимать и повстанцев, и чужеземных наемников, и королевскую армию, тянущую деньги из народа не меньше испанских захватчиков, если его понимает только соленый морской ветер и вечно неизменное в своей переменчивости море?

Он на свободе. Он знает цену своей жизни и не готов отдать ее задешево. Но и торговаться со смертью он не собирается. Он уже смотрел в лицо смерти, когда к жалкому плоту, сколоченному наспех из обломков севшего на мель галеаса, каждую ночь наведывались чудовища из самых страшных моряцких легенд, собирая свою кровавую жертву. Недаром на левой ноге, чуть пониже икры, красуется разросшийся вместе с возмужавшим телом шрам от круглой вооруженной цепкими когтями присоски, который с трудом можно закрыть и целой ладонью…

Он оказался единственным выжившим на том плоту.

И после, множество раз, смерть проходилась не дальше толщины волоса от моряка. Смертоносные черные скалы в проливе между Великобританией и Францией, на которых нашли свой последний причал многие сотни кораблей; тайфуны тропических широт, с легкостью разбушевавшегося Сатаны рвущие паруса и снасти, ломающие мачты и заставляющие дерево обшивки стонать от натуги; цинга, раз за разом выкашивающая команду корабля подчистую; опаснейшие болотные лихорадки с берегов Африки, и не менее опасные дикари с телами цвета эбенового дерева, из страха перед рабством нападающие на любого, чья кожа светлее их собственной; мертвые воды, когда ни легчайшего дуновения ветра в воздухе, и просоленные тряпицы флагов безжизненно поникают, а в трюмах дохнут от жажды даже крысы… он знал и соленый вкус крови, и вкус отчаяния, отдающий протухшей водой, и кружившую голову тяжесть золотых монет. И умел это ценить. Но за годы жизни, прошедшие на корабле, так что шаткий деревянный настил палубы кажется устойчивее и надежнее мощеных городских улочек и утоптанной земли проселочных дорог, сердце просолилось морской водой и высушилось ветром. Его родина — синие волны, его повелитель — свежий ветер. И только Бог остался тем же, что и для людей, которым не приходится искать по солнцу и звездам свой путь.

На край света, в Ниххон, его привели жажда денег и тот никому не ведомый мятежный дух, который нашептывает отчаянным легенды о далеких странствиях и великих подвигах. Моряк не жаждал ни славы, ни довольства. Да и деньги нужны были лишь затем, чтобы вновь и вновь чинить и латать эту посудину, нанимать новых матросов в команду взамен погибших или сошедших на берег, и снаряжаться товаром, оружием и провизией для дальних морских переходов.

Звон монет порабощает даже самых свободных. Пусть шкипер  дороже ценил свежий ветер, свистящий в полотне парусов, прибыло судно именно за деньгами. Серебром, а отнюдь не радостью приключений он платил своим матросам, а обрюзгшие самодовольные денежные мешки платили ему. В Нагасаки, южном порту этой варварской страны, не удалось найти ни единого покупателя, но здесь, ближе к столице, еще можно было попытать удачу.

Решительно отринув ворочающееся под желудком беспокойство, шкипер приказал позвать британца-переводчика и спуститься в город.

Полдень превратил рынок в яростно бурлящее месиво. Перестук гэта, шарканье сандалий и шлепки босых ног, крики торговцев и мычание волов, шелест одежд и звон монет сплетались в тугой жгут, плотно затыкающий уши. Смесь запахов рыбы, железа, разнообразных пряностей и людского пота уже не шибает в нос, а просто закладывает его, и все это подогревают лучи яркого весеннего солнца… то, что два иностранца, бранясь, шли сквозь ряды лотков и лавок, было действом хоть и удивительным, но не столь заметным.

Шкипер злился. И на этот дрянной душный день, и на это солнце, каким он был сыт по горло, и на этих черноволосых, щелеглазых, вечно лыбящихся японцев, снующих под ногами и сбившихся в толпу до отвратительной тесноты. Моряк и рад был полюбоваться на дорогие ткани или мелькающие со всех сторон безделицы вроде вееров, шкатулок и посуды, поглазеть на здешних женщин с густо набеленными лицами и нарисованными на самом лбу бровями, да только в этой толчее едва мог продираться вперед, расталкивая этих низкорослых одинаково широколицых дикарей в стороны. Гвалт и гомон, царящие вокруг, плотно забивали уши, мужчина едва слышал притиснувшегося к его боку переводчика, как мог протискивался то к одному, то к другому лотку или лавке, торговался, приценивался — но с каждым мигом все сильнее желал бы одного. Продать эти чертовы ружья и вернуться домой.

 — Ян, там португальцы, — Томас перехватил руку шкипера, указал на троицу в камзолах поодаль, ярко выделяющихся на фоне здешней однообразно-расхлябанной широкорукавной пестроты.
 — Клал я на твоих португальцев! — Ян, не имеющий ни капли желания договариваться с папистами, широким движением выдернул ладонь из ладони переводчика…

Увесистый кулак европейца попал точно в грудь невесть откуда взявшегося богато одетого мужчины, высокого даже по европейским меркам и щеголяющего заткнутым за пояс мечом. От удара он пошатнулся, но все же устоял на ногах, окинул моряка полным презрения взглядом. Томас попятился за спину Яна, в ужасе распахнув рот.

 — Чего вылупился? — оскалился европеец.

Воин не знал фламандского, но ругательства не нуждаются в переводе.

Воин готов был пройти мимо.

Он был единственным сыном богатого престарелого даймё, добывшего имя и укрепившего позиции за время «воюющих провинций», но затем оставившего свои земли и переехавшего в Хёго, поближе к столице, доживать дни своей неспокойной старости. Он выжил, когда все другие дети умирали еще в младенчестве, получил прекрасное образование, создал замечательную семью, даже успел отличиться доблестью на войне. Казалось бы, Небо сжалилось над старым воякой, под конец жизни послав ему замечательного наследника.

Ему всегда говорили, что честь — это единственная по-настоящему ценная вещь, и если нужно, то за нее отдашь все. А человеческая жизнь, хоть своя, хоть чужая, обретает цену лишь тогда, когда прикладываешь ее к соображениям цели и выгоды. Что месть — это закономерный финал любой нанесенной обиды, что долг превыше всего. Что жить нужно красиво, ловя восхищенные взгляды. Если обман совершен красиво — это не обман, а спектакль театра теней. Если, служа двум господам, в угоду одного предаешь другого — это не предательство, это лучшее из доказательств своей верности. Душа воина в мече — и кодекс чести требует убить даже лучшего друга, если он осквернит твое оружие.

Он не мог так жить. Бусидо  был писан не для этого человека.

Придавленный к земле тяжестью многочисленных презрительно-сочувствующих взглядов и уже привычным шушуканьем за спиной, воин стоял неподвижно.
Голландец сделал шаг вперед. Толпа раздалась в стороны.

Лязгнула сталь, самурай рванул катану из ножен и замахнулся мечом поперек, готовый отсечь голову. Ян успел перехватить рукоять под чужой рукой, выхватил кинжал из-за пояса — но и японец перехватил его руку. Моряк подался вперед, наседая всем телом, не чувствуя, как чужой клинок царапает шею под кадыком. И оба замерли в изматывающем, мучительном напряжении, не в силах ничего поделать друг с другом. Скованные, запертые в одном-единственном мгновении, одинаково сильные, они буравили друг друга взглядами, стиснув зубы.

Шаркнули чьи-то шаги, кольцо зевак нехотя разомкнулось у края дороги, пропуская вперед нового актера в этом бесплатном спектакле. Какой-то босяк, лица которого в тот момент никто не разглядел за тростниковой шляпой, метнулся вперед, ловко и сильно ударил шкипера ногой в грудь. Голландец разжал ладони, плашмя грохнулся на землю, а нищий юркнул прочь из круга, силясь смешаться с толпой. Самурай облегченно вздохнул, в мыслях вознося молитву богам, и убрал катану в ножны.

Среди шума сборища зрителей, в котором мешались возгласы одобрения, изумленные вздохи и полные гнева реплики, вмешавшегося нищего скрутили двое оказавшихся в толпе воинов. Как же — босяк помешал воину разобраться с нанесенной обидой. И самурай, не успевший отплатить за унижение, успел вмешаться в последний момент.

Наградой за спасение человеческой жизни оказалось тридцать палочных ударов.

На площади собрался народ. Под нестройный гомон к грубо сколоченному помосту волокли того несчастного, кто осмелился вмешаться в противостояние воина и моряка. Он не сопротивлялся, и только послушно переставлял ноги. Тот, в чьи обязанности входило публичное наказание, уже разминал руки и выбирал палку покрепче. С нищего сняли куртку, привязали к установленной на площади лавке. Лучи солнца осветили мускулистую загорелую спину, покрытую редкой сетью шрамов разной величины и формы. Палач с размаху опустил палку чуть пониже лопаток, по телу нищего прошлась волна напряжения, и тут же спала. Второй удар, в то же самое место — но единственным звуком, прокатившимся над нестройно шепчущейся толпой, оказался шлепок дерева о кожу. Мучитель уже входил во вкус, орудие наказания с завидной регулярностью опускалось на спину бродяги, с каждым разом сильнее.

Самурай, тот самый, которого этот нищий то ли опозорил, не дав убить иностранца, то ли самого спас от смерти, молча и недвижимо стоял в толпе, лицо его было неподвижно, как маска. Чтобы спасти этого босяка, пришлось назвать его своим слугой, не зная даже, кто он на самом деле. Под страхом смерти несчастный согласился безропотно и на палки, и на признание себя несвободным. Самурай не должен был иметь жалости к человеку, так себя опозорившему… но отчего-то глухая тоска грызла его сердце.

Тоска по тому, что сам он не мог понять.

***

В глубине Хего, дальше от побережья, не было ни жалких лачуг, ни мелких торговых лавок. Вместо них богатые дома и изящные сады и павильоны украшали чистые, аккуратные улицы. Здесь, ближе к горе Рокко, дорого продавали землю; за забором и нешироким рвом располагались многочисленные постройки, которые в Китае называют зелёными теремами — в таких обитали «жены на час». За тем же забором недавно отстроили заведение и совсем иного рода: несколько лет назад придворная дама переехала сюда из столицы и не смогла сидеть сложа руки. Куплено несколько домов, найдено несколько нужных людей…

Теперь за забором скрывались многочисленные дома, роскошные галереи, павильоны, несколько беседок и чайных домиков, традиционный сад камней, не уступающий храмовым, идеально ухоженный сад с прудом, даже яма, в которой, говорили, держали живого ручного тигра и каждому желающему показывали за умеренную плату. Это место приносило колоссальный доход, и называлось оно Дом Цветов и Ив. Пока что ни в каком другом месте в Хёго, кроме Дома, не обучали гэйся. Помимо бродячих актёров и обедневшей молодёжи из знатных семей, туда набирали и маленьких мальчиков и девочек незнатного рода, чьи родители не могли прокормить свои чада. Но таких было совсем немного, и мало кому из этих детей удавалось стать чем-то большим, чем просто прислуга в Доме.

Служанка, невысокая и не слишком красивая, с круглым простым лицом и прямыми, сообразными мужчине бровями, стояла в своей комнатушке у окна, машинально прикрывая рукой выпуклый шрам на горле, и бездумно глядела на полускрытый за деревьями забор и тонкую вьющуюся от него тропинку.

Он опаздывал. Он должен был прийти еще час назад. Она не хотела верить, что он, обещавший явиться, нашел вдруг занятие поважнее. И поэтому вот уже второй час бездумно, без надежды глядела в пустоту.

Женщина в очередной раз отогнала тяжелые мысли, вздохнула и усталым движением начала развязывать пояс, чтобы снять самое дорогое и чистое из своих кимоно. Ни перед кем из Дома она в этой одежде не ходила.

 — Здравствуй, моя дикая слива, — где-то под самым окном раздался вкрадчивый, низкий голос.

Служанка вздрогнула и через пару мгновений разразилась потоком ругательств. Тот же, кто послужил причиной брани, лишь неопределенно хмыкнул и запрыгнул в незатянутое бумагой окно.

 — Ты где был?! — тут женщина добавила совсем не по-женски крепкое словцо.
 — Ты волновалась? — гость непринужденно прикрыл за собой окно, поднял веселый взгляд на хозяйку комнаты.
 — Да! Я ждала! — она гневно всплеснула руками, топнула ногой. — Ты должен был прийти еще час назад!
 — Слухи бегают быстрее людей, — гость ровным обыденным движением распустил узел пояса, так что распахнулись полы темно-синего кимоно. — Скоро тебе расскажут.
 — Почему ты творишь самые сумасбродные вещи, а наказать моего отца не можешь? — женщина рассерженно выпятила нижнюю губу, надула щеки. Злиться на него она не могла, знала по себе, что все ее потуги откровенно смешны — но знала также, что его это веселит. И потому как могла выдавливала из себя ярость.
 — Ну я же не могу заявиться к нему домой под видом карающей руки богов, — мужчина усмехнулся, сделал шаг в ее сторону. — Если он сделает что-нибудь, что послужит причиной для возмездия, то…
 — Так ты хочешь, чтобы он снова отравлял мне жизнь? Ты жесток…  — женщина смыла с лица гнев, притворно всхлипнула, — ты не любишь меня на самом деле!
 — Ты прекрасный художник и замечательный воин, но никудышная актриса, — гость сделал еще шаг в ее сторону, так что разделяло двоих не больше протянутой руки. — И не пытайся учиться актерскому мастерству, в Кабуки тебя все равно не возьмут, хоть ты и мужчина.
 — Эй! — служанка теперь уже в искренней обиде надула губы.
 — А вот теперь замри. Ты так красива сейчас, — и он, сделав еще одно движение, приблизился к женщине вплотную, потянулся губами к ее губам, — я так по тебе соскучился.
 — Нет! Я обиделась! — она отвернулась, но тут же подалась всем телом назад, прижалась спиной к его груди, запрокинула голову, укладываясь затылком на плечо гостя, — Ты дурак. Дурак и болтун. Ты должен попросить у меня прощения, если не хочешь, чтобы я, раз уж я мужчина, вызвала тебя на поединок.
 — Я готов и извиниться, и принять вызов, — он трепетно коснулся губами ее шеи, скользнул ладонями по ее телу вниз, окончательно распустил и откинул в сторону недоразвязанный ею пояс. — Или даже сделать и то и другое.
 — Бессовестный болтун, — женщина закусила губу, кошачьим томным движением потерлась всем телом о его тело, нисколько не думая, как в действительности должна вести себя с мужчиной и кто кому должен подчиняться. — Я хочу получить все.
 — И получишь, — он самодовольно улыбнулся сквозь потяжелевший выдох.

В коридоре, за бумажной перегородкой, едва слышно шаркнули чьи-то шаги. Мужчина мгновенно разжал объятья и выскользнул в окно.

 — Проклятье, — прошипела женщина, лихорадочно затягивая пояс, опустилась на пол.

Фусума  отъехала в сторону, впустив в комнату стройную, затянутую в лиловое с желтым цветастое кимоно девушку. Та окинула расхристанную служанку неодобрительным взглядом, вскинула вверх брови.

 — Ники, подобными вещами следует заниматься ночью, когда ни у кого не найдется к тебе поручений, — наставническим снисходительным тоном начала девушка, но с совсем тонким голосом и аккуратными, нежными чертами юного лица вся ее строгость выглядела насквозь фальшиво. — Сколько уже раз я застаю тебя за подобным? И твой внеш…
 — Сайюри, сколько раз тебе говорить, зови, прежде чем войдешь, — служанка поднялась, резко захлопнула дверь за вошедшей. От громкого стука бамбуковых реек девушка едва не вздрогнула, зябко дернула плечами. — Зачем пришла? Есть ко мне какое-то дело? Если нет — прошу, оставь меня одну. Я хочу побыть наедине с собой.
 — Я дам тебе денег на мужчину, если ты прекратишь заниматься этим столь часто, — девушка страдальчески наморщила нос. — У тебя глаза блестят. Я догадываюсь, что ты делала без меня.
 — Сайюри! Вон отсюда! — служанка громко шикнула, показывая крепкие белые зубы.
 — Я точно буду жаловаться мама-сан! — девушка опешила, подалась назад, не готовая дать отпор. — Тебя надо лечить, если не хочешь, чтобы тебя выгнали отсюда!
 — Сайюри, это не смешно, — женщина фыркнула, перехватила вошедшую за локоть и потянула к выходу, — твое умение появляться в самый неподходящий момент можно сравнить только с даром придумывать глупости. Не знаю, чем обычно занимаешься ты, когда тебе нечего делать, я же…
 — Ники, — девушка, остановившись, заглянула в глаза служанки, открыла было рот и осеклась. — Ты не умеешь лгать.
 — Сайюри, я тебя когда-нибудь придушу, — служанка вновь толкнула ее к выходу. — А если я скажу тебе, что у меня есть мужчина? И ты обязана выйти, потому что он ждет за окном.
 — Ники! — присмиревшая было девушка вновь вспыхнула негодованием, ее брови ошеломленно поползли вверх. — Как ты посмела? Приводить сюда мужчину, в разгар дня, когда Акинори-сама может в любой момент к тебе зайти! Да еще и в таком виде… я хочу увидеть того, кто лишил тебя последних капель рассудка!
 — Ну-ну, — служанка, не скрывая самодовольной усмешки, пропустила девушку к окну. Сайюри выглянула наружу, пробежалась глазами по растущим рядом жасминовым кустам, пару раз эйкнула, но так и не дождалась ответа.
 — Не надо больше так шутить, — разочарованно проворчала она, возвращаясь на середину комнаты. — Никто к тебе не…
 — Не думай о ней хуже, чем есть на самом деле, — где-то совсем рядом раздался тот же голос, — этим ты показываешь, сколь плохо можно думать о тебе.

Сайюри прикрыла рот ладонью и попятилась к двери, кидая испуганные взгляды то на открытое окно, то на свою подругу.

 — П-прошу меня простить… — смятенно пролепетала девушка и тут же скрылась за дверью.
 — Не везет мне сегодня, — мужчина забрался обратно в комнату, поправил одежду, усмехнулся, — только решил отдохнуть… это судьба, или сегодня просто такой день?
 — Это кому еще не везет, — Ники вновь принялась сердитыми злыми движениями распускать пояс. — Я ждала тебя целый день, а тут…
 — Ну, раз ты так хочешь… — он сделал шаг в ее сторону.
 — Да, хочу! — она порывистым движением отвернулась. — Я так по тебе скучала, а ты… ты болтун! Бессовестно морочишь мне голову вместо того, чтобы…
 — Чтобы… — он резко шагнул к ней и заключил в крепкие объятия, — что?
 — Ты издеваешься, — она дернулась, выбираясь из кольца рук, сама себе не давая воли — сейчас, когда вновь наступила тишина, женщина не хотела более ничего, кроме близости и покоя. — Ты слишком жесток ко мне. Ты сам говорил, что послушание жены мужу пора оставить временам легендарных владык, а теперь…
 — А что теперь? — он, одной рукой продолжая удерживать женщину, второй принялся беспечно начал накручивать на палец прядь ее волос.
 — Ты самый жестокий, бессердечный и болтливый человек из всех, кого я только знала, — Ники сдалась, развернулась в объятиях мужчины и покорно склонила голову на его плечо. Закрыла глаза.
 — И именно за это ты меня любишь, — подытожил гость, и вдруг резким движением перехватил женщину под бедра. И под ее громкий сердитый визг оба счастливо завалились на пол.

***

В порт зашло очередное судно, отбившееся от уже прибывшего посольства из Чосон. Старый пханоксон  со снятыми пушками еще хранил следы былой войны — потрепанная обшивка, кое-где покрывающая палубу дранка сверкала чистотой невпопад с почерневшими от времени и порохового дыма кусками. Тем не менее, корабль был чистый, ухоженный, не заросший еще после ремонта ракушками. На носу, вперив угрюмый взгляд в настил палубы, расхаживал взад-вперед пожилой низкорослый мужчина в богатой одежде и черной высокой шляпе с широкими полями, забранными полупрозрачной сеткой из конского волоса. Слуга семенил рядом, обеспокоенно поглядывая на господина.

 — Скажи, Ким… — старик резко остановился и скосил глаза на слугу, двумя пальцами прихватил кончик полуседой длинной бородки, — ты ведь умный человек. Какой страшной болезнью заболел ван, что нас отправили в эту проклятую страну искать того, кто до глубины души ненавидит японцев?
 — Вы мудрее меня, господин, — слуга почтительно склонил голову. — Вы в силах понять, что сейчас власть в руках у самих богов. Никто не знает, кто сядет на трон в следующий день, и поэтому какой бы слабой ни была надежда, нужно держаться за нее. Его Величество прекрасно понимает, что стране нужны сильные руки и ясная голова, иначе мы окажемся легкой добычей соседей. Я не знаю всего, но раз уж мы ищем человека, по своей воле выбравшего участь, какая хуже смерти, то у него должна быть сильная воля. Достаточно сильная, чтобы взяться за бремя власти.
 — Ким, ты говоришь красиво, но не о том, — старик горько усмехнулся. — Я тебя спрашиваю, сколько сотен лет пройдет, прежде чем мы найдем его?
 — Кто знает, — слуга неопределенно пожал плечами, — быть может, так случится, что он сам нас найдет.
 — Как же, — обреченно вздохнул господин, — Я не знаю его самого достаточно хорошо, но знаю тех, кто был знаком с ним не понаслышке. Если бы он хотел вернуться, он бы сам нашел путь в столицу. Но если же нет — нет и смысла его искать, даже в Хансоне он мог бы спрятаться так, что найти его будет невозможно.
 — А если он правда уже в городе? — робко предположил слуга.
 — Если бы он был в городе, мы бы уже давно знали об этом, и более того знали бы те, чьи глаза зорче, — старик поднял укоряющий взгляд на прислужника, покачал головой, старательно разгладил бородку. — Где его искать теперь, знают только боги.
 — Так может у богов и спросим?
 — Что ты предлагаешь? — старик неодобрительно сощурился, вновь зашагал по палубе и заложил руки за спину. — Привезти горсть земли с безымянной могилы? Он не поверит, и я вместе с тобой лишусь головы.
 — Перстень, — слуга поднял голову. И его господин едва не поежился от полыхнувшего решимостью, острого, едва не злого взгляда. — Нужно заказать ювелиру перстень и привезти его. Это будет достаточным доказательством. Не ищите его. Мы отправляемся в Эдо, за тем, за чем и были посланы сюда, и о поисках никто не узнает.
 — Ким, не забудь, не мы одни оказались здесь, — старик указал глазами на другой край гавани, где также стояли несколько причаливших пханоксонов. — И цель визита на бумаге записана совсем не теми словами, что говорили нам. Ты ведь помнишь, кто нас отправил в Ниххон?
 — Конечно, — слуга, будто опомнившись, опустил потухший взгляд, — мы для всех должны быть просто частью посольства.
 — А что, если… — старик перевел взгляд на ряд отполированных до блеска металлических заклепок, украшающих надстройку на палубе.
 — Господин, это невозможно.
 — За что тебя люблю, Ким, так это за то, что ты всегда схватываешь нить разговора, — старик едва не с нежностью поглядел на слугу, а после смыл ее с лица, взял паузу. — Но за что ненавижу — ты постоянно тянешь эту нить на себя!
 — Прошу прощения… — слуга поспешно поклонился господину в пояс. — Но на самом деле невозможно будет найти двойника. А его самого найти будет едва не тяжелее. Одну золотую песчинку на речном берегу можно искать годами, пропуская ил через сито каждый день. У нас нет сита, да и река слишком велика.

Старик тяжело вздохнул, сквозь просвечивающую сетку на полях шляпы поднял взгляд к небу.

 — Скажи это тому, кто отправил нас сюда.
 — Прошу прощения, господин, — слуга вновь обреченно склонился в поклоне.

***

Посольский кортеж двинулся через весь Хёго, процессия из десятков сановников, придворных дам и сотен носильщиков, пестрящая паланкинами, зонтиками и сундуками с богатыми дарами, растянулась от порта до самых подножий холмов, чтобы в том же порядке, пешком, торжественно войти в столицу.

Это было событие, что случаются не каждый день. Все улицы на пути процессии заполонил народ, люди вжимались в стены домов и лезли на головы друг другу, лишь бы получше разглядеть посланцев, город замер, весь занятый миссией из Чосон. Знатные гости из паланкинов равнодушно взирали на волнующиеся ручьи толпы и думали кто о чем — одни вспоминали прошедшую недавно войну, другие подмечали изменения со времени прошлого визита, третьи просто из любопытства глазели по сторонам. И лишь человек в последнем паланкине скользил бездумным взглядом по собравшимся с краев от дороги людям, цепляясь за отдельные руки, лица, яркие пятна одежд. Просто так, ни на что не надеясь, но повинуясь какому-то смутному предчувствию, он все же пытался искать того, кого должен был.

Вот и центральная часть города.

Зеваки продолжали следить за бесплатным представлением, делились друг с другом мнением о причине визита, обсуждали одежды гостей и убранство паланкинов, изредка прорывались возгласы счастья от неотличимых от прочего сброда бедняков, смешавшихся с японцами лишь по воле судьбы.

Посланники из Чосон прибыли, чтобы расплатиться по долгам девять лет назад закончившейся войны.

…он шел по своим делам — впереди почти целый день, нужно очень много успеть. А тут весь город забурлил, как суп, поставленный на слишком сильный огонь. Ну, приехали дипломаты из соседней страны, опять будут языки друг с другом чесать, да бумажками с неизвестно чьими подписями хвастаться… какое ему дело? Почему с каждым встреченным знакомым, да и незнакомым порой, нужно непременно обсудить эту новость и высказать свое мнение?

Он шел на рынок, забрать у одного торговца когда-то переданные в долг деньги. Как всегда, самой короткой дорогой — и как назло ее преградила эта громадная процессия. А тот, из последнего паланкина в процессии, продолжал взглядом словно гребнем прочесывать толпу.

Бродяга, пробравшийся сквозь плотный строй зевак и остановившийся у самого края дороги, почуял на себе чей-то взгляд. Неодобрительно скосил глаза в сторону неспешно продвигающейся процессии, преградившей ему дорогу, поправил тростниковую шляпу, закрывая лицо от ненужных взглядов. И, подождав, пока паланкин последнего из высоких гостей окажется достаточно далеко, пересек дорогу с обрамляющими ее двумя все еще неподвижными лентами толпы и двинулся ранее намеченным маршрутом, на рынок.

Выстрел был бесшумным — куда тише, чем полет даже специально сработанной стрелы — но поразил цель точно.

 — Ким, ты его видел? — старик из паланкина опустил взгляд вниз, на шествующего рядом слугу.

Тот молча кивнул — и оба подумали об одном и том же.

 — Найди его, Ким. Найди, чего бы тебе это ни стоило!
 — Слушаюсь, господин.

***

Весь день чиновники из посольства потратили на церемониальные приготовления, встречи, обеды… цели это не помогало достичь, но этикет требовал исполнения сотен правил, совершенно бесполезных по сути, но заменяющих живые мысли, серьезные разговоры и реальные действия. А тот слуга, наскоро поев и выяснив только, где ему искать своего господина, отправился в незнакомый город, выискивать среди сотен и сотен лиц одно, скрывая при этом свое собственное. Задача, кажущаяся непосильной, и неважно, кто ты есть — хорошо обученная прислуга, офицер элитного отряда, отчаянный бандит или очередной бездарь, по недоразумению занявший свое место. Ким пошел в ту же сторону, что и таинственный мужчина, совершенно ни на что не надеясь. Вышел к рынку, побродил немного среди неровных рядов лавочек, свернул в первый попавшийся переулок, следуя за каким-то старым бродягой, смешался с толпой в квартале трущоб…

К обеду он выследил ничего не подозревающего мужчину. Псом идя по следу, запомнил и места, в которые тот заглянул: таверну, лавку кузнеца и дом в гавани, — и попутно немного освоился в городе. Оставалось только найти ночлежку, куда на ночь уходит тот мужчина, а дальше свое слово должно сказать время. Или его мишень почует неладное и исчезнет насовсем, или откроет все свои пути и действия. К полуночи, смертельно уставший, но довольный проделанной работой и беззаботно верящий в самый лучший исход дел, Ким вернулся туда, где предпочел ночевать — на корабль. Корабль, несший в трюме груз, не записанный ни в каких накладных.

В трюме, темном, затхло воняющим сырым деревом, шуршали и шумели отнюдь не грызущие поклажу крысы.

 — Я перестал верить в справедливость, — темноту прорезал глухой мужской голос.
 — Успокойся, Ю, он не нравится всем, — отозвались с другого конца трюма.
 — И разве я один должен молчать?
 — Мы тебя понимаем. В конце концов, тебя он лишил звания… — третий голос, с едва заметным китайским акцентом, протянул заискивающе, деликатно.
 — Да что звание, я с этим смирился. Я сам бы отказался от звания, будь новый командир достойным, но… — невидимый мужчина возвысил голос. — Он в нормальной каюте, не прячется, заявлен как член команды, а мы сидим здесь и гнием заживо!
 — Терпи. Всему, даже этому, есть причины, — еще один вступил в перепалку.
 — А мне не важны причины. Он ставит себя выше нас только потому, что имеет какие-то знакомства на самой вершине горы, которую мы подпираем своими спинами! — продолжал сердиться первый. — Он не имеет права нами командовать! И не в происхождении дело. Что ты о нем знаешь кроме того, что у него шрам на половину лица?
 — То, что ты его ненавидишь, — хохотнул кто-то.
 — А ты нет? — вмешался еще один голос.
 — Нет, я его презираю.
 — Как же… а сам еще вчера не брезговал запачкать об него руки и удавить этого пса якорным канатом.
 — Это лучше, чем твое предложение поджарить его целиком.

И весь трюм тихо, но дружно захохотал.

 — Вы потише. Ишь, расшумелись. Мы спать хотим! — вновь вступился голос с китайским акцентом. — И кто скажет, что этот демон нас не подслушивает? Я уже не верю, что его родители были человеческого рода.
 — Линг, заткнись лучше ты. Если подслушивает — пусть знает, я не намерен больше это терпеть! Завтра же, если он снова начнет придираться ко всему и раздавать лишенные смысла приказы, я снесу ему голову!

Разговор под палубой продлился недолго. Скрипнули давно не смазанные петли, дверь в одно из помещений трюма приоткрылась, пропуская сноп света, и закутанная в черное фигура проскользнула внутрь. Очередная фраза оборвалась на полуслове.

 — Приветствую, командир, — тот самый Ю, довольно высокий широкоплечий мужчина лет тридцати, с простым строгим лицом, вылепленным из крупных и гладких, прямых черт, поклонился вошедшему.
 — Вы украли еще одну лампу, — не обратив внимания на поклон, явившийся человек скинул плащ, обвел грозным взглядом сгрудившихся перед пятном света мужчин. Воины жмурились, непривычные к яркому свету, не желающие глядеть на обезображенное страшным ожогом, на две части расколотое лицо командира. — Судовой повар сказал, что ему уже надоели эти крысы, они побили уже слишком много посуды и сожрали слишком много припасов. Вы понимаете, что он может спуститься в трюм? И если узнает, что те крысы имеют две ноги и пьют вино, мышеловка найдется на каждого из вас.
 — Нас двадцать человек, и сидеть без светильника… мы и без того зажигаем огонь лишь чтобы поесть! — робко возмутился тот первый, что начал перебранку.
 — Конечно, играть в падук  в темноте неудобно. Но не для того… — тут вошедший в ярости бросил пару бранных слов, приличествующих травле крыс, — вас нанимали!
 — Господин, мы сидим здесь уже который день без… — совсем уж тихо протянул возразивший ему мужчина.
 — Завтра ты, Цзиюй, Хван и братья Ли идут со мной.
 — Господин, сколько раз мы просили… — другой сокрушенно вздохнул. — Не по имени.
 — Какое это имеет значение? — рыкнул командир. — Завтра вы идете со мной, и все равно, что написано на подкладе ваших плащей, поняли?
 — Но…
 — Да, Ясу  не зря получил свое имя, — командир бросил презрительный смешок. — Так ведь вы меня зовете?

Разом пораженно вскинулись несколько человек, все заозирались, недоуменно переглядываясь друг с другом. Никто не хотел признаваться в сговоре с командиром — только вот презрительную кличку никто и никогда прежде вслух не произносил при обожженном.

 — Что? Простите, господин… вы должны нас понять, — Ю решился оправдаться за всех, как мог учтиво обратился к командиру. — Мы устали здесь, в темноте, сидеть словно преступники, в то время как вы…
 — Я с радостью поменяюсь с любым из вас — после того как получите метку, чтобы скрыть подмену, — командир двумя пальцами похлопал себя по уродливо обожженной щеке.
 — Я извинился же, — обиженно буркнул Ю.
 — Мне все равно, — командир стряхнул с плеча мешок, деловито общупал его и полез внутрь, пока из незакрытого прохода в трюм просачивался хоть какой-то свет. — На рассвете вы пятеро должны быть готовы. Вот карта.

И на пол шлепнулся завернутый в дешевую материю свиток.

 — И куда…
 — Все места отмечены красным. У вас ночь, чтоб запомнить места, — мужчина вновь закинул мешок на плечо, окинул всех строгим взглядом. — И помните, что никому нельзя и рта раскрыть, как мы выйдем в город. Я не хочу, чтобы вы были обнаружены по говору. Всю одежду берете из третьего сундука, петли на крышке не закреплены.
 — А вы, командир? Вы ведь даже не знаете других языков…
 — Думайте что хотите, — и мужчина с обожженным лицом вновь выскользнул из трюма, оставив два десятка человек в полной темноте.

***

День второй

***

Рыжие пальцы солнца проскользили по стоящим в гавани кораблям, зажгли светлые паруса ярким пламенем, откинули тени мачт на портовые склады, разбив их на причудливую мозаику. Посольское судно покачивалось на ласковых волнах, убаюкивая оставшихся там вместо команды воинов.

Черная тень вновь пробежалась по позолоченной рассветом палубе и скрылась на корме. Через пару минут в трюме загорелась лампа. Те пятеро были уже готовы.

 — Мы идем к дому в гавани, он отмечен третьим на карте. Вы выучили ее? — командир брезгливо оглядел закутавшихся в серые плащи воинов, на японский манер пересобравших волосы и упрятавших мечи под одеждой.
 — Да. Насколько могли, — тот мужчина с китайской манерой говорить поспешно склонил голову в поклоне.

Едва ли командир ждал такого ответа.

 — Что значит «насколько могли»? — и без того обезображенное ожогом лицо исказилось звериным оскалом, голос закреп до гневного рыка. — Вы должны знать город не хуже мишени.
 — Простите, господин, но для одной ночи и одной лампы эта задача невыполнима, — воин перед ним еще ниже склонил голову.
 — Будете объяснять это, когда заблудитесь, — командир остыл, безнадежно вздохнул, но под пятью скрестившимися на нем взглядами оскалился вновь. — Чего смотрите? Мы пойдем в город, найдем человека, ваша задача — выследить его, запомнить и научиться выискивать его в толпе безошибочно! Вам ясно!

Все пятеро дружно склонили головы и вслед за командиром вышмыгнули из трюма наружу, в струящееся по гавани золото нарождающегося рассвета.

Утро разгоралось вовсю, когда шестеро уже достигли своей цели и затаились за глинобитной стеной барака. Косые лучи солнца лезли в щели меж стен лачуги, вычерчивали на ней силуэты деревьев, соседних зданий и тех шестерых, чья цель была непонятна для них же самих.

Но вот из лачуги выскользнул бедно одетый мужчина, поправил закрывающую голову круглую тростниковую шляпу. Ю не сдержался и презрительно хмыкнул, оглядывая ссутулившуюся, закутанную в какие-то жалкие обноски фигуру.

 — Зря ты так… — прошипел его сосед, — гляди, как высок и широк в плечах. Даже если он не умеет драться, может оказаться серьезным противником.
 — Плохая шутка. Таскает тяжести — не значит, что может дать отпор, — Ю, оценив разворот скрытых за поношенной курткой плеч, недоверчиво хмыкнул. — Ты же не хочешь драться в открытую, один на один, да еще и предлагая на выбор оружие для защиты?
 — А жаль, — его сосед поджал губы, лицо его посуровело. — Я воин, не убийца.
 — Не жалей, — подал голос командир, — ты еще сможешь успокоить свою совесть и устроить пару хороших боев. Вы все запомнили его в лицо? Завтра пойдете на его поиски сами. Я вас оставляю, проследите за ним.
 — Вы когда-нибудь скажете нам напрямую, что от нас требуется? — зашипел Ю.
 — Да, если до тех пор вы не разучитесь держать меч. Не давайте ему приближаться к посольству, и хватит с вас, — фыркнул командир, отшагнул от пятерых и, сплюнув в пыль, сердито зашагал к гавани.

Пятерым ничего не оставалось делать, как растянуться цепью и двинуться следом за человеком, назначенным им мишенью. Ю, шедший первым, всего в паре десятков шагов, изо всех сил удерживал видимость праздношатающегося, почти лениво оглядывая двигающуюся впереди фигуру. Неприметная одежда, чуть сутулая, как и у любого простого горожанина, спина, никаких резких, заметных движений… слишком легко было потерять мишень в толпе, на незнакомых улицах, среди казавшихся одинаковыми рук, голов, шляп и спин.

Еще несколько членов команды растворились в толпе, редким разомкнутым кольцом охватывая мишень и отслеживая путь. Они уже не проклинали своего командира, повседневная скука уступила место азарту гончего пса, идущего по еще теплому следу. Он шел на рынок. Здесь можно уже не прятаться, следовать едва не на расстоянии протянутой руки.

 — Линг, стой, — когда оборванец, остановившись, перекинулся парой слов с каким-то прохожим и скользнул в приоткрытую дверь лавки, Ю остановился и перехватил нагнавшего его воина. Чтобы чужая речь не всколыхнула всю толпу, пришлось говорить на китайском. — Он будет здесь весь день, я это точно слышал. Мы можем пойти развлечься, а дальше просто найдем его здесь снова. Я теперь эту шляпу узнаю из тысячи таких же.
 — Ага, если он не поставит заплатку на ту дырку слева, — хмыкнул Линг.
 — Поставит — найду его по самой заплатке, по походке, по росту, в конце концов. Здесь таких по пальцам пересчитать. Только как какой-то босяк заработал на сытую жизнь своему отпрыску? — Ю осторожно огляделся в поисках остальных своих людей, и, разглядев троих, вновь развернулся к Лингу. — Видно, что его с детства хорошо кормили. Ты-то его запомнил?
 — Чои вот тоже хорошо кормили, да ростом не вышел, — тот с ухмылкой качнул затылком в сторону третьего воина, круглолицего, складного и невысокого, с нарочитой беззаботностью пялящегося на ломящиеся лотки со свежей рыбой. — И не такой уж он высокий. И правда заметный, но каждый раз подбираться придется.
 — Передо мной у него преимущество в длине рук. Если встретимся один на один… — Ю поджал губы. Сражаться с незнакомым человеком, ни за что, просто исполняя приказ и даже не зная его смысла, мужчина не хотел. Разве что выбора у него просто не было.
 — Ты веришь в ту чушь, которую нес Ясу? — скривился Линг. — Да он просто дал нам повод сбежать из трюма!
 — Уже не считаешь его столь жестоким?
 — Я не говорю, что он сделал это намеренно. Командир не производит впечатление умного человека.
 — Знаю, — еще один воин, как бы невзначай подошедший сзади, презрительно хмыкнул, — ты в нем только жареную селедку видишь.
 — Но сильную селедку, — заметил Линг.
 — А на кого поставил бы — на селедку, или на этого бродягу? — глумливо улыбнулся еще один, приметивший, как остановился командир.
 — На Ясу. Он мастер.
 — Когда же он успел надавать тебе по шее? — засмеялись остальные.
 — Сплюнь, — Ю кинул еще один взгляд на Чои, но решил его не трогать. После того, как распустили отряд, он единственный не нашел себе военной службы по душе, мыкался то там, то там, пока не женился на овдовевшей хозяйке трактира — и возня с едой вдруг так захватила прежнего элитного бойца, что лишь воссоединение отряда выволокло его из-за очага. И остальные воины глядели на него, одного из всех счастливого и нашедшего свое место, с отеческой скупой жалостью и восхищением. Пусть уж дальше любуется здешней диковинной рыбой.
 — Знайте, вы все умрете, — прошамкали вдруг совсем рядом на корейском, ничего не выражающим, глухим старческим голосом. Наемники, до этого прилежно глядящие на дверь лавки, все разом обернулись.

Перед ними стояла замотанная в какое-то тряпье старуха. Костлявые, в грязно-пестрых обмотках руки сжимали палку, заменявшую женщине клюку. Из-под накинутого на голову капюшона сверкали лишь кошачьи желтые глаза на землисто-коричневом лице. Воины переглянулись, заозирались по сторонам, и тут же позади хлопнула дверь. Все дружно развернулись к лавке, но не заметили ничего. Когда же один вновь глянул на старуху, на ее месте даже не было отпечатков следов. Воины недоуменно глянули друг на друга
 — Э-э… что за…
 — Я же говорил, он демон!
 — Брось, просто какой-то дух решил нас предупредить.
 — Вы голос этой старухи запомнили?
 — А что голос? Ясно же, пленная.
 — И?
 — У нас есть приказ, — бросил Ю, вытряхивая из мыслей наваждение, заставил себя вспомнить, что пробирается сквозь наполненный японскими воинами рынок и шикнул на остальных. — Ждем дальше и никуда не лезем.

***

Все члены посольства направились в Эдо, оставив пустой корабль покачиваться на серых волнах. Большая часть команды разбрелась по городу, оставив лишь нескольких на судне — и среди них был человек, искавший в этом городе того, кого должен был найти. Случай предоставил отличного слугу, всего за день решившего задачу, казавшуюся невыполнимой. Не хотелось думать о возможной ошибке, но слишком все было похоже на чудо. Словно тот призрачный беглец сам хотел вернуться, сам искал способ встретиться, но почему-то боялся взять все в свои руки и сделать первый шаг, лишь уповая на судьбу и давая ей самой все расставить по местам. Могло ли такое быть?
Все оказалось слишком просто. Слишком.

 — Где он, Ким? — старик как всегда расхаживал по палубе от борта к борту, слуга послушно семенил следом.
 — Еще на рынке, но, если все пойдет как вчера, должен идти в квартал трущоб, — слуга почтительно склонил голову.
 — Трущоб? — глаза старика округлились. — Он опустился до такого?
 — Нечему удивляться, — пожал плечами слуга. — Мы не знаем, что было с ним за эти годы. Разве его волосы не распущены, как подобает нести себя в трауре или преступнику перед казнью?
 — Траур не длится вечно, а если преступник изгнан, значит, в его силах искупить свою вину. Ким, ты уверен, что нам следует идти к трущобам? — посол с легкой угрозой склонил голову, но слуга сохранил ту же угодливую невозмутимость.
 — Да, — кивнул он, — Стоит выйти пораньше, и мы успеем перехватить его около рынка.
 — А разве оттуда только одна дорога?
 — Он выбирает короткий путь.
 — А есть ли смысл идти к нему прямо сейчас? — старик задумчиво огладил бородку. Соваться в трущобы, даже с лучшей охраной, почтенный государственный муж нисколько не хотел.
 — Так или иначе, если он не захочет идти с нами — мы узнаем об этом достаточно рано, чтобы принять меры, — тихо отозвался слуга, прерывая мысли господина.
 — Что ты предлагаешь? — посол насторожился. Прислужнику, пусть молодому, но прозорливому и хваткому, приставленному к нему на одно лишь плаванье, он доверял, но не больше, чем стоит доверять всякому во дворце.
 — Ничего, — предложил слуга. — Время само распорядится нами.

Старик не имел ни капли желания предоставлять себя времени. Времени у него попросту не было.

 — Значит, от рынка к трущобам, по самой короткой дороге? — напрягся он, за спиной сцепил руки в замок и вновь принялся расхаживать по палубе из стороны в сторону.  — А если мы не успеем?
 — Я слышал его разговор, господин. Нам еще придется ждать.
 — Еще не переоделся в халат с драконами, а мы его уже ждать должны. Ишь, важный… — под нос себе проворчал старик — впрочем, не столько сердясь на человека, встречи с коим жаждал всем сердцем, сколько успокаивая себя самого. — А нам с тобой, Ким, привыкать придется.
 — Разве вы уже отвыкли ждать? Ведь еще недавно Его Величество…
 — Сравнил, — усмехнулся старик. — Нынешний ван по сравнению с тем, кого придется посадить на трон — пичуга безобидная, даже клюнуть не может. Нам предстоят битвы еще более страшные, чем война с японцами, и в них никому не нужен нынешний ван. Неужели ты веришь, Ким, что меня бы отправили сюда лишь затем, чтобы найти еще одного такого же?
 — Могло ли изгнание изменить его?
 — Он железный, и покрепче копья будет, — посол задумчиво пошевелил губами, перевел взгляд на спущенный, увязанный в плотный рулон парус. — Изменить… быть может, заточить, но — не сломать.
 — Господин, может быть, мы продолжим беседу в пути? — заискивающе протянул слуга, проследив за взглядом посла. — И простите, но в этот раз придется обойтись без паланкина.
 — Я не узнаю тебя, Ким… — старик залился беззвучным смехом, — ты мог бы сказать, что тебе в одиночку его тяжело тащить будет, вместо того чтобы прямо говорить, что придется идти пешком. Проглотил свой острый язык что ли?
 — Если я его проглочу, я отравлюсь, господин, — в этот раз засмеялся уже слуга.
 — Да, если он и изменился, он мог стать похож только на тебя, — посол изучающее взглянул на мужчину, в блестящих под морщинистыми мешками век зрачках зажегся недобрый огонек, тонкие сухие губы растянулись в улыбке. — А кто из нас говорил, что горный ветер мог затаиться в родном городе, на виду у всех, и никто бы его не нашел?
 — Но, господин, не хотите же вы… — во взгляде слуги мелькнул неподдельный страх.
 — Не бойся, я знаю твою историю. Не могли же вы поменяться головами? Даже с помощью богов такое не сделать.
 — Кто знает, — Ким сдавленно усмехнулся, возвращаясь к своему обычному спокойствию. Хитроумных бесед он никогда не любил, а особенно бесед с теми, кто никогда прежде не был близок. Нового господина слуга получил лишь при посольстве, его приставили к поискам, как одного из немногих способных. И поиски эти обязаны увенчаться успехом.
 — Идем? — старик из-под век лукаво указал взглядом на змеящийся среди холмов город.
 — Идем, господин.

***

Солнце неторопливо бежало по небу, отмеривая для земли отпущенное на день время. Огненный шар светила уже преодолел половину небосклона и начал неспешно катиться на запад, в сторону невысоких гор.

Он шел с рынка домой, отдохнуть. В этот раз день выдался спокойным, разве что заработать удалось не так много. Но разве нужен большой кошелек, когда ты живешь одним днем, когда заночевать можно где угодно, а деньги на еду может подать любой добрый прохожий? Не нужно поливать своим потом жалкий кусок земли, обеспечивая миску риса на каждый день. Все просто. Сам себе слуга, сам себе господин. Главное только хранить тот свиток, в котором прошлый хозяин печатью скрепил слова о дарованной свободе. На рынке всегда найдется тот, кому можно не задаром помочь, тот, кто за умение слушать — сидеть молча и изредка поддакивать — поделится своим обедом. Те гроши, что нужно платить за жилье в бараке, можно насобирать в придорожной пыли за день. И — ты сам себе хозяин.

Знакомый поворот. Сейчас налево, затем прямо по проулку до тупика, перелезть через какие-то обгоревшие руины — похоже, это была кузница — а дальше прямо, и валяться до вечера на лежанке, пока кому-нибудь из друзей не придет в голову идея получше. Вот они, эти обугленные, потрескавшиеся стены, сложенные из самого дешевого кирпича. В этой части Хёго сгоревший дом, если он не бумажный, может простоять с десяток лет, прежде чем землю освободят и построят что-нибудь снова… да ту же кузницу. Неплохо было бы ее отстроить, для местного сброда хоть какая-то работенка найдется, а кто посноровистее, может и в подмастерья пойти…

 — Он здесь, господин, — шепнул слуга на ухо послу, — я говорил, вам не придется идти зря.

Нищий перелез через остатки стены, бывшие ему чуть ниже груди, поправил тростниковую шляпу, посмотрел вперед. Ловушка. Тогда его все же заметили. Не стоило с таким презрением глядеть на пышную длинную процессию, перекрывшую самую короткую дорогу. Уже не сбежать.

Низенький сухой старичок с жидкой полуседой бородкой и в несуразной шляпе, тот самый, из последнего паланкина, поклонился нищему, поправляя метущие землю полы белого чиновничьего халата, и начал что-то быстро, сбивчиво лепетать. Язык был вроде бы и знаком, но то ли диалект, то ли говор коверкал фразы, так что едва удавалось уловить отдельные слова, но никак не смысл. Свита посла — семь человек, ставших полукругом у остатков стены — не позволяла пройти вперед, многочисленные равнодушные взгляды не давали прыгнуть обратно за стену.

Нищий сделал шаг назад, уперся спиной в каменную кладку. Да что им надо, в конце концов?!

Старик продолжал что-то лепетать, постоянно поправляя полы халата и кидая грозные взгляды на подчиненных. Бродяга постепенно оживал, выходил из оцепенения.

 — Я ни в чем не виноват! — на корявом китайском выпалил мужчина, падая навзничь и разве что не подползая к ногам посла. — Я ничего не делал! Я не смотрел на вас!

Где-то раздался ехидный смех. Старик усталым жестом закрыл лицо темной, морщинистой ладонью, помолчал пару мгновений и снова начал говорить.

Убьют на месте.

 — Отпустите меня. Богами прошу… — дрогнувшим голосом продолжал бродяга, — я… я найду деньги, я уплачу за все, только не убивайте… я хочу жить… отпустите, п-пожалуйста…

Слуги — как на подбор все статные мужчины среднего возраста, с правильными и строгими чертами лица, словно носящие почти одинаковые холодные маски — все так же стояли полукругом, вперив взгляды в нищего. Вышколены слишком хорошо, даже дыхание остается ровным. Ни вздоха, ни звука, ни шага. У всех меч привешен к поясу. Не дрогнув, порубят на куски, стоит только тому грибу сморщенному кивнуть…

Тот в белом наконец-то замолчал. Нищий не видел его взгляда, но спиной чувствовал холод этих серовато-карих выцветших глаз. Металлический, тяжелый холод. От него ждут ответа. Но что он может сказать?

Посол утомленно прикрыл глаза. Он знал, надеяться не на что. Найти того, ради кого и было задумано это путешествие в Ниххон, с самого начала казалось безумством, слепой отчаянной попыткой поставить все на свои места. Никто не верил, что это возможно. И вот, в первый день, когда не было даже мыслей, с чего начать поиски — этот взгляд. Острый, безжалостный, мудрый. Расстояние не было помехой для переданной через него силы. Неужели ошибка? Наваждение? Игра уставшего, а может и больного рассудка? Тот, кто еще вчера мимолетно, с презрением оглядев паланкин, заставил внутренности сжиматься в один горячий пульсирующий комок, согнувшись и не смея поднять головы, лежит в пыли и дрожит от страха. Быть может, Ким нашел не того? Да нет же. Та же фигура, то же лицо, тот же рост… не мог сын бедняков вырасти на голову выше оборванцев, с которыми вынужден делить кров. Этим плечам, скрытым застиранным тряпьем, пристало облекаться в алый шелк, расшитый драконами. Да, тот же мужчина, что и повстречался вчера, лежал сейчас у ног старика. Ошибки не было. Но… ошибка была в другом. Нет смысла надеяться на чудо. Слишком роскошен был бы этот подарок богов. Он искал их сам? Тогда почему же не добрался до столицы? Нет, не нужно ему ничего этого. Захочет — вернется, не захочет — вся страна может искать его вечность, но не найдет. Злая шутка того, кто даже не знает о мытарствах бедного старика, в очередной раз выпустившего из рук возможность в тиши дожить свой век. Если бы разрешено было — посол бы ненавидел наследника. Но почтение, пусть и по долгу службы, сильнее. Игра ценой в трон… поневоле приходится уважать противника.

Бродяга все дышал дорожной пылью и слушал напряженную тишину. Уже давно посол молчал, думая о чем-то своем. Тяжелый вздох, скрип подошв дорогих туфель…

И каждый направился своей дорогой.

Не выдержав, старик обернулся. Бродяга с сосредоточенным видом отряхивал штаны, но вот на миг поднял голову… клинками скрестились взгляды.

Второй выстрел попал точно.

***

Ю презрительно усмехнулся, вытаскивая меч из ножен. Значит, не убить, а лишь чуть-чуть напугать… это просто. Наверняка можно будет даже не бить. Сейчас этот несчастный едва ли поймет, что случилось. Пусть придет в себя, отойдет от свалившейся на голову ноши в виде посла со свитой, хоть задумается о случившемся и о том, что же от него хотели. Да этот босяк, кажется, даже не понимает по-корейски… или делает вид, что не понимает.

 — И что мы с ним будем делать?
 — То, что приказал командир.
 — Х-ха! И что ты задумал?
 — Куда побежит лисица, выбравшаяся из ловушки?
 — Думаешь, приведет?
 — Мы все равно не знаем, где он ночует. Так хоть посмотрим, где прятаться будет.
 — Не боишься заблудиться?
 — Здесь? Не зли меня. Забыл, что тебя в отряде держит?
 — Хорошо, идем, идем.

Трущобы. Жалкие лачуги с заплесневелыми бумажными стенами, глинобитные полуподвалы без окон, настроенные как попало. Узкие, грязные кривые улочки, извивающиеся как клубок червей. Тупики, развилки, подземные переходы, целые семьи, по несколько поколений живущие в одном грязном, темном, сыром углу… что лучше — быть рабом, и своему хозяину передать все заботы о жилье, или жить в своем доме, мало чем отличающимся от барсучьей норы? Безропотно исполнять любой приказ, не принадлежать себе, но иметь надежду на миску риса раз в день и крышу над головой, или же, оставив себе право выбора, зарабатывать жалкие гроши, нанимаясь туда, где требуется пара рабочих рук?

Здесь почти не встречалось детей — многих просто продавали, чтобы прокормить свору малолетних нахлебников, еще слишком слабых, чтобы работать. Больные, истощенные, завшивленные мужчины и женщины с вечной маской угрюмой серьезности на лице, голозадые дети с вздутыми от плохой пищи животами составляли безрадостную картину. Живущему здесь сложно будет угрожать. Подчинить себе богатого просто — нужно лишь отнять достаток. Воина, живущего по правилам собственного меча — надругаться над честью, заставить разочароваться в долге, пообещать жизнь хуже смерти. Ломать раба нет нужды, он и так сломан.

Но… что делать с тем, у кого нет ничего? Ценит ли он жизнь? Долг? Верит ли в богов? Боится ли боли? Подчиняется ли деньгам и силе? Есть ли у него семья и друзья, а если и есть — ударив по ним, попадешь ли в него? Самый слабый противник — тот, кому не за что сражаться, но что он потеряет, приняв поражение? Как сломать то, что разбито на куски? Как испугать того, кому не за что бояться?

С каким оружием идти против пустоты?

Мишень коротко, иногда едва заметным движением головы, приветствовала почти каждого встреченного в трущобах. Есть ли среди этих знакомых те, кому он дорог? Те, кто важен ему? Этого не сказать за один день. Пустые взгляды, тяжелые лица. А он… он просто идет. Ссутулившись, размеренно передвигая присогнутые в коленях ноги. Не убегает, не преследует. Та встреча с послом — всего лишь волны на поверхности горного чистого озера, не прячущего слои ила и тяжелые камни. Какой бы сильный ни был шторм — ветер уляжется, вода успокоится. И снова смотришь в чистое зеркало. Тот страх был сильный, настоящий, но не глубокий. Кольнул, соскользнул, растаял. И забыт.

Поворот, еще поворот. Тупик. Мишень скрывается в заброшенной глинобитной хижине и тут же появляется с другой стороны, в другом переулке. Одни идут через крышу, вторые — его же путем. Покрепче закутаться в купленные тут серые дорожные плащи, скрывающие мечи у пояса. Он кружит по городу, путая след, или просто бездумно шатается, позволяя ветру вынести из головы все лишнее? Заметил слежку, или чутье подсказало поплутать, сбивая с толку возможного преследователя? А может быть, он ищет кого-то? Но кого? Зачем? Что это за игра, в которой не знаешь ни своего противника, ни правил, а лишь поставленную цель?

Идет быстро, легко, не сбиваясь с дыхания. Под тканью штанов подрагивают мускулистые икры, сквозь обмотки на лодыжках видны натягивающиеся сухожилия. Для простого нищего слишком. Бегает? Посыльный? Каменщик, месит полужидкую глину? Просто странник, который может без отдыха идти день и ночь, лишь бы не оставаться на месте? Или искусный боец, ударом ноги вышибающий всадника из седла и ломающий древко копья ребром ладони? Если он выпрямит спину, расправит плечи, поднимет голову, если посмотрит в глаза, не прячась за первой попавшейся маской — даже молча, скажет все сам. Но все так же согнута спина, опущены плечи, взгляд под ноги. Одежда — бесформенное, бесцветное тряпье, словно кокон. Широкие рукава прячут руки, лишь мельком видны загорелые запястья и ладони. Свободно болтающаяся рубаха скрадывает пояс мешковатых штанов, густые черные волосы скрывают линии шеи и затылка, тростниковая шляпа как шапка гриба-зонтика закрывает мужчину от взглядов сверху, заставляя сливаться с десятками таких же. Чем его отличить от толпы, хладнокровно убивающей людей и делающей их частями безжизненной уныло-серой мозаики? Рост довольно приличный, крепкое телосложение. Если б он только не сжимался, как морская губка в отлив… но все равно заметно, что довольно высок. Походка. Переставь его на отвесную скалу, и кажется, пойдет по ней так же легко, как и по этой грязной петляющей узкой улочке. Волосы. Хоть и немыты, но густые, ухоженные. Чем бы он ни занимался сейчас — должен знать времена и лучше, чем жизнь в трущобах.

Резкий залом улицы — и мишень исчезает в толпе.

***

Он уселся в углу сожженной кузницы, сгорбившись и обняв колени руками. День начался так хорошо… и тут словно из пустоты, с неба, этот старик, несший полную чушь. И что дальше? Он еще придет, и не один раз, и снова будет нести чушь. И хорошо если он один, а то притащит на хвосте еще ворох неприятностей… только этого не хватало. Хотя с другой стороны, можно найти в этом котле с потрохами и что хорошее, стоит только как следует поискать. Может, денег у него попросить? А что? Говорит же почтительно, даже кланялся вначале. Еще неизвестно, кого этот чудак бородатый увидел в нищем. Хотя охрана серьезна, с такими не поговоришь о цене похлебки в ближайшем трактире. Слово поперек — и любой из них с радостью отделит от тела голову обидчика господина.

Кусок глины с шумом отвалился от стены, упал в пыль. Нищий вздрогнул, но не успел обернуться. Тростниковая шляпа отсекала от взора почти весь переулок, оставляя лишь кусок дороги и фундаменты ближайших домов. И несколько пар стоп в веревочных сандалиях.

 — Убил бы тебя, да жалко руки марать, — с ужасным акцентом произнесли ближайшие ноги, — но оставить на тебе пару синяков не побрезгую. Воду для омовения можно и из моря брать.

Легкие смешки со стороны других ног.

 — Но… я же… я ничего… — проблеял взятый в кольцо нищий.
 — Не притворяйся, — рыкнул тот, кто стоял ближе — судя по всему, начальник — и сделал шаг вперед. — Ты водил нас по всему городу, путая следы. Мы идем за тобой, всегда. Не скроешься. Мы видим каждый твой шаг. Так не путай следы, жалкая тварь! Ты не уйдешь. Не пытайся бежать, это бесполезно.
 — З-зачем повторять три раза? — нервно усмехнувшись, спросил босяк, робко поднял глаза. Перед ним стояли пятеро мужчин в серых дорожных плащах. Тяжелая ткань не скрывала военной выправки, ухоженные ладони лежали около рукоятей мечей, видимых под плотными складками одежд. Если охрана того сморчка в белом вызывала страх, эти же вселяли в душу настоящий, звериный ужас. Не просто воины, готовые исполнить любой приказ господина — наемники. Элитные, дорогие наемники. Эти могут не просто убить, а заставить молить о смерти.

Не дойдя взглядом до лиц, босяк опустил голову к земле. Второй раз за день дышать глиняной крошкой… уж лучше так, чем пытаться спастись, рискуя быть порубленным на куски. Спрятавшись за шляпой как за щитом, сжавшись в комок и уткнув лицо в землю, мужчина мелко дрожал и шепотом выплевывал слова молитвы. И ждал.

Они молчали, неподвижно, как статуи, встав полукругом, смотрели на свою жертву. Нищий кожей чувствовал пять пар глаз, ощупывающих его, и от этого еще старательнее закрывался шляпой. Мог бы — стал бы невидимкой. Жаль в подобные детские сказки оставалось лишь верить.

Время тянулось нитью, сматываемой с кокона шелкопряда. Медленно, до боли медленно, сбивая дыхание быстрее самого быстрого бега и самой тяжелой работы, но чуть ускорься — и порвешь. Загнанный в ловушку молча считал удары сердца. Жить еще хотелось. Один неверный ход — и они с радостью познакомят мужчину со своими клинками. У таких вряд ли может быть тупое оружие.

 — Ты достаточно разумен, чтобы не лезть не в свое дело, — прошипели сверху. — Если нет — тебе же хуже.

Звук удаляющихся шагов эхом отдавался в голове.

Подождав еще немного, нищий поднялся. Отряхнул с колен пыль, поправил шляпу, с нескрываемой злобой посмотрел вслед ушедшим.

За один день, от одного неверного взгляда, город перестал быть дружелюбным. Неизвестно, почему, неизвестно, чего теперь ждать, смириться или пытаться спастись, покинуть Хёго или остаться…

Ясно одно — это только начало.

***

 — Хм… Чжоу, это не шутка?
 — Нет. Меня могут убить. Даже дважды, — мужчина усмехнулся, поудобнее устроился на лежанке в бараке, скучающим взглядом окинул низкую темную комнатку с занавешенной рыбацкой сетью дверью — единственным проемом, сквозь который в этот глиняный мешок хоть как-то попадал свет. — Сначала ребята в белом, затем в черном. Хотя, если повезет, тебе останется еды на полгода. Ты ведь не побрезгуешь человечиной?
 — Если хочешь, теперь я всегда буду ходить с тобой. Ты ведь знаешь, мои мечи в надежном месте, и я каждый день туда наведываюсь, — его друг вскинулся на постели, как мог твердо заговорил, но Чжоу лишь презрительно фыркнул на все его потуги в храбрость.
 — Бендзиро, ты их видел? — он перевернулся на другой бок, устроил кулак под головой. — А я видел. Даже если ты выйдешь в полном доспехе против любого из них, обезоруженного и голого, я ни медяка не поставлю на твою победу.
 — Но…
 — Когда ты последний раз досыта ел?
 — Причем тут это? —  удивился Бендзиро.
 — А они ели, — Чжоу вновь развернулся к нему лицом, в полутьме комнатушки нашел глазами размытый абрис друга. Юноша, и пусть что достаточно высокий, хорошо сложенный, был тощ и слабоват плотью, даже в темноте легко различались выпирающие кости плеч. Зналось, что сносно фехтовать это юноше не мешает, но один против пятерых он оставался откровенно бесполезен. — Не знаю, какими техниками они владеют, да и упаси меня боги узнать, но они сильнее и проворнее тебя, точно. Да и откуда в тебе столько смелости?
 — Ты уже несколько раз спасал мне жизнь…
 — Сколько еще вбивать тебе в башку, что пора отказаться от самурайских привычек? — Чжоу скривился, как от кислого.  — Я спасал твою шкуру только потому, что мог спасти, а вовсе не потому, что считал себя должным помочь. Ты мне спасибо тогда сказал? Сказал. И хватит. Не вмешивайся.
 — Но… а если они убьют тебя? —  в голосе Бендзиро задрожал искренний страх.
 — И что?
 — Ты же… —  начал было юноша, но Чжоу приложил палец к его губам.
 — Тебе жить надоело?  —  шикнул он.  — Они и так следят за мной.
 — Но ты ведь мой друг… — Бендзиро увернулся от руки, но голос послушно понизил.
 — И что? Не дашь перебраться в Китай?
 — В Китай?!
 — Там они меня точно не найдут, — равнодушно протянул мужчина.
 — А я? —  севшим голосом пробормотал юноша.
 — Хочешь умереть вместе со мной? —  Чжоу приподнял левую бровь.
 — Думаешь, они все же тебя достанут?
 — А что им станется? — мужчина, отмахнувшись от искренне обеспокоенного тона друга, равнодушно уставился в чернеющий почти над самой головой потолок.  — Если не одни, так другие. Я своей жизнью не дорожу, да и кроме нее у меня отбирать нечего. А у тебя есть сестра, ее хоть пожалей. Не думаю, что мимо твоей гибели она пройдет равнодушно.
 — Послушай… — в голосе юноши остро мелькнула вдруг прежде не слыханная твердость. — Ты даже не знаешь причин всего этого… зачем ты им? С чего они в тебя вцепились?
 — А это важно? — равнодушно отозвался Чжоу, закрыл было глаза, а после вновь изучающее оглядел фигуру друга. Если я буду в этом разбираться, меня еще быстрее порежут на филе и прожарят со специями. Да и ясно, как день — меня приняли за другого. Был бы ты постарше, и тебя бы приняли.
 — Я не верю в то, что тебе нечего терять, — совсем уж обреченно протянул Бендзиро, но в мужчине и не думала просыпаться совесть.
 — Моя судьба — это моя судьба, — Чжоу устало улыбнулся, закрыл глаза, положил руки под голову. — А в чужие дела я лезть не хочу. Тот кот в белом даже не был японцем. Вмешаться в перебранку двух стран… я люблю пошутить, но не настолько.
 — Это из-за прошлой шутки ты оказался в рабах? — Бендзиро, смирившись, что от него друг не примет помощи, вновь тихо опустился на соломенный тюфяк рядом с ним.
 — Почти.
 — Чжоу, ты ведь ни разу не рассказывал, что было в рабстве… — юноша поближе пододвинулся к другу, спихнул его локоть с жидкой, продавленной грязной подушки, прилег рядом.  —  Расскажешь? Не спи.
 — Ничего интересного не было… — отмахнулся мужчина. — Хозяин был скуп, но умен, поэтому я занимался тем же, чем и сейчас. Работал где придется, получал деньги, за еду и ночлег отдавал хозяину все заработанное. Кормил хорошо.
 — А сколько он тебе есть давал?
 — Да не помню я, отстань!
 — Мясом кормили? —  не унимался друг.
 — Бывало.
 — А он тебя бил?
 — Бендзиро, замолчи, а то получишь! —  Чжоу все же замахнулся на юношу кулаком.

Благоразумное молчание в ответ. А нищий продолжил вслух думать о событиях дня.

 — У каждой стороны свои интересы, и они явно не дружат между собой…
 — А если дать им встретиться? —  предложил юноша, кое-как приткнув голову на подушку рядом с плечом мужчины.
 — Не надейся, не перережут они друг друга.
 — С чего ты взял?
 — Черные нашли меня сразу после белых, — Чжоу вновь прошелся задумчивым взглядом по закрывающей вход сети, но в конце концов расслабился и опустил веки. — Они следили и сами в этом признались. Так почему же не прирезали меня до встречи с тем грибом сушеным?
 — Им виднее. Ты их встретил в начале дня?
 — Бендзиро, не смеши меня. Их начало дня — мой ужин. Только зачем ты спросил?
 — Я хочу проследить за ними, — юноша упрямо гнул свое, но сердиться на него было уже попросту глупо.
 — И подставиться под мечи, — мужчина вздохнул в ответ и принялся терпеливо объяснять другу: — Они меня нашли в городе за один день, после одного взгляда из толпы. Ты мог бы сделать так же?
 — Чжоу… — страдальчески протянул Бендзиро.
 —  Я помню свое имя, не бойся. И что ты хочешь? —  фыркнул мужчина.

Юноша молчал, не решаясь ответить. И лишь когда у его соседа по комнате начало иссякать терпение, разомкнул губы.

 — Я не хочу, чтобы ты исчез так же, как и появился в моей жизни.
 — Мне сейчас ваши дрянные высокоумные сочинения процитировать? — скривился Чжоу. — Если человек уходит, значит, он больше не нужен. Ты перестал мечтать о харакири? У тебя есть деньги и ночлег? Твоя сестра достойно живет? Так зачем я тебе? Вот выбил же из тебя на свою голову всю ту самурайскую чушь… может снова вспомнишь, что жизнь ничего не значит, и смерть — это всего лишь смерть?
 — Ты мой друг… я не верю, что все эти годы для тебя ничего не значат.
 — Значат, — отрезал Чжоу. — Поэтому я и не хочу, чтобы ты сдох из-за меня. Дай мне бежать в Китай.
 — Я с тобой.
 — Ты даже не знаешь имени моего отца, а хочешь идти за мной на край света… — мужчина страдальчески поморщился. — Почему? Я дал тебе то, что было нужно, ты нашел свое место. И теперь, когда мне грозит смерть, ты запрещаешь спастись? Такова твоя благодарность?
 — Чжоу… — Бендзиро укоряюще понизил голос. — Я хочу помочь.
 — Ты поможешь, если забудешь меня. Что будет, если они поймают тебя и начнут угрожать мне расправой над тобой, а? — фыркнул мужчина. — Не нужно быть мудрецом, чтобы понять — им нет нужды убивать меня, а важно лишь чтобы я не лез к тому старикашке… осталось лишь узнать, что ему от меня нужно.
 — И ты не можешь знать, что? Может быть, это связано с твоим прошлым?
 — Бендзиро… — Чжоу тяжело вздохнул, — у меня нет прошлого. Я умер.

***

Служанка как обычно сидела в своей комнате и с сосредоточенным видом точила маленький красивый кинжал, который всегда, выходя из комнаты, носила под поясом. Гэйся запрещено носить оружие — но она и не была ей.

Тихий шелест кимоно за спиной, бесшумные шаги.

 — Ники-чан, ками услышали твои молитвы.
 — Сайюри, опять ты за свое… — не отрываясь от кинжала, в пустоту бросила женщина совершенно равнодушно. — Я не верю в то, что миру ками есть до нас дело.
 — Тш-ш, ты только послушай! — девушка впорхнула в комнату, присела перед подругой, заговорщически приглушила голос. — Я видела, как мама-сан говорила с Михара-доно, и я слышала, что она говорила о тебе! Я прислуживала им, и слышала почти весь разговор от начала и до конца. Скоро твой отец заберет тебя отсюда.
 — Не дождется, — сквозь угол рта выплюнула Ники, даже не глянув в сторону девушки, шоркнул по кинжалу точильный камень. — Уж лучше я покончу с собой.
 — Но он ведь поселил тебя сюда только затем, чтобы потом взять к себе! — Сайюри хлопнула ладоням по коленям, но даже это не смогло расшевелить Ники.
 — Или убить, — тем же тоном бросила она, не отрываясь от работы. — У него уже есть приемный сын, который наследует титул и земли.
 — Но почему тогда он не отослал тебя в монастырь? Это было бы лучшее решение.
 — Дом Цветов и Ив купил Сэйси, а я всего лишь человек, который может безбоязненно к ней подходить, — фыркнула женщина, пальцем попробовала остроту кинжала и удовлетворенно слизнула набухшую на порезе каплю крови, вновь взялась за камень. — Без меня никто не станет держать ее здесь. Втайне мой отец явно надеется, что рано или поздно в этом котенке проснется дикий зверь и она свернет мне шею. Глупец. Он не знает ни Сэйси, ни меня. Да и в какой монастырь пустили бы с живым тигром возрастом в десять лет? Пока она жива, я буду заживо гнить тут без права на сэппуку… ненавижу его. Ненавижу свою беспомощность. Ненавижу, что родилась девочкой.
 — Ты родилась самураем, Ники. Это самое важное.
 — Благодарю, — маска бесстрастности все же слетела, Ники глубоко вдохнула, набирая полную грудь воздуха, на миг замерли прежде безукоризненно ровно двигающиеся руки. — Ненавижу, что родилась самураем!

Сайюри хихикнула, прикрыв рот ладонью. Сколь же предсказуемой была ее подруга… но ведь Акинори-сама знала, что они дружат, и все равно вызвала Сайюри прислуживать за беседой. Наверняка специально, чтобы к моменту приезда отца дочь уже была готова. Интересно, что ей нужно от этого мужчины, раз она уже шесть лет держит Ники у себя? Сумма, которую следовало бы платить за тайну, слишком велика, она разорит даже богатого даймё. Может быть, она сама в долгу перед ним? Но каков же тогда должен быть этот долг? И если мама-сан чем-то обязана отцу Ники, то почему же дает девушке право первого шага?

 — Послушай… — гэйся села рядом с подругой, покорно опустив голову. На время все мысли уступили место пугливой настороженности. Один неверный шаг, и сквозь пальцы ускользнет чужая тайна, хранимая уже много лет, — нельзя разбрасываться такими возможностями. Ты никогда ничего не говорила мне о своем отце, кроме того, что из-за него ты здесь… у тебя может не быть другого случая. Я хочу помочь.
 — Нет, — Ники горько усмехнулась, — мне и без тебя есть кому помогать. А как сказал один старик-торговец, это не моя тайна, я всего лишь храню чужое. Мне она досталась бесплатно, бесплатно и отдам, если хозяин разрешит. И принадлежит она моему отцу. А каким бы ничтожеством он ни был, он смог воспитать меня достойно. Я не имею права говорить об этом.
 — Но…
 — Нет. Даже не надейся меня подловить на чем-либо.
 — Я сейчас вовсе не о том! — на правильном юном лице девушки читалось неприкрытое негодование. — Решается твоя судьба, а ты даже не хочешь ничего слышать, да еще и ведешь себя так, будто кругом одни враги! Даже меня ты наверняка считаешь как-то заинтересованной в этом, хотя я всего-навсего хочу помочь!
 — У меня здесь и правда лишь враги кругом, — Ники продолжила с совершенно спокойным видом точить кинжал. — Одни намеренно, вторые по неосторожности, третьи из равнодушия. Друзей у меня нет.
 — Ники! Ты же… — на глаза Сайюри уже почти наворачивались слезы, — как ты смеешь? Я никогда бы не стала вредить тебе… как ты смела о таком подумать?
 — Успокойся… — женщина устало вздохнула, — здесь даже я сама себе враг. Я доверяю тебе, но от ошибок не защищен никто. Даже приходивший вчера мужчина может навредить мне, но я же не гоню его. Думаешь, если он придет сегодня вечером, он будет меня спрашивать о том же, о чем и ты?
 — Так ты будешь слушать, или нет? — рассердилась Сайюри.
 — Нет, — отрезала Ники, отложила кинжал. Если это моя карма — что изменится от того, что узнаю я или не узнаю? Если же нет — так зачем мне знать?
 — Как скажешь… — Сайюри с тихим вздохом поправила рукав кимоно и опустила голову.

***

Человеку, который ориентируется в открытом море по свету звезд, сложно доказать, что он может заблудиться в незнакомом городе. Даже если дорога сама собой приводит в тупик, слишком много веры в себя, чтобы признать это.

Ян в изнеможении опустился на камень, вздохнул, спрятал лицо в ладонях. Уже несколько часов он шатается по этому проклятому городу, не в силах найти дорогу обратно на пристань. Какой бес тянул за язык того переводчика рассказать про обнесенный забором целый квартал с продажными женщинами, и какой бес тянул самого шкипера кое за что другое, заставляя идти в незнакомый город? Казалось бы, ничего сложного нет, гавань на юго-востоке, и раз уж в море солнце и звезды не подводили… но это чертово небо, затянутое непрошибаемой облачной завесой, теперь не показывает даже луну… и ведь нет ни одного знакомого, да просто понимающего не только этот тупой гавкающий язык, но и хотя бы чертов португальский или латынь. Да и кто может оказаться посреди ночи в парке, за забором увеселительного квартала, не то что из команды корабля, но даже из местных?

 — Простите, господин… — оклик на корявом испанском с сильным акцентом, и не издалека, а в шаге за спиной, — я могу вам помочь?

Голландец оторопело уставился на появившегося словно из пустоты человека. Неприятно теплая испарина выступила на ладонях… так и до смерти испугать недолго! Но какой же ты к дьяволу моряк, если тебя может испугать подобная тухлая рыба?

За подобными мыслями мгновение страха скользнуло прочь, оставляя лишь мерзковатый холодок вдоль позвоночника и обострившееся внимание. Пришедший, как ни странно, оказался японцем, и в первый миг даже показался знакомым. Ян вскоре отогнал эту мысль — всего-навсего тростниковая шляпа и одежда такие же, как у многих из местного сброда. Ну, так же был одет тот нищий на рынке, который спас от чокнутого мечника, и что? Какое чудо подкинет его снова в качестве спасителя?

 — Да, да, — шкипер поднялся с уже нагретого камня, оглядел стоящего перед ним мужчину, самым вежливым тоном, на какой только был способен, произнес недавно выученные слова благодарности на японском.

В ответ он лишь что-то хмыкнул и жестом пригласил следовать за ним. И вскоре они уперлись в довольно высокий — явно выше двух ярдов — каменный забор.

 — Ну и куда ты меня привел, недомерок? — голландец неодобрительно покосился на своего попутчика, но удержался от того, чтобы влепить ему хороший подзатыльник, припоминая тот случай на рынке или пригрозить ему пистолетом. Мало ли сколько тут таких же шустрых бродит…
 — Веревка, — мужчина обернулся к моряку, похлопал ладонью по каменной кладке, — вы — залезть?
 — Где ты видишь веревку, желтозадый?

Он только усмехнулся, проблеял что-то в ответ, отошел от стены на шаг, и… взбежал по ровной каменной кладке до середины, с той же легкостью, что и по земле ходят. Уцепился за верх, с проворством акробата перебросил свое тело на другую сторону.

Ян лишь удивленно присвистнул. За то жалкое время, проведенное в этой перевернутой с ног на голову стране, он уже дважды видел подобные фокусы. Тут их с детства подобному учат, что ли? Или все же это был один и тот же человек?

Не прошло и минуты, как крепкая веревка спустилась по стене. Странный азиат уже сидел на заборе верхом, болтал ногами и напевал какую-то песенку.

 — А она хорошо закреплена? — шкипер подергал веревку, стараясь не смотреть на обитателя забора. Жизнь приучила его не верить ничему кроме интуиции, а эта шлюха то упорно молчала, то, как сейчас, вопила дурниной.

Мужчина со стены спрыгнул на землю и в три движения залез по веревке обратно, показывая, что бояться нечего. И снова с улыбкой уставился на европейца своими узкими темными блестящими глазами. В темноте были видны лишь белки, и вместе с яркой улыбкой выражение лица мужчины казалось демоническим. Неприятный холодок снова пробежался по спине шкипера.

 — Да лезу я, лезу! — не дав себе времени на раздумья, Ян схватился за веревку. Хоть и не столь ловко, но все же уверенно забрался на стену, перелез на другую сторону, благополучно спустился. Его попутчик вновь просто спрыгнул на землю, прихватив с собой веревку, оказывается, обвязанную вокруг старого полузасохшего дерева, смотал ее и начал заталкивать в щель между корнями.
 — Желтозадый, какого черта ты это делаешь?
 — Так было, — узкоглазый пожал плечами, наконец-то упрятал моток под дерево, босой пяткой постучал по земле, утрамбовывая ее и пряча следы.
 — Тебя как звать-то? — усмехнулся шкипер, почти не веря, что нашел среди варваров хоть одного нормального.
 — Был господин, он звать меня Жоа, он не мочь говорить мое настоящее имя, — узкоглазый вновь улыбнулся. — Он был как вы и чуть-чуть учить меня португальский.
 — Будем знакомы. Жоа так Жоа. Меня зовут Ян, и я ничерта не понимаю, — моряк протянул ему свою широкую мозолистую ладонь для рукопожатия.
 — Рад знакомству… — после некоторого раздумья ответил желтозадый, все же пожал протянутую руку, но с осуждающим видом, — но вы не делать так больше. Не принято. Снова как вчера может быть.
 — Стой-стой, не тараторь. А ты… — и Ян, выругавшись, хлопнул себя ладонью по лбу. — Ты? Повесьте меня за яйца на гроте! Живой? Я же видел, как тебя утащили эти ублюдки! Хотя какое это имеет значение! Спасибо, друг, только какого дьявола ты меня уже второй раз спасаешь?

Мужчина непонимающе посмотрел на европейца, оглушенный градом непонятных слов, но затем улыбнулся, без колебаний взял кошелек, который моряк сунул ему в руки — и, поклонившись, пошел своей дорогой.

 — Эй? А я? — крикнул шкипер, уже почти веря незнакомцу. — Мне на корабль надо!
 — Корабль по стене до конца, угол налево, не повернуть долго, прямо и прямо, — тот все же развернулся, руками показал направление. — Запах моря начаться. Я должен идти.
 — Ну, бывай. Удачи тебе, желтозадый! — Ян широко улыбнулся спасителю.
 — И вам удачи, — оборванец улыбнулся в ответ и зашагал своей дорогой.

***

День третий

***

Туман, поднявшийся с моря и липкими холодными пальцами опутавший город, многих оставил в своих домах. Харчевня, всегда забитая до отказа, почти пустовала сейчас, и двое все так же ели свой рис, уже не протискиваясь к отгороженному столу.

 — Как думаешь, Бендзиро, сегодня те бродячие собаки придут? — Чжоу, закидывая в рот очередную порцию, лукаво указал глазами на вход.
 — Судя по тому, как медленно ты ешь, тебя это не волнует. Так зачем спрашиваешь?
 — Может быть, я их и жду.
 — Что? — юноша чуть было не подавился рисом.
 — Тогда было весело. Может быть, и сегодня что случится, — пожал плечами мужчина.
 — Чжоу, ты чокнутый, — Бендзиро, прокашлявшись, проглотил вставший поперек горла комок. — Решил собрать неприятности со всего города на одну свою голову?
 — Решил, — нищий хмыкнул, запустил руку в карман, подшитый на внутренней стороне куртки, убеждаясь в целостности его содержимого, — хочешь жареных креветок?
 — Откуда у тебя деньги? Не шути с моим желудком о креветках.
 — После представления, которое было позавчера, хозяин этой забегаловки обещал накормить нас как следует. Я вот не собираюсь до самой смерти жрать один рис.
 — Но… — Бендзиро открыл рот.
 — Я сейчас, — не слушая возражений друга, Чжоу направился к трактирщику. Мужчины о чем-то пошептались, и в следующее мгновение босяк, сияя торжествующей улыбкой, понес к столику поднос, полный разнообразных кушаний, и жареных креветок в том числе.

Бендзиро, не сдержавшись, облизал губы и сглотнул слюну, которой моментально наполнился рот. Сколько лет прошло с тех пор, как он предыдущий раз нормально поел? Сейчас это было не важно. И воспоминания о прошлой жизни, когда-то цеплявшиеся за мельчайшие пылинки ушедшего, юношу уже не страшили. Куда тяжелее было уговорить живот не урчать. Миски с рисом были брезгливо отставлены в сторону.

 — Он здесь?! Этот несчастный здесь?!

Все посетители как один повернули головы на звук.

В дверях стоял тот самый ронин. Синие вены бугрились на руках, сжимающих обнаженный длинный меч, искаженное гневом лицо застыло маской демона.

Бендзиро с сожалением покосился на заколоченное бамбуковыми рейками и затянутое бумагой окно.

 — Где эта тварь патлатая?!
 — Я здесь, господин, — Чжоу отставил свою миску, ссутулившись и подобострастно кланяясь на каждом шагу, засеменил навстречу воину.
 — Я пришел, чтобы убить тебя, — сквозь зубы выплюнул мужчина со шрамом. Злость, до этого клокотавшая где-то под печенью, уходила, уступая место холодному презрению, — гордись тем, что тебя ставят в известность об этом.
 — Постойте, господин, постойте… — бедняк попятился, полез в карман, — я извиняюсь за то, что произошло… понимаю, слова не искупят вину… вот, я собрал деньги.

Ронин презрительно хмыкнул, но не смог скрыть блеск глаз, когда загорелые пальцы нищего начали теребить кошель с, судя по звону и форме, приличной суммой. Но вот, в очередной попытке развязать излишне туго затянутую тесьму, бедняк слишком сильно дернул, и… закинул кошель на потолочную балку, да так, что его даже не оказалось видно снизу.
В этот раз ронин смеялся вместе со всеми, ровно до следующих слов.

 — Вы ведь достаточно сильны, чтобы забрать его сами, господин…  — и Чжоу отступил в тень, к стойке, около которой в ожидании заказанной еды толпился народ.

Под нестройные смешки, на время сменившие дружный хохот, ронин начал свои бесплодные попытки допрыгнуть до денег или зацепить их мечом. Однако упрямством он не отличался и уже после пары десятков прыжков оставил это занятие, вновь обратив свое внимание на босяка. Тот около стойки с ленивым видом жевал жареную креветку.

 — Ты! Опять издеваешься надо мной?!
 — Я не виноват, что столь почтенный господин предпочитает твердо стоять на земле обеими ногами, — с завидным спокойствием босяк пожал плечами.

И вновь смех.

 — Прекрати! — ронин выхватил меч. — Или ты сейчас же достаешь эти деньги, или…
 — Или вы убьете меня, да? — нищий участливо наклонил голову. — Убивайте. Думаете, я смогу достать их? Раз уж столь замечательный человек, как вы…

Под очередной взрыв смеха ронин с утробным рыком метнулся к стойке. Люди расступились, оставляя нищего наедине с воином. Бродяга извиняюще, заискивающе улыбнулся, поклонился, отдал нанизанную на палочку недоеденную креветку ближайшему соседу.

 — Вы сами виноваты, господин, — он покорно опустил голову. — Деньги ваши, теперь я не имею права к ним прикасаться…
 — Послушай меня… — мужчина начал медленно, плавно поднимать меч, этим движением словно разрезая звуки, напряженное молчание закачалось под крышей трактира. — Я мог бы стерпеть один раз, тогда я был лишь наказан за свою глупость. Но дважды — это слишком. Наглецы, подобные тебе, долго не живут.

На лице бродяги не дрогнул ни один мускул, лишь глаза заворожено следили за блеском клинка, будто все это было лишь игрой, которую можно в любой момент прекратить. Ронин сделал шаг вперед. Нищий словно очнулся, взглядом затравленного зверя окинул харчевню, сделал шаг назад, почти упираясь спиной в стойку.

 — Раскаиваешься? Все вы раскаиваетесь… — в повисшей давящей тишине лезвие блеснуло у самой шеи шутника, ронин холодно усмехнулся. — Даже жалко оскорблять оружие прикосновением к грязи вроде тебя. Не думай, что я глуп и не извлекаю уроков. Я ошибся, но ты воспользовался этим подло. А за подлость надо наказывать. Не бойся, я убью тебя быстро.

Он упивался мигом своей победы. Он — самурай без хозяина, но это не значит, что без чести. И он не позволит всякому сброду шутить над собой. Он убьет этого несчастного, и никто не посмеет упрекнуть в глупости или излишней жестокости. Один испуганный, рабски-покорный взгляд нищего — и, быть может, он окажет ему неслыханные почести, позволив умереть самому. Вряд ли это чучело оценит проявленное благородство и сможет уйти из жизни, как подобает мужчине. В этот миг позора несостоявшегося харакири ронин будет отмщен. Но как бы то ни было, он уже выиграл, за ним — право последнего хода. И сейчас лишь посмотреть противнику в глаза…

Кончиком клинка мужчина со шрамом заставил нищего приподнять голову и встретиться с ним взглядами. Бродяга лишь мельком скользнул глазами по мечу, упирающемуся под нижнюю челюсть, и держащей его руке, и тут же невидяще уставился в стену у входа. Звериный страх стянул его лицо в холодно-безжизненную, искаженную маску.

Ронин, ничего не подозревая, оглянулся.

Босяк молча, коротким быстрым движением кончиков пальцев отодвинул лезвие от себя, сделал шаг в сторону.

Это стало последней каплей. Ронин с гневным шипением перешел в боевую стойку и сделал выпад, намереваясь разрубить обидчика пополам. В неуловимо быстрое движение нищий крутанулся на месте, уходя от меча, и с разворота ударил воина ногой по шее, с размаху впечатав лицом в пол. Вслед за гулким ударом упавшего тела о доски, тишину прорезали редкие не сдержанные вздохи восхищения. Ронин тяжело поднялся, сплюнул кровь из разбитой губы, вновь направил клинок… и вновь получил пинок сверху вниз по основанию шеи. Во второй раз он вставал на ноги с большим трудом, шатаясь и опираясь на ножны меча, не в силах поднять голову и выпрямиться. Из разбитого носа широкой струей текла кровь, полновесными каплями срываясь с подбородка и капая на пол. Третьего раза могло и не быть. Проклятый шутник и впрямь имел право не бояться.

 — Я же говорил, тыква-горлянка — это не самый полезный овощ, — Чжоу проводил взглядом удаляющегося воина, допрыгнул до по-прежнему лежащего на потолочной балке кошелька, убрал его за пазуху. — А длинный меч как и длинный член. Внешний вид обещает многое, но если хозяин не умеет им пользоваться — устанет позориться.

Сквозь общий хохот с разных сторон послышались хлопки в ладоши, под ноги нищего полетели мелкие монеты. Тот улыбнулся, поклонился зрителям, подобрал брошенные деньги, забрал свою креветку. И двое снова заняли место за столом. Но теперь юноша с опаской поглядывал на своего друга.

 — Что, у меня рога выросли? Или крылья? — мужчина фыркнул, поймав на себе ошарашенный взгляд. — Был один знакомый уличный боец, научил паре приемов. Плохо только, что после такого всегда ноги болят. А ты ешь, а то заберу все себе.
 — Это было словно готовая пьеса для театра. Я всегда знал, что твоему лицу нельзя доверять, но ты играл почти как опытный актер, — совершенно восхищенно проговорил Бендзиро, но быстро совладал с собой, подозрение мелькнуло в его взгляде. — Но…
 — Откуда деньги взял? — расхохотался Чжоу, поняв. — А кто тебе сказал, что там были деньги? Это заготовки для бронзовых женских заколок.
 — Я бы сказал, что там как минимум пять кобанов.
 — Хватит уже. Откуда у меня такое состояние? Что, из-за одного дня меня пора причислять к ками? Прекрати. Я видел, как ты ребром ладони ломал носы и с помощью палки и веревки бегал по стволам деревьев как по земле.
 — Но почему ты все это время не говорил, что умеешь драться? — возмутился юноша.
 — А ты не спрашивал, — отмахнулся Чжоу, забрал у него креветку и впился зубами в ее хвост. — Ешь давай.

***

Пханоксон покачивался на волнах, убаюкивая оставшихся пассажиров и опасный груз в трюме.

 — Темно. Ненавижу. Мои глаза уже стали круглыми и желтыми, как у кошки. Я должен выбраться хотя бы на палубу, иначе ослепну… — хриплый полушепот в трюме.
 — Терпи. Завтра твой черед идти по следу.
 — Нас поведет Кан?
 — Да. Он хороший боец. Иногда заносчив, но дело свое знает. Все-таки я не понимаю, что за вино ударило в голову правому министру, когда над нами поставили эту собачку из рукава. Мы могли бы справиться с приказом и без соглядатая сверху.
 — С приказом, которого мы не знаем.
 — Но мы можем догадаться, если поставим каждую фигуру в этой шахматной партии на свое место. Те пятеро еще не скоро вернутся?
 — Нет, шататься по городу за тем оборванцем - дело до самого вечера. У нас есть еще время погадать, за каким делом мы здесь, и придумать, как отучить Ясу швыряться огрызками имен вместо нормальных обращений.
 — Тебя это так сильно задевает?
 — Да. Мы янбаны, не рабы. Не куски мяса, приставленные к оружию для управления им. Мы приближены к самому вану и его семье. А этот… крестьянский сын, которого принц притащил с войны. Комнатная собачка незаконнорожденного наследника.
 — Хах… Ю, да ты ревнуешь господина к нему! Потому что тебя этот самый незаконнорожденный при всей челяди облил помоями?
 — Он имел на это право. Я поддался ему в состязании по стрельбе из лука, когда должен был победить. Но скажите, разве у кого-нибудь из вас не дрогнула бы рука, если б надо было положить стрелу в центр мишени, уже занятый другой стрелой, выпущенной рукой сына правителя? Посмотрел бы я на того, кто осмелится победить его!
 — Ревнуешь и завидуешь.
 — Хоть мы и друзья, но я все равно тебя придушу, поросенок.
 — Да, придушишь, как в прошлый раз тигр придушил настоящего кабана.
 — Но сначала откушу твой болтливый язык.
 — Какие же вы смешные… — в очередном шепоте, как и прежде, проскальзывает китайский акцент, — негодуете, когда называют по личному имени, а сами сыпете друг на друга прозвищами. А наставников вы обвешивали бранью, да?
 — Линг, не забывай, что держит тебя в отряде.
 — Как же, такое забудешь… братская клятва нынче крепче указа вана. В моей стране…
 — Линг, твоя страна — Чосон. Ты сам сделал свой выбор.
 — Вы смешнее шутов деревенского балагана. Чосон, Чосон… — китаец передразнил воинов. — Что было бы с вашей священной Страной Утренней Свежести, если б мы не пришли на помощь? Японские псы гоняли вас по горам грязными носками.
 — Не нас. Крестьян. Мы теми же вонючими носками гоняли японцев.
 — Да, только вас было — три отряда при дворце, а их — тысячи и тысячи. Вашей стране нужна обученная армия, а не сборище бедняков, не способных откупиться от воинской повинности и идущих в солдаты за миску каши.
 — Но даже это сборище бедняков было верно своей Родине.
 — Да, конечно. Когда нет головы, и горшок сойдет. Когда нет победителей, героем становится каждый.
 — Повтори, что ты только что сказал, — вдруг попросил Ю.
 — Кто из нас нарывается на драку?
 — Забудь, еще успеем передушить друг друга, у нас приказ. Повтори, что ты сказал. Я начинаю кое-что понимать…
 — Когда нет головы, и горшок сойдет. А теперь объясни, к чему это все.
 — Вы помните приказ Ясу? Не давать мишени приближаться к послу. Кто-нибудь слышал их прошлый разговор? Они ищут горшок, способный заменить голову.
 — Что ты хочешь сказать?
 — Когда ван умрет, никто не знает, кто станет его преемником — младший законный сын, младенец, старший сын, не годный ни на что, кроме как стать куклой в руках министров, или его младший брат, нынешний заявленный наследник, не имеющий на это права ни по старшинству, ни по закону. А тот босяк как две капли воды похож на второго принца.

Тихие разочарованные стоны, шипение и редкие шлепки по лбу — а кто-то, кажется, даже бился головой об пол, — на миг прервали беседу.

 — Опять интриги за спинкой трона? Видит Будда, моя голова пухнет как положенный в воду сухой тофу, стоит только подумать о том, что творится при дворе. Слышать ничего не хочу. Наш приказ — во всем подчиняться командиру. Дальше бумаги с печатью, закрепляющей эти слова, я отказываюсь смотреть.
 — Хочу стать японцем и вспороть себе живот.
 — И я.
 — И я.
 — Меня не забудьте!
 — Взорвем этот проклятый корабль, и дело с концом.
 — Не забывайте, это всего лишь мои мысли. И я не меньше вас не хочу, чтобы это оказалось правдой.
 — К гадалке бы сходить…
 — И что она скажет? Выбирая между долгом, долгом, долгом и долгом — всегда выбирайте долг.

***

Слуга, бесшумно скользнув по палубе, зашел в посольскую каюту.

 — Где он, Ким? — сразу, без приветствия обратился к нему старик, приподнимаясь в деревянном кресле и откладывая в сторону книгу. Ситуация вынуждала забыть об этикете.
 — Я не знаю точно, господин…
 — Твои шутки всегда нравились мне, но сегодня ты почти оплошал, — старик залился негромким скрипучим смехом, притворно смахнул слезу, — скажешь так еще раз, и прикажу высечь тебя. Где он?
 — В лавке галантерейщика, но я не знаю, куда он пойдет после. Вам следует пойти одному, без охраны. Я буду поблизости, и если он попытается вас убить…
 — Ким! — посол, хрипло хохоча, откинулся на спинку кресла, краем рукава стер и вправду выступившие от смеха слезы. — Ты… тебе нужно удесятерить жалование за один твой язык! Если он попытается меня убить, ты, что, закроешь меня своим телом? Я буду завидовать. Вряд ли кто в стране умрет более почетной смертью.
 — А если умрете вы, буду завидовать я, — нашелся слуга.
 — Как ты не отравился собственным ядовитым жалом, а? — старик сквозь смех пригрозил ему пальцем, с отеческой нежностью поглядел на мужчину. — Я еще не видел осы, так любящей кусать людей.
 — Нам уже следовало бы идти. Никто не знает, сколько времени он проведет на рынке. Мы можем равно и прождать его несколько часов, и опоздать. И… — слуга замешкался, нерешительно пошевелил губами, но в конце концов осмелился продолжить свою мысль. — Наденьте японскую одежду, в ханбоке  вы слишком заметны.

Они спешили, чтобы прождать его у входа несколько часов. Посетили все соседние лавки, купили пару безделиц на память о приключении. Повспоминали дурной характер старшего принца и бесхребетное, ложное благодушие вана. Отчаялись. Слуга кидал на господина косые испуганные взгляды и каждый раз скрывался за соседними постройками, когда из лавки кто-либо выходил. Старик жаловался на больную поясницу и клялся сам себе, что уйдет на пенсию, как вернется. Две пары глаз успели ощупать каждую пылинку на дороге, каждую трещинку в деревянной вывеске лавки.

Он вышел, улыбаясь чему-то и смотря в небо. И лишь услышав оклик на китайском, вернулся в реальность. Кимоно лишь на время сбило нищего с толку — этот высокопарно-умоляющий тон он уже ни с чем не спутает.

Снова бродяга в поклоне упал на землю, сжавшись в подрагивающий комок. Полились слова, в точности те же, что и вчера, заискивающие, умоляющие, и теперь нищий смог разобрать едва не половину. И если в прошлый раз он дрожал от страха, то сейчас мысленно благодарил тростниковую шляпу за то, что она скрывает беззвучный смех, который просто нет сил сдерживать.

 — Ваша Светлость, я понимаю ваше нежелание возвращаться, но мое появление здесь вызвано тяжкой необходимостью… — лепетал этот напыщенный старик, казалось, сам готовый рухнуть в земном поклоне. — Без Вашей твердой руки страна развалится на части, как старая лодка в шторм. Я от лица всех жителей столицы и от имени Вашего отца прошу проявить милость и вернуться, чтобы взойти на трон. Мы погибнем без Вас. Мы все погибнем. Вы должны спасти тех, кто до сих пор верен Вам.

Этот кот, теперь замаскировавшийся под японца, говорил еще долго. Нищий уже не вслушивался в разговор и занял свои мысли совсем другим — подсчитывал, как можно потратить заработанные утром деньги. Почти каждый свидетель той стычки с ронином отсыпал мелочи, весь пол харчевни тогда усыпали медяки. Нашлись, конечно, и те, кто порицал, и несколько даже грозились убить, но… что с того? Теперь есть что им ответить, стоит только выпросить у этого старикашки документ, подтверждающий личность наследника. И если тот со шрамом придет снова — ткнуть ему в лицо этой бумажкой и снисходительно улыбнуться, прощая чужую дерзость. Да, это будет красиво.

Посол снова ушел, вздыхая и нервно оглаживая жиденькие седые усы.

Осталось дождаться наемников и послушать их, чтобы до конца развернуть свиток с этой историей.

***

Обгоревшие остатки кузницы. Как всегда, самая короткая дорога, вопреки строго расчерченной сетке улиц. Не лучшее место, чтобы укрываться от преследователей, но какая разница? Все равно найдут. И раз уж тот старик швырялся такими высокими словами — вряд ли они придут с намерением убить. Какой сумасшедший фанатик поднимет меч на наследника престола? Если, конечно, слова посла были поняты правильно… но разве можно неправильно понять слово «трон» и те поклоны, что отвешивал старик, наплевав на наверняка ноющую спину и скрученные ревматизмом суставы? «Ваша Светлость»… те убийцы просто не имеют права не знать, на кого нападают.

 — Я предупреждал тебя, ничтожество.

Заслышав высокомерный, презрительный окрик на японском, нищий лишь победно усмехнулся. Все он рассчитал правильно. Не поднимая головы, он окинул взглядом пространство перед собой, снова рассеченное конусом тростниковой шляпы. Опять ноги в веревочных сандалиях, пять пар. Нужно собрать все свое мужество и всю наглость, чтобы поднять голову и посмотреть в глаза каждому.

 — Кто вы такой, чтобы я вас слушал? — холодно спросил мужчина, поднимая глаза на ближайшего воина. Невовермя блеснула мысль, что такая игра может оказаться чересчур опасной, и босяк почти сразу же отвел взгляд, уткнув его в ближайшую стену. Хоть одна маленькая победа осталась за ним — удалось сохранить видимость полнейшего равнодушия на лице.
 — А кто ты такой, чтобы мы объясняли тебе? — в твердом, поставленном голосе с ужасным акцентом, искажающим слова, звенела неприкрытая угроза.
 — Вы ведь следите за мной. И вас не настораживает, что вельможа с охраной не хуже вас кланяется мне в ноги? Вы плохо справляетесь со своей задачей, — нищий продолжал буравить взглядом стену, стараясь добавить в голос как можно больше презрения. Мерзкое чувство. Умеет ли он презирать вообще? Да, когда-то, еще в детстве — умел. И презирать, и ненавидеть, и почитать. А сейчас? Сейчас мужчина умел лишь бояться, удивляться и смеяться, и этого хватало, чтобы жить в мире с самим собой и не нарываться на неприятности. А если и нарываться, то выкручиваться из них, оставляя в чужой пасти лишь клок шкуры, но не голову. Тот старик предложил забавный выбор. Что ж… можно попробовать стать человеком, которому суждено взойти на трон. Больше презрения в голос. Вспомнить бы еще, как это…
 — Наша задача — не дать тебе прыгнуть выше собственной макушки, — угрожающе наклонив голову, наемник двинулся на босяка. — А ты, кроме как лезть не в свое дело, вряд ли что умеешь. Но мы можем научить хорошим манерам. Не приближайся к господину Паку, если не хочешь, чтобы твои кишки оказались намотаны на твою же шею.
 — К кому? — ничего лучше, чем спросить это, бродяга не нашел.

Спектакль закончен, актер бездарно провалился.

 — Хочешь жить — поймешь.

Еще шаг вперед, ладонь наемника выверенным движением легла на рукоять меча. Не дожидаясь, пока его порубят на куски, нищий перемахнул через остатки стены и кинулся прочь.

***

 — Подвинься! — Бендзиро спихнул локоть друга с маленькой продавленной подушки. — Почему ты так любишь класть руки под голову, так что мне не остается места?
 — Моя подушка, что хочу, то и делаю, — Чжоу высокомерно вздернул подбородок. — Да ты хоть знаешь, кто я?
 — Ты — грязный вонючий оборванец, который неизвестно где, но постоянно находит возможность помыться и не воняет так, как остальные, и поэтому единственный, рядом с которым я еще могу находиться!
 — А вот тот кошак обращается ко мне по титулу… — нищий понизил голос до свистящего шепота, перешел на китайский, — и предлагал идти править страной, хоть я так и не понял, какой. Было бы хорошо, если бы это оказался Китай, но и от чего помельче не откажусь. Да, что ты здесь делаешь? Проваливай работать!
 — Еще чего! Я теперь всегда буду с тобой, — Бендзиро кое-как улегся головой на край подушки, поерзал, пытаясь отвоевать еще хоть сколько-нибудь. — Вот увижу тебя на троне, тогда приказывай, но до тех пор — ты не имеешь права заставлять меня подчиняться. Я могу тебя охранять. Я хочу тебя охранять. И я буду это делать.
 — Бендзиро, ты самый невозможный дурак из всех, кого я знаю. Еще скажи, что любишь меня, — Чжоу вновь заложил руку под затылок, локтем спихнув голову друга с подушки.
 — Ты спас мне жизнь, — юноша затих.
 — Ясно, — мужчина зевнул от притворной скуки, — любишь. А нет ничего в том, что мне не положено проникаться высокой идеей вакасюдо? Да и у тебя есть куда более видные поклонники, чем какой-то там император Поднебесной...
 — Чжоу, я побью тебя, если не замолчишь. Отдай подушку! — Бендзиро дернул за ее край, одновременно спихивая руку друга, за что тут же получил локтем в скулу.
 — Ха! Да какое право ты теперь имеешь отбирать принадлежащее самому потомку богов? — мужчина смерил друга наигранно высокомерным взглядом, но руку из-под головы все же убрал. — Я велю тебя казнить! Сейчас же иди на рынок, купи самый большой корень имбиря, который найдешь, и съешь его целиком!
 — Чжоу-у… хватит так шутить, — юноша потер место удара и все же приткнулся на край подушки, любезно освобожденный от царственной, как оказалось, части тела.
 — Такова моя монаршая воля. Исполнять.
 — А что воины? Они нападали и сегодня тоже? — Бендзиро затих, понизил голос.
 — Да, — Чжоу кивнул едва не с удовольствием. — И вот беда, они с тем стариком из разных сказок сюжет брали… представляешь, они не знают, кто я! И сегодня они приходили с явным намерением если не покрошить меня на салат, то хотя бы проверить, как легко я протыкаюсь их клинками.
 — И что ты будешь делать?
 — Еще несколько раз встречусь с котом, чтобы хоть узнать, в какой стране такие тяжкие времена настали, и пойду с ним, — совершенно невозмутимо, будто речь шла о милостыне, протянул Чжоу. — Я всегда хотел подобраться поближе к потомкам Неба, а теперь выпал шанс стать одним из них. Вдруг я смогу основать новую династию?
 — Ты понимаешь, что в одиночку можешь разрушить целую страну? — Бендзиро осуждающе качнул головой, так что коснулся виском виска мужчины. — И это только тогда, когда тебя признают правителем, а ведь могут разглядеть очередного самозванца. Разве у тебя есть право на это? Подумай. Неужели ничто не держит тебя? Это безумие.
Некоторое время Чжоу молчал, неотрывно глядя на черный заскорузлый потолок ночлежки.
 — У меня нет ни отца, ни матери, — наконец, заговорил он едва слышно, так что слова увязали в неподвижном затхлом воздухе и рассыпались тут же. — Ни старшего брата, ни младшей сестры. Ни жены, ни детей. Ни господина, ни слуг. У меня даже нет родины — мы отказались друг от друга, когда поняли, что, следуя одной дорогой, падем в пропасть. Я свободен. Свободен как никто в этом мире. Я никому ничего не должен, я ни во что и ни в кого не верю. Я просто живу, пользуюсь каждой возможностью жить. И если мне дали шанс залезть на трон — так почему бы не залезть?
 — А ты не думаешь, что это тяжелый труд и огромная ответственность?
 — Брось, — нищий махнул рукой, вновь заложил ее под голову. — Тяжелый труд — это подставлять свою задницу каждому заплатившему мужику без различий в возрасте и красоте, ответственность — это продолжать заниматься этим, чтобы собирать деньги на выкуп сестры. А я буду сидеть на подушках не в пример мягче той, за которую мы воюем, махать веером и смотреть в никуда с выражением Будды. Если им плевать, кто пойдет за ними, и лишь бы кого затянуть в эту интригу — разве им нужен правитель? Им нужна кукла, которой легко будет управлять. Я не прочь побыть такой куклой. Может быть, даже смогу издать парочку законов, например, чтобы дорогие проститутки по большим праздникам принимали клиентов бесплатно, или чтобы в особо тяжелых ситуациях вельможам и правителю разрешалась нецензурная брань. А что? Я знаю, что нужно народу — я сам народ, я не против того, чтобы мной вертели как хотели, голова не закружится. Почему бы не рискнуть?
 — Когда сегодня ты насмехался над ронином, я думал, что ты умен и бесстрашен. Теперь я понимаю, что ты просто чокнутый, — Бендзиро, вновь скатившийся с подушки, разочарованно потер ушибленный висок.
 — А быть умным, бесстрашным и чокнутым я не могу? — Чжоу проказливо улыбнулся.
 — Ты все можешь, Чжоу. Не можешь только подвинуться. Ну дай подушку, а?

***

Мелкие лодки как пчелы вокруг шершня боязливо сновали под бортами массивного западного корабля, чьи опущенные паруса позолотило заходящее солнце. Удивительно, что страна на островах, чье благосостояние напрямую зависит от торговли и отношений с соседями, не обращает свой взгляд на море. Здешние суденышки едва годны на то, чтобы преодолевать проливы между островами, предпочитая трусливо жаться к берегу. Неудивительно, что местные постоянно воюют друг с другом, все против всех — до ближайшего соседа, против которого можно обратить свою военную мощь, нужно плыть, а кроме редких горсток пиратов здесь почти никто не знает моря. Странная страна. Очень странная.

Шкипер стоял у кормы, и, облокотившись на планшир, смотрел вдаль, на такой чужой и непохожий на все увиденные ранее город. Рядом британец, Том, увлеченно чесал огромную рыжую собаку.

 — Капитан, нам уже нужно вернуться в Нагасаки. В фактории будут беспокоиться, — подал голос Том, уворачиваясь от назойливого языка ластящегося к нему пса.
 — Нас пригласили в Эдо? Пригласили. Мы всего-навсего пользуемся гостеприимством этих косоглазых, — Ян проводил долгим взглядом снесенное ветром облако, за которым открылся вид на нависающую над городом пузатую гору.
 — Вы забыли, что нам говорил тот англичанин? — с укором протянул Томас, и тут же страдальчески сморщился, когда собачий мокрый язык все же прошелся по его губам и носу, с кислой миной утерся рукавом. — Если японец добр — ему что-то от вас нужно. Мы лишь доставили представителя торговой компании Нидерландов, и, если сунем нос не в свое дело — рискуем остаться здесь навсегда, и это в лучшем случае. В худшем эти варвары отрубят нам головы. Разве вы можете с уверенностью сказать, что наш корабль уже не обыскали и не нашли спрятанный груз? Вы понимаете, что нас могут принять за пиратов? А как кончают пираты в этих водах?
 — Ты видел, что привозили за прошлые разы? — Ян обернулся к переводчику, прищурился на опускающееся за мысом солнце. — Мы торгуем с ними как с какими-то дикарями Берега слоновой кости, хотя я нигде в Европе не видел городов чище, больше и богаче, чем здесь. Мы нарываемся на большие неприятности, пытаясь наладить дружбу с этой страной теми же методами, что и в Африке.
 — Видел, но, если Ватикан сочтет этих людей достаточно цивилизованными, а значит, и достаточно опасными, нас ждет война, — Томас брезгливо разгладил запачканный собачьей слюной камзол. — А вы хоть в одном городе мира замечали столь же много профессиональных военных, как здесь? Любая страна Европы сунет голову в петлю, если осмелится напасть на эти острова, хотя бы потому, что ни один флот не доберется до этих мест целым. А те, кто доберется, будут годны только на кожу для сапог.
 — Томас, насади тебя на рею, не поливай мои мозги своей вонючей занудной болтовней! — буркнул шкипер, вновь развернулся к суетящейся внизу гавани, едва не целиком скрытой распластавшейся черной тенью его судна. — Я не хуже тебя понимаю, что в любой момент эти бритоголовые могут всем европейцам дать такого пинка под зад, что мы все разбежимся по домам даже при встречном штормовом ветре, но я-то что могу сделать? Здесь есть испанцы. Португальцы. Голландцы. Британцы. Не удивлюсь, если скоро тут окажутся и сидящие в полной заднице французы. Но что мы? Мы пришли торговать, и мы торгуем, черт подери!
 — Я бы старался не рисковать так, как вы, — британец приглушил голос. — Не забывайте, вас еще два дня назад чуть не убили.
 — Я не виноват, что то ходячее весло под руку попалось! — Ян в сердцах стукнул кулаком по планширу.
 — Но вы могли хотя бы не размахивать кулаками, — на звуке удара Томас вновь поморщился. — Того человека, который вас спас, наверняка убили.
 — Не пори чушь, Том! — шкипер сплюнул за борт. — Этот народец далеко не так дик, как мы все думаем. Я видел его вчера, он был жив и здоров. И даже не просил денег.
 — А вы не могли ошибиться? Они здесь все на одно лицо, — Томас переглянулся с толкнувшим его под руку псом, запустил пальцы в густую рыжую шерсть на загривке. — Скажи ему, Криль, скажи хозяину.
 — Ты меня за дурака держишь? — скривился Ян, не имеющий ни малейшего желания думать, что кошель отдал невесть кому лишь за то, что его вывели от девок. — Он был такого же роста, так же двигался, да еще и предупредил, чтобы я засунул в задницу свое западное воспитание, потому что во второй раз он может не успеть. Это определенно был тот же человек. Раз уж Господь послал мне спасение — почему бы он не мог свести нас снова, чтобы я хотя бы сказал этому несчастному спасибо?
 — Но мистер Адамс говорил, что здесь для всех одно наказание — смерть. А мы не можем ему не верить, он и сам уже почти японец.
 — Слушай, я хочу думать о том, как скоро мы можем отплыть, сколько мы выручим за ружья и сможем ли мы вообще продать их, и, в конце концов, не подпалят ли нам пятки эти проклятые испанцы, — Ян прошелся взглядом по заливу, удостоверяясь, что ни одного европейского корабля не проморгал. Но все так же маячили у пристани лишь здешние несуразные квадратные суденышки, с открытой воды потянулись к берегу совсем тощие, крохотные рыбацкие лодки. Шкипер сурово поджал губы. — Большего мне не надо. Как можно быстрее закончим все приготовления и отплываем в Макао. Там доберем команду — и домой.
 — Плохие новости, — на палубу выбрался еще один человек — полный, умудрившийся не похудеть за почти два года плаванья и до сих пор напоминающий булку отрубного хлеба, с засаленными темными волосами, заплетенными в неряшливую косичку. — Трюм обчистили.

Шкипера как реей по затылку ударило.

 — Какого черта?! Хенрик? Застрелю! Ты хоть понимаешь, что мне нельзя говорить такие вещи, когда я при пистолетах?! — Ян, едва переборов желание нырнуть рукой к поясу, за оружием, со всей силы ударил кулаком по планширу. Проклятые желтозадые дикари! Господь Бог покарает эту живущую задом наперед страну, обязательно. Или он сам пристрелит каждого встреченного японца!
 — Не обчистили, — мягко возразил Том, пинком прогоняя от себя собаку и поднимаясь. — Конфисковали. На языке местных это значит — уходите, вам тут не место, пока мы сами не вздумали вас проводить. Молитесь, чтобы в следующий день здесь не появилась сотня воинов в доспехах и с оружием.
 — Ты хоть понимаешь, что несешь?!
 — Понимаю, — Томас без капли страха, отчаянно глянул в темнеющие яростью глаза шкипера, а Яну же захотелось придушить этого недоучку здесь и сейчас. Мучительного усилия стоило голландцу выдохнуть и вслушаться в следующие слова переводчика — которые, впрочем, едва ли отличались от мыслей мужчины. — Чем раньше мы отсюда уберемся, тем целее будут наши шкуры. Как только торговые представители уладят все свои дела, мы отходим в Нагасаки. Иначе мы покойники.

***

Отвратительный в Ниххон чай. Горький и безвкусный. Женьшеневый настой с медом и ягодами омиджа  куда приятнее, хоть его и не выпьешь под вечер. Но где же здесь возьмешь настоящий горный женьшень? Поневоле будешь пить что есть. Так же, как поневоле приходится спать на жесткой койке в каюте, есть один пресный безвкусный рис и изображать из себя пустоту, пока остальное посольство в Эдо занимается своими делами.

Слуга поднес новую чашку, почтительно отводя взгляд. Молча присел за столик, составляя компанию кое-как устроившемуся в жестком узком кресле господину. Чай и нехитрые десерты… снова главным блюдом будет разговор.

 — Не притворяйся, Ким, — сухо усмехнулся старик, поднося к губам белую тонкую чашку. — Тебе это не к лицу. Ты уже показывал, что тверже и сильнее меня, и только пока мы с тобой на одной стороне — я тебя не боюсь. Уйдешь, и я никому не пожелаю такого врага, даже супруге вана. Хотя… все возможно. К старости мужчины уподобляются женщинам, женщины — мужчинам. Наверняка она с годами станет еще сильнее. Если бы она могла отрастить усы и бороду, у нас был бы новый правитель, но такое снадобье не могут изобрести даже китайцы. Когда мы вернемся, бойся ее, Ким. Бойся.
 — А вы так уверены, что мы вернемся? — слуга отпил из своей чашки, глядя поверх ее края на господина.
 — Я не уверен, — посол как ни в чем ни бывало сделал еще один глоток, расслабленно обмяк, смакуя непривычное, терпкое послевкусие здешнего чая. — Я верю, больше мне ничего не остается. Ванседжа непробиваем, как древние каменные статуи острова Чеджу. Он будет водить нас за собой на веревке, как безвольных телят, ровно столько, сколько ему будет нужно. Он будет уклоняться от любого нашего хода, пока не решит сам пойти навстречу, что бы мы ни делали. Я знаю. Я чую, а стариковское чутье, поверь, редко подводит. Когда до могилы остается все меньше, поневоле начинаешь вглядываться в изнанку.
 — Именно поэтому вы решили рискнуть обратиться к нему с неподобающим обращением?
 — Даже лучшие актеры могут провалиться на самой незначимой вещи, потому как никогда не предавали ей значения, — старик заел чай медовой конфетой, удовлетворенно улыбнувшись тому, как мягкая сладость пыльцы, бобовой муки и горного смирившего свою терпкость меда прогоняет увязший на языке вкус чая. — Такие вещи не остаются без внимания. Даже если после Его Высочество жестоко меня накажет, я ни мига не буду сомневаться в том, от кого принимаю это наказание.
 — Даже перед смертью? — слуга глухо усмехнулся, — завидую вашей смелости.
 — А что я? Мне недолго осталось… — посол позволил себе усталую полуулыбку, допил чай, отставил чашку. — Или меня казнит нынешний ван, или следующий. Или же этот, загостившийся у японцев, вымотает всю душу, пока будем добираться до столицы. Ты помнишь его, в людях такого рода сила вызревает чудовищно быстро и остается навсегда. Не думаю, что время могло смягчить подобный характер. Тем более, если он все это время жил здесь.
 — Вы так уверены, что я нашел того человека?
 — Конечно, Ким, — старик сложил на животе руки, его лицо блаженно разгладилось, посветлело. — Кем бы ни был тот мужчина, он именно тот, кто нам нужен. Или истинный сын вана, или человек, достаточно сильный и гибкий, чтобы стать им. Я видел его глаза. Это истинный дракон. Ты и сам мог почувствовать это.
 — Но, господин, тот ли он, кого вы хотите в нем видеть? — слуга потянулся к чайнику, вновь наполнить чашку своего господина, но старик отрицательно качнул головой.
 — Он скажет все сам, когда придет время, — он откинулся на спинку кресла с видом глубоко уставшего, покорившегося жизни человека, опустил морщинистые веки. — А пока что нам предстоит еще много раз искать его и выполнять церемониальные поклоны.
 — А то, что он не ведет себя подобающим образом?
 — Или он притворяется, или мы и правда нашли двойника, что одинаково невозможно. — вздохнул посол. — А значит — есть ли у нас выбор? Нет. Он должен отправиться с нами в столицу. Любой ценой.
 — Это приказ, господин? — в голосе слуги отчетливо дрогнул страх.
 — Да, Ким, — старик вызвал в памяти руины дворца, едва изменившиеся за пятнадцать лет. До них, как и до многих других разрушенных храмов, крепостей и городов, никому не было дела — в новом, тесном, нелепом дворце, дворце-самозванце, бывшем когда-то лишь летним поместьем, думали совсем о другом. Сотни, тысячи человек стенали, умоляли, складывали на плаху свои головы, но руки, держащие власть, никак не хотели взяться за лежащую в руинах страну. И если уж в воле простого чиновника, не министра, наделить властью новые руки, так тому и быть. В голосе старика холодом зазвенела сталь. — И от того, как ты его исполнишь, зависит будущее нашей страны.

***

День четвертый

***

Легкая жемчужная дымка на стыке моря и неба извещала о приходе нового дня. Теплый воздух неспешно тек от берега вглубь города, еще закрытого тенью нависающих холмов, и от этого ярче казалась полоска тумана, отражавшая еще невидимое солнце. Ночной холод еще долго не уйдет с этих мест.

Двое встречали рассвет, сидя на маленькой свободной от леса полянке на склоне горы Рокко, откуда одинаково легко было глядеть и на запад, и на восток. Юноша с бритой головой кутался в плащ поверх желтого монашеского одеяния, растерявшего дневную яркость, а его спутник скинул одежды, оставаясь обнаженным на холодном ветру. Он дрожал, кожа стянулась, мелкие волоски на руках и ногах стали дыбом. Но на лице была блаженная улыбка, глаза умиротворенно закрыты.

 — Скоро наступит лето, — мужчина вздрогнул от чуть более сильного касания ветра, улыбка сперва исказилась, а затем слетела. — Станет жарко. Я хочу запомнить весну, чтобы скоро радоваться жаре.
 — Но я ведь не спрашивал, зачем… — монах скосил глаза на собеседника.
 — Нет, — усмехнулся тот, поймав на себе взгляд, вновь зябко передернул плечами. — Но ты думал. Всякий бы на твоем месте думал. Ты считаешь меня мудрыми сильным, прислушиваешься к моим словам. Ты думаешь, что я медитирую, не чувствуя холода, погрузившись в себя. Это ведь так?
 — Зная вас, я не предположу ничего другого, — неуверенно отозвался монах, плотнее закутался в свой плащ. — Сколько рассветов мы уже встречаем вместе…
 — Жизнь никогда не является тем, чем кажется, запомни, — мужчина распахнул глаза, уставился в неподвижное, темное море, спящее на западной оконечности бухты. — Она всегда именно то, что есть. Конечно же, мне холодно. Я ненавижу этот ветер, который дует в голую спину и не дает нормально дышать, я ненавижу эту гору, которая слишком низка, чтобы до нее дошло солнце, я ненавижу солнце, которое так медленно поднимается по небу. Я думаю о том, как будут ныть застуженные суставы, о том, где придется доставать мазь, я думаю о том, когда же наконец потеплеет. Мне не все равно. Мне плохо. Но что в этом такого? Зато в пору жары, здесь же встречая закат и кутаясь в плащ, как у тебя, чтобы солнце не обжигало, я буду вспоминать, как сегодня сидел на этом же месте и вспоминал прошлую осень. Я люблю осень.
 — И осенью вы ни о чем не жалеете и ничего не вспоминаете? — губы монаха тронула легкая улыбка.
 — Осенью я вспоминаю зиму и жалею о том, что скоро она наступит и я не смогу приходить сюда и смотреть на закат и восход, — мужчина перевел взгляд на восток, где среди тонких лент тумана золотом остро блеснул край восходящего солнца. — В этой жизни всегда есть место горечи, но горечь целебна. Нет ни одного лекарства, что было бы сладким.
 — Но зачем печалиться, если жизнь — лишь миг? — беспечно протянул монах, но собеседник, безошибочно слыша в его словах заученный, но не понятый постулат, улыбнулся в ответ. — Нужно радоваться каждому новому дню, ведь, что бы ни случилось, он прекрасен.
 — И что бы ни случилось, всегда есть повод для грусти, — возразил он в ответ. — Так что в ней такого? Просто чувство, приходящее и уходящее. Жизнь — миг, но этот миг долог, когда ты осознаешь его скоротечность, — мужчина зябко поежился, потянулся к сложенной рядом одежде, но тут же с гримасой боли отдернул руку, — холодно.
 — Так почему вы не оденетесь? Поберегите свое здоровье.
 — А если бы было не во что? — усмехнулся мужчина.
 — Я могу отдать вам свой плащ, — монах потянулся было к вороту, но был остановлен взмахом руки.
 — А если бы и тебя не было? Я уже бессчетное число раз терпел погоду, по которой не был одет как надо, — мужчина скользнул равнодушным взглядом по лежащей в траве одежде. — Порой просыпался среди ночи и из-за инея на ресницах не мог открыть глаз. Промокал под дождем, идущим день и ночь, и приходилось раздеваться и бегать, чтобы согреться. Что я мог изменить? Ничего. Так какое мне дело до простого весеннего ветра?

Монах посмотрел на зеленовато-лиловое светлеющее небо. Начинали петь птицы, умолкало далекое кваканье лягушек. Новый день давал новый путь готовым принять его и новый выбор готовым сделать его.

 — И все же… — он прервал затянувшееся молчание, — мне было бы проще вас понять, если бы вы медитировали. Я знаю вас не так долго, но я успел услышать уже многое… вы умеете принимать трудности, как настоящий приверженец Дзен, но не верите в карму. Вы не синтоист, не соблюдаете многих ритуалов, но никогда не оскверняли прибежище ками. Вы не христианин, но так же, как они, считаете добровольный уход из жизни непростительным. Вы не принадлежите ни к одной из известных мне сект, в этом я уверен точно. Я ни разу не слышал от вас слов о Будде, ками, Дао или христианском Боге. Так во что же вы верите?

Мужчина сидел молча и недвижимо, как статуя — а затем плавным, мягким движением развернулся к собеседнику, приподнял уголки губ.

 — А разве человек должен верить, чтобы жить?
 — Разве можно не верить ни во что? — покачал головой послушник. — Разве нет ками? Нет кармы?
 — Я верю в себя. И когда что-то идет не так, как мне бы хотелось, я уже знаю, кого в этом винить, — мужчина вновь отвернулся к морю, все же накинул куртку на продрогшие плечи. — И поэтому мой выбор — это только мой выбор.

Первые лучи солнца, покрыв позолотой зеленые воды залива, коснулись лежащего у моря города.

***

Поднявшееся солнце нагревало высокомерно вздернутые черепичные крыши, но под деревьями воздух был еще достаточно прохладен. На отцветших вишнях молодая зелень играла с ветром, пели птицы. Далеко в небе — чайки.

Не те чайки, которых обучают носить секретную почту.

 — Ким, ты уверен в своих словах? — старик смотрел на выходящих из храма людей.
 — Да, господин.
 — Но что будет, если он поймает нас на лжи?
 — Он должен уже сейчас привыкать к тому, что у одного слова может быть много разных значений. Если он лишь похож — эти слова должны дать ощущение власти в руках, а я не знаю человека, который бы по доброй воле выпустил такую добычу. Но если же мы и правда нашли сына вана, после этих слов ничто не удержит его здесь.
 — Ты рискуешь, Ким. Ты рискуешь всем, что только есть у тебя и меня. Я не пойду на это. Ты слишком увлекся поиском слабых мест, чтобы думать о возможном ударе в ответ.
 — Воля ваша, господин. Тогда нам остается и правда ждать этой дурной вести.
 — Помолчи, Ким! Упаси нас от этого…
 — Вон он. И он… — слуга напряженно замер и тут же скользнул в тень, — идет сюда.

Посол растянулся в земном поклоне у ног того, кто в этот раз сам решил сделать первый ход. Думать о причинах или радоваться переменам было некогда.

 — Встать, — голос холодный, властный, и… неуверенный?

Старик послушно поднялся, отвел взгляд, лишь мельком оглядев мужчину. Теперь он действует по его правилам, плата даже за малейшую ошибку будет непростительно высока. Один робкий взгляд снизу вверх — этого достаточно чтобы показать свою покорность и готовность служить.

 — Говори, — слова наследника так правильно похожи на приказ, но… что-то в них не то. Посол поежился от звуков совершенно чужого, казалось бы, и неуловимо знакомого голоса. Если это не ошибка, а самое настоящее чудо, и если перед ним сейчас тот самый… то почему вдруг так безразлично? Словно держишь в руках подделку под старинную чашу, каких уже давно не делают, веришь, что она настоящая, что прошла через десятки рук и уцелела за сотни лет, но запах свежей краски остается на пальцах.
 — Что говорить, Ваше Высочество?
 — Что заставило тебя искать меня? Расскажи все. От меня ни у кого не должно быть секретов. И произноси слова четче, я слишком привык к японскому.

Старик, сбиваясь и перемешивая различные языки, начал монотонно и без капли эмоций рассказывать все, что знал и что позволял себе рассказать, с того момента, как сын правителя покинул дворец в столице. О борьбе за власть разных политических партий, о шатком положении вана во дворце, о проблемах казны и смуте на северных границах государства. О тяжелых отношениях с Минами, практически подчинившими себе Чосон, о трудностях торговли и дипломатии с Ниххон, о том, что государству отчаянно нужна сильная рука, чтобы наконец-то подняться и залечить все раны.

О том, что трон будет не устлан бархатными подушками, а усеян стальными шипами.

Нищий рассеянно слушал, пытаясь сконцентрироваться и сохранить лицо, но все чаще во взгляде скользило непонимание. Сквозь старательно вылепленную маску спокойной силы и ощущения собственной власти пробиралась пустота, и все сложнее было ее прикрывать. Хотелось уйти, убежать куда глаза глядят, но поток слов окутывал словно липкой тугой паутиной, погружал в дебри чужих судеб, сверкающих золотом и возможностью повелевать. Эта мерная речь вводила в транс, убаюкивала, рождала смазанно-яркие образы другой, роскошной и имеющей свой вес жизни, затягивала в себя, как в болото… еще шаг, и, кажется, уже никогда не выбраться, не глотнуть свежего воздуха, горького от дорожной пыли.

 — Довольно, — мужчина повелительно махнул рукой, останавливая рассказ. В этот жест он вложил всю волю, что еще осталась, ладонью как взмахом меча разрывая убаюкивающую, усыпляющую паутину чужих слов и поступков. — Вы ошиблись, господин. Я не тот человек, которого вы ищете. Я не кореец.

И безразличные темные глаза на миг полыхнули тяжелой давящей злобой.

Посол неспешно и плавно, с тягучей мягкостью полужидкой глины опустился в поклоне к ногам господина. Он давно ждал слов, не этих, но таких. Дождался. Горькое поражение, прячущее в себе будущую ослепительную победу.

Что бы ни было, они на верном пути. И что бы ни пришлось сделать, цена не окажется слишком высока.

Босяк, шепотом выругавшись, развернулся на пятках и пошел своей дорогой, привычно ссутулившись и опустив плечи.

***

Как бы наемники ни ругали своего командира, свое дело он знал. И, заставляя выучивать карту, он не просил в пустоту. Обожженный знал военное дело, умел распоряжаться людьми, и пусть не обладал талантами настоящего полководца, не проходил государственный экзамен и был приставлен к воинам лишь на плавание, он знал, что делать. Да, он угрожал и даже не думал претворять в жизнь свои угрозы, проявлял вопиющую неграмотность и молчал о причинах своих поступков… но они его принимали. И подчинялись. Таковы были правила.

И сейчас новая пятерка шла по следу мишени, столь необдуманно открывшейся и поставившей себя под удар.

 — Стой-стой, Ли, ты правда намерен это сделать?
 — Зови меня по кличке. Может хоть так эта селедка приучится не швыряться именами.
 — Только эта самая селедка не должна знать собственной клички. А то дворцовая кухня сразу пополнится рецептами мясных блюд. И все же… я бы не спешил делать с этим нищим то, что ты задумал.
 — Но если по-другому до него не доходит? А у нас всех одинаково долго не было женщин.
 — А ты подумал о том, что остальные будут нам завидовать?
 — У этого оборванца явно туго с головой, так что все могут успеть. А ведь сзади он не так уж плохо выглядит.

Громкий смех за спиной бредущего вдоль сада нищего заставил того вздрогнуть. Не было ничего удивительного в том, что за ним снова идут по следу. Но… смех? Не злобный, искренний… преследователи показали, что тоже люди, что не куклы, слепо исполняющие приказ. Что имеют чувства. От этого становилось страшнее. Человек может поддаться гневу, злобе, может опьянеть от крови и собственной силы. Человек может быть излишне, неоправданно жестоким.

Бродяга прижался спиной к дереву, с извращенным удовлетворением жертвы отмечая, что одежда неприятно липнет к взмокшему телу. Было страшно, по-настоящему. Мужчина усвоил на собственной шкуре, страх может делать сильнее. Страх опасен в битве один на один, его надо выжигать из души, если жизнь не дает поблажек и нет права почувствовать себя слабым… но в окружении пяти профессиональных убийц, позволивших себе смех, страх принесет больше пользы, чем вреда. Хотя бы даст сил бежать быстрее.

Снова широкие поля шляпы отсекают кусок пыльной дороги и пять пар стоп в веревочных сандалиях. Голодное шипение клинков, вынимаемых из ножен.

 — Ты упустил свой шанс, — пустые злые слова с ужасным акцентом. — Ах да, жизнь — это меньшее из всего, что вы еще хоть как-то цените. Так может быть ты покажешь нам, как умирают японцы?
 — Я не японец, — нищий с вызовом поднял голову. Сердце стучало часто и гулко, биение крови отдавалось в ладонях, в кончиках сжатых в кулаки пальцев. Это был уже не страх, а нечто, чего и сам мужчина не знал. Нечто темное, тайное, сильное, поднимающееся изнутри подобно приливной волне в реке, когда не имеющая выхода вода борется сама с собой, и, идя против собственного течения, вздымается мутной непробиваемой стеной. Так же, должно быть, чувствует себя загнанный в ловушку заяц, когда превращается в тигра.
Снова смех. Низкий, хриплый, в пять глоток. За таким легко спрятать неуверенность и волнение, равно как и разглядеть их. На один короткий миг, не признаваясь сами себе, наемники испугались своей странной мишени.
 — Твои игры нам надоели, — один из воинов вышел вперед. — Кем бы ты ни был и кем бы тебя ни считали другие, запомни — мы не отступим. И сейчас ты достанешь нож — не обманывай, мы следим за тобой, мы знаем, он у тебя есть — и вырежешь на своей груди то, что так и не смог сохранить в голове — не приближайся к господину Паку, если хочешь жить.
 — Я не знаю нужных иероглифов, — бросил бродяга обыденно-насмешливым, холодным тоном, будто еще вчера не он убегал, а от него убегали.
 — Это ведь одна из твоих масок, — наемник понимающе улыбнулся, и эта улыбка, не острая, простая, ударила вдруг до дрожи сильно. — Ты не показал нам их все, но показал сундук, в котором они хранятся. И что же?
 — Если не боитесь, — нищий опустил глаза, обуздывая рвущуюся из груди тьму, взял паузу, достаточную, чтобы повергнуть каждого в недоумение, но не слишком длинную, чтобы не дождаться очередного смеха, — подойдите и напишите сами.

И без капли страха он протянул воину короткий старый нож с выщербленным лезвием и многочисленными царапинами на дешевой рукояти из бамбука.

Окончательно сбитый с толку, наемник принял оружие, и замер, не решаясь сделать ни единого движения. Его лицо стало почти по-детски, до смешного растерянным, едва не жалким. Остальные четверо не спускали глаз с жертвы. Вот его рука потянулась к поясу, чтобы снять мешковатую куртку, полностью скрывающую фигуру, и…

Не мешкая ни мига, босяк кинулся через сад прочь. Вслед летела брань, крики, обещания в следующий раз наказать за все ошибки… мужчине было уже совершенно все равно, что эти пятеро он нем подумают.

***

Легкий осторожный ветер шевелил молодую листву на ветвях деревьев, солнце неторопливо двигалось на запад. Она сидела в своей комнате и из старой каллиграфической кисти щеточкой для ногтей вычесывала остатки туши. Через несколько часов должен будет прийти тот, кто уже который раз грозится уйти навсегда, но не уходит.

Тихий шелест, словно кто-то задел стену краем одежд.

 — Кто бы ты ни был, выйди и прими бой, как самурай. Если ты нападешь исподтишка, как ниндзя, я и убью тебя как ниндзя, — зло выплюнула женщина в пустоту, продолжая бездумно очищать кисть, но уже внутренне подобравшись, готовясь к бою.

Хриплый смешок за спиной.

 — На тебя уже было покушение? Твой отец все же раскрыл твою тайну, Михара Ники, вассал дома Икэда?
Тревога рассеялась столь же быстро, сколь и всколыхнула сознание, оставив после себя лишь обиду на непрошенного гостя.
 — И ты не боишься называть меня моим именем? — рассерженно выпалила женщина.
 — Мама-сан и все старшие девушки знают тебя именно как Михара Ники, разве не так? И ни для кого не секрет, что ваш род служит дому Икэда после того, как старого Кобаякавы не стало. Твой отец, должно быть, мечтает стать даймё уже в этой жизни, раз так придирчиво и щепетильно отнесся к выбору… сына, — новый негромкий, осуждающий смешок раздался за спиной японки. Голос казался совершенно равнодушным, холодным, но его обладатель уже не мог обмануть японку, за несколько лет тайных встреч до последней черты, казалось, выучившую своего мужчину. Он говорил об этом столь обыденно, словно подобное на его веку происходило тысячи раз и уже так надоело. Он… боится?
 — Тогда, может быть, и к тебе мне обращаться по имени, данному отцом? — Ники, не оборачиваясь, скривила губы в едкой усмешке,
 — Если на то будет твоя воля, — покладисто отозвался гость, кладя голову на плечо женщины.
 — И кто из нас мужчина? — Ники презрительно фыркнула.
 — Ты, конечно, — в его словах задрожала улыбка, вздох мягко пошевелил волосы на виске женщины. — А я всего лишь дух.
 — Из плоти и крови? — она подалась навстречу дыханию, закрыла глаза и отложила кисть.
 — Да, из плоти и крови, — его руки легли на ее плечи, прошлись по рукам вниз и накрыли ладони.
 — Интересно, чем я так понравилась ками, что они наградили меня тобой? — Ники подалась назад, плотнее касаясь тела мужчины, втянула носом воздух. Железо, масло для обработки меча, чуть горьковатый запах кожи… и нет жасмина. — А как ты прошел? Ты не лез через окно, но от тебя не пахнет жасмином.
 — Я не лез через твое окно, но ведь есть и другие, — вкрадчивый шепот вновь заставил женщину зажмуриться и, впитывая эту тихую ненавязчивую ласку всем своим существом, податься назад, навстречу дыханию мужчины. Его руки, которые она так любила разглядывать, вновь осторожно прошлись по ее рукам и замерли, не решаясь спугнуть тихий покой неверным движением, голос стал еще тише. — Ты ведь сама открыла мою тайну той гэйся. Маленькая Лилия, кажется, ее зовут именно так? Хотя мне кажется странным называть азалию лилией.
 — Ты считаешь, что имя Сайюри ей не подходит? — Ники чуть опустилась, расслабленно откинула голову на его грудь, не заботясь о прическе.
 — Да. Ей слишком мало ветвей подрезали, чтобы сделать из куста одинокий цветок, — мужчина кончиком носа почесал японку за ухом, как кошку. — Я видел в ее глазах зависть не ко мне, а к моему мечу. Ты знаешь ее историю?
 — Старший брат продал ее в Дом Цветов и Ив, чтобы вернуть долги отца и самому прожить первое время. Сейчас он сам иногда подрабатывает кагэма, хоть и имеет почти самый низший ранг.
 — Они были самураями? — на этом вопросе Ники почувствовала напряжение в ладонях, до этого расслабленно лежащих поверх ее рук.
 — Да, — некоторого труда стоило женщине прогнать коротко ударившее беспокойство, против воли голос японки стал сух и ломок. — Сейчас они оба ронины. Но они тренируются, чтобы сохранить свои боевые навыки. Девушка занимается вместе со мной. И они еще достаточно молоды.
 — Ты можешь назвать мне имя юноши?
 — Янаги Бендзиро. Но если ты хочешь взять его на службу — не советую. Он подхватил какого-то дружка, чуть ли не гайдзина, который, по рассказам Сайюри, отвратительно себя ведет и думает совершенно не как японец… — женщина фыркнула, но чересчур наигранным было презрение в голосе, так что самой впору было этого стыдиться.  — А для неокрепшего духа проверка чужими мыслями слишком тяжела.
 — Если он поддался чужому влиянию раз, поддастся и второй, — сухие горячие губы коснулись шеи Ники, там, где за ухом струится нарочито небрежно выпущенная прядь волос. — Я ведь смог приручить тигрицу. А согнуть несколько ивовых прутьев — это будет игрой. Интереснее было бы встретиться с тем самым его другом. Ты знаешь, я не боюсь грязи… ко мне, как и к другим, она липнет, но что мешает мыться каждый вечер?
 — То, что твоя женщина тобой командует, и то, что ей нравится запах тела, — она глухо засмеялась, поднесла руку мужчины к своему лицу, провела кончиком носа по тыльной стороне ладони. Сейчас от этой странной беседы хотелось убежать, закрыться, спрятаться за нежностью, и пусть, что женщина всегда была купа на нее. Сейчас ей стало по-настоящему страшно. — А если ты будешь мыться каждый день, ты будешь пахнуть чистотой и жасмином.
 — Я уже боюсь, — он засмеялся в ответ, позволив себе ненадолго расслабиться и насладиться нежно-невинными прикосновениями. — Заставишь меня бегать по крышам? Или сама вооружишься мечом, и…
 — И? — Ники вновь совершенно против воли напряглась.
 — И после этого опять будешь ворчать и тыкать в меня своей иголкой, — совершенно расслабленно, правильно засмеялся мужчина, и у японки отлегло от сердца. — Я уже давно хочу узнать, ты специально так болезненно накладываешь швы, или просто не умеешь по-другому?

Не дожидаясь ответа, да и не желая его получить, мужчина начал распускать пояс возлюбленной, кончиками пальцев прошелся по ее животу. Не готовая, еще ощущающая на языке горечь опасности, Ники коротким движением перехватила его руки и напряженно замерла.

 — Эй, что ты…
 — Молчи, — его рука пробралась под верхнее кимоно женщины. — Я знаю наперед все, что ты скажешь. Разве ты не хочешь меня?

…служанка несла вычищенные кимоно своей госпоже. Осторожно, делая маленькие шаги, чтобы не поменялось положение громоздкой вешалки и не замялась ткань. Из комнаты за стеной явно слышалось тяжелое дыхание двоих. Девушки никогда не приводят клиентов сюда, это покои слуг, значит…

Служанка остановилась. Прислушалась, сделала шаг к двери. Длинный рукав кимоно на вешалке, качнувшись, задел стену. Сдавленно ойкнув, служанка поправила одежду и продолжила свой путь. Теперь только бы госпожа не узнала, что она так плохо справляется со своими обязанностями!

Дробный шелест шагов за дверью комнаты затих.

 — Сейчас еще слишком рано, тебя могут потребовать к себе здешние дамы, — мужчина отстранился от Ники и потянулся к своей одежде, — у тебя мало времени. Расскажи все, что хотела, когда я только пришел сюда. Твой отец снова отравляет тебе жизнь?
 — Ты самый жестокий из всех, кого я знаю, — женщина обиженно надула губы, прикрыла наготу нагадзюбаном, но сейчас была не благодарна своему любовнику за это. Мысли метались из угла в угол, как застигнутые врасплох крысы: самураи, чужие окна, отец… Ники никогда не любила раздумывать о чужих интригах, и сейчас ощущать себя деталью одной из них было до дрожи неловко, гадко. И пусть, что затеял ее бесконечно дорогой человек, японка попросту боялась сейчас и его, и себя, и потому просто не хотела близости. — Вместо того, чтобы довершить начатое, ты спрашиваешь о том, что портит жизнь… да и как ты уйдешь, если все еще хочешь женщину?
 — В другую комнату, — он едва заметно приподнял уголки губ.
 — Я тебя ненавижу, — сквозь зубы проговорила женщина, вновь одеваясь. — Ты знаешь, меня не воспитали как жену, и я не могу делить свое ни с кем. Ты ведь наемный убийца? Больно хорошо умеешь бить по больным местам.
 — Я не виноват, что ты сама их подставляешь. Как и должен делать истинно храбрый воин. Но все же… твой отец уже послал сюда убийц? — он вновь тихо, хрипло и совершенно беззаботно засмеялся в ответ, мигом сбрасывая с себя личину готового к битве стратега. Не умеющая, не желающая долго размышлять о неизведанном, Ники расслабилась вслед за ним.
 — А разве ты не один из них? — она сердитым рывком затянула пояс, отвечая уже старой и привычной, беззлобной шуткой. — Убиваешь меня каждый раз, как приходишь, даже не доставая меч.
 — В следующий раз я непременно достану его, и ты сделаешь с ним и со мной все, что захочешь, — успокаивающе улыбнулся мужчину, взял ладонь Ники в свои и огладил пальцами костяшки. — Я говорил с Сайюри и знаю, что отец может потребовать тебя назад. Ты откажешься, и тогда?
 — Тогда будет тогда, — сдалась женщина, размякая под ненавязчивой лаской. Об отце она хотела думать менее всего на свете. — Ты ведь мне поможешь?
 — Разумеется, — обезоруживающе улыбнулся мужчина. — Никто не обидит мою дикую сливу безнаказанно.

***

От нагретых камней, что составляли дорожку к чайному домику, поднималось тепло. Размеренно гудели пчелы, перелетая с цветка на цветок, серебряно журчала вода в ручье, где-то далеко пели птицы. Легкий ветер перемешивал запахи цветов, теплой древесной коры и травы. Чтобы не быть здесь чужим, нужно молчать и ступать бесшумно, это чувствовал каждый зашедший в сад. Естественная простота, граничащая с горьковатым безумием совершенства.

Старый Курояма дорого платил за эту простоту, целых три садовника обслуживали маленький садик. Но он по праву считался одним из лучших в округе. Не лучшим - это было бы оскорбление. Один из лучших — значит, есть еще ступени вверх.

Гости неторопливо шли к чайному домику, наслаждаясь внутренней тишиной и предвкушая несколько часов тонкого и долгожданного удовлетворения. Быть приглашенным на чай без повода — большая редкость. Хозяин мысленно подсчитывал убытки и прибыль. В доме с бумажными стенами сложно хранить новости долго, лучше продавать их свежими. И никому еще не вредили рассказы о превосходно заваренном чае.

Если подать гостям только чай и сладости.

Даже самая крохотная пылинка будет лишней.

Такой пылинкой размером с добрый булыжник мог стать единственный сын старого Куроямы.

Но сегодня именно он должен был провести тя-но-ю.

Отец боялся не ошибок в этикете. Не невежества или излишней неловкости сына. Не незнания и неумения подавать чай и поддерживать беседу. Сын даймё, превосходно обученный, прошедший войну, имеющий прекрасную жену и детей, мог позволить себе куда более опасные ошибки. Смертельные ошибки.

Здесь, в чайном домике, время умеряет свой бег, в саду под широкими листьями замерла вечность. Но законы мира остаются неизменны.

Мечи в ножнах оставлены за порогом, при себе ни у кого нет оружия — одна из высших форм доверия. Но в рукавах можно спрятать не ножи, а слова, которые могут ранить, убить. Слова острее клинка. Слова, с которых капает яд.

 — …удивительно, сколько труда можно спрятать за кажущейся небрежностью. — Взгляд на свиток в стенной нише. Светлый прямоугольник бумаги на фоне глинобитных отштукатуренных стен, несколько неуловимо быстрых росчерков кистью — и на ветке певчая птица.
 — Она действительно превосходна. Стоит мне закрыть глаза, и я слышу соловьиное пение прямо с бумаги… художник очень талантлив и обладает большим мастерством. Сколько вы заплатили за картину, Курояма-сан?
 — Восемь кобанов, — сын даймё назвал умышленно завышенную вдвое цену, отвел взгляд от свитка, которым любовались гости. Дешевая приманка, но хоть кто-то должен на нее клюнуть и прекратить эту травлю, что длится с того момента, как первый вошедший омыл руки водой из колодца перед входом.
Присутствующие лишь согласно закивали. Битва продолжается.
 — Да, она того стоит, — чрезмерное восхищение в голосе режет слух сильнее открытой насмешки.
 — Вы могли бы назвать имя живописца?
 — Михара Ники.
 — Невероятно… вам стоило заплатить втрое дороже. Я лично знал этого юношу, он мог бы стать величайшим художником и воином, и такая нелепая смерть! Ему стоило бы совершить сэппуку, пока еще были силы.

Нелепая смерть… сэппуку, что спасет от нее. Очередной укор, очередной удар по гноящейся, воспаленной ране. Они бьют снова и снова, уже который год, и будут бить до тех пор, пока не получат свое.

И они били.

 — Ваш отец должен гордиться таким сыном, — голос вкрадчив, пестрят заискивающие нотки, но веет холодом зимнего моря, — тот досадный случай на рынке показал подлинное величие истинного даймё. Вы уже выкупили того мужчину у его прежнего хозяина?

Самурай сдержал вздох. С запахом чая его ложь чувствуется слишком хорошо. Тот человек не был ничьим слугой, он был свободен. И согласился продать свою свободу за пятьдесят палочных ударов и возможность выжить. В тот раз пришлось лгать. Не имея твердой почвы под ногами и веры в успех и смысл своих слов. И здесь все знают об этом.

 — Нет, я еще не нашел его.
 — Жаль… он бы служил вам по-настоящему преданно.
 — Стыдитесь, почтенные. Вот-вот рядом окажется Великая Пустота, а мы отвлекаем хозяина разговорами о житейских мелочах. Разве же нам здесь не показывали, что истинно нужно ценить на свете? Лучше вспомните чашу.
Да, конечно. Отравленные клинки нужно прятать за блеском ярких одежд.
 — О да, чаша была прекрасна. Даже не верится, что эти чесночники способны делать что-то по-настоящему красивое…
 — Не считая того, что они очень красиво убегают. Не правда ли, Курояма-сан? — и хриплый негромкий смешок.
 — Да, вы правы, лицезреть тысячу корейских спин — это особое удовольствие, — самурай выдавил из себя эти слова, как давят гнойник. Если он ответит иначе, кто-нибудь просто наймет убийцу. И не важно, что это не они в мясо стирали ноги, преследуя отступающую армию, не спали ночами, ожидая вылазок партизан, и молили небо о штормах, способных потопить корейский флот. Ты японец — и ты обязан быть лучше твоего противника, даже принимая поражение.
 — А правда, что эта чаша из самой захваченной столицы? — уважительный взгляд на ладонь воина, на которой не хватает двух пальцев.
 — Да, — самурай невольно поджал руку, скрыл увечье за складками ткани, — она из крепости на реке Хан.

Какое им дело, откуда чаша? Они все равно хотят сказать другое. Или, быть может, это уже пустые игры уставшего, искалеченного рассудка? Быть может, преследуют лишь тени, уже не способные навредить? Разве есть в этих словах что-то острое, режущее по старым шрамам? Разве они ранят намерено? Какое им дело до чужих ошибок?

В самом деле, неужели мир без кровавых рек и дождей из стрел и свинца столь холоден и жесток? Или вся эта боль просто взята с собой?

В своих мыслях мужчина устало прикрыл глаза, извиняюще улыбнулся, когда от спрятанной руки отвели взгляды. Тень может ударить, если дать ей настоящее оружие.

 — Даже к лучшему, что тот гончар не сделает еще несколько таких. Подобные вещи должны быть редкими. Они должны проживать свою жизнь, подобную жизни человека, должны приобретать особую горечь. На ней есть трещина — разве может найтись такая же чаша с такой же трещиной? Нет, если у вещи есть жизнь — у нее появляется судьба.
Гончар не сделает еще. Человек не придаст больше куску глины форму, которой будут восхищаться. Мастер не сотворит то, что могло бы пережить и его, и его потомков, не оставит кусочек души будущему. Он был забит палками до смерти, когда отказался работать на врагов. И его похоронили с почестями, как человека, сумевшего умереть смело и с честью.
 — Да, вы правы. Курояма-сан, я вам завидую. Кто еще кроме человека, подобного вам, нашел бы такое сокровище? Эта трещина дороже сотен таких чаш, а вы получили ее даром. Хотел бы я быть снова приглашен сюда, чтобы увидеть ее смерть. Борьба целостной формы и разрушающего времени — что может быть прекраснее?
 — О да, я тоже непременно хочу это увидеть. Да что я? Перекрикиваю почтенных людей, как торговка на улице. Мы все хотели бы увидеть, как она расколется.

Отец, до этого наблюдавший за сыном, улыбнулся в жесткие седые усы.

Мужчина плавно протянул руку к цветочной композиции, взял раскрытый и уже начавший увядать алый цветок камелии. Холодно улыбнулся, полуприкрыв глаза, глубоко вдохнул, втягивая подрагивающими ноздрями аромат умирающего цветка.

 — И неужели никто из собравшихся не осмелится сказать мне это в лицо?

Отец в тонкую нить сжал губы. На лицах остальных читалось непонимание. Растерянность. Даже страх. Если вся тя-но-ю и была игрой, то, должно быть, и они сами не успели продумать все правила и возможные ходы.

 — Вы называете себя воинами, хотя никто не посмел открыто заявить мне о моих ошибках, страшась гнева, слухов и пятен на репутации. Я прав? — мужчина с все той же улыбкой оторвал лепесток цветка и небрежно-отточенным взмахом руки спустил его с пальцев, отправляя в недолгий полет, — вы все думаете об одном и том же, но прикрываетесь этикетом, потому что не хотите пачкать себя? Тогда почему же до сих пор никто не нанял убийцу?

Старый Курояма в бессильной злобе стиснул зубы.

 — Или я не понимаю самых простых слов? — невозмутимо продолжил самурай, отрывая второй лепесток камелии, — уже с десяток раз мне было сказано — умри, потому что недостоин жить. Докажи. Подчинись. Или мне это померещилось? Квакнула лягушка в пруду? Я не слеп и не глух. Только ответьте, чей позор я смою своей кровью. Свой? А может быть, ваш?

Они молчали.

Невесомой каплей крови второй лепесток скользнул с кончиков пальцев и мягко опустился рядом с пустой чашей.

 — Я не позволю тебе говорить подобным тоном, — с шипением голодной стали в голосе произнес старший Курояма. По его виску сбегала тонкая струйка пота, край воротника кимоно врезался в шею, поверх полоски шелка дробно пульсировала артерия, — сегодня ты перешел последнюю границу. Ты оскорбил людей, которые были готовы тебе помочь. Я приказываю тебе совершить сэппуку.
 — Благодарю, отец, — мужчина улыбнулся, с бледных подрагивающих пальцев неловко сорвался третий оторванный лепесток камелии. Весь мир сделал шаг назад, лишь кровь военным барабаном бухала в ушах, отбивая ритм походного марша. Под грудью разлилось давящее тепло, пересохшие губы вмиг стянулись коркой. Свобода. Свобода… — вы наконец-то проявили смелость и прямо сказали то, на что после возвращения с войны мне намекает каждый. Я сейчас же исполню приказ. И я обойдусь без помощника, не утруждайте себя.

Он неуклюже поднялся на не слушающиеся, дрожащие ноги, сделал шаг к низкому дверному проему. Опустился на колени, протянул руку за дверь, взял с уже похолодевших каменных плит перед входом свой меч.

Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть.

Сейчас. Все будет кончено.

Перед глазами все плывет, сквозь шум крови в голове слышится лишь собственное сбитое дыхание. Тело — легкое, как пух, как алые лепестки увядшей камелии, каплями лежащие у надтреснутой чаши. Тяжелые, ожидающие взгляды не могут перебить этой легкости от осознания своих последних мгновений. Они все молчат, замерев в напряжении, мелкими глотками пьют горькое уходящее время. С тонким звоном клинок выходит из ножен.

Завявший, бессильно уронивший голову цветок камелии сорвался со стебля и кровавым пятном остался лежать на полу.

Резко, до боли остро очерчивается каждая деталь, каждый клочок мира. Взгляд цепляется за каждую неровность штукатурки на стене, за каждую морщинку на торжественно-строгих лицах гостей. За трещину на чаше.

С тихим стуком о неглазурованную керамику ударяется полновесная капля крови — держа меч в вытянутой руке перед собой, свободной ладонью самурай обхватил лезвие у самого кончика, металл с готовностью прорезал грубую, но живую кожу.

Лица собравшихся закаменели в гримасе немого ужаса.

 — Трус… — срывающимся шепотом процедил старый Курояма. — У меня больше нет сына.
 — У меня больше нет отца, — усилием воли воин согнал с лица широкую пустую улыбку, — я отрекаюсь от клана Курояма. Теперь вам некого стыдиться.

Короткий резкий выдох, миг напряжения, холодная сталь до кости впивается в ладонь.

Тонко, надрывно звенит клинок. Крик, последний раз в жизни издать боевой клич, и…

В чашу тихо, мерно капает кровь, алая, как цветок камелии. Падает половина сломанного меча, задевая острием трещину. Посуда раскалывается на две половины.

 — Разбита чаша, сломан меч, увял цветок — им не страшна смерть, — все с той же пустой улыбкой произнес мужчина и, шатаясь словно пьяный, вышел из чайного домика.
Старый Курояма с звериным воплем обхватил голову руками, до крови вонзая ногти в кожу.

***

Древний, скрипящий на ветру клен раскинул над дорогой свои ветви. Заходящее солнце очерчивало золотом каждый лист, каждый побег. Широкий, из грубой материи мешок сливался с густой молодой листвой, пряча черное одеяние на одной из толстых отлогих веток.

Он ждал своего врага. Сегодня нужно поставить точку, пока не стало слишком поздно. Несколько часов полной неподвижности прибавили смелости, прикосновение к дзё согревало ладони, на которых уже давно высох пот напряжения. Решение принято.

Через шесть дней — совершеннолетие. Мстить будет уже поздно. Для самурая быть убитым в честном поединке с другим воином — не позор. Но вот быть заколотым собственным мечом, оказавшимся в руках ребенка… этого будет достаточно.

Неровный, сбитый ритм шагов, на припорошенную пылью дорогу ложится косая лиловая тень, заметно больше других, уже появлявшихся здесь. Время пришло. Ниндзя прикрыл глаза, сосредоточился на биении собственного сердца, совпадавшем со звуком шагов. Ему нужно было всего лишь досчитать до двадцати, а затем спрыгнуть с дерева, выхватить меч противника из ножен и пронзить правый бок жертвы, оставив ее медленно истекать кровью. Тень самурая составляла ровно двадцать шагов. И вот двадцатый удар сердца.

Ниндзя ловко спрыгнул, оказавшись ровно за спиной самурая, потянулся к ножнам его меча. И — замер, коснувшись ладонью полированного дерева.

Они были пусты.

Воин не обернулся, даже не вздрогнул, и продолжил идти вперед, странно похожий на призрака в этот миг. А нападавший так и остался стоять неподвижно и буравил пустым взглядом спину того, кого должен был убить его же оружием. Он учился перебарывать и гнуть железо, он разжег внутри себя огонь, он сам стал огнем, чтобы расплавить, сломать противника. И он встретился с пустотой, теперь сжимавшей со всех сторон. Горевшее до этого пламя на миг сжалось под ледяным дыханием, чтобы вскоре разгореться еще сильнее. Никто не имеет права отбирать у него месть! Какая разница, что самурай без оружия? Он убийца! Он виновен! Он — сын того, кто виноват в смерти отца. Он не имеет права жить.

И он уже в десяти шагах впереди.

С визгом раненого зверя ниндзя бросился на воина, уверенной подсечкой сбил его с ног. Свист воздуха, рассекаемого бамбуковым шестом, звук удара, тяжелый сбитый выдох жертвы. Еще удар, и еще, не глядя, куда. Да, так даже правильнее. Отец тоже был насмерть забит палками. И уже не важно, чему учили. Забывая приемы, забывая правильную технику, даже забывая дышать, нападавший просто поднимал и опускал дзё, до тех пор, пока руки еще могли держать его. Самурай — а самурай ли? — лежал неподвижно, на животе, вытянувшись во весь рост, и прикрывал голову руками, изредка вздрагивая от особо сильных ударов.

Ярость иссякла, пламя вновь дрогнуло под напором пустоты. Мужчина еще дышал, когда ниндзя опустил оружие, склонился над противником, перевернул его, безвольного, как тряпичная кукла, чтобы посмотреть в глаза. Холодный ветер пробрался под одежду, ледяными иглами вонзился в мокрую от пота спину. Во взгляде поверженного воина не было ничего, даже боли. Нападавший отступил на несколько шагов, вытер о штаны вспотевшие ладони.

Самурай, кряхтя и тяжело дыша, начал подниматься. Сначала на четвереньки, затем на дрожащие ноги. В пыли остался кровавый отпечаток ладони, и только сейчас ниндзя заметил, что редкие капли крови полновесными точками идут от этого отпечатка по всей дороге, расчертив пройденный воином путь.

 — Продолжай, — сплюнув кровь, мужчина кинул взгляд на замершего в непонимании противника. — Почему ты остановился? Добей меня.

Ниндзя, повинуясь этому хриплому, почти сорванному безличному голосу, сделал шаг вперед, до боли сжимая дзё влажной ладонью, отвел глаза. Промолчал.

 — Продолжай, ничтожество! Убей меня, так, как поступили с твоей семьей, отомсти! Сделай наконец то, что пытаешься сделать уже десятый раз! Убей!!

Рваный полушепот срывается на крик, на визг смертельно раненой лошади. В свете заходящего солнца стеклом поблескивает испарина на лбу.

 — Убей меня, убей врага, это твой долг! Это война! Она не кончится никогда! Слышишь?! Приказываю именем твоих родителей, именем твоей родины, которую ты не помнишь, убей того, кто проливал кровь твоих соотечественников! Убей!

Резкий шаг вперед, самурай, еще недавно кажущийся обессиленным, схватил нападавшего за горло и рывком подтянул к себе с такой легкостью, будто держал котенка.

 — Убей меня, слышишь?! — между двумя лицами не больше ладони, брызги подкрашенной кровью слюны алыми зернами оседают на маску ниндзя. Пустота, столь плотная, что почти осязаемая, вытекающая из глаз воина, смотрит в душу, заполняет ее изнутри. — Ты должен! Убей, и станешь таким, как я!

С неровным вздохом подросток закрыл лицо ладонями.

 — Не хочешь? — самурай встряхнул его, — не хочешь мстить?! Тогда слушай! Я сделал за тебя всю работу, я отомстил убившему твоих родителей так, как ты никогда не сможешь! Я причинил ему настоящую боль! Я отрекся от него, у него теперь нет сына, слышишь? Нет сына!!

Он отшвырнул его в сторону, и, задыхаясь, неловко опустился на землю. Бросил на ниндзя безличный взгляд и, беспомощно застонав, закрыл глаза.

Ниндзя плакал. Сдернув маску, дрожа всем телом и беззвучно всхлипывая, прятал в ладонях искаженное ужасом и болью лицо. Крупные, сверкающие на солнце слезы скатывались по грубым, но еще по-детски аккуратным рукам, размазывались по щекам, срывались с трясущегося подбородка.

Еще один плачущий ребенок, каких в жизни самурая уже был сотни. Дети не должны плакать, пусть за них это делают взрослые, виновные в их слезах. Тем более, взрослые умеют плакать без слез.

 — Наверное, я не должен был родиться в Ниххон… — самурай с коротким болезненным смешком подполз к ниндзя, поморщившись от боли в спине, помог ему сесть и осторожно обнял, — из меня вышел очень плохой японец.

Подросток, сдавленно всхлипнув, уткнулся лицом в грудь мужчины.

Они просидели так до заката.

***

День пятый

***

Розоватые прозрачные облака распластались по небу, под которым раскинулся город. Вершина Рокко куталась в туман, к утру не рассеявшийся, а лишь слегка побледневший. За стены квартала удовольствий уже спешили люди.

 — Зачем ты пришла сюда? — гэйся кинула сердитый взгляд на приблизившуюся к ней высокую стройную фигуру, подождала, пока та окажется достаточно близко, и раскрыла большой цветастый зонтик, прячась от любопытных глаз.
 — Мне нужна твоя помощь. Есть человек, чья жизнь и свобода зависит от меня.
 — Достойный человек, или очередная грязь, которой ты помогаешь от избыточной доброты?
 — Я бы не просила, если бы этот человек когда-то не спас меня. Ему на самом деле нужна защита. Я следила за ним несколько дней. Это правда дрянная история, и мой меч и жалкие навыки ничем не помогут.
 — Все мужчины, когда оказываются беспомощны, просят помощи у женщин, да? — гэйся надменно фыркнула, покрутила в руках ручку зонтика с таким видом, будто лишь она не давала вконец рассердиться и уйти.
 — Сайюри, прошу тебя…
 — Не понижай голос, иначе могут заметить не только женское кимоно и парик. И держи голову ровнее, когда ты поднимаешь подбородок, становится видно кадык, — девушка проводила взглядом удаляющегося клиента с одной из местных работниц под руку, вновь повернулась к собеседнику. — Сейчас они пройдут, и можешь расслабиться.
 — Я не виноват, что родился мальчиком… — юноша в одеянии юдзё тихо прокашлялся, поправил воротник нижнего кимоно, вытянул шею и чуть опустил голову. — Так лучше?
 — Почему ты так напряжен? Для тебя ведь уже привычно ходить в этой одежде, — Сайюри с укором заглянула ему в глаза, сама поправила на нем пояс и парик.
 — Как же, притворишься женщиной, когда пьяные воины тебя зажимают в подворотне и пытаются нащупать грудь, — юноша брезгливо сплюнул в траву, — будь на то моя воля, я каждому из них отрубил бы сначала мужской инструмент, а затем и голову.
 — Они не хотели платить, да? — девушка усмехнулась, прикрыв рот рукавом. — Или они были старые, обрюзгшие и противные? Не то, что твой дружок-китаец, такой высокий, крепкий и красивый. Сколько уже ты мечтаешь, чтобы он овладел тобой?
 — Сайюри, замолчи. Если б я носил меч, я бы уже отрубил тебе голову, — проворчал юноша, огляделся и, не заметив никого поблизости, перехватил ручку зонтика и поднял ее повыше, опасаясь за шпильки в своем парике.
 — Но тот самый твой дружок вымыл тебе голову с мылом и вытравил оттуда кодекс чести самурая? — не стесняясь, захихикала гэйся.
 — Сайюри! — юноша топнул ногой.
 — Не кричи, на нас могут обратить внимание, — девушка скользнула ближе к нему, пристальным взглядом окинула густо разросшийся рядом шиповник и отступила а кустам. — Я прошу прощения у тебя и у него. То, что он научил тебя ценить жизнь, это хорошо, несмотря на все другие глупости, выходящие из его рта. Пойдем лучше цветы понюхаем.
 — Да ты ревнуешь, сестренка, — юноша оскалился в улыбке, — какой я был дурак, что не заметил раньше.
 — Ничего я не ревную! — гэйся торопливо отвернулась, на щеках, спрятанный под слоем косметики, неярко заалел румянец.
 — Ревнуешь, еще как. Но почему? Ты же видела его всего один раз, да и то голым и со спины, когда он приходил в здешнюю сэнто. Еще спрашивала, ниндзя ли он.
 — Я все равно не верю, что у человека с сертификатом ремесленника нижнего ранга может быть такая спина, — Сайюри вновь огляделась, обмахнулась ладонью и выдохнула, прогоняя румянец. — Так что тебе нужно?
 — Спрятать эту самую спину в Доме Цветов и Ив.

Сайюри ниже опустила зонтик, мысленно поблагодарила саму себя за толстый слой пудры, под которым не было видно залившей лицо краски возмущения, гнева и стыда за собственные мысли. О том приятеле брата, китайце, она знала ничтожно мало. Не то каллиграф, не то поэт, не то художник, он был привезен пленным с войны, как-то устроился, побывал и в слугах, и в рабах, и в нищих, помог заплатить по долгам отца и устроил жизнь и девушке, и брату — но и только.

 — Он попал в очень серьезную переделку. Там замешаны наемные убийцы и даже другая страна, — продолжал юноша, — я не могу рассказать все, но вчера ему угрожала смерть, или в лучшем случае тяжелые раны, и если бы не его граничащая с безумием смелость и хорошо подвешенный язык, мне не для кого было бы просить помощи.

Девушка крепче стиснула ручку зонтика.

 — Прятать? Здесь? Ты лишился последних крох разума?
 — Если мы сможем как следует все устроить, его даже не подумают искать здесь, — решительно сказал юноша. — У меня уже есть мысли о том, как это сделать.
 — Хорошо, — Сайюри потупилась, крепче сжала ручку зонтика. Подобное казалось безумством, но и отказывать брату девушка просто не могла. — Я поговорю с подругой.
 — С Ники?
 — Да. Больше ни с кем, я не настолько глупа, — девушка обиженно поджала подведенные красным губы.
 — Спасибо, сестренка, я твой должник… — юноша поклонился, вновь поправил кимоно. Чуть прогнул спину, выставляя ягодицы, чтобы быть больше похожим на женщину.

Гэйся убрала зонтик и пошла своей дорогой.

***

Щедрое полуденное солнце уверенно разгоняло облака, в очередной раз напоминая городу о том, что скоро наступит жаркое, душное лето. Ники сидела в своей комнатке, последние несколько лет заменявшей ей дом, и тонкой палочкой вычищала старую каллиграфическую кисть — кроме этого, немного занятий ей осталось. По-прежнему, каждое утро и каждый вечер дочь самурая упражнялась в фехтовании, здесь ей разрешали заниматься живописью, в любой день женщина сама могла зайти за загородку к тигрице, погладить ручного зверя… но и только.
За стеной раздались звонкие частые шаги. Очередная здешняя девушка… но Ники все равно машинально потянулась к кинжалу, скрытому за поясом кимоно.

Сайюри теперь не вошла без разрешения, а другим девушкам от неумелой и резкой на язык служанки вряд ли что будет нужно. Значит, что-то случилось. В то, что с ней хотят поделиться радостью, женщина не позволяла себе верить. Кисть тут же отложена в сторону, безмятежная улыбка вместе с ней убрана подальше.

 — Говори. И быстро. Ты знаешь, у меня никогда не было крепких нервов, — в пустоту бросила Ники, не оборачиваясь.
 — Мне нужна твоя помощь, — Сайюри шагнула в комнату, едва перешагнув порог коротким, покорным движением, обреченно склонила голову.
 — П-помощь? — женщина залилась беззвучным смехом, чуть ли не падая на пол. — Это такая шутка, да?
 — Нет. Моему брату нужно спрятать здесь одного человека… — гэйся опустилась на пол около подруги, беспомощно опустила голову, сложив руки на коленях.
 — Дай угадаю, — Ники кинула на девушку ничего не выражающий взгляд. — Его дружок-китаец дошутился и теперь какой-нибудь излишне правильный воин хочет ему отомстить?
 — Я не знаю, — Сайюри опустила голову еще ниже, будто бы от демонстрации покорности зависела уступчивость Ники. — Я знаю только то, что его и правда могут убить.
 — То есть я угадала? — женщина вновь рассмеялась. — И ты считаешь, раз одного мужчину удалось спрятать в этих стенах так, что его до сих пор не могут найти, то и со вторым получится эта шутка?
 — Мой брат обязан ему жизнью… — боязно, жалко пролепетала Сайюри.
 — И что? — Ники презрительно дернула плечом, вновь взялась вычищать кисть. — Мне тоже много кто много чем обязан, но я по-прежнему гнию в этой выгребной яме, украшенной красивыми ленточками!
 — Если бы не доброта Акинори-самы, тебя бы отправили в монастырь и ты бы никогда не познакомилась с тем мужчиной, который вчера лез к тебе через мое, а не твое окно! — Сайюри повысила голос, решившись, очевидно, на самый последний свой аргумент.
 — Ты могла бы выкрикнуть это еще громче? — Ники моментально сменила тон, рассерженно, но едва слышно зашипела на подругу. — Ты хоть раз в жизни пробовала думать, прежде чем говорить?
 — Нет, но я могла бы крикнуть еще громче, чтобы все услышали, как вопиюще нарушаются правила Дома Цветов и Ив! Я знаю, это ты здесь отбываешь наказание, в то время как мы работаем, но все равно твое поведение выходит за все возможные границы! — гэйся, прекрасно ощутив слабость подруги, подобралась как к перед боем, и это заставило Ники насторожиться. Сайюри никогда не отличалась дальновидностью, но изворотливости и упрямства, если уж надо, могла добыть в достатке. И сейчас, идя против подруги, низшей по положении, но старшей, она готова была драться — а драться, понимала Ники, без цели не будешь. И впрямь стряслось что-то совсем плохое.
 — Сайюри, тише, а не то отсеку тебе голову, но сначала отрежу твой болтливый язык! — шикнула женщина на подругу, пальцы перехватили палочку как клинок.
 — Тогда прежде объясни, почему не хочешь помочь? — гэйся сокрушенно хлопнула ладонями по коленям.
 — Если мужчина сам не может разобраться со своими врагами — я не считаю его мужчиной, — отрезала Ники. — А женщин в этой вонючей дыре и так хватает.
 — Это единственная причина, по которой ты отказываешься помочь? Или у тебя больше тайн, чем мы думаем?
 — Сайюри, ты дважды обвиняла меня в излишней скрытности, а теперь приходишь и без объяснений требуешь спрятать здесь человека? — Ники гневно и гордо вздернула подбородок. — И после этого я могу согласиться?
 — Да, — девушка опустила глаза, — я уверила брата, что постараюсь помочь.
 — Так старайся помочь, а не делай вид, что стараешься! — рыкнула Ники. — Если бы это было действительно важно, посмотрела бы ты на меня, спросила бы, зная, что я могу отказать? Раз уж тебе на самом деле нужно помочь брату спрятать его дружка, так прячьте его сами!
 — Ники-чан… — Сайюри опустила голову к самому полу, выпавший из прически локон коснулся вытертой старой циновки.
 — Я не желаю ничего слышать. Вон отсюда! — и она резким порывистым жестом указала на дверной проем.

***

Зеленоватые воды моря оделись в легкие хлопья пены, стройными рядами по поверхности шли волны. Тянуло солью и полугнилыми водорослями, ветер щедро срывал запах с кромки воды и мешал его с сырым жарким воздухом. Рыбаки еще не вернулись с открытой воды, лишь редкие суда остались в гавани, убаюканные волнами и шепотом ветра. Запоздавший, приблудившийся пханоксон уже стал привычной частью пейзажа и спал вместе со всеми, как спит свернувшийся клубком кот. Только в одной каюте горела лампа и слышался дробный перестук ног.

 — Скорее, мой господин, скорее! Я за вас поблагодарю всех богов, Будд и духов, но вы только не опоздайте!
 — Ким, остановись, — старик-посол жестом отстранил протянутое расторопным слугой японское кимоно, с кряхтением поднялся с кровати. — Я не верю, что он решился на такое сам. Может быть, его лишь наняли разгрузить торговое судно. А-ах, эта мысль мне еще противнее, чем здешний чай!
 — Но вы же не собираетесь ждать, пока он поднимется сюда и прикажет пасть перед всеми ниц! — взмолился слуга.
 — Тогда встреть его, Ким.

Слуга замер, кровь отхлынула от его лица. Глаза остановились, как у мертвого, а губы беззвучно дрожали, силясь вылепить из едва слышного шипения какие-то слова, пальцы вцепились в кимоно с такой силой, что даже в тусклом свете лампы побелели костяшки.

 — То-то же, — старик усмехнулся. — А ведь я могу и не быть добрым. Прикажу тебе доставить его сюда любыми способами, а затем полюбуюсь на то, как ты изображаешь вытащенную из сетей рыбака треску. Не проси с меня чрезмерных усилий, и я не попрошу их с тебя.
 — Но, господин… он же… я… — слуга ошеломленно замотал головой.
 — Господин? — хохотнул посол. — Твой господин не я, а он. Скажи, чего ты боишься больше — быть узнанным, быть не узнанным, или так и не узнать правды?

Слуга молчал, тщетно пытаясь выровнять сбившееся дыхание.

 — Идем, Ким, — старик воздел очи к потолку каюты, тяжело вздохнул и сам снял с приткнувшейся в углу вешалки белый чиновничий халат. — Мы не должны заставлять нашего повелителя ждать. Даже если он ожидает очередного повода посмеяться над нами.

Они сошли на берег, встали лицом городу, спиной к кораблю, морю и пути домой. Слуга тут же исчез, словно обратился в дым, а старый посол покрепче вцепился взглядом в знакомую шляпу из тростника, старую, с небольшой дыркой на левом крае.

Он шел сюда.

Он шел и улыбался, мысленно попивая дешевое сакэ и думая: может быть, даже фантазии — это последний раз. Он шел и размышлял, не наняться ли на судно европейцев и уплыть из этой страны, оставив позади эту путаницу с наследником. Остаток жизни дышать этой ужасной вонью гайдзинов, есть их еду, носить их одежду. Видеть море, безжалостно-сильное, равнодушное, бесконечное. Видеть другие миры. Другой конец земли, населенный варварами и чудными зверями. Другую жизнь. Если, конечно, удастся до этого дожить, и их несуразная громадина не развалится в один из штормов в открытом море. Кроме жизни ему терять нечего, а жизнь босяка вряд ли кому-то нужна.

Если только босяка.

Тупым ножом ударили мелькающие впереди белые одежды. Мужчина скрипнул зубами, прибавил шагу. Не так много дней прошло с тех пор, как его шкура выросла в стоимости до груженной серебром флотилии, и без разницы, целая или снятая кусками. Где-то здесь должна быть охрана, те воины в белом. А еще где-то прячутся черные, в прошлый раз доходчиво объяснившие, что не будут церемониться и обряжать жертву в неприкосновенные шелковые халаты.

Старый кот заискивающе улыбался и готовился пасть ниц перед повелителем. Нищий хмыкнул и прикрыл глаза. Они уже признавали его силу. Хорошо это или плохо — не суть, но скорее хорошо. Хоть охрана не позволит себе распускать руки. Да, вон они стоят, чуть в стороне, но готовые по кивку головы броситься исполнять любое веление этого куска морской пены. И руки как обычно лежат на ножнах мечей. Уже почти привычная дрожь стекла по позвоночнику, от затылка до копчика, кровь сильней побежала по венам. Страх снова придал сил, прокатившись по всему телу и откатившись назад уже волной безрассудной смелости. Сейчас бы на приставленный к горлу клинок он ответил дерзкой усмешкой, что уж говорить об очередной порции болтовни этого корейца.

 — Я иду на корабль варваров с запада, — сухо обронил босяк, поравнявшись с послом, даже не дав тому произнести слова приветствия, — наниматься туда матросом. Хочу уплыть с ними. Вы ведь не имеете мне права запретить.
 — Но… — старик лишь беспомощно шлепнул губами, — ваш отец этого вам не простит. Мать, братья… столица… вы нужны своей стране, мой господин!

Мужчина не сбавлял шаг, последние слова долетели смазанными, разбились о напряженную сутулую спину. Разгоряченное очередной опасной игрой сердце уже успело остыть. Никому кроме себя самого он не нужен. Ему так было куда проще, а что до тех, кому все же нужен… что ж, это их дело.

***

 — Лю, ты не понимаешь сути.
 — А кто понимает? Я хочу посмотреть на человека, который не пытается разобраться, зачем все это.
 — Лю, не нужно сейчас говорить о том, что знаем все мы. Есть приказ, и есть долг, остальное не важно.
 — И есть эта проклятая богами шляпа, которая только что повернула в переулок и исчезла, как пар из носика чайника.
 — Что? Как? Мы же все смотрели на него!
 — Смотрели все, но кто-нибудь видел? Почему мы сидим без дела под этой старой вонючей лодкой, вместо того, чтобы идти по его следу?
 — Потому что хотим схлопотать пару тумаков от селедки.
 — Проклятье! Встать! Бегом!
 — Ай! Прямо по уху!

Из-под забытой на берегу полуразвалившейся лодки, нещадно бранясь, по одному начали выбираться мужчины в черных одеждах. Никто так и не видел, куда именно свернула мишень, пришлось разделиться. Знакомую шляпу с заплаткой смогли выследить лишь трое из пяти, оставшиеся привычно проклинали командира и понуро слонялись по городу, надеясь на чудо.

Он шел на рынок, посмеиваясь про себя и уже продумывая реплики для разговора с наемниками. Конечно, они должны снова прийти и порычать как следует, ведь их приказа ослушались с показной дерзостью. «Не приближайся к господину Паку». Но если до этого они угрожали расправой за то, что этот «господин Пак» сам находил свою жертву, то может быть теперь, когда все в точности так, как они предостерегали, они похвалят и пройдут мимо? Эта игра была бы очень веселой, если бы наверняка не была смертельной. А может правда стоит уплыть с варварами на запад?

Сзади послышался тяжелый топот, так стучат по земле матерчатые сапоги с толстой кожаной подошвой, подбитой заклепками. Удобная обувь для военных походов и для боя, в таких нескоро натрешь мозоли и не поранишься об острый камень, а при должной сноровке можно даже отбить удар меча. Не так много в этом городе воинов, бегающих по трущобам без повода.
Он обернулся, смеясь, и смех этот был похож на клекот хищной птицы, для которой из всего мира важны лишь собственные могучие крылья и несущий их ветер. Не было нужды опускать голову. Опьяненный собственной силой и свободой, готовый и в самом деле расправить крылья и лететь на другой конец земли, босяк с вызовом глядел на наемников. Те невольно замедляли шаг.

Вот их разделяет не более десятка шагов. Тренированный, умелый боец может преодолеть столько одним быстрым рывком, если только с той стороны не такой же умелый воин, готовый уклониться. А приближаться к потомку богов меньше чем на десять шагов вряд ли дозволено даже самому высокопоставленному офицеру личной гвардии.

Нищий расправил плечи, убрал руки за спину, хлестнул презрительным взглядом по лицам замерших перед ним мужчин. Крылья за спиной все набирали силу, это были уже не короткие стремительные крылья ястреба, а — феникса. Громадные, сверкающие, непоколебимо сильные крылья божественной птицы, способные перенести, не дав упасть, и через страх, и через боль, и через саму смерть.

 — Вам самим не надоело? — губы мужчины скривились в брезгливой усмешке. — Бегаете по моим следам, как свора охотничьих собак, а добежав, начинаете лаять и скулить, словно шелудивые бродячие псы. Как вы еще носите свои мечи, когда не имеете сил даже вытащить их из ножен? Или, может, вас приставили ко мне, чтобы охранять?

Один из воинов нервно усмехнулся, когда чуть было не склонился в земном поклоне перед ногами этого закутанного в жалкое тряпье нищего, так долго прятавшегося под несуразной шляпой с дыркой на левой стороне.
 — Тогда почему я должен делать за вас вашу работу? — он повысил голос, вскинул голову, упиваясь мощью раскинувшихся крыльев. — Почему я вынужден сам находить господина Пака и объяснять ему, что он должен оставить меня в покое? Или вы годны лишь на то, чтобы пугать безоружных? Жалкие, ничтожные, ни на что не способные, безмозглые слуги! Не смейте больше показываться мне на глаза, иначе смерть покажется вам не наказанием, а наградой!

Наемники замерли в неподвижности, не в силах стряхнуть с себя оцепенение.

 — Вы твердите одно и то же, так неужели я тоже должен повторять дважды? Убирайтесь! — разрубающим плоть клинком взметнулась рука, указывая за спины мужчин. Грубая бесцветная ткань рукава, хлестнувшего по напряженному запястью, на миг показалась тяжелым алым шелком.

Все трое пали перед босяком ниц. Встали, не поднимая головы, попятились прочь, исчезли за стеной ближайшего дома.

А он беспомощно опустился в дорожную пыль, душимый хриплым, каркающим смехом. Все тело била дрожь, ноги подкашивались, грудь сдавило обручем. Убежав, эти грозные воины в черных одеждах отрубили крылья своей беспомощной никчемной мишени, не имеющей ничего, кроме пыльной дороги под ногами.

Нищий закрыл лицо дрожащими, холодными и влажными от пота ладонями. Нужно перестать смеяться, а то вдобавок к спине, которая наверняка будет еще ныть, не приученная держать гордую осанку, будут болеть и ребра. А день не кончился, и никто не знает, о чем придется размышлять ночью, ворочаясь на неудобной лежанке и подстраивая под затылок то кулак, то жидкую, набитую полугнилой соломой подушку.

***

Потрепанный, со спущенными парусами и незаряженными пушками, европейский корабль все равно смотрелся грузным, злобным, опасным медведем, окруженным роем почти незаметных легких пчел-лодок. Один на один в море он даже не заметит мелкое плоскодонное суденышко, протаранит его своим мощным килем, оставив на воде лишь горстку щепы. Но против десятков, сотен, оскалившихся оружием… не было ни единого шанса.

Шкипер сидел под мачтой, обхватив голову руками и раскачиваясь взад-вперед. У ног мужчины клубком свернулся огромный рыжий пес, то ли пытаясь так по-своему утешить хозяина, то ли просто грея об него бока.

 — Томас, что нам делать? — застонал шкипер, запрокинул голову в здешнее проклятое варварское небо, такое же насмешливое, как улыбки желтозадых. — Если эти проклятые еретики найдут каперское свидетельство, мы все покойники…
 — Думаете, они знают назначение этой бумажки? — нервно расхаживающий по палубе британец прищурился, молодое красивое лицо исказила горькая ухмылка.
 — Я уже готов поверить в то, что эти желтозадые умеют залезать в чужие головы и слушать их мысли, а что им не понравится — выдирать раскаленными клещами, — голландец невесело усмехнулся. — Еще и эти проклятые бритые испанские шавки прикормлены на местной помойке… я не удивлюсь, если то чучело, как выйдет из трюма, сразу отрубит нам головы. У них, черт возьми, это прекрасно получается!
 — Только придержи душу, прежде чем шагать в ад, и скажи спасибо тем чертям, которые обчистили наш трюм, — хмыкнул сидящий на планшире боцман, поковырялся пальцем в зубах. — Проклятые воры спасли наши задницы от чанов с кипятком или кипящим маслом.
 — Да, конечно, я так скажу им спасибо, что сами в пекло убегут!
 — Никто не сомневается в тебе, борьшой красноворосый варвар, — важно закудахтал Том на манер японцев, нацепил вымученную улыбку, — только с нас не начинай.

Нестройный, отдающий затхлым душком безнадежности, смех прилетел с разных сторон, команда дружно показала, что всегда идет со своим капитаном. Вряд ли кто в этот момент мыслил по-другому. Но все одинаково сильно хотели жить. Было уже не важно, растерял ли моряк безрассудную храбрость молодости или жизнь до презрения к себе набила оскомину, сейчас, ожидая, плетя из собственных нервов швартовые канаты и крутя из них петли для виселиц, каждый уже был готов драться за свою жизнь. И каждый понимал, что в этом меньше смысла, чем рыжих волос на головах этих проклятых узкоглазых.

На палубу вышел низенький плотный японец в коричневых одеждах и с золотыми вышитыми гербами на плечах. Из его прищуренных темных глаз лилось почти осязаемое презрение и отвращение. Мужчина что-то коротко отрывисто крикнул, рядом тут же появился старый седой священник в потрепанной рясе.

 — Португалец… — за спиной Яна один из матросов брезгливо сплюнул на палубу.

Японец бросил лишь несколько слов, святой отец же почтенно поклонился, прокашлялся, недружелюбно посмотрел на шкипера и шушукающихся за его спиной моряков.

 — Кто-нибудь из присутствующих знает португальский или испанский? — его голос неприятно дребезжал, словно горло было из дешевой жести, а не плоти.
 — Я знаю португальский, — Ян вышел вперед, мысленно добавил пару нелестных эпитетов. — Остальные в моей команде говорят только на английском и фламандском.
 — Господину Тодзё неинтересно слушать о том, кто и на каком языке говорит, — священник недобро сверкнул глазами. — Он хочет узнать, где ваш товар.
 — Мы оставили его на складе в Нагасаки. У нас есть разрешение на торговлю, и мы можем тратить собственные деньги на то, чтобы брать в аренду склады.

Японец опять что-то прокаркал, португалец же перевел это как требование показать накладную. Ничего не оставалось делать, как предъявить документы с, к счастью, правильным списком товаров, пусть и не полным. Оставалось надеяться, что та часть, которая действительно осталась в Нагасаки, была в целости и сохранности.

 — Покиньте страну, пока вам еще дают разрешение ее покинуть, — после долгого изучения японцем бумаги, святой отец протянул ее обратно. — Вам здесь не место.
 — Можно подумать, вашим чернявым задам тут место, — буркнул голландец на родном языке, надеясь, что его не услышат. Португалец уже готовился переспросить, но тут заговорил Том.
 — Прошу прощения, капитан, разрешите мне вмешаться в разговор. И предупредите об этом тех двоих, здесь не принято перебивать друг друга.
 — Позвольте мне посоветоваться с моим помощником, — Ян свысока посмотрел на священника, но все же постарался не добавить в конце бранных слов.

Японец, когда ему перевели просьбу, бесстрастно кивнул.

 — Раздери тебя морская тварь, Томас, что еще? — зашипел шкипер, рывком разворачиваясь к помощнику, потряс перед его носом кулаком.
 — Просто скажите, что приятель Андзина Миуры.
 — Кого-кого?
 — Под этим именем здесь знают Уилла Адамса, — терпеливо пояснил Томас, и в его голосе, лице и всей позе Ян отчетливо ощутил не виданную прежде уверенность.
 — Ах он старый британский пройдоха, уже и имя как у этих желтомордых выклянчил! И что с того, что я его знаю? — Ян был готов свернуть шею внезапно влезшему в разговор помощнику, но все же приходилось быть благодарным хотя бы за возможность выпустить гнев. И также приходилось признать, что Томас, раздери его кракен, прав. Ян не знал бродягу Адамса лично, но ему передавали наставления этого хитреца. Да, его предупреждали, что эти проклятые иезуиты будут переводить его слова безукоризненно точно, и именно оно будет их главным оружием. Эта болтовня через переводчика… как игра в кости. Ты видишь, что выпало у твоего противника, и затем мучительно думаешь, как бросить так, чтобы выпало больше. Ты знаешь, что выше двух шестерок не будет. Ты знаешь, что даже с самым тонким расчетом судьбу решит случай. И ты уже поставил на эту игру все.

А собеседники ждали.

 — Я знаком с Андзином Миурой, это он пригласил меня в Эдо, — Ян вновь развернулся к португальцу, смерил его уничижительным взглядом. — А путь туда лежит через порт, в котором мы стоим сейчас.
 — У вас есть письменное приглашение от него?
 — Нет, только устное.
 — Тогда как вы можете говорить, что он вас пригласил? Чем нам проверить ваши слова? — это священник пролепетал почти растерянно — очевидно, его японский начальник не потрудился выбрать слова попонятнее.
 — Спросите у него самого, — осмелел Ян, солгал в открытую. Хоть так, но он мог выторговать какое-никакое время и, может быть, даже толику уважения. — Пошлите письмо, не думаю, что в такой стране это будет сложно.
 — Не льстите здешним дорогам и людям, они умеют отличать начищенную бронзу от золота. И еще они прекрасно умеют убирать с пути тех, кто им не нужен. Мой вам совет, еретики, — святой отец сделал знак японцу, прося немного времени на разговор. Тот кивком выразил свое согласие. — Бегите. Бегите пока не поздно, забывайте море и запирайтесь в своих домах. Не то, когда Сатана придет забирать отсюда ваши души, вы кинетесь к нему в слезах, моля о спасении.

Ян промолчал. Этот португалец — и не важно, что другой веры и по другую сторону — был прав, и вся команда могла почувствовать справедливость его слов на собственной шкуре.

***

Сырой и холодный вечерний ветер лизал стены дома-сёдзи, выдувая накопленное за день тепло. Маленькая темная комнатка пропахла старой бумагой, плесенью и прогорклым жиром, старые циновки скрипели под ногами.

 — Ваша еда, Курояма-сан, — Хико шагнул в комнатку с подносом, осторожно присел на пол перед лежащим, едва прикрытым одеялом полунагим воином.
 — Я просил не обращаться ко мне так, — проворчал мужчина, тяжело ворочаясь на постели, кое-как приподнялся и оперся на локоть. — У меня не осталось ничего, и от имени впору отказаться. Не Курояма. Просто Кейтаро. Можешь даже звать меня Таро.
 — Как рыбак Урасима, спасший черепаху? — Хико, уже столько раз пытавшийся убить самурая, поставил около его головы поднос с нехитрой пищей и чайником лечебного отвара.
 — Да, как рыбак Урасима, — Кейтаро хрипло засмеялся, но тут же закашлялся, отхаркнул на почерневшую мокрую тряпку очередной сгусток крови. — А ты, Хико… скажи, ты японец или кореец? Рыбак Урасима явно не был корейцем.
 — Я рожден в плену, но на родной земле! — подросток с вызовом поднял голову. Воин не сдержал грустной улыбки.
 — Но ты взял японское имя, говоришь на японском и спрашиваешь, не из японской ли легенды я взял свое имя. Ты помнишь свой родной язык?
 — Да, — смешался мальчишка, не ожидавший подобного. — Мой учитель…
 — Когда твой учитель наконец-то придет, я выскажу ему все, — Кейтаро вновь усмехнулся. — По его вине болит не только моя спина, но и мои уши. Ты уже столько всего о нем говорил, что он уже словно мой близкий друг. Он точно примерно того же возраста, что и я?
 — Да, Куро… Таро-сан, — поспешно поправился Хико.
 — Он так же, как и ты, был привезен как раб из Чосон?
 — Нет, он воин и он свободный, у него даже нет господина, и он никому не служит. Иначе он бы не смог выкупить меня у вашего отца.
 — Все корейцы, живущие в городе, либо чьи-то вещи, как ты, либо безнадежно стары для того, чтобы обучать боевым искусствам. Он точно не японец?
 — Я не знаю, Таро-сан.
 — Ты не отличаешь корейца от японца?
 — Отличаю, Таро-сан, но он похож и на японца, и на корейца.
 — Спасибо. Я узнал все, что нужно, — мужчина оперся на локоть, чуть привстал, взял протянутую чашку с терпким, горько пахнущим отваром и осушил ее в один глоток, — кх… противнее, чем конская моча. Это точно лекарство?
 — Да, — подросток хихикнул, тут же испуганно прикрыл рот ладонью. — Простите, Таро-сан. А вы пили конскую мочу?
 — Приходилось, — мужчина потянулся к миске с рыбным бульоном, — на той самой войне. Ваша армия отступала столь быстро, что мы не успевали пополнять запасы провизии. Гнали до самого севера, как охотничьи псы бегут за добычей, а затем поняли, что попали в ловушку. Продвигайся мы чуть медленнее — многие из умерших от холода и голода, заблудившихся и не нашедших дороги в лагерь, были бы живы. Корейцев сложно назвать хорошими воинами, но… к концу первого года вы снились нам в кошмарах.

Хико против воли улыбнулся. Воин неуверенно взял миску, казавшуюся такой маленькой в его больших грубых ладонях, начал жадно пить пустой бульон. Проигравший, избитый, жалкий — и все равно величественный, не сломленный. Уже не Курояма, не непоколебимая Черная Гора. Просто Таро, как рыбак из древней легенды, награжденный богами за свою доброту и ими же наказанный за любопытство. Сын гончара мстил самураю, будущему даймё, носителю титула, мстил через него его отцу. А сейчас нескладный долговязый ронин без двух пальцев на правой руке, даже не раненый, а просто побитый, благодарно улыбался, подобно собаке лакая пустую жижу. И этот ронин взял на себя чужой кровный долг. Мальчик клялся отомстить даймё за свою семью, отняв у него сына, и… отнял, ничего для этого не сделав. А теперь тот самый сын, взвалив на плечи проклятие от собственного отца и отречение от клана, лежит рядом и благодарит за помощь и сохраненную жизнь.

 — Таро-сан? — тихо позвал Хико.
 — Да? — воин оторвался от бульона, облизнул губы, залоснившиеся тем немногим обретавшимся в вареве жиром.
 — Почему вы не сделали харакири?

Воин одним глотком опрокинул в себя остатки бульона, отставил пустую миску и вновь увалился на постель, закрыл глаза с безнадежной грустью.

 — Мне еще есть кому служить.

***

Солнце неспешно опускалось, тень от горы Рокко широким клином вдавалась в золотисто-синее темнеющее море. Двое сидели на склоне, в своем обычном ритуале провожая день и вглядываясь в полосу, соединяющую море и небо.

 — Скоро будет дождь, — мужчина, равнодушно глядящий на далекие волны, улыбнулся своим мыслям, повернулся к собеседнику, кутающемуся под холодным ветром в серые одежды послушника в монастыре. — Странно, я ненавижу мокнуть и мерзнуть, но люблю дожди. Должно быть потому, что они смывают грязь лучше любого мыла.
 — Дождь может очистить не только от грязи, — послушник посмотрел вверх, на пелену облаков.
 — Должно быть, мы разные вещи называем грязью, — мужчина вновь устремил взгляд вдаль. — Что еще может смыть простая вода? Хотя ты прав. Однажды дождь смыл с моего сердца мечту.
 — Мечту? — переспросил юноша, — как?
 — Так, — пожал плечами мужчина. — Я до сих пор помню, как она утекала от меня в сточную канаву вместе с мутными дождевыми потоками.

Небо меняло свой цвет, гасли рыже-розовые всполохи облаков, ловящих на себе свет солнца, покрывались пепельной дымкой. С востока поднималась волна бирюзы, тянущая за собой лиловое полотно ночи. Двое в молчании смотрели на закат, повернувшись спиной к нему.

 — Я мечтаю посетить Четыре великих горы, — послушник все же осмелился нарушить тишину. — Но вы, господин… зная вас, я с трудом могу поверить в то, что вы можете о чем-то мечтать. А… о чем была ваша мечта?
 — Какая разница? — мужчина равнодушным взглядом проводил рассеявшееся, слившееся с остальными облако. — Она мертва, и я не устраиваю ей поминок уже много лет.
 — Что произошло? — тихо, без излишнего участия спросил послушник, менее всего желающий проявить сейчас непочтительность. Разговор, правильно пустой, разумный, все же балансировал на грани тем, не подходящих приспешнику Будды, и юноша заранее корил себя за это — но останавливать своего собеседника не желал.
 — Ничего, — бесстрастно улыбнулся мужчина. — Мне просто не хватило смелости принять решение, от которого слишком многое зависело.
 — Но разве это повод отказаться от…
 — Повод, — на полуслове мужчина оборвал собеседника. — Не суди о том, чего не знаешь. Я благодарен даже за то, что просто живу.
 — Вы… — робко начал монах после нескольких мгновений тишины. О подобном нельзя было спрашивать — но здесь, на склоне горы Рокко, перед лицом Пустоты ни на что не было запретов, — пережили большой позор?
 — Предатели редко думают о том, что они опозорены, — мужчина провел растопыренной пятерней по своему виску, отделяя тяжелые, длинные пряди распущенных волос друг от друга. Среди угольной черноты выцветшей латунью в желтом свете заката блеснула поседевшая прядь. — Теперь ничто не станет для меня унижением.
 — И вы не совершили сэппуку?
 — Я думал об этом, но… — мужчина вновь поднял взгляд к небу, его лицо прорезала чуть ехидная, горькая и гордая улыбка. — Мечты как проститутки. Платишь одной — она с тобой, с готовностью принимает твою страсть и нежность, манит идти дальше. Отворачиваешься хотя бы на миг, подумав о чем-то стороннем — и она уже уходит сама, вызывающе вздернув подбородок. И тогда ты выбираешь новую, из тех, что ходят по каменным дорожкам в тени деревьев и улыбаются зазывающими улыбками. Можешь даже поверить, что влюблен в нее и вся твоя жизнь ради нее, ради того, чтобы доказать свою достойность, окружить ее роскошью, заботой и доверием. А потом она снова уходит, и ты остаешься один в пустом доме, сжимая в кулаках ее пустые холодные одежды. Одежды, в которые ты сам ее обрядил. И… знаешь, нет разницы, добился ли ты ее перед этим, или она ушла одинокой и непокоренной. Она ушла, так или иначе. И тебе приходится искать новую. Я вот одну нашел. Как ни странно, она до сих пор со мной.
 — Может быть, вы и правы, — отозвался послушник, опустил взгляд, смотря, как по стеблю травы, к самому кончику, бредет муравей. — А вы что-нибудь делаете для исполнения своей мечты?
 — Нет. Зачем? Ведь тогда рано или поздно я снова останусь ни с чем, и мне будет не для чего жить. Да и выбрал я то, что никогда не может сбыться.
 — Но почему?

Муравей дополз до кончика, поводил головой из стороны в сторону и, перевалившись через острие травинки, исчез в тени.

 — Чтобы мечтать, — мужчина вновь устремил взгляд вверх.

Синева ночи медленно ползла по небу, вбирая в себя и растворяя тени, да стирая редкие кровавые брызги с облаков.

***

День шестой

***

Из серых низких туч мерно сыпались маленькие капельки дождя, саваном окутывая гавань, сбивая с волн редкие барашки пены и туманом отскакивая от морской глади. Убаюканный пханоксон почти неподвижно стоял на воде. В тишине и темноте трюма догорала старая и пустая масляная лампа.

Тихий шорох, какой бывает, когда лежащий на постели человек ворочается с боку на бок.

 — Я перестал понимать жизнь.
 — Думаешь, ты единственный, чья голова готова лопнуть?
 — Чудится мне, он просто над нами посмеялся.
 — Ты еще скажи, что он намеренно дожидался, когда мы провалим задание, чтобы после добить.
 — Да кто его знает…
 — Я начинаю сомневаться в том, что мы ищем горшок, а не голову. Разве кто-то может твердо сказать, что в Хансоне во дворце находится настоящий принц, а не подставной актер?
 — Я бы тоже научился так рычать и держать голову, если бы господин Пак каждый день лежал передо мной на земле и умолял вернуться.
 — А вдруг все дело в том, что троих он еще может победить? Вы же помните его ноги, я еще сохранил веру в то, что при должном везении он может побить нас.
 — Ты лучше скажи, сохранил ли веру в то, что он пойдет с господином Паком. Похоже на то, что он понимает во всем этом не больше нашего.
 — Нет, не пойдет ни в коем случае. Потому что нас тогда прожарят со специями.
 — А если он все же и есть наследник?
 — Не булькай, как недобродившее вино. Если бы он был сыном вана, мы бы сейчас не рассуждали о том, может ли он им быть.
 — Тебя тогда с нами не было, Ю. Лег бы так же, как мы, еще бы попросил прощения за свою настырность и дерзость.
 — Что-то раньше я не замечал за тем босяком ни выработанной осанки, ни поставленного голоса. Да и не думал, что он знает слова подобные тем, что произносил тогда. А вы ведь должны помнить, зачем во внутреннем дворе дворца столько дорожек с выверенным со всей возможной прилежностью расстоянием между камнями.
 — Хватит уже гадать, кто он, мы не гадатели, а воины.
 — А если придется не напугать, а убить?
 — И что?
 — Я бы не хотел прославиться как убийца вана за столь малое время перед его восшествием на трон. Конечно, было бы лестно оказаться записанным во все придворные хроники, если только…
 — Если.
 — Так, хватит, я уже перестал понимать что-либо.
 — Тебя вряд ли запишут в хроники, даже если ты правда убьешь настоящего наследника.
 — Да тише вы, дайте поспать, пока эта жареная селедка не явилась!
 — Вот кого бы я порезал на аккуратные ровные куски, так это селедку.
 — Точно, селедка! Вы заметили, что он никогда не показывается на глаза тому босяку? Настоящий наследник ведь знает его в лицо!
 — То есть, Ясу прячется от своего хозяина и заставляет нас угрожать ему и… мешать вернуться домой?
 — Притом, что всей своей жизнью он обязан ему?
 — Что вы хотите от безродного крестьянина? Предатель, перекуплен каким-нибудь богатым кланом.
 — А если он сам ничего не знает? Что вы хотите от собачки из рукава?
 — Но эта собачка притащилась вместе с нами за наследником, и не к Минам, а к этим проклятым воняющим железом японцам.

Скрипнули старые, просоленные морем доски.

 — К японцам.

Слово той самой «собачки из рукава» осталось собирающим армию военным гонгом греметь в темноте трюма.

Тот, кого вскоре могут посадить на трон, после тяжелейшей войны живет в стране, сравнявшей десятки городов Чосон с землей. Тот, на чьи плечи ляжет ответственность за целое государство, говорит на языке людей, разграбивших сотни крепостей и дворцов, вывезших тысячи мастеров и сотни тысяч их творений. Тот, кто должен был быть сыном вана, небрежно обронил в разговоре, что не кореец.

 — Сегодня решайте сами, кто идет за ним. Я остаюсь на корабле, — бросил вошедший, и тут же скрылся вновь, захлопнув за собой проход.
 — Как прикажете, командир, — это прилетело уже в наглухо закрытую дверь.

***

Жаль, что не делают больше чайные наборы цвета малахита. Красота тех редких чаш и чайников, что еще остались, безнадежно пленила уже много умов. «Секрет утрачен», так говорят все. Должно быть, кто-то слишком жадный, чтобы позволять роскошь своим соседям, запретил подневольному престарелому гончару брать учеников. Так часто бывает в мире, даже слишком часто.

И чай пить приходится из дешевой и новой посуды.

Старик в белом ханбоке следил за уверенными движениями слуги, заваривающего здешний, горький и почти не пахнущий чай. Любоваться работой других можно долго, а если она еще и красива… руки мужчины ловки и быстры, как птицы, сила не соперничает с мягкостью, плавность не вредит точности. Словно он был рожден только для того, чтобы как сейчас красиво заваривать и подавать чай.

Были бы эти руки хоть на толику сильней, были бы эти руки лишены слишком мягкой и простой естественности, были бы они хоть немного крепче — и не нужно было бы сгорать от стыда каждый раз, пытаясь заговорить с наследником.

 — Скажи, Ким… — посол улыбнулся задумчивой, рассеянной улыбкой, любуясь собственной мыслью. — Может ли железо обратиться в ветер, а ветер — в железо?
 — О чем вы, мой господин? — слуга насторожился, его красивые, послушные руки замерли, на миг в них мелькнула приличествующая мужчине, правильно опасная твердость.
 — Мы охотимся за ветром, — расслабленно выдохнул старик, не показывая своего удовлетворения. Слуга, бывший компаньон второго принца, боялся в точности так, как следовало, его страх был вкусен и сладок, как легкое вино. Слуги послу нечего было бояться, он сам мог испугать его сотней способов, и нисколько не стеснялся этого. — Не мудрено, что он ускользает каждый раз, как бы мы ни пытались поймать его в кувшин с узким горлышком. Сможет ли этот ветер разрубить напополам человеческое тело?
 — Ветру нет нужды делать это самому, вихрю достаточно будет лишь подхватить с земли пару острых ножей. Вы снова думаете о нем? — осторожно предположил мужчина, отставляя чайник, посол без стеснения мазнул удовлетворенным взглядом по напрягшимся, лишившимся былой мягкости движений рукам.
 — Да. И я думаю, какое чудо должно произойти, чтобы этот вольный ветер вдруг подул в паруса нашей лохани на веслах и против течения и волн довел ее до родных берегов, — смилостивившись, посол отвел взгляд.
 — Кто знает, — слуга подал господину чашечку напитка. — Но к чему слова о железе и обращении его в ветер?
 — Наследник был клинком, — старик взял чашку одной рукой, задумчиво огладил бороду. — Пусть и спрятанным в ножны, но острым, сильным клинком, рубившим во все стороны, стоило лишь к нему прикоснуться. И как любой клинок, его можно было согнуть. И сломать. Как он уже раз сломался после слов отца о том, что разочаровал его и будет смещен. Тот мужчина же ни разу и бровью не двинул в ответ на все мои слова о ване, а ведь когда клинок что-то рубит, даже если это стебель травы, он звенит. И когда гнется, отскакивая от слишком крепкой цели, тоже звенит. А я не слышал этого звона, Ким. Я ничего не слышал. Мы ловим ветер. Я не верю, что железо может стать воздухом, на сколько бы его кусков ни сломать.
 — Так вы считаете, он сын вана, или нет? — в словах слуги задрожала затаенная надежда.
 — Даже если сын, мы не знаем, что произошло на самом деле. Он мог по капле выцедить из жил династическую кровь и залить вместо нее что угодно, хоть морскую воду, хоть ртуть, хоть яд аконита, — старик равнодушно глотнул чая, прикрыл глаза. — Он мог вырезать, вырвать из своей памяти все, что связано с Чосон, и даже пришить заплатку на место этой дыры. И это лишь если была кровь и была память. Я узнал его глаза, и этого мне хватает.

В светлых, тигриных глазах слуги на долю мгновения мелькнула острая боль.

 — Я не понимаю, господин, — тут же, стыдясь слабости, он опустил голову. — Я уже ничего не понимаю.
 — Не лги, Ким, — старик мягко, ласково улыбнулся. — Ты просто боишься. Как и все мы. Я тоже боюсь.
 — Чего? Того, что мы никогда не узнаем правды? Или боитесь самой правды?
 — Все проще, — старик вновь отхлебнул чай, делано поморщился, — отвратительный напиток, даже со всем твоим умением. Вернемся, я буду долго пить женьшеневый отвар с малиной.

Слуга продолжал неотрывно глядеть на посла, как попавший в ловушку глядит на направленный в сердце наконечник стрелы.

 — Ах, прости. Все проще, — господин Пак понимающе прикрыл глаза. — Я боюсь всего лишь его самого. Ты ведь знаешь, что в этих краях ходит легенда о ветре, погубившем монгольский флот? Его якобы наслали боги… глупости. Ветер силен сам по себе, ему не нужно руки богов, чтобы разметать по морю и кинуть на скалы сотню кораблей. И если подобный окажется рядом со мной, я ничем не смогу его укротить.
 — Но… разве нам что-то остается? — на лице слуги промелькнула тень ответной улыбки.
 — Ничего, — старик усмехнулся, сделал еще глоток чая. — Мы продолжим ловить ветер в горлышко кувшина и надеяться, что он туда залезет до того, как открутит нам головы.

***

 — Ю, ты с ума сошел?!
 — Я просто хочу поговорить с ним. Лицом к лицу.

Мужчина накинул на плечи черный дорожный плащ, повернул голову в сторону оставленных на подушке ножен с мечом. В полумраке трюма, освещенного лишь пробивающимся сквозь щели в люках солнцем, от оружия осталось лишь размытое пятно. Так правильно. Так надо. Меч плохо сочетается с традиционным белым ханбоком под плащом.

Небу было интересно сыграть в игру. Мужчина нашел свою цель случайно, заметив нищего в толпе. Столь же легко оказалось ухватить его за рукав, уже в харчевне, и отвести в пустой угол, тот самый, который босяк вместе с другом занимал по договоренности с трактирщиком.

Никто не обратил на двоих внимания.

 — Мне давно нужно было просто поговорить с тобой, — Ю устроил нищего за столом, продолжая крепко удерживать за руку. Японский язык, варварски рычащий, отчаянно драл горло, но сейчас это мнилось меньшим из неудобств. За истину воин готов был платить чем угодно. — Просто скажи правду. Без шуток. Кто ты такой?

Глаза бродяги лихорадочно бегали по сторонам, удерживаемое наемником запястье дрожало от напряжения.

 — Что вам от меня нужно? Кто вы?
 — Я спросил тебя первым, — Ю позволил себе едва заметную улыбку. — Ответь, и я отвечу. Я не злой дух, да и ты тоже.
 — Зачем я вам? — нищий в ответ на эту вежливую мягкость сжался еще сильнее, втянул голову в плечи. — Почему вы не пытаетесь меня убить?
 — Все-таки японец, — мужчина презрительно усмехнулся. — Для вас жизнь стоит меньше рисового зерна. Ты умен, я вижу это по твоим глазам. Ты смел, иначе бы не делал то, что делал. Что от тебя нужно господину Паку?
 — Это тому усатому коту в белом? — бродяга позволил себе негромкий неуверенный смешок. — Он хочет, чтобы я пошел с ним, называя меня… как же он говорил… он обращался ко мне «Ваше Величество» и называл… да, Ванседжа. Сын вана.
 — И ты не сын вана? — Ю стиснул запястье мужчины, кожа побелела под напряженными пальцами.

Босяк вдруг мягко и снисходительно улыбнулся. Его глаза смеялись. Смеялись надменно, зло, гордо. И наемник сам едва не отшатнулся, совершенно невольно ослабил хватку. К сыну вана, к потомку Неба, запрещено было прикасаться простым смертным.

 — Господин Пак считает, что сын. А что скажешь ты? — бродяга, ощутив этот страх, улыбнулся острее и злее.

Ю не сдержал непроизвольной дрожи в икрах. Эти глаза, глядящие с обманчиво помягчевшего лица, десять лет назад припечатывали к полу, не давая даже вдохнуть. Холодные, пронизывающие, рвущие на куски. Не злые, но лишь чересчур сильные, чтобы прощать чужие слабости.

А эти ли?

Наемник едва заметно махнул головой, стряхивая наваждение.

 — Я скажу, что кем бы ты ни был, уже рожден законный наследник, — немалого усилия стоило ему заставить голос не дрожать, не сорваться на опасный здесь корейский. — Пусть он еще младенец, но его кровь чиста. Его одобрит Китай.

 — Меня зовут на трон. Зачем? — нищий усмехнулся, облизал губы, будто бы собственная сила и уверенность в силе имели вкус, как горькое пьяное вино.
 — Чтобы сделать куклу, — Ю сам едва не поморщился от прозвучавшей в своих словах мольбы. — Тебе все равно не дадут принимать решения.
 — Но меня зовут на трон, — нищий без капли страха огляделся, удостоверяясь, что никто не смотрит, не думает вслушаться в чужую беседу. Так правильно и обыденно огляделся, что наемник растерял последние крохи уверенности. И бродяга вновь пугающе правильно и до злого чутко уловил эти сомнения, расслабился, уверенный в своей правоте. — Даже будучи куклой, я возьму в свои руки куда больше власти, чем ты имеешь сейчас.
 — Тобой будут играть, — совсем жалко, едва не морщась от зазвучавшего в голосе надлома, заговорил Ю. — Тебя будут пугать разоблачением, и будут смеяться над твоими страхами. Твоя жизнь будет разменной монетой.
 — Господин Пак считает, что я наследник, — эти слова, тихие и верные, прозвенели стрелой.
 — А ты наследник? — Ю против воли оглянулся, не веря, что подобного никто не расслышит, не обнажит меч — или, и того хуже, не падет ниц к ногам бродяги в жалких обносках. Но и впрямь никто не обернулся.
 — Какая разница? — понимающе хмыкнув, мужчина опустил голос до свистящего шепота, и вдруг перешел на корейский. — Мне верят. Ты — тоже.

У воина осталось лишь одно слово.

 — Тогда ответь, почему предал родину и живешь в стране, с которой воевал семь лет.

Нищий закрыл глаза, разом лишившись всей своей силы. И к наемнику начало возвращаться самообладание.

 — Я жду ответ.

С коротким резким рыком босяк вырвал свою руку из хватки наемника, рывком опрокинул стол и выбежал из харчевни. В густом, пропитанном запахом еды воздухе повисла тишина, почти столь плотная, что могла остановить клинок.

***

Дождевая завеса, прозрачная, как белый шелк, опустилась на город. Маленькие теплые капли воды мерно стучали по крышам домов, сбивали в жидкую глину пыль улиц. Вдоль широкого и высокого каменного забора, отгораживающего Дом Цветов и Ив от жилых кварталов, вился тонкий мутный ручеек. Высокая худая девушка куталась в дорожный плащ, прятала лицо за шляпкой и от нетерпения непрестанно оправляла складки тяжелой, медленно промокающей ткани.

Ее должны заметить. Во что бы то ни стало.

Тонкая цветастая фигура показалась на тропинке среди деревьев. Широкая шляпка, защищающая от дождя, кимоно короче обычного, гэта на высоких подпорках. Очередная местная девушка из тех, что достаточно обучены, чтобы наслаждаться поэзией дождя. И она идет к стене, смотреть, как дождевые потоки оплетают грубые замшелые камни.

 — Зачем ты пришел? Неужели у вас нет ни одного дня в запасе? Тебя могут обнаружить! — злобно прошипела Сайюри, вставая рядом с братом и делая вид, что рассматривает лужи под ногами.
 — У нас нет ни одного дня, — злым шепотом отозвался Бендзиро. — То, что я видел сегодня, может и не повториться. Я увидел его выбегающим из ворот той харчевни, в которой мы обычно едим. Я не разглядел лица, но бежал он словно от демона. Я не стал ждать и побежал за ним. Его не преследовали — должно быть, потеряли след, — но бежал он долго.
 — Ты уверен в том, что убегал он именно от убийц? — Сайюри из-под шляпки недоверчиво глянула на брата.
 — За три дня до того он ладонью отвел от своего горла острие меча разъяренного ронина.
 — Почему он не пришел с тобой? — гэйся на всякий случай огляделась. — Мы могли бы сейчас спрятать его, даже не спрашивая Ники.

Юноша замялся.

 — Бендзиро, держи спину!
 — А-ах, как же мне это надоело! — он подобрался, чуть прогнулся в пояснице. — Нужно было одевать мужское кимоно и представляться клиентом.
 — Так почему ты не привел его сюда? — повторила Сайюри.
 — Я… — Бендзиро опустил голову, — я решил, что сейчас это еще опасно. Лучше будет отвести его сюда ночью.
 — Потому что его легко будет напоить и связать? — гэйся неуверенно хихикнула, прикрыв рот рукавом, ненавязчиво прячась за этой шуткой от охватившего ее беспокойства.
 — Сайюри!
 — А разве нет? — неожиданно жестко заговорила девушка. — Если бы его тяготило это преследование, он сам бы нашел способ от него избавиться.
 — Что ты хочешь сказать? — Бендзиро озадаченно покосился на сестру, смахнул настырную упавшую на нос каплю.
 — Я не знаю этого мужчину, но помню то, что ты мне о нем рассказывал, — спустя мгновение девушка, казалось, совершенно взяла себя в руки, лишь лихорадочно бегающие глаза выдавали волнение. — У тебя есть какой-либо долг перед ним?
 — Он принимает долги только если это занятые деньги, поэтому я ему ничего не должен, — юноша задумался. Сестра клонила к очевидной вещи.
 — Я не была бы столь спокойна, — Сайюри поправила шляпку с таким видом, будто та мешала разглядеть узор мха на стене. — Он уже скрыл от тебя свое умение драться. Сколько лет ты его знаешь? Разве за это время он открыл тебе свое прошлое? Разве ты знаешь, кто он?
 — Знаю, — Бендзиро нахмурился. Сестра и впрямь желала избавиться от этой ноши с совершенно женской непосредственностью, равнодушной и жестокой. И юноша сам не заметил, как его голос позвякивает металлом. — Он сохранил жизнь мне и тебе. Я должен был бы служить ему, если бы он позволил.
 — Он китаец, и он бывший раб, — заметила гэйся.
 — Ты сама говорила, что у ремесленника нижнего ранга не может быть такая спина, — Бендзиро, осознавая правоту сестры, досадно поджал губы. — Почему он не мог в прошлом быть богат и знатен? Да и ты не видела вблизи его рук. Он каждый день чистит ногти.
 — И это важно его возможным убийцам? Почему они его преследуют?

Юноша замолчал, опустил голову. Человек, имеющий одновременно сертификат ремесленника, свидетельство нищего и свиток с собственным именем о выкупе подневольного, вечером в бараке шутил про восхождение на трон. Человек, смеющийся в лицо вооруженному воину, раздумывал о том, может ли помочь стране. Человек, не ценящий, казалось бы, ничего, запрещал вмешиваться и рисковать жизнью.

Человек, живущий в трущобах, каждый день чистил и подтачивал ногти.

 — Бендзиро, что происходит? — девушка робко тронула рукав одежды брата. — Тебя словно забрали ками.
 — Прости. И спасибо, — юноша встряхнулся, твердо глянул на серую замшелую стену. — Я должен сегодня же поговорить с ним. Ты помогла мне взглянуть на некоторые вещи с другой стороны. Я приду сюда вечером, и мы решим, что делать. Может быть, я приду уже с ним.

***

Корабль европейцев укутался в дождь как в погребальный саван, сам себя осеняя крестами мачт. Шкипер стоял у трапа, кутаясь в старую морскую куртку и сквозь зубы кляня весь мир. Огромный рыжий пес свернулся у его ног, спрятавшись от воды среди свернутых в бухты канатов. Почти вся команда была на палубе. Там, на земле, опять суетились эти желтозадые узкоглазые дикари, о чем-то громко переговариваясь на своем собачьем языке.

Не очень-то верилось, что они уже успели послать гонца с письмом к мистеру Адамсу и получить от него ответ. Разве что кому-то из знающих удалось все же объяснить, что и как, и может быть теперь удастся разобраться во всей этой каше.

Хотя кого интересует один жалкий полуразваленный штормами корабль, если торговля идет и будет идти без него?

Ответ уже поднимался по трапу.

На палубу ступил молодой широкоплечий японец в черном кимоно. За все такой же личиной презрения, которое можно было вычерпывать за борт лоханями, не удавалось распознать ничего, но глаза как-то слишком цепко хватались за оснастку корабля. Мужчина словно силился найти, разглядеть что-то, ведомое лишь ему, но каждый раз терпел неудачу.
Переводчиком при нем оказался тот же священник-португалец. Шкипер поприветствовал его уже как старого друга.

Но этот друг принес плохие вести.

 — Вы не имеете права покинуть Хёго до тех пор, пока из Нагасаки не придет письменное разрешение. Кроме этого, вам запрещается выходить в город. Если нужно что-то приобрести, ищите это в гавани, — старательно перевел святой отец. Ян, с первых фраз беседы напряженно вслушивающийся в речь японца, готов был отрезать свои уши. Перевод был точен. Человек в черном кимоно произнес друг за другом «Хёго» и «Нагасаки».
 — И нам, разумеется, никто не объяснит причину задержки?

Португалец позволил себе улыбку, даже не стал утруждать себя переводом.

 — Конечно нет. Они никогда и не кому не раскроют причины своих поступков, — священник спрятал руки в рукава рясы, повернулся к японцу, в ответ на вопрошающий взгляд что-то произнес — шкипер надеялся, что это не была очередная улика против него — и опустил глаза к доскам палубы.
 — Святой отец, я могу задать вопрос этому господину?

Португалец нехотя повернулся к японцу, начал что-то лепетать на их языке, в ответ получил рычание и странное движение головой.

 — Вы можете спросить о том, что вас интересует, но будьте осторожны и готовьтесь к тому, что могут не ответить, — священник страдальчески развел руками. — Даже мне, переводчику, может оказаться запрещено услышать то, что хотите услышать вы.
 — Я лишь хочу узнать, где мы можем взять воду. — Ян кинул недобрый взгляд на японца. — Ее хватит едва ли на пару дней при самом умеренном расходе. Это единственная причина, по которой мы остались здесь, а не сразу отошли в Нагасаки. Мои люди уже выпили достаточно росы и мочи в открытом море.

В ответ на переведенную просьбу японец едко усмехнулся, но все же ответил.

 — Вам дадут столько воды, сколько будет нужно, но вы должны будете ее купить. Вы согласны на это?
 — Можно подумать, у нас есть выбор, — недружелюбно буркнул шкипер.

Гости покидали палубу, оставляя команду в сковывающем оцепенении и сомнениях. Вчера им запретили оставаться в гавани, сегодня запретили уходить из гавани. Оба приказа сопровождались документами. Обладали равной силой. И неисполнение любого каралось смертью.

 — Я бы хотел ошибаться, но возможно, так они ищут причину убрать нас отсюда насовсем, — равнодушно бросил Томас, сидящий под мачтой и чешущий за ухом рыжего пса. — Если, конечно, священник перевел все верно.
 — Он португалец, — Ян облокотился на планшир, вперил недвижимый взгляд в серое неподвижное море. — Был бы испанец, я бы еще потрясся за свою шкуру. Он будет помогать нам только затем, чтобы насолить испанцам. Если мы проторчим здесь еще неделю, и каждый день будут приходить новые плешивые дикари, я даже могу рискнуть и показать ему каперское свидетельство. И пообещать как следует потрясти испанцев, если он поможет нам выпутаться.
 — Не думаю, что получится, — возразил Томас. — Миссионеры слетаются сюда как мухи на тухлую тресковую голову, переводчиков развелось достаточно, чтобы каждая важная персона завела своего личного. Если бы я нашел их книги, я мог бы сам начать переводить, да только кто мне доверится…
 — Полагаешь, здесь хоть кто-то кому-то верит? — Ян сердитым движением запустил пальцы в волосы. — Да они все дьяволу на крещение свечку держали! Ей богу, еще несколько дней, и я перестану доверять не то что тебе, а и самому себе.
 — И правильно сделаете, — невесело усмехнулся британец. — Я ловлю себя на том, что за эти несколько дней начал походить на местных. Помните, что рассказывал мистер Адамс? Японец может убить сам себя, если вдруг поймет, что просто ошибся. А здесь… я предпочту свернуть себе шею, чем узнать, где и сколько раз сел мимо стула.
 — Не пори чушь, Том! — Ян решительно тряхнул головой, похлопал по заткнутому за пояс пистолету. — Выберемся. Если нам правда дадут воду, мы разнесем к черту гавань и пробьемся в открытое море, пусть эти шавки на своих корытах попробуют нас там достать.
 — Вы хоть верите в свои слова?
 — А что делать? — шкипер по привычке ощупал ключ от замка пистолета, висящий на шнурке вместе с крестиком и удовлетворенно выдохнул, найдя его на прежнем месте. — Приходится. Уж лучше сдохнуть и жариться на вертеле в аду, чем начать с того, что тебя медленно поджарят здесь. Так что я верю и молюсь Спасителю.

***

Она сидела на полу смотрела в окно, на дождь, бездумно натирая маслом лезвие маленького ножа, который носила в футляре, похожем на сложенный веер. Этот нож подарил человек, который должен был прийти еще час назад.

В коридоре за стеной комнаты что-то зашуршало, словно пробежала мышь.

Сердце женщины сильным ударом разогнало расслабленно текущую по венам кровь, тонкая рука перехватила рукоять кинжала, готовясь метнуть.

Снова тихий шелест, как бывает, когда осторожные пальцы прикасаются к тонким рейкам двери, раздумывая, как незаметнее ее открыть.

Резко выдохнув, Ники метнула кинжал — туда, где располагалось бы колено человека, намеревавшегося войти. Хриплый клекот ястреба заглушил звон падающего клинка, в тот же миг распахнулась дверь, впуская незваного гостя.

 — Ты! — сквозь зубы сплюнула женщина, шумно выдыхая и пытаясь унять тревожный стук крови в висках. — Ненавижу! Я могла тебя убить!
 — Это было бы к лучшему, — мужчина с улыбкой присел за ее спиной, вернул кинжал хозяйке и уложил ладони на плечи женщины. — Я уже сделал то, что не должен был делать. Смерть была бы подходящим наказанием.
 — Ты… — но она проглотила очередное гневное слово, когда его губы коснулись шеи.
 — Прости. Я не хотел тебя пугать. Но везде слякоть, я должен был где-то вытереть ноги.
 — Я могла ранить тебя, — буркнула Ники.
 — Я знаю. Но нож пролетел в двух локтях от меня и застрял в рейке на противоположной стене, — его руки начали неторопливо и со знанием дела развязывать ее пояс.
 — Ты!.. — дернулась женщина.
 — Тсс… — он вновь успокаивающе прижался губами к ее шее, и Ники покорно подчинилась. — У нас не так много времени, чтобы насладиться друг другом.
 — Что случилось? — уже позволяя раздевать себя, тихо спросила она.
 — Потом. Все потом.

Она замолчала, послушно отдала ему свое тело и свои мысли. Но мысли отнюдь не о том, как хорошо. Сегодня он был другим — слишком терпеливым, слишком нежным, слишком щедрым на ласку. Не отпускал как обычно едких замечаний, когда она до крови кусала его шею или царапала плечи и спину. Не требовал ласки взамен и не отвечал болью на боль. Не смотрел в глаза.

И тогда она начала бояться.

Уже бережно одевая женщину в нижнее кимоно, он позволил себе негромкий вздох, усталый и полный разочарования.

 — Говори уже, — Ники вырвала из рук мужчины верхнее платье, сама накинула его на печи и затянула пояс как следует. — Мне надоело ждать.
 — Я должен уйти.

Она хрипло засмеялась в ответ. Уйти. Конечно. Он пугал ее этим все их совместные годы. Что ж… она готова. Так даже лучше. Никто не помешает убить отца и покончить с собой у ног трупа. Все так, как должно быть.

Но только где-то внутри надсадно вибрировала туго натянутая струна, словно раздумывая, лопнуть или потерпеть еще. Лопнет сейчас — хлестнет, разрывая на куски, оставляя дымящиеся рваные раны. Не лопнет — натянется туже, и когда все же не выдержит, хлестнет сильнее. Все равно, что так, что так, будет очень больно.

Она смахнула крохотную злую слезу, увязшую на ресницах.

Он осторожно обнял ее, склонив голову женщины на свое плечо.

 — Я правда должен уйти. Прости.
 — Ты так и не сказал, кто ты. А ты обещал сказать правду, когда придет время.
 — Ёкай, — мужчина засмеялся совсем не веселым, холодным и пустым смехом. — Не похож?
 — Похож, но… — она уткнулась головой в его грудь, — их ведь не бывает. Это детские сказки. Почему ты не хочешь говорить правду?
 — Я не лгу, — он пропустил в пальцах ее волосы. — Я мононокэ.
 — И кому же ты мстишь? Скажешь?

Мужчина тихо вздохнул, его рука дрогнула на неуловимо короткое мгновение.

 — Тот человек уже унес нашу тайну в могилу, и я не имею права поднять ее из земли. Слишком много костей ушло, чтобы построить для нее усыпальницу.
 — Но… — Ники провела пальцами по его виску, коснувшись серебряной прядки, кончиком ногтя очертила тонкую сеточку морщинок в уголке его глаза. — Ты стареешь. Ёкаи не могут стареть так же быстро, как люди.
 — Ты знаешь? — он остановил ее руку. — А я знаю. У меня больше нет цели. Поэтому я должен уйти. Ты забудешь меня, как забывали другие, до тебя.
 — А ты… умрешь?
 — Я просто сделаю то, что должен был десять лет назад, — он отвернулся.
 — Я все равно тебе не верю, — Ники сглотнула, сморгнула упрямо лезущие к глазам слезы. — Я слышу стук твоего сердца. Оно не холодное.
 — Ты не знаешь, — он отстранился. — Ты не держала его в руках. Мы слишком долго прощаемся. Я должен уйти. Сейчас.
 — Иначе останешься? — она усмехнулась, пряча в голосе звериную ярость. Если он хочет умереть — пусть умирает тут, каково бы это ни было. Пусть хоть сам себя разрывает на клочки, лишь бы она видела, что все кончено. Пусть подожжет этот проклятый Дом Цветов и Ив, и все утонет в пламени вместе с ним. Пусть заберет в царство мертвых всю империю, лишь бы знать, что это была не ложь.
 — Не в этом дело, — с пугающей, пробирающей до дрожи окончательностью сказал он. Будто и впрямь существовало нечто, способное оказаться сильнее людей, уже переборовших свою судьбу. Ники не готова была смириться, отказывалась от преподнесенной вести всеми силами — но понимала, что против этого человека просто не сможет пойти. Тем горше было думать и о себе, и о той цене, какую должен был заплатить он за свой уход.
 — Тогда позволь мне всего лишь тебя запомнить, — она до хруста сжала пальцы на его запястье.
 — Нет. Забудь, — он покорно замер, даже не пытаясь вырвать руку. — Чтобы не болело. Поверь, так будет лучше. Я знаю, о чем говорю.
 — А если я скажу, что это была любовь?
 — Нет, — грустно усмехнулся он, кончиками пальцев погладил женщину по скуле. — Я для тебя лишь бутылка сакэ, которой ты заливаешь старую рану, не желающую зарастать. А теперь ты еще сильнее порежешься осколками этой разбитой бутылки. Я не хочу, чтобы еще и твоя кровь была на моих руках.
 — А если я хочу умереть от твоей руки? — Ники рывком стряхнула его пальцы со своей щеки.

Он поднялся, шатающейся походкой подошел к окну, оперся о раму двумя руками.

 — Когда будешь перерезать себе горло — просто представь, что нож держу я.

Через миг женщина осталась одна в комнате.

***

 — Чжоу…
 — Чего опять? — вошедший мужчина страдальчески наморщился, когда с лежака в бараке навстречу ему подорвался друг. — Вот он я, жив, без короны, без царапин, голова на месте, задница тоже. Чего тебе еще?
 — Я хочу тебе помочь, — Бендзиро шагнул к нему, перехватил за локоть. — Моя сестра может спрятать тебя в Доме Цветов и Ив.
 — Вы сошли с ума? — скривился мужчина.
 — Нет, — юноша тверже сжал его руку, глянул на мужчину умоляюще. — Я знаю, как это сделать.
 — Пронесешь меня в кармане? — Чжоу разжал пальцы друга, отцепил того от своей руки. — Бендзиро, я уже пытался вбить тебе в голову — я сам во всем разберусь! Видать, бить надо было на самом деле.
 — Просто согласись, тебе не надо будет делать ничего другого.

Несколько мгновений мужчина молчал.

 — Согласен! — страдальчески наморщился он, не выдержав взгляда юноши. — Доволен? А теперь оставьте все меня, наконец, в покое!

…торговец разной мелочью, едва различимый за двумя огромными тростниковыми корзинами, приплясывал от нетерпения и ожидал, пока высокая худая женщина в одеянии юдзё обо всем договорится с воинами, охраняющими ворота. Прищуренные лисьи глаза бегали из стороны в сторону, пока мужчины проверяли содержимое корзин, но в них на самом деле не было ничего, кроме косметики, украшений и прочих вещей, которые могут пригодиться женщине. Когда торговца все же пустили внутрь, сопровождающая его женщина торжествующе улыбнулась, совсем по-мужски выпрямила спину и скрестила руки на груди.

 — Я говорил, что все устрою? Ты в безопасности, теперь дело за малым — вернуть сестре все ее вещи и поменяться одеждой. К вечеру ты исчезнешь из этого города.

Торговец поправил нелепую тростниковую шляпу, закрывающую лицо, поудобнее устроил на плече лямку, на которой висели тяжелые корзины, и поплелся вперед.

 — Держи спину, а то видно, что у тебя нет ни груди, ни задницы, — буркнул он вместо благодарности.
 — Как же вы все мне надоели с этой спиной! — юноша в одеянии юдзё топнул ногой, но все же прогнулся в пояснице, выставил ягодицы и дробно засеменил вслед за торговцем.

Гэйся встретила их у порога своей комнаты, восторженно захлопала в ладоши и с причитаниями о том, что обязана скупить все, силком затащила в помещение.

Бендзиро облегченно выдохнул, пригибаясь проскользнул в комнату и уселся на пол в углу, подальше от окна. Притянул к себе миску с водой и начал усердно смывать и ногтями соскабливать с лица румяна и белила. Сайюри все что-то увлеченно щебетала, рассматривала то один товар, то другой, из заранее припасенной шкатулки горстями отсыпала торговцу деньги, не забывая иногда дуться в ответ на слишком высокую цену или пренебрежительно фыркать, рассматривая явные дешевки. Наконец она выбрала все нужное, и только тогда позволила себе постучать в одну из стен, зовя подругу.

Торговец, заслышав за стеной частые звонкие шаги, сгорбился и втянул голову в плечи.

С громким скрежетом фусума отъехала в сторону, Ники зашла в комнату. На пару мгновений ее лицо застыло белой маской гнева, затем женщина молча подошла к мужчине с корзинами, схватила его за шиворот и рывком вытолкнула в коридор.

 — Я не желаю, чтобы на моих глазах творилось подобное, — казалось, этот тихий, на грани шипения голос слышно во всем Доме. — Сайюри, или ты сейчас же выбрасываешь отсюда это ничтожество, или это сделаю я — по частям и на помойку!

Торговец за спиной Ники застыл со странной, кривой ухмылкой на лице.

Бендзиро лишь недоуменно пожал плечами.

 — Ники! — гэйся всплеснула руками. — Я же просила, мы недавно говорили об этом! И не кричи!
 — Я не кричу, только пусть этот оборванец убирается отсюда! — женщина порывистым движением указала на дверь.

Стоящий в коридоре мужчина тихо и осторожно задвинул створку.

 — Ники! — Сайюри прикрикнула на подругу. — Ты сама говорила, я имею право делать то, что захочу, если мне это на самом деле нужно!

Ники расхохоталась — громко, зло, страшно. Брат с сестрой разом замерли.

 — Нужно? — женщина сквозь уголок бросила рассерженный рык, дернула головой в сторону закрытой двери. — Да эта скотина просто посыпала твои мозги и глаза пудрой и сверху белил добавила!
 — Ники, послушай… — Сайюри обреченно сжала ладони, перешла на едва слышный шепот, — этот человек спас жизнь мне и моему брату. Помочь ему — наш долг.
 — Если он умудрился вас спасти, так почему не спасет сам себя?
 — Сама у него спроси, — сдалась гэйся.
 — И спрошу! — и Ники выбежала вон.

Юноша беспомощно привалился к стене, закрыл глаза и пожелал своему другу той же нечеловеческой храбрости, какую он являл, шутя над наемниками.

 — Прости… — Сайюри закрыла лицо ладонями, — я не знаю, что произошло. Она сама на себя не похожа.
 — Не извиняйся, — Бендзиро неуверенно улыбнулся, — ты просто не знаешь моего друга. Он поладит даже с осьминогом.
 — Ты не знаешь мою подругу, — девушка горько усмехнулась в ответ, — она свернет шею даже тому, кто подружится с осьминогом.

А вязкая тишина текла водой в часах, обволакивая, не давая дышать. Уже чудился тянущий с пола запах крови, слышался чавкающий звук, с каким она толчками выливается из разрубленного тела. Невысокая девушка с маленькими белыми ладонями смогла то, что не смогли пять тренированных вооруженных мужчин… а вдруг правда смогла?

Сквозь бумажную перегородку-стену пробился тяжелый вздох. Сайюри дернулась, чувствуя, как холодеют кончики пальцев. На ощупь нашла в стене крохотную щелку, через которую можно было видеть часть комнаты Ники, припала к ней, напряженно пытаясь хоть что-то разглядеть.

 — Что там?

Девушка молчала, лишь румянец проступил на щеках.

 — Мне нужно взять его одежду, — Бендзиро поднялся. — Торговец уже должен вернуться к себе с товаром и выручкой.

Гэйся нехотя распахнула двери комнаты. В углу стояли опустевшие корзины, и сверху на них были наброшены старая выбеленная солнцем куртка и истертые грязные штаны. Юноша выбрался в коридор ползком, начал спешно переодеваться. Успокоенно улыбнулся, когда в двойной стенке корзины нащупал рукоять катаны, распустил волосы, закрыл голову тростниковой шляпой с дыркой на левом крае, скруглил спину и опустил плечи.

Торговец медленно брел вдоль забора, пониже надвинув на лицо шляпу и часто поправляя давящую на плечо лямку корзин. Денег было заработано немало, хватит, чтобы всей семье прокормиться до лета и закупить новый товар. Жаль только что мелкий несносный дождь подмочил корзины, тростник так и сгнить может.

Теперь нужно было лишь добраться до барака, не встретив ни старика в белом, ни воинов в черном. Да и в самом бараке не встретить этого проклятого любимца судьбы, чьим даром явно было умение собирать на свою голову все беды, какие только возможно.

А тот, кого оставили в доме для слуг, сидел в тесной комнатушке, накинув на голые плечи старый и откровенно узкий жилет с гербами, пил чай и лениво размышлял о будущем, которого даже здесь, за глухим забором, у него попросту не было.

***

День седьмой

***

По деревянной переборке трюма бежала крыса. Грызун давно привык и к шуму, и к качке, и к запаху десятков людей, делящих с ним трюм. Бежала крыса на запах, нисколько не страшась рыжего света лампы, топота и голосов, бежала, даже не зная, куда. Около мокрого пятна на полу зверь остановился. Хвост предвкушающе щелкнул по доскам, крыса поводила носом и начала жадно слизывать с деревянного настила лужицу крови, в которой лежал выбитый зуб.

Ю шумно втянул разбитым носом воздух вместе с кровью, зло посмотрел на своего противника, что стоял в пятне непривычно яркого света новой хорошей лампы, опустил занесенный для удара кулак.

 — Я не собираюсь марать руки о такого, как вы.
 — Ты называешь это «марать руки»? — рыкнул мужчина, обожженное лицо исказилось оскалом. — Ты защищаешь собственную шкуру, когда не имеешь на это права! Что, по-прежнему гордишься тем, что был командиром элитного отряда? Свора шелудивых дворовых псов, умеющих лишь скалить зубы и гавкать на чужаков! Как вы могли упустить его, когда он уже должен был вам всем набить мозоли на глазах?!
 — Вы, прежде чем проверять криком крепость своего горла, попытайтесь подумать, — воин утер кулаком текущую по подбородку кровь. — Разве мы ловим стрекозу в поле? Он умен, и он живет в этом городе, тогда как мы здесь всего несколько дней. Разве он не может знать места, о которых не знаем мы? Я еще удивляюсь тому, как долго он терпел, прежде чем исчезнуть.
 — У вас была карта! — продолжал неистовствовать командир. — Вы все выходили в город и шли по его следу! Он, что, остановился посреди улицы и растворился в воздухе?

Ю не мог не признать его правоты. Только вот от того, что был прав, этот человек не перестал быть чужаком.

 — Мы проверили места на карте, сегодня на поиски вышло десять против обычных пяти. Мы караулим все выходы. Вчера он зашел в барак и не вышел оттуда ни вечером, ни на рассвете. Трое все еще ждут в трущобах, но я уже не верю, что он появится.
 — И? Вы признаетесь в том, что какой-то нищий обвел вас вокруг пальца?
 — Да. Или он исчез, обратился в туман и просочился сквозь щели в крыше, или там в бараке лежит и гниет труп.
 — Т-труп?! — мужчина поперхнулся словом, как жестким куском.
 — Японец мог покончить с собой, осознав невозможность изменить что-либо, — равнодушно подметил наемник.
 — Он не японец! — замечание разозлило командира еще сильнее. — Он скорее каждого из вас заставит перерезать себе горло, чем решит уйти из жизни из-за слишком навязчивого преследования! Вы хоть знаете его? Он будет играть со всеми вами как тигр с собаками, заманивать в ловушки, такие, что вы ничего не поймете, даже когда ваши головы будут горой лежать в сточной канаве!
 — Мы убиваем настоящего наследника? — Ю с ехидным прищуром посмотрел на обожженного, надменно усмехнулся. Теперь ему даже не жалко было выбитого зуба — если уж это станет ценой правды, так уж и быть. Он простит командира.
 — Если бы он был наследником, вы бы не спрашивали сейчас это! — едва не взвизгнул командир, сжал кулаки. — Если бы он был настоящим, я бы сам убивал каждого, кто грозит ему малейшей опасностью! Но если бы он был наследником, жил бы он здесь? Среди тех, против кого воевал семь лет, держа в руках всю страну? Я скорее поверю в его смерть, чем в его жизнь с японцами!
 — Не надо кричать. Мы невовремя забыли, что всего лишь крысы в трюме. Согласитесь, странно члену команды спускаться в трюм с фонарем только чтобы покричать на крыс.
 — Замолчите! Сейчас же вы отправитесь искать его, и найдете, живого или мертвого! Это приказ! Не найдете — я лично каждому из вас снесу голову!
 — Слушаюсь, — в желтом резком свете зловеще мелькнула широкая улыбка мужчины. — Мы сделаем все, чтобы его найти.

***

 — Надо будет сказать Бендзиро спасибо. И извиниться за то, что я так долго отказывался от помощи.
 — Надо было сразу все рассказать мне, — раздался звонкий шлепок. — Я могла бы устроить все не хуже. Да и зачем тебе было хоть у кого просить помощи, если ты мог замечательно сделать все сам? Скажи, разве они хоть раз шли за тобой, когда ты направлялся ко мне?
 — Сомневаюсь, — негромкий смешок перебился тяжелым вздохом. — Осторожней, а то здешние девушки вряд ли поймут, почему служанка так громко дышит и стонет в своих покоях.
 — Служанка кормила тигрицу и оцарапала руки, — вновь шлепок. — Слабой трусливой женщине, перематывающей рваные раны от когтей, позволительно негромко постонать.
 — Надо будет нанять охрану. Среди здешних девушек есть онна-бугэйся? Есть те, кто готов дорого заплатить за свой покой.
 — Плати уже, — по комнате разносится тихий томный смех. — Знаю я, какой покой тебе по душе.
 — А через сколько комнат от меня спальня Сайюри? Я прекрасно помню, какие острые ушки у этой красавицы.
 — Ты наивен, — шоркнули циновки, будто по ним проволокли что-то тяжелое. — Вчера она была гораздо ближе к нам и лучше могла расслышать твое напряженное пыхтение.
 — Мне принять это за оскорбление? Тогда она и через две, и через три стены услышит тебя.
 — Так может быть сам придешь к ней и все объяснишь?
 — Сначала скажи, за что несправедливо обвинила меня в пыхтении.
 — Заткнись уже и продолжай! И не… о-ох…
 — Ты сама просила продолжить.

Через две комнаты от каморки служанки двое и в самом деле сидели у стены и напряженно вслушивались в тишину.

 — Они опять что-то бормочут… почему нельзя делать это молча? — Сайюри возмущенно фыркнула, сдувая со лба выпущенный из прически локон.
 — Нельзя, — Бендзиро развел руками, — Чжоу из тех великих людей, которых нельзя заткнуть, даже отрезав им язык.
 — Скажи… — гэйся вдруг замерла, бездумным взглядом уперлась в стену. — Ты знал, что он самурай?
 — Самурай? — Бендзиро сперва непонимающе хлопнул ресницами, а после тихо, легко рассмеялся, едва не наслаждаясь легкомыслием и наивностью предположения сестры. — Не бывает таких самураев. Он ненавидит и презирает все те правила, по которым и должен бы жить.
 — Ты хоть раз видел, как он приходит сюда? — Сайюри осуждающе понизила голос.
 — А должен?
 — Но ты следил за ним с первого дня появления наемников. — гэйся осуждающе покачала головой. — Ты так уверен, что для ниндзя он слишком плох?
 — Не с первого, со второго. И да, для ниндзя он плох, — уверенно заключил Бендзиро, замер, прислушиваясь вновь, и, разобрав какие-то похабные стишки, брезгливо поморщился. — У настоящих ниндзя не бывает ни друзей, ни возлюбленных, и даже если от клана не остается ничего, они сохраняют ему верность. А Чжоу… сам себе клан, сам себе даймё, сам себе слуга.
 — Но ты следил за ним, — продолжала упорствовать гэйся. И юноша не мог не признать, что в ее словах есть зерно истины. — А он ходил сюда и в эти дни, и раньше. Я узнала об этом пять дней назад, но по тому, как легко он находит путь в лабиринте здешних комнат, видно — он бывал здесь множество раз. Они вместе наверняка уже несколько лет. И все это время ты не знал, что он носит у пояса парные мечи втрое дороже твоих?
 — Не забудь, я все же зарабатываю на жизнь не тем, что слежу за ним, — сердито отозвался юноша, едва не оглушенный вестью о мечах. Допустить саму возможность подобного было не так тяжело, как признаться себе в глупости и недалекости, Бендзиро злился на самого себя, слепца и глупца, перед самым носом проморгавшего умелого воина, но в мечи за поясом бывшего раба все же верил. Друг, в конце концов, был этого достоин. Скрипнув зубами, юноша продолжил приглушенным голосом, оправдываясь: — В его распоряжении целые вечера до заката, этого хватает, чтобы жить своей жизнью. И я гораздо позже просыпаюсь. У него всегда есть достаточно времени, чтобы ходить в Дом Цветов и Ив, не давая мне знать об этом. Да и Чжоу из тех, что надежно хранят секреты. Я считанные дни назад узнал, что он умеет драться, и случилось это только тогда, когда ему чуть не отсекли голову.
 — А если… — Сайюри поджала губы. — Ты рассказывал про того старика в белом, и про то, что Чжоу сам тебе говорил. Он может быть настоящим наследником?
 — Я не думал об этом прежде, но… — Бендзиро переглянулся с сестрой. — В это поверить легче, чем в то, что он рожден от крестьян. Но мне жаль страну, в которой у правителя может быть сын, спящий на голом земляном полу.
 — Это не мешает ему каждый день чистить ногти, ты сам сказал.
 — На его месте, когда требовалось выживать, ногти были бы первым, о чем я забыл, — Бендзиро отстраненно глянул в окно. — А сейчас его жизнь не так сложна, и чтобы делать всякую мелочь вроде шкатулок и заколок, нужны хорошие руки.
 — Его могли этому научить, — Сайюри принялась рассуждать вслух. — Да и зачем члену императорской семьи такое тело? Настоящий наследник в его возрасте был бы более изнеженным. И седина. Его виски белые, как неокрашенный шелк.
 — Откуда мы знаем, что было в его жизни?
 — Так спроси.

Бендзиро не спешил с ответом. Он запутался. Слова сестры и собственные мысли сгрудились в голове комком, так что невозможно было отделить одно от другого — и юноша стыдливо признавался сам себе, что просто боится. Боится наследника, самозванца, других стран, узнать правду и не узнать правду… в конце концов, боится, что от его решения хоть что-то будет зависеть. Хватало и того, что он напрягает все силы, дабы помочь человеку, когда-то оградившему и брата, и сестру от самоубийства.

 — Когда-то он спас меня и тебя. Спас от того, что мы хотели сами, просто показав новую дорогу. Разве сейчас, спрашивая сама себя, ты можешь твердо ответить, что по-прежнему воин? Я — нет. Так и он мог позабыть ответ на вопрос, кто он такой.

***

Черная тень бесшумно кралась по нижней палубе, ловко протискиваясь меж рядов мест на веслах. Проклятая разбитая десна вокруг выбитого зуба кровоточила слишком сильно, чтобы можно было не обращать внимание. Порох был, но от прижигания никакого толку, станет только хуже. Ждать — надоело. Мужчина крался в каюту с вещами господина Пака, взять щепоть сухого чая было не слишком большим риском. Вот и нужная дверь. Нужный сундук. Нужная шкатулка, показавшаяся вдруг такой маленькой и хрупкой. По спине скользким холодным ужом потек страх, таща за собой отвращение к себе. Таиться, как вор, прикасаться к чужому, перебирать, что нужно, а что не нужно… как же это мерзко. Дайте меч и противника, дайте господина и врагов, от которых нужно защищать. Дайте тайну и прикажите хранить, дайте загадку и обяжите разгадать. Только не давайте красться в полутьме и открывать чужие покои, чтобы не для господина — для себя взять то, что мог получить просто так, лишь попросив.

 — Ну вот, Ваше Высочество, благодаря вам я стал вором, — Ю беззвучно усмехнулся, сглотнул перемешанную со слюной кровь и положил на десну щепотку чая.
 — Запомни, Ким… — явственно послышался за стеной голос старика-посла. Мужчина замер, не успев выпустить из рук шкатулку, сосредоточился, подобрался, как перед битвой.

Пару мгновений в соседней каюте царило молчание. Затем господин Пак снова заговорил. В голосе человека, способного с улыбкой удовольствия есть соль кусками и называть ее медом, как в чаше плескался страх.

 — И не смей мне перечить. Если ванседжа покажет свою позицию слишком твердо, если мы и правда услышим в его словах отказ, а не простое нежелание идти — убей его, Ким. Убей, чего бы это тебе ни стоило. Когда подобные ему люди предают свою родину только оттого, что она ответила на их любовь болью, тогда и начинаются настоящие войны. Не дай ему начать мстить, Ким, иначе те семь лет кровавого пира, оставившие на тебе шрамы, покажутся всем нам золотым веком легендарных владык. Клянись, Ким, клянись духами предков, что убьешь его в тот же миг.

Ответный шепот невозможно было разобрать, а последующая тишина встала оглушающее громко. Ю подрагивающими руками опустил шкатулку обратно в сундук. Вспомнился тот взгляд босяка — холодный, надменный, как смотрят на ошметок грязи, налипший на подошву сапога. Хозяин этих глаз мог быть сыном вана — тем самым, вторым. Ставшим героем. Не наследующим трон, не по своей воле, по приказу взявшимся править страной во время войны, понимающим шаткость своего положения и зыбкость будущего, допускавшим ошибки одну за другой, но не опустившим руки. И получившим в награду за труды слова отца о том, что он разочарован. Молодая, горячая кровь, вскипяченная собственной мощью, затуманенный властью и поражениями рассудок… если во всем разобраться, ему было за что мстить своей стране. Оставалось лишь пытаться вспомнить взгляд настоящего наследника.

И, возможно, тоже готовиться его убить.

Только никто не должен об этом знать.

Пока не должен.

На негнущихся ватных ногах мужчина спускался в трюм. В полутьме взгляд зацепился за белое пятно у самого прохода в нижние отсеки. Новый, чистый ханбок. Нет, человек в ханбоке. Забившийся в угол, дрожащий и скулящий, как побитая собака. Если он разглядит на фоне стен черный силуэт в плаще, придется убить. Остается надеяться только на то, что его горе окажется слишком сильным, чтобы позволить смотреть по сторонам.

Трюм встретил его тихим радостным смехом.

 — Мы нашли эту скотину! Нас как детей обвели вокруг пальца, устроив кукольный спектакль с переодеванием, только и всего! Помните, как он зашел в ворота квартала за забором? Тот, кто вышел с теми же корзинами, был просто кем-то из его друзей, а он сам остался там. Наивный выскочка, как только разыграл очередную свою пьесу, уже наверняка начал думать о нас как о тупых кусках мяса, приставленных к мечу. Ничего, он еще получит пару хороших уроков.
 — Как? — Ю окинул напряженным взглядом беззаботных, хохочущих мужчин, и поспешил отделаться от мысли, что просто не желает им верить.
 — Я видел его, идущего к дому в гавани, по своей обычной дороге через чужой сад и сгоревшую кузницу, — бросил один, и вслед за ним оживленно закивали еще трое. — Он был в дорогих одеждах, но эти ноги я уже ни с чем не спутаю.
 — Это может быть ошибкой? — Ю недоверчиво прищурился.
 — Никакой ошибки, я был в трущобах, там никаких следов, — Линг решительно мотнул головой. — Он явно решил, что переодевания с нас хватит, и потерял бдительность.
 — Откуда он шел?
 — Из того самого квартала-за-забором, сомнений нет. Двое остались у ворот, караулить, еще трое идут по следу.
 — Вы могли ошибиться, — Ю, явственно ощущая на себе скрестившиеся взгляды воинов, укоряюще покачал головой. Стыдно было признаваться, что исполнять приказ попросту не хотелось, но и страх за собственных людей оставался достаточно силен, чтобы не желать ввязываться. — Это риск.
 — Когда он не вернется, тогда и будем говорить о риске.
 — И разве он сам с нами не играет? — возмутился кто-то, и тут же несколько голосов поддержали мужчину. — Да на его месте я бы уже давно выкопал нору глубиной больше барсучьей, и забрался в самый дальний ее угол. А так… похоже на партию в падук.
 — Вот именно, — Ю уселся на пол, языком покатал по щербине размякший чай. — А если он столь хороший игрок, он мог построить ловушку.
 — У нас достаточно камней, чтобы пожертвовать одним, дабы узнать истинную силу противника.
 — Смотри, как бы твои слова не оказались пророческими.
 — В любом случае, у наших ребят есть повод проведать местных кисэн, так почему бы им не воспользоваться?

Командир не имел права отговаривать своих людей от исполнения приказа, как бы того ему ни хотелось — а бывший командир вдвойне не мог позволить себе такого. И Ю лишь сидел и смотрел, как вспыхивает полировкой сталь клинков и крыльями мечутся полы плащей. Его люди собирались на битву, быть может, даже смертельную битву – но таков был их долг. Воину не оставалось ничего, кроме как сидеть в трюме и изгонять из головы предательские мысли о том, что кто-то может не вернуться.

***

Непривычно тепло и мягко лежать в одеяле на набитом соломой матрасе, а не на голой циновке. Поневоле ощущаешь себя больным и слабым, как оно и есть. Даже не получается забыть о том, что настырно ноют все ушибы и до сих пор саднит порезанная ладонь. На жесткой холодной циновке было бы куда удобнее, на ней еще можно чувствовать себя воином. А какой же воин лежит на матрасе и в одеяле?

Курояма усмехнулся своим мыслям, с кряхтением перекатился на бок. Ему запрещали подниматься даже по нужде, мальчишка возился с ним, как с немощным, даже невесть откуда раздобыл специальную посудину, в которую ходят по большой и малой нужде неходячие старики. Каждый день мыл и обрабатывал спину какой-то вонючей мазью. Неужели все старики, те, кто не ушел из жизни в бою, должны терпеть это унижение? Отвратительно, мерзко, и ничего нельзя поделать. Говорят, судьба преподает великий урок смирения, когда заставляет ухаживать за тяжелобольными. Если бы. Смирению она учит как раз тех, кто сам становится таким больным.

А Хико так смешно морщит лоб и надувает щеки, когда пытаешься уговорить его бросить это дело. Он называет эти мучения благодарностью, его лицо светится искренним счастьем в ответ на простое «спасибо». И не понимает мальчишка, насколько все это на самом деле больно. Жаль, он уже забыл о своей мечте отомстить. Если бы все это видел отец, он бы рвал на себе волосы и выл волком.

Отец… все это было ошибкой. Надо было просто умереть, как он просил. Тогда, вечером. Уйти из беседки, найти мальчишку и вручить ему меч, чтобы отрубил голову в завершение сэппуку. И все были бы довольны. Не пришлось бы нести на себе этот позор, не пришлось бы собирать на своей голове проклятья. Достаточно было всего лишь умереть. Красиво. По правилам. Отец был бы доволен. Отпрыск гончара, желающий отомстить, тоже был бы доволен. Почему же не хватило сил?

Мужчина грустно улыбнулся, вспомнил собственные слова, брошенные вскользь, когда утешал плачущего мальчишку тем вечером. «Из меня очень плохой японец». Да, из него правда никудышный японец. Отказаться от самого простого, самого правильного и самого лучшего для всех пути, только потому, что в один единственный день и час подумать лишь о себе. Не о семье. Не о долге. Не о том, как сплетники будут полоскать имя после смерти. Такая трусость и безволие достойны смерти.

Только хватит ли сил, раз уже не вышло один раз? Нет смысла жить — так почему нет сил умереть?

Наверное, виновата война. Слишком долго приходилось выживать. Слишком часто приходилось гнать от себя мысли о сэппуку, каленым железом выжигать на сердце желание жить. А войны нет. Ни с этими несносными корейцами, научившими трусости, ни междоусобной внутри страны, когда горсть монет могла решить, на какую сторону встанут целые кланы. Нет ежеминутного риска погибнуть, так зачем теперь цепляться за жизнь? Да и долга тоже нет.

Наверное, виноваты корейцы. Тот старик-офицер, зубами сжимавший рукоять меча, когда ему отрубили обе руки. Та крестьянская девушка, подкравшаяся ночью и убившая воинов, днем ранее овладевших ей насильно, оставившая на палатке следы испачканных кровью бедер и найденная мертвой, когда пыталась доползти до своего дома. Тот юноша-охотник, не гнушавшийся ставить на тропе отравленные капканы и, сам попавший в один из них, кусавшийся и бросавшийся на людей как бешеная собака, когда к нему хотели просто подойти. Тот герой-адмирал, арестованный, разжалованный, забывший позор и вернувшийся, и совершивший невозможное, разбивший весь японский флот чуть ли не десятком рыбацких утлых лодчонок. Тот юноша в красном, по глупости и наивности пожалевший своих врагов и отпустивший десяток замерзших полумертвых самураев, давший им дойти до своей дивизии, вместо того, чтобы убить.

Сам Курояма был именно из того спасенного десятка.

А вот и причина, по которой не получилось умереть — подумал воин, вспоминая тот морозный день, когда его спас его враг. Он не имеет права на сэппуку, ведь уже давно, полтора десятка лет как его жизнь не принадлежит ему. Может быть это и неправда — конечно это неправда — но так было проще. Так можно было не чувствовать себя трусом.

Осталось только всю жизнь прогоревать о том, что никогда не найдешь того юношу и не отблагодаришь. С такими мыслями как раз хорошо уходить в монастырь и потом, через долгие годы, принимать титул настоятеля. А лучше настоятельницы, это как раз женское дело — горевать по незнакомцу, увиденному мельком в юности.

За стеной послышались чьи-то шаги, затем слова приветствия. Кейтаро едва подавил смех, лежать и подслушивать чужой разговор поневоле — это было уже слишком похоже на придуманный образ несчастной древней монахини-настоятельницы. Осталось только приплести сюда неразделенную любовь и смерть любимого из-за невыполненного долга или простой жестокой случайности.

 — Да, сэнсей, он здесь. Вы хотите с ним поговорить?

Мужчина поморщился. Говорят еще и о нем.

 — Нет, мне это не нужно, я и так знаю и слышал достаточно, — голос до странного знакомый. Или это уже мерещится от долгого безделья.
 — Вы уже не приходите на тренировки, сэнсей, почему? Разве я разочаровал вас?
 — Нет, Хико, просто время пришло. У тебя теперь другой учитель. Этот самурай научит тебя гораздо большему, чем я, и это вовсе не обязательно будет владение оружием. А упражняться с дзё ты можешь теперь сам.
 — Но…
 — Ты вырос, Хико. Совсем скоро день твоего совершеннолетия. Поговори с Куроямой, — на своем имени Кейтаро поморщился и хотел было заткнуть уши, но раз уж услышал начало, не было смысла обрывать на середине, — он поможет обустроить церемонию как надо.
 — Но я же не японец! — в словах подростка искреннее негодование мешалось с готовыми хлынуть слезами.
 — Я тоже, но похоронят меня по здешним обычаям. Я допустил большую ошибку и должен за нее заплатить. Я больше не имею права быть твоим учителем. Прости.
 — Не бросайте меня, сэнсей! — стена глушит голоса, но, кажется, Хико и правда тихо заплакал.
 — Когда я только встретил тебя, я уже начал бояться сегодняшнего дня. Я знал, что он неизбежен. Но послушай меня. Я не научил тебя всему, что знаю сам, и это заставляет меня горевать. Но я и не научил тебя слишком многому, и это дает мне силы для улыбки. Ты еще свободен, и я надеюсь, достаточно силен, чтобы понять и принять мой уход. Ты молод, а у молодости есть одно неоспоримое преимущество: впереди еще много времени. Я знаю, что нанесу тебе страшную рану, когда уйду. Но также я знаю, что она зарастет, и через десяток лет ты будешь вспоминать меня со светлой грустью и наслаждаться воспоминаниями. Знаю, потому что сам через это прошел.

Курояма беззвучно рассмеялся, вопреки боли в ребрах. Теперь стало ясно, откуда этот ребенок набрался высоких умных слов. Всякий раз, доводя беднягу до слез, учитель успокаивал его такими длинными пространными речами? На что он надеется? Что мальчишка расслышит его за собственным плачем, выловит суть его слов из кусков собственной злобы? Дурак. Но может он и прав.

А Хико все еще плакал. А воин больше всего на свете ненавидел чужие слезы.

Не выдержав, Курояма рывком поднялся. Приступ боли на миг сковал тело, от долгого лежания без движения голова закружилась, тут же пришла когда-то бывшая привычной сильная усталость. А затем все прошло, даже боль туманом просочилась в пол. Рука сама запросила сломанный меч.

 — Замолчи сейчас же! — Кейтаро метнулся в соседнюю комнату, путаясь ногами в одеяле, в три шага пересек весь крохотны домик, схватил и в самом деле беззвучно рыдающего мальчишку за плечи и крепко прижал к груди. Затем поднял мутные от гнева глаза на того, кого подросток называл своим учителем. — И ты позволяешь называть себя сэнсеем? Ремесленник, научивший лишь бить и твердить заученные фразы, которые должны звучать мудро даже в устах ребенка? Лучше иди и учи собаку лаять, в этом ты добьешься больших успехов!
Лицо стоящего напротив мужчины перекосила презрительная усмешка, за которой была хорошо видна ревность.
 — И это мне сказал полностью обнаженный человек? — холодно бросил он в ответ.
 — Какая вам разница? Почему вы не можете успокоить собственного ученика, когда он плачет? Вы должны понимать, что имеете дело с ребенком, и слова о скором совершеннолетии не значат ничего! — Курояма только что осознал собственную наготу, но сейчас это не имело значения.
 — Что я изменю, если так же подойду и обниму его? — сэнсей выплюнул эти слова в гневе, почти осязаемом. Хико всхлипнул громче, чем прежде, — как это повлияет на то, что я должен буду его покинуть? Как это изменит судьбу?
 — Мою судьбу это уже изменило, — Кейтаро невольно прижал подростка крепче к своему телу, — если вы отказываетесь — учить его буду я. Тому, что сочту нужным.
 — Прекрасно! — рыкнул мужчина, кривя побледневшее лицо в оскале волка. — Это как раз то, что мне нужно!

И он выбежал за дверь, словно по пятам летели демоны.

 — Вам… вам нельзя вставать, Таро-сан, — после пары мгновений тихо пробормотал Хико, шмыгнув носом.
 — Ничего, — Кейтаро улыбнулся в ответ, погладил подростка по голове, — знаешь, а подойти и побраниться с твоим учителем оказалось на удивление хорошим лекарством, спина не болит и дышится легко. Так что за это я должен сказать ему спасибо. А теперь пойдем, мне нужно одеться. И правда, неприлично было разговаривать с почтенным господином, будучи совершенно голым.

***

Тяжелая подбитая железом обувь оставляла на влажной от вечерней росы траве неровные цепочки следов. Тревожно и глухо кричала в кусте боярышника какая-то ночная птица, когда три тени, таясь, двигались по саду вокруг Дома Цветов и Ив. Тихонько лязгнул засов черного хода, поддетый мечом и плавно опущенный. В свете крохотного рыжего фонарика, стоящего в темном пустом коридоре, блеснуло несколько широких улыбок.

 — И что ты предлагаешь? Открывать каждую дверь и спрашивать, не здесь ли притаился мужчина, сбежавший от назойливого посла из Чосон? — едва слышный пополам со смехом шепот в ухо.
 — А у нас выбор есть? — такой же шепот в ответ.
 — Разувайтесь, а то мы найдем его только после того, как перебудим всех.
 — Зануда ты, Ким. Неужели никогда раньше не мечтал пробраться в подобное местечко, чтобы сквозь щелку в двери подсматривать за спящими девушками?
 — Мечтал, но не думал, что буду подсматривать за девушками только затем, чтобы найти среди них мужчину. Все же женщины мне больше по нраву.
 — Э-эй, я тогда только в шутку сказал, что он со спины довольно вкусен!
 — Тсс!
 — Так что, заглядывать в каждую дверь?
 — Придется, — едва слышный смешок заглушает тихий стук от соприкосновения с досками пола третьей пары снятых и отставленных в угол сандалий, — как думаете, здесь есть говорящие половицы?
 — Наступишь — узнаешь.

…Ники сидела посреди разобранной постели, накинув одеяло на плечи. Сон не шел. Женщина корила себя за излишнюю подозрительность, вслух открыто смеялась над собой, но ничего не могла поделать. Под нагадзюбаном были надеты старые штаны-поддоспешник, на коленях лежала катана, вынутая из ножен.

Они должны прийти. Должны, иначе ее бессонница будет уже болезнью.

Тихий шорох, словно пальцы шарят по двери, ища, как бы тише ее открыть. Так, как уже было днем ранее. Так, как делал бы любой, не желающий, чтобы его услышали. Но женщина, сидящая на разобранной постели в полутемной тесной каморке, уже услышала. И крепче сжала рукоять меча, глуша отчаянный боевой клич, рвущийся из стянутого волнением горла.

Скрипнули полозья, по которым двигалась раздвижная дверь, тонкая щель пропустила в темную комнату рыжее лезвие света.

Шагов так и не было слышно. А не всякий наемник бывает обучен беззвучной поступи.

 — Сайюри?

Никто не усмехнулся в ответ, вновь тихий скрип — и полоска света исчезает из комнаты. Они здесь.

Словно ударили взрыв порохового снаряда выбил женщину из одеяла, пальцы сжимали рукоять катаны так, что побелели костяшки. Сердце заходилось в бешеном биении, дыхание перехватило, так что воздух толчками прорывался в легкие.

 — Мы попались, — усмехнулся мужчина, отступая к черному ходу, когда Ники преградила путь дальше по коридору, — сейчас эта пичужка выйдет и заверещит на весь город.
 — Снимите плащи, вытащите мечи из ножен и сложите их к моим ногам, если хотите выбраться отсюда живыми.

Наемники замерли каменными изваяниями вроде тех, что ставят перед монастырскими воротами для защиты от злых духов.

 — Я не буду повторять. Не надейтесь сбежать, здесь достаточно профессиональных воинов, чтобы дать вам быстро и бесшумно погибнуть, — за спинами воинов послышались вкрадчивые шаги. Вторя высокому и молодому, но явно мужскому голосу, зазвенел вынимаемый из ножен клинок.
 — Сколько вас здесь? Скажите уж сразу, — один из наемников тихо и надрывно усмехнулся, остальные сохранили молчаливое хладнокровие.

В ответ — свист стали, неестественно громкий в тишине пустого полутемного коридора. Наемники бросились врассыпную, обнажая свое оружие. Снова свист клинка, звон, потяжелевшее дыхание, и тут же надсадное шипение пополам с бранью. Юноша в женском одеянии начал медленно отступать в тень коридора, зажимая рукой рубленую рану на правом плече — драться дальше ему уже не было смысла.

Вторая девушка, появившаяся словно из ниоткуда, так же в никуда исчезла, когда из ее рук выбили оказавшуюся совершенно бесполезной в тесноте помещения нагинату. Ники брезгливо выплюнула короткое ругательство, оказавшись одна против троих. Ничего. Не впервой.

С коротким резким криком она бросилась под ноги первого воина, ударив всем телом и повалив на пол. Перекатилась, увернулась от клинка, впустую рассекшего воздух, наградила еще одного противника подлым пинком в пах. Не до правил боя было сейчас. Вновь сталь рвет стонущий воздух и сама из себя высекает искры, скрипят половицы под резкими шагами. Один на один. Двое на одного. Трое на одного. Брызжет кровь, застывая косыми и ломаными брызгами на стенах. Шлепается на пол под корень отсеченная прядь волос женщины. Острие меча проходится в ладони от ее голеней, в полуладони справа от ее плеча. Подсечка, уворот, клинок срезает край рукава, цепляет пояс. Мельком мажет по шее, оставляя тонкую красную нить. Приходит запоздалое понимание, что с ней лишь играют. Коротают время за чаем и пирожными, ожидая хозяина вечера и разговора с ним. А Ники терпела игры лишь от одного человека.
С рычанием раненой большой кошки она метнулась к ближайшему противнику, голой рукой перехватывая его оружие и занося свое для удара. Не успела. Крепкие холеные пальцы перехватывают ее запястье с небрежной уверенностью и тут же заламывают руку за спину. Меч выдергивают из сведенных злобой пальцев.

 — Спасибо за хороший бой, красавица. Редко когда встретишь такого умелого противника среди женщин. А теперь успокойся, отдышись и скажи, где вы прячете мужчину, пришедшего сюда вчера.
 — Ненавижу!
 — Тише, тише… — уже другие пальцы, не те, что держат руку, касаются шеи, невзначай задевая и тонкую нить свежей царапины, и уродливый старый выпуклый шрам на горле, — мы не хотим зла ни тебе, ни ему. Пусть он просто придет сюда и скажет, почему исчез, устроив напоследок весь этот маскарад. Нехорошо уходить без предупреждения.

Она не ответила, лишь дернулась всем телом, пытаясь освободиться. Уже третьи руки огладили ее бедра, к спине прижалась горячая, тяжело вздымающаяся грудь. Чьи-то ловкие пальцы начали шарить по поясу штанов, пытаясь развязать узел. Хватка на запястье сначала ослабла, а затем и вовсе исчезла, но те же ладони переместились на плечи. Еще одни легонько сжали маленькие, едва видимые под одеждой груди. Чья-то ладонь несильно сдавила шею, заставляя глотками пить отчаянье. Да сколько же рук у этих монстров?

 — Просто скажи, где он. И мы сделаем все, что ты попросишь. Мы не обидим его. Честно. Скажи, только и всего.

Она застонала в голос, когда штаны неспешно стекли по ногам на пол. Это многорукое чудовище все же развязало узел. Ничтожества. Подземные демонические твари, не знающие чести, жалости или разума. Похотливое зверье, уже почти забывшее, зачем оно здесь. Неудивительно, что возлюбленный не хотел с ними связываться и кого-либо впутывать в это дело. Они не стоят того, чтобы причислять их к врагам.

А шесть ладоней все еще шарят по телу. Слишком осторожно, слишком нежно, чем должны. Слишком неотвратимо. Даже та рука на шее не душит, а лишь удерживает. Зачем? За что? Почему?

 — Я никогда вам ничего не скажу! — она до боли закусывает губы, когда чья-то рука сквозь ткань касается внутренней стороны бедра.
 — Тише, тише… — ласковое поглаживание по плечам, вкрадчивый шепот на ухо, — просто скажи нам, где он. Мы уйдем и отпустим тебя. Уйдем без оружия, чтобы ты видела чистоту намерений.
 — Я вам не верю!
 — Конечно, красавица, я бы и сам себе не верил, но разве у нас есть выбор?
 — Есть, — сзади по голове воина удар такой силы, что даже из легких женщины выбивает весь воздух, ноги подкашиваются и она падает навзничь. Уже никем не удерживаемая.
 — Ты!
 — А разве вы не меня искали? — и второго настигает пинок в голову, слышится стук ударившихся друг об друга зубов.

Третий успевает увернуться от пары ударов, но проигрывает, когда поднявшаяся с пола женщина подсекает его и добивает безжалостно сильным пинком между ног.

 — Ты! — Ники сплюнула кровь из прокушенной со злости губы, гневно сверкнула глазами на стоящего перед ней с совершенно невинным видом мужчину. — Меня пытались убить и изнасиловать!
 — Что, одновременно? — он негромко усмехнулся.
 — Не шути, когда твои шутки неуместны! Я спасала тебя, рискуя своей жизнью! Ты не мог появиться раньше? Где ты был все это время?
 — Здесь есть не только комнаты для людей. Тут у самого входа каморка для обуви, и она даже не закрывается.
 — Почему вы не вмешались раньше? — Сайюри выступила из полумрака коридора. Она была бледна даже в слабом свете фонарика, по виску текла струйка пота.
 — Нет. Я до сих пор не знаю, что им от меня нужно — напугать, поймать или убить. Будь здесь я, не знаю, осмелились бы они вообще напасть. Но то, что я видел, было лишь игрой. И еще — они все тренированы, а мы слишком долго говорим. Несите веревки. Один из них сегодня познакомится с истинным гостеприимством растущих в Ниххон цветов.

***

Он пришел в себя от выплеснутой на лицо пригоршни ледяной воды. Кружилась голова, мутило, затекшие в неудобной позе ноги и руки, казалось, принадлежали мертвому. Непривычно яркий рыжий свет бил по глазам.

 — Очнулся, герой? — рядом хриплый низкий смешок. Мужчина уже слышал этот голос, определенно. И слова… на первый раз показавшиеся бессмысленными и непонятными, как звериное рычание, они затем заставили его дернуться всем телом, вытягиваясь в струну и задыхаясь от мучительно острой боли в затекших мышцах.

Теперь он пленник.

 — Что вам от меня надо? — наемник сглотнул горькую, отдающую кровью слюну, поднял голову, щурясь от света. Перед ним стояла та самая женщина, которая приняла бой.
 — Объясни, почему ты не можешь оставить его в покое?
 — Это приказ, — он выдавил слабую улыбку, когда неудобно связанные ноги скрутило судорогой.
 — И ты больше ничего не скажешь? — она оскалилась в собачьей гримасе, — не боишься молчать?
 — Нет, — он снова улыбнулся в ответ, сквозь глаза женщины глядя на дальнюю стену маленькой светлой комнатки. У двери стояли те девушка и юноша, которых они тогда раскидали как котят. За спиной женщины — Он, со скрещенными на груди руками. И Он улыбался. Тоже.
 — Почему?
 — Ты же не боялась, — улыбка воина стала шире, — и так ничего и не сказала.

Чжоу невольно еще чуть шире растянул губы в улыбке. Эта проклятая небесная птица Фен-хуан  слишком часто вмешивается в дела людей. За спиной связанного, избитого наемника чувствовались раскинувшиеся во всю свою мощь ее драгоценные крылья.

 — Вы не так долго меня пугали, — женщина позволила себе едкую ухмылку, — будь у вас больше времени и смелости — вы могли бы узнать от меня правду.
 — Но не узнали. Мы ведь не успели, так? Так почему не можете не успеть вы?
 — Ты здесь один. Ты связан. У тебя нет оружия. И ты знаешь то, что хотим знать мы.
 — Остальных вы убили, да? — он уже усилием воли давил рвущийся из груди смех, — тогда зачем останавливаться? Я выполняю приказ. Мне сказали — найти человека, который спрятался, я нашел. Что еще? Такие как я всю жизнь зарабатывают лишь тем, что исполняют приказы, не вслушиваясь в их значение.
 — Это ложь, — лицо женщины уже светилось гневом пополам с осознанием собственной силы и жгучим желанием показать ее.
 — Быть может. Но что это изменит?
 — Я хочу слышать от тебя правду, — она обошла пленника кругом, опустилась на пол за его спиной, — и я ее услышу.
 — Будешь мстить?
 — Да.
 — И как же? — мужчина позволил себе тихий смешок, — ты и так почти сделала из меня евнуха.

Женщина положила свои тонкие светлые руки поверх его связанных холеных крепких ладоней. Лицо ее на миг застыло ухмыляющейся демонической маской, затем перестало выражать что либо, сохранив лишь пустую улыбку. Ухватив покрепче мизинец жертвы, она начала медленно задирать его вверх. На крайней точке гибкости суставов он дугой прогнулся в обратную сторону; насладившись коротким мигом сопротивления предельно растянутых сухожилий, Ники резко дернула его. Смотрящий на это Чжоу вздрогнул от хруста, с каким палец наемника вывернулся вверх и вбок. Ники сохранила недвижимую маску на лице. Пленник лишь болезненно поморщился.

 — Вы ведь играли? — шепнула она ему на ухо, — я тоже хочу поиграть.

И таким же резким, но точным движением, она поставила вывихнутый мизинец на место. Наемник не сдержал себя и сдавленно зашипел. Чжоу медленно поднял руку к лицу, как делают, когда хотят опереть подбородок о пальцы, но так же медленно опустил ее, не доведя совсем чуть-чуть.

Когда Ники выворачивала и ставила на место следующие пальцы своей жертвы, мужчины лишь молча смотрели друг на друга, ни единым движением не показывая себя.

Она закончила быстро, понимая, что это только начало.

 — Теперь отпустите, да? — наемник через боль от веревок тряхнул головой, стряхивая с кончика носа сбежавшую по нему со лба каплю пота. — Наигрались же?
 — Нет. Но можем отпустить, если скажешь.
 — А я сказал, — его голос дрожал, но по-прежнему звенела все та же надменная усмешка, — мне приказали найти и вернуть обратно в трущобы человека, вчера спрятавшегося здесь. И все. Больше я не знаю.
 — Неужели?
 — Выйдете все. — И Ники, хотевшая что-то съязвить, замерла с приоткрытым ртом.

Связанный воин вздрогнул всем телом, тихий спокойный голос клинком прошелся по всему его существу. Он давно ждал этого. И боялся. Терпя боль и насмешки той женщины, терпя собственное малодушие и слабость, когда уже иссякали силы не кричать, он заставлял себя начать думать, и боль уходила. Голова, или горшок, способный ее заменить? Сейчас он получит ответ.

Двое мужчин глядели друг другу в глаза, один подходил все ближе, второй расправлял плечи и выпрямлял спину. Не воевали, не ломали друг друга, просто глядели в глаза, ища ответ. И что у того, что у другого, холодела взмокшая спина, когда, погружаясь все глубже, они не находили ответа.

 — Так что ты решил сам, идя исполнять приказ? — Чжоу опустился на колени перед наемником. Тот лишь сглотнул ставшую нестерпимо густой слюну. — Каких кланов больше всего в Чосон? Ким? Так что ты решил, Ким?

Он молчал, лишь губы начали едва заметно дрожать.

 — Просто скажи, Ким, — мужчина поднял руку к его лицу, едва касаясь провел по скуле, разрывая дорожки от бежавших капелек пота, — если тебе прикажут убить меня, кого ты убьешь? Самозванца, который может навредить стране, придя к власти лишь с целью наживы, или предателя, живущего среди врагов в те самые времена, когда его помощь больше всего нужна родине?

Взгляд воина стал безумным, глаза блестели.

 — Ты ведь до этого тоже мстил, Ким? Кому? Японцам? Показывал их ничтожность, спрятанную за высокими расписными ширмами под словами «честь», «достоинство» и тому подобное? Мстил за то, как убегал, до крови из носа сжимая голову руками, лишь бы не слышать криков? За то, как ел мясо погибших соратников, потому что больше было нечего? Или за все это ты мстишь мне? Так я могу помочь. Вложить меч в твою руку и напороться на него. Но сначала ответь.

Рот пленника беззвучно зашевелился, на щеках заалел румянец как при лихорадке.

 — Громче, я не слышу, — Чжоу наклонился к нему ближе, так что губы наемника оказались у самого его уха, — кто я? Наследник или его замена? Скажи же. С-к-а-ж-и.

Пленник задышал часто и тяжело, зажмурился так, что из-под ресниц выкатилось по слезе.

 — Рано или поздно все вы сделаете этот выбор. Так может ты подготовишься к нему прежде других? Я даю тебе право решать. Твое слово сейчас выше моего слова. Скажи.

Он попытался отстраниться, но веревки не дали, и он с тонким жалобным стоном-всхлипом уткнулся лицом в плечо мужчины. И уже не дернулся, когда руки легли на его спину. Чжоу подался назад, но уже безвольное тело отклонилось вместе с ним.

Тишину комнаты прорезал громкий смех.

 — Что случилось? — вбежав внутрь, Ники обеспокоенно взглянула на возлюбленного, который с широкой ухмылкой ослаблял узлы на лежащем наемнике. — Что это с ним?
 — Как влюбленная девочка потерял сознание, — мужчина пожал плечами, — а я просто задал ему тот же вопрос, что и ты. Разве что немного другими словами.
 — Какой покладистый, — женщина позволила себе тихий смех, но затем ее лицо посерьезнело. — Скажи… что значил тот твой жест? Рука к лицу? Выглядело так, будто ты надевал маску.
 — Сам не знаю… проклятый узел. Затяни ты его еще чуть-чуть, и разрезала бы его пополам.
 — Не лги мне.
 — Ты сказала, что я одевал маску. Так что пусть я правда одевал маску.

***

День восьмой

***

Пханоксон стоял на неподвижной воде подобно бутону лотоса, позолоченный в свете яркого, будто умывшегося вчерашним дождем рассветного солнца. В небе чайки играли с поднимающимся от глади моря жарким воздухом, крича как базарные торговцы. Небо было высоким и синим.

В трюме было темнее и куда тише обычного.

 — Они не вернулись.

Ю с тихим вздохом закрыл ладонью и без того видящие лишь черноту глаза.

 — Ненавижу вас всех, — не отнимая руки от лица, прошипел он. — Началась игра, в которой жертвуют фигурами.

Вкрадчиво скрипнули старые доски под осторожными шагами, звякнуло железо, запахло вареным рисом. Застучали миски о край котла, тонко зазвенели серебряные палочки для еды.

 — Зато нам надо будет тратить меньше углей на жаровню, и меньше продуктов. Если мы простоим здесь еще месяц, слуги сверху могут спуститься сюда за старыми запасами.
 — Да, так они и полезут к пороху.
 — Есть-то захочется. Полезут.
 — До того, как они полезут к нам, мы раза четыре успеем полезть к ним.
 — Думаете, у этих двоих игроков в тайниках столько мешков терпения? На месте того босяка я бы или убежал из города, или прибил господина Пака.
 — На месте господина Пака я бы первым прибил того босяка.
 — Отрасти усы с бородой, поседей и прибей, что ж тебе мешает?
 — Поседею, уж не беспокойся.

Они ели пустой пресный рис и привычно смеялись над шутками о смерти. Говорили много, в полный голос, не боясь быть услышанными. Спорили до хрипоты. Потому что иначе даже на миг возникающая тишина была слишком громкой.

Они все пешки, даже не знающие свой следующий ход.

Пешки, которых в любой момент могут смести с доски.

Пешки из плоти и крови.

Пешки, каждая из которых имеет свою цену, ход каждой из которых несет смысл, но каждой из которых могут просто пожертвовать, чтобы составить выигрышную комбинацию и, потеряв
малое, обрушить на противника большие силы. Которых могут просто убрать в мешок, когда игра закончится. И которые могут не дожить до следующей игры.

 — Я все равно не верю, что ему это понадобится, — один человек потянулся к одеждам не вернувшегося, но так и замер с протянутой рукой. В тусклом свете еще не потушенной жаровни они были белыми. Не серыми от пыли и пота.
 — Что случилось, Карасик? — это не осталось незамеченным.
 — Карма. Случилось то, что случилось. Ханбок Кима чистый.

Вновь по трюму прокатился смех. Мужчины в затертых желто-серых и с пятнами пота штанах и куртках смеялись как дети, на чьих глазах немощный старик упал в лужу. Смех давал превосходный шанс насладиться своим поражением.

 — Так получается, что нам надо поблагодарить того босяка за то, что лишил нас возможного шпиона?
 — Если и правда лишил. Мы никогда ничего не узнаем, если не окажемся сами на том месте.
 — Да и если окажемся, вряд ли узнаем. Кто из вас в детстве любил разгадывать загадки с двойным дном? Я — нет.
 — Нам следует проверить всю одежду. Никогда бы не подумал, что поиск лазутчиков может быть таким простым.
 — Да, точно. Одному идти на такое дело слишком опасно.
 — Не знаю, мне платили одному. — общий напряженный гвалт прорезал такой ненужно-беззаботный голос с китайским акцентом.
 — Линг?! — возмущенный возглас в десяток глоток сотряс корабль.
 — А что тут такого? Еще скажите спасибо, что я тут, с вами, а не с охраной господина Пака, — фыркнул Линг, нарочито громко зачавкал своим рисом. — Про Кима ничего не знал, иначе бы давно выпросил вам чистую одежду и не чуял всей этой вони.
 — У нас есть причины тебе верить?
 — Я сознался сам, сидя среди вас, а не попытался улизнуть, пока вы были заняты хохотом, — воин обвел внимательным взглядом уставившихся на него людей. — Да, нам нужно пересчитаться. Мало ли что.

Перекличка дала семнадцать человек. Все были на месте. Все, кроме когда-то побратавшегося с командиром китайца-Линга были в засаленных, пропахших телом одеждах.

 — Хмм… хитрец, а как ты объяснил господину, почему не стоишь в его охране? И почему ночью ты всегда, даже когда мы плыли, приходил спать сюда?
 — От плохой воды у меня вздулся живот, так что я целыми днями лежу на постели и страдаю. Да, дайте что ли пару штанов, может быть, удастся постирать.

***

Крохотная комнатка в самом дальнем конце коридора пропахла терпким мужским потом. Большое и когда-то всегда открытое окно было закрыто широкими бамбуковыми рейками. В дверном косяке торчал тонкий метательный нож, застопорив скользящую створку и не давая открыть комнату просто так. Ники сидела в углу, поджав под себя ноги, и натирала маслом катану. Связанный наемник лежал рядом в забытье, едва слышно, но мерно дыша. На его виске и губах черной коркой запеклась кровь.

В коридоре послышались торопливые звонкие шаги. Женщина шепотом выругалась и продолжила обрабатывать свое оружие.

 — Михара-сан ждет тебя, Ники. Иди, я заменю тебя здесь и посторожу пленника.

В ответ женщина лишь сдавленно, на грани шипения засмеялась.

 — У тебя нет выбора. Служанку уже послали в твою комнату, не найдя тебя, она начнет искать везде. И, зайдя сюда, найдет мужчину.

Она задавила рвущийся наружу смех. Отец был таким же неудачником, как и дочь. Воспитав сына из дочери, он так и не воспитал из женщины мужчину. Она пойдет к этому ненавистному человеку и вытерпит от него все что угодно, иначе подведет того, кого не должна подводить. Его жизнь и свобода, его тайна — разве это не цена ее унижению?

Цена. Выбора нет. Смешно. А он оказался как всегда прав. Над жизнью надо смеяться, смеяться и захлебываться смехом, душить им и грязную брань, и слезные мольбы о помощи, и рвущиеся ввысь стихи. Ведь на свете так много всего смешного.

Ники поднялась, убрала катану в ножны, вытащила метательный нож из рейки, позволяя открыть комнату. Сайюри тенью проскользнула внутрь, тихо прикрыла за собой дверь. С готовностью приняла из рук подруги нож, на который запирались, как на засов. Неодобрительно покосилась на ножны в руке.

 — Я иду на войну, — и женщина широким шагом двинулась по коридору. Комнатка с лежащим наемником беззвучно закрылась за ее спиной.

В беседке, скрытой от глаз в глубине сада, ее уже ждали двое. Женщина в богатом кимоно, старая, сухая и твердая, гладкая, как статуэтка из слоновой кости, имеющая не больше тепла, чем та же кость – и низкий пожилой мужчина в небесно-голубой безрукавке поверх черного кимоно, с безукоризненно выбритым до макушки лбом и мечами у пояса, которые, вопреки правилам, он не оставил снаружи беседки. Лицо хозяйки пансиона оставалось бесстрастно-холодным, а вот ее собеседник, как ни старался держаться, не мог. Тяжелые складки собрались надо лбом, тяжелый угловатый подбородок застыл в напряжении, вокруг распахнутых глаз острыми заломами разошлись морщины.

 — Мое почтение, отец, — Ники согласно этикету склонилась в поклоне перед мужчиной, но не выпустила из рук меч.
 — Разбирайтесь друг с другом сами, я не хочу слышать ваши крики, — не дождавшись приветствия и поклона в свою сторону, Акинорми-сама вышла из беседки. После всего, что эта старая женщина сделала для своего друга, ее репутации уже ничто не могло повредить.
 — Меня назначают хатамото, — мужчина бросил слова на одном дыхании, силясь показать, что они ничего не значат.
 — Я рада за вас, отец, — Ники смиренно опустила голову, пряча искаженное злобой лицо. Этот человек мог позволить себе напомнить своей дочери о многолетнем кошмаре лишь затем, чтобы похвастаться новым назначением.
 — Молчи! — мужчина рассерженно дернул рукой, обрывая возможные реплики, — я не могу им быть! Я буду опозорен, приняв это звание, надо мной будет смеяться каждый, меня будут ставить в пример худшего! Как же, почтенный старик, отец семи дочерей, несомненно, достоин стать хатамото!
 — Что вы от меня хотите? — женщина крепче сжала ножны катаны, уже невольно готовясь ее обнажить.
 — Молчи! — старый Михара уже почти кричал, с губ срывались маленькие капельки слюны. — У меня нет сил занять эту должность! Ни один из моих зятьев не достоин стать хатамото, ни один из моих приемных сыновей, ни один из внуков не достоин! А я не хочу отказывать, я не хочу оскорблять тех, кто доверил мне эту честь, даже если это и была злая шутка. Ты! Ты станешь хатамото!

Ники горько засмеялась. Когда-то она мечтала об этом.

 — Михара Ники умер после битвы при Сэкигахара.
 — Он умер, оставленный раненым в монастыре, в который после слуг, отнесших больного, никто не наведался до тех пор, пока этот монастырь не погиб в пожаре. Умер ли он?
 — Обо мне и так рассказывают байки для детишек, — женщина хмыкнула и потянулась к оби, — хотите добавить еще одну?
 — Ты войдешь в доверие ко всему дому Икэда, к самому дому Токугава. Ты получишь все, что хочешь. Своей службой ты можешь заработать достаточно уважения, чтобы никто даже не смотрел на твое лицо. Разве ты не жаждешь этого? Подумай, хочешь ли ты повторения судьбы своих сестер? Сидеть в дому и пересчитывать жалование поварам и служанкам, ждать мужа со службы и попоек с друзьями? Я знаю тебя, я знаю, чего ты хочешь, я знаю, что ты мужчина!

Ники молча и с ликующей улыбкой распахнула сначала верхнее, а затем и нижнее кимоно.

Старый Михара задышал сквозь зубы.

 — Конечно, я мужчина, — она запахнула нижнее кимоно, скрывая маленькие груди с коричневыми сосками и, хоть и мускулистые, но широкие и округлые женские бедра, — я мужчина. С пещеркой вместо жезла между ног. И сколько уважения мне нужно заработать, чтобы там отросло то, что должно отрасти? Да и мой мужчина не уважает вакасюдо.
 — Что?! — и без того уже не сдерживающий гнев, Михара замер с открытым ртом, кровь прилила к его лицу.
 — У меня есть мужчина. Синоби-но моно  из Ига, один из глав школы. Я даже уверена в том, что он где-то здесь и все слышал.
 — Я… я не верю! — отец метнулся к дочери, обнажая клинок, — ты лжешь! Никто не мог найти тебя здесь, среди этих шлюх! Ты клялась молчать, ты сама брезговала бы открыть эту свою тайну! Тебе запрещено это делать!
 — Я мужчина, — выплюнув на выдохе, Ники подалась в сторону, стряхнула с плеч верхнее кимоно и вынула из ножен свой меч, — и я сам могу управлять своей жизнью.
 — Ты поплатишься за это! — Михара перехватил меч поудобнее. Ники со злобной улыбкой сбросила с ног высокие неудобные гэта и приняла боевую стойку.
 — Ты надеешься победить в честном бою меня? — женщина усмехнулась, презрительно оглядела худые, с выпирающими костями и перевитые венами руки отца, — заперев меня здесь, ты дал мне больше свободы, чем хотел. Вчера я победила в поединке трех буси, не получив ни царапины.
 — Ты лжешь! Мне клялись, что никто не сможет прийти к тебе без моего разрешения!
 — Наивный, как ребенок, — Ники начала медленно, упиваясь красотой собственного движения, поднимать клинок. — А теперь — беги. Зарублю.
 — Ты… ты не посмеешь, — Михара беспомощно опустил меч, его глаза лихорадочно забегали по сторонам, боясь остановиться на дочери, когда-то признанной одним из лучших фехтовальщиков города.
 — Чего ты ждешь? — она скривила лицо в оскале хищного зверя. — Беги! Беги, если хочешь жить!

Он побежал. Нелепо размахивая бесполезным мечом, спотыкаясь и путаясь в складках одежд, не смея оглянуться и за спиной слыша смех, тяжелое дыхание и топот голых ног по земле.

Она провожала его до ворот. С клинком в руке, босая и в исподнем. Хохоча до хрипа и посылая вслед убегающему оскорбления и проклятия.

Она не видела кипящего гневом взгляда Акинори-самы.

 — Даю тебе один день на то, чтобы найти хозяина или убить Сэйси. После этого — исчезни. Я не потерплю такого на территории Дома.

Выпавший из руки меч звонко ударился о плоские белые камни садовой дорожки.

***

Серо-зеленое неподвижное море тканью натянулось на песчаный берег, терпкий свеже-соленый запах поднимался от воды и смешивался с разноликим воздухом города. Корабль европейцев стоял на якоре, застывший, словно искусно сделанный макет или дорогая статуэтка. Даже флаг повис безжизненной тряпицей, еле различимой на флагштоке. Шкипер стоял у борта, опираясь на планшир и глядя на воду. Томас, британец, лежал под мачтой на тюках с ненужной теперь теплой одеждой и смотрел в небо.

 — Проклятые дикари, — мужчина сплюнул за борт, — мы тут скорее подохнем, чем они придут со своей водой. Нам теперь молиться их чертям-идолам и вызывать дождь? Почему они не приходят?
 — Кто знает, — британец устроился удобнее, заложил руки за голову и прикрыл глаза, — но дожди здесь бывают довольно часто, особенно летом. Если тратить воду умеренно, на одних дождях и росе мы наберем полную бочку.
 — Точно! — Ян со стоном хлопнул себя по лбу, добавил пару крепких словечек, а затем повернулся к помощнику, — Томас, мы чертовы кретины, а я особенно! Я додумался попросить у них воду в дождь!

Британец издал короткий неуверенный смешок, поправил тюки под головой.

 — Да, мы будем ждать воду долго, — он скосил глаза на голландца, вновь вставшего у борта и глядевшего на безжизненное море, — где-то до осени.
 — Как же, до осени, — шкипер невольно поправил заткнутые за пояс пистолеты, — как бы эти щелеглазые не подумали, что мы над ними издеваемся.
 — Они еще не пришли и не опробовали на нас свои новые мечи, значит, все еще не так плохо.
 — Что ты там бурчишь?
 — Я как-то пытался учить что-то еще, кроме «спасибо» и «пожалуйста», и наткнулся на фразу… не помню точно, что там и как, но смысл таков: опробовать свой новый меч на первом встречном.

Шкипер глухо рассмеялся, но все же его ладонь привычно легла на рукоять пистолета.

 — Думаете успеть надеть в этих антихристах-мечниках дырок прежде, чем они наделают дырок в нас своими ножичками? — Томас с кряхтением поднялся, отряхнул налипший на штаны мусор, — здесь надо или сидеть тихо, или быть героем, а лучше и то, и другое одновременно, да уметь вертеть мир на большом пальце. Мистер Адамс рассказывал, как сидел в яме с помоями только за то, что пытался защитить свою жизнь.

 — Но он-то без мыла влез в задницу к этим чертям! — голландец в сердцах ударил кулаком по планширу, сплюнул за борт.
 — Плюйтесь поменьше, воды у нас и так мало.
 — А-аргх, Томас! — взвыл Ян. — Если ты не прекратишь ныть, я сверну тебе шею!
 — Благодарите Бога за то, что я здесь один, а вся остальная команда сидит в кают-компании и не слышит этого разговора.

Ян молниеносным движением выхватил из-за пояса пистолет и наставил дуло на британца.

 — Еще одно слово из твоего гнилого рта, и застрелю, — он взвел курок и прицелился, — ты знаешь, я каждый день их проверяю и с десяти шагов попадаю в трехпенсовую монету.
 — Стреляйте, — Том обреченно развел руками, — но тогда они поднимутся на борт и будут спрашивать, какое происшествие привело к убийству. Вы понимаете, что это значит.

Голландец беспомощно опустил руки, с надрывным вздохом запрокинул голову в небо, в это чужое белесо-синее небо, щеголяющее по ночам такими знакомыми, но все равно чужими звездами. Все правильно. Они здесь никто. Они даже не поймут, что скажут им эти демоны в несуразных одеждах. Запертые в гавани, без оружия, с трюмом, из которого вынесли все, что только можно. Среди этих проклятых испанцев, науськивающих своих местных цепных псов. Без воды, с крохами закупленной провизии, ослабленные долгим путешествием. Еретики как для католиков-испанцев, так и для местных. Остается только дождаться любого ветра, хоть штормового в лоб, протаранить с десяток здешних утлых плоскодонок, загораживающих выход из порта, и вырваться на открытую воду. И там уже уповать на милость Божью.

***

Эти недоумки с бритыми макушками маринуют рыбу в рисе, а затем выбрасывают его, склизкий и невыносимо смердящий. После эти отбросы не едят даже тощие бродячие псы. А рыба ведь прекрасно замаринуется без риса, с редькой и имбирем, и их не придется выкидывать. А вкус лучше. Варвары, определенно. Хорошо хоть креветки умеют готовить.

Знать бы еще, куда запропастился Ким…

Закончив трапезу и убедившись, что слуги убрали посуду, господин Пак поднялся на палубу, подышать воздухом. Хороший день для старых костей, теплый, светит солнце, нет ветра.

Нет ветра.

Некого загнать в горлышко бутылки. Ким бегает за ветром по городу, пытаясь ухватить его за хвост или запереть в тупике. Только куда же слуге, вышколенному охотничьему псу, тягаться с тем, кто искуснее любого акробата жонглирует облаками и лучше шамана пробуждает к жизни волны.

А самому ветру, должно быть, нравится эта игра. Он так красиво, так тонко и мастерски подбрасывает ворох прошлогодних осенних листьев, прячась то за иссохшей черной монеткой листа вишни, то за бронзово-алой ладонью листа клена. Явил свои умения, свои маски. Просто чтобы показать, что он игрок большой силы, большого опыта. Показал, что достоин сидеть на троне.

Вот только не хочет сидеть на нем. Или притворяется, что не хочет.

Игра хороша, очень.

Только нет времени играть.

Старый ван может умереть в любой момент. Пока законный наследник еще ребенок, кто угодно может взять власть в свои руки, что ввергнет страну в хаос. Опять будут переписаны
дворцовые хроники.

А ветер все будет играть с прошлогодней листвой, примерять на себя чужие маски и пугать неисполнимыми угрозами.

Вряд ли он верит в судьбу и карму. Старик Пак уже давно забыл само значение этих слов. Как там карму описывают в древних трактатах мудрецов с запада? Висящая над головой чаша, опрокидывающаяся на человека всякий раз, как оказывается переполненной. Удивительно, почему весь мир до сих пор не погребен под многими локтями пролившихся человеческих поступков. Сколько лет, сколько жизней должна наполняться чаша кармы, чтобы опрокинуться, и не будет ли поздно, когда человеку воздастся за все его деяния?

Посол тихо вздохнул, щурясь, взглянул на яркое желто-белое солнце. Многое, должно быть, накопилось в чаше его кармы, раз на старости лет приходится бегать за теми, у кого ноги куда покрепче. И где бегать — под носом у злейших врагов, без соответствующей бумажки запрещающих даже дышать. Если бы только удалось найти нужную бумагу и печать, чтобы повязать ей ветер, не оказавшись связанным самому.

На чем бы его подловить? Не заманишь ни властью, ни славой, ни доброй памятью. Не заманишь ни словами о долге, ни призывами к совести. Приглашением сыграть в игру? Быть может, но вот только так ли он азартен, как хитер? Проклятая чиновничья служба. Неужели эти Северяне и Южане не могут воевать друг с другом сами по себе, без того, чтобы прятаться за широкими одеяниями вана? Сажали бы на трон сами, кого угодно. А так у каждого нового вана надо заручаться поддержкой, каждому надо втолковывать, кто против кого. Надоело. Скучно, нудно и бессмысленно. И уж точно ни плохая карма, ни хорошая карма тут ни при чем.

Хотя пришлому наверняка показалась бы занятной борьба между Большой и Малой Северной кликами. А идти можно на сторону Западной, они сидят, обложившись подушками, и ждут своего часа. Может пора уже дать мишени понять, что вся его хитрость видна, и предложить побыть актером и зрителем в очередном театре? Лишь бы не было слишком рано, а то он получит большую фору и сделает последний, убийственный ход. Исчезнет.

И тогда придется признать свое поражение.

Господин Пак привык думать, а после делать. Привык ждать. И привык к тому, что лучше эти два состояния не смешивать. Думать и ждать одновременно — это могли себе позволить молодые, с горячей кровью, способные дождаться и после все изменить, чтобы вновь начать ждать и думать. А он любил думать и ждать, но не смешивать — не смешивают же чай и вино? И теперь, вынужденный ожидать — ожидать своего слуги, ожидать встречи с ветром-мишенью, ожидать новых его слов и своей ответной возможности сказать — и вынужденный думать, он сразу вспоминал, сколько лет уже пробыл на службе. У этих воспоминаний был горький вкус целебного женьшеневого настоя.

Когда он начинал ждать и размышлять над ожиданием, он всякий раз возвращался к одной и той же мысли. Однажды он может не дождаться.

Господин Пак взглянул на белый круг солнца над головой, блаженно щурясь, полной грудью вдохнул теплый, пахнущий морем воздух и зашагал в свою каюту.

***

Ники плакала.

Сидела в маленькой пустой комнате, в одном нагадзюбане, обхватив себя руками за дрожащие от холода и беззвучных рыданий плечи, и через проросшие в горле железные шипы слез глотала воздух. Соленая вода двумя ручейками текла по лицу, большие тяжелые капли срывались с подбородка на грудь и мочили одежду. Сквозь крохотное закрытое рейками оконце пробивался косой луч света, выбивая из темноты лежащий на полу кинжал-кайкэн. Сегодня она подвела своего господина, и теперь осталась лишь одна попытка показать чистоту своих намерений.

Он разозлится. Он очень разозлится, когда узнает. Быть может, даже возненавидит ее. Но она не может сделать ничего другого.

Лишь бы он не услышал. Он может быть даже в соседней комнате, даже в саду за окном. Нужно дышать тише, нужно быть в одиночестве. Сайюри передаст ему те стихи и нарисованный опадающий пион уже после того, как все будет сделано, и до этого момента у женщины всего один союзник, которого она сама же может погубить в любой момент.

Солнечный луч, отмеривая время, переместился вдоль кинжала, заблестела заклепка на рукояти. Женщина на несколько мгновений задержала дыхание, зажмурилась, выдавливая меж век последние слезы и кивком головы стряхивая их, протянула бледную холодную руку к оружию. Как же глупо было проявлять слабость. Скоро может стать слишком поздно.

 — Я знал, что это не было любовью.

Дрожащие, холодные как лед пальцы женщины без сил опустились на рукоять кинжала.

 — Ты захотела избавиться от своего позора, позабыв про мой. Самонадеянная упрямая онна-бугэйся, ты даже не задумалась о том, чем можешь мне помочь, — скрип двери, шелест ткани, шаги за спиной. — Я все видел.

Предательская слезинка упала с уже высохших ресниц Ники.

 — Бендзиро уже вывел пленника за стены Дома. Тебе есть место для жилья рядом со мной. Как самурай ты умерла давно, но я смогу достать тебе сертификат эта. Так тебя точно никто не тронет.

Она хотела ответить, но все слова застревали под языком, словно отяжеленным до громадной каменной глыбы. Сказать, что лучше смерть, чем такой позор, что допустила слишком много ошибок, что не заслуживает к себе снисхождения. Что когда родилась восьмая девочка, родители ее воспитали как мальчика, а затем просто избавились, когда обман скрывать было слишком сложно, но до сих пор в женской груди бьется сердце мужчины. Что заслуживает того, чтобы самой принимать решения.

Не заслуживает. Лишь имеет право довериться.

 — А Сэйси?
 — Тигрица? И что я могу с ней сделать?
 — Помоги мне убить ее.

Он не засмеялся в ответ, как смеялся раньше над чем угодно. Ники замерла, до боли под лопатками расправила плечи и выпрямила спину.

 — Веди меня к ней. Сейчас.

В этот миг, когда пустые, без капли эмоций, звуки его голоса угасали в комнате, женщина подумала, что уже несколько лет подряд в ее окно и правда лез настоящий мононокэ.

Крохотный домик в дальнем конце сада, такой же, как и любой другой домик прислуги, разве что без двери, был обнесен высоким и крепким бамбуковым забором, но ворота запирались не изнутри — снаружи. Цветущий рядом жасмин своим ароматом перебивал и прятал едко-кислый запах кошачьей мочи. Двое вооруженных людей отперли ворота, прошли во двор, неестественно большой для такой маленькой постройки. К одному из опорных столбов ворот была прибита цепь в два пальца толщиной, дальний ее конец уходил в дом.

Сэйси не вышла ни на зов, ни на стук по краю врытой в землю глиняной лохани с водой. Вполголоса ругаясь, Ники подняла цепь и потянула ее на себя. Ее спутник обнажил меч. Из лачуги послышалось глухое рассерженное рычание большого зверя, Ники потянула сильнее. Мужчина стоял неподвижно, с пустым, как изображающая уныние маска, лицом, и держал катану занесенной для удара. Женщина дернула цепь на себя.

Из черного зева проема с рыком выскочило стройное гибкое тело, едва ли больше волчьего, янтарно-желтое и в крупную сетку пятен. Чжоу отбросил меч, оттолкнул Ники с пути зверя, перехватил прыгнувшую большую кошку поперек туловища и прижал к себе, так что ее задние лапы впустую рассекали воздух. Зверь завизжал яростно, словно от боли, вывернулся из рук человека и вновь скрылся в доме.

 — Так это и есть тигр? — мужчина перевел дыхание, стер со лба выступившие капельки пота, — это ее я боялся как настоящего хозяина лесов и должен был сейчас убить?
 — Почему ты выпустил меч? — голос Ники гремел гневом, но взгляд она отвела.
 — Я ждал тигра. Настоящего тигра, а не маленького худого леопарда.
 — Ты…
 — В свое время я побеждал тигров, — он не сдержал усмешки.
 — Все-таки кореец, — женщина негромко вздохнула, будто сама себе признаваясь в совершенной давным-давно и уже неисправимой ошибке, — и что ты будешь делать, охотник на тигров? Леопард для тебя — слишком легкая и ничтожная добыча?
 — Она ручная. Та же кошка, только с большую собаку ростом. Незачем ее убивать, мне есть, что еще предложить.

***

Тонкая серая пыль, прибитая к земле вчерашним дождем, вновь поднималась в воздух, пачкала ноги. Ветер был свеж, но слаб, его едва хватало на то, чтобы подхватывать и развеивать ворохи пылинок вслед за шагами человека. И близость моря не делала этот легкий ветерок-ребенка сильнее, не разрешала ему большего, чем играться с пылью. Выше по склону горы Рокко или дальше в море, быть может, он был бы в силах гнуть тонкие ветви и трепать одежду, но здесь, у самой кромки воды, среди теснящихся за гаванью лачуг он был не больше того, что поднимают мушиные крылья.

Бендзиро проклинал взмахи этих мушиных крыльев, как проклинают заклятого врага перед смертью. Даже такого ветра хватало, чтобы взмокшую спину словно полосовали бичом от каждого касания ткани.

Он вел пленника через весь город, вел его не связанным, вел его, будучи сам вооружен лишь коротким ножом, замаскированным под веер. Вел, понадеявшись на честное слово и собственные силы.

Повязка на правом плече напиталась кровью, теплые струйки то и дело чудились сбегающими по руке до кончиков пальцев. Мальчик-кагэма вел пленного наемного убийцу в дом, где его встретит еще не достигший совершеннолетия ученик воина.

Кореец-наемник остановился, широко улыбнулся, как улыбался прошлым вечером, когда ему выкручивали пальцы.

 — Опять? — сухо бросил его спутник, усилием воли убирая ладонь с рукояти ножа и под локоть поддерживая пленника.
 — Ты бы полежал всю ночь связанным, я бы на тебя посмотрел, — мужчина недобро оскалился, помассировал сведенную судорогой ногу, — если после беседы с вами я не начну гнить живьем — вернусь и разобью голову астрологу, составившему мне гороскоп. Он сказал, что в середине жизни удача от меня отвернется, а сейчас она только и делает, что целует меня во все возможные места, как дорогая проститутка, ублажающая клиента. А куда вы дели два мертвых тела?
 — Молчи и иди, — юноша отдернул руку, несильно толкнул мужчину в спину.

В крохотной лачуге с бумажными стенами их никто не ждал. Круглолицый мальчик-подросток, лишь заслышав свое имя, рассеянно и смущенно закивал и скрылся в комнатке. Бендзиро все же вытащил нож из ножен, перехватил его поудобнее. Эти легкие тонкие стены давили сильнее каменных, воздух был тяжел и горек.

Негромкие шаги за перегородкой. Юноша стиснул зубы. Он воин, сын воина, несмотря ни на что. Никто не должен знать, что он боится.

В комнатку вошел по-домашнему одетый громадного роста худой самурай, казалось, еще немного, и он собьет головой потолочные балки. Видно было, что он уже давно не брил лоб, череп серел точками начавших отрастать волос. Лицо его показалось Бендзиро смутно знакомым.

 — Кто вы, и что вы здесь делаете?
 — Меня прислал хозяин этого дома, — юноша облизал пересохшие губы, — здесь будет жить еще один человек, должник хозяина. Пока он не выплатит долг, он не будет иметь права покинуть дом.

Внезапно высокий мужчина улыбнулся, широко, по-доброму, будто встретил старого друга. Бендзиро невольно покосился на пленного воина.

 — Ивовая Веточка? Хотя ты вряд ли меня помнишь. Я Курояма-сан, в двенадцатом месяце прошлого года мы с тобой пили чай и смотрели на холодный дождь.

Юноша почувствовал, как колет щеки от прилившей к ним крови. Этот высокий человек был одним из его клиентов, и был хорошим клиентом. В тот вечер они и правда пили чай, смотрели на холодный дождь и рассуждали о превратностях судьбы. А затем они любили друг друга, долго и нежно, и заплатил за это мужчина куда большие деньги, чем оно того заслуживало.

 — Прости, — Курояма отвел взгляд, — я не хотел тебя смущать. Так ты сказал, что нужно взять в заложники вот этого человека?

Наемник сделал шаг вперед и опустил голову.

 — Да, — Бендзиро коротко кивнул, втайне благодарный пленнику за то, что тот отгородил его собой от этого высокого мужчины с улыбкой на безмятежно-спокойном лице, — я лишь посыльный, а он сам сможет вам все рассказать. Благодарю.
 — Не останешься вновь выпить чай? Тебе всегда рады здесь, Ивовая Веточка, — Кейтаро вновь взглянул на юношу, но тут перевел взгляд на его спутника. Улыбка слетела с его лица, над бровями собрались тяжелые складки.

Наемник сделал еще шаг вперед. Исчез маленький домик, вокруг двоих, глядящих друг другу в глаза, нагромоздились высокие, острых очертаний горы, засыпанные белым снегом.

 — Зима года Имдин, северная оконечность страны. Заброшенный храм, вы повесили над воротами флаг с черным треугольником. Ты попросил молодого принца зажечь сигнальную ракету, — едва слышно, на корейском прошептал пленник.
 — Зима года Имдин, северная оконечность страны. Ты дал мне флакончик с маслом для меча, когда увидел нестертое пятно крови, — таким же шепотом, и тоже на корейском ответил Курояма.
 — Твой клинок был лучшим из всех, что я видел. Где он сейчас?
 — Сломан. Я больше не воин.
 — Очень жаль. Такое оружие следует приносить в дар богам. А ты прекрасно говоришь на нашем языке.
 — У меня было целых семь лет на то, чтобы выучить его, спасибо вашему адмиралу Ли. Это был человек великой доблести.
 — Говорят, он заставлял ваш флот бояться даже паруса маленькой рыбацкой лодки, — кореец беззлобно улыбнулся.
 — Нет, только больших рыбацких лодок, — японец улыбнулся в ответ.

Бендзиро беззвучно покинул дом. Ему не хотелось знать, сколь много общего между захваченным наемным убийцей и тем самураем огромного роста. Ему не хотелось знать, что произойдет в следующий миг. Ему не хотелось слушать разговоры, которые он не понимает.

Ему ничего не хотелось, кроме как пойти в сэнто и смыть этот предательский невысохший пот, из-за которого одежда по-прежнему липла к спине и всякое касание к коже казалось ударом, отмеренным судом за трусость.

***

Не замечаешь, как быстро летит время, до тех пор, пока не увидишь в своих волосах первый седой волос. Выдернешь с досадой, с гневом на самого себя, намотаешь на палец, чтобы разглядеть поближе и убедиться, что это не ошибка. И это не будет ошибкой. Белый тонкий волос, от которого кожа, поверх которой он лежит, начинает казаться темнее и грубее, испещренной морщинами и покрытой мозолями. Печально видеть свою седину и ощущать на себе, что время уходит. Тяжело видеть седину друга, когда приходит понимание, что никто не властен затормозить бег своей жизни и отсрочить последний шаг, в Великую Пустоту. Страшно, до боли страшно видеть седину врага.

Когда время не щадит близких, к этому можно подготовиться, с этим можно смириться. Когда время не щадит тебя, это можно понять и принять. Когда время вместо тебя побеждает твоего злейшего врага — становится ясно, сколь беспомощен на самом деле даже сильнейший воин. Без разницы, скольких ты победил, а скольких — нет. Скоро, совсем скоро победят тебя, без права на ответный вызов.

Лампа в старом красном футляре едва освещала крохотную бедную комнатку, посреди которой на старом столике стояли маленькая бутылочка дешевого сакэ, нехитрая еда и две чашки. Двое мужчин, воин-японец и воин-кореец, сидели друг против друга и беседовали, словно старые друзья после долгой разлуки.

 — Так вы ищете пропавшего наследника? Того самого, который в ту зиму спас мне жизнь? — Кейтаро поднес к губам чашечку сакэ, но не спешил делать глоток. — Но что он забыл здесь?
 — Мы не знаем правды, — Ким устало и беспомощно вздохнул, отпил немного сакэ из своей чашки, поморщился, когда алкоголь коснулся разбитой губы, — половина считает, что да, половина, что нет. А я… я видел его глаза ближе, чем твои сейчас. Это демон. Но кем он был раньше, я сказать не в силах. Быть может, он и есть истинный сын вана, а быть может, он из тех, кто еще выше. И я боюсь его. Боюсь до сих пор. В его жилах течет скорее расплавленный свинец, чем кровь простых людей.
 — Говорят, если человек не закончил своих дел при жизни и не взял с должников все, что причитается, он становится демоном после смерти. Кто знать, быть может, он из таких.
 — Ты веришь в эти сказки? Сколько ты видел мертвых, и сколько из них поднялись после смерти? А ведь все они хотели жить. Мои друзья тоже хотели жить, у них тоже была цель. Но они не поднялись из могил, — он вновь сделал глоток и скривился, невольно прикусил губу, по которой прошлось не такое уж крепкое сакэ. Корочка на ранке разошлась, на подбородок медленно поползла темная густая капля.
 — Смешно, — Курояма взглянул в глаза собеседника, — мы сидим и разговариваем, словно старые друзья, хотя должны ненавидеть друг друга. Когда ты сделал глоток, я на себе почуял, как неприятно должно жечь сакэ. Не шатаются зубы?
 — Нет, — кореец широко улыбнулся в ответ, показывая ряд ровных белых зубов, — та пичужка умела бить на удивление больно, но совсем не сильно, а он не захотел пачкаться. Хотя, думаю, он мог проломить мне череп ударом кулака.
 — Ты так и не сказал им?
 — Нет, — он отпил еще сакэ, — она была столь высокомерна, что я не позволил себе такой слабости. А он… не знаю. Не помню. Мне было страшно. Он подошел слишком близко, все поплыло перед глазами, и я упал.
 — Это от веревок, — Кейтаро сочувственно покачал головой, — я видел такое не раз. Удивительно, как ты после этого добрался оттуда до этой комнаты.
 — Не вы одни с детства обучаетесь отваге и стойкости, — кореец вытащил из-под складок рукава правую руку, уже намазанную той же мазью, какой недавно мазали спину Курояме. Костяшки пальцев были распухшими, синевато-багровыми, чуть бледнее кровоподтеки переходили на остальную кисть. — Завтра уже должно стать лучше. Если у меня будет право дожить до завтра.
 — Будет, — самурай поставил свою опустевшую чашку на столик, — и прости за столь скромный прием. Даже рисовое вино пьем холодным, слишком дорого подогреть маленькую бутылочку.
 — Ничего, так даже лучше, — наемник улыбнулся, поставил свою пустую чашку рядом, — в дни поминовения павших воинов мы всегда пили вино холодным. Вдруг горячим мертвые могут обжечься?
 — И правда, — самурай улыбнулся в ответ, — вечер. Представляю, как ты устал за сегодня. Я постелю тебе в одной комнате со мной.

Наемник с благодарностью кивнул.

 — Хорошо, что у тебя больше нет меча. Я не смогу тебя убить.
 — Кто знает, — самурай посмотрел через плечо на стену, за которой уже спал вчера ставший его учеником Хико, — но я попрошу тебя об одном. Не убивай мальчика. Он видел твое лицо, но — не убивай. Это сын гончара, которого я привез с той войны. Лучше, когда сбежишь, возьми его с собой.

Наемник понимающе улыбнулся.

Засыпая, Курояма думал о том, какими поступками заслужил такой подарок судьбы. Уже многие годы он был должен спасшему его юноше в красном. Сегодня он отдал пусть и малую, но часть того долга.

Завтра ли, через день, через год — не важно, но, быть может, он отдаст остальное.

***

День девятый

***

Они сидели в трюме и ждали восхода солнца, когда им дадут новое задание. Их глаза давно привыкли к темноте так, что перед рассветом, когда надо было подниматься на палубу и выходить в город, полумрак утренних сумерек ослеплял сильнее яркого солнца. Разве что командир приходил с лампой, белый зверь в пятне рыжего света, но на него не было никакой радости смотреть. Огонь его лампы бил по глазам, его голос, негромкий, но сочащийся гневом, бил по ушам. Его руки, по-крестьянски грубые сильные руки били и по лицу, наказывая, били по чести и совести.

Еще до того, как заскрипело старое, просоленное морем дерево под уверенными шагами, куски света и холодный ночной воздух пробились в нижнее отделение трюма.

 — Я нашел его, — командир с презрением оглядел мужчин, поднял лампу повыше. Ее свет, неприятно, болезненно яркий, обрисовывал все черты его лица, когда-то бывшего простым и красивым, но теперь изуродованного шрамом и подобного маске злого духа. По шее от самой ключицы тянулись темные уродливые пальцы ожога, ползли на лицо и дальше, почти до самой макушки, словно осьминог распластал свои щупальца по черепу. Вместо правого уха — скрюченный красный лоскут кожи с рваными краями и кое-где видимым оголенным хрящом. Правая бровь — лишь грубые нависающие над глазом складки голой кожи, только у самой переносицы нелепо торчит клочок коротких редких волос. Он держал лампу в правой руке, словно специально бросая тени на левую половину лица, нетронутую ожогом, и освещая страшный шрам, полученный пятнадцать лет назад.

 — А вы нашли тела убитых? — Ю, щурясь от непривычного света, взглянул в глаза командира.
 — Двух из трех, пошедших следом. Караулящие у входа уже получили новый приказ. Бесполезные шавки, кичащиеся своими должностями и происхождением, без меня вы хоть на что-то способны?
 — Да, — Ю против своей воли победно улыбнулся, — мы нашли двух шпионов. Один из них уже убит, и за это нам следует сказать спасибо нашей мишени, а второй сознался сам. Если желаете, он расскажет вам все сам. Линг?

Китаец вышел вперед, поклонился мужчине со шрамом и сложил руки перед собой, пряча ладони в рукавах. Он не боялся гнева этого человека, как не боялся его никто из них — из ядра элитного отряда дворцовой гвардии, прошедшего войну и изматывающее послевоенное время. Но от смутной тревоги желудок все равно поджимался ближе к груди.

 — Вы не связали его? — командир бросил язвительный смешок.
 — Я признался сам и даже не пытаюсь бежать, — лазутчик посмотрел на него, как смотрят на канаву с нечистотами, — меня наняла Малая Северная партия, чтобы следить за господином Паком. Еще двое нанятых — матросы в команде судна, чтобы прикрывать мое возможное отсутствие.
 — Кто о нас знает, Линг? — раздалось вдруг откуда-то из глубины трюма.
 — О чем вы? Я… я бы никогда ничего не сказал! — китаец обернулся, глаза его расширились. Он и правда умел молчать, но ответить на заданный вопрос просто не мог, ведь не ручался за моряков. А они могли и предать.
 — Один из слуг — точно не матросов, слуг — увидел мешок с нашим рисом и прикрыл его пустыми мешками, чтобы не заметили.
 — Что? Да что за… — голос Линга потонул в нарастающем гуле брани и вопросительных восклицаний.
 — Вы надеялись обмануть старого кота? — командир почти криком оборвал возникающий шум. — О вас знает вся команда, все слуги посла, кроме его самого, иначе ваше пребывание здесь невозможно было сохранить в тайне. Или вы надеетесь на то, что все на корабле — это тупые мешки с требухой, не способные разглядеть очевидного? Если бы каждый из них не знал, какой груз несет судно, вы бы уже давно плыли обратно в Чосон, выброшенные за борт еще в день выхода из порта.
 — Тогда почему вы забрали у нас последнюю лампу?
 — Как же, янбаны, — он презрительно фыркнул, успокаиваясь и понижая голос. Покрытая шрамами щека от ухмылки взялась грубыми складками, резко очерченными светом лампы и оставляющими глубокие, яркие тени, словно это были крохотные горные гряды и ущелья. — Если не держать вас в цепях, вы додумаетесь до того, чтобы подняться в верхние каюты и самим начать уговаривать господина Пака бросить бессмысленное дело. Ничтожные, ни на что не способные, вы даже не можете терпеть темноту и таиться.
 — Но если это бессмысленно? О нас знают!
 — Не знает тот, кто не должен знать. И этого хватает.
…в предрассветных сумерках в домике рядом с гаванью Ким, собиравшийся бежать и встававший с постели, почувствовал на своем плече руку.
 — Я сказал, что ты можешь сбежать, — тихо произнес Курояма, рывком опрокидывая воина обратно на циновку, — но я не сказал, что не буду пытаться остановить тебя.

***

Солнце степенно вышагивало по парадно украшенному белым узором облаков синему небу, проходя свой извечный дневной путь. Теплый воздух поднимался от нагретых крыш и маревом окутывал город, пропитывал узкие улочки блаженной теплой негой. Еще не пришло лето, когда от влажного и липкого, навязчивого жара спасали лишь зонтики и холодная гладкость легких шелковых одежд, тепло весеннего дня нежно, как подогретая вода в бассейне.

Она сидела в воде, опустившись в теплый бассейн по плечи, полуприкрыв глаза и улыбаясь невольно. Сэнто, несомненно, не сравнится с домашней баней, но и в общественной бане есть свои хорошие стороны. Вон, совсем рядом моется такой красивый юноша…

Как же мало надо человеку, чтобы прийти в гармонию с собой — просто ласковая теплая вода. Говорят, люди научились этому у обезьян с северных островов — кто-то увидел, как звери, летом дравшиеся друг с другом за вкусный фрукт, зимой сидят по самый нос в озерцах горячих источников, сбившись тесно и лапами стряхивая с голов падающие снежинки. Какая чепуха. Бани придумали боги.

Отвлек ее смех служанки-юна  и усталое, грубое ворчание какого-то мужчины.

Сайюри невольно открыла глаза на всю ширину.

 — Если вы будете так сильно тереть себя мочалкой, аната-сама, вы сотрете всю кожу и останется одно мясо, — вновь звонко рассмеялась одна из девушек-банщиц, но тела других посетителей мешали рассмотреть ее клиента.
 — Вас это не касается.
 — Какой вы грозный и сердитый, аната-сама, — и вновь смех, — разве вы пришли сюда не для того, чтобы расслабиться, очистить тело и доставить удовольствие духу? Позвольте хотя бы помочь вам смыть мыло…

Ответ девушка не расслышала, зато увидела, как тонкие светлые ладони банщицы скользят по загорелому, блестящему от воды телу клиента. Где-то Сайюри определенно встречала эту спину. Или не эту. Мелькание чужих рук, ног, голов, и вот она видит всего мужчину целиком. Ладно скроенный, высокий и широкоплечий, с крепкими ногами и красивым задом, он, тем не менее, был худ, темная кожа обтягивала каждую мышцу, выпирали позвонки и ребра. Руки тонкие, не самые мощные из всех, что видела девушка, но свитые из одних тугих жил. Цепкие, должно быть, как крючья на плодах сорной травы. Спина костлявая, но сильная, резко очерченными треугольниками лежат плиты мышц. Локти и шея растерты грубой мочалкой до красноты, кое-где, кажется, даже выступила кровь. Явственно видно, как кровит содранный прыщ на острой лопатке. На другой лопатке то ли снова царапины от мочалки, то ли уже рассасывающийся синяк, несколько таких же косых темных пятен поперек всей спины.

 — Ну что же вы, аната-сама? Или я вам противна? Я стара и некрасива, у меня большой живот и хриплый голос? Или вы предпочитаете мальчиков в услужение? Почему вы не разрешаете мне вам помочь?
 — Оставьте меня в покое, прошу.

Плеск воды и разговоры других посетителей мешали вслушиваться, но этот голос и тон показались Сайюри смутно знакомым. Проклятая теплая вода в бассейне расслабляла, не давала думать точно, собирать воедино все части. Она знает этого мужчину. Хорошо знает, и это наверняка. Но — не помнит, нет нужды помнить.

Вновь людские тела закрыли ей обзор, послышался смех. Интересно, у кого больше терпения — у той девушки, решившей подзаработать с удовольствием для себя, вместо того, чтобы ублажать очередного старика, или у того мужчины? Да и что с ним такое? И правда же, растер кожу мочалкой так, что она может и воспалиться.

Мелькнуло большое полотенце, раздалась тихая брань и шлепки босых ног по мокрому полу, кто-то из невольных зрителей всей этой сценки глухо засмеялся.

 — Как же вы невоспитанны, аната-сама! — оставшаяся одна, банщица обиженно сощурилась и надула губы, а затем засеменила к следующему клиенту. — Эх, какая же тяжелая у меня работа!

Сайюри вновь прикрыла глаза. Вода была слишком приятной и ласковой, чтобы еще о чем-то думать.

***

Маленькая бедная каюта недалеко от покоев господина не была слуге домом ни единого дня плаванья. Темная, пустая, так что в ней нечего делать, кроме как спать. Старые, почти черные от времени деревянные стены без отделки, низкая узкая кровать с парой подушек, да сундук, в котором кроме смены одежды отродясь ничего не было. Но сегодня, едва волоча сбитые в кровь ноги, после бессонной ночи и тяжелого дня, он возвращался в нее, как в родительский дом. Скинул сандалии, опустился на постель, растер гудящие от усталости икры. Скоро старик позовет его к себе, и надо будет отчитаться за прошедшее время, а это едва ли не тяжелее, чем измерять пешком город, силясь найти пропавшую мишень.

Как слуга и ожидал, его вскоре позвали. Но ни о чем не спросили.

 — Я устал, Ким, — господин Пак сложил на коленях темные морщинистые руки, — очень устал. Я не хочу больше иметь дела с этим человеком, хочу отменить приказ и вернуться домой. Скажи, ты ведь тоже устал?

Слуга почтительно кивнул в ответ.

 — Разве имеет значение, кто будет следующим ваном, если вся власть все равно в руках министров? — старик-посол устало улыбнулся. — Мы с тобой гоняем ветер и восхищаемся его умением проскальзывать сквозь решето, в то время как за морем, в столице, другие люди ворочают многопудовыми камнями и строят стены, которые не разрушит ни один тайфун. Мы бесполезны, хоть и исполняем приказ. А истинный наследник с доказанной чистотой крови уже рожден. Что с того, что ему назначат регента? Так делали уже не раз. И это будет по закону.
 — Но… будет смута.
 — А когда не было смуты, Ким? Всякое время называют смутным и тяжелым, пока не становится хуже. А лучше… лучше не становится никогда. Золотой век кончился, Ким. Давно кончился. Я не верю в то, что когда-либо станет лучше.

Слуга беззвучно зашевелил губами, желая, но боясь вылепить из мыслей слова.

 — Хочешь сказать — говори. Ты ведь знаешь, я ценю каждую возможность побеседовать с тобой.
 — Господин, вы сейчас будете браниться, но мне пришла в голову одна мысль…
 — Если это хорошая мысль, напои ее чаем и побеседуй с ней подольше, если плохая — гони ее взашей. Так что случилось?
 — Помните тот разговор, когда мы только прибыли в порт? Что наследник может прятаться где угодно?
 — Хватит, я наелся этими рассуждениями на пару жизней вперед, — господин Пак опустил голову, но выцветшие серые глаза заблестели холодной твердой сталью.
 — Стойте. А что если он и не прячется? Что если он по-прежнему в Хансоне, во дворце? Что если и не было никакого изгнания, а этим он лишь набивал себе цену и покупал спокойствие?
 — Замолчи, Ким. Просто замолчи, — старик-посол улыбнулся беззлобно и кротко, возвращая себе прежнее отстраненно-доброе выражение мудреца, познавшего жизнь, — то, о чем ты сказал, это единственная вещь, о которой я не хочу слышать.

Дверь в каюту с тяжелым скрипом приоткрылась, заглянул один из матросов.

 — Прошу прощения, господин, но на воде рядом с нами лодка, в ней один человек. В бедной одежде, на голове круглая тростниковая шляпа, как у крестьян. Он хочет подняться на палубу.
 — Проведите его сюда, — и господин Пак махнул рукой, приказывая закрыть дверь.

Слуга, до этого смиренно сидевший на подушке, невольно привстал, морщась от пробившей все тело крупной дрожи и текущего по спине холода. Ладони мгновенно стали липкими от выступившего холодного пота.

 — Эта мысль должна была посетить тебя раньше, Ким. Вот ты усомнился, и он пришел сам, развеять твои сомнения, — старик с улыбкой посмотрел на своего собеседника, сейчас выглядящего как облитый ледяной водой щенок, — а теперь уходи. Подальше. А я потрачу оставшееся время на дыхательные упражнения, для предстоящего разговора нужно накопить побольше хладнокровия.

Слуга рассеянно кивнул и выбежал за дверь так быстро, как только мог. Спотыкаясь, болтаясь из стороны в сторону, уже у прохода в трюм он словно внутренним слухом услышал тяжелую поступь по палубе человека, возможно, бывшего его настоящим господином. Под его неспешными шагами весь корабль содрогался в попытке поклониться и изъявить свою покорность. Быть может, это только почудилось, но правда это, или иллюзия — уже не имело значения.

Ветер, вольный всесильный ветер сам прилетел в бутылочное горлышко. И, зайдя в каюту и прикрыв дверь, сам себя запечатал в бутыли крепкой пробкой.

Старик-посол с поклоном опустился к босым загрубевшим ногам избранного им мишенью и повелителем человека.

 — Я взойду на трон Чосон, — голос правильно-строг, силен, холоден, словно снег на вершинах далеких северных гор, — но вы должны выполнить мое условие. Меня не волнует, как, но сделать это вы должны. Вы ведь приплыли сюда с дарами. Так подарите — и меня не волнует, кому — живого ручного леопарда.

Господин Пак опустил голову ниже, чтобы не опозориться, не дать наследнику увидеть, как он от недоумения и негодования открывает и закрывает рот, не в силах произнести ни слова.

 — Что же? — усмешка из уст человека, самого себя признавшего сыном вана, звучала болезненно остро, — вы признаете, что слишком слабы и приказ невыполним? Привыкайте. Я сказал свое слово.
 — Будет исполнено, Ваше Высочество, — старик рабски-покорно втянул голову в плечи, мысленно кляня наследника последними словами.

Чжоу невольно улыбнулся. Эта фраза: «будет исполнено, Ваше Высочество» — звучала до неприличия красиво.

***

 — Вот, прошу, Ваше Высочество. Здесь ваша одежда, сейчас я позову слуг.
 — Не стоит, я переоденусь сам.
 — Но…
 — Надо же, я не знал, что у вас есть право мне перечить.
 — Как скажете, Ваше Высочество.

…он сидел на полу в крохотной, освещенной лишь одной лампой каюте, и смотрел на лежащие перед ним одежды. Белый ханбок из плотной и гладкой, матово поблескивающей ткани, как и подобает знатному корейцу. Не сильно отличается от того тряпья, в котором приходилось жить. А рядом шелковая накидка. Алая, словно кровь, брызжущая фонтаном из перерезанного горла, и блестящая, как вода. Широкая, с неудобно длинными рукавами и странным отложным воротником. Тот кот-посол назвал ее каким-то несуразным и мудреным словом, даже более мудреным и несуразным, чем сама это накидка, его еще предстоит запомнить. А пока это лишь кусок шелка, даже без вышитых на нем ванских драконов. Просто большой кусок безумного дорогого, одноцветного и без узора шелка, скроенный нелепым и расточительным образом.

Мужчина едва слышно усмехнулся, сжал в кулаке алую легкую ткань. Это должен был быть хлопок или рами, но почему-то это шелк, с которым так любит играться ветер. Без подклада. При быстрой ходьбе длинные рукава и широкие полы накидки будут взметаться до самого пояса. Крыльями.

Крыльями феникса.

Теперь он — феникс. Стало понятно, почему божественная птица так редко показывается кому-то. Ведь у нее могут быть две человеческие ноги и человеческое лицо. Только крылья алые, словно кровь.

Смешно.

Из сундука вытащены матерчатые короткие сапоги, расшитые настоящим золотом. Если содрать одну такую вышивку, на нее можно было бы жить несколько лет. Было бы. Теперь же не зазорно станет наступить таким отделанным золотом сапогом в грязь. Только бы хватило ума не разуться перед лужей и не перейти ее вброд, босиком. Если, конечно, дадут ходить своими ногами, а не будут таскать в паланкине, как немощного.

В отдельном открытом ларце покоится мангон  — хитро сработанная лента с сеткой из конского волоса, какой требуется туго обжать лоб и перехватить собранные волосы. Под любую шапку, даже под ванскую, надевается такая лента, и сетчатая тонкая вставка не даст натереть лоб ничем, сама правильно уложит на голову любой убор – а впрочем, принцу на нее и не требуется что-либо одевать, довольно лишь собрать пучок и закрепить его шпилькой. Жаль, под мангоном целиком скроется седина на висках, а она бы заставляла всех невольно проникнуться уважением.

Чжоу взял в руки гребень, провел им по волосам, собирая все ближе к макушке. Закрыл глаза, вспоминая, как недавно еще Ники перебирала в пальцах распущенные пряди волос, как на лице японки цвела улыбка. Ей никогда больше так его не коснуться.

Волосы собраны и стянуты туго, так что больно хмурить брови, но ни одна прядь не должна выпасть из-под повязки., зеркало отражает соразмерную, строгую картину. И все же видны две серебряные седые прядки на висках. Лицо словно чужое, сама собой слетает вечная снисходительно-беззаботная улыбка. К новой голове подойдут новые одежды.

Мужчина снял свое прежнее тряпье, облачился в ханбок, на редкость ладно севший по фигуре. Надел сверху этот нелепый кричаще-красный халат, завязал пояс. Махнул рукой, следя за игрой шелкового рукава. Ткань взметнулась вверх языком пламени, клинком ударила в сторону и тут же погибла, повисла безжизненным полотном. Снова взмах, слышен хлопок, словно отдаленный выстрел, и снова рвется вверх огонь, играя яркими всполохами, красуясь, разрезая глаза блеском.

Резкий шаг, воздух бьет по полам накидки и кидает их вверх сплошной алой стеной. Поворот, быстрый, пока огонь не угас, и красные всполохи ложатся в кружащийся поток. Поворот в другую сторону, слышно, как стонет огонь, вынужденный изменить свой полет, вспышка — словно взрыв. Снова поворот, быстрее, как крутится зонтик в руках танцовщицы, мелькая спицами. Огонь разгорается сильнее, хлещет по стенам комнатки, уже подхватывает сам и вертит в бешеной пляске. Быстрее, еще быстрее, пока огонь не захватит все, не уничтожит все, не испепелит черноту потолка над головой и не взметнется стрелой в небо.

Он смеялся. Кружась, так, что уже заплетались ноги и все плыло перед глазами, под отдающий в голове боем барабанов стук крови, смеялся. Без сил упав на пол и стуча по нему кулаками, смеялся. Он — огонь, сметающий все на своем пути. Он — феникс, божественная птица, единственная, кто стоит наравне с драконом. Он — бессмертен, всемогущ, не знает преград.

Он будет ваном, ставленником богов.

Обязательно будет. Иначе зачем ему крылья?

***

Алая птица летела через город, наслаждаясь штормовым бушующим ветром, поддерживающим непоколебимо мощные крылья. Летела, неся за собой бурю, громогласными криками провозглашая свое торжество над всем миром. И никому не было дела до того, что одинокая фигура в красном быстрым шагом двигалась сквозь разноликую серую толпу разомлевшего от теплого дня города.

Тот самый квартал с людьми для удовольствий, скрытый за высоким забором. Когда-то он специально обошел его весь кругом, чтобы найти крепкое и растущее достаточно близко дерево. Сам весной надломил толстую ветку и нанялся к хозяину сада садовником, и честно проработал все лето. Зато оставил веревку, поддерживающую слабую и больную ветвь, и целый год лазал через забор по этой веревке, пока не научился обходиться без нее. Теперь же это просто обвязанное веревкой старое дерево. Он зайдет в ворота и выйдет через них, не таясь, не обманывая и не будучи ни в чьей свите. Первый и последний раз.

Знакомые постройки. Знакомый жасминовый куст, растущий так близко от окна Ники — он остался позади, сегодня путь в другую сторону. По ювелирно выложенной дорожке в тени высоких деревьев, ведущей к хозяйке этих мест.

Лежащая на своей постели Акинори-сама на без предупреждения посетившего ее покои мужчину глядела с несдерживаемым гневом и недоумением.

 — Кто еще кроме вас знает, что тигрица, живущая в Доме Цветов и Ив и никогда не показывавшаяся на глаза ни одному из пришедших посмотреть на нее, не тигрица? — он посмотрел на нее с всепрощающей улыбкой статуи Будды, не удосужившись ни представиться, ни даже поклониться.

Женщина сдержала гримасу негодования, позволила себе лишь легкую улыбку и колкий взгляд на собеседника. Одет чудно, хоть лицом и похож на японца. Китаец, должно быть, так что с него взять?

 — Как невоспитанна бывает нынешняя молодежь, — она приподнялась на постели, — вы ворвались в мою комнату, не послав служанок предупредить, лишь затем, чтобы узнать о правдивости байки о том, что нет никакого тигра? Что ж… я последую вашему примеру и отвечу прямо, забыв об этикете. Хотите понюхать тигриной мочи?
 — Там леопард. Сэйси, как зовет ее хозяйка, маленький леопард с темно-золотым мехом и длинным пушистым хвостом. Каждую ночь женщина по имени Михара Ники ходит к ней, чтобы покормить и убрать экскременты. Вчера вы выгнали ее, дав день на то, чтобы найти нового хозяина для животного. День прошел. Я забираю Сэйси.

Акинори-сама готова была рассыпаться в оправданиях или разразиться пространной гневной тирадой — сама женщина не могла сказать, что в следующий миг вылетит из ее рта — но странный, взявшийся из ниоткуда гость лишь резко развернулся на пятках и шагнул вон из комнаты. Алые полы необычной, явно иноземной накидки огнем вспыхнули в дверном проеме, и после была только тишина, без звука шагов, лишь сбившееся шумное дыхание старой женщины оглашало ее покои.

А алая птица летела дальше.

Вновь то самое окно, в которое он столь часто лез, словно вор, закрытое деревянным щитком. Мужчина подошел к нему, провел пальцами по полированному косяку, наслаждаясь теплотой и гладкостью дерева. Сочетание шелковистости и грубости, тепла и свежести… он будет долго помнить этот темный квадрат в окружении белых стен. Когда-то вечно открытое, теперь заветное окно наглухо закрыто. Это никогда не было преградой раньше. Раньше. Очертить ладонью весь контур проема, легчайшим касанием, удерживая дрожь в кончиках пальцев, пройтись по каждой планке ставни, по каждому стыку. Прижаться щекой к раме и закрыть глаза, вдыхая едва уловимый запах. Осторожнее, нежнее, чтобы не спугнуть память и чувства. Дышать тише, не давая сердцу биться слишком часто. Мужчина горько усмехнулся, когда руки скрутило спазмом — они негодовали, злились на медлительность своего хозяина, все никак не желающего открыть окно, опереться о подоконник и рывком перебросить тело в комнату.

Нет. Не в окно, а через дверь. Главную, а не дверь черного хода.

Ники, сидящая в своей темной пустой комнатке и перебирающая свитки со стихами и живописью, вздрогнула от тяжелого скрипа открывающейся двери. Развернулась ко входу, лихорадочно нащупывая за поясом кинжал. Замерла, побледнев, тут же опустила голову.

 — Зачем ты это сделал? — в ее голосе, голосе человека, еще недавно истязавшего и убивавшего людей, отчаянье мешалось с готовыми вырваться рыданиями.
 — Вы сделали. Обращайся ко мне «Ваше Высочество».

Она почти до крови закусила губы, сдерживая крик.

Где-то за окном протяжно запела птица.

 — Ненавижу тебя, — прошептала Ники, переведя дыхание, сжала пылающими ладонями лицо, так что ногти впились в кожу.

Он не ответил, лишь с легким прищуром, изучающе взглянул на любимую женщину.

 — Зачем Вы сделали это, Ваше Высочество? — слова застревали в ее горле, она отхаркивала их кусками, как тяжелую вязкую мокроту при легочной болезни.
 — Через час за Сэйси придут слуги с клеткой. Собирайся, ты должна помочь вывести ее. Она будет преподнесена в дар святилищу Нагата.
 — А я? — сплюнула Ники сквозь зубы, не смея поднять головы. Первый страх и отчаяние уступали свое место давящему горячему гневу. — Я тоже буду передана в дар?
 — Как хочешь. Я могу устроить твою судьбу так, как ты у меня попросишь.
 — И как же вас просить, Ваше Высочество? — она заставляла себя дышать спокойно, но туго натянувшиеся на шее мышцы изобличали сдерживаемые чувства. Сейчас она была готова его убить, и, убив, не сожалела бы об этом ни мига. Тот, кто вечерами как преступник лез через ее окно, кто после ночей близости так нежно одевал ее в дзюбан и расчесывал волосы, уже умер. Зашедшего через дверь и приказавшего обращаться к себе по титулу человека она не знала. И не хотела знать.
 — Не дерзи. — А голос его даже похорошел, подумала женщина. Стал глубже, богаче. Неужели все, что было для этого нужно — обрядить его в другие одежды?

А его ли?

 — Вы лгали мне все эти годы, Ваше Высочество? Вы не чиновник в суде, не охотник на тигров, не ремесленник и не нищий? Вы сын императора?
 — Вана. Император — это титул для здешнего трона.
 — Для меня было несказанной честью учить вас обращаться с мечом и обучаться у вас каллиграфии, — Ники склонилась в поклоне, сжавшись в комок у ног мужчины, — но женщину для удовольствий мы могли найти куда более умелую и осторожную. Моя вина велика, на вашей спине и плечах до сих пор видны следы оставленных мной царапин. Не казните меня. Позвольте совершить сэппуку. Я сделаю это сейчас, у вас на глазах, чтобы вы видели чистоту моих помыслов и намерений.

Он сделал шаг назад, замер на миг, не дыша. Медленно опустил веки, спрятал ладони в рукавах. И вдруг с рычанием сдернул с волос ленту, и, отшвырнув ее в сторону, рухнул перед женщиной на колени.

Ники подняла голову.

 — Зачем?

В ответ он взглянул на ее лицо. Протянул руку к ее щеке, едва касаясь, кончиками пальцев провел по коже. Обвел большим пальцем контуры подбородка женщины, коснулся ее горла — там, где над старым серым шрамом уже зажила тонкая царапинка, оставленная клинком убийцы. Улыбнулся, чуть прищурившись, возвращая себе прежнее, живое и знакомое лицо, и бессильно, плетью уронил руку.

 — Ты знаешь, через что тебе предстоит пройти, чтобы стать тем, кем тебя заставят стать? — она поднесла ладонь к его лицу, смахнула упавшую на глаза прядь волос, на миг задержала пальцы на его скуле, — я… я не хочу, чтобы ты разучился смеяться. Твоя улыбка красива. Корейские женщины оценят. Но… зачем?
 — Теперь это уже не имеет значения, — он опустил голову.
 — Это ты имел в виду, когда называл себя мононокэ, мстящим самому себе? Тебя изгнали, а теперь требуют возвращения?

Он молча поднялся с колен, подошел к лежащей на полу ленте, поднял ее, стряхнул с нее несуществующие пылинки и сделал шаг к выходу из комнаты.

 — Трус. Ничтожество. Не боящийся ни убийц, ни диких зверей, ты не можешь сказать правды слабой беспомощной женщине, чтобы облегчить ее страдания?

Он обернулся, но взгляд мужчины скользил по полу, не поднимаясь даже на ноги Ники.

 — Поможешь надеть? — и он протянул ей ленту, так и не подняв головы, — у меня плохо получается.
 — И я… —  она сглотнула ставшую вязкой и горькой слюну, — больше никогда тебя не увижу?

Он закрыл глаза, перед мысленным взором пролистал воспоминания последних дней. Пыльная серая дорога, тяжелый топот за спиной, в очередной раз воины в черном загоняют его в тупик. Темный коридор, шлепки босых ног по полу и отдающийся во всем теле звон клинка о клинок, Ники сражается одна против троих. Гулко стучит по земле цепь, желтое звериное тело движется быстрее звуков испуганного рычания, маленький, обезумевший от страха леопард кидается на людей. Неестественно резко хлопает ударившая по воздуху ткань, от взмаха руки алый шелковый рукав взметается языком пламени. Где же они, крылья этой проклятой небесной птицы, что превращают страх в невиданную силу? Почему их нет тогда, когда они нужны больше всего?

 — Я буду молиться всем ками и Буддам, чтобы тебе даровали мудрую и терпеливую жену, — Ники, все это время сидевшая на полу, поднялась и протянула руку, чтобы принять протянутую повязку и помочь, — садись. Сейчас я схожу к Сайюри и возьму гребень.

Он открыл глаза, посмотрел на свою кисть. Нелепо длинный и собравшийся на запястье складками рукав висел безжизненной тряпкой, в темной комнатке даже потерял цвет. Вот оно, крыло феникса.

 — Прости, — беззвучно, одними губами произнес мужчина, и выбежал вон из комнаты.

Ники опустилась на пол, тихо вздохнула, беспомощно и без сил руки упали на колени. Вот и улетел ветер, столь часто насвистывающий шальные мелодии меж реек закрытого окна. Можно бы поплакать, только слишком уж часто тогда она станет лить слезы. Нужно уложить все свои картины, найти одежду попроще и попрочнее, и идти к Сэйси. Скоро прибудут слуги с клеткой, чтобы преподнести зверя в дар святилищу Нагата.

***

Солнце неторопливо плыло по светлому небу на запад, отмеривая оставшееся на день время. Еще нескоро оно скроется за горой Рокко, но тени от домов уже становятся длиннее и темнее, в домах богатых повара уже готовят вечернюю трапезу, а крестьяне и ремесленники еще заняты тяжелой работой. Налепленные нестройными рядами за гаванью рыбацкие лачуги еще пусты, и только у одной открыты окна, чтобы свет падал в дом.

 — Твоему учителю давно следовало научить тебя письменности, Хико. Ты так хочешь сохранить себя, но наверняка даже не сможешь написать своего имени на корейском, — наемник, сидящий посреди комнатки, с родительской нежностью посмотрел на мальчика-ниндзя, устроившегося рядом и глядящего ему в глаза. — Ты помнишь свое имя? Настоящее?
 — Кванмин.
 — Красивое. У тебя найдется бумага и чернила? Если нет, пойдем на улицу, напишу на земле.
 — Вам нельзя, господин, — подросток покачал головой, — нельзя выходить.
 — Так значит, бумаги нет?
 — Нет, господин. Прошу прощения.
 — Ты же не виноват в этом, Кванмин, — наемник улыбнулся.
 — Прошу вас, не называйте меня так, — сын гончара отвел взгляд, посмотрел на свои руки, — это имя… оно мне чужое. Я не смогу привыкнуть к нему.
 — И ты называешь себя корейцем? — мужчина презрительно фыркнул, с его лица слетело покровительственно-доброе выражение, — ты носишь японскую одежду, ешь японскую еду, откликаешься на японское имя. На каком языке ты думаешь, а, кореец, сын гончара?

Хико опустил голову.

 — Или я должен презирать тебя так же, как этих японских собак? Ты ничтожен. Ты предал свою родину.
 — Я… я живу в Японии, — дрожащим голосом ответил подросток, — и мне приходится быть корейцем только внутри, а снаружи — японцем.
 — Что ты знаешь о внутри и снаружи, ребенок? — тихим, но закаменевшим от сдерживаемых эмоций голосом ответил наемник. — Внутри мы все можем быть чем угодно, но лишь наши поступки показывают, кто мы есть. Внутри я поэт, мечтающий о покое и тихой семейной жизни, но если в моей руке меч — я воин, и я убиваю без жалости, не задумываясь. Ты видел когда-нибудь поэта, отсекающего голову самураю, а не бегущего от него в страхе? Ты видел, чтобы поэту платили деньги за то, что он убивает?
 — Но ведь вы сами сказали, что это внутри?
 — А кто кроме меня видел это «внутри?» — мужчина наклонился к Хико так близко, что его дыхание касалось щек мальчика, зашептал едва слышно, — кто кроме меня знает, что это «внутри» есть? Я могу рыдать над выпавшим из гнезда птенцом, но как это изменит то, что я протыкал человека насквозь, разрубал пополам и видел, как из него вываливаются кишки? Так какая разница, что я говорю сам себе? Самому себе можно лгать, себя можно обманывать с большей легкостью, чем кого-либо другого. Поступки, только поступки определяют истинное лицо человека!

Дверь бесшумно отворилась, на пороге комнаты выросла подпирающая потолок фигура Куроямы.

 — Выходи, — безлично бросил он в пустоту и повисшую тишину комнатки, — время платить долги.

Лицо наемника застыло маской, строгой, исполненной решимости.

 — Вы поведете меня на казнь? — он поднялся, вскинул голову. Все мускулы взялись сталью, тело наполнила пружинящая легкость. Мир вокруг лишился смысла.
 — Это решу не я и не ты. Иди.

На улице его ждал тот же юноша, что и привел корейца сюда. С веревкой. Юркой крысой опустился он к ногам наемника, накинул петли на его щиколотки, деловито поправил штаны. Поднялся и быстро сделал шаг назад, опасаясь выпада.

 — Широкие шаги не делать. Еще не хватало того, чтобы прохожие заметили веревку, — юноша посмотрел на мужчину брезгливо и надменно, но в глубине его глаз таился страх охотника перед могучим диким зверем, — и не вздумай останавливаться, мне приказано доставить тебя так быстро, как только возможно.
 — Доставить? — Ким не сдержал усмешки, чуть дернул ногой, поправляя веревку, — вы настолько мне не доверяете, что решили считать вещью?
 — Иди уже! — и Бендзиро, отвернувшись, шагнул вперед. Думать о том, последуют ли за ним, не хотелось.

Наемник зашагал следом. Бежать не было смысла.

 — А куда идти?
 — Не устанешь, — буркнул юноша в ответ, — не так далеко.
 — А как твое плечо?

Он не ответил, лишь ускорил шаг. Наемник опустил голову, зашагал быстрее, терпя рывки врезающихся в тело веревок. Мрачная решительность японца начала перебивать легкость от осознания своих последних мгновений и конца этой игры. Не так далеко — сколько же? Какова цена одного шага? Какой шаг будет последним?

Три десятка шагов, пройдены налепленные гроздьями на пыльной кривой улочке рыбацкие лачуги. Десяток шагов — и дорога поворачивает к темным низким громадам складов. Пять шагов — и за грубой деревянной стеной заблестела гладь моря.

Не так много путей впереди. Холод земли потек по ступням наемника, разбавил кровь студеной морской водой, пригвоздил к месту. Кости, рассыпавшиеся в песок, уже не держали тело. Впереди стояли пятеро мужчин в белых ханбоках.

Юноша замедлил шаг, взгляд его остановился на белых одеждах.

 — Янаги Бендзиро? Мы забираем пленника. Можете уходить.

Японец облегченно перевел дыхание, поклонился и зашагал прочь. Ким опустился на подогнувшиеся колени, склонился к земле, касаясь лбом пыльной дороги.

 — Встать.

Мужчина дернулся, повинуясь, уперся кулаками в землю, рывком поднялся. Он пошатывался, сквозь ткань штанов было видно, как дрожат мышцы бедер.

 — Ты осмелился пойти против нашего господина. Ты понимаешь, что это значит?
 — Да, — он поднял голову, — я знаю, что меня ждет. Я готов.

Белая стена одежд распахнулась воротами, пропуская всполох алого пламени. Широкие рукава и полы шелковой накидки рассекли воздух, тихий, сочащийся холодом голос разрубил трепещущую в почтении тишину.

 — Отвести на корабль, связать.

Ким чуть было вновь не рухнул на землю, к ногам наследника, поддержанный за локти двумя подоспевшими воинами.

Он нужен живым. Да, конечно, из него еще есть какие слова вытянуть.

Лучше бы сразу отсекли голову.

***

Стройные ряды волн взялись золотой чешуей зеркального карпа, ловя на себе свет гаснущего дня. Жемчужная пена облаков окрасилась оранжевым и пронзительным желтым на фоне подернутого зеленью и лиловым неба. Солнце коснулось нижним краем горизонта, как купальщица касается воды, проверяя, не слишком ли она холодна. Ветер звенел мачтовыми канатами, готовый ударить в паруса ждущего отплытия пханоксона.

Ники стояла на пирсе рядом с большим деревянным коробом-клеткой, в котором сидел ожидающий своей участи леопард, и сухими глазами глядела, как матросы таскают на судно провизию и тюки с дарами. Алое пятно било по глазам, рвало мир на кусочки — рядом с самым трапом, следя за погрузкой вещей, стоял мужчина в странной, нелепо яркой накидке с длинными несуразными рукавами. Теперь уже незнакомый мужчина.

Последний матрос заносит поклажу на борт. А он все еще стоит и смотрит в никуда. Ждет. Чего? Кого? Не имеет значения.

Заносит ногу, готовый шагнуть на трап. Замирает. Опускает ногу.

Ники негромко вздохнула и пошла вперед. К кораблю. Деревянные подошвы гэта ударялись о доски пирса звонко, торжественно, как звучит церемониальный бронзовый гонг. Наследник медленно и рвано, как кукла в руках неопытного актера, повернул голову. Он глядел на приближающуюся женщину со слепым отчаяньем загнанного в ловушку зверя, но не смел сделать и шага. И каждый стук гэта о пирс гремел взрывом, приближая страшное и неотвратимое.

 — Иди уж! — Ники взяла его за локоть и дернула к трапу, — не стой столбом! Уходишь — так уходи!
 — Прости… — беззвучно, одним движением губ ответил Чжоу, и начал подниматься на корабль. Ники пошла за ним, по-прежнему держа мужчину под руку.

Палуба была выдраена до блеска и украшена цветами, ветер полоскал желтые флаги с девизом династии. Все матросы и слуги попадали ниц.

Чжоу обвел взглядом корабль, выдернул руку из ладоней женщины, сделал шаг к центру палубы. Ники смотрела ему вслед, вперив недвижимый взор в каменно-напряженную шею. Господин, повелитель, хозяин… как же он далек от всего этого. Держит голову гордо, как ему кажется — но выглядит так, будто у него на макушке каменная глыба, которая вот-вот раздавит. Щелкни по нему пальцем — и зазвенит, как согнутый в кольцо меч. Как же он жалок сейчас, всемогущая тряпичная кукла в смешных и ярких одеждах.

Только вот…

Ники втянула в себя воздух, как собака поводя носом из стороны в сторону.

 — Чжоу…

Он обернулся. Лицо его было бледным и строгим, как у приготовленного для погребения трупа.

 — Что бы ты ни сказала, запомни — это будут твои последние слова мне.
 — Здесь пахнет порохом.
 — Это военное судно. Здесь должно пахнуть порохом, — его голос стал сухим и скрипящим, как мертвое дерево. Ушла даже та обжигающая льдом сила, с какой он говорил, что должен уйти.
 — Нет, не так. Его рассыпали.

Лицо мужчины побелело, рот приоткрылся. А затем вновь, сверкая крыльями, прилетел феникс.

 — Обыскать корабль! Сейчас же!! — прогремело на весь корабль, алая птица пронеслась по палубе. Пару недостаточно расторопных слуг мужчина сам рывком хватал за воротник и поднимал с колен, сквозь зубы рыча приказы. Пятерым — обыскать палубу. Пятнадцати — каюты, открывать любые, даже выламывать двери, таков приказ. Десяти — трюм. Даже самые нижние отсеки. Капитану — сейчас же писать прошение об увольнении. Помощнику — докладную, и предоставить опись всего груза.

Среди мечущихся тел, топота ног и криков на незнакомом языке Ники все же успела схватить Чжоу за руку. Ее широко распахнутые потемневшие глаза сказали ему все быстрее слов.
Они почти скатились по трапу на причал, спотыкаясь, подворачивая ноги в неудобной обуви и путаясь в одеждах, побежали прочь. Упали уже на землю, задыхаясь, как звери на четвереньках поползли вперед.

И тут грянул взрыв. Красно-черный огненный шар пожрал корабль, море с ревом ударилось о берег пенной волной. Ники замерла, вытянув позвоночник струной, когда тяжелое, безвольно обмякшее тело придавило ее к земле. Годами, десятками лет отгремели несколько мгновений, и шеи коснулось, опаляя огнем, тяжелое сбитое дыхание.

 — Чжоу… — хрипло позвала она, слыша свой голос тонким и квакающим, чужим.
 — Я знал, что меня будут встречать фейерверками, но не до такой же степени.

Она не сдержалась, тихо засмеялась в ответ. Начала подниматься, шатаясь, сквозь звон в ушах слыша собственное неровное дыхание и громогласный стук крови в голове. Посмотрела на мужчину, все еще сидящего на земле и улыбающегося широко, безумно. Повернула голову к морю. Разбитый взрывом надвое, горящий корабль в окружении тлеющих обломков медленно опускался в посеревшие волны. Столб черного дыма, очерченный рыжим заходящим солнцем резко, как выточенный из камня, плевался снопами искр и высотой своей бросал вызов горе Рокко. Растерявшая блики, мутная вода сверкала кое-где блеском металла — солнце выхватывало и позолачивало белые одежды.

 — Там еще могут быть живые люди. Поднимайся.
 — А? Что ты хочешь? — он, прищурившись и улыбнувшись шире, посмотрел на нее. Как же смешно сейчас звучал ее голос, да и его собственный.
 — Живые. Их можно спасти.

Он поднялся слитным резким рывком и тут же начал оседать на землю, хватаясь за голову, удержался на ногах, лишь опершись на плечо женщины. С трудом согнал с лица улыбку, огляделся, борясь с головокружением и подкатывающей тошнотой. Увидел две пустые лодки и двинулся к ним, потянув Ники за собой. Чьи они, здесь ли хозяин, что он скажет — уже не имело значения. Оглушенный было феникс поднимался и расправлял свои крылья.

Солнце опускалось в воды простирающегося за островами моря, отходя ко сну и накрывая небо темным расписным шелком. Лишь верхний край еще горел над горизонтом, по-прежнему освещая горящий корабль и черные тяжелые клубы поднимающегося над ним дыма. Серым безжизненным снегом падали на волны крупные хлопья пепла. Две лодки неуклюже и дергано метались меж еще горящих обломков по мутной черной воде, от трупа к трупу. Одна из них остановилась, покачнулась. Женщина, правящая ей, что-то вытащила из воды и подняла над головой, крича.

Чжоу остановил свою лодку, взглянул на Ники. Она держала за волосы отрубленную обескровленную голову того наемника, что должен был сидеть пленником в одной из кают. Убитого наемника.

Впереди, среди тлеющих кусков обшивки мелькнуло белое. Человек. Живой человек.

Вскоре на дне лодки, в луже перемешанной с водой собственной крови, лежал командир пханоксона, в полубреду шевеля обескровленными губами и непрестанно твердя одну лишь фразу: «Ваше Высочество».

Чжоу в который раз со злостью подкатал рукава накидки до локтя, и в который раз шелк стек по рукам вниз. Бесполезно. С глухим рыком мужчина сорвал пояс накидки, стряхнул ее с плеч и швырнул на край лодки, а сам опустился на колени перед раненым. Спасти можно, если не мешкать. Одна нога листом обшивки отсечена ровно, чуть выше колена, кое-где в черном окровавленном мясе торчат щепки и коричнево-алые осколки кости. Вторая раздроблена, когда-то бывшая белой штанина окрасилась ровным багровым цветом с обугленными пятнами черного, разорвана, висит клочьями. Из рваных уродливых ран желтыми с кровавыми прожилками плотными гроздьями выступает жир, толчками вытекает кровь. Прорвав опаленную кожу, трубкой торчит перевитый черными сосудами обломок кости, рыхлыми кусками, как клейкий переваренный рис, из него вываливается кровящий костный мозг. По разорванным, изувеченным мышцам пробегают волны судороги, заставляя кровь из разрывов бить маленькими фонтанчиками. У пояса моряка болтается в ножнах несуразно длинный парадный клинок. Нет времени раздумывать.

Содрав с перевязи ножны, мужчина вынул из них меч на длину двух ладоней, коленями прижал оставшуюся в ножнах часть ко дну лодки и дернул рукоять вверх, налегая всем телом. Клинок зазвенел, согнутый пополам, но не сломался. Еще рывок. Обломок чуть не выбивается из рук, словно в попытке отомстить за свою гибель подныривает под ребра, и в тот же миг, зажатый во вспотевших ладонях, полосует по изуродованной ноге моряка. Скрипят под лезвием сухожилия, брызжет кровь, ошметками срезается мясо. Громко плещутся волны, принимая выброшенную из лодки отрезанную конечность. Пояс накидки — тугой прочный шнур — идет в дело, поверх скатанных вчетверо обрывков штанины наложен на культю и затянут так сильно, как только можно, чуть ли не разрезая плоть. На перевязку второй ноги уходит повязка с головы, тонкая тесьма завязок режет ладони, когда затягиваешь узел что есть сил. А моряк даже ни разу не вскрикнул, не изменился в лице.

Взгляд в глаза. Распахнутые во всю ширь, безумные глаза. Живые глаза. А тронутые синевой губы все еще шепчут «Ваше Высочество».

Чжоу едва сдержался, чтобы не ударить раненого по лицу, призывая замолчать. Поднялся во весь рост в качающейся лодке, окинул взглядом гавань, показавшуюся вдруг огромней, чем вся страна. Все тело сотрясал озноб, ветер трепал тяжелые от пота рассыпавшиеся пряди волос и как плетьми бил ими по взмокшей спине, по шее, по щекам. Когда-то белый, как у всех, ханбок был забрызган кровью, перемешанной с черной от копоти и пороха водой. Рукава, багровые вместо белых, липли к рукам от запястья до локтя, красные капли срывались с них и со звоном ударялись о дно лодки.

Мужчина, щурясь, повернулся к солнцу, кидающему последние алые лучи на воды залива, на разорванные, растащенные в стороны клубы дыма, на факелами горящие мачты затонувшего корабля. Опустил голову, взглянул на свои руки. Они еще попадали в полосу света, толстый слой крови под ногтями сиял рубином. Взгляд на дно лодки, на теперь уже черную, в тени, фигуру. Глаза раненого моряка остановились, непрестанно движущиеся прежде губы замерли на середине фразы.

Все кончено.

Наследник вновь посмотрел на свои руки, с которых капала еще жидкая кровь, алая, сверкающая драгоценными камнями в свете умирающего солнца.

***

Зеленой высокой пеной раскинулся лес у самого берега моря. Днем он был светел и ясен, пели птицы. Теперь же взошедшая луна одна освещала его, деревья высились мрачными громадами, молодая листва бросала резные тени. Двое стояли под высоким кленом, смотря в одну и ту же сторону. Он — в снопе жемчужного лунного света, делающего алые одежды кроваво-черными, она — в тени за его спиной, в черном мужском кимоно, так что только лицо выделялось ярким белым пятном.

Он взглянул в сторону узкой блестящей серебром полоски моря, скрытой деревьями. Все внутри вопило и корчилось в муках — обернись, обернись сейчас же! — но просто не было сил. Шаг вперед, назад, даже поворот головы — и он осколками разбитой фарфоровой маски ляжет на влажную землю. Снова смотреть на море, взглядом как цепями приковывая себя к нему, чтобы потом тянуть за них безвольное тело, заставить себя шагать, заставить уйти и не разорваться пополам.

 — Где вы возьмете новый корабль? — слова без единой капли смысла. Она хотела спросить отнюдь не об этом.
 — Наймем любой.
 — Не боишься?
 — Нет. Не имею права.
 — Что ж… Удачи тебе, и пусть тебя хранят тамошние боги.

Хриплый, тяжелый, пустой голос. Холодный и давящий, как болотная жижа. Таким говорят «будь ты проклят», когда не остается ничего другого.

Он обернулся. Так старательно, любовно выкованные цепи лопнули с почти слышимым звуком. Она вздохнула, опустила глаза, горько усмехнулась.

 — Слабак.

Он сделал крохотный шажок в ее сторону, так ловчий сокол с путами на ногах переступает по руке хозяина. Она отступила, прижалась спиной к дереву, невольно вставая на выпирающие из земли корни. Еще шаг, и он с резким глухим рыком впечатал ее в ствол дерева.

 — Трус, — хрипло прошептала женщина, хватаясь за его руки, пытающиеся справиться с оби.

Вместо ответа он впился в ее губы поцелуем, еще сильнее вжал в дерево. Она должна быть ближе. Сейчас. Еще ближе. Недостаточно близко. Выпить целиком, впитать в себя, не оставив даже оболочки. Захватить, всосать ее душу в свою. Всю до последней частички втиснуть внутрь себя, чтобы тепло под сердцем чувствовалось всю жизнь, чтобы об него ломались клинки убийц и яды теряли свою силу. Взять ее с собой. Всю. Навсегда.

Она продолжала отталкивать его руки, воюющие с поясом, но бесполезно. Да и глупо было верить, что хватит выдержки развязать, а не разорвать. В голове гремят военные барабаны, призывая в поход. Громче, быстрее. Забыть себя, подчиниться силе, стать силой. Сейчас же. Ближе. Еще ближе!

Она с беспомощным отчаянным стоном рванула пояс, вторя движению его рук. Ткань протяжно, болезненно затрещала, поддаваясь удвоенному усилию. В его вздохе — столько облегчения и надежды, что вдруг от беспросветной нежности щемит сердце. Ну же. Еще ближе. Он хватается руками за дерево, словно веса тела не хватает, чтобы достаточно крепко прижаться к женщине. Сорвана тесьма пояса, удерживающего его накидку наглухо запахнутой, шелк взметается крыльями. Подрагивающие пальцы исступленно рвут белое исподнее, ногти задевают кожу, связывая все жилы узлом. Кожа прижимается к коже, нестерпимым жаром и почти болью касание отдается во всем теле. Ее руки под накидкой скользят по его плечам и спине, прижимаются крепко, вплавляясь, стягивая раскаленным обручем и не давая дышать. Сердцу до боли тесно в груди, оно в агонии колотится по трещащим ребрам.

Да, так достаточно близко.

 — Дурак… — она слизнула капельку пота, бежавшую по его шее, — безвольный и наглый пучок водорослей. Я же не смогу теперь отпустить тебя.
 — Не отпускай, — он улыбнулся, кончиком носа очертил ее скулу, — а водоросли тоже могут быть чем-то да полезны.
 — Ты снова шутишь, хотя только-только переоделся в чистое и смыл с тела кровь… так я скоро начну верить в то, что ты правда ёкай.
 — Некоторые лекари говорят, что хорошая шутка может продлить жизнь. Как видишь, со мной — это истинная правда, — он улыбнулся вновь, — да и ты сказала, что не хочешь, чтобы я разучился смеяться.

Ответная улыбка, ладони невесомо скользят по телу, как от опрокинутой на голову бочки ледяной воды перехватывает дыхание, тут же нестерпимо жарко и до невозможного холодно одновременно. Дрожь в ногах, тело тяжелеет настолько, что даже упав, кажется, захочешь еще упасть. Слишком много мира вокруг, глаза закрываются сами собой. Слишком много тела, руки обмякли и безвольно ложатся на бедра, не пытаясь уже изучить, ощутить, взять. Слишком много кожи, запах кружит голову, воздух становится нестерпимо густым и тяжелым. Она едва ощутимо кончиком носа касается его шеи, за ухом, сбито дышит, как после долгого бега. Он сдавленно стонет, откидывает голову назад и тут же опускает подбородок на ее плечо, не в силах терпеть ни мгновения слишком далеко. Он принадлежит ей, вся его жизнь, прошлое и будущее, все битвы, победы и поражения, вся пролитая кровь, чужая и его собственная. Он принадлежит ей весь, без остатка, больше чем вещь, больше чем имя, больше чем память. Потому что она так же слепо, без остатка, до последнего вдоха и удара сердца принадлежит ему.

Он должен уйти. Сейчас. Ради нее. Только нет сил.

Нет сил.

 — Прости… это ошибка. Отцепи меня от себя как-нибудь.
 — Если и отцеплю, ты возьмешь меня силой, — она хрипло, сдавленно усмехнулась, облизывая пересохшие губы, — и будешь винить себя за это не меньше десятка лет. За тобой еще ведется охота. Сегодня ты спасся лишь чудом.
 — Да, и наемники долго будут вспоминать о том, как легко убили такую хитрую и неуязвимую мишень, лишь дождавшись, когда в дело вступит женщина, — он едко хмыкнул и тут же сорвался на сдавленное мычание, когда ее рука оказалась между его бедер. Хватит уж говорить, они снова недостаточно близко.

Вновь его пальцы до боли, до судорог впиваются в шершавую древесную кору, чтобы сильнее прижать тело к телу женщины. Ее ладони движутся по его спине, ложатся на ягодицы, прижимают плоть к плоти еще крепче. Жарко, как в погребальном костре, нечем дышать, земля и небо начинают меняться местами. Стон, рык, вскрик. Свет померк. Тело и душу скручивает узлом и швыряет на раскаленные угли, чтобы наконец-то вытопилось все холодное, чужое, лишнее. Сгореть без остатка, дымом вознестись к облакам, с летним дождем упасть на землю и прорасти в цветах. Умереть, чтобы доказать — смерти нет.

Он ничего не помнил. Ни как ее ногти расцарапывали в кровь его спину; ни как сцеловывал вместе с потом злые соленые слезы — ее? его? — с ее лица; ни как вдвоем дрожали так, что едва удерживались на ногах; ни как беспомощный, обессиленный опустился на колени, обвив руками ее бедра. Но он прекрасно помнил, что умер и начал новую жизнь.

 — Никуда не годится. Быстро, грубо и неосторожно. Если так будет и дальше, не быть тебе правителем, ни одну жену или наложницу не удовлетворишь, — Ники, прищурившись, поднесла к глазам руку, запачканную в семени мужчины. — А еще тебя надо наказать за такое безответственное обращение с тем, что послужило бы рождению будущих наследников.
 — А как же ты? — он улыбнулся в ответ, провел кончиками пальцев по ее дрожащим, влажным от пота бедрам.
 — Тебе просто повезло, — она опустила веки, оправила распахнутые одежды, подставляя открытое разгоряченное тело ветру.
 — Такому ничтожеству, как я, просто не может не везти, — он блаженно прикрыл глаза, замер на миг, упиваясь абсолютной пустотой внутри. Ни мыслей, ни чувств, ни желаний, ни даже мира вокруг. И вдруг все становится ясно. — Идем со мной?
 — Что?
 — Идем. Со мной.

***

Две грузные тени крались меж рядов низких портовых складов, замирая от каждого шороха.
 — Проклятые варвары. Я чуть не обмочился.
 — Тише, дурак! Если нас поймают, лучшее, на что мы можем рассчитывать — это быть сваренными живьем!
 — Сам не шуми! Если мы не найдем хотя бы пару кулеврин, что будет?
 — Да плевать уже, что будет. Я не собираюсь ни единого дня оставаться здесь, — и одна из фигур начала на ощупь искать замок на двери одного из складов.

***

День десятый

***

Солнце, медленно поднимаясь из вод залива после ночного купания, показало над морем свой верхний край.

В порту, не спавшем прошлую ночь, привычно слышался плеск воды под ударами весел и шестов, скрип канатов, окрики рабочих и стук просоленных морской водой гэта о деревянные настилы. Городу, только начавшему просыпаться, не было дела до гудящей как растревоженный улей гавани. Люди во множестве сновали от сваленных на пирсе в горы сырых и влажных вещей до больших тяжелых коробов и корзин, другие ждали, взявшись за ручки емкостей и готовясь нести. Человек в алых одеждах отдавал распоряжения, изредка повышая голос.

 — Вот же варвары… — один из нищих, нанятых за миску риса носильщиком и ожидающий, пока наполнится его корзина, обратился к другому такому же нищему, так же ожидающему полной корзины, — ты видел, что тут было вчера вечером? Я думал, земля разверзлась и подземное царство вот-вот поглотит весь Хёго!
 — Молчи. Нам не должно быть до этого никакого дела, — буркнул себе под нос его сосед, высокий и крепко сложенный, но сутулящийся мужчина средних лет, надвинул пониже на брови старую тростниковую шляпу, — нас наняли, мы работаем.
 — Боишься, что вон тот в красном подойдет и накажет? — негромкий смешок в ответ.
 — Я не ребенок, чтобы бояться кукол, — мужчина бросил полный презрения взгляд на алую фигуру, откинул со лба пряди длинных тяжелых волос, — пусть лучше он меня боится.
 — Ха, ты говоришь так, будто он и правда должен тебя бояться!
 — Должен. У меня его вещи. Не понравится, как несу — снова будет вылавливать их в море, — носильщик поправил лямку корзины на плече, когда опустили в нее последний тюк, и мерно зашагал туда, куда ему указали.

К мужчине в алых одеждах, кланяясь и с бумагами в руке, подошел старик в белом.

 — Как Вы просили, Ваше Высочество. Накладная на весь груз судна, зверя мы туда уже вписали, и список экипажа. Вот тот, кто наложил запрет на выход из гавани черного корабля  — это было распоряжение Мацудайра Иэхисы. Он сейчас остановился на том же постоялом дворе, что и мы. Также вот список всех судов, которые мы сможем нанять. Также отправлен посыльный в названное Вами заведение, все согласно Вашим приказам. Каковы будут Ваши распоряжения?
 — Скольких мертвых еще не нашли?
 — Семерых, Ваше Высочество, но не стоит требовать невозможного. Их уже могло унести течением. Так каковы ваши распоряжения?
 — Оставить меня в покое. Снять охрану и отозвать слуг.
 — Но Ваше Высочество…
 — С каких пор Мои распоряжения обсуждаются, вместо того, чтобы исполняться?
 — Это опасно. Вам несказанно повезло, что целых четверо воинов были со мной во время взрыва и уцелели. Так неужели вы не доверяете им?

Мужчина прикрыл глаза, спрятал ладони в широких рукавах, не сдержал едкой ухмылки. Алая птица сама по себе вызывает трепет… что ж, пусть у нее побудут белые тени.

 — Хорошо. Мне нужны двое.

Старик улыбнулся притворно-сладкой улыбкой человека, только что обманувшего с большой для себя выгодой.

 — Но взамен три следующих распоряжения вы обязаны будете исполнить.

Улыбка сползла с лица корейца кусками, собирая тяжелые морщины над бровями и складки по сторонам от носа.

 — Будет исполнено, Ваше Высочество, — холодно ответил он, кланяясь, — но не забывайте о том, что любые ваши подданные могут быть вам полезны.
 — Именно об этом я собираюсь помнить до самой смерти. Так где ваши четверо охранников?

***

Уже рассвело, и тени от мачт кораблей в гавани по никому не ведомому плану разделяли город на кварталы поперек улиц, крыш домов, линий оград и крон деревьев.

В одной из сотен одинаковых бедняцких лачуг, теснящихся за гаванью, на жесткой циновке заворочался юноша, когда пробившиеся сквозь сёдзи лучи солнца осветили крохотную пустую комнатку. Лежащий с ним рядом огромного роста мужчина улыбнулся, поправил одеяло.

 — Уже утро, Ивовая Веточка. Я все понимаю, но не останешься же ты со мной на весь день? — он осторожно тронул его за плечо.

Юноша проворчал что-то, смешно причмокивая губами, и перекатился на другой бок.

 — Вставай, а то нам всем попадет от хозяина дома, — мужчина глухо засмеялся и вдруг замер, напряженно выпрямив спину. И через мгновение сёдзи гулко разъехались в стороны.

Курояма вскочил с места и тут же сжался в церемониальном поклоне, пряча наготу и краску смущения. Бендзиро лишь закутался в одеяло по самый подбородок и сонно разглядывал незваного гостя.

 — Даю вам время одеться. Жду в другой комнате. Не мешкать, — и языками пламени мазнул по краям сёдзи алый дорогой шелк.

Вскоре двое уже одетыми стояли перед мужчиной в алой накидке, старательно пряча глаза. Тот же глядел открыто, с вызовом, его глаза надменно и зло смеялись.

 — Значит вот как выглядит мальчик для постельных утех, — он медленно, любуясь собственным движением, протянул руку к лицу Бендзиро, цепкие пальцы капканом сомкнулись на подбородке юноши, — красив. Умел, должно быть, хотя это неважно. И что же, сколько тебе заплатили за эту ночь?
 — Прошу прощения… — начал было Кейтаро, но был остановлен властным взмахом руки.
 — Не хочешь отвечать? — продолжал мужчина в алой накидке, поворачивая голову юноши в разные стороны, разглядывая того придирчиво, будто оценивая лошадь, которую собрался купить, — так ты собираешь деньги на то, чтобы выкупить сестру? Слушай меня, мальчик для утех. Иди и выкупи себя, оставшиеся деньги пожертвуй в любой храм. И не мешкай. Это приказ.

Юноша смотрел на него широко распахнутыми, непонимающими глазами, силясь сказать хоть что-то в ответ, но воздух не проходил в сжатое волнением и страхом горло. Темные по-лисьи прищуренные глаза мужчины кололи иглами, в казалось бы легонько сжимающих челюсть пальцах чувствовалась сила отнюдь не простых людей, голос, ничем не отличающийся от других голосов, ледяной водой затекал под кожу, стягивая ее до судорог. Но эти глаза, этот голос, эти пальцы были слишком знакомы, чтобы те слова о приказе были правдой. Или незнакомы, и это злые ками так шутят, сводя с ума?

Мужчина отдернул руку от лица юноши, резко, будто прикосновение начало жечь, тут же повернулся к нему спиной.

 — Выйдешь на улицу — встретишь охрану. Они тебя знают, один из них проводит до места. Не смей пытаться обмануть или бежать.

Бендзиро поклонился и покинул комнату. Вышел из дома и не смог сдержать отчаянный вздох. Перед ним стояли воины в белых одеждах, как и тот наемник, кого он сам дважды вел пленником. Все повторилось. Карма, сделавшая жизнь так похожей на игру в го. С тем только условием, что ты камень, а не игрок.

А двое в маленькой темной комнатке глядели друг другу в глаза. Долговязый ронин, являвшийся когда-то сыном дайме, и нищий, признавший себя сыном вана. И ронин, бывший выше почти что на голову, снизу вверх смотрел на человека в алых одеждах и черной головной повязке, надвинутой почти на самые брови. Смотрел и не смел дышать, чтобы не выпустить рвущийся наружу смех и благодарственную молитву всем ками и буддам за свершившееся чудо. Терпел ощупывающий, всевидящий взгляд, под которым даже в доспехах чувствуешь себя обнаженным, и все ниже опускал голову. Карма. Снова как на той войне, слишком много этих странных, непредсказуемых корейцев в жизни воина.

 — Я, Курояма Кейтаро, командир седьмого отряда асигару  дивизии Кониси Юкинаги, готов исполнить любой Ваш приказ, Ваше Высочество, — первым нарушил тишину японец, склонившись в поклоне, — позвольте мне служить Вам.
 — Куро-яма, — по частям, словно пробуя слово на вкус, произнес наследник. Медленно протянул руку к лицу Кейтаро, взял того двумя пальцами за подбородок, поднял его голову, заставляя выпрямиться и смотреть в глаза, — черная гора. Такой же высокий и неприступный, как и горы Чосон, которые десять лет назад так и не сдались японцам. Ты ведь был на той войне?
 — Да, Ваше Высочество, — самурай едва заметно улыбнулся, чуть опустил веки, — я был там, Вы видели мою руку. Это не боевое ранение, но…
 — Боевое, — мужчина в алой накидке негромко усмехнулся, — у вас просто было слишком много противников. Так что заставило тебя служить мне, корейцу, которых вы считаете грязью под собственными ногами?
 — Я еще не вернул долги двум людям, когда-то встреченным мной в Чосон.
 — И кто же они? Я знаю этих людей? — наследник с видимым усилием согнал с лица едкую ухмылку.
 — Второй, может быть, уже погиб, но первый — это Вы, Ваше Высочество.

Пальцы на миг стискивают подбородок Кейтаро с такой силой, словно пытаются как бумагу смять кости, и через мгновение рука исчезает. Резкий разворот на пятках, и теперь самураю придется говорить с каменно-напряженной спиной, облаченной в алый дорогой шелк.

 — И что же ты мне должен? — хриплый, будто сорванный от крика голос.
 — Пятнадцать жизней, Ваше Высочество.
 — И что же, у тебя столько есть? — негромкий смешок, больше похожий на кашель.
 — Нет, Ваше Высочество, но столько и даже больше наверняка есть у вас.

Наследник медленно, неуверенно, словно борясь с ветром, обернулся. Пару мгновений они молча смотрели друг другу в глаза, затем Курояма, не разрывая тишины, сложился у ног своего господина в церемониальном поклоне.

 — Ты не оставил мне выбора, японец. Будь благодарен своим неприлично честным глазам за то, что я не разглядел в них лжи. Я дам тебе шанс, но прежде ты должен назвать второго человека.
 — Тот самый мальчишка, который спас Вас от взрыва испорченной сигнальной ракеты, — Кейтаро осмелился поднять голову и посмотреть на пустое, стянутое в тупую безжизненную маску лицо наследника. — Зимой первого года войны, на северной оконечности страны, недалеко от границы с империей Мин.
 — И сколько же ты должен ему? — еще один хриплый смешок.
 — Всего одну жизнь, Ваше Высочество. Вашу.

Скрипнула татами под ногой, где-то далеко тонко, жалобно вскрикнула неведомая птица, и вдруг все смолкло. Слышно было, как ветер перебирает волосы на висках мужчин, отделяя черные от седых.

Тишину разорвал громкий, надорванный смех наследника, переходящий в тяжелый, мучительный кашель.

Самурай лишь беспомощно улыбнулся.

***

От нагретых солнцем черепичных крыш поднималось тепло. На тонких ветвях боярышника резвились певчие птицы, теплый весенний ветер гулял по галерее, играя с полами одежд двух мужчин, стоящих у дверей богатого самурайского дома. Один из них, воин в белом, стоял недвижимой каменной статуей, бесстрастный, холодный, без единой мысли в голове. Второй, в алом, улыбался едва заметно, предвкушающе.

Тихо открылись двери.

 — Михара-сан ждет вас у себя господин, — молодая миловидная служанка почтительно поклонилась гостю и застыла у дверей, ожидая, когда он войдет.

Мужчина в алом повернулся к своему спутнику, протянул руку к его поясу.

 — Дай мне меч, — приказал он на корейском.
 — Но Ваше Вы…
 — Дай мне меч.

Воин опустил голову, робко, с сомнением положил ладони на ножны меча, но не спешил снимать его с пояса.

 — Как тебя зовут?
 — Цзян Чжиюй, прозвище Цзян Линг, Ваше Высочество. Перешел в личную охрану вана из отряда элитной гвардии генерала Ли Чжусуня по соглашению с…
 — Довольно. Слушай меня, Линг. Я умею обращаться с оружием, и я знаю, для чего его следует носить с собой. И я могу лично продемонстрировать это на тех, кто осмеливается меня ослушаться. Дай мне свой меч.

Служанка смотрела на них, приоткрыв рот, тщетно вслушиваясь в речь и все не решаясь напомнить о том, что их ждут. Но вот наследник, убедившись, что Линг начал снимать с пояса ножны с оружием, перевел взгляд на нее. Улыбнулся улыбкой кошки, чуть склонив голову, протянул руку к лицу оцепеневшей девушки и кончиками пальцев провел по ее щеке.

 — Ты красива, — мягко зашептал он, улыбнулся шире, коснулся ее лба по линии роста волос, — увидел я у дороги вьюнка цветок — забыл, куда шел. Не бойся, твой господин не накажет тебя за промедление, узнав, кто я. Мы ждали — так пусть и он подождет.

Она улыбнулась в ответ, опустила голову, прикрывая широким рукавом порозовевшее от смущения лицо. Он же взял протянутый воином меч в ножнах, небрежным движением сбросил с ног расшитые золотом сапоги и скорым шагом зашел в дом.

Старый Михара ждал его в черном парадном хаори с вышитыми золотом гербами на груди, стоя посреди комнаты и держа ладонь на рукояти катаны, как ждут высокого, но опасного гостя. Нелепая же красная тряпка перед глазами подняла из низа живота тяжелый горячий гнев. Как к приходу самого сёгуна готовиться к разговору с каким-то ряженым… хватит уже позора на его пегую от седины голову.

 — Кто вы и что вам нужно?
 — Член официального посольства Чосон в Ниххон, прибыл с личным визитом.
 — Чесночник… — злобно прошипел самурай, — член посольства… поросшая плесенью вонючая крыса, бегающая по коридорам с бумагами в зубах и визжащая как при смерти всякий раз, когда ей наступают на хвост. Что тебе нужно?
 — Я вызываю вас на поединок. Вы нанесли смертельное оскорбление человеку, от имени которого я буду сражаться. Но если же вы готовы признать свою вину и совершить сэппуку, я готов быть вашим кайсяку.

Михара громко, каркающее засмеялся.

 — Плохи дела у того человека, раз он посылает вместо себя варвара-чесночника! И что же, ты не скажешь мне его имени? Я даже не вспомню, кому я столь крепко насолил, что кореец взялся быть моим кайсяку!
 — Скажу, но прежде вы или выслушаете меня, или дадите согласие на бой, — в глазах наследника мелькнул холодный огонь, уголки губ дернулись, удержав внутри широкую ликующую улыбку.
 — Конечно я согласен отделить твое мясо от костей!
 — Надо же, — наследник снял шелковую накидку и передал ее смиренно стоящей поодаль служанке, — я и думать не мог, что такой почтенный с виду человек на самом деле эта и работает мясником.
 — Первым делом надо будет подрезать тебе язык, — японец, глядя на противника, с усмешкой обнажил свой меч. В другой момент он бы позволил себе гнев, злобу, но ряженая кукла не вызывала ничего, кроме смеха, — А ты одет как надо, белая простая рубаха и штаны. Уже подготовился к тому, чтобы умереть?
 — Нет. Поминать вас, — и тонко, благородно зазвенел дорогой клинок, плавным и отточенным движением вынутый из ножен. Пение металла оборвало смех, как птица рвет нить паутины, склевывая с нее паука.
 — Кто учил тебя обращаться с оружием?
 — Один из лучших фехтовальщиков города. Михара Ники, ваш сын. Тот, кого вы с такой заботой и любовью вылепили из младшей дочери.

Старый Михара замер, не дыша и до боли в пальцах стиснув рукоять катаны. Капельки холодного пота выступили на лбу мужчины, ласковое тепло весеннего дня обернулось холодом сырой осенней ночи.

 — Вы отказались признать свою вину и дали согласие на бой. Я уважаю ваш возраст и военные заслуги. Так не стойте же именной табличкой на собственной могиле. Начните поединок.

Привычные к мечу руки самурая были быстрее головы, но не оказались быстрее противника. Тот увернулся от короткого точного выпада, как веером балансируя мечом в руке. Ушел от удара и второй раз, и третий, двигаясь подобно танцору, подобно легкой ткани на ветру. Скользящий удар меча отвел рукавом, даже не позволив режущей кромке коснуться тела. Дышал мерно и глубоко, в такт собственным шагам. И ни разу еще не взмахнул своим оружием.

 — Бейся, а не танцуй! — рыкнул Михара, в который раз безуспешно пытаясь достать противника.
 — Я не собираюсь калечить и уж тем более убивать отца своей жены, — с улыбкой ответил кореец, — сначала нужно будет по всем правилам устроить свадьбу.

Старый самурай замешкался на миг, не веря собственным ушам, и в этот момент наследник единственным за весь короткий поединок выпадом выбил катану из его рук.

 — Вот и все. Я говорил, а вы меня не слушали. Ничего. Такова моя карма, говорить в пустоту, вашей вины тут нет. Но что теперь? — он убрал свой клинок в ножны, взял у служанки и набросил на плечи накидку, с усмешкой взглянул на возможного будущего тестя.

Японец сквозь зубы бросил короткое ругательство.

 — Наслаждайтесь осознанным выбором, господин. Я забираю вашу дочь, и никто ничего не узнает. Не узнает, как вы проиграли бой жалкому вонючему поедателю чеснока, — наследник выплюнул последние слова, не сдерживая эмоций, в голосе клокотала холодная злость пополам с презрением, — на которого стоит только чихнуть, и он убежит, поджав хвост, как дворовый шелудивый пес. Как вы проиграли бой коридорной крысе, заросшей книжной плесенью. Уйдите в монастырь за считанные дни до назначения вас хатамото, дав почву для слухов. Убейте всех слуг, видевших, как я заходил в дом, подберите меч и сейчас же отрубите голову слышащей наш разговор служанке, заставляя соседей придумывать сплетни одна гаже другой. Подожгите дом, запретив кому бы то ни было выходить из него, и поставьте под удар самого Токугаву — в этом пожаре будут и его убытки. Или живите. Живите с этой тайной, с пятном на чести, которую вы носите как дорогое кимоно, не подходящее по размеру. Живите, вспоминая меня, вспоминая собственного ребенка, которого вы предали, или умрите, еще большим позором покрыв весь род. Выбор за вами.

Резко развернувшись на пятках, он широким летящим шагом двинулся к выходу, мечущиеся полы накидки языками пламени лизнули татами, пожаром вспыхнули в дверном проеме. Михара сжал голову руками и рухнул на колени, из глотки сам собой вырвался звериный вопль. Последним в жизни выбором мужчины оказался выбор между позором и смертью и… позором и смертью.

Служанка выскочила вслед за наследником, чуть было не налетела на него в крытой галерее. Остановилась, едва не ударившись головой о его спину, пошатнулась и замерла, дрожа и сложив похолодевшие руки на груди.

Он обернулся. Улыбнулся.

 — А, это ты, цветок вьюнка. Я уж думал, Михара-сан передумал и бежит за мной с согласием на сэппуку. Что такое?
 — Я… я все видела… меня убьют… — еле как выдавила из себя девушка.
 — Не бойся. Теперь считай меня своим хозяином, я не дам тебя в обиду.
 — Но… Михара-сан не отдаст…
 — А тебе и не нужно его согласие. Уйди в монастырь, цветок вьюнка, — он положил свою ладонь на судорожно прижатые к груди руки девушки, — только подальше отсюда, далеко на юге или на севере. Живи тихо, в уединении, чтобы уже в глубокой старости подобно легенде поведать увиденное сегодня молодой прислужнице. Такие события набирают цену, когда проходит много времени. Сейчас это всего лишь байка, какие рассказывают пьяные буси за чашкой сакэ. Тебе не поверят. Но лет через сорок это станет легендой, наполненной отвагой, мудростью и красотой прошлого. Молчи, молчи хотя бы пару десятков лет, дай вызреть тому, что ты видела. Так и тебе, и мне будет спокойнее. А сейчас — беги на постоялый двор, найди там престарелого мужчину в белых одеждах и с седой бородкой, и скажи ему то, что сейчас я скажу тебе. Запоминай, от этого зависит твоя жизнь: Ванседжа отдавал старые долги, меня дали на сдачу. Самое главное слово — «Ванседжа». Запомнила? Повтори.
 — Ван… ванседжа отдавал старые долги, меня дали на сдачу.
 — Молодец, — он улыбнулся мягко, поправил заломившийся воротник кимоно девушки, — запомнила? А теперь беги.

И она побежала, босиком, прочь от дома своего господина.

 — Ваше Высочество… — робко сказал Линг, прицепляя ножны с мечом обратно к поясу, когда двое оказались уже за оградой дома.

Наследник кивнул, разрешая говорить.

 — Я вовсе не хочу ничему учить вас, Ваше Высочество, но… прикосновение ваших рук — это величайшая награда, какую может заслужить простой смертный. А вы… за один сегодняшний день вы четырежды касались этих бритоголовых варваров.
 — Завидуешь? Иди сюда, я тебя обниму и поцелую в лоб.

Воин с чавкающим звуком захлопнул рот и застыл на месте, не зная, браниться, или смеяться. Наследник же лишь ускорил шаг, заставляя полы незапахнутой накидки крыльями развеваться за спиной.

***

Солнце повисло в синем небе, ожидая, когда придет пора примерять оранжевые вечерние одежды и спускаться за длинную песчаную косу, отделяющую залив от моря. Белые цветы жасмина взволнованно раскачивались на тонких ветвях, разливая вокруг свой холодно-сладкий аромат. В траве тонко звенела одинокая цикада, ее стрекотание покоем наполняло скрытую в глубине сада беседку. Пожилая богато одетая и густо набеленная женщина в одиночестве сидела в беседке на мягкой подушке, ожидая гостей. Заслышала звуки шагов, повернулась, готовая приветствовать назначившего встречу человека, и не сдержала гримасы гнева.

В беседку с поклоном зашел тот же человек, что днем ранее вломился в ее покои.

 — А вы набрались манер с момента нашей последней встречи, — фыркнула она, холодно склоняя голову в кивке-приветствии.
 — Прошу меня простить за тот раз, — он присел напротив нее, оправил взявшийся широкими складками шелк, — вы правы, нынешняя молодежь никуда не годится. Я готов понести любое наказание за вчерашнюю дерзость, даже лишиться вашего прекрасного общества.
 — Льстец, — Акинори-сама улыбнулась с характерным кокетством старой, но не потерявшей хватку и красоту женщины, — вы полагаете, услышав пару дешевых комплиментов, я забуду вашу бестактность и наглость?
 — Нет, что вы. Вы не похожи на выжившую из ума старуху, забывающую под вечер, что она ела утром. И я в самом деле со всей искренностью извиняюсь за вчерашний визит. Вы повидали жизнь и должны прекрасно понимать, что иногда обстоятельства сильнее даже самых сильных людей.
 — Я слишком рано сделала выводы о лести и манерах, — надменно фыркнула женщина, — сравнить меня со старухой… в каких книгах вы вычитали про те правила поведения, коими пользуетесь?
 — Вы прекрасно знаете, что жизнь учит лучше любых книг. Вы умны, госпожа, и вы мудры. И вы понимаете, сколь слаб может быть ум старого человека, пусть вам и далеко до настоящей старости. Я же пришел говорить о деле.
 — И что же вам надо? — она вздернула высокие подведенные брови.
 — Я хочу купить одну из ваших девушек.
 — И вы… — Акинори-сама сделала паузу, заглянула в темные глаза собеседника. Этот мужчина, прошлым днем вломившийся в ее спальню подобно убийце и огорошивший новостью, которую женщина и так ждала сама, был для нее сейчас открытой книгой, написанной слишком вычурным шрифтом. Черные строки по белой бумаге, а что за ними — не скажет никто, — после всего, что было, верите, что я продам вам хоть кого-либо?
 — Я могу предложить высокую цену, — он улыбнулся скромно и беззлобно, но от этой улыбки повеяло холодом штормящего зимнего моря, — достаточно высокую, чтобы вы согласились на нее.
 — И что же? — женщина обрубала слова звонкими высокими окончаниями, но за кажущейся надменностью так легко было разглядеть спрятанное беспокойство.
 — Ваша репутация, госпожа.
 — Моя репутация чище вашей.
 — Но не мне, а вам ценна и нужна будет шкура тигра. А я могу ее достать. Равно как и предоставить не просто шкуру, а уже живого леопарда с бумагой и печатью, подтверждающей, что это именно леопард, но не тигр. А также сказать это нужным людям. Или же про этого леопарда никто никогда так и не узнает.
 — Какая девушка вам нужна? — почти не размыкая сухих губ, произнесла женщина. Мягкая и удобная подушка показалась тут же твердой и неудобной, ветер — холодным. Она попала в такую простую ловушку, сделанную собственными же руками.
 — Онна-гэйся по прозвищу Маленькая Лилия.
 — Не для такого как вы мы растили этот цветок, — Акинори-сама в тонкую нить сжала губы, до стреляющей боли в пояснице выпрямила спину. Она уже знала следующий ход. Сейчас он ударит еще раз, последним и самым веским своим доводом.

Чжоу поежился от сверлящего затылок тяжелого взгляда стоящего за спиной слуги, но удержал на лице холодно-бесстрастное выражение. Конечно, первый раз выпуская ловчую птицу на добычу, соколятник будет следить за ней с усиленным вниманием. Только вот от этого взгляда подгибаются крылья. И под этой проклятой шапкой с невыговариваемым названием мучительно потеет голова. Хорошо хоть сидит она достаточно туго, чтобы не давать капелькам пота бежать по вискам.

 — Но ведь и вам есть куда повышать цену, — после недолгого раздумья ответил наследник, — я уже не столь молод, чтобы гордиться безрассудством и называть его удалью. Я могу предложить вам еще кое-что.
 — А вы умнее, чем я о вас думала, — мама-сан позволила себе улыбку, — и что же я получу еще, кроме тигриной шкуры?
 — Свидетельство моего позора. Описание вчерашнего происшествия, написанное моей рукой и заверенное. Для меня это наивысшая цена из всего, что я могу предложить, величайший риск и явление глубочайшего к вам доверия. За нее я мог бы просить даже вас самих, но мне нужна всего одна девушка. А теперь позвольте моему слуге принести мне тушь и бумагу. Дальнейшее слишком ценно, чтобы называть его вслух.
 — Как вам будет угодно, — она сжала пальцами край подушки, сосредоточившись на ощущении касания ткани, чтобы не пустить на лицо эмоции. Мужчина негромко хлопнул в ладоши, и вот перед ним уже стоял почтенного возраста седой слуга, протягивая господину бумагу и шкатулку с письменными принадлежностями.

Он открыл шкатулку. Акинори-сама залюбовалась изящными узорами лака на ее крышке. Кистью с утонченно-изысканной рукоятью. Отточенными движениями, какими мужчина размешивал густую, не японскую тушь. Красотой вязи иероглифов, покрывших бумагу.

А затем, заглядывая под его руку и читая перевернутые строки, замерла, чувствуя, как холодный пот течет по шее и пачкает ворот нижнего кимоно.

Перед ней был сын вана Чосон.

Не таким уж большим позором и мерзостью было продать ему себя вместо одной из здешних девушек.

Когда он за неимением печати обмакнул в красную краску большой палец правой руки и оставил им оттиск в углу листа, она уже в мыслях возносила молитву ками и просила у них самообладания до конца разговора.

 — И что же? — он с кажущейся небрежностью протянул мама-сан бумагу, — вы по-прежнему несогласны? Осторожней, тушь еще может размазаться.

Она молчала, читая, поджав губы и расправив худые узкие плечи. Он улыбнулся уже грустно, взял следующую бумагу и начал писать что-то еще.

 — Зачем вам эта девушка? — сухим от сдерживаемого волнения голосом спросила Акинори-сама, — вы платите за нее столько, что я останусь у вас в долгу навечно.
 — Что ж, тайна за тайну и репутация за репутацию — это было бы разумно, — наследник с затаенной усмешкой взглянул на старую женщину, — но здесь, в Ниххон, моя репутация дешевле вашей, а значит, и пятно как поставить, так и вывести проще. И разве не справедливо мне будет взять одну из лучших?
 — А вы даже слишком хороши для варвара-чесночника. Выходит, нам рассказывают сказки про то, что Чосон — лишь сборище дикарей?
 — Конечно. Ведь и мы рассказываем своим детям сказки о том, что Ниххон — это страна неразумных варваров. Истинно же мудрые и знающие люди понимают, что мы гораздо ближе друг к другу, чем сами себе говорим.
 — Маленькая Лилия будет вашей. Но где вы возьмете тигриную шкуру?
 — Там же, где мог бы взять живого тигра, — он поставил оттиск большого пальца на вторую бумагу и тоже передал ее женщине, — но на это уйдет время. Теперь, отделив от скопища дикарей, вы вздумали приблизить меня к ками? В вашей стране тигриная шкура стоит не одного человека, а целую деревню со всеми ее полями и лодками, так разве я, варвар, могу достать ее просто так?

Цепкие глаза из-под тяжелых набрякших век мазнули по тексту второй бумаги, но почти сразу мама-сан споткнулась и остановилась. Не веря, перечитала. Тихо и горестно вздохнула. Когда ей привезут шкуру, она должна будет отдать тот бессмысленный и заверенный оттиском пальца клочок бумаги с письменным извинением, чтобы его уничтожили.

 — Кем бы вы ни были, я должна сказать вам спасибо, — с так тяжело дающейся мягкостью улыбнулась мама-сан. — Вы были правы от первого своего слова до последнего, скоро мне грозит выжить из ума, если не буду упражняться подобно сегодняшнему дню. Благодарю вас за этот красивый, изысканный урок.
 — В обществе такой прекрасной мудрой женщины я не мог позволить себе быть хуже, — мужчина улыбнулся в ответ, — так что же, вы согласны?

Она достала из расписного рукава кимоно маленький черный футляр, вынула из него тонкий и короткий цилиндр из кости. С легким поклоном приняла маленькую плоскую баночку с густой как топленый китовый жир красной краской и поставила на бумаге свою инкан.

 — Вы совершили очень выгодную сделку, — она заставила себя улыбнуться без злобы, возвращая мужчине краску, — купили одну из лучших моих работниц за обещание доставить шкуру, извинения, которых я лишусь, и несколько оскорблений. Можете гордиться тем, как обманули старую глупую японку-дикарку.
 — Назвавшись тигром один раз, я останусь им независимо от высоты забора, отделяющего меня от чужого любопытства, — наследник убрал письменные принадлежности, закрыл шкатулку, поднялся, сдержанно поклонился, — благодарю вас за совершенную сделку и за приятную беседу, желаю вам, чтоб впредь ваши дела шли так же хорошо, как и раньше.

И алый шелк пламенем мазнул по опорным столбам, когда наследник покинул беседку. Старый слуга дробно засеменил следом, а поймав на себе взгляд мужчины, степенно и с улыбкой, выражая одобрение, опустил голову.

 — Для первого раза вы были прекрасны, Ваше Высочество. Только не обрывайте сейчас листья, чтобы стереть краску с пальца, и об себя не вытирайте.

Чжоу оглянулся, проводил взглядом удаляющуюся фигуру Акинори-самы, движением уставшего человека стянул с головы мангон и вытер им собравшиеся на висках мелкие капельки пота. Господин Пак лишь безлично хмыкнул за его спиной.

***

Мацудайра Иэхиса, третий сын героя Корейской войны Симадзу Ёсихиро, отважный тридцатидвухлетний воин и даймё Сацума-хана, ненавидел трусость. Трусливый человек не может быть честным, ведь даже признаться самому себе в трусости у него не будет сил, а тот, кто смог сознаться в этом самому себе, уже не будет трусом. Трусливый человек не может быть щедрым, ведь он будет бояться отпустить то, чего так или иначе лишится в конце пути. Трусливый человек не может стать великим, ведь не сможет пойти на риск.

Но иногда проявление глубокого ума храбрейшего человека может быть так похоже на трусость.

Токугава, смогший собрать сильнейшую армию под носом у множества противников, взяв власть в свои руки, первым делом позаботился о том, чтобы никто не смог повторить его путь. Было ли это трусостью или взвешенным, обдуманным и правильным решением — уже не имело значения.

Мацудайра Иэхиса, в прошлом Симадзу Иэхиса, готовил свой корабль к возвращению в родные владения после года проживания в Эдо и думал о том, как же ненавидит трусость. И когда ему назначил в гостинице встречу член посольства Чосон, он удержался от отказа только из-за желания посмотреть на это жалкое создание, недостойное называться человеком. И мысли о возможности посмеяться над дикарем перевешивали возмущение от решения сёгуна, разрешившего кораблям из Чосон прибывать в страну.

И когда в саду за гостиницей, где должна была состояться встреча, на светлом камне дорожки мелькнуло желтое в пятнах тело дикого зверя, Иэхиса привычным жестом вскинул лук и прицелился. Но не успел натянуть тетиву полностью и выстрелить.

Кореец, трусливый и ни на что не способный дикарь-кореец в ярких и смешных, похожих на женские одеждах, на тонкой веревке вел за собой большую хищную кошку. Такие кошки, в окрестностях Пхеньяна нападая на выставленных на ночь часовых, утаскивали их на деревья вместе с доспехом.

Большой зверь с длинным плотным пятнистым телом на невысоких крепких ногах, с круглой широкоскулой головой, на которой нефритовыми вставками горели большие зеленовато-желтые глаза, ступал бесшумно, текуче и твердо. Тяжелый длинный хвост мерно двигался из стороны в сторону, мягкие подушечки лап на миг показывали скрытые когти при каждом касании с землей. Тонкая, непростительно тонкая простая веревка шла от скрытого густым мехом ошейника к расслабленной и спокойной руке человека.

Только поклонившись и ответив на слова приветствия, Иэхиса опустил лук.

 — Что это за зверь? Что он здесь делает? — его голос шелестел как подхваченная ветром сухая осенняя листва.
 — Это подарок вам от дипломатической миссии Чосон в Ниххон, — держащий поводок мужчина в алых одеждах, высокий, статный и возмутительно хладнокровный, махнул рукой, подзывая своего слугу, принял из его рук бумагу и с поклоном протянул ее японцу, — вы один из немногих, по-настоящему достойных подобного.
 — Я недостоин, — Иэхиса стряхнул с себя короткий миг оцепенения, — подобный подарок вам следовало бы делать сёгуну или микадо.
 — Но сёгуна или микадо недостоин сам зверь, — с улыбкой возразил кореец, протянул даймё веревку, держа ее за самый кончик двумя пальцами, — это леопард, красивый, но недостаточно величественный. А тигра мы привезем в следующий раз.

Мацудайра Иэхиса ненавидел трусость. И, ощущая, как трясутся жилы под коленями и дзюбан прилипает к похолодевшей спине, он взял протянутую веревку и крепко зажал в кулаке. Леопард зевнул, обнажив желтоватые клыки в мизинец длиной, дернул хвостом, взметая пыль, и улегся на землю в шаге от ног японца. Старый слуга корейца закашлялся и прикрыл рот ладонью.

 — Прошу прощения. Она избалована и не знает, что рядом с хозяином столь высокого ранга надо стоять, — расстроено обронил кореец, а затем топнул ногой перед самым носом у кошки. Та взвилась, дернувшись в сторону, зашипела и спряталась за спиной вмиг побледневшего Иэхисы. — Вот видите, она совсем ручная и ни на одну шерстинку своей прекрасной шкуры не злобная. Скоро она привыкнет к вам и будет позволять кормить себя с рук.
 — Я отказываюсь от подарка. Он слишком хорош для меня, — и даймё протянул веревку корейцу, все так же крепко зажав в кулаке, — вам и в самом деле следует доставить зверя в Эдо.
 — Нет, что вы, для вас он еще недостаточно хорош. Но подобный зверь все же силен и смел, чтобы сравниться с воином, подобным вам. Мы могли бы засвидетельствовать свое почтение другими дарами, но произошло несчастье…
 — Да, я уже знаю, — сцепив зубы, ответил Иэхиса. Он знал о взрыве корейского корабля, и уже догадывался, кто мог это сделать.
 — Если леопард столь неугоден вам, — на этих словах японец разглядел затаенную в уголках губ корейца презрительную улыбку, — мы заберем его, но нам нужно будет плыть через море, через неспокойное море. Между тем, как в гавани вплотную к нам стоял черный корабль, и, что удивительно, он совершенно не пострадал от взрыва.
 — И вы хотите плыть на корабле этих красноволосых варваров? Не боитесь задохнуться от их вони?
 — О нет, мы будем жевать дольки чеснока, и вонь этих дикарей не будет столь непереносимой, — кореец позволил себе легкий смешок. Слуга за его спиной снова стал кашлять, но остановился, поймав на себе взгляд господина, и опустил голову.

Иэхиса удержался от смеха. Этот шут в дурацких ярких одеждах смеялся над собой, смеялся над тем, над чем в корейцах всегда смеялись японцы. Но из его уст это звучало плохой, очень плохой шуткой. Колкой, злой шуткой, прячущей в себе холодную издевку.

 — Так вы… — начал он после нескольких мгновений молчания, — не дождетесь, пока за вами пошлют новый корабль? Остальная миссия, насколько мне известно, сейчас в Осаке, и им не составит труда прислать вам свободное судно.
 — Нет, что вы, нас приняли со всем возможным гостеприимством, но ведь по ту сторону моря, да и даже в гавани Осаки, никто сразу не узнает, что произошло. Нам лишь нужен быстроходный, способный противостоять волнам и ветру корабль, лишь чтобы быстро пересек разделяющие наши страны воды с просьбой прислать второй. Как раз такой, каков стоящий в гавани черный корабль. Это ведь вы наложили на него арест, Мацудайра-сан?
 — Это внутренние дела государства, — Иэхиса вздернул подбородок и тут почувствовал, как до сих пор бывший за его спиной леопард ложится, по-кошачьи сворачиваясь в клубок и подминая под себя длинные, волочащиеся по земле полы хакама. Несносная кошка. Несносные корейцы, не пожелавшие везти ее в столицу и дарить самому Токугаве. С ним-то они побоялись бы так зло шутить.
 — Но ведь любая трудность может быть улажена. И как тогда мы повезем зверя обратно в Чосон?
 — Вы только что его подарили, а теперь одумались и забираете, — японец позволил себе короткий презрительный смешок, — я был наслышан о скупости ваших чиновников, но не верил слухом, полагая их преувеличенными. А теперь, как оказалось, они преуменьшены.
 — Но вы ведь отказывались от зверя, советуя подарить его сёгуну.
 — Вы незнакомы еще и с правилами приличия? — Иэхиса усмехнулся вновь, — так быть может, правы наши мудрецы, называя вас варварами?
 — Но разве вы отказывались от подарка не в самом деле? — кореец, странный, так просто говорящий такие много значащие слова и оказавшийся вдруг таким проницательным, улыбнулся сдержанно, но колко. В своих мыслях даймё уже третий раз разрубал собеседника мечом, но когда каждое его слово так ловко и жестко поворачивали против него самого, молчание было самым лучшим ответом.
 — Вам нужен был корабль? — японец улыбнулся в ответ, удержав себя от более острой реплики, на два оборота намотал на кулак веревку от ошейника леопарда, — так может следует и говорить о корабле?
 — Но ведь это внутренние дела государства.

Иэхиса мысленно разрубил повдоль эту проклятую болтливую голову.

 — Почему вы не поплывете на японском корабле? — даймё вгляделся в холодные, терпкого коричневого цвета глаза собеседника. Такой цвет принимает кровь, сворачиваясь на нечищеном клинке после долгого тяжелого боя. — Война кончилась, но есть еще фанатики, не признающие заключения мира. Вы можете воспользоваться моим личным кораблем, только так мы можем гарантировать вам полную безопасность.
 — О нет, что вы, дело не в фанатиках, мы просто везли слишком много фейерверков и пороха. Все же, наш путь лежал через свободные воды южной оконечности Ниххон, а там еще бывают встречи с вако. К счастью, одного выстрела из большой носовой пушки нам всегда хватало для того, чтобы отогнать их. Но так какие же вако осмелятся напасть на черный корабль?

Хватит мне рассказывать байки про вако — хотел было ответить японец, но тут зверь за его спиной так некстати махнул своей широкой головой, задев длинный тонкий лук. Иэхиса тут же вскинулся, перехватил оружие и привычно, не отдавая себе отчета, положил пальцы на тетиву. Кореец уважительно прищелкнул языком.

 — Хороший лук. Я видел, как из такого выпускали стрелы на целых двести шагов.
 — Я видел, как из такого лука выпускали стрелы в глаз тигру, — холодно ответил японец, — в окрестностях Хансона, когда ждали сборы вашей армии, мы развлекались именно этим.
 — Так может быть, вы покажете мне свое искусство?
 — А не вы ли, корейцы, хвастаетесь своим мастерством стрельбы из лука? Не хотите ли вы мне продемонстрировать свои умения? — парировал японец. Если эта ярмарочная кукла согласится, его поражение будет достойной платой за пережитый позор и унижение.
 — О, что вы, я стрелял из лука разве что в детстве, уже с десяток лет его в руках не держал. А хвастаются лишь неразумные крестьяне-охотники, да слишком рьяные и кичащиеся должностями офицеры, — мужчина спрятал сложенные вместе ладони в широких алых рукавах своей смешной накидки.
 — Но, говорят, каждый кореец с рождения умеет стрелять из лука и сохраняет это умение до самой смерти.
 — Если это окажется правдой, право слово, за такое чудо вам следует отдать мне черный корабль, — он засмеялся.
 — Как вам будет угодно, — Иэхиса ликовал. Он будет отмщен, — я сниму арест с черного корабля, если вы победите меня в стрельбе из лука.
 — Тогда позвольте мне послать слугу за вещами моих охранников. Я не позволю себе прикоснуться к такому почтенному оружию, как ваше.

Иэхиса согласился. И лишь уважительно покачал головой, когда старый седой слуга вынес через задние двери гостиницы небольшой, круто изогнутый лук и пять тонких, легких стрел к нему. Корейский лук. Этими двумя словами зачастую называли самые лучшие из японских луков. Легкий, больше чем вдвое короче японского, тугой, так что при снятии тетивы сворачивается кольцом в обратную сторону. Не каждый самурай сможет натянуть такой. Даймё помнил, как в юности, на войне, они баловались, устраивая состязание, кто дольше продержит натянутым корейский лук, и в этом состязании не было победителей. Секрет был прост. Держать натянутым его можно и долго, но вот натянуть… с первого раза ни у кого на это не хватит сил.

Мишень — одиноко стоящее старое дерево в восьмидесяти шагах от мужчин. Иэхиса передал леопарда корейцу, расправил плечи, медленно поднял свой лук, выцеливаясь. Натянул, легко и свободно, задержался на миг, не отпуская тетиву, хвастаясь своей силой. Выпустил стрелу. Та пролетела со свистом, красиво и ровно, войдя точно по центру ствола на высоте шеи человека.

Иэхиса всеми силами сдерживал смех, когда его соперник пытался натянуть свой лук, сорвался и тихо, недостойно мужчины хихикнул, когда стрела упала с тетивы. Засмеялся уже громче, когда тетива зацепилась за длинные и широкие рукава накидки.

Корейцы не рождаются превосходными стрелками. Они ими становятся.

 — Постойте… — соперник японца беспомощно, но без отчаянья опустил оружие, — мне стоит раздеться.
 — Да, пожалуй, так вам будет удобнее.

Под алой накидкой оказались простые, похожие на крестьянские одежды, только яркого и чистого белого цвета. Плечи мужчины в белом вдруг стали казаться шире, спина — крепче. Он прикрыл глаза, поднял с земли короткую сухую веточку, заложил ее за сгиб последней фаланги большого пальца правой руки. Японец знал этот способ. Эти чесночники натягивают тетиву своих тугих маленьких луков большим пальцем. Взгляд даймё сам впился в этот палец с сухой веточкой на сгибе фаланги. А ведь руки ухоженные, без мозолей, но сильные. Красивые руки. Руки воина.

Кореец расставил ноги шире, долго и старательно искал нужную позу. Уверен в себе, но стреляет в первый раз за долгое время, это видно. Теперь держит лук чуть косо, опасаясь падения стрелы. Плавно, без единого рывка тянет тетиву, сверху опуская лук к цели. Знает, как стрелять. Они все там знают, как стрелять. Только вот не все стреляют.

Лук натянут до половины. На две трети. На три четверти. Красиво уходит вверх локоть правой руки, плотно прижимаются к спине лопатки. Тетива касается скулы.

Лук натянут. Тугой корейский превосходный лук, какой Иэхиса и сам держал в руках, но из какого не поразил ни одной мишени, натянут. Спокойно, медленно, изысканно точно. И его держат в этой их обычной, изматывающей, мучительной позе прицеливания, когда тетива касается скулы. Теперь спасение японца было только в том, что каждый миг напряжения лишь сбивает точность, а этот шут, пусть переставший быть шутом, все еще ищет цель.

Вдруг он опустил лук, ослабил до половины. И развернул левое плечо наружу, чтобы тетива, слетая с пальцев, не ударила по руке. Без накладок на эту часть даже один выстрел может оставить болезненный сине-черный кровоподтек. Без накладок стреляют лишь те, кто выучен не из прихоти, а выучен стрелять раз за разом, без отдыха, и насмерть поражать цели. Выучен мастером.

Никогда не верь корейцам, с горечью подумал Мацудайра Иэхиса.

Он снова поднял лук, натянул быстро и резко, пустил стрелу. Тут же взял у слуги вторую стрелу и выстрелил снова. Взял и третью, и выпустил. Четвертую. И пятую.

Мацудайра Иэхиса, лучник, выигравший даже одно состязание, беспомощный подобно вытащенной из воды рыбе, смотрел на дерево, из которого плотным пучком торчали пять корейских стрел, разбивших кору в щепки и глубоко погрузившихся в древесину. Длинная японская стрела с белым оперением лежала на земле, выбитая из мишени и сломанная.

 — Вы солгали. Вы умеете стрелять.

В ответ кореец отбросил веточку, показал японцу большой палец правой руки. На границе фаланг влажно поблескивала алая линия набитой за пять выстрелов мозоли.

 — Я не держал лук в руках более десяти лет. Свершилось чудо. И вы теперь должны отпустить черный корабль, как и было условлено.

Господин Пак, когда наследник возвращался в свои покои, оставляя японца одного наедине с леопардом и пятью стрелами в дереве, лишь семенил за ним следом и едва слышно вздыхал.

 — Что я не так сделал? — Чжоу обернулся, чувствуя, как зудит шея от тяжелого взгляда.
 — Я разделяю вашу мысль о том, что этих бритолобых дикарей следует при каждой возможности ставить на место, — посол осуждающе покачал головой, — но помните, далеко не каждая мысль заслуживает того, чтобы обратиться в слово, и тем более, в поступок. И тем более, вам никогда не стоит…

Его перебила громкая брань из сада. Мужчины обернулись. Леопард, щурясь от удовольствия, жевал левую штанину хакама Мацудайра Иэхисы, третьего сына героя корейской войны Симадзу Есихиро и даймё Сацума-хана.

***

Холодный острокрылый вечерний ветер воевал с солнцем и теплом идущего к завершению дня, и побеждал его, каждым порывом, резким, бьющим, провозглашая скорое воцарение ночи. Этот ветер копьями пронзал сёдзи, вором пробирался под одежды, забирая тепло. В лачуге около гавани, среди сотен таких же лачуг, пятеро человек в свете одного слабого, чадящего светильника, сидели плечом к плечу и ели из дешевых мисок пресный пустой рис. Перед старым, со стершимся лаком и трещинами по всей поверхности столиком, лежало оружие. Три меча — парные и одна катана, нагината, дзё и пустые ножны.

 — ...Но Курояма-сан, зачем же вы послушались?
 — Я просил не называть меня так, Ивовая Веточка, — Кейтаро с затаенной печалью взглянул на юношу в обносках, уличным котенком приткнувшегося под его бок, — а зачем я послушался… а что ты хотел? Он приказал мне сидеть и ждать, так разве мог я ему возразить?
 — Таро-сан, вы могли хотя бы потребовать с него жалование, — подросток-кореец, сын гончара, на миг отставил свою миску и взглянул на ронина веселыми, полными восхищения глазами, — вы будете служить у…
 — Молчи, Хико. Ты хочешь говорить о моем господине, а я сижу и ем. Какой же я после этого воин? Мне полагается встать, расправить одежды, и тогда уже позволить тебе продолжить. Но если я поднимусь на ноги, я помешаю вам. Так давайте просто не говорить о нем.
 — Вы хотя бы знаете, кому служите… — тихим на грани шепота и полным печали, похожим на пение одинокого сверчка голосом ответила богато одетая девушка, — я же даже не видела лица хозяина. Поклонилась, как и подобает, а он сказал одно только слово, и кинул на циновку бумагу, а затем исчез, словно дух. Акинори-сама ведь уже не примет меня обратно. Я столько ждала этой свободы, и вот, получила. Что же мне теперь делать?
 — Работать, — буркнул юноша, — а вы, Таро-сан, сидите, я говорю не о вашем господине. А о том злом демоне, который заставил меня потратить все деньги на выкуп, так что пришлось заложить даже одежду, лишь бы купить поесть. И не называйте его человеком, только демон мог узнать о том, что я говорил лишь нескольким.
 — Если бы у меня сейчас был меч, я бы не задумываясь снес тебе голову, — с грустной улыбкой, негромко произнес Курояма, — а сейчас… я разве что могу проткнуть тебя палочками для еды.
 — Конечно, ведь это я теперь ронин, а не вы. А без соответствующего сертификата заниматься тем, чем…
 — Вы так ничего и не поняли, — громко, тяжело вздохнула сидящая поодаль от остальных женщина в старом мужском кимоно и черном хаори поверх, — все мы — рабы из рабов. Получили свободу, и теперь бежим от нее в страхе, как от огня и мора. Ту свободу, которую хотели. И все потому, что один истинно свободный человек позволил себе ошибку. Радуйтесь. Мы — цепи.
 — О чем ты?
 — Я отказалась от того, что сама же и просила, когда мне наконец это дали, — она опустила голову, — я испугалась. И все мы будем бояться делать то, что хотим, а не то, что должны. А сейчас мы все, даже вы, Таро-сан, должны делать то, что хотим. Человек, свободный, как ветер, выкупил все наши долги, продав свою свободу.
 — О чем ты, Ники? — Бендзиро отставил еду, развернулся к женщине.
 — Ты!  — она вдруг бросилась на него с кулаками, — почему ты не узнал его? Почему не запретил ему? Почему? Почему мы убили его?!
 — Успокойся сейчас же! — Кейтаро перехватил ее руки, прижал вырывающуюся и… всхлипывающую? женщину к столику, — слушай меня, Михара Ники, самурай, убитый при Сэкигахара! Что бы ни произошло, судьба рассудит лучше кого-либо из нас, лучше мудрейшего предсказателя, лучше всех людей, живущих в Ниххон! Каждый получает то, что заслуживает, и ничья воля этого не изменит. И тем более, ничьи слезы. Запомни это.

Она затихла. Выпавшие из простого узла на макушке, растрепавшиеся, разметавшиеся змеями по столу волосы скрывали ее лицо, но плечи мелко тряслись от рыданий.

 — Вы… мы все… — она поднялась, дыша рвано, глубоко. Туго натянулись жилы на шее, две широкие дорожки слез перечертили жесткое, злое лицо, — мы так ничего и не поняли.

Гулко и резко разъехались в стороны сёдзи, пропуская в комнатку выбитый солнцем из мягких красок вечера пронзительно-алый всполох пламени.

 — Вы все идете со мной. Это приказ.

Холодный ветер подхватил клочки содравшегося со стола лака и закружил их, оставив затем беспомощно падать.

 — Сэнсей, вы вернулись за мной! — и Хико метнулся к человеку в алых одеждах. Тот дернул уголком рта, как от приступа зубной боли, но положил ладонь на плечо подростка.
 — Я знал, что вы придете, Ваше Высочество, — Курояма поднялся, чтобы тут же склониться у ног своего господина, — мы все готовы служить вам.
 — Все? — наследник скривился в едкой холодной усмешке, — даже мальчики для удовольствий?

Бендзиро поднялся со своего места, чувствуя, как размякают мышцы ног, превращаясь в жидкую глину. Взглянул в терпкие темные глаза, жгущие холодом, не отвел взгляда, не опустил головы.

 — Чжоу?
 — Такого человека нет, и никогда не было. Но у вас будет время привыкнуть к другому моему имени, когда я, наконец, получу его.
 — И что это значит, сэнсей?

Мужчина улыбнулся, разбивая стянувшую лицо маску, но через миг, будто обжегшись собственной улыбкой, вновь облачился в ледяные доспехи пустоты.

 — Это значит, что все мы отправляемся в Чосон.

Они выходили по одному. Пленниками. Не способные более распоряжаться своей жизнью, связанные долгом накрепко. Выходили на свободу, на пустые улицы вечернего города, раскинувшегося меж лесистыми холмами, вздымающимися боками спящего всесильного дракона, и безграничным синим морем, ловящим волнами свет солнца.

Бендзиро, ступающий последним, обернулся, взглянул на наследника, стоящего недвижимо и вперившего застывший взгляд в рыжую пелену облаков под нижним краем опускающегося светила.

 — Странно, я всегда думал, что выше тебя как минимум на два пальца, а теперь смотрю в твои глаза снизу вверх. Это из-за обуви, да? Или они тебе в хребет вшили копье, чтобы держался ровно? — юноша засмеялся, но тут же, оглушенный звоном собственного смеха, смолк и опустил голову.

Он не отвечал.

 — Прошу меня простить, Ваше Высочество. Я не умею шутить так, как это делали вы. Время шуток кончилось? — юноша прикрыл глаза, холодными пальцами оправил одежду.
 — Шутки только начинаются, — и наследник стремительно зашагал к гостинице, так что полы и рукава накидки крыльями алой птицы метались за его спиной.

***

Черная тонкая черепица, нагревшаяся за день, неслышно звенела под ударами холодного ветра. Каменная высокая ограда святилища была расчерчена резкими тяжелыми тенями, недвижимыми статуями замерли служители. Алый всполох трепетал и вился под порывами ветра в самом центре внутреннего двора, и перед ним было бессильно все многоцветное море одежд служителей.

 — Я должен пройти в хондэн.
 — Но туда нельзя… это обитель ками…
 — Я сам — ками!

Священнослужители в красочных просторных одеждах попадали ниц перед статным мужчиной в алой, болезненно-ярко подсвеченной лучами заходящего солнца накидке. При нем не было оружия, даже простого ножа, какой позволено носить и ремесленнику, и крестьянину, и нищему, но сила его была не в клинках. Поговаривали, что это тот самый, что шел по городу с живым тигром на веревке и десять стрел с сотни шагов клал одна в одну. Поговаривали, что это тот самый, что явился в закрытый дом почтенного воина перед самым его назначением хатамото и отнял у него разум, заставив кидаться на людей и биться головой об землю. Поговаривали, что это тот самый, кто на крыльях вылетел из корабля варваров-корейцев, от взрыва обратившегося в столп пламени. Одни говорили, что теперь он мстит за потерю судна, другие же неистово убеждали, что он и взорвал корабль, иначе бы никакого пороха на такое не хватило. Но это уже не имело значения.

Он сказал, что он ками, выплевывая слова в ярости, громко и резко, ветер подхватывал каждый звук и разносил его по территории святилища, дальше, чем это могло быть с человеческим голосом. Служителям не было нужды проверять, является ли этот мужчина в алой накидке всего лишь простым человеком.

Огромного роста мужчина стоял рядом с ним, напряженный, холодно-сосредоточенный, собранный. По первому приказу, в ответ на малейшее движение головы он бы изрубил в кровавую кашу любого обидчика своего господина… если бы только у него был меч. У него не было меча. И, удерживая себя от того, чтобы привычным жестом опустить руку к левому боку, самурай улыбался горько и смущенно. Но продолжал со всей возможной готовностью ждать любого приказа господина.

 — Я должен пройти в хондэн и взять оттуда то, что не принадлежит вам, — твердо, со злобой повторил человек в красном, — то, что вы храните свидетельством своего обмана и позора. Меч Мурамасы.

Молодой служитель в тростниковой шляпе, защищавшей бритую голову от солнца, до этого степенно и сосредоточенно подметающий дорожку поодаль, застыл изваянием, но затем с невозмутимостью заводной игрушки продолжил свою работу.

 — Как вы смеете? Кем бы вы ни были, даже посланником самой Аматэрасу, мы не можем отдать вам этот меч, — главный служитель, все так же лежащий у ног господина, пытался говорить твердо, но голос дрожал и лился злобно-испуганным лаем загнанной в угол собаки.
 — Вы разбирали его хоть раз, чтобы почистить полностью, или хотя бы снимали хабаки?
 — Да как вы можете говорить о подобном?
 — Вы должны были разобрать его полностью, чтобы удостовериться в его происхождении. И вы должны были видеть клеймо мастера на хвостовике.
 — Но… это же преступление! Как можно было осквернить подобный клинок?
 — И, тем не менее, вы это сделали. И увидели под хабаки две зарубки. Кто-то сражался этим мечом еще до того, как он был собран. А собран он был в тот год, когда Токугава но-Иэясу стал сёгуном. Мне продолжать, или вы отдадите меч добровольно?
 — Вынести ему меч, — коротко бросил главный служитель.

Сэндзи Мурамаса делал лучшие клинки из всех. Злые, неукротимого духа клинки, рожденные для того, чтобы только лишь проливать кровь, способные разрубить надвое хоть подземного демона, хоть дракона. Клинки, смерть от одного из которых предсказали самому Токугаве, первому сёгуну новой эпохи. Клинки, которые уничтожались, едва будучи найденными. Клинки, за укрывание которых полагалась смертная казнь.

Клинки, которые теперь никто уже не подделывал.

 — И вы дважды рисковали собой и всем святилищем ради этого? — наследник резким кивком хищной птицы указал на черные простые ножны с длинным, в полные три сяку мечом, покоящиеся на руках служителей. — Жалкая подделка. Никто из вас даже не удосужился узнать, делал ли Мурамаса одати. Будьте благодарны мне за то, что я забираю его, и никто больше не узнает о вашем прегрешении против сёгуната и истины.
И он взял меч, без пренебрежения и почтения, просто, как берут зубочистку, и летящим шагом двинулся прочь из святилища.
 — Зачем вы сделали это, Ваше Высочество? — шепотом спросил Курояма, когда остались позади ворота главного входа.
 — Этот меч делали с одной-единственной целью, сохранить мир и положить конец противостоянию, которое до сих пор грозит погубить вашу страну. Им хотели убить Токугаву Иэясу. Его хотели преподнести ему в дар, чтобы дать уничтожить, и убить в тот самый момент, когда будут передавать лично в его руки. Кузнец поплатился за свое дело жизнью, его подмастерье пытался защищаться еще не собранным клинком, что и оставило две зарубки. Он тоже был убит. Но один из воинов, расправившихся с кузнецом, слишком любил оружие, и вместо готового меча отдал напавшим на след заговора людям заготовку подходящей формы. А готовый меч, собранный уже у другого кузнеца, передал младшему служителю этого святилища.
 — Но… откуда вы знаете эту историю, Ваше Высочество?
 — У пьяных людей язык часто бывает длиннее ума.
 — Вы уверены, что это правда?
 — Нет. Но они же отдали мне меч. А для любого оружия лучше быть использованным, чем ржаветь в сокровищнице.
 — Он был так нужен вам?
 — Не мне, — в голосе наследника слышалась скрытая улыбка, — тебе, Курояма.

Перед самым постоялым двором их нагнал молодой служитель, тот самый, который мел дорожку. Он рухнул в пыль у ног наследника, трясясь от страха и сжавшись в комок, одежда липла к взмокшей от бега спине.

 — Что тебе нужно?
 — Пощадите, ками-сама! Это я принес оружие в святилище! — на одном дыхании, не разрывая фразы на отдельные слова, выпалил он, — пощадите!
 — Посмотри на меня.

Служитель робко, с дрожью поднял голову. Черты его молодого и красивого лица исказились оскалом скулящего от страха бездомного щенка. Так непохоже на то, какой были когда-то его безмятежная улыбка и не по годам мудрый взгляд, когда двое встречали рассвет и закат на склоне горы Рокко.

 — Ты… — Чжоу глухо засмеялся, — в Хёго, что, так мало людей, что я всякий раз натыкаюсь на своих знакомых? Разве ты не служитель буддийского храма?
 — Да, но он рядом со святилищем… — запинаясь, проговорил юноша, — и я… иногда мету у них дорожки. А вы, господин…
 — И всякий раз люди смотрят на эти проклятые халат и шапку. Что, убрав волосы, я поставил на свои плечи другую голову? Не помнишь, как несколько дней назад говорил мне о том, как мечтаешь посетить Четыре Горы?

Лицо юноши разгладилось, он перестал вжимать голову в плечи.

 — Так это вы, господин, — в его голосе плескалась затаенная радость от наконец-то разрешенной, но так долго мучившей загадки, — так вы… ками?
 — Да, — с усмешкой бросил мужчина, — ками реки Хан. А теперь вставай уже, и идем со мной.

***

Иногда приходится прятать не тайну, а мечту. Чтобы не растоптали, не посмеялись, не заставили усомниться. И если проступки и ошибки скрывают от врагов, то мечты прячут от верных друзей.

Такая мечта холодным ветреным вечером пряталась за бумажными стенами гостиницы, в маленькой светлой комнатке, лежа на ладони Бендзиро, «мальчика для утех». Черная лакированная коробочка с незатейливым рисунком на крышке. Он принес ее из дома отца после того дня, как стал никем. И забыл о ней. Учился быть никем, учился есть, когда не голоден, и наедаться впрок, учился терпеть на теле и внутри тела грязь, учился быть ленивым и спать днем, учился брить щеки простым остро заточенным ножом.

Но есть то, на что нужна только бритва, и никак иначе.

Он всю свою новую жизнь, от момента рождения — когда сухими, без слез глазами смотрел на умирающего отца и сдерживал рыдания пополам с проклятьями — до сего дня мечтал о том, чтобы просто-напросто исполнять долг. Не нужны ни богатство, ни слава. Просто быть кому-то должным и исполнять этот долг. Служить, и служить с честью. И, быть может, умереть с честью.

Он закрыл глаза. Все именно так, как должно быть. Карма.

В маленькой коробочке лежала бритва. Тонкая, с длинным лезвием и белой рукоятью из кости. Она ждала своего часа долгие годы.

Янаги Бендзиро, самурай, вассал династического дома Чосон, готовился первый раз в жизни сделать сакаяки. Японец, сын японца, готовился служить корейцу — «чесночнику», «трусливой собаке, сношающейся с утками». Этот кореец не обзывал его бритоголовым тупицей, не попрекал уже давно закончившейся войной и не отпускал глупых шуточек по поводу пчелы, пытающейся укусить черепаху сквозь панцирь. Этот кореец когда-то был другом, лежал рядом на сыром глиняном полу и со смехом отбирал жалкую жидкую подушку. Теперь Янаги Бендзиро, самурай, вассал династического дома Чосон, должен всякий раз встать, выпрямить спину и оправить одежды, если хочет что-то сказать о своем господине. Так надо. Если Его Высочество прикажет — он забудет все формальности и нормы этикета самурайского кодекса чести, заменит их другими. Даже прическу господин наверняка потребует сменить — там, куда они направляются, никто не будет доброжелателен к японцу. Он исполнит требование и никогда больше не будет брить лоб. Но в мыслях Янаги Бендзиро, самурай, вассал династического дома Чосон, до самой смерти будет носить сакаяки.

Через несколько комнат от него, Чжоу вернулся в свою пустую холодную спальню. Едва закрыв за собой двери, вытянул из пучка и швырнул прочь шпильку, принялся медленно, холодными слабо подрагивающими пальцами развязывать сдавившую лоб ленту. Закрыл глаза, запрокинул голову, позволяя прядям безвольно рассыпаться по спине. И, облокотившись о стену, дождевой водой стек на холодный пол и закрыл лицо ладонями.

Да, крылья феникса были всемогущи, для них не было ни единой преграды. Но ведь никто не знал и не может знать, сколько сил требует каждый их взмах.

Да и не должен знать.

***

«Черный корабль» стоял в гавани, запертый, полудикой необъезженной табунной лошадью, заведенной в стойло и оставленной там лишаться сил. Ветер, крепкий попутный ветер лишь впустую трепал такелаж, силясь надуть непоставленные паруса. Шкипер стоял у борта, опираясь на планшир и бездумно глядя в мутные темные воды. Вся команда — те тридцать человек из пятидесяти, что остались после тяжелого долгого плаванья — рассредоточилась по верхней палубе и реям, и только Томас, помощник капитана, сидел на своем обычном месте под мачтой и чесал за ухом рыжего пса.

На палубу поднялся один из матросов.
 — Ну что? Нашли хоть что-нибудь?
 — Нет, капитан. Они словно утопили все наши пушки в море, а порох ушел на то, чтобы взорвать ту посудину.
 — Ну и пусть. Мочился я на этих желтозадых дикарей. Перекроют выход в море — будем с ложек швыряться в них фекалиями.
 — Как решили, так и решили?
 — Да, черти бы задрали этих местных. Как луна встанет достаточно высоко, чтобы разглядеть все эти проклятые отмели вокруг, снимаемся с якоря. Вы со мной?

Стройный гул голосов подтвердил — команда, все как один, идут за своим капитаном. Идут в преисподнюю. Веселая непоколебимая решимость охватила матросов. Воды на полтора дня. Еды на неделю, но это неважно. Полный бочонок бренди для поднятия духа, целый восьмигалонный бочонок бренди. У каждого матроса по ножу, у многих еще и сабли. У самого шкипера — два заряженных пистолета. Две пули, цена каждой из которых теперь не ниже целого груженого серебром галеона. Ян сжал кулаки до хруста суставов, поднял голову к небу. Да поможет им Пресвятая Дева.

 — Эй, а откуда тут кардиналы?
 — Что?
 — Там на пирсе человек в кардинальской мантии!

Корабль вздрогнул нервно, как собака от укуса блохи, когда все, кто мог, оказались у борта. Перед спущенным трапом стоял человек в алых одеждах.

Вот он заносит ногу, готовый начать подниматься.

Искрящееся безумие взгляда шкипера не могли не заметить другие члены команды.

 — Капитан, чего это вы светитесь так, будто вам целое солнце в зад засунули?
 — Мы спасены, сукины дети, мы спасены! Если он поднимется сюда, в этот же день мы получим и воду, и еду, и разрешение на выход, раздери нас кракен! Кем бы он ни был, мы захватим его в заложники! Томас, ты со мной?
 — Так точно, капитан.
 — Вот, мечтал же быть переводчиком, жарили бы тебя черти, так будешь им! По местам! И заприте Криля в каюте, пока он не успеет подрать этому ссаному кардиналу его не менее ссаную мантию!

Одно многотелое, многорукое, многоликое существо, клыкастое, безрассудно храброе, изготовилось к броску. На всех моряков, на все выжженные, опустошенные днями ожидания и тяжелым удушающим отчаяньем головы осталась одна мысль, пьяня своей терпкой сладостью. Сначала будет битва, а потом — свобода.

То, что снизу казалось кардинальской мантией, было лишь одной из разновидностей дурацких одежд местных. Вот этот узкоглазый дикарь делает шаг на палубу. Еще шаг, глухо ударяется о дерево подошва его странного сапога. Еще шаг. Голландец передернул пальцами, расслабляя стиснутую в кулак руку. Две пули. Две проклятых пули. Если одну разыграть впустую, вторую моряк потратит на себя. Только пусть бы этот в красном подошел поближе. Еще ближе.

Он остановился перед самым шкипером, так что разделял двоих лишь один короткий шажок.

 — Томас, переводи! — рыкнул Ян, наставляя оба пистолета на мужчину, так что дула касались его груди, одно как раз против сердца, — я беру вас в заложники, господин!

Британец успел произнести лишь одно слово, а дальше голос его был заглушен… смехом. Человек в алом смеялся. Громко и хрипло, как кричит в полете над своими владениями сильная и злобная хищная птица. Широко распахнув глаза и запрокинув голову, так что затылок лег на спину, заломив высокий стоячий воротник. Смеялся так, как смеялись бы сами моряки, наконец вырвавшись из плена и лицом к лицу встречая в открытом море свою судьбу.

 — Эй, да ты хоть знаешь, что у меня в руках? — голландец ткнул в него дулом пистолета, заставив покачнуться.
 — Знаю, — мужчина, перестав смеяться, посмотрел в глаза шкиперу. Будучи ниже намного, макушкой едва доходя до подбородка европейца, посмотрел сверху вниз. И ответил после короткого молчания на кривом, плохо понятном, но все же английском, — оно делает «бах» и дырку.

А затем он засмеялся снова.

Залпом всех корабельных орудий грянул дружный смех в тридцать моряцких глоток. Шкипер, хохоча в голос, заткнул оба пистолета за пояс.

 — Не знаю, из какого железа ты сделан, приятель, но ты мне явно нравишься, — он как старого друга похлопал мужчину в алом по плечу.

Тот, как только его тела коснулась рука голландца, за миг принял невозмутимо-грозный облик, лицо его стало непроницаемым. Глаза из-под сведенных бровей с резким изломом на середине сверкнули тысячелетним льдом горных вершин. Разомкнулись сжатые в нить губы, по одному обрубая непривычные, тянущиеся клейкой патокой слова.

 — Вы идете с нами.
 — Куда? — произнося это, шкипер невольно поймал себя на подражании голосу незнакомца.
 — В Страну Утренней Свежести.

***

Конец первой части

Часть вторая. Утренняя свежесть.

Утро первое

***

Серо-стальное холодное и неподвижное море оделось в тонкие шелка поднимающегося пара. Небо, темнеющее на западе и рассеченное жемчужно-бирюзовой бороздой на востоке, венчало воды со всех сторон, скрывая за туманной вуалью и совсем близкие песчаные косы, и дальние горы, и еще не различимый впереди берег.

Берег, смотря на который, встретишь рассвет спиной.

Берег, на который поднимающееся солнце отбросит твою литую черную тень.

Берег, который еще так далеко.

Он смотрел на бархат пустынного предрассветного неба, смотрел, как туман белыми лентами сшивает его с бесцветно-темной морской водой, смотрел, как на кривые куски режут его грубые полотнища парусов и лезвия-канаты. За спиной, должно быть, уже светлеет, и тяжелое давящее черное небо разбелено, разбито молодой яркой синевой и зеленью нарождающегося рассвета.

За спиной кормовая надстройка судна с отвратительными тесными, темными, вонючими каютами. Они закроют рассвет. Они заменят рассвет.

Он крепче сжал рукоять дзё, окинул всю палубу холодным, бездумным, ищущим взглядом. Сделал шаг вперед.

 — Ваше Высочество, что вы здесь делаете? Солнце еще не взошло, вам следует спать.

Чжоу подавил рвущийся наружу гневный рык, через плечо взглянул на стоящего за спиной старика-посла.

 — Я не имею права выйти справить малую нужду? — пренебрежительно бросил он, расправив плечи.
 — Но зачем вам... оружие? — Пак с укором наклонил голову.
 — Кто виноват в том, что палуба качается, а на судне нет ни единого нормального посоха, чтобы можно было дойти до борта, не растеряв по пути все свои конечности? — скривился Его Высочество, рывком отвернул голову прочь и зашагал к фальшборту.

Господин Пак негромко, понимающе вздохнул, провожая взглядом напряженную, болезненно выпрямленную спину мужчины и слушая, как в такт шагам строго-величественно стучит дзё о доски палубы.

Это будет непросто — научить пса-охотника на тигров трюкам для коридорной собачки, сидящей в рукаве своего хозяина.

Но непросто было и то, что уже сделано.

Он здесь. Он на корабле. Во власти. Не обуздан, не укрощен, но бывший когда-то пьяно-вольным ветер пойман в бутылку, и горловина этой бутылки запечатана.

Господин Пак прикрыл глаза. Сладко было вспоминать одержанные победы, до сих пор их отголоски будоражили давно охолодевшую было и замершую стариковскую кровь.

Его Высочество готов был отправиться сразу, как нанял корабль, лишь взойдя на его борт и отдав приказ. Но подобно истинно мудрому правителю — и пусть пока что лишь сыну правителя — он внял советам своих преданных слуг. Целый день и целую ночь эту варварскую громадину под парусами проветривали от вони и надраивали до блеска. Целый день на своем птичьем языке бранились дикари-матросы, которых силком затащили в сэнто и заставили мыться. Целый день слуги потратили на поиск и выкуп плененных десяток лет назад корейцев, живущих в этом городе, и наем их на корабль.

Целый день Его Высочество рыскал по городу, как рассерженный тигр, не в силах стерпеть ни мига ожидания и приготовлений к отплытию.

И ведь смог дождаться. Не сам приказал выходить из гавани.

Понял, что теперь его черед идти на уступки.

Лишь бы только этого понимания хватило в нем надолго. Еще одной шутки с леопардом и стрельбой старик просто не вынесет.

Между тем на палубу выбрались те четверо японцев и подросток-кореец, которых наследник взял с собой. Господин Пак, все стоявший у фальшборта и неторопливо перекладывающий с места на место мысли, негромко усмехнулся, глядя, как эта пятерка становится в один пошатывающийся от качки ряд. Как забавно, маленький личный зверинец Его Высочества. Четыре японских собаки: две мелкие пушистее шавки, сидящие в рукаве и от страха лающие на всех подряд, громадная неуклюжая охотничья псина и беспородный щенок, годный только на сторожа. Будущий костяк своры для травли медведей, кабанов и тигров? Возможно. Просто большой котел супа? Равно возможно. И сын пленного до кучи, сам уже наполовину японец, но еще годная глина, чтобы вылепить из нее что угодно. Жаль только, что так смешно и унизительно сейчас было бы почтенному дипломату встать в этот ряд шестым. Вместо этого придется сидеть в ужасной клетушке-каюте и делать обычную утреннюю гимнастику, без которой так быстро костенеешь, лишь в мыслях. И греет только надежда на то, что за десяток дней этот большой длинный корабль успеет пересечь разделяющее две страны море. Горькая красота правды — начертив прямую линию на карте, уже веришь, что можешь перешагнуть воды, не замочив ног, но после ночь за ночью тебя убаюкивает покачивание на волнах.

Как же спорил тогда Его Высочество с хозяином корабля. Нелепо, безвкусно, зло, рыча и ревя как дикий зверь, но без какого-либо результата. Вместо того, чтобы идти по внутренним водам, они вынуждены сделать широкий крюк, потому что так будет быстрее. Возможно, оно и к лучшему. Этот моряк, дикарь с волосами и бородищей цвета листьев осеннего клена, определенно, выглядит знающим свое дело. А что они с Его Высочеством чуть не придушили друг друга… это хоть одному из них, да послужит хорошим уроком.

Только бы хватило у него времени и прилежания изучить все требуемое до того дня, когда начнется экзамен.

***

 — И я должен съесть это все?
 — Конечно, Ваше Высочество. Мы не можем подать вам ничего больше, но это малая и разумная трапеза.
 — Это шутка?

Господин Пак покачал своей седой, ни в чем не повинной, но уже начинающей болеть головой.

 — Я задал вопрос, — наследник вскинул голову, глядя грозно, но так и не смог придать своему голосу твердости. Слова его разбегались по каюте крысами, прячущимися от света, — это проверка? Половину из этого мне по тем или иным причинам нельзя есть? Часть оставлена для духов предков, часть приготовлена ненадлежащим образом, часть просто-напросто может быть отравлена, и я должен это заметить?

Ники, сидящая на полу каюты по правую руку от мужчины, молча и с покорно сложенными на коленях руками смотрела на черный маленький столик. Всего четыре миски на нем — вареный жидкий рис с мясом морских раковин, отдельно простой белый рис, ломти квашеной капусты, да жареный с кедровыми орехами кунжут, сформованный в маленькие квадратные пирожные. Для того, кто еще до прошлого новолуния воевал с собаками за остатки чужих трапез, это действительно много.

 — Ваше Высочество, это всего лишь обычный завтрак, — старик-посол беспомощно отвел взгляд, сутулясь и опуская плечи, и в просторном белом ханбоке казался теперь еще ниже и меньше.
 — Я лучше знаю, что для меня является «обычным завтраком», а что — нет! Мой желудок привык к легкой пище. Разве все Восемь Бессмертных не были едины во мнении касательно того, что в еде надо придерживаться умеренности? Я не могу съесть и половины того, что мне подали. Так что же, при столь большом ограничении в провизии вы выкинете остатки в море?
 — Ваше Высочество…
 — Чжоу, не надо, — взмолилась Ники. — Просто делай, что говорят.

Наследник замер, как от удара под лопатки выпрямил спину и расправил плечи.

 — У меня есть титул, — он искоса взглянул на японку, — этого хватает, чтобы не бросаться прозвищами.
 — Прошу меня простить, Ваше Высочество… — женщина опустила голову.

Медленно остывал рис в небольшой простой миске, покрытой черной глазурью.

 — Выйдите, — сквозь зубы бросил мужчина, резким кивком ястреба повернув голову к господину Паку, — ваши наставления портят мне аппетит.

Старик только пожал плечами и беззвучно, на один шаг отступил к двери каюты.

 — Я должен повторять свои приказы?
 — Ваше Высо…
 — Вон отсюда.

Протяжно и горестно скрипнула дверь.

 — Что все это значит? Зачем ты это делаешь? — Ники подняла взгляд на наследника.
 — Никогда не называй меня так, как назвала. Это имя носил ёкай, убитый мной в тот вечер, когда был взорван корабль. Не напоминай мне о нем больше.
 — Ты будешь есть, или и меня тоже выгонишь?
 — Тихо. Не мешай, — он закрыл глаза, запрокинул голову к потолку. И глухо, как стучат рассыпавшиеся по деревянному столу сырые бобы, рассмеялся. — Я… я просто слишком голоден.
 — Ты… боишься? Как давно ты досыта ел?
 — Если после завтрака меня не начнет тошнить, — он, продолжая смеяться, все же перевел взгляд на столик с нехитрой, на самом деле, трапезой, — то это будет первый раз на моей памяти за… пять лет. Но мой желудок только что сказал мне, что хочет быть очень гостеприимным и окажет гостям должные почести. И меня определенно стошнит.
 — Ты видел, сколько ест собака того рыжего верзилы? — Ники безучастно взглянула на четыре маленькие мисочки, — лохань для ее каши в десяток раз больше посуды человека, и она вылизывает ее дочиста, разбрасывая всюду свои слюни.

Мужчина согнал с лица улыбку и снял со столика блюдо с кунжутом, отставил его в сторону.

 — Нужно будет проведать этого зверя и взять у него пару уроков, — а затем он начал есть, втайне радуясь тому, что блюда родной страны кажутся с непривычки вопиюще невкусными и это вынуждает жевать дольше, а не глотать сразу, захлебываясь собственной слюной.

***

Корабль, укрывшийся горделивой белой пеной парусов, как нож разрезал носом спокойное море, оставляя за собой косой длинный след. Вдали за кормой еще мелькали укутанные облаками холмы, но ни один взгляд уже не был обращен в их сторону. Все паруса поставлены по ветру, часть команды скучает на палубе, вокруг безбрежное чистое море, и делать совершенно нечего. В темном душном кубрике — занятой под жилище матросов нижней палубе — утихшие было на ночь разговоры забурлили вновь.

 — Вы их видели? Надутые лесные мартышки, самые настоящие! Да еще и явно зубастые.
 — Ага. Точно придется стоять на вахте еще и тут, а то гляди — прирежут, не успеешь моргнуть. Видел же, как они глазами — зырк по сторонам, как звери какие.
 — Да пусть только попробуют подойти поближе, капитан быстро добавит им пару дырок. Наш капитан — ого, силища! Помните, как он этого местного кардинала заткнул? Мистер Беккер, а о чем этот узкоглазый говорил?
 — Бейкер, Николаас, не Беккер. Бейкер, и постарайся уже запомнить, — Томас, помощник капитана, негромко вздохнул и поудобнее устроился на крышке сундука. Он вынужден был отдать свою каюту новым пассажирам и перебраться на темную и грязную нижнюю палубу, к матросам. Молодой британец никогда не отличался хорошим здоровьем, а теперь и вовсе готовился в любой день слечь с какой-нибудь лихорадкой, поэтому его обычная педантичность и занудность обрели мрачные ноты, — а «этот узкоглазый» знает португальский не хуже, чем я — японский, так что я бы советовал всем вам держать язык за зубами. Они обсуждали проложенный курс и говорили об убранстве кают.
 — Чем им каюты-то наши не нравятся?
 — Здешние привыкли спать на полу, прибитые к полу кровати, видите ли, оставляют им слишком мало места.
 — Ага, как же. Мы вот тоже привыкли есть сухари и солонину вместо риса и бобов, но это же ничего не значит, — проворчал кто-то.

Тут же кубрик взорвался потоками брани. Тот матрос, первым заговоривший о рисе, сознательно и с наслаждением наступил на больную мозоль всей команды, а в особенности — кока. Харм ван дер Лейдрмеер, опытный моряк и мастер своего дела, знающий шесть способов приготовления дохлой крысы, бранился на чем свет стоит, в красках расписывая все, что он сделал бы с каждым родственником каждого из этих свалившихся на его голову желтозадых. С особенным удовольствием он поносил второго нанятого кока и его приспешников, вытолкавших бедолагу с камбуза и устроивших там форменный погром, чтобы на восьмерых — восьмерых! Всего восьмерых! — приготовить завтрак из шести блюд. Досталось и шкиперу, согласившемуся на эту сомнительную авантюру по доставке неизвестно кого неизвестно куда, и крепко досталось. Но это ни шло ни в какое сравнение с тем, какие потоки брани обрушились на японцев, пожалевших мяса.

 — … да засунуть его в гальюн, чтобы одна башка торчала, и каждый день испражняться ему на голову!
 — Да что ему станется, они ж моются каждый день, — хмыкнул кто-то.

Костерить японцев принялись по второму кругу, и на сей раз никто не отставал от кока. «Желтозадым бритолобым мартышкам» обещали все муки ада, чаны с кипятком, якоря в заднем проходе, самые разнообразные болезни, тайфуны на всю страну и годы неурожая. Томас в молчании сидел на крышке сундука, не слыша ровным счетом ни слова из окружающего гвалта. Он не тратил время на бесполезные попытки объяснить товарищам, какой опасности они себя подвергают, начиная возмущаться и спорить — уже не тратил, подобные жалкие потуги успокоить моряков успели доказать свою бесполезность.

Он пытался думать.

Отплытие задержали на целый день только затем, чтобы выдраить каюты и палубы до блеска. Всю команду, до самого последнего юнги, затолкали в местную баню и отмыли, чуть ли не сдирая кожу. Не пощадили даже собаку, огромному псу, по весу бывшему тяжелее среднего японца, платком завязали пасть и долго, упорно, под глухое злобное рычание терли бока и холку. Британец не избежал этой унизительной, постыдной процедуры, но и не был бит за сопротивление. А ведь многих матросов, не знавших обычаев и нравов местных, ждали неприятные встречи с маленькими, но очень умелыми кулаками здешних воинов. Одно радовало — хотя бы капитана удалось уговорить дать вымыть себя и не распускать руки, не то о побоище в бане еще долго ходили бы легенды.

Но что это значит?

Это значит, что судно идет в еще одну страну, где моются каждый день. Еды совсем мало. Той, которую добавили к общим запасам после принятия дополнительных матросов в команду, едва ли хватит на двенадцать принятых человек на неделю, если судить по привычным европейцу меркам. Хватит ли недели, чтобы добраться до места, если даже эти острова при самом благополучном ветре едва обойдешь за пять дней? И если порт прибытия настолько близко, то куда они попадут?

Китай, громадная и загадочная страна, с которой вся Европа уже много веков пытается наладить торговлю и дипломатию, но всякий раз натыкается на изощренные в своей изысканной вежливости согласия-отказы? Непостижимая северная Татария, о которой ходит столько баек и легенд, что верить нельзя ни одной из них? Острова на северо-востоке, среди льдов и бурь, где вопреки всему может возникнуть настоящее, сильное и развитое государство? Или что-то еще, до сих пор не отмеченное на карте?

Тот человек в алом назвал страну. Назвал и город, в который они должны прийти.

Хансон, «крепость на реке Хан», столица Чосон — таинственной и никому не ведомой Страны Утренней Свежести.

Томас закрыл глаза, откинулся спиной на переборку, делящую кубрик на части.

Что же ты такое, Чосон, край, которого нет ни на одной карте?

Прибудем — узнаем. Если только не повесят.

***

 — Какие они забавные… словно пытаются перечихать друг друга, правда?
 — Нет здесь ничего забавного. Замолчи.

Две тонкие миниатюрные женские фигуры в тугих бледно-цветочного цвета шелках так резко отличались от грубости и черноты просмоленного дерева. Больше, чем птица отличается от ветки, на которой сидит, больше, чем бабочка от серой сухой земли. Чужие здесь, гораздо более чужие, чем были бы на том корейском крутобоком кораблике, которого уже нет.

Ники стояла у борта и безучастно, зрителем в театре смотрела на перебранку посла и Его Высочества. Сайюри хихикала рядом, прикрывая рот рукавом, даже не пытаясь вслушаться в речь корейцев. Изредка, бессвязными кусками из общего полотна звуков, так похожего на хриплое кудахтанье перепелок, выбивались слова, понятные и японцу, но ловить их означало слушать, внимать, сосредоточиться.

А кто же, кроме переводчика или шпиона, будет вслушиваться в речь корейцев?

Девушка отбросила улыбку, погружаясь в свои мысли, отвела взгляд от двух фигур, алой и белой, в каком-то странном подобии танца кружащих друг друга. Ее отец презирал корейцев, вечерами за чашечкой сакэ рассказывая байки про нацию «дикарей в исподнем». Ее клиенты презирали корейцев, отпускали про них пошлые шуточки и вспоминали, как долго смывали с себя дурной запах после встречи с «вонючими чесночниками». Ее брат с отвращением рассказывал о борделях с проститутками низшего класса, открытых для «иноземных варваров», где все те же корейцы ставились едва ли выше безродных и диких моряков с запада.

А она сама была выкуплена корейцем и теперь обязана была служить ему до самой смерти. Служить трусливой подлой собаке, не способной ни на честность, ни на благородство, не знающей, как пишется слово «честь». Служить тому, кто спас ей жизнь и имя, кто снял с нее и брата вину за поступок отца, кто не дал им погибнуть бесчестно и преподносил свою помощь как нечто закономерное и правильное, в то время как все остальные отвернулись. Кто вылепил из ее брата то, что он представляет сейчас. Кто второй раз вмешался в их жизни так резко и легко, словно был рукой верховных богов. Кто одним взмахом рукава спасал и обрекал на смерть с изяществом актера и точностью фехтовальщика. Кто примерил на себя вместо прозвища не имя, а титул. Его Высочество.

Вспомнился один из недавних клиентов. Жирный, обрюзгший, постаревший раньше своих лет самурай с жиденьким пегим от седины жгутом волос на макушке и не выбритым, а полысевшим лбом, разглядывал ее маленькими темными глазками свиньи и улыбался сально, глядя, как тонкие девичьи руки подливают в его чашку сакэ. И осушал эту чашку раз за разом под нестройные смешки товарищей. И пьянел, странно, рывками, то возвращая затуманенному взору ясность, то после снова превращаясь в свинью. И пальцы его, толстые, с короткими слоящимися ногтями и мерзкими волосами, ползли к широким рукавам ее кимоно. Если бы не было в том чайном домике еще четверых его друзей, чуть более трезвых и чуть более понимающих отличие гэйся от юдзё, она бы и не знала, чем обернется для нее ее работа.

А кореец, мерзкий воняющий чесноком варвар-кореец, пригласивший ее в чайный домик скоротать вечер, пока шли приготовления к отплытию, сам заваривал чай. Не японский чай, желтый, прозрачный и излишне душистый, кисло-горький на вкус. И она, позабыв о своих обязанностях и годах обучения, заворожено следила за его ловкими красивыми руками и любовалась ими. Замерев испуганной таящейся птицей, смотрела, как те же руки ведут по белой бумаге кисть, складывая затейливые линии иероглифов в стихи. Три строчки, не оторвав кисти от бумаги.

А разговор с ним? Она слушала его с живым интересом и затаенным удивлением не потому, что так надо было, а потому, что не получалось иначе. Он отмеривал слова как ювелир жемчужины, плел из них драгоценный узор. Порой замолкал, но молчал виртуозно, выверяя паузы по нотам. Рассказал древнюю легенду своей страны о медведице, обратившейся человеком и давшей начало первой династии. Рассказал и о своей с Ники любви, о том, как словно вор или герой древней легенды пробирался в чужой неприступный дом. Как бы случайно бросил колкую шуточку о моряках-европейцах. Улыбался, видя, как заворожена им девушка, этой улыбкой опутывая еще больше. Не сказал ни слова о том, кто он, давая окончательно убедиться в своем происхождении.

Лишь к утру, проснувшись уже посреди моря в темной, душной каюте, Сайюри стряхнула с себя наваждение. Сын правителя, конечно же, что ему стоило сыграть с ней и завести в ловушку? Сын правителя страны варваров-чесночников. Жестокий, хладнокровный, сильный. Хитрый как демон.

Пусть он хотя бы забавно кудахчет, пытаясь сладить с тем стариком-послом, чьи одежды и правда так сильно напоминают исподнее.

А Ники пыталась слушать.

Его Высочество, как же… он даже не умеет правильно повышать голос. Сейчас в гневе он почти кричит, едва сдерживая себя, но мягкие кроткие возражения господина Пака, похожие на мурлыканье старого кота, слышатся тверже и четче. И спину не держит, наклоняя голову как хищная птица, готовая клюнуть. Срывается. Злится. Боится проиграть. То, о чем они спорят, ему действительно нужно.

Дурак. Слабый, беспомощный, он умеет показывать лишь ту силу, которой у него нет. А когда открывает взору то, что есть на самом деле, путается сам в себе, как в полах слишком длинных одежд, мечется из крайности в крайность, и в итоге вязнет, не в силах больше ничего поделать. Жалкий.

Одно радует — сейчас он выглядел не слабее, чем в тот день, когда пришел проститься. Кутался в свеженадетый титул как в одеяло, сорви его — и предстанет совершенно голым. Пытался быть холодным, важным, пытался быть не человеком. И что в итоге? Бежал от нее, бежал от себя, спотыкаясь и падая. Тогда женщина искренне радовалась тому, что при ней нет меча и желание отрубить руку, в ожидании протянутую с сорванной с головы нелепой маленькой шапкой, осталось только желанием. Тогда он вымаливал у нее подачку с ядом как совершенно неумелый и в самом деле нуждающийся нищий, и неловкостью своей, нелепыми страданиями — вымолил. И бежал от этой подачки, получив ее и осознав всю свою ничтожность.

Его Высочество. Конечно. В самый раз для куклы, умеющей жалостливым взглядом клянчить мелочь у прохожих и разыгрывать тупые никому не нужные представления на рыночной площади.

Но вот только… о чем они спорят?

 — Это мое последнее слово, Ваше Высочество. Нельзя.

Пожаром взметнулись полы накидки, и тут же застыли скалой. Наследник развернулся спиной к послу, гневно выдохнул, раздувая ноздри, замер статуей, спрятал сложенные на груди руки в широких длинных рукавах. Улыбнулся.

 — Нехорошо ревновать правителя к его любимому занятию, — голос его, вдруг такой тихий и мягкий, сочился ликованием. Искрой мелькнувшая догадка вновь распахивала за спиной крылья, — тем более я не ожидал это от вас, человека несомненно мудрого.
 — Нехорошо называть попытку следовать правилам ревностью, — господин Пак приблизился к наследнику, вытягивая шею и будто силясь заглянуть ему за плечо, чтобы лучше расслышать. Обходить мужчину кругом и вновь вставать лицом к лицу не хотелось, это означало нарушить волю монаршей особы, и не столь важно сейчас, настоящей, или поддельной.
 — Но разве не за этим же вы покинули свою каюту задолго до рассвета уже одетым? Я прекрасно вас понимаю, заниматься цигун  в вашем возрасте необходимо, но вряд ли возможно делать это на корабле. Палуба качается, сбивая концентрацию, к тому же самая подходящая ее часть уже занята другими тренирующимися людьми. Мне же нужно не так уж и много. Можно на корабле стрелять из лука, нельзя на корабле делать гимнастику. Так что же, лишившись своих упражнений и отказывая мне в этом же, разве вы проявляете не ревность? А ведь я мог просить разрешения и на занятия с мечом, что куда меньше подходит сыну вана.

По взмаху руки старика слуга скрылся в каюте и вынес оттуда легкий короткий лук и десяток стрел к нему. Тот самый лук, который выиграл черный корабль у посрамленного Иэхисы. С мачты, где возились с такелажем матросы, послышался смех: как же, эти желтозадые до сих пор стреляют из луков.

Курояма, бродящий по палубе в каком-то подобии сна и пересчитывающий облака, с первым звоном тетивы очнулся и потянулся к мечу. Отошел к двум японкам, почему-то улыбаясь странно и грустно, и взгляд его оказался намертво прикован к луку.

 — Не дострелит, — скривилась Ники, наблюдая, как слуга бежит с крохотной подушкой для сидения к самому бушприту, — или засадит в палубу до мишени, или заденет оснастку, или потеряет стрелу в море.
 — Я на втрое большем расстоянии молился о том, чтобы корейские лучники недострелили или промазали, — с доброй усмешкой, негромко произнес Курояма.
 — И что же?

Самурай подкатал рукав кимоно, показав круглый темный шрам на правом предплечье.

 — Лучник целился в руку с мечом, когда я стоял на стене захваченной крепости, которую осаждали китайцы. В стык между пластинами перчатки,  — и он опустил рукав.
 — Вам попался мастер, Таро-сан, но это не значит, что все корейцы так стреляют, — Ники с сомнением покачала головой.
 — Не все, — самурай тихо усмехнулся, — но вы спросите у Его Высочества, какого размера был его первый лук. Если окажется больше, чем в четыре ладони — ответьте, что уж очень поздно он начал учиться стрелять.

Разрывая воздух свистом, под самыми парусами пролетела стрела и пригвоздила подушку к палубе. Кто-то из работающих на реях матросов удивленно присвистнул.

***

Корабль европейцев лишился всего своего груза и всех пушек, но это не означало, что трюм его был пуст. С погибшего пханоксона перенесли весь уцелевший груз, даже подняли со дна гавани и отчистили корейские пушки, исправные и немногим уступающие по мощи европейским. Багаж вез хоть и один из новых пассажиров, но и этого хватило с лихвой на заполнение любой пригодной и безопасной емкости на юте. Истосковавшийся по поклаже корабль привычно осел до ватерлинии, плотно садясь на воду.

За большим, окованным железом сундуком с ценными книгами зашуршало. Должно быть, крыса — решил матрос, присаживаясь рядом с сундуком и вытягивая ноги в проход. Матрос этот был из тех, кого шкипер-голландец вынужден был принять на борт по приказу своих новых пассажиров. Лишние рабочие руки, на деле он был лишним ртом, который надо кормить, да лишними глазами, которые так и норовили подсмотреть что-нибудь и где-нибудь. Было таких двенадцать человек, и все — бывшие пленные корейцы, когда-то воины, ремесленники, скоротавшие десяток лет в положении бесправных рабов и выкупленные у прежних хозяев — кого еще мог нанять дипломат из Чосон на европейский корабль, когда неизвестно было, вернется ли он? Кубрик невольно разделили на две части — для прежней команды и для новой, и никто не горел желанием ступать на чужую территорию.

Крыса продолжала шуршать. Моряки-европейцы не придали значения ни этому, ни последующей болтовне азиатов, да и не было среди них человека, способного понять ее.

 — Теперь я знаю, что чувствует кимчхи, когда ее запихивают в бочку для квашения. Посыпьте меня чесноком и имбирем, и тогда я обрету счастье.
 — Ничего, завтра с кем-нибудь поменяешься. И, право слово, спать в сундуке куда удобнее, чем всю ночь простоять между двумя бочками с водой.
 — Ничего, завтра и с тобой кто-нибудь поменяется. Могу даже я, тогда и решим, чем быть удобнее — кимчхи, или подпоркой для бочки.

Негромкие смешки с разных сторон.

 — Эх, знал бы я, что, сидя в трюме среди пороха и мешков с рисом, в темноте и на голых досках, живу как настоящий янбан — не жаловался бы на нашего командира.
 — Зато не будь того фейерверка — так бы мы и не помылись.
 — Не будь того фейерверка — эти мохнатые обезьяны не помылись бы до самой смерти.
 — Узнать бы, какими словами они бранились, когда их заталкивали в воду…
 — Поставь подножку любому из них — и узнаешь.

Вновь негромкие глухие смешки с разных сторон. А затем сквозь продолжающиеся тихие разговоры снова начали шуршать крысы.

 — Всем рис достался?
 — Если ты эту ложку без ручки называешь рисом, то мне достался, если нет, то кто-то явно пожадничал, — и вновь тихий, но дружный смех. Чуткий слух уловил бы, что смеются больше двенадцати человек, но никому не было дела до матросов, никто не собирался вслушиваться в их разговоры.
 — Всегда знал, что вы, медведи, звери неблагодарные. Да если бы я поваром не назвался, мы бы все сейчас в трюме сидели и пили морскую воду.
 — Мы оценили твой подвиг, Карасик, только как ты будешь оправдываться, когда следующее блюдо не сможешь приготовить?
 — Не сможет? Да наш Карасик даже всемирную черепаху в стеблях лотоса запечь сумеет. Правда же?
 — Если у меня не отберут ту поваренную книгу — запеку. Но с корнем имбиря и ягодами омиджа она вкуснее будет, — значительно изрек Чои
 — Давай, запеки, как раз хватит накормить этих красноволосых. И кто придумал такие несуразные корабли делать? Я не могу спать, не подумав о том, что эта громадина вот-вот расколется надвое.
 — Да, это тебе не речные кораблики реки Хан. Но почему нельзя было взять один из посольства, вместо того, чтобы нанимать это гигантское воняющее серой и смолой корыто?
 — И к лучшему, что не взяли. Тут мы смогли стать выкупленными пленниками, но что будет, если мы столкнемся с настоящими выкупленными пленниками? Радуйтесь, что здесь больше половины плывет законно.
 — А мой отец наверняка не дождался посольства с выкупом… — тихо вздохнул кто-то.

Повисло неловкое молчание.

 — Зато если мы доберемся до Хансона, мы, быть может, вновь станем Драконовым отрядом, — безлично обронил Ю. — Тигровый отряд, и тем более Собачий отряд только и годятся на то, чтобы пытаться отличить самозванца от наследника.
 — О чем ты?
 — Кто-нибудь еще помнит Хон Сёнрёна?

В густом тягучем полумраке кубрика не было видно, как каждый едва заметно опустил голову. Стыд отдавался тупой тянущей болью под сердцем. Конечно, десять лет прошло. За десять лет можно не успеть забыть мертвого, но так легко забыть живого. Ты не видел его смерти, не смывал с рук его кровь, не искал на поле сражения его меч — он не погиб в бою, он просто ушел. Ушел туда, откуда всего одному из десяти тысяч можно вернуться.

Ю, бывший командир отряда Тигра, закрыл глаза, пытаясь перед мысленным взором вызвать образ Дракона, образ соперника и друга, образ первого командира отряда, в те времена еще звавшегося драконовым. Вот один из дальних павильонов дворца, закончена смена, они — еще мальчишки, только взятые на службу — у старика-наставника берут вино, краснея и отводя глаза. Вот его руки, тогда еще изящные и светлые, как у девушки, неуверенно сжимают чашечку с крепким сладким вином. Вот те же руки, уже окрепшие, смуглые, сухопарые и жилистые, поднимают и натягивают тяжелый тугой экзаменационный лук. Вот та же рука безвольно и бессильно лежит на плече Ю, и скрюченные от боли пальцы скребут по залитому кровью наплечнику. Вот краснеет и берется осклизлой коркой белая повязка на груди, рядом на постели сырым комком чернеет тряпица, в которую раненый отхаркивает сгустки крови из пробитого пулей легкого. Вот высокая статная фигура в дорогом черном доспехе, рука в тяжелой боевой перчатке с небрежным видом лежит на рукояти длинного, почти генеральского парадного клинка. Вот стремительная черная тень вьется вокруг недвижимой алой скалы, и немым серым кольцом стоят воины, наблюдая за спором командира отряда и сына вана. Вот задорно и храбро звенит стрела, выпущенная его рукой, и попадает в центр мишени, уже занятый другой стрелой. Вот его смех, густой, чуть хриплый, самодовольный. Вот его спина, в резком холодном свете полной луны прикрытые одним тонким плащом, без привычного доспеха, плечи кажутся костлявыми, узкими, стеклом блестит стекающий по напряженной шее холодный пот. Его голос, хриплый и неровный, как у пьяного.

 — Если будет убит командующий, мы захватим лагерь почти без потерь. А чтобы расправиться с десятком мечников, хватит и одного лучника. Не удивляйтесь, если завтра они сдадутся без боя, причитая о покаравших их небожителях.
 — Ты безумец, Хон.
 — Ыйбён  тоже безумцы, но их японские псы боятся больше, чем нашей конницы и знамен Минов.
 — Тебя будут пытать, казнят, а растерзанное тело на копьях выставят над лагерем, чтобы другим смельчакам неповадно было.
 — Эти звери помешаны на чести и воинской доблести. Не посмеют надругаться над воином, наплевавшим на тысячекратное численное превосходство противника. Сделаю свое дело и вернусь.
 — Ты умрешь.
 — Не умру. Притворюсь принцем и попрошусь в плен, но вернусь. И не смейте в поминальные дни ставить мне тарелки с пищей.
 — А мы?
 — Не переживай, тигренок, — глухой дребезжащий смешок, крупная капля пота сползает по шее и пропитывает ворот плаща, — я уже подготовил бумагу с твоим назначением. Если не вернусь через две луны, ставь печать и вступай в права командира. Только поминать меня не вздумайте, слышишь? Не вздумайте. Жди меня, тигренок, жди.

Вот он уходит на свой ночной бой. И не возвращается.

Ю зажмурился сильнее, будто это могло помочь вспомнить. Вот точеные длинные пальцы держат каллиграфическую кисть, пляшущую словно саму по себе и так изысканно-небрежно выводящую стихи. Вот тяжелый, кислый запах целебной мази, которым пропиталась его одежда. Вот жаркий и душный летний вечер после учебного боя, не стыдясь, гуляют под теплым дождем обнаженные мужчины, и так ясно и резко на груди одного из них, повыше правого соска, виднеется выпуклый коричневый шрам от пули. Вот громкая грубая брань, начавшийся ни с чего и закончившийся дракой спор, тот постыдный пинок в грудь, заставивший элитного бойца плюхнуться задом на землю, как только учащегося ходить ребенка. И снова его руки, снова смех, снова маленький круглый шрам на смуглой гладкой коже.

И нет лица. Дракон потерял свою голову, будто ее и не было. Какая ловкая и злая шутка богов — сохранить в памяти все, сохранить даже звук шагов, но стереть лицо, оставив на его месте размытое пустое пятно. Дракон умер, не умерев, стал голодным духом, не становясь мертвецом. Дракон забыт. Дракона нет. Десяти жалких лет мирной жизни хватило на то, чтобы убить его безо всякого оружия, убить легко и свободно, убить без усилий.

Дракона предали.

Мужчина закусил губу. Тонкая нить крови неспешно поползла по подбородку.

 — Ю, а если Хон вернется, вы с ним вновь станете каждый день готовить и подавать всем желающим лунхудоу?
 — Не знаю, — стиснув зубы, ответил мужчина, — я ничего не знаю.

Алая капелька крови в тишине упала на белые одежды.

***

Утро второе

***

 — Да раздери их всех морское чудище, и этого проклятого краснохалатного — первым!

Гневный крик отскочил от темных грубых стен кают-компании, словно пропитывая воздух и рикошетом вонзаясь в черные истертые доски пола. Когда бранился шкипер, ему радостно вторила вся команда, но когда он бранился за завтраком, потрясая заряженным пистолетом, даже самые отчаянные и хорошо знавшие голландца предпочитали молчать и глядеть только в свои тарелки.

 — Успокойтесь, капитан. Вы…
 — Я капитан, вот именно, я! Я, а не этот тупица с заячьими глазами! — шкипер стукнул своим кулачищем по столу так, что подпрыгнули кружки с горячим разведенным с водой и лимоном бренди.
 — Но мы же сами приняли их на борт. Капитан, пожалуйста, если вы не…
 — А-арх, Томас, драть тебя вертелом! Мне, что, побиться теперь головой об мачту?
 — Вы… вы можете поговорить с ними.
 — Сдурел? Эти дикари вытащили нас с того света, и уж лучше нас об этом знают! — шкипер вдруг выпустил из рук пистолет, опустил голову, закрыл лицо ладонями, запустив пальцы в нечесаные рыжие кудри. Голос его стал глух и так походил теперь на злобное рычание его же пса. — Я не идиот, Томас, отнюдь. Эти желтозадые имеют право сделать со мной и с моим кораблем все, что угодно, а я даже не могу угрожать им затопить судно, потому что моих людей все равно больше.
 — Вообще-то можете, — неуверенно подал голос британец, — местные могут убить пару десятков людей, чтобы напугать одного-единственного, а мы везем очень важную персону. И если этой важной персоне доказать, что…
 — Я сказал, что я не идиот, а вот тебе, походу, вышибло мозги, — буркнул мужчина, — этот чертяка смеялся мне в лицо, когда я наставил на него пистолеты. И он стреляет из своего проклятого лука куда быстрее, чем горит порох на полке. Да и это, черт его подери, не главное. Селедка висит на своих жабрах, а потом уже на веревке.
 — И сейчас капитан скажет, что во сне ему явился архангел Михаил, сказав, что этот желтозадый — новый Мессия, — Хенрик, боцман, усмехнулся в кружку бренди, залпом допивая его остатки.
 — Примерно так и есть, — голландец уронил руки на стол, заглянул в свою, давно опустошенную кружку, — этот демон спас мне жизнь.

От лавины удивленных возгласов, казалось, гвозди вот-вот начнут выпадать из досок, и крепкий дубовый стол развалится на части вместе со всей кают-компанией.

 — А я прекрасно помню, что ты, Томас, рассказывал мне про этих чертовых дикарей, — шкипер вытряс в горло последние капли бренди, оставшиеся на стенках кружки, — для них долг это нерушимая стена, как клятва на Писании. Стоит мне заикнуться о том, что я могу затопить корабль, как меня просто прирежут. Как свинью. Не задумываясь даже о том, блефую я, или говорю правду. У меня есть мозги, Томас, люди без них долго в море не задерживаются. Так что дай мне просто поругаться, а вот когда этот кретин прострелит мне парус, испортит такелаж или, упаси Бог, зацепит кого-нибудь из матросов — тогда уж начинай визжать о том, чтобы я успокоился. И не забывай напоминать, что пока я буду перезаряжать пистолеты, меня успеют на порционные куски разделать.
 — А когда он успел спасти вас, капитан? — первым очнулся от вываленного на голову противоречивого комка слов подросток-юнга. Он не стал задумываться о причинах и последствиях, как остальные, а просто озвучил вопрос, интересующий сейчас всю команду.
 — Этот кардинал в шелковой мантии — тот самый босяк, который в день захода корабля в Хёго не дал долговязому бритолобому воину меня прирезать.
 — Вот же дьявольское отродье, — хмыкнул боцман.
 — Эмм… Ян, ты уверен? Японцы не балуются переодеваниями. Может, он просто похож?
 — Томас, когда тебя попросили переводить, ты забыл об ушах, как только этот краснохалатный начал говорить по-английски?
 — Но… — британец замялся, — если он это сделал, значит, он готовил слова заранее и не хотел, чтобы никто другой, кроме вас, не услышал… ну… я и не слушал.
 — Томас, ты переслушал миссионеров и перечитал книг. Правду мне говорил старый негр, грамотность до добра не доведет, — шкипер в сердцах махнул рукой, поднялся со своего места, обратно за пояс заткнул пистолет, — он сказал мне то, что мог знать только тот босяк, и никто больше.
 — И что он сказал?
 — А-арр, Томас! Да какая разница?! Он сказал то, чего мне не то что на плаванье, на всю оставшуюся жизнь хватит, чтобы на пушечный выстрел не подходить больше к этим желтозадым! Отстаньте от меня уже, все, я иду рассчитывать курс! — и он рванул на себя дверь и почти выбежал из кают-компании.
 — И чего это с ним, а?

Гулко бахнула захлопнувшаяся дверь.

 — Бесится, что ничего с этими дикарями не может поделать. Даже если какой из принятых матросов где дел наворотит, он не имеет права их наказать.
 — Как так — не имеет? Уж и нажаловаться на этих недотеп нельзя? Редкой же змеюкой должен быть этот краснохалатный, если не позволит оплошавшему дураку всыпать по первое число!
 — Уж лучше чтобы не позволял, а то вместо десятка плетей пропишет один меч и могилку. Наслушался я страшных историй про этих узкоглазых, аж, знаете, работать хочется.
 — Своих — да пусть хоть мечом бьет. Где это видано, чтобы в матросы шли люди, якорный канат от линя  не отличающие? Ух, отстегал бы я этими линями одного из них, из-за этого дикаря я чуть шею себе не свернул!
 — Зайдешь в трюм посмотреть, сколько бочек с водой — свернешь точно, — добродушно усмехнулся боцман, — уж не знаю, на что эти желтозадые собрались воду тратить, но я бы столько не взял и на пересечение Тихого океана.
 — Зато представь, возвращаемся мы в Роттердам, заявляем, что привезли такой груз, какого сроду ни один корабль не привозил, и вслепую торгуем — да мы же озолотимся!

Среди громкого дружного хохота, отгородив себя от него стеной, Томас устало опустил голову, взглянул на дно своей кружки. В мутном разведенном бренди плавали два лимонных семечка. Когда-нибудь эти болтливые тупые матросы — все вместе, и принятые азиаты, и родная команда — его доконают. Когда-нибудь азиаты доконают шкипера, и он точно кому-нибудь из них вышибет мозги. Остается молиться Господу Богу и надеяться, что дойдут до места раньше, чем у одного из них лопнет терпение.

***

Восемь пассажиров черного корабля заняли семь из восьми имеющихся кают. Семь тесных и темных, душных кают с низкими потолками, толстыми стенами и несуразной мебелью. Семь кают с подвесными, бесконечно нелепыми и неудобными кроватями были заняты так, что шестеро из восьми пассажиров спали в них по двое, и, залезая на второй ярус, боялись того, как бы во сне не рухнуть на соседа.

Три каюты были отданы под нужды наследника. Каюта, в которой Его Высочество спал, каюта, в которой Его Высочество ел, и каюта, в которой Его Высочество занимался государственными делами. Этого было ничтожно, возмутительно мало — но это было самое большее из того, что могли ему предоставить.

Господин Пак, ворча себе под нос и обзывая волнующееся и качающее судно море, должно быть, очень обидными для моря словами, пробирался к каюте, в которой находились ожидавшие указаний женщины. Курояма сидел на палубе перед входом в спальню Его Высочества, бледный как полотно — воин доблестно сражался с морской болезнью — и стерег покой наследника. Хико, уже в настоящем, сделанном в Чосон светлом ханбоке, сидел на палубе и завороженно слушал матроса-корейца, рассказывавшего подростку о горах и лесах родной, но такой незнакомой страны.

Чжоу лежал на кровати, заложив руки под голову и бездумно глядя в низкий дощатый потолок. Ведь наследнику нет нужды просыпаться с рассветом.

Стук в дверь. Мужчина поднялся, по-стариковски покряхтывая и потягиваясь, подошел к двери.

 — Вы запирались на ночь изнутри, Ваше Высочество? — послышалось обеспокоенно с той стороны дверного полотна, — но зачем? На всю ночь перед вашими покоями выставляют караул, мимо которого не проберется никто.

Чжоу засмеялся беззвучным смехом.

 — О, впредь я не буду позволять себе такой ошибки, — и наследник отпер дверь, а затем вернулся на кровать.

В обязанности господина Пака никогда не входило даже присутствие на завтраке монаршей особы, не говоря уже о том, чтобы следить за одевающими и причесывающими вана или членов его семьи служанками, но пришло время наверстывать упущенное. И сейчас он бы смеялся над самим собой — надо же, какое повышение по службе, — если бы не пришлось в тусклом неровном свете масляной лампы разглядывать тело того, кто сам назвал себя сыном вана. Разглядывать и видеть то, чего быть не должно.

 — Откуда у вас шрам на груди, Ваше Высочество?
 — Должно быть, вам показалось, — наследник тут же спешно запахнул надетую, но незавязанную чогори, не дожидаясь, пока это сделает кто-то из японок.
 — О, вы несомненно правы, Ваше Высочество. Я стар стал, мои глаза уже не те, что раньше, — посол низко опустил голову, каясь, но голос его сверкал заточенной острогой рыболова, — распахните кофту, чтобы я смог убедиться, что и правда нет никаких шрамов, и мне привиделось.
 — Я не обязан убеждать или разубеждать вас в слабости ваших глаз, — наследник оттолкнул руки Ники и сам быстро завязал пояс.
 — Как скажете, Ваше Высочество, во дворце вас все равно будут осматривать медики, ведь нужно будет проверить, не напала ли на вас какая дурная болезнь от этого варварского корабля, и тогда я смогу убедиться, что ваша кожа чиста.

Наследник прикрыл глаза, незаметно коренными зубами прикусил кончик языка. И начал медленно развязывать пояс.

 — Я солгал вам, чтобы не давать повода для волнений, — он распахнул чогори, открывая взору посла тело. Через всю грудь чуть повыше сосков тянулся бледный, уже почти невидимый, широкий иззубренный шрам, — ваши глаза вас не подвели. Я получил его при прогулке по лесу, упав и неудачно напоровшись на колючий куст. Еще несколько подобных шрамов после того случая есть у меня на спине, еще один на бедре, и один на левой руке.
 — Вы позволите увидеть их?
 — Конечно, — наследник сцепил зубы. Не самое приятное занятие — давать себя осмотреть, особенно если утром, в полутьме и не врачу. К телу любого из семьи вана запрещено прикасаться кому бы то ни было, кроме супругов и редких особых слуг, и каждый знал это. И мужчина лишь сильнее стискивал челюсти, едва не давая зубам крошиться, чувствуя, как над его кожей вдоль шрамов не касаясь — но только почти не касаясь — скользят трепещущие пальцы старика. Щупает воздух. И ощущает, должно быть, то, что ему нужно. Смешно. И стыдно.

А господин Пак жалел о том, что никогда прежде не был допущен в покои к сыну Его Величества. Говорят, еще в юности он неудачно упал с лошади, и где-то то ли на локте, то ли на колене есть шрам, и по этому шраму его было бы так легко узнать. Но старик даже не знает, правда это, или очередная байка. Все, что есть теперь — это с десяток маленьких и больших отметин, по которым жены и служанки будущего вана отличат его даже от самого похожего двойника. Наверное, это скорее хорошо, нежели плохо. Не стоит слишком часто превращать трон в театральную ширму.

А еще у Его Высочества тело воина. Очень хорошего воина. Понятна его горячая тяжелая злоба в ответ на запрет утренней гимнастики и стрельбы. Не годится такое тело для человека, чьим главным делом до старости будет неподвижно восседать на троне. Такое тело требует не думать, а делать, такие руки принимают решения быстрее головы. Такой ван будет звереть и сходить с ума от безделья, стоит только покою и благоденствию прийти в страну. Такой ван не сможет сидеть недвижимой статуей. Такой ван будет силен, будет велик на войне. И такой ван непременно устроит войну. Пусть даже лишь в одном дворце, а не по всей стране. Чосон, до сих пор разоренная, преклонившая голову перед Минами, при таком ване расцветет и поднимется с колен. И десятками, сотнями, тысячами полетят в канаву отрубленные головы.

 — Здесь холодно. Мне уже можно одеться? — слова бесстрастные, без усмешки, обиды или гнева, даже странно. Или же все прежние мысли были ошибкой.
 — О да, конечно, прошу меня простить, — господин Пак отшатнулся к дальнему углу каюты. Наследник хмыкнул и с равнодушным видом уселся на кровать, как на трон. Снова за дело взялись японки, — Ваше Высочество, а почему вы бреете усы и бороду? Следовало бы отпустить бородку, как подобает почтенному государственному мужу.
 — По-вашему, будучи странником, не имеющим дома и прислуги, так легко было ухаживать за пристойного вида бородой? — в прищуренных холодных глазах мужчины сверкнула злоба. — Не волнуйтесь, я с сегодняшнего дня перестану бриться. Да, и разве ваша должность относится к министерству Церемоний и в ваши обязанности входит контроль моих слуг?
 — Прошу меня простить за дерзость. Вы не позволите мне остаться?
 — Позволю, если вы в этом нуждаетесь. Так уж и быть, — наследник едва заметно, пренебрежительно махнул рукой.

Старик-кореец не отводил глаз. Эти две женщины, две собачки, так резво и без возражений выскочившие из рукава наследника и предоставленные как данность, никогда не были служанками. Вчера перед рассветом они выходили упражняться с оружием. Сегодня перед рассветом они выходили упражняться с оружием. И завтра выйдут. А сейчас их светлые тонкие руки так самоуверенно и неумело управляются с незнакомой им прежде тканью и одеждой. Вот они закончили одевать мужчину. Та, что покрасивей, в сложном пышном парике — или это только кажется, что в парике — опускается перед наследником на колени, держа щеточку для чистки и полировки ногтей. Другая, на чьей голове простой пучок, берет гребень, шепчет что-то на ухо Его Высочеству. Он прикрывает глаза и улыбается. Она улыбается в ответ. Гребень мерно и нежно проходится по густым тяжелым волосам. И человек, в котором недавно плескалась сила, способная сокрушить гору, оборачивается ленивым мурлыкающим котом, сидящим на коленях хозяйки.

Как же это было просто. Никакие не две служанки. Две наложницы. И одна красива и изысканна, как цветущая азалия, а вторая горячо любит и готова отдать за господина жизнь.

 — Ваше Высочество, — старик добродушно ухмыльнулся, глядя на наследника, — если вы и впредь будете так улыбаться, когда вам будут расчесывать и убирать волосы, в Хансоне этим будут заниматься мужчины-слуги, не доверяя вам своих жен, опасаясь за их честь.

Это было шуткой — ни одна из служанок во дворце не была замужем. Но шутку эту Его Высочество отбросил от себя, как муху отгоняют взмахом руки.

 — Разве я не имею права получать удовольствие от общества прекрасных женщин? — мужчина с ехидным прищуром взглянул на посла, затем медленно закрыл глаза и растянул губы в блаженной улыбке, словно намеренно показывая глубину своего удовлетворения и полное нежелание продолжать разговор.

Господин Пак лишь покачал головой и вышел из каюты.

Закончив и оказав помощь с прической, покинула помещение и Сайюри. Ники пару мгновений подержала в руках черную шелковую головную повязку, и все же покрыла ей голову мужчины, закрепив собранный на темени пучок длинной золотой шпилькой, на навершии которой красовался дракон.

Наследник поднялся, запер дверь.

 — Ты все еще боишься, да? — Ники встала за спиной мужчины и положила ладони на его плечи, взглянула на разверзшуюся пасть шпильки-дракона, казалось, сейчас кричащего о надвигающейся беде, — думаешь, что в любой следующий миг фейерверки разорвут всех нас на маленькие кусочки?
 — С чего ты взяла? — мужчина стряхнул с себя одну ее руку, но задержал пальцы на второй, — здесь же пахнет этими немытыми варварами, а не порохом.
 — Не лги, — она до боли сжала его ладонь в своих, но он не сделал ни единого движения, застыл бездушной красивой куклой в ярких одеждах, — ты боишься.
 — А ты бы на моем месте не боялась? Этот громадный рыжебородый наверняка ненавидит меня и не послушает ни одного моего слова, я даже не могу приказать проверить груз в трюме.
 — Раньше ты не дорожил так своей жизнью.
 — Раньше она столько не стоила. Да и вообще ничего не стоила.
 — Чжоу…

Молчание в ответ.

 — Прости. Я не могу отвыкнуть от этого имени… но ведь ты сам говорил, имя это звуки ветра, которые не взять в ладони и не положить в шкатулку.
 — Это говорил человек, которого больше нет.
 — Но как мне тогда тебя называть?
 — У меня еще нет имени. Прибудем в Хансон — я получу его там, при встрече с ваном. А сейчас зови меня как хочешь, только не тем мертвым.
 — А был ли он вообще? Сколько масок ты носишь? И какую из масок я полюбила?
 — Я не знаю. Я даже не знаю, есть ли у меня лицо. Я не человек, пойми это. Я дух. Неупокоенный дух, когда-то жаждавший мести, а теперь даже не знающий, что делать, — и он все же сбросил с плеча ее ладонь.
 — Править страной, — она склонила голову на его плечо, прижалась грудью к спине мужчины, к холодному скользкому шелку, за которым не слышно стука сердца и тепла тела. — Этого ведь хотел убитый тобой мононокэ.
 — Заплети мне косичку, — вдруг сказал он.
 — Зачем? Какую?
 — Просто так. Вытащи три прядки на затылке, и заплети самую обычную косичку. Чтобы была чуть тоньше, чем однолетний имбирный корешок.
 — Но… я не умею.
 — Справилась с санътху  — осилишь и косичку. Я научу, не бойся. И еще. Когда на нас будет смотреть этот усатый кот, трогай меня почаще. Ему это явно должно… понравиться, — и Чжоу засмеялся, глухо, почти неслышно, но с так хорошо ощутимым злорадством. И женщине показалось, что с ним смеется, широко раскрыв пасть, держащий прическу маленький золотой дракон.

***

 — Он человек, или небожитель?

Свист стрелы, глухо хлопает ткань, принявшая в себя наконечник.

 — Человек, Ивовая Веточка, всего лишь человек.
 — Я же просил не называть меня так, Курояма-сан.

Вновь летит стрела, неизменно попадая в маленькую подушку, похожую теперь на куртину сухой высокой травы, чьи стебли зимой торчат из-под снега.

 — И я просил не называть меня так, Бендзиро. Разве не должны мы следовать примеру нашего господина? Никто ведь не может обратиться к нему иначе, как по титулу, словно у него нет имени. А ведь у нас нет титулов. И до тех пор, пока мы не прибудем в Хансон, нет у нас ни имен, ни званий, ни семей.

Еще звон, еще один стебель травы возвышается среди белого пустого поля. Курояма, стоящий у борта корабля вместе с остальными японцами и полудюжиной матросов-корейцев, отвел взгляд от мишени для стрельбы. Он единственный из всех смотрел на утыканную стрелами подушку, а не на расположившегося у противоположного борта, у самого фальшборта, лучника. Но это не имело ровным счетом никакого значения.

Одна стрела в колчане, девять стрел в подушке. Палуба качается. Так трудно уже найти место для десятой, так трудно держать правильную стойку, так трудно рассчитывать движение корпуса корабля из-за волн, чтобы не опустилась или поднялась мишень, пока стрела еще в полете. Но вот хвостовик стрелы кладется на тетиву.

Скрипнула тяжелая дверь каюты, на палубу выбрался посол. Наследник обернулся резко, рывком, невольно целясь в корейца.

 — Вы опять стреляете? — господин Пак подошел к нему вплотную, и только тогда начал разговор.
 — А чем еще вы предлагаете мне заняться? — не оборачиваясь, не опуская рук бросил наследник, лишь чуть сильнее сомкнулись на рукояти лука его пальцы. — Разве не вы сами сказали, что от завтрака до полудня у меня свободное время?
 — Ваше Высочество, вам не следует столь много времени тратить на стрельбу из лука. Вы занимались вчера, занимаетесь сегодня… ваши руки… может начаться болезнь.
 — Болезнь? Болезнь начнется у нищего охотника, зиму за зимой спящего в лесу в шалаше, на голой земле, и питающегося одними съедобными кореньями. Болезнь начнется у хозяина винокурни, который не делает ничего, кроме как пересчитывает прибыль и убытки, что первые, что вторые одинаково запивая самой крепкой байцзю. А мои руки — какая болезнь может случиться с ними, когда мне придется схватиться ими за страну, от края до края?
 — Ваше Высочество, разве не встречали вы множество лучников, которые в старости не могли даже держать палочки?
 — Знаете… ни одного, — наследник снял пальцы с тетивы, медленно поднял правую руку на уровень груди. Легкий гладкий шелк стек по запястью вниз, цепляя за собой рукав нижней кофты, открывая кисть и предплечье до середины, — вы видите мою ладонь?

Господин Пак против своей воли кивнул. Наследник усмехнулся.

 — Видите? Я сжимаю руку в кулак. Вот так, — пальцы движутся ровно, неторопливо, красиво, как идеально сработанный механизм. Натягиваются поверх костяшек сухожилия, до самых запястных выпирающих косточек проступает развилка вен. — Эта рука больна? Эта рука слаба? Эта рука устала? Нет? Смотрите, я разжимаю ладонь.

И тут же — быстрый, острый, громкий удар ребром ладони по планширу. Старик вздрогнул, едва сдержав кривую гримасу страха. По просоленному морем дереву поползла трещина, а рука наследника вновь поднята к груди и сжата в кулак, и даже самый искушенный наблюдатель не нашел бы на ней следа удара.

Матрос-кореец, до этого бесстрастно и даже лениво наблюдающий за наследником, слабо дрожащими пальцами поправил закрывающий лицо платок. «Я сжимаю руку в кулак» — эти слова много лет назад говорил другой человек другому человеку. Говорил этот же человек — или этому же человеку.

 — Ваше Высочество, не стоит вам столь часто стрелять из лука. Вы испортите себе пальцы, суставы начнут болеть, — мягко катится столь резкий прежде голос, начальник охраны так издевательски-заискивающе смотрит на второго сына вана.
 — Видишь мою руку? Смотри, я сжимаю ее в кулак. Вот так, — и стекает водой алый шелк, открывая сухое запястье и крепкую узкую светлую ладонь, сгибаются тонкие сильные пальцы. — Эта рука больна?
 — Нет. А эта? — Светлый день разрезает черное, слетает тяжелая боевая перчатка с такой же сухой точеной ладони, разве что чуть более смуглой. Пальцы резко сжимаются в кулак, хрустя, и хруст этот эхом отлетает от каменных стен.

Та же игра, что и уже… матрос даже не вспомнит, сколько лет назад. И так похоже, что ведет ее один из тех же двоих, что и в прошлый раз.

 — О, Ваше Высочество, мне нравится ваше умение вкладывать так много смысла в каждый жест, — с извиняющейся улыбкой, тихо проговорил господин Пак, глядя, как играют поверх костяшек пальцев тонкие, скульптурно вылепленные сухожилия, — но не может ли случиться так, что смысла будет слишком много? Это ведь угроза?

Наследник вновь резко, зло сжал кулак. Тихо хрустнули суставы.

Тот матрос камнем застыл на пару мгновений, но никому не было нужды заметить это.

 — Нет, что вы, — на лице Его Высочества расцвела добрая, извиняющая улыбка, — я лишь хотел показать, что вам рано еще беспокоиться о моем здоровье.
 — А… — посол мазнул взглядом по вновь взявшейся за тетиву кисти с намотанной на большой палец тонкой лентой, — где ваш перстень?
 — Какой перстень?
 — Перстень для большого пальца, с маленькой личной печатью, целиком выточенный из нефрита. Вы заказали его ювелиру после того, как было смято прошлое, серебряное кольцо для стрельбы из лука. Новый перстень вы не снимали никогда, а когда занимались каллиграфией, им же ставили на бумагу свою подпись вместо большой бронзовой печати. Разве вы не помните?
 — Он сломался, — бросил мужчина, вновь разворачиваясь к мишени и натягивая лук. — Нефрит крепок, но даже он ломается.
 — Хм-м… Ваше Высочество?

Слабо тренькнула освобожденная от пальцев тетива, наследник убрал стрелу обратно в колчан и повернулся к послу лицом.

 — Вы снова будете запрещать мне стрелять?
 — Да. Это может испортить вашу осанку.
 — О, неужели? Тогда почему великий адмирал Ли, чьи воины отличались не только доблестью и умом, но и статью, так часто в своих записках упоминал стрельбу из лука?
 — Осанка воина и осанка вана — вещи похожие, но разные. Из-за частой стрельбы вы будете сутулиться. Даже сейчас вы держите спину не так прямо, как следовало бы.
 — Да? Надо же, а я не знал… взгляните еще раз, прошу, — мужчина снял с плеча колчан, уложил его и лук на палубу. Развязал пояс накидки, снял ее, небрежно кинул послу. Снял чогори и так же невозмутимо-непринужденно бросил в руки старика. Взял стрелу и лук. Тряхнул головой. По голой спине хлыстом щелкнул кончик тонкой косы.

Господин Пак неслышным шепотом выругался и поудобнее перехватил норовящую выпасть из рук одежду. Курояма, знающий корейский и умеющий читать по губам, прикрыл рот рукой, чтобы не было видно широкой улыбки, такой непочтительной и глупой. В наступившей тишине наследник неторопливо, красуясь, начал поднимать и натягивать лук. Расставил ноги пошире, выпрямил спину, надменно вскинул голову, заставив кончик косы еще раз со звоном хлестнуть кожу. Медленно вытянул руку с оружием в сторону мишени, подчеркнуто явно опустил и выдвинул вперед плечо, так что рельефно выделилась ямка над плечевым суставом. Пошевелил пальцами, беря лук поудобнее и точнее кладя стрелу, и после вся рука застыла в напряжении литой бронзовой статуи. Размеренно и ровно начал натягивать тетиву. Вот лук натянут почти полностью, уходит вверх и застывает локоть правой руки, плотно прижаты лопатки, резко выведена глубокая ложбинка вдоль позвоночника. В этот раз он и не собирался стрелять, а лишь ожидал следующего вопроса.

 — Ваше Высочество… вы… — жалко пролепетал посол, не отрывая взгляда от тонкой косички, лежащей меж лопаток мужчины.
 — Что? — наследник в который раз опустил лук.
 — Вы хотите… дать своей жене развод?
 — С чего вы взяли? — Его Высочество усмехнулся, прицелился и выстрелил так быстро, словно стрела ринулась к мишени сама по себе. В этот раз она едва зацепила угол подушки и глубоко вошла в палубу.
 — Вы… вы заплели косу. Косу носят только неженатые юноши. Неужели вам не жалко вашего сына? Мальчик в десять лет еще слишком мал, чтобы прожить без матери, но уже слишком взрослый, чтобы не возненавидеть своего отца после такого. Разве вы хотите искалечить жизнь еще одному будущему наследнику, и это после того, как ваша мать умерла, когда вы были еще младенцем?
 — Но здесь, на корабле нет ни моей жены, ни моего сына, — наследник взял из рук посла накидку, надел ее и ловко, в два быстрых движения завязал пояс, оставив чогори на руках недоумевающего господина Пака, — и меня еще не признал мой отец. А значит, раз я никто, то я и не женат. Разве есть в моих словах ошибка? Я не жив — и я не мертв. Я наследник — и я самозванец. Что у вас есть, кроме моих слов и собственной веры, раз на моем пальце нет перстня с печатью?
 — Ваше Высочество, вы…
 — Да, Ваше Высочество. Вы даже не можете проверить, знаю ли я свое имя. Не то, под которым я уже записан в хрониках, а то, что дали при рождении — ведь вам запрещено его произносить, — мужчина поднял с палубы лук и повесил на плечо колчан, сделал шаг к другому борту корабля. — Но даже притом, что весь я лишь пустой звук, я по-прежнему самый завидный жених Чосон, не так ли?

Еще шаг, широкий и резкий. Господин Пак невольно скатал чогори наследника подобно муфте, пряча за тканью руки.

 — Какая разница, сколько у меня жен, наложниц и отпрысков от них? Будь их хоть сотня и тысяча, я не утрачу право носить косу. Разве не каждая мать считает, что дочь ее достойна стать женой правителя? — снова шаг, и снова, и старик вынужден семенить за Его Высочеством, по-прежнему пряча в муфте-чогори бессильно и беспомощно стискивающие друг друга ладони.
 — Ваше Вы…
 — Пусть есть мудрые женщины, понимающие, что нужно искать себе ровню, перестаю ли я от этого быть завидной партией? — в голосе мужчины все явнее слышались сдерживаемый смех и густая тяжелая злоба. — Статен, а с вашими наставлениями определенно научусь держать подобающую осанку. Пусть и не так красив, как цзинский Пань Ань, которого девушки забрасывали апельсинами, лишь бы он обратил на них внимание, но взглядом повергать царства — удел лесных фей. Умен — вы же не будете отрицать этого, господин Пак? Пусть не мудр, подобно вам, но ведь мудрость приходит с годами, разве не так? Щедр, вы ведь согласны со мной? Образован, если не верите — просто назовите, какую часть какого сочинения Чжу Си мне следует процитировать. А можно ли сказать, что я терпелив, господин? Бесспорно, вам виднее, и столь часто я проявляю горячность и несдержанность юнца, но разве дошел я до тех пределов, когда это станет опасным? Добр? О, с добротой следует быть осторожнее, она опаснее коварства и гнева. Если в человеке слишком много доброты — он непременно заболевает и чахнет, как дерево на излишне тяжелой почве, человек же добрый и деятельный может причинить больше вреда, чем самый хитроумный злодей. А что мои манеры просто вопиюще отвратительны — разве не привлекает женщин в мужчине некая варварская дикость?

Курояма стоял у борта, облокотившись о планшир и закусив палец так, что уже остался яркий красный след. Неприлично смеяться над другими подданными своего господина, но как же не смеяться, когда почтеннейший человек с вечно самодовольно-мудрым ликом старца-даоса теперь раскраснелся от гнева и только шлепает губами, пытаясь облечь свое возмущение в слова, но не находя тех самых слов даже на десятую его часть? Как хорошо, что ни Бендзиро, ни тот послушник, ни женщины не знают корейского, им наверняка сдерживать смех было бы куда труднее.

 — Вы несомненно правы во всем, Ваше Высочество, — голос старика-корейца, щепками разбиваясь о спину мужчины, искрил негодованием, обидой и злостью, — я совершил ошибку, смея вам перечить, и обещаю, что это больше не повторится.
 — То-то же, — и наследник взмахом руки послал одного из слуг за стрелами, — больше нет ко мне претензий?
 — Ваша походка, Ваше Высочество… вы делаете слишком широкие шаги.

Чжоу искренне порадовался тому, что стрелять ему больше нечем.

 — Это корабль, — он медленно, растягивая движение плавящейся сталью, повернулся вполоборота к господину Паку, — и он качается.
 — Но я не заметил, чтобы как-либо изменилась ваша походка, Ваше Высочество. Вы ходите быстрее, чем нужно, так что слишком высоко взлетают рукава, и это только от широких шагов. Вам нужно как-то ограничить ширину шага.
 — И что вы можете мне посоветовать?
 — Тонкую тесьму, которую стоит закрепить на лодыжках.
 — Как кандалы? — наследник выплюнул ехидный смешок.
 — Скорее это будет похоже на узкие и тесные полы японских халатов, — посол колко усмехнулся в ответ. — А чтобы тренировать правильную походку — почему бы вам самому не ходить за выпущенными стрелами?

Ответная улыбка наследника была похожа на оскал тигра.

 — Вы являете собой образец идеального подданного, господин Пак, — спустя пару мгновений молчания произнес он, — мне следует попросить у вас прощение за мое отвратительное поведение, а вы же проявили великую мудрость и смогли выбрать наилучшее решение. Да, все правильно, сейчас же идите за тесьмой нужной длины и толщины.

Старик с поклоном попятился, чтобы вскоре скрыться в своей каюте. Наследник же взял у подошедшего слуги стрелы, вновь, наполнил колчан. Положил первую стрелу на тетиву лука, прицелился, выстрелил. И с шипением схватился за руку чуть повыше локтя, куда хлестко ударила отпущенная тетива.

 — Он сейчас что-нибудь сказал? — Ники искоса взглянула на широко, по-дурацки и чуть грустно улыбающегося Курояму.
 — Да, — японец посмотрел на свой изжеванный и покрасневший указательный палец, — Его Высочество сказал, что как только мы прибудем в Хансон, господин Пак немедля подаст в отставку и уедет на остров Сайсю.
 — Так и сказал? — женщина недоверчиво прищурилась.
 — Ну, разве что по-корейски.

***

Протяжно, жалобно скрипело дерево, звон ветра на струнами натянутых канатах пронизывал весь корабль до самого трюма, тяжелые удары крутых высоких боков волов-волн боем огромного барабана отдавались по всей нижней палубе.

Или это оттого, что так темно и лежишь с закрытыми глазами, вслушиваясь в каждый звук — решил молодой британец, подбирая под себя вытянутые в проход ноги. А слушать-то больше нечего, кроме тоскливого скрипа дерева да плеска воды за бортом. И… смеха матросов-корейцев.

Они смеялись громко, никого не стыдясь и не размышляя, что о них подумают и сумеют ли их сосчитать по голосам. Смеялись долго, то затихая, то вновь взрываясь хохотом, успевая бросать друг другу только короткие, хрипяще-задушенные реплики.

 — Ухх, ничего я теперь не боюсь и никому не верю! Вы видели это? Да что теперь говорить о верности происхождения наследника, если нами будет править небожитель?
 — Да, я думал, что сжую себе все щеки. Если доживу до седин и пойду в учителя для нового отряда — не забудьте мне напомнить ввести в полный курс искусство фехтования языками.
 — И что же, преподавать его будет сам ван? Смотри, а то победит тебя в этом фехтовании, да признает негодным для обучения молодежи.
 — Не признает.
 — Эй, не тебя спрашивали, а меня! Разумеется, не признает, за дни плаванья я так натренируюсь, что любой министр станет меня бояться!
 — Нет. Не признает, потому что не будет править. Это самозванец. Опасный самозванец. Гибельный для страны самозванец.
 — Ты с ума сошел, Ю? Я, что, зря дал тебе свою одежду, чтобы ты мог пробраться наверх и посмотреть? Разве ты не помнишь обычные слова сына вана? Не те, которыми он пичкал министров, а те, какими говорил с нами? Это настоящий наследник! И ни один самозванец не стал бы сам себя называть самозванцем!
 — Вот именно. Я помню сына вана, и помню его слишком хорошо. Он похож на себя того как картина, написанная самым искусным живописцем. Похож на себя в молодости. Похож на второго принца перед концом войны. Но не после ее. Словно… словно ему не пришлось больше страдать. Словно вор проник в покои второго принца, срезал с черепа его лицо и надел на себя. Надел целиком, до последней черты, так что каждая деталь проступила еще явнее и ярче, чем на хозяине. Но не смог взять то, что эти черты создало. Это актер. Актер, играющий наследника лучше, чем играл бы его сам наследник. Играющий того наследника, который был просто отпрыском наложницы и вместе с нами глотал пыль из под конских копыт на полях сражений. Не того наследника, который прожил года среди этих проклятых японцев.

 — И кто же он по-твоему? Незаконнорожденный сын какой-нибудь из служанок Его Величества? Молодой служащий, что составляли свиту принца в одной из провинций? Или вовсе один из нас, убитый и вернувшийся из преисподней?

 "— Эта рука больна?
 — Нет. А эта?"

Две руки. Руки искусных лучников. Руки, в которых кипит деятельная, пусть и ядовитая кровь.

Ю поднялся, шире расставив ноги на качающейся палубе, запрокинул голову, готовую уже лопнуть от мыслей.

 — Кто-нибудь, идите наверх и найдите Линга. Он единственный, кто сейчас не связан.
 — Что ты задумал, хитрый котяра?

Мужчина улыбнулся, но эта улыбка скорее была гримасой мучений.

 — Среди тигров нет хитрых. Есть коварные, злобные, мудрые, но нет хитрых. Притворяться мертвым, чтобы приманить к себе добычу и после разделаться с ней неожиданным броском, равно как и спрятаться среди пышных цветов, маскируя шкуру — удел драконов.
 — Думаешь, Линг и без тебя не сообразит следить за Его Высочеством?
 — Сообразит, но, не зная, что увидеть, он и не увидит.
 — А что собираешься увидеть ты?
 — То, что даст мне назвать самозванца по имени. И еще. Когда впредь будем смотреть на эти его балаганы — следите за собой.
 — Что ты хочешь сказать?
 — Смейтесь. За десять лет бывшие пленные не забыли корейский, а нюх у драконов всегда был остер.

А то воспоминание все крепче и громче вызванивает колоколом в голове наемника.

Две руки. Облаченная в легкий летящий алый шелк, и закрытая тяжелым черным доспехом. Два голоса. Похожие тембром, оба с затаенным хриплым рычанием, пробивающимся лишь в крике. Одинаковые слова, хлесткие, звенящие и отскакивающие от стен, заставляющие неметь. И серое неподвижно-холодное кольцо охраны, каждый из которых готов убить дерзкого выскочку, но с новой репликой меняет свою сторону, не зная уже, против кого поднять меч; каждый задерживает дыхание настолько, насколько это возможно, потому что стоит только вдохнуть — и уже не разогнешься от непочтительного, гнусного, запретного смеха.

Нельзя смеяться над своим командиром. Нельзя смеяться над сыном правителя. Но когда они ушат за ушатом друг на друга выливают помои, сверху изысканно украшая лепестками цветов…

Стряхнуть бы только с себя разлетевшиеся лепестки, разбудить голос, поднять голову, и закончить эту игру.

Пусть вскроется правда, прежде чем польется кровь.

***

Ники сидела в своей каюте и как четки перебирала воспоминания — и, оставляя позади одно за одним, как у тех же четок силилась прощупать снизавшую их нить. Нить, которая сейчас, посреди моря, на варварском корабле, могла привести и к дворцовым воротам, и в пропасть.

В том помощнике торговца, который притащил в пансион целый короб всякой утвари и молча глядел, как распинается перед обступившими его женщинами толстый лысеющий галантерейщик, не было и крупинки божественного. Усталый, разбитый и слабый человек с худым изможденным лицом и пробивающейся в накоротко обстриженных волосах сединой, он был лишь сотой частью себя нынешнего.

Да и сама Ники едва ли была тогда собой. Самая младшая, последняя дочь своего отца, его безумие и позор, она сидела взаперти в пансионе, как спрятанная от чужих глаз вещь. Никто не признавал в некрасивой, неряшливой и никому не попадающейся на глаза служанке молодого воина, умершего в битве при Сэкигахара.

Тогда Ники еще не разделалась со своей любовью. Еще помнила того юношу, одного из самураев Кобаякавы, раскрывшего ее тайну. Его не смутил ни шрам на горле, призванный скрыть отсутствующий кадык, ни умелое фехтование Ники, в котором девушка превзошла многих мужчин, ни речь, из которой вытравили все, что только может напоминать о женщинах.

Они провели вместе всего несколько ночей, а затем он умер. Умер не на поле битвы, а в монастыре, спустя десять дней тяжелой болезни, куда она, отделавшаяся лишь парой царапин, едва не сама приволокла его. Тело его, красное, словно обваренное кипятком, было сплошь покрыто гнойниками. Самый крупный в паху, около незакрывшейся, смердящей раны на бедре, лопнул на четвертый день — и она, глупая, сочла это хорошим знаком. От таких ран не умирают. Умирают от слабой, больной, грязной крови.

Мягкие тоже могут бороться. Бороться ожесточенно, яростно, всем своим существом. Мягкие могут бороться, потому что нет сил принять. Мягкие борются и проигрывают, и умирают. Твердые ломаются, уступают и принимают. И умирают. Тоже.

Отец всем сказал тогда, что умерли они оба, от дурной воды и гноя. Вместо тогдашнего самурая Михара Ники нашли и зарубили болевшего оспой крестьянина, и никто не захотел всматриваться в обезображенное язвами лицо.

Ники приняла волю отца. Научилась говорить о себе, как о женщине. Научилась подчиняться местным безмозглым пичугам. И когда вместе с торговцем явился его слуга, просто хотела забыться — веря, что этот несчастный просто не посмеет ей отказать. Тогда в худом остроскулом лице она не разглядела ничего красивого, не смела даже подумать о том, что с мужчины можно стянуть его жалкую, дешевую одежду, они просто заперлись в ее комнате, пока торговец расхваливал свой товар и считал деньги.

Торговец приходил еще множество раз за тот год, и за следующий, и слуга был непременно с ним. Он отрастил волосы, похорошел, стал, в конце концов, пробираться в ее комнату сам, через сад, под конец и вовсе явился в кимоно с гербами, при мечах. Затем было другое кимоно, с другими гербами, но Ники ничего не спрашивала. Никогда и ничего. Они проводили время вместе, фехтовали, она учила его и смеялась над немного неуклюжим стилем, он писал ей стихи…

По-прежнему не было в этом ничего божественного.

Но и сёгун, и микадо — не боги.

Мог ли наследник корейского трона попасть в Японию рабом?

Отец сказал бы, что такая участь достойна корейца, с горечью подумала Ники. По его рассказам с той войны она помнила о двух принцах, попавших в плен — но вот что случилось с ними дальше, старый Михара не знал.

Этого хватило. Осталась лишь одна деталь. Настоящее имя наследника, которого Ники никогда от него самого не слышала — да и не желала услышать. Просто чтобы знать, за кого молиться.

Без капли страха японка зашла в каюту к господину Паку.

 — Прошу прощения...
 — Вам что-то нужно, госпожа? — старик-кореец закрыл книгу и поднялся со своего места, с участливой улыбкой поклонился и сложил за спиной руки.

Ники отвела взгляд от сгорбленной белой фигуры, такой неуместной среди грубых и темных деревянных стен тесной каютки. За спиной старика вдруг щелкнул сложенный веер — или кинжал в виде сложенного веера.

 — Я только хотела узнать, как звучит по-корейски одно слово… — она сделала крохотный шажок вперед.
 — Спросите у Его Высочества, ему полезно будет попрактиковаться в корейском. Или у того высокого воина, он определенно знает наш язык, — по лицу господина Пака пробежала тень то ли улыбки, то ли гневного собачьего оскала.
 — Его Высочество не скажет.

Старик усмехнулся, и эта усмешка розгами прошлась по телу женщины. Он словно уже знал, какое слово она хочет перевести.

 — И?

Вновь щелкнул веер за спиной Пака, Ники сделала еще шаг, глядя в эту пустую всепрощающую улыбку мудрого старика-небожителя. Слова застревали в горле, застывали, смывались этой пустой улыбкой как водой, но наконец женщина заставила себя подать голос.

 — Как по-корейски «дух»?
 — И это все, что вам надо? — господин Пак громко, неестественно засмеялся. — О, все зависит от того, что вам нужно — слово, чтение иероглифа с нужным значением, или иероглиф, чье чтение звучит как нужное вам слово. Что из этого?
 — Просто дух, — Ники опустила голову.
 — Хон, — как бы невзначай обронил посол, — звучит почти так же, как чтение фамилии со значением «большой», или же как чтение личного имени, одним из значений которого может быть «королевский нефрит». Вы ведь знаете разновидность камня, из которого сделана китайская Императорская Печать? Есть еще множество других слов, но вам ведь хватит и одного?

Женщина нехотя кивнула.

 — Это все, что вы хотели спросить? — старик вновь с издевательской обыденностью уселся за стол, перевернул страницу книги. Поймав на себе свет лампы, широкий рукав блеснул желтым дымным огнем.
 — Да, — она склонилась в почтительном поклоне, — благодарю вас, господин.

В ответ он улыбнулся. Не ей — своим мыслям.

Женщина покинула комнату, оставив посла смаковать на кончике языка уже отзвучавшее. С чего ей понадобилось узнать именно это слово, одно из всех? Оно значит для нее больше всех остальных вместе взятых. Оно должно, обязано быть связано с Его Высочеством. Оно может быть его именем — тем именем, которым он назвался ей. Личным, данным при рождении именем наследника.

Так может быть, пора вновь начать верить в карму?

Время покажет.

***

Утро третье

***

Как же непривычен вкус и запах корейской еды. Не сладкое и не соленое, не жидкое и не твердое. Как много кислого, как много вяжущего, как много горького. Как много сложного, и почти нет простого. Густой тяжелый аромат, запутанный, из десятков отдельных нот, щедро пропитывает собой воздух, делает каюту для трапез еще меньше, душнее и темнее. И какие неудобные палочки для еды — серебряные, тонкие и тяжелые, скользящие в пальцах. Сейчас уже легче — позавчера они просто выпадали из рук.

А еще он улыбается, не без злобы думала Ники, сидящая за завтраком по правую руку от наследника и глядящая, как непринужденно-ловко снуют его палочки, вылавливая из небольшой миски плавающие в рассоле белесые ломтики. Еще не покончил с основным блюдом, но уже почти доедает закуску. Ему так хочется, правила писаны для других, если порция закончится — велит принести еще. Маринованный женьшень. Удивительно, что этот столь дорогой лечебный корень подается к столу просто так, наравне с квашеной капустой и редькой. Или, может быть, поэтому он столь дорог, что его со всей Поднебесной скупают корейцы и едят вот так? Хотя как его есть? Безумно горький, острый, вяжущий, а заквашенный так и вовсе жгучий, как плеснутое на открытую рану крепчайшее сакэ. Женщина уже имела счастье попробовать эту целебную закуску, после пришлось долго заедать белым рисом, украв у наследника почти всю причитающуюся ему порцию. Или это был столь хитрый его ход, чтобы избавиться от лишней еды.

Хорошо, что господин Пак отказался от затеи приглядывать за Его Высочеством за трапезой. Или плохо. Так бы хоть не пришлось лицезреть эту самодовольную улыбку.

 — И как ты их ешь? — наконец не выдержала женщина.
 — Подцепляю палочками, стряхиваю рассол, кладу в рот, прожевываю и ем, — мужчина все с той же возмутительно неуместной улыбкой посмотрел на нее, — ты бы на моем месте ела как-нибудь по-другому?
 — Простите, Ваше Высочество. Я лишь хотела сказать, что к этой закуске нужно привыкнуть.
 — О, поверьте, госпожа Михара, привыкнуть к ней можно на удивление легко, — наследник рассмеялся громко и подчеркнуто фальшиво, повысил голос, — вкус женьшеня быстро начинает казаться мягким и сладким, верно я говорю, господин Пак?
 — Зачем? — рассерженно зашипела Ники, — хочешь, чтобы он сюда вошел?
 — О, госпожа Михара, нет смысла шептать. Деревянная дверь не сравнится с бумажной, но и через нее прекрасно слышно. Разве вам никогда не встречались трубки для подслушивания? — и мужчина развернулся к двери, — я искренне желаю вам сидеть удобнее и после не страдать от больной поясницы, господин Пак! И ес…
 — Чжоу! Хватит!

Он замолчал. Замер. И продолжил бездумно, механически есть женьшень.

 — Прости, — рассерженно буркнула женщина, словно сама требуя извинений.

Некоторое время они сидели в строгой холодной тишине. Но вскоре мужчина вновь начал улыбаться и словно назло аппетитно хрустеть закуской.

 — Хватит уже жевать эту гадость.
 — И все же, есть в женьшене доля сладкого. Вы позволите показать вам это, госпожа?

Ники не успела ответить — наследник, заваливаясь на пол, ногой оттолкнул от себя столик, а женщину же потянул к себе. Она коротко взвизгнула, всплеснула руками и упала на спину, а он же потянулся к ее губам с поцелуем.

 — Что ты делаешь?! Ай, пусти!
 — Неужели сыну вана запрещены даже самые невинные развлечения? — наследник склонился к шее Ники, шепча, всем телом придавливая к полу, распахнул ее кимоно и полез к промежности в обход исподнего. Самодовольно усмехнулся, почувствовав на пальцах влагу, — и разве ты не хочешь?
 — Посмотрите на свою руку, Ваше Высочество… — змеей прошипела женщина, отворачивая лицо.

Мужчина вытащил ладонь из-под одежд. На кончиках пальцев была кровь.

 — Прости, — он пристыжено опустил голову, — я дурак. Ты могла раньше сказать, что… нельзя?

Она молчала.

Он в растерянности сел, и, не видя, чем вытереть пальцы, слизнул кровь. Ники безучастно, брошенной куклой лежала на полу, отвернув голову и смотря в угол.

 — А… оно началось не слишком рано? Разве не должно было пройти еще два или три дня? Или это я уже не слежу за временем?
 — Мне нужна бумага, — она перевела взгляд на потолок, — мои запасы скоро кончатся.
 — Бумага?
 — Бумага. Плотная бумага, которая не пропустит… воду.
 — Да-да, сейчас… — наследник пару мгновений сидел неподвижно, но вдруг резко, как вспыхивает порох, вскочил, заметался из стороны в сторону, едва не споткнулся о сдвинутый столик. Ники уселась посреди комнаты и теперь с колючей улыбкой наблюдала за действиями мужчины. Какой он смешной и жалкий сейчас, дергающийся, путающийся в собственных ногах, в широких полах накидки и в веревке, соединяющей щиколотки, так ядовито-гневно и беспомощно рычащий угрозы тем, кто рассовал по дальним сундукам книги. Только почему чуть горькая безнадежная нежность шелковыми лепестками шиповника выплескивается из груди, стоит только кинуть взор на него, на этого никчемного шута, способного лишь смешить других?
 — Вот, я нашел подходящую бумагу. Эта не должна пропускать… воду, — и он протянул Ники большую, но тонкую книгу в отделанном золотом переплете.
 — Ты с ума сошел? — она распахнула книгу наугад, на середине, вчиталась в строки, — это…
 — Сунь-цзы, «Искусство войны». Напечатана в Киото с корейского наборного шрифта, кажется, это «пролетающая сквозь цветы бабочка», подарена дипломатической миссии Чосон вместе с сотней других книг и тремя наборами медных литер для книгопечатанья, в обмен на не захотевшего вернуться на родину корейского типографа.
 — Ты знаешь, сколько она стоит?

Бесшумно, но оглушая штормовым ветром, хлопнули крылья феникса.

 — Напечатанная — нисколько. — Ники не знала этого голоса. И, казалось, не знала и этого человека. — Выученная наизусть — сколько угодно, хоть целую страну. Если только была выучена не для того, чтобы отбубнить бессмысленный набор слов для прохождения экзамена на должность.
 — Ваше Вы…
 — Или бери ее, или не получишь ничего.
 — Благодарю, — Ники с безучастным поклоном сложила ладони на твердой полированной дощечке книжного переплета.
 — А, я же еще не доел! — и наследник беззаботно-невозмутимо, словно не отдал только что великий древний трактат о военном деле женщине для того, чтобы та запачкала его своей менструальной кровью, поставил на место столик и уселся за него, вновь принимаясь за женьшень.

Ники подобралась поближе, с осторожностью, словно боясь спугнуть, склонила голову на его плечо.

 — Ты… устал, да? Тебе тяжело?
 — Не говори глупостей.
 — Не лги. Ты спотыкаешься на каждой кочке, пытаясь взойти на гору.

Зазвенели серебряные палочки для еды, вылавливая последний ломтик женьшеня из мисочки, и, вторя этому звону, натянуто, надрывно засмеялся наследник.

 — Неужели ты думаешь, что все люди на земле живут ради великой цели? — отсмеявшись, начал он тем льдисто-стальным, глубоким и сильным чужим голосом, каким отдавал приказы. — Люди живут просто так, и если кому-то из них дано совершить что-нибудь большое, быстрый воспользуется этой возможностью, а медлительный упустит. Я лишь успел схватить свой шанс за хвост.
 — И тебе охота быть куклой?
 — Да. Так я хотя бы буду знать, кто и для чего меня использует.
 — Ты, для которого нет воздуха там, где нет свободы — жаждешь быть использованным? Не дешево ли ты продал себя?
 — Дороже не дадут. Цена — трон. А, еще твоя жизнь и бесплатное мясо для Сэйси до самой ее смерти. Разве я продешевил?
 — Ставишь в один ряд с троном мясо для леопарда, с которого новый хозяин волен снять шкуру, — Ники вздохнула, невольно принюхавшись и прогоняя теперь этот чужой и незнакомый запах тела мужчины. Запах туши и дерева, легкая тень едкого мускуса — именно так, должно быть, пахнет неизменное, въедающееся в кости напряжение, так пахнет спина, обреченная навек остаться надменно и высокомерно выпрямленной. — Ты сумасшедший.
 — И совсем не болтливый.
 — О да, единственное, в чем тебя нельзя упрекнуть, это неумение хранить секреты. Сколько нас таких ты взял с собой, знающих тебя, но не знающих, кто ты? Даже господин Пак со всеми его хитростями не услышал от тебя правды.
 — Правды? А какая она, правда? Я сказал ему все, что должен был сказать, остальное он знает сам. Он не спросит больше.
 — А что ты будешь говорить другим? Тем, кто станет играть в твои игры уже во дворце? Неужели и тогда ты будешь угадывать, что именно они хотят услышать?
 — Не забудь, во дворце на троне сидит потомок Неба, на которого нельзя без разрешения поднимать взгляд простым смертным. Даже если я буду куклой в руках министров, они побоятся бросить эту куклу в грязь.
 — Но ты будешь тряпкой, которую берет повар, чтобы снять с огня горячий закопченный котел. Вся грязь рук, игравших тобой, останется на тебе.
 — Хороший повар будет стирать тряпку, чтобы не пачкать об нее руки и не заводить новую слишком часто. А я буду единственной тряпкой для сотен рук на многие годы. Они никогда не запачкают меня так сильно, что тебе будет противно ко мне прикасаться.
 — Ты опять шутишь?
 — Да.
 — Скажи, когда ты остаешься наедине с собой, ты лжешь самому себе?
 — Да, — он улыбнулся, — так делают все. Чем я хуже?
 — Ничем. Просто не забывай правды.
 — Не бойся, — его улыбка стала шире, — та правда, которая важна на самом деле, записана достаточно крепкими чернилами.

Она невольно подняла на него взгляд, и вдруг, словно очнувшись ото сна и проспав нечто важное, торопливо полезла в рукав.

 — Вот, я говорила с господином Паком, не знаю, почему он сам не додумался прежде меня, — и она, опустив голову, положила на столик перед мужчиной две небольшие круглые шкатулки, подобные тем, в каких аптекари хранят всякие мази, притирания и порошки, — это снадобья для лица и рук, одно отбеливает кожу, второе смягчает. Вы поймете, какое из них какое. То, которое отбеливает, оно…
 — Жжется?
 — Да, — она еще ниже опустила голову, — простите за то, что вам придется терпеть все это, Ваше Высочество.
 — После пороха для прижиганий ничто не жжется, — безлично бросил мужчина, беря в руки мисочку с оставшимся от женьшеня рассолом и начиная неторопливо, маленькими глотками, пить.

Ники молчала. Ружейными залпами в тишине и темноте маленькой полупустой каюты гремели мгновения, отдаляющие их друг от друга. Сейчас он закончит, поставит пустую емкость на стол, завернет в припасенную тонкую тряпицу все тот же ненавистный ему жареный кунжут, чтобы скормить собаке хозяина корабля, и выйдет из каюты. А она останется одна, убирать посуду и слушать эхо своих ошибок. Если сейчас ничего не сделать.

 — Хон? — робко позвала она.

Наследник дернулся и застыл, как дергается и застывает пронзенный мечом. Сделал последний неловкий — женщина так и не смогла понять, подавился ли он, или просто соль и специи на дне обожгли горло, — глоток из миски, и тут же сжал ее скривившимися в когти пальцами. Брызнули в стороны черные глиняные осколки.

 — Вон отсюда, — это не говорил человек, это шипел дракон или же перед бурей свистел ветер, — и никогда больше не произноси это имя.

Ники стрелой вылетела из каюты. Захлопнула за собой дверь, беспомощно привалилась к косяку и сползла по нему на палубу. А за тонким слоем дерева так хорошо был слышен надрывный, мучительный кашель наследника, все-таки подавившегося последним глотком рассола.

***

Тем двоим в каюте для трапез не было нужды ни шептаться, боясь быть услышанными, ни повышать голос, боясь быть не услышанными. Убедившись, что все блюда поданы и расставлены на столе, господин Пак не остался под дверью, а направился к людям, кто могли прямо сказать о том, о чем играючи, витиевато молчал наследник.

Юноша-японец, самурай, высокий, статный, с красивым правильным лицом, почти лишенным той характерной вороньей угловатости, присущей его соотечественникам, сидел у борта, обнажившись до пояса, и перевязывал еще не закрывшуюся, но уже начавшую подсыхать рану.

 — У меня есть хорошие снадобья, они могли бы вам помочь, — посол участливо взглянул на глубокий чуть косой поруб на правом плече пониже сустава, уже частично закрытый бинтами. Удар явно был не столь силен, чтобы повредить кость, но даже так, должно быть, очень тяжело есть и одеваться. А ведь этот паренек, как и все остальные японцы, к рассвету выходил упражняться с мечом, весьма сносно фехтуя одной левой рукой. Только вот перевязывает неправильно: нужно не сверху вниз, а снизу вверх. Не завяжет теперь.
 — Мне не нужны лекарства, — бесстрастно, высокомерно ответил юноша, продолжая накладывать повязку.
 — О, как вам будет угодно. Если все же передумаете — обратитесь к Его Высочеству.
 — Его Высочеству не должно быть до меня дело, я всего лишь слуга.
 — Но каждый хороший господин должен беспокоиться и о благоденствии своих слуг. А разве вы не считаете Его Высочество хорошим господином?

Японец не ответил, теперь начав бесплодные попытки закрепить повязку достаточно крепким узлом. Правая кисть согнулась неестественно, будто сломанная, вытянутые вниз пальцы чем-то напоминают щупальца каракатицы, но эти щупальца едва дотягиваются до узла. А одной левой рукой разве что сделаешь?

 — Вы позволите помочь вам, или мне следует позвать кого-нибудь?
 — Дело ваше.
 — Эх, молодость… как же вы все любите рычать и скалиться, а бедному старому Паку только и остается, что кивать, поддакивать, да просить прощения… — старик присел рядом с юношей, с его молчаливого холодного согласия переложил три последних, слишком рыхлых витка и ловко все закрепил. — Неужели вам прежде ни разу не доводилось перевязывать раны на конечностях?
 — Это не имеет никакого значения.
 — Но вы ведь воин, не так ли? — посол намеренно задержал взгляд на бритой макушке японца.
 — Мое прошлое не имеет отношения к службе у Его Высочества.
 — Но ведь нашлась причина, по которой он взял вас с собой, — старик сдержанно улыбнулся, — Его Высочество не спешит рассказывать мне о своей жизни в Ниххон, но вы, молодой человек — один из шестерых, по его милости занявших каюту на корабле. Вы представлены и заявлены в списке пассажиров как слуги, но ведь это ложь. Не хотите же вы сказать, что все шестеро направляются в Чосон просто так, по собственному желанию?
 — Его Высочество, бесспорно, лучше знает, зачем ему мы все, — холодно бросил юноша. Сейчас, прижимаясь спиной к фальшборту, он чувствовал себя зажатым со всех четырех сторон. Не было ни капли желания продолжать разговор — и ни малейшей возможности его прекратить. Не было известно, что можно говорить, а что нельзя, что из всей правды окажется полезным, а что навредит. Были только выцветшие маленькие глазки этого настырного старика-корейца, явно имеющего свою скрытую цель и наслаждающегося игрой с беспомощной жертвой.
 — Разве вам так сложно поведать, когда и где вы его встретили впервые, и чем обернулась эта встреча?
 — Спросите у него самого. Если он прикажет мне рассказать — расскажу.
 — А знаете… — посол усмехнулся с безнадежной колющей грустью, — когда я порой вижу, как Его Высочества смотрит на вас, я замечаю в его взгляде… нежность. Вы же, сдается мне, его ненавидите. Уж не за то ли, что он — один из «вонючих чесночников»?

Нежность… и ненависть. Юноша позволил себе пустой короткий смешок. Ненависть и нежность — и слишком много правды. Все не так — но все должно быть именно так.

Холодная ночь. Черные рваные в клочья облака застилают небо, скрывая тонкий острый серп луны. Длинные косые полосы дождя, бьющие больно, летящие с неба как град стрел. Пустой темный постоялый двор, зловещими тенями стоят во внутреннем саду старые деревья. Где-то вдали то ли бранятся нищие, то ли лают собаки. Отец в насквозь промокшем, почерневшем от воды охристо-зеленом хаори, пьяный то ли от сакэ, то ли от принятого решения.

 — Я подвел своего господина и опозорил род, по глупости лишившись вверенных мне денег. Вся наша семья должна совершить сэппуку. Немедленно.

Голова брата повисает на шее на тонком лоскуте кожи, тяжелые капли дождя ударяются о разрубленное горло, подскакивая, и смешиваются с уже отхлеставшей вверх, успокоившейся кровью. Те же дождевые капли бьют по лицу отца и стекают маленькими ручьями. Его губы мелко дрожат.

 — Мужество оставило меня, сын. Я не сделаю того, что должен. Я хотел быть твоим кайсяку, но теперь — ты будешь моим.

Крик костью становится поперек горла.

 — Я приложу все усилия, чтобы достойно совершить возложенное на меня, отец.

Дождь бьет по непокрытой макушке, тяжелые волосы тянут голову вниз. С неостриженной детской челки водопадом льется вода, разбиваясь большими каплями о камни садовой дорожки.

Как же медленно движется его рука, блестящая от воды и крови. Косо вниз. Ниже, еще ниже. Теперь накрест.

А теперь рубить голову.

Изо всех сил, какие могут быть у мальчишки в неполные четырнадцать лет. И пусть, что упала и покатилась.

А после сесть рядом с упавшим навзничь телом, вытащить из его руки короткий меч и вспороть себе живот. Как странно: в дождь, когда кругом вода, глаза зудят и сухо чешутся, как от попавшей пыли. Слезы не бывают такими.

Развязать пояс. Нащупать, где сходятся под грудью ребра. Приставить клинок. Какая же тугая у человека кожа, почему ее вдруг так сложно проколоть и прорезать? Почему меч просто продавливает, но не входит? Разве так должно быть? Почему же тогда столь легко этот же клинок резал животы брата и отца? Что же с ним не так? Что не так с этим миром, почему столь трудно уйти из жизни, когда вокруг десятки мужчин и даже женщин проделывают это с такой легкостью? Почему, почему меч не режет кожу?

 — Тебе только кажется, что ты давишь сильно. На деле этого усилия едва хватит, чтобы проткнуть бумагу, — чья-то твердая и обжигающе горячая ладонь ложится на рукоять, — я научу тебя, как сделать правильное и достойное сэппуку, и найду хорошего кайсяку. А теперь отдай мне оружие.

Рывок, чтобы избавиться от этой чужой злой руки, боль, когда металл все же прорывает кожу, теплая влага струится по животу. Проткнуть себя действительно просто.

И тут же меч выдергивают из на миг ослабивших хватку пальцев.

Бендзиро сквозь опущенные веки, вскинув голову, посмотрел на холодное синее небо. Теперь, кажется, он уже никогда не задумается о том, чтобы подыскать себе кайсяку. Да и сам кайсяку никому не станет. Весь первый год своей новой жизни, после того, как продал сестру в чайный домик, чтобы отдать долг за отца, он ходил по пятам за своим новым господином и спрашивал, когда же можно будет совершить сэппуку. И с каждым новым днем спрашивал все реже и все с меньшей охотой. А затем понял, что в силах еще изменить жизнь сестры и свою собственную.

Самурай должен презирать богатство, должен быть беден вплоть до нищеты.

А мальчик-кагэма может себе позволить небольшие накопления.

Мальчик-кагэма. Красивая куколка из мира цветов, не знающая ни битвы, ни крови, ни настоящей цены вещей. Бесполезная куколка, разве что теперь — в костюме воина.

 — Его Высочеству, должно быть, доставляет особое удовольствие ломать людей, превращать воинов в игрушки, выхолащивать отвагу и доблесть там, где ими одними живут, — холодно и пусто, почти не размыкая губ, бросил юноша. — Делать из людей Ямато  бесчестных ничтожеств, чтобы, вставая рядом с ними, казаться исполненным добродетели, и чтобы никто не посмел, видя такую разницу меж людьми, назвать его трусливым мерзким чесночником. Нет, во мне нет ненависти к нему. Я принял свою судьбу.
 — Я не знаю, желать ли вам понять свою ошибку, или желать и дальше оставаться в подобном счастливом неведении, — старик-посол негромко вздохнул, поднялся, и, бурча что-то себе под нос, пошел в свою каюту.

А юноша остался сидеть на холодном резком ветру, почти не чувствуя его голой кожей, пытаясь понять, где родились сказанные слова, чужие, злые и чересчур правдивые.

***

Корабль шел гладким, скорым ходом, надутые паруса едва ли не взялись неподвижно, будто костяные или каменные, ловя сильный и ровный попутный ветер. Голубизна моря соперничала с синевой неба, украшенного легкими комковатыми белыми облачками, так похожими на узоры подолов женских кимоно. День выдался теплым, белое большое солнце светило ярко. Паруса поставлены, весь такелаж крепок, и матросы-европейцы позволяли себе прохлаждаться, сидя на реях. С них было лучше все видно.

 — Эй, да ты гляди, гляди! Во дает!
 — Ухх, вот это зверь! Эво как он его!
 — Ох, чую, кому-то вскорости крепко попадет…
 — Это мы еще посмотрим, кому попадет, а кому нет! Так его, так! Юхху!
 — Давай, давай еще, дружище, мы в тебя верим!

Тот, кого с таким жаром подбадривали моряки, в их словах не нуждался. Он охотился за новой, интересной и обещающей веселую игру добычей. Охотился с невиданным прежде жаром, не требуя ничьего согласия, и в предвкушении столь яро молотил хвостом, порой задевая себя, что отлинявший рыжий волос облачками вился в воздухе.

 — А-ах, демоническая псина, отстань ты от меня! Нет у меня больше ничего, нет! — Его Высочество в который раз увернулся от броска Криля, скинул с плеча мешавшийся колчан со стрелами, замахнулся рукавом на настырную собаку. Но движение яркой легкой ткани не отпугнуло, а приманило.

Пес припал на передние лапы, готовясь к новому прыжку. Простой дружелюбный и глупый пес, который осмелился довериться первому встречному и с первого раза взял еду с чужой руки, а после так быстро привык, что стал подходить сам. Громадный пес, который наверняка может за раз перекусить руку и разодрать глотку, а, становясь на задние лапы, большие, крепко сбитые и грузные передние, с черными, отросшими как у хищной птицы когтями, может положить на плечи даже самому высокому человеку. Пес, бывший не в пример тяжелее того послушного и ленивого, и даже чуточку трусливого леопарда.

 — Если ты не прекратишь, я прикажу тебя убить, это ты понимаешь?! — мужчина вымахнул полой накидки в одну сторону, а сам дернулся в другую. Порой эта простая уловка проходила даже с людьми.

Глупый пес, громадный пес прыгнул вперед, громко щелкнули сомкнувшиеся поперек пустоты челюсти. Щелкнули, едва не зацепив тонкое крыло шелка.

По спине Чжоу, предательски щекоча кожу и заставляя мышцы взяться камнями, поползла струйка пота.

А ведь пханоксон сгорел, и накидка была всего одна.

 — Ах ты ***!

И вновь зубы, громадные зубы громадного глупого пса лязгнули у самой ноги, едва не прихватив ткань. И вновь наследник увел собаку от себя, перед самым носом взмахнув рукавом. И вновь зверь бросился вперед, все так же неистово виляя хвостом и разбрасывая вокруг себя шерсть.

Хм, а это весело, и прекрасно заменяет гимнастику — успел подумать мужчина в мгновение между прыжками.

Крилю не было нужды думать, что это весело. Он и так был весел.

А потом он заметил веревку, соединяющую щиколотки человека, и в большой лобастой собачьей голове прочно утвердилось намерение схватить ее во что бы то ни стало.

Вышедший на палубу господин Пак не смог сдержать смеха.

 — Ваше Высочество, почему вы раньше не говорили, что являетесь мастером ушу? Тогда я определенно разрешил бы вам заниматься, — с притворным участием прокудахтал старик, тщетно пытаясь совладать с собой.
 — Попрошу меня не отвлекать! — выплюнул наследник, перемахнув через собаку и замерев на палубе на одной ноге, вторую подтягивая к бедру, чтобы спрятать веревку, и в это же время подхватывая улетевшую полу накидки, чтобы пес и в нее не вцепился зубами. На просьбу позвать матросов и убрать собаку дыхания уже не хватило.
 — О, как вам будет угодно, Ваше Высочество, — господин Пак усмехнулся в бородку и направился обратно в свою каюту.

Наследник склонил голову, изображая поклон, а через миг уже шипел от боли, когда, потеряв равновесие, перекувыркнулся через голову и сбившаяся шпилька в прическе воткнулась и оцарапала макушку.

Глупый пес, который вовсе не был глупым, сел на палубу и стал ждать, когда его новый веселый друг перестанет шипеть свои непонятные, но очень злые слова и поправит прическу. И, дождавшись, вновь бросился вперед. Перед самым носом пронеслась настырная неуловимая ткань, мелькнула рука, нога, а затем челюсти со щелчком сомкнулись на веревке. Его Высочество гневно прорычал фразу, совсем не подобающую ему по статусу, и тут же задрожали под лапами Криля доски палубы, на которую с размаху упало поверженное тело. Пес радостно взвизгнул и бросился облизывать лицо побежденного друга, давно, еще до начала игры приманившее к себе неимоверно вкусным запахом. Мужчина тут же сел, боясь быть затоптанным, глухо застонал и закрылся ладонями, которые, впрочем, пахли не менее вкусно.

Как следует облизав одну руку, пес ненадолго остановился. Его Высочество за собственным ворчанием не расслышал тревожного, тяжелого скрипа сапожной просоленной кожи, за мохнатой высокой холкой животного не увидел приближающейся фигуры.

 — Какого черта ты лезешь к моей собаке, краснохалатный?! Криль, подлючья морда, отстань от него!

Пес, поджав хвост, на полусогнутых лапах тихо отошел в сторону. Томас, прячущийся в тени грозной высокой фигуры шкипера, не поспешил переводить гневную реплику на японский — он уже готовился переводить на португальский приказ об убийстве собаки.

Его Высочество медленным тягучим жестом поправил шпильку в прическе, подвинул чуть съехавший мангон. Тряхнул рукой, длинный широкий рукав, перекрутившийся было, выстрелил в сторону алым всполохом и лег ровно. Неторопливыми волнами потек шелк, наследник не спеша, со всем возможным в этой ситуации достоинством поднялся на ноги. Шагнул к лежащему рядом луку, взял его и стрелу, выпавшую из колчана, задержав их в одной руке. Надменно, но намеренно мельком взглянул на голландца и подчеркнуто неспешно, сосредоточенно переложил лук в другую руку, начал класть стрелу на тетиву.

Ян невольно схватился за рукоять заткнутого за пояс пистолета.

 — Я оставлю Криля в Нагасаки, проклятый узкоглазый, только не смей его трогать!

Наследник посмотрел на мужчину, как смотрят на диковинного злобного зверя, который может броситься, — с легким прищуром, изучающе, но в тонкую полоску сжав губы.

 — Нага-саки? — переспросил он, разрубив слово на две части.
 — Да, черт побери, Нагасаки! — шкипер, спиной чувствуя, как густеет вокруг него воздух, невольно повысил голос, вытолкал из-под бока британца, отгородившись им как щитом, — к завтрашнему дню мы уже будем там. Я пополню команду, чтобы ваши желтозадые тупые матросы больше не путались под ногами, пополню запасы провизии, и мы на всех парусах пойдем дальше. Томас, драть тебя якорным канатом, переводи!

Его Высочество выслушал кривой и сбивчивый перевод с не сходящей снисходительной улыбкой, но прочно взялись за тетиву пальцы мужчины. Если корабль зайдет в Нагасаки, у наследника будет шанс исправить ужаснейшую свою ошибку… или совершить ошибку еще более ужасную.

 — На это уйдет день, а я не располагаю лишним временем, — безлично бросил мужчина, но, посмотрев в непонимающие светлые глаза британца-переводчика, поспешно поправился, — я не дам разрешение на посещение Нагасаки.

Шкипер уже в надменно пустом тоне, прежде перевода услышал отказ. Глубоко вдохнул, шепотом попросил благословения у Спасителя. Ему нужен был Нагасаки, нужен был оставшийся на складах товар, нужны еще матросы, нужна провизия, нужен толковый переводчик, наконец. Нужно было оставить предателя-Криля, которого прикормил этот проклятый краснохалатный. Нужно было сохранить себя капитаном, в конце концов.

 — Томас, будь добр, передай уважаемому господину, — начал Ян, невольно скопировав льдистый рубленый тон корейца, — что это мой корабль, а не его, и я знаю, что действительно нужно, а что нет. И добавь, что в Нагасаки я передам собаку на берег, и она больше не будет к нему приставать.

Томас почувствовал, как течет по стянутой коже на шее холодный пот. Спокойные негромкие слова капитана-голландца наводили куда больший страх, чем обычная его горячая ругань — удивительно, как быстро он наловчился говорить в манере местных. Позади британца зажат в большой сильной ладони неизменно заряженный пистолет. Впереди холеные и такие ловкие пальцы взялись за тетиву. Какая разница, как выглядят Ад и Чистилище, если на земле не лучше?

Выслушав дребезжащие, как разбивающаяся дешевая посуда, неуверенные слова перевода, Его Высочество позволил себе улыбку.

 — И такова ваша благодарность за спасенные жизни?

Шкипер не сдержал брани, не удержал маски.

 — Мне нужно в этот чертов Нагасаки, ублюдок, ты это понимаешь? Если мы не зайдем в Нагасаки и не пополним провизию для твоих же, между прочим, матросов, случись что, мы подохнем тут с голоду! Ты, сухопутный червяк, знаешь хоть, что такое штиль? Он может настигнуть нас в любой момент, и неважно будет, как далеко от нас суша! Ты знаешь, что такое шторм и как вся команда дружно расшибается в лепешку, чтобы спасти корабль? Ты, надменная крыса в собственной каюте, знаешь, что может случиться здесь, в море? Нет? А я знаю! И поэтому мы должны зайти в Нагасаки!

Чжоу глухо усмехнулся. Этот рыжебородый варвар с кулаками размером с голову семилетнего ребенка был так забавно страшен, когда не сдерживал своего гнева. Похож на собственного пса — громадный, неуклюжий с виду, и такой же наигранно-злобный. Настоящая злоба другая. Настоящая злоба холодна и точна, как легкий и неуловимый бросок змеи, и так же смертельна. Лай не нуждается в переводе. Для того же, чтобы отвлечь собаку, достаточно лишь взмахнуть перед ее носом широким ярким рукавом.

 — Мы идем прямо в Хансон. Это приказ.

Тишина клоками повисла на такелаже, тишина пологом укрыла палубу. В ряд выстроившиеся у фальшборта матросы-корейцы молчали так же, как и моряки на реях, что прежде с таким жаром подбадривали пса. Немой черной статуей был Курояма, едва понявший половину исковерканных британцем японских слов, молча кусала губы Ники, кидая быстрые взгляды то на наконечник стрелы, то на поблескивающую вороненым узором рукоять пистолета.

А вскоре и несчастный Томас смог замолчать, когда два спорщика вырвали из собственных слов все лишнее.

 — Нагасаки!
 — Хансон!
 — Нагасаки!
 — Хансон!
 — На!Га!Са!Ки!
 — Хансон!
 — Ррр, не зли меня, желтозадый! — шкипер, не сдержавшись, выхватил из-за пояса пистолет, — Я капитан! Я — первый после Бога!

В грудь голландца холодно, ядовитым жалом змеи посмотрела стрела. В ярости брошенные моряком слова были понятны человеку, который, казалось бы, не должен был знать португальский. И тем более, не должен был говорить на нем.

 — А я — Бог!
 — Не богохульствуй, ублюдок! Застрелю! — Это было чистой воды блефом. Шкипер прекрасно понимал, что порох горит на полке не одно мгновение, времени от щелчка курка до выстрела может хватить, чтобы увернуться — и это если не будет осечки. Нет ни капли смысла в этой угрозе, но в ней хотя бы есть сила. Желтозадые уважают силу. И если не…

Зазвенела тетива, мужчина рухнул на палубу, спасаясь от летящей стрелы. Густой клокочущий смех раздался над его головой, а затем — вновь такой характерный звон. Ян тяжело поднялся, уставился на наследника. Его Высочество держал лук натянутым до середины и ухмылялся едко, победно. Стрела по-прежнему смотрела в сердце шкипера, но вот только… нигде не касалась тетивы.

Он просто держал отдельно лук и стрелу, прихватив ее большим пальцем, и мог, играясь, спустить полунатянутую тетиву, но не выстрелить. А дать послушать этот тихий по сравнению с хлопком пороха, резкий, злобный звон.

Шкипер с величайшим трудом и не иначе как с Божьей помощью подавил желание броситься на этого выскочку с кулаками. Да, желтозадые уважают силу. Только вот когда пробуют эту силу на вкус, привередливы сверх меры. Это невысокий худой человек с острым взглядом и над верхней губой тонким мазком едва отросших усов, эта пичуга в красном халате, похожем и на кардинальскую мантию, и на несуразно большую женскую ночную сорочку, этот бывший босяк, так небрежно и ловко выхвативший чужую жизнь из-под длинного воинского клинка, распробовал много видов силы. И теперь дает попробовать свою — холодную, жгучую, неправильную, демоническую. Непреодолимую.

Или… нет?

 — Да, несчастный, смейся, ты выиграл на этот раз! А теперь дай я поиграю! — и Ян, оскалившись в дикой улыбке, наставил дуло пистолета на Его Высочество, — только вот я не удержу пулю, как ты удержал свою палку с перьями, так что попробуй увернись! Мое последнее слово — мы заходим в Нагасаки! Ты понял меня? Нагасаки!

Наследник неторопливо, словно намеренно красуясь, отступил на два шага назад, переложил лук из руки в руку, давая отдых уставшему левому плечу. И вновь острие стрелы нацелилось точно на сердце голландца.

И хвостовик уперся в тетиву.

 — Хансон. Или — убью.

В повисшем молчании так остро были слышны удары волн о корпус корабля и скрип такелажа под ветром. И ничего более, разве что каждый из стоящих на палубе в висках ощущал оглушающе-громкий стук крови. Пистолет был тяжел, недолго продержишь его в вытянутой руке. Лук — тугой, натянутый он очень скоро утомит плечи и спину. Это не два меча, которые просто выскользнут из ослабевшей ладони.

Кто сдастся первым, тот и выстрелит.

Звонко застучали высокие гэта о просмоленные и просоленные доски палубы. Ники зарычала, провожая взглядом удаляющийся большой бант на поясе, едва заметно колышущийся в такт шагам.

 — Не надо стрелять, Ваше Высочество, — Сайюри встала между двумя мужчинами, лицом к наследнику, — не стреляйте, прошу вас. Без этого варвара все мы пропадем.
 — Глупая женщина, уйди, ты все равно не помешаешь ни мне, ни ему! — Стрела поднялась над ее головой, теперь смотря ровно промеж глаз шкипера. Японка поджала губы, но не сдвинулась с места. Не обернулась даже, чтобы увидеть, как сперва дернулся пистолет за ее спиной, а затем поднялся выше, черным провалом дула глядя на голову Его Высочества.

Но это увидела Ники.

Ян не дрогнул, когда тихие шаги прошелестели за спиной и острие короткого кинжала ткнулось в бок, а вслед за ним шипением рассерженной кошки полились слова на этом непонятном рычащее-гавкающем языке. Мужчину охватила странная веселость. Какая разница, что будет в следующий миг? Убьют его, матросы поднимут бунт, корабль станет одной сплошной скотобойней. Это не ему, это тем желтозадым позарез нужно на берег, пусть они и добираются как хотят. А смерть… да что смерть? В рай не пустят, а в аду встретится много хороших знакомых.

Тяжелая и ставшая уже горячей рукоять начинает дрожать в руке. Палец плотнее на спусковой крючок. Ну же, шут в кардинальской мантии, пойми, что ты здесь не самый главный. Убьешь капитана — и все вы вслед за ним шагнете в пекло.

Наследник видел усталость в глазах моряка, вдел безумие, видел непоколебимую решимость. Но не видел своих глаз, не видел, что они в точности таковы, как и у этого громадного рыжего варвара, в чьей широкой ладони как надломленная ветка на ветру покачивается пистолет. И так же не услышал шагов за спиной.

 — Ваше Высочество, я понимаю всю важность подобных упражнений, — издевательски-мягко катится голос этого несносного старика Пака, — но эта круглоглазая обезьяна вам не враг. А вот некоторые из тех, кого вы сами к себе приблизили, осмелились выступить против вас открыто. Будь мы в столице, я бы назвал это государственной изменой.

Чжоу с рычанием засадил стрелу в доски палубы под своими ногами. Тетива, остро хлестнувшая по неправильно повернутому запястью, отрезвила и дала вдохнуть ровно.

Ян убрал пистолет за пояс, с трудом расцепив стиснутые пальцы.

 — Кто посмел?

Господин Пак невольно улыбнулся. Не каждый день даже от вана слышишь голос, о котором говорят придворные писатели — «звенит яшма», а здесь настоящий яшмовый голос у еще не видевшего трона наследника.

 — Пойдемте, Ваше Высочество, я все вам расскажу.

***

Мерно потрескивали канаты, удерживая поставленные паруса, убаюкивающе покачивалась палуба. Бендзиро сидел под мачтой, закрыв глаза и подставив лицо солнцу, и с улыбкой вспоминал перепалку, которую устроили этот большой рыжий варвар и Его Высочество. Хотя нет, два больших рыжих варвара и Его Высочество. Того пса, право слово, можно было брать в Кабуки актером. А Чжоу оказался еще более беспробудно храбр, чем можно было подумать прежде. Настолько храбр, что если бы следующие кодексу чести самураи знали, что в пример им можно ставить чесночника-корейца, они бы быстро исправили этот кодекс, назначив трусость главной добродетелью.

Или это скрипят не канаты, а шаги? Юноша открыл глаза и тут же зажмурился снова, когда плеснуло в зрачки алое пламя одежд Его Высочества.

 — Пойдем со мной, — сухо бросил наследник и широким шагом направился к каютам. Слышно было, как звенит рывками растягиваемая веревка, связывающая его ноги.

Бендзиро, опустив голову, зашагал следом.

С протяжным негромким скрипом отворяется дверь полутемной, освещенной лишь чадящей масляной лампой каюты, и юношу заталкивают в нее резким сильным движением. Свежей кровью сверкает в рыжем свете алый шелк, и с грохотом взрыва захлопывается дверь.

 — Значит японец, да? — наследник прижал юношу к стене, удерживая рукой за плечо так, что ухоженные острые ногти сквозь ткань впились в кожу, — носитель великого духа Ямато, знающий истинную цену всему на свете?

Бендзиро молчал, дыша хрипло и неровно, держа глаза крепко зажмуренными. Он слуга, он не имеет права перечить своему господину ни в чем.

 — Слушай меня, японец, — мужчина наклонился к его уху, шепча на грани неслышного шелеста ветра в траве, — я хожу босиком по наконечнику копья, позволив каждому из вас выбрать подушку помягче и сесть там, где хочется, чтобы все могли получше рассмотреть, как я иду от лезвия к кончику. Вам хорошо, вы сидите удобно, и каждый теперь считаете своим долгом научить меня своей технике хождения по копью. Только вот этим вы меня толкаете. Все. В разные стороны. Я сейчас сильнее всех вас вместе взятых, мое слово одно способно повернуть вспять реку. А ты знаешь его настоящую цену? А хочешь знать?
 — Хочу, — сдавленно выдохнул юноша, зажмуриваясь крепче.

Хватка ослабла, а затем и исчезла, горячая жесткая ладонь спустилась на грудь Бендзиро, не удерживая, но по-прежнему прижимая к стене. Холодные струи алого шелка с шелестом заскользили по хлопковой юката японца, к его плечу сквозь слои ткани прижалась грудь наследника.

 — Я тоже, — губы мужчины коснулись уха японца, вместе с дыханием впечатывая в кожу слова, — потому что не знаю цены.

А затем подрагивающие кончики пальцев как по лепестку цветка мазнули по ключице юноши, выглядывающей из-под воротника. Скользнули по груди, сбивая дыхание, коснулись живота, вмиг втянувшегося и подрагивающего от напряжения, прошлись по поднявшимся на вдохе ребрам.

 — Самурай, да? — вторая ладонь легла на бедро юноши, — верный слуга, подчиняющийся господину во всем и на все ради него готовый? А способен ли ты думать и принимать решения сам, или от этого ты тут же перестанешь быть самураем?

Бендзиро запрокинул голову, задышал чаще. К чему это все? Наказание за ошибку, за тот разговор со стариком-корейцем? Но почему это наказание так похоже на хозяйские, изучающие касания мужчин-клиентов, которых когда-то обслуживал кагэма? Почему страх, прежде выдавивший все мысли и чувства, теперь так явно отдает привычной сладостью? Так же нельзя. Почему? Зачем? За что?...

 — Ты по-прежнему всего лишь мальчик для удовольствий, — крепкие уверенные пальцы сжали ягодицу, зашуршал медленно развязываемый пояс юката, — кроткий, послушный, готовый ублажать клиента и сам получающий от этого удовольствие. Красивый, как кукла. А мне не нужны куклы.

Рывок, распахнуты полы одежд, рука наследника скользит по открытому подрагивающему телу японца, надавливая, сминая, объявляя своей вещью. Движется вниз, от покрытых испариной ключиц до паха. Возвращается на живот, пальцы кружат вокруг короткого плотного шрама — следа от когда-то начатого, но не доведенного до конца сэппуку. Бендзиро стиснул зубы. Этот шрам на всю оставшуюся жизнь стал его клеймом и позором. И сейчас, в темной и крохотной вонючей комнате на плывущем по голому синему морю корабле, этот шрам ласкают пальцы того, кто сам и не дал довести дело до конца, кто заставил начать новую жизнь и новыми глазами посмотреть на мир. Того, кто был другом и учителем, кто вынудил пойти за собой, кто как высшую милость и почетную привилегию заставил принять слепое подчинение без права слова.

И сейчас этот шрам ласкают.

Ласкают.

Бендзиро не сдержал горестного стона, беспомощно привалился к стене, когда обессиленные, дрожащие ноги отказались держать тело. Все правильно.

Он не самурай. Самурай умер, не родившись, в тот миг, когда был остановлен вспарывавший живот клинок.

Он всего лишь дешевый мальчик для удовольствий.

 — Да, Ваше Высочество, вы правы. Я не воин, но вы все равно вольны приказать мне все, что хотите.
 — Сколько раз мне нужно повторить, чтобы ты понял? — вновь губы, вылепляя слова, касаются уха, но в этом шепоте привкус горечи, — я не требую от тебя подчинения. Мне нужно, чтобы ты служил мне. Не подчинялся — служил. Разве это так сложно, а, мальчик для удовольствий? Или тебе по душе совсем другое?

Юноша замер, не дыша, когда сквозь юката, обойдя стороной жгут фундоси, его заднего прохода коснулись пальцы наследника.

 — Этого хочешь, да? Быть игрушкой, которую никогда ни о чем не спросят, которой нет нужды думать самой, которую всегда есть кому защитить от ветра и холода? А мне не нужны игрушки. Мне нужны камни, которые имеют вес, которые сохранят свою форму, если ударить по ним. А ты, ивовая веточка, сохранишь свою форму от удара, или предпочтешь касания совсем с другой целью? — и рука мужчины, скользя по взмокшему напряженному телу прохладным шелком рукава, спустилась со шрама на пах, легонько сжимая.
 — Ваше Высочество, прошу вас… не надо… — отчаянно зашептал юноша, чувствуя, как собственное тело — молодое, горячее отзывчивое тело — вопреки позору с готовностью и когда-то так привычно отвечает на ласку.
 — Почему же? — влажное прикосновение языка к кончику уха, два пальца через ткань сильнее давят на задний проход, требуя впустить, принять, подчиниться. Ладонь на паху гладит настойчивее,  — ты ведь всего лишь проститутка.

Юноша широко до боли распахнул глаза. Где-то в груди оглушающе звенела туго натянутая струна, лопнувшая, казалось, уже много лет назад. Нет. Не проститутка. Самурай. Бывший ронин, принесший клятву верности новому господину, блуждающая волна, нашедшая себе путь. Вырастая и одеваясь грубой корой, тонкая и нежная ивовая веточка лишается своего изящества, но обретает крепость. Из дерева можно построить стену столь же прочную, что и из камня.

 — Нет, Ваше Высочество, уже не проститутка, — Бендзиро перехватил руку наследника, намереваясь отстранить, — а вы сами отступаетесь от своих слов о пренебрежении и неприятии сюдо.
 — Ну наконец-то… — Чжоу глухо рассмеялся, тут же резко отпрянув от юноши, — а то я уже отчаялся и стал думать, что и правда придется овладеть тобой. Ну что, научился думать сам до того, как мне приходится начать тебе приказывать? А теперь иди остынь, и впредь больше не перечь господину Паку, хорошо? У меня дел предостаточно и без того, чтобы доказывать твою невиновность в государственной измене.

***

Большая, на целую пинту, черная от времени деревянная кружка прочно пропахла бренди и лимонным соком, который подливали в него от цинги — этому снадобью шкипера научил один индус из Макао. Тот смуглый до цвета подгоревшей говядины и тощий как вяленая сельдь старик, взявший себе британское имя Джим, давно уже, должно быть, загнулся от сифилиса, а ведь был веселым малым. Ох и много баек про дальние страны он знал, черт языкатый. Не его ли бредовые истории заставили моряка записаться в очередную авантюру, когда толстяк из Ост-Индийской компании искал корабли покрепче, да людей поотчаянней?

Это уже не имеет значения, мрачно подумал шкипер, сидя на полу в своей каюте и разглядывая потеки бренди на дне пустой кружки. Проклятое пойло не шибало в голову, как было раньше, оно ударило по суставам, скручивая ноги и руки тяжелой истомой, не давая теперь подняться со своего места и хотя бы залезть в угол за бочонком и налить себе еще порцию. Оно ни капельки не прибавило обычной хмельной веселости, вместо этого окрасив полутемную каюту еще более глухими тонами.

Шкипера средь бела дня едва не застрелили на его собственном корабле.

Высшая мера абсурда.

Но чтобы достать ту стрелу, пришлось на всю глубину вогнать в настил широкий тяжелый топор.

Этот краснохалатный, где мог, уже установил свои правила. Два кока хозяйничали на камбузе, и если одному из них хватало сварить похлебки на всю команду, второй застревал там на целый день, готовя по шесть-восемь разных блюд. Эти невозможные, несносные, тупые, ни слова не понимающие щелеглазые матросы с таким прилежанием исполняли любое требование, будто рождены были уже рабами, но стоило взглянуть им в глаза — и из каждого лоханями можно было черпать высокомерие и холодную брезгливость. Эти чертовы стрелы летали чуть ли не от руля к бушприту каждый день, так что страшно было ходить. Даже собаку, и ту этот ссаный кардинал прикормил за жалкие три дня, неизменно по пять раз в день угощая своей едой. Конечно, настоящее мясо и каша на масле вкуснее пустого риса и остатков сухарей, валяющихся в трюме без малого год. И в довершение — настоящая пытка для всякого, кто хоть раз видел истинное лицо моря. Эти желтозадые вечером второго дня плаванья чуть ли не до кипения грели воду, которой хватило бы не меньше, чем на неделю всему экипажу. Они притащили на верхнюю палубу кадку невообразимых размеров, и сидели в ней по самую шею в кипятке до тех пор, пока вода не остывала. И после каждого они выливали воду. Чистую пресную воду. Выливали в море.

Пусть Сатана как следует помучает их жаждой на том свете, раз свариться они не боятся.

И после этого, после того, как шкипер пошел на все возможные уступки, принял все выдвинутые условия, ему не дали один-единственный раз принять решение. И чуть не убили на собственном корабле на глазах у всей команды. А в довершение попрекнули неблагодарностью. И кто после этого неблагодарен?

Корабль в море. Не заперт в гавани Хёго без права выйти из нее или остаться в ней, трюмы полны провизии, не казнен, не погиб от болезней или голода ни один из моряков. Корабль с разрешением и всеми бумагами, и даже с грузом, на который не позарятся пираты, но который всегда можно будет продать в Европе.

Мужчина невольно потрогал свое горло. Еще чуяли загрубевшие от морской соли пальцы плотную тонкую линию под кадыком, перехлестывающую и то место, где на шее бьется пульс. Еще три дня назад от сырого нездорового местного климата слабо гноила царапина, оставленная мечом того самого долговязого воина, который теперь в свите краснохалатного столь кроток и улыбчив.

Так кто после этого неблагодарен?

Будь они прокляты, эти узкоглазые еретики, да зажарятся в аду их души.

В дверь каюты робко постучали.

 — Кого нелегкая притащила?
 — Эмм… с вами все в порядке, капитан? — послышалось с той стороны обеспокоенное кудахтанье британца.
 — Тащи уж сюда свой зад, не заперто.
 — Так с вами точно все хорошо? — приоткрылась дверь, взволнованное лицо Томаса показалось в каюте.
 — Да после того, что было, я блажен как святая Моника, — мужчина в сердцах стукнул кружкой по полу, — заходи уж, черт бы тебя побрал! Только, ради всего святого, не долби мне башку своим нытьем.
 — Я… я только хотел сказать, что у нас может появиться союзник среди японцев, — британец сделал было шаг, но замер у самой двери, оставшейся приоткрытой.
 — Союзник? — шкипер расхохотался, — ты в своем уме? Если какой союзник и может у меня появиться, то только сам дьявол!
 — Ян, просто послушай… — Томас сокрушенно опустил руки. Мысль, бандитом закравшаяся в голову и ослепившая было, теперь стала казаться абсурдной, — та женщина…
 — Какая из двух, добрая девка, или злая девка? А, впрочем, неважно, — шкипер потряс пустой кружкой над разинутым ртом, пытаясь поймать последние оставшиеся на стенках капли алкоголя.
 — Добрая девка, как ты сказал. Она понимала, что без тебя тут пропадут все. Она стояла лицом к стреле. Она защищала тебя.
 — И что ты предлагаешь? Сосватать меня этой узкоглазой, у которой ни грудей, ни задницы нет?
 — Можно попытаться просто поговорить с ней, чтобы она помогла объяснить…
 — Вот и прекрасно, иди и сейчас же займись этим, а меня оставь в покое! — Ян швырнул кружку в сторону двери, которую ускользнувший британец вовремя поспешил захлопнуть за собой, — добрые девки, злые девки… все одно.

Он зажмурился, обхватил голову руками и сдавленно, хрипло застонал. Эти демоны с вечно прищуренными черными глазами, желтой кожей и масками на все случаи жизни точно сведут его в могилу.
Демоны, самый главный из которых спас жизни ему и всей его команде.

А Томас все же нашел в себе достаточно мужества, чтобы поговорить с самим наследником.

Наивно полагал, что нашел. И когда перед дверью в запертую каюту Его Высочества всю кожу стянуло страхом, когда язык словно прирос к горлу, а конечности налились свинцом, британец задумался, а был ли у разговора настоящий повод. Не было. Но разве возможно оставить все как есть, если то, что началось как разговор, едва не закончилось пролитой кровью? И есть ли способ изменить хоть что-то? Даже просто прийти с извинениями — даст ли это эффект, не превратится ли все в очередной глупый и жестокий фарс, не будет ли перенесенный позор еще большим, чем то, что уже было? Но…

Те два почти одинаковых крика.

 — Я — первый после Бога!
 — А я — Бог!

Они ведь не успокоятся, пока не выяснят, чей стул выше и у кого пуговицы ярче начищены. Надо, надо что-то делать. Помоги, Господи…

Неосмотрительно повернувшись спиной к каюте, Томас за своими мыслями не расслышал тихого скрипа открывающейся двери, которой перед отплытием так старательно смазывали петли. Но расслышал внятное и четкое слово на английском вперемешку с неизвестными юноше фразами. Нет, этого не может быть, это просто игра звуков. Это что-то совсем другое.

И вот опять это же слово. Уже во фразе.

 — Какие половинки персика, — и в чуть хриплом, густом и сильном голосе мужчины, стоящего за спиной британца, слышится добродушная усмешка и какая-то странная, обволакивающая маслянистость.

Томас не успел обернуться на звук, а только замер, вытягиваясь струной и до тянущей боли выпрямив спину, когда рука наследника коснулась его тела. Коснулась там и так, что от стыда, гнева и беспомощности бросило в жар и кровь прилила к щекам. Коснулась ягодицы, сжав не до боли, но сильно.

 — Ты хотел что-то сказать? Говори, — раздался вкрадчивый шепот над ухом британца. Такой шепот, каким говорят не с мужчиной, а с женщиной.
 — Я хотел… — Томас сглотнул ставшую вязкой и горькой слюну. Он прекрасно помнил рассказы бывалых о том, как любят японцы грех мужеложства и какие оргии устраивают зрелые мужчины с юношами. Помнил и то, что облаченный в алое пассажир корабля не является простым человеком, и каждое его слово имеет действительно высокую цену, — хотел поговорить о той женщине, которая сегодня вмешалась…
 — Не продолжай, — тот же мягкий, скользкий, сладкий шепот в самое ухо, а ладонь так и не поменяла своего положения, — я сам приму нужное решение. Но тебе следует запомнить и передать своему господину одну вещь: я люблю людей, способных на дерзость, но не тогда, когда эти люди стоят на моем пути.
 — Простите, но я… я не понимаю. Скажите другими словами.
 — Если корабль зайдет в Нагасаки, он больше не выйдет из Нагасаки. Это ты понял? — и пальцы мужчины сжались сильнее.
 — Да, понял, — загнанно проблеял Томас, зажмуриваясь и уже готовясь к тому самому, рассказы о чем слушал с непониманием и омерзением.
 — А теперь прочь отсюда. Придешь завтра в это же время, и тогда я приму свое решение, — и пальцы исчезли, а через мгновение гулко захлопнулась дверь каюты.

Британец со всех ног бросился в трюм, подальше от этой проклятой каюты и ее пассажира.

А Чжоу безвольно привалился спиной к закрытой двери, запрокинул голову и сполз на пол, душимый беззвучным надрывным смехом.

***

Утро четвертое

***

Лиловое предрассветное небо опрокинутой чашей висело над морем, тонкие ленты тумана поднимались с водной глади и змеями ползли над волнами. Ночной холод сковывал и колол иглами, воздух был ясным и словно твердым, и, чудилось, даже тихо звенел, разрезаемый телом идущего судна. Остер и чуть-чуть пьян был запах предрассветных сумерек, и так прост был еще не расписанный солнцем мир — море, свежесть, куполом накрывшая его, да корабль, маленькая точка на ровном синем полотне.

Его Высочество стоял на палубе, бездумно глядел в небо с выцветающими звездами и полной грудью вдыхал ночную прохладу, так что немело горло и почти кололо под ребрами. Три дня плаванья камнем давили на плечи, прижимали к просоленным, черным от воды доскам. Три дня еда по расписанию — это можно стерпеть, в конце концов, пока еще удается подловить момент сильной качки и, списав все на внезапный приступ морской болезни, со спокойной душой идти рыгать за борт. Три дня почти все время недвижимо сидеть в одновременно холодной и душной каюте, провонявшей ароматическими палочками, смолой и чернилами — это уже тяжело, но не приносит больших страданий. Три дня, с перерывами лишь на сон, еду и выдернутую у старика-посла стрельбу из лука, проводить за списком имен придворных чиновников или правил беседы — вот где место похлеще ада голодных духов. Так что пусть эти круглоглазые злят своих пассажиров, пусть глупая собака кидается на накидку. Так будет повод хоть немного отдохнуть.

 — Вам не стоит подвергать свое здоровье такому риску, Ваше Высочество. Утром в море холодно.

Чжоу сжал зубы, выдохнул с шумом. Обернулся на голос, с беззлобной, всепрощающей улыбкой взглянул на посла. От этого вредного, нахального старика он устал больше, чем от всех правил и канонов вместе взятых — а тот словно тренировал элитного бойца, не давая ни одного свободного мгновения и нападая в самый неожиданный момент. Вот и сейчас, когда так легко удавалось ни о чем не думать и наслаждаться вкусом ночного ветра, придется вновь играть в словесные игры. Наверняка придется.

 — Что вы, господин Пак, я еще молод и крепок, кровь моя достаточно горяча, чтобы не замерзнуть на утреннем свежем воздухе. А вы же… ваши старые кости, должно быть, болят от холода.
 — О, Ваше Высочество, я нисколько не сомневаюсь в вашей крови, но зачем же ей стыть без дела? Разве то, что вы уже не спите, не означает, что вы выспались за ночь?
 — До завтрака еще довольно много времени, господин Пак. Нехорошо нарушать сложившийся распорядок, — и мужчина с тихой самодовольной усмешкой развернулся спиной к старику.
 — Но день правителя состоит из множества вещей, время для которых он определяет сам, — возразил посол, улыбаясь своим собственным словам. Наследник бросил короткий взгляд на Пака и замер в напряжении вполоборота к нему, усилием воли давя бегущую по спине дрожь. В слабом холодном свете утренних сумерек улыбка старика была такой странной, неподобающе хитрой, даже грязной, а расчертившие лицо морщины придали разительное сходство с обезьяной. Так не разговаривают с будущим правителем.
 — Что вы хотите сказать? — Его Высочество помолчал пару мгновений, а после едва сдержался, чтобы не облизнуть пересохшие вдруг губы. Странным был сегодняшний поединок, чересчур странным. Тот ответ про множество вещей из уст посла прозвучал вопиюще просто, но чудно и нелепо, и нелепость эта настораживала больше тонкой игры и искусных недомолвок. Словно он будет бить. Бить больно.
 — Прошлого дня я говорил с вашими подданными… и с тем юношей, и с женщиной, подававшей еду. Поверьте, Ваше Высочество, не нужно быть врачом, чтобы разглядеть в вас недуг.
 — Недуг?
 — Поверьте старому мудрому человеку. Когда-то я был молод и резв в точности как вы, а посему я прекрасно вас понимаю. Вам нужно отдохнуть, Ваше Высочество, иначе вам будет становиться все хуже и хуже, — Господин Пак особо надавил на слово «отдохнуть». Наследник, в который раз было пытавшийся развернуться к послу спиной, застыл на месте, вполоборота к старику, от запоздало пришедшей догадки.
 — От-дох-нуть? — переспросил он, разрезая слово на куски, чтобы проверить свой слух и второй раз услышать в ответе то, что уже услышал. Ясно стало, о чем именно могли рассказать и «тот юноша», и «женщина, подававшая еду».
 — Вижу, вы меня поняли, Ваше Высочество, — господин Пак позволил себе короткий смешок, едкий и такой несообразный его должности и почтенному облику, и этот его ответ был бесцеремонно точен. Все встало на свои места.
 — С чего это вдруг такая обо мне забота? — наследник засмеялся глухо и рвано, с так хорошо различимой растерянностью.
 — Ваш отец, Ваше Высочество, в свое время знал Наставления Чистой девы наизусть с точностью до последнего слова, и умел применять эти знания очень достойно. Было бы полезно и вам в должной мере освоить искусство спальных покоев.
 — А разве не постыдно государственному мужу заниматься такими вещами?
 — Для простого люда, может быть, и постыдно, но правителю следует хотя бы уметь избегать нежелательных потомков, не говоря уже о правильном расходовании сил.
 — Вы во мне сомневаетесь?
 — Таким тоном следует спрашивать о возможности предательства, Ваше Высочество, но никак не о том, о чем вы спросили, — господин Пак с очередной из своих улыбок сложил перед собой ладони в умиротворяющем, почти умоляющем жесте, — да, я в вас сомневаюсь.
 — Женщина по имени Михара Ники со мной уже четвертый год, и поверьте, она до сих пор не понесла вовсе не потому, что бесплодна. Довольны? — фыркнул наследник, давя очередной жгучий порыв развернуться к этому зануде-старикашке спиной.
 — Но разве можно в таком деле быть чересчур осторожным? А еще при дворе могут поползти нехорошие слухи, если вдруг жена или наложница обнаружит в вас недостаток опыта. Поверьте, Ваше Высочество, нет ничего стыдного ни в том, чтобы признаться в своем неумении, ни в том, чтобы продемонстрировать свое умение. А у вас на корабле две замечательные, преданные наложницы…
 — Одна из них не может по обычной женской причине, вторая куплена четыре дня назад и явно не готова.
 — Но вторая все же когда-нибудь должна начать исполнять свои обязанности.
 — Постойте, — мужчина холодно усмехнулся, покачал головой, — Я не понимаю. Вы хотите дать мне немного отдыха от обычных ежедневных занятий, или же вы хотите проверить меня на знание искусства спальных покоев?
 — Но разве не сможем мы достигнуть обеих целей?
 — А если я планировал подарить вторую наложницу кому-либо? Разве будет это возможно после?
 — Ваши речи прекрасны, Ваше Высочество, — господин Пак улыбнулся все так же мягко и смиренно, и эта мягкость в который раз ударила сильнее открытого порицания и упрека, — и вы и в самом деле великолепно умеете обращаться с женщинами. Ваша особая манера разговаривать, стоя к собеседнику боком и лишь повернув голову, несомненно, чем-то особым понравится всякой женщине, особенно не чересчур умной, и не возводите напраслину — Пань Ань, хоть его и забрасывали апельсинами, такого явно не умел. Да и о варварской дикости вы тогда сказали изумительно верно. Но с мужчиной вам следует держать себя лицом к лицу, иначе вы можете оскорбить собеседника. К этому моему совету вам и в самом деле полезно будет прислушаться.
 — Вы не ответили на мой вопрос. А подобное в беседе тоже может оскорбить.
 — Я наследник — и я самозванец. Разве это не ваши слова, Ваше Высочество?

Чжоу развернулся к старику спиной, пряча взгляд. Конечно. Стали бы с ним говорить в таком тоне, если бы был другой повод?

 — Делайте что хотите, — мужчина махнул рукой в пустоту.

В конце концов, если в этом поединке он боролся так плохо и пропустил такое количество ударов, и в самом деле не помешало бы отдохнуть.

***

Она сидела на неудобно высокой узкой кровати, в нерешительности теребя неширокий оби, непривычно завязанный спереди простым узлом, и старательно разглядывала пол. Страх сковал все члены, не давая развязать пояс, не давая даже поднять голову. Близко, недопустимо близко от бледной, голой без косметики щеки покачивались складки алого шелка, такого резкого и совсем не мягкого в пыльном рыжем свете лампы.

Конечно. Ее купили именно с этой целью, по-другому просто не может быть. Ее купил тот, чьей спиной она почти что любовалась тогда в сэнто, чьего голоса устыдилась в покоях Ники, рассказам подруги о ком так завидовала. Глупа, беспредельно глупа разбившаяся уже мечта стать женой храброго и честного воина, вместо нее теперь равнодушная необходимость стать наложницей правителя. Молодого еще правителя. Привлекательного правителя. Приятного в общении и мудрого правителя, умеющего смирять свой гнев и прощать ошибки.

Уж лучше бы он был обрюзгшим и расплывшимся стариком с лысиной во всю голову, вредным, жадным и бранящимся без повода.

Да, есть долг. И чем тяжелее его бремя, тем проще исполнить его. А нынешний долг не тяжел.
Нынешний — страшен.

Ей уже успели все объяснить. Не в прихоти Его Высочества причина, это всего лишь проверка его на умение обращаться с женщиной. Ее же дела тут нет никакого, от нее ничего не зависит. Рядом чужой взгляд, оценивающий, холодный, скользкий. Конечно, смотреть будут не на нее. На него. Ей же совершенно не о чем беспокоиться.

 — Сайюри, все хорошо? Ты будешь раздеваться, или не сможешь сегодня? — голос Его Высочества участлив, кроток, нисколько не сообразен его положению. Будто и не в его власти приказать.
 — Прошу меня простить, Ваше Высочество. Я искренне желаю угодить вам…
 — Вам следует раздеться, госпожа, — холодно бросил господин Пак, поудобнее устраиваясь на подушке, с которой смотрел на ложе, — постель слишком узка, вам будет неудобно в одеждах.

Она начала молча развязывать пояс, все так же пряча взгляд, но это не спасало ее от нависающего над головой шелка накидки наследника. Не почти что неподвижного, как прежде, а льющегося волной.

Алое. Белое. Голая кожа.

Он стоял перед ней обнаженный и невозмутимый, за спину заложив руки.

Она покраснела, первый раз на своей памяти за несколько лет.

 — Все в порядке? Может быть, мне стоит тебе помочь?
 — Прошу меня простить, Ваше Высочество. Я искренне же…
 — Помочь, или нет? — его ладонь невесомо касается плеча. Девушка замирает.
 — Я бы не сказал, что это запрещено правилами, Ваше Высочество, — вмешался посол, — но женщину никогда не стоит торопить. И ес…
 — Я не собираюсь торчать тут до обеда. Если уж не хотите помогать, так хотя бы не мешайте, — рука наследника коснулась плеча девушки уже по-другому. Властно, скупо, с целью. Та, что работала гэйся, и, казалось, умела сохранять свою отстраненно-фарфоровую невозмутимость в любом обществе, залилась румянцем густо и неровно, и дыхание ее сбилось.

Господин Пак улыбнулся в жидкие седые усы. Наследник явно умел выбирать достойных женщин — только вот досадно, достойные ему явно не по вкусу. Эта девушка с тонким станом и похожим на луну лицом была послушна сверх меры, осторожна сверх меры. Была ведь знающа и умела, так что могла бы удовлетворить самого требовательного мужчину. Могла бы. Но не смогла с самого начала, и сегодня уже не сможет. Она трепетала как цветок, пока руки Его Высочества избавляли ее от одежды, только трепет этот был от страха, от боязни своих ошибок. И был ее ошибкой.

 — Что тебе понравится? — шепотом спросил мужчина, склоняясь к уху японки, лежащей обнаженной под его телом и недвижимой, как кукла.
 — Мне понравится все, что нравится вам, Ваше Высочество, — она отвела взгляд.
 — Ох, жизнь моя тяжкая…
 — Прошу меня простить, Ваше Высочество… я не расслышала ваших слов.
 — Ты любишь целоваться? Ты хотя бы умеешь целоваться?
 — Я… — Сайюри тяжело сглотнула, закрыла глаза, — я не помню правильной последовательности… мужчина посасывает верхнюю губу женщины и женщина посасывает нижнюю губу мужчины, или наоборот?
 — Согласно канонам, посасывать надо язык, чтобы впитать пневму, — пробурчал наследник.

Девушка тут же послушно высунула язык, так и не открыв глаз. Чжоу с тяжелым вздохом закрыл лицо ладонью.

 — Забудь. Все сделаю сам. Просто не мешай мне, и большего от тебя не нужно. И молчи, пожалуйста.

Она готова была заплакать.

Он тряхнул головой, отгоняя невеселые мысли, и коснулся губами шеи японки.

Недолго их окружало сухое, напряженное молчание.

 — О, Ваше Высочество, вы все же читали Наставления Чистой девы? — хмыкнул господин Пак, узнав в одном из движений картинку из трактата.
 — Целых трех дев, не только Чистой. А еще учебник по даосской внутренней алхимии.
 — Вы можете сказать, какой из ритмов будете использовать? Основной, из девяти и одного ударов, или что-то особое?
 — Ритм качки корабля, — фыркнул мужчина, — а вы его запомните и запишите в учебник. Потомкам пригодится.
 — А вы помните техники, которые следует употреблять для сохранения семени?
 — Лучше женщине объясните все требуемое. Она-то их точно не помнит.
 — В самом деле, так будет лучше, — господин Пак перевел взгляд на Сайюри, — госпожа, я, бесспорно, уверен в Его Высочестве, но осторожности никогда не бывает чересчур много. Вам было бы полезно запомнить, что для предотвращения излияния семени следует перехватить шею морской черепахи Гуи, или встать под ней, или же встать на мост между задним садом и обителью дракона. Мужчина может отвлечься и не успеть, в то время как вам сделать это будет проще.
 — Прошу прощения… — она отвернула голову к стене, чтобы не показывать своей неловкости, — я не понимаю.
 — Или сжать основание стебля, или надавить сразу под ним, или же между мошонкой и задним проходом, — ворчливо отозвался наследник, — а еще есть точка «пиньи», на два пальца выше правого соска. Если сильно надавить на нее, это поможет сдержаться.

Сайюри из-под приспущенных век взглянула на грудь мужчины и снова закрыла глаза.

 — У вас там шрам, Ваше Высочество…

Он с тяжелым вздохом-стоном запрокинул голову, уставился на потолок так, будто там были написаны все ответы.

 — Забудь. Я ничего тебе не говорил.
 — Но Ваше Высочество…
 — Забудь, я сказал! — рыкнул он, теряя терпение.

Ему было на что сердиться. Хоть на себя, за то, что смиренно лежавшая на ложе под ним красавица не вызывала ничего, кроме отвращения. Уже давно следовало покончить с ласками и перейти к тому, что в древних трактатах называли сражением, но для этого сражения недоставало духа и решительности. И эта несносная японка… она позволяла, но не хотела, на самые умелые ласки отзывалась скупо и холодно, словно не чувствуя ничего. Казалось, даже боли для нее сейчас нет — в ответ на укус в шею она не издала ни звука, не напряглась даже, когда Ники бы на ее месте кричала и до синяков стискивала плечи.

Ники… уж с ней бы точно невозможно было пройти проверку. С ней они вдвоем первым делом вытолкали бы этого проклятого старика за дверь. А после, раз уж господин Пак так желает убедиться в умениях наследника, через стену дали бы ему все послушать, и даже вручили бы специальную трубку для подслушивания. А после она помогла бы найти нужные слова. Доказать, что все это бессмысленные глупости и что сомневаться в мужчине нельзя лишь потому, что бесполезны эти сомнения. Другого наследника ведь нет, так что изменит эта проверка? А после они бы вновь заперлись в каюте. И целовались, долго, до опьянения, и без разницы было бы, что там согласно правилам с какими губами делать. Она бы царапала ему спину своими острыми ногтями, кусала бы его губы до крови, а после слизывала кровь. Она бы обнимала крепко-крепко, не боясь причинить боль, она бы не оставила без внимания ни части его тела, она бы кричала его имя, змеей выгибаясь в его руках.

Ники.

Помоги, Ники. Хотя бы тем, что ты просто есть.

Каюта долго молчала. А после протяжно, противно скрипнула высокая и узкая, и такая неудобная кровать.

 — Я противна вам, Ваше Высочество? Ваш стебель уже во мне, но он не… — но, едва начав, Сайюри замерла на полуслове. Ей приказали молчать, а сейчас она мало того что нарушила приказ, так еще и могла оскорбить своего повелителя. Он ее не хотел, пусть и пытался хотеть. Она все понимала — и ничего не понимала. И не могла ничего с этим поделать.
 — В таких случаях можно использовать специальное кольцо или ленту, — назидательно заметил господин Пак, но смолк и опустил голову под убийственным взглядом Его Высочества.
 — Послушай, — наследник склонился к уху японки и зашептал невесомо, касаясь губами легшей на скулу пряди волос, — тебе же уже все объяснили. Не тебя проверяют, меня проверяют. Из нас двоих ты первая должна дойти до вершины, мне же хватит лишь приблизиться к ней. Неужели это так тяжело? Ты хоть раз, будучи с мужчиной, побывала на вершине?
 — Да, Ваше Высочество.
 — Так неужели тебе столь сложно выкинуть из мыслей весь тот сор, который мешает получить удовольствие?
 — Но мой долг — служить вам. И я искренне желаю…
 — Ясно. Успокойся и закрой глаза. И сделай что-нибудь со своим лицом, а то у меня такое чувство, будто ты пытаешься сделать харакири при помощи моего меча. Нет, я вовсе не хочу тебе запретить это, просто он для харакири несколько… туповат.

Она слабо улыбнулась.

 — Вот, госпожа, вы проявляете истинную женскую мудрость, — улыбнулся в ответ наследник.

…он сидел на кровати, стирая с кожи пот мокрым маленьким полотенцем. Японка уже ушла к себе, но каюта еще хранила ее запах, постель хранила ее тепло. Она ушла усталой и удовлетворенной, как и надо — или же у нее хватило разума изобразить удовлетворение. Он же так и не смог, и гадкое скользкое чувство болотной водой разлилось внутри. Мужчина посмотрел на пляшущий в лампе огонек. Много времени, должно быть, уже прошло, и вот-вот должны подать завтрак.

 — Я восхищаюсь вами, Ваше Высочество, — господин Пак уважительно склонил голову, когда наследник соизволил кинуть в его сторону короткий пустой взгляд, — и нижайше прошу меня простить за мои сомнения. Ваше самообладание и в самом деле достойно подражания.
 — Что, простите?
 — Я много раз видел, как мужчина держит себя в руках, обуздывая желание рядом с женщиной, которую хочет. Но не в пример реже видел мужчин, которые способны остаться с женщиной, которую не хотят. А для правителя, поверьте, второе умение куда полезнее первого.
 — Вы довольны? Превосходно. А что теперь делать мне? — наследник прикрыл глаза, устало облокотился о стену.
 — Велите греть воду? Вам следует вымыться, одеться и идти завтракать…
 — Хм… — на губах мужчины вдруг заиграла улыбка, — правитель завтракает лишь в те дни, когда не принимает лекарства, разве не так? А я устал и желаю принять лекарство для укрепления внутренней энергии.
 — И где мы возьмем медика, Ваше Высочество?
 — Михара Ники знает, как приготовить нужное мне снадобье. Велите позвать ее сейчас же.
 — Но разве ее гороскоп позволяет ей готовить сегодня снадобья? Вы ведь сами сказали мне о тяжелых днях.
 — Для того снадобья, которое я попрошу ее приготовить, гороскоп не важен.
 — Вы будете очень ловким правителем, Ваше Высочество, — старик понимающе улыбнулся, — несомненно.

***

 — Если он только двинется не в ту сторону, я прострелю ему сначала яйца, а затем его тупую башку. И срать я хотел на то, что после этого здесь начнется. Я тут хозяин! Так что иди и не бойся.
 — Легко сказать «не бойся». Я уже не знаю, что было бы хуже — послушаться и явиться, или забыть о вчерашнем разговоре.
 — У тебя взаправду отсохли уши, пока ты учил японский, Томас.
 — А, точно! Еще обо мне ему должны доложить слуги! А мы вмес…

Тихо, без скрипа открылась дверь за фигурами тех двоих европейцев, в назначенный час явившихся для беседы с Его Высочеством.

Британец, что стоял к каюте спиной и без особого жара спорил со шкипером, замер навытяжку, когда сзади раздались шаги. Ян поудобнее перехватил пистолет.

 — Приветствую, почтенные господа.

Томас медленно и не без страха обернулся, и даже позволил себе заглянуть в глаза этому человеку в алых одеждах, вчера так много себе позволившему.

 — Я принял решение касательно заданного вчера вопроса, — начал наследник, невозмутимо глядя в пустоту поверх голов двоих, будто ничего и не произошло прошлым утром, — я соотнес множество вещей. Вы, господин Ян… я ведь правильно к вам обращаюсь? Вы, господин Ян, оказали мне неоценимую услугу, и, бесспорно, заслуживаете награды. Гэйся Янаги Сайюри отныне является вашей собственностью.

Британец медлил с переводом.

 — Вы не поняли моих слов, почтенный господин? — участливо поинтересовался Его Высочество.
 — Нет… то есть да… то есть… что такое гэйся?
 — Девушка, чьей работой является развлекать мужчину беседой, музыкой, танцами и пением. Я дарю господину Яну ту женщину, о которой мы вчера говорили. Ту, которая вмешалась тогда. Будьте добры оповестить его об этом.

Томас без особой радости развернулся к шкиперу, все еще крепко сжимающему пистолет, но по-прежнему не спешил говорить.

 — И что сказал мистер кардинал? — протянул голландец с издевкой.
 — Ян, ты только не бранись. Поклянись на Библии, что не будешь сейчас браниться, а пойдешь в кают-компанию и меня выслушаешь. И убери оружие, прошу. А еще лучше, отойди от меня на пару шагов.
 — Клянусь, что надеру твой зад, если ты сейчас же не скажешь! Ну?! — шкипер нахмурился, однако отступил на три шага назад и заткнул пистолет за пояс.
 — Ян, не надо… — Томас умоляюще сложил ладони. Под взглядом голландца он стал будто ниже на голову, только вот не грозный вооруженный верзила-капитан пугал его, а молчаливое порицание стоящего за спиной невысокого человека в алых одеждах. В том, что он будет молча глядеть на изрыгающего проклятия шкипера, англичанин был почти уверен.
 — Клянусь на яйцах, которых у тебя нет, что ты не услышишь от меня больше брани, чем есть сейчас! Так хватит?

Томас, представив, как азиат за его спиной сейчас смотрит на шкипера, невольно поежился. Но все же набрал в грудь воздух и, наконец, ответил.

 — Тебе хотят подарить… постой. Не так. Тебе уже подарили добрую девку. Она теперь твоя собственность. Только не как служанка, а как… да я и сам ничего не понял.
 — Что? Девка? В собственность? — мужчина опешил. Абсурдность ситуации перехлестнула грань между оскорбительным и нелепым, и шкиперу даже не надо было делать над собой усилие, чтобы сдержать свежую клятву. Не браниться ему хотелось, а смеяться, — и что значит не служанка, если она прислуживала этому ссаному кардиналу?
 — Он назвал ее артисткой, если я все правильно понял.
 — Превосходно, просто лучше некуда! И что мне делать?
 — Я полагаю, поблагодарить Его Высочество…
 — О да, разумеется, — Ян патетично воздел руки к небу, — баба, которую непонятно куда засунуть и за которую я теперь со всех сторон в ответе, это как раз то, чего мне недоставало на корабле!

И, все же, наигранно поклонившись и прорычав пару коротких угроз, он споро зашагал подальше от азиата.

 — Господин Ян недоволен моим подарком? — наследник взглянул на британца-переводчика, вопросительно приподняв бровь.
 — О, нет, нет… он очень доволен, настолько, что совершенно растерян и не может высказать своей благодарности!
 — Я разделяю радость господина Яна и также доволен тем, что мой подарок ему понравился, — Его Высочество кротко и беззлобно улыбнулся, — и не осуждаю его поведение. Можете передать господину Яну, что ему не придется нести извинения.

И через миг за британцем тихо, без угрозы захлопнулась дверь. Беззвучного смеха, душащего и льющегося сплошным потоком, через нее уже не было слышно.

***

Сайюри сидела на постели в капитанской каюте, молчаливая и неподвижная, будто статуя. Ян, нервно измеряя шагами длину каютки, и, казалось, в каждый момент времени заполняя все пространство целиком и чуть ли не выплескиваясь наружу изо всех щелей, из последних сил пытался слушать британца. Но вопреки всем усилиям, слишком часто он упускал нить разговора и погружался в свои мрачные мысли.

Эти узкоглазые так спокойно распоряжаются собственной и чужой свободой, что могут дарить друг друга чужакам просто так, в качестве извинений. Пожалуй, это даже более дико и нелепо, чем опробовать свой новый меч на первом встречном, как у них в ходу. А еще это так похоже на издевку — словно шкиперу кинули громадную устрицу, чтобы повеселиться и посмотреть, как он будет открывать ее голыми руками.

Откроет как-нибудь. Только затем, чтобы после посмеяться в лицо этому краснохалатному.

Значит, у него теперь есть личная женщина. Ничерта не понимающая по-голландски или хотя бы по-английски, но это еще куда ни шло. Не проститутка, ладно, это еще не так плохо. Но и не служанка, черт ее подери! Не умеющая починить одежду или приготовить еду, слишком изнеженная, чтобы убираться в каюте или помогать на кухне. Умеющая читать и писать, даже сочиняющая стихи — да. По-японски. Умеющая держать меч и копье, умеющая петь и музицировать, умеющая подавать еду так, будто какой-то свой сатанинский обряд совершает. Безмолвная, ледяная, будто и не человек вовсе, и при этом наверняка, как всякую женщину, ее можно даже косым взглядом унизить и оскорбить. Имеющая самые дорогие одежды и украшения, ежедневно наносящая на лицо косметику, но не имеющая собственных денег и нуждающаяся в содержании. Просто великолепно. Именно такой подружки ему и не хватало.

Подарок, который стоит бешеных денег, который дарят только по исключительному поводу и отказаться от которого, не оскорбив дарителя, просто невозможно. А еще за него нужно быть благодарным сверх меры, ведь благодетель проявил редкую проницательность и преподнес именно то, чего моряку так сильно не хватает. Этот вшивый кардинал кругом прав и не может не рассчитывать на благодарность.

А еще сегодня с рассветом они оставили позади Нагасаки.

Впору уже начать до смерти ненавидеть этого еретика в красном халате.

Внезапная догадка чертовой тупой стрелой ударила под лопатку.

 — Томас! Томас, драть тебя ...! Сейчас же иди к этому несчастному и расшибись в лепешку, но объясни, что я отказываюсь от подарка!
 — Но Ян…
 — У тебя в придачу к ушам еще и мозги усохли?
 — Ян, стой. Ты понимаешь, что будет, если ты откажешься? Это будет расценено как открытая война!
 — Ты идиот, Томас. Неразрешимый идиот, — мужчина уселся на кровать, беспомощно и горестно закрыл лицо ладонями. Японка покосилась на него брезгливо и непонимающе, но быстро отвела взгляд, по-прежнему ни одним движением не выдавая себя.
 — Ты можешь сказать, что на тебя нашло?
 — Разве не помнишь, как они уже проделали этот трюк с пройдохой Адамсом? Я же не повезу эту куклу белолицую в Европу, — сквозь тяжкий вздох ответил шкипер, — теперь понял, или разжевать в кашу и ложкой в рот засунуть? Меня, и вместе со мной нас всех больше не выпустят отсюда. Мы в тюрьме. В гребанной тюрьме размером с одну сраную страну, или даже две сраных страны. Мы тут все подохнем от старости, и никого даже не похоронят нормально. Слышишь меня, мешок требухи? Иди к этому демону щелеглазому и откажись от подарка, иначе я самолично отправлю тебя в царство небесное, чтоб не мучился. Просто бери руками свои ноги и иди.
 — Но… Ян…

Шкипер молча наставил на своего помощника пистолет.

Через пару мгновений он остался в каюте один — не мог же он назвать человеком эту бессловесную и недвижимую статуэтку, просиживающую его кровать?

Он в который раз взглянул на нее, в надежде увидеть хоть какое-то движение, хотя бы перехватить взгляд или услышать вздох. Ничего. В который раз. Словно мертвая, и только слабо поднимается на вдохе грудь, которой, у нее, кажется, почти что нет.

 — И что мне с тобой делать, а? — шкипер медленно, будто боясь напугать, развернулся к девушке, взглянул на ее белое невозмутимое лицо, — за борт тебя, что ли, выкинуть, или матросам отдать?

Она повернула голову в его сторону, но взгляд отвела, старательно скашивая глаза на свои руки. Она не понимала его, даже не изображала понимание, зато изображала безнадежную и абсолютную покорность, словно хоть сейчас вали ее и задирай юбку. Только вот мужчина не особо надеялся, что за подобным не последует удар кинжалом в бок. Кинжала при ней он не видел, но это же проклятые узкоглазые варвары. Они на все способны.

 — Ладно, — буркнул шкипер, поднимаясь, — если повезет, сегодня же вернешься к своему вшивому господину.

Сайюри позволила себе медленно и излишне шумно выдохнуть через нос. Этот громадный рыжий варвар, теперь усевшийся за свой нелепо высокий стол и уткнувшийся в бумаги с мелкими каракулями, не должен обратить внимание на подобное, не должен оскорбиться таким вздохом. Оно и к лучшему. Он ведь не сможет понять всю глубину ее позора.

Ее, превосходно обученную и дорого оплачиваемую гэйся, сначала выкупил вонючий чесночник, а затем подарил варвару, предварительно отняв все оружие и даже тонкие шпильки для волос. Умно. Сэппуку уже не спасет. Да и нельзя более ей думать о сэппуку, этим она подведет своего господина еще больше. Разве не для того Его Высочество подарил ее варвару, чтобы умерить его пыл и смягчить его злобу? Все просто. Он наказал неугодную ему девушку поручением более сложным, чем то, с каким она не справилась, и этим же дал ей шанс. Он всего-навсего проявил большую мудрость и хватку, те качества, какие несомненно должны быть у любого правителя. А она сама виновата, и теперь остается лишь не оплошать второй раз. Все, что остается теперь — это верно служить новому господину.

Вот он, тяжелый долг. Служить этому варвару, так сильно напоминающему обезьяну и не понимающему ни слова по-японски. Он богат и знатен в своей стране, он управляет кораблем, но он все равно варвар. Даже теперь, как следует помытый перед путешествием и не воняющий нестерпимо, а лишь излишне сильно и остро пахнущий мужчиной, уже не незнакомый, а показавший свой крутой нрав и назвавший свое имя, он остался все так же отвратителен.

А еще он вопиюще огромен и до неприличия рыж.

Японка взглянула на сгорбившегося за столом моряка.

Даже в нелепой и тесно облепляющей тело одежде, спина эта была чуть ли не вдвое шире чем у брата или Его Высочества, хоть оба они и высоки и сложены весьма крепко. Даже Курояма, равный с этим рыжим по росту, был разительно уже его в плечах. Откуда вообще берутся такие огромные люди, как их женщины вынашивают своих чудовищных младенцев? И какого же тогда размера может быть орудие этого варвара? С хорошую дубинку шириной и в целый локоть длиной? Таким мечом, должно быть, уже можно совершить сэппуку, особенно если он станет достаточно тверд.

Достаточно тверд. Девушка смиренно сложила руки на коленях, переплетая пальцы. Сегодняшнее утро, должно быть, будет ее преследовать до конца жизни.

Достаточно тверд.

"— В таких случаях можно использовать специальное кольцо или ленту."

Как стало бы хорошо, если бы этот красноволосый варвар разозлился на что-нибудь и убил ее. Круглоглазые варвары, они же такое могут.

А шкипер, склонившись над расстеленной картой, лишь сжимал зубы и отдергивал руку от пистолета всякий раз, когда слышал за спиной даже тишайший звук. С этой девки, думалось ему, станется ночью подкрасться и перерезать горло. Чертовы желтозадые дикари, они же такое могут.

***

Душный густой полумрак трюма облепил и груз, и человеческие тела, и света пары чадящих ламп не хватало, чтобы хоть сколько развеять его. Тянуло потом, солью, кислой прелостью сырых одежд, от воды тянуло холодом и унынием. Моряки-европейцы спали от безделья, матросы-корейцы сидели в своей части трюма недвижимо, покорно и тихо, и каждый, казалось, занимал вполовину меньше места, чем требуется человеку.

 — Скажите, командир… почему вы нам до сих пор ничего не приказали?
 — Вам так хочется слушать того, кого вы сами назвали собачкой из рукава? Что ж… приказываю вам не делать ничего до следующего моего приказа, а только исполнять обязанности матросов и слушаться варваров. Выжидайте.
 — Выжидать что? Когда сам самозванец оступится, допустит ошибку и сам признается в своем преступлении?
 — Да.
 — «Да» значит самозванец? Ответьте же! Если вы знаете правду, почему вы ничего не говорили все это время?
 — Молчать! Вам дали приказ, и ваше дело — лишь исполнить его, а я буду принимать решение!
 — Чои, ты это слышал?

Трюм доверху заполнил задорный смех. Заворчал кто-то из проснувшихся круглоглазых, требуя тишины.

 — Конечно слышал. Рис господину командиру больше не давать.

Среди всеобщего хохота не было слышно, как скрежетал зубами мужчина с обожженным лицом.

 — Вы ничего не понимаете, — зло прошипел он, - если бы вы могли сделать хоть что-нибудь, вам бы уже давно было приказано это сделать!
 — Тогда зачем мы все здесь, командир?
 — Чтобы сделать то, что требуется, тогда, когда требуется.
 — Крестьянин, — сквозь зубы процедил Ю, — от твоих слов за сотню шагов несет рыбой и кислой капустой. Жалкий подневольный, которому все равно, что будет со страной. Ты не видишь разницы в том, убьем ли мы самозванца, или настоящего наследника?!
 — У вас есть приказ, и вы делаете то, что должны!
 — Мы должны служить своей стране! И если в моих силах изменить судьбу Чосон к лучшему, я изменю ее!
 — Тупицы! Вы скалите пасти попусту, в то время как в Хансоне уже приняли единственное истинно верное решение!
 — Послушай меня, крестьянский сын, — Ю поднялся со своего места и медленно, раскачиваясь из стороны в сторону, двинулся на командира, и дубовый настил скрипел в такт его шагам, словно весь корабль двинулся следом, — не рычи. Слушай.
 — Ты не скажешь мне ничего, что я не знаю сам, — мужчина с обожженным лицом подался навстречу, и теперь уже двоих разделяло не больше нескольких ладоней, а лбы их почти соприкоснулись.
 — Скажу. Я разжалован девять лет назад, но я твердо помню, каков был второй принц. Я своим телом защищал его от пуль и стрел, я видел его яснее, чем тебя сейчас. Да, он зол и резок, но он силен. Он может привести страну к благоденствию. В его власти к лучшему изменить жизнь всех нас. И если поставить передо мной выбор — своя жизнь, или его — я выберу его без единого мига колебаний. Если в моих силах выбрать, кого привести к власти — самозванца или наследника — я сделаю свой выбор. Но только лишь если буду знать точно. А ты, крестьянский сын, был спасен им, возвеличен им, но даже не можешь сказать, кто же сидит в каюте над нашими головами! А почему? Не потому ли, что тебе все равно?!

Мужчина зарычал раненым зверем и кинулся на Ю. Сцепившись, двое рухнули на палубу единым пыхтящим клубком, будто и не был каждый элитным воином. Остальные замерли, и только расступались, когда комок из двух тел катился то в одну, то в другую сторону. Лишь когда оказавшийся снизу надсадно захрипел, их растащили в разные стороны.

 — Ты поплатишься за это, — выплюнул командир, утирая кровь из разбитого носа.
 — То же скажу и тебе, — фыркнул Ю и, пошатываясь, двинулся к своему месту.
 — Эй, постойте же! — слова Линга в наступившей тишине прозвенели неестественно громко и чисто, — нас бросили в яму, где уже сидит с десяток других. Послушайте же!

Все единым движением, как по команде, повернули головы на голос.

 — Я официально в экипаже и каждый день вижу всех пассажиров. И ни разу за все эти дни господин Пак не посетовал на смерть своего слуги, к которому прежде был так привязан.

И вновь как по команде все повернули головы, только теперь в сторону мужчины с обожженным лицом. В повисшей тишине слышны стали удары волн о корпус судна, да дружное дыхание спящих матросов-европейцев.

 — Я ничего не скажу вам до тех пор, пока не придет время, — тихо произнес он спустя пару мгновений молчания, — иначе крови прольется больше, чем видел любой из вас. И династической крови тоже. Подумайте об этом.

***

Утро пятое

***

Жемчугом блестела светлая дымка на стыке моря и неба, вставало солнце, красное и большое. Тонкие высокие облака цветами и перьями диковинных птиц окружили его, горели золотым, зеленым и красным. Мерные тугие волны шли до горизонта, корабль перекатывался по их длинным спинам плавно и уже так привычно.

Она сидела на полу, не подложив даже подушки, и молча, сжав губы, глядела в пустоту перед собой. Лицо ее, белое не столько от густо наложенной пудры, сколько от болезненных, страшащих воспоминаний, было пустым и строгим.

 — В который раз мне спросить, Сайюри?
 — Нет, Ники-чан, — она опустила голову, — в который раз я откажусь. Мой господин знает, что делает.
 — Начинаю понимать его ненависть к японцам. Ты слышишь мои слова, или только делаешь вид, что слышишь? — Ники метнула в подругу негодующий взгляд, — если тебе в самом деле столь тяжело, я могу помочь. Или же тебе просто хочется посетовать на тяжкую свою долю, как ты сетовала прежде у Акинори-самы?

Девушка промолчала в ответ.

 — А может, ты просто не хочешь сказать правду? Может, тебе просто понравился этот варвар?

Сайюри вздрогнула как от удара, лихорадочно замотала головой. И ответила после нескольких мгновений молчания, возмущенно, почти яростно, но с так хорошо слышимой растерянностью.

 — Он не может понравиться ни одной женщине в здравом уме, Ники-чан.
 — Ты хоть раз видела лошадь?
 — Что? — Сайюри непонимающе распахнула глаза.
 — Лошадь. Огромный зверь на четырех ногах, с несуразно длинной головой и отвратительными зубами. А когда устанет, пахнет столь сильно и резко, что глаза начинают слезиться.
 — Я видела лошадей, хватит! Оставь эти пустые разговоры, они вовсе не о том!
 — Но большой и сильный конь красив, даже притом, что мы не судим его канонами человеческой красоты.

Сайюри опустила голову, спрятала лицо в ладонях. На ее пальцах остались белые следы пудры.

 — Ночью он прежде стал переодеваться, и только потом прогнал меня, — глухо начала она, — снял свое нелепое верхнее одеяние и остался в одних штанах. И его тело… я понимаю, Ники-чан, ты специально упомянула лошадь. Его тело скорее подходит зверю, нежели человеку.

Женщина хмыкнула, дернув углом рта резко, по-мужски.

 — Можно подумать, его одежда прежде это скрывала.
 — Он обернулся ко мне, уже после, когда убрал свое платье в сундук и достал ночное, — тихо продолжила Сайюри, смиренно сложив руки на коленях. Ресницы ее слабо трепетали, — его рука едва ли не толще моего бедра, а вены ярко-синие, от запястья до самого локтя выпирают под кожей. Его торс… даже у сумотори едва бывает такой. Его грудные мускулы столь огромны, что возвышаются как груди женщины, и когда он поводит плечами, они вздрагивают, поднимаются. Перекатываются под кожей. А живот почти впалый.
 — Что, настолько впалый, что даже без вдоха видно, где кончаются ребра? — усмехнулась Ники.

Сайюри дернулась и застыла статуей. Даже без вдоха видно, где кончаются ребра. Живот того, кто будет голодать, но не станет есть неугодное ему. Живот, на который клала она уже свои руки.

Уж лучше думать о варваре.
 — И волосы, — поспешно выпалила девушка, — совершенно невозможные волосы! Я и в паху у мужчин такие редко встречала, а у этого же варвара они растут по всему телу. Длинные, завиваются, и цвета лисьего меха. Даже — представляешь? — образуют узор. В виде раскрытого зонтика. На груди разрослись широко и густо, начинаясь под самой шеей, сходят на нет в стороны. Заканчиваются ровно на сосках. А ниже тянутся одной линией, и все сходятся концами в одну сторону. Знаешь, как бывает на брюхе у кошки, будто тонкий и мягкий гребень. И так через весь живот. Не могу даже представить, в каких кущах тогда затерялось его орудие.
 — Затерялось? — расхохоталась Ники, — не тешь себя напрасными надеждами. Вот уж у кого, как не у варвара, ни в каких кущах не затеряется.
 — Ты видела? — бросила девушка рассерженно, почти зло. — А я могу увидеть. Это моя грядущая работа.
 — Ты говоришь таким тоном, будто втайне этого искренне жаждешь, — продолжала хохотать Ники, — ужасные вены, ужасные волосы… а он поворачивался к тебе спиной?

Сайюри вспыхнула, выпрямила спину резко, как делает выпад змея. Сквозь толстый слой косметики не было видно пятен румянца на ее щеках, но ресницы дрожали, блеск глаз был почти лихорадочным.
Этот огромный варвар поворачивался к ней спиной, ширины которой хватило бы на двоих мужчин. Видела девушка, как крыльями раскинулись могучие лопатки и подобно тяжелым каменным жерновам ходят мускулы под нелепо розовой кожей, как по широким покатым плечам рассыпалась копна огнисто-рыжих спутанных волос. Помнила, как натужно дрожал корпус корабля, когда этот варвар играючи, одной рукой крутил то странное колесо, которое служило ему для управления всем этим нелепым черным колоссом. И страшная громада слушалась его, поникала под его спокойной силой и сквозь волны и ветер разворачивалась в ту сторону, в какую ему было нужно. И когда под ночь, в каюте, он взял ее за руку без спроса, так свободно и естественно, она сполна ощутила это. Спокойная сила. Не мягкая, нет, — но спокойная. Сила, которая не обидит.

Сила… сила тела и сила духа. Так все просто, и так сложно. Его Высочество, бесспорно, сильнее этого варвара во всем. Ниже его более чем на голову, худощавый почти до болезненности, с руками не большими и могучими, а тонкими, свитыми из сухих жил, он переборет эту рыжую громадину в любом состязании. Когда целились они друг в друга, бахвалясь оба своей силой и храбростью, не верила девушка, что оба выстрелят. Этот варвар защищал себя, перед лицом смерти скаля клыки. Как пес, пытающийся задавить ядовитого гада. Знающий о его смертоносности, страшащийся ее, но вновь и вновь пересиливающий себя и бросающийся вперед.

Его Высочество выстрелил бы первым. Не для испуга — насмерть, это поняла японка лишь прошлым утром. И поняла, что в тот день толкало ее навстречу разящей стреле. То, что приличествует ямато-надэсико. Отвратить неотвратимое, пожертвовав собой.

 — Почему ты тогда пыталась убить его? — тихо, вздохом сорвалось с губ Сайюри.

Лицо Ники исказил гнев.

 — Он убил бы Его Высочество, — швырнула она злобно, а после протянула змеиным шипением, — знаешь ли ты об его оружии? Знаешь ли, как быстро убивает пуля? А знаешь ли ты о том, как легко срывается палец с того рычага, какой высекает искру и поджигает порох? Он убил бы, даже не желая убить, от одной лишь слабости своих пальцев. Нечаянно. Неужели ты так глупа? Я не хотела убить, то была лишь угроза. Проткни я даже не кожу, а его дурацкие одежды, — и он бы выстрелил.
 — А если бы пальцы Его Высочества сорвались с тетивы?

Ники засмеялась надсадно, почти закашлялась. Сайюри опустила голову. Она действительно непоправимо глупа, раз задает такие вопросы.

Не сорвались бы. Сила этого жалкого чесночника-корейца была неукротимой, острой, холодной — и верной ему неукоснительно. Не было ему нужды перебарывать себя, удерживаясь от убийства.

Или убивая.

Такой, запачкав руки в крови, не смоет ее. Слижет, впитает в себя, напитается ей, чтобы обрести мощь, и вовсе не будет тяготиться этим. Такая рука схватится за невозможное только затем, чтобы поупражняться. И такая рука ударит наотмашь, по самому больному, когда захочет ударить.

 — Я понимаю, почему ты любишь Его Высочество, — тихо сказала Сайюри, когда Ники перестала смеяться, — только, прошу, не заставляй меня испытывать к нему то же.

***

 — Нет, Томас, Нет, нет и нет! Я пойду на что угодно — но только не на это!
 — Но капитан…
 — Ты напрашиваешься на пулю, Томас, — устало вздохнул шкипер, сев на кровать и привалившись к стене каюты, — если у тебя самого мозги заросли здешней плесенью, хоть не бросайся ей в других. Я бы не стал учить этот собачий язык, даже если бы мне дали должность при местном дворе — хотя смотря какая должность, — но ничто не заставит меня учить его, когда я хозяин на собственном, и даже не арестованном корабле. Да и представляешь, что сделает со мной этот ссаный кардинал, если увидит, что я поддался ему хоть в чем-то, а?
 — Но он расценит это не как уступку, а скорее как проявление уважения.
 — Уважение, значит… — хмыкнул мужчина, достал из-за пояса пистолет, подкинул и поймал его, — а я, что, не заслуживаю уважения с его стороны? Я принял его на свой корабль, я дал ему каюты — и твою, между прочим. Я позволяю ему целыми днями стрелять, не глядя на то, что он может укокошить кого из матросов. Я даже разрешил его вонючему коку готовить ту бурду, которой камбуз уже пропитался сверху донизу. Что, все это не повод для уважения?
 — Но он… — британец улыбнулся растерянно, — уважает вас, если это можно так назвать. Он знает португальский.
 — Ага, знает. Сплошные богохульства и непристойности, — усмехнулся шкипер, убирая пистолет, — вот ихние ругательства я бы выучил охотно, только кто же научит. Уж точно не эта белолицая кукла.
 — Но она могла бы научить вас изъясняться по-японски куда лучше, чем это сделаю я, это раз. И, обучая вас, она могла бы проникнуться к вам хотя бы почтением…
 — Почтением? — переспросил Ян, и тут же расхохотался во всю мощь своих легких.
 — А почему бы нет, капитан? — только когда в каюте воцарилось молчание, Том подал голос.
 — Ты… — шкипер хлопнул себя по коленке, кое-как выровнял дыхание, — ух, ты меня в могилу сведешь.
 — Но у японцев уважение в крови.
 — Ага, как же. То-то они друг другу эту кровь так охотно выпускают. Меня достало твое нытье, Томас. Шел бы ты отсюда.
 — Но вы ее хозяин, — ввернул британец свой последний аргумент.

Хозяин. Ага, как же.

Шкипер запрокинул голову, закрыл глаза, шумно вдохнул через нос. Не хватало воздуха в каюте, голова была будто набита тряпьем и соломой, и грозилась вот-вот лопнуть. Не собирается он учить этот проклятый японский, не дождется желтозадый кардинал от него такого подарка. И девку эту любой ценой выпрет из каюты, пока она его не прирезала.

 — Давай так, дружок. Ты оставляешь меня в покое, эдак до обеда. А я все как следует обмозгую и к обеду твердо растолкую тебе, почему и зачем отказываюсь от твоего предложения, идет? А сейчас займись чем-нибудь полезным, хоть сам свои записи почитай. Договорились?
 — Договорились, капитан, — Томас опустил голову и прошмыгнул за дверь каюты.

Ян, оставшись один, машинально перепроверил оба своих пистолета.

Эта статуэтка, которой даже не поймешь сколько лет — то ли шестнадцать, то ли двадцать шесть, а то и больше — просидела в его каюте на постели все прошлое утро и весь вечер, будто какая собака, ждущая хозяина. Нет, хлеще собаки. Даже эта скотина Криль не отличается подобным терпением, а уж он-то всегда был почтенным представителем собачьего племени. И что же? Она просидела без каких-либо дел, одна, точно не тронув ни один ящик и сундук — Ян после до глубокой ночи перепроверял разложенные по всей каюте щепки и волоски. А вечером, когда он вернулся, даже не взглянула на него, ничем не выдала себя, будто ей было все равно.

Зато после разглядывала с явно излишним вниманием. Шкипер невольно поежился, вспоминая странный темный блеск этих узких глаз. Дернула же его нелегкая переодеваться перед ней. После первой же пуговицы эта девка глаз не спускала, будто уже выискивала, куда ударить ночью, и какой длины и ширины ножом, чтобы убить быстро и бесшумно. Хорошо хоть хватило мужества повернуться к ней спиной, и только потом выставить вон. Пусть знает, что не все так просто, пусть не думает, что так легко с ним будет разделаться. И хорошо, что за дверь удалось ее молча вывести, и даже улыбнуться, а не вышвырнуть. А вышвырнуть хотелось, с такой силой, что аж зудели руки. А эта кукла не дернулась даже, когда он взял ее за руку, только глаза опустила, и так старательно семенила за ним в своем узком нелепом балахоне, что даже какая-то странная жалость к ней успела мелькнуть.

Ее тонкую белую кисть, казалось, можно сломать двумя пальцами, стоит лишь сжать сильнее. И хрупкость вовсе не мнилась обманчивой, под почти прозрачной кожей так явно прощупывались нежные косточки. Не похожа она на убийцу. Не походят ее глаза на глаза убийцы. Личико ее, с нечеловечески мягкими маленькими чертами, и так густо замазанное белым, даже на женское не походит. И фигура ее вся излишне тонкая и хрупкая, и все ее движения слишком изящны даже для самой манерной и нежной дамы. Ее руки словно не способны двигаться быстро, ее ноги не могут делать широкие шаги, немота ее не выучена, а природна. Женственная и хрупая в большей мере, чем любая настоящая женщина, она не способна ни на что дурное.

Именно такая ангельская невинность чаще всего оказывается исчадием ада, а вовсе не те, у которых наяву чудятся торчащие из-под человеческого платья хвосты и копыта.

***

Ровный попутный ветер, хоть и несильный, но гладкий и послушный, наполнял паруса. Корабль шел неспешным, на редкость плавным ходом, убаюкивал мерный плеск, с каким в стороны расходились разрезанные телом судна волны. Небо было высоким и светлым, легкие белые облака тонким узором расцветили его.

Его Высочество стоял у фальшборта и сосредоточенно глядел в синие волны. Лицо его было спокойным и строгим, но пальцы крепко взялись за край планшира, скрючившись подобно когтям хищной птицы. С прошлого дня корабль шел на удивление ровно. Слишком ровно. Даже Курояма, так болезненно переносящий море, уже свыкся с качкой и теперь разве что излишне бледен, но не перевешивается через борт при каждом удобном случае.

Не выйдет изображать недуг.

А завтрак во всякий день подают избыточно плотный.

Чжоу все же чуть перевесился через борт, пристально разглядывая хлопья серой пены, бегущие прочь от взрезающих воду просмоленных досок.

Рядом почти из ниоткуда вырос человек в белом — один из тех охранников, бывших с Паком в тот момент, когда взорвали пханоксон, и потому оставшихся в живых. Его лицо было привычно уже взволновано.

 — Ваше Высочество…
 — Что тебе нужно? — наследник выпрямился, повернулся к нему.
 — Все хорошо, нет ли никакого недомогания? Не следует ли мне позвать кого-либо?
 — О, все прекрасно, — лучисто и мягко улыбнулся наследник, — я лишь разглядываю, как волны бьются о борт корабля.
 — О, вам не следует этого делать, Ваше Высочество, — на лице охранника заметалась растерянность, даже страх, — это опасно. Корабль может резко качнуться в любой момент, и тогда велик риск, что вы упадете в море. Если же вы желаете посмотреть на волны, лишь скажите. Мы придумаем, как обустроить все наилучшим образом. Вы прикажете?
 — Вы… придумаете? — переспросил наследник, намеренно растягивая слова клейкой патокой.

Охранник побледнел едва заметно, но тут же взял себя в руки.

 — О да, я все понимаю, — продолжил Его Высочество, ухмыляясь уже едко, победно. Жгучая и холодно-резкая, как вкус женьшеня, злоба поднималась из груди и брызгами рвалась вверх. Невольно, без причин и цели, но распахивал за спиной свои могуче крылья феникс. — Вы страшитесь вовсе не того, что я сделаю что-то не так и пострадаю от этого, а того, что я сделаю это сам и некого будет винить и наказывать. Так ведь?

Мужчина в белом молчал и отводил взгляд старательнее, чем следует.

 — Я задал вопрос. Ты ведь поэтому не хотел давать мне свой меч, Цзян Линг?

Воин невольно отступил на шаг назад.

 — О да, разумеется, лишь поэтому, — продолжал наследник, упиваясь уже злобой и мощью распахнутых крыльев за спиной, — ты не мне служишь, Цзян Линг, ты служишь Паку. А он приказывает тебе не подчиняться мне, но сдерживать меня. Так?

Воин молчал.

 — Смотри на меня! — и Его Высочество почти ударом выбросил руку вперед, схватил охранника за подбородок и силой развернул его лицо к себе. — Вот, так-то лучше.

Краска сошла с лица воина, зрачки его расширились, рот приоткрылся — но вовсе не в желании ответить.

 — Значит, Цзян Чжиюй, по прозвищу Цзян Линг — Серебряный Колокольчик, если не изменяет мне мое знание китайского, — начал наследник почти весело, охотно поддаваясь собственно ликующей, бьющей через край злобе, — китаец из личной гвардии Ли Чжусуня, перешедший в отряд дворцовой охраны по обмену и давший братскую клятву офицеру-корейцу. Ты из юго-западных провинций, и хотел бы выглядеть подобно другим почтенным мужам, но всякий раз бреешь бороду, поскольку она делает тебя похожим на монгола. Лицо треугольное, верхняя часть шире нижней. Подбородок острый и выступает вперед, хотя челюсть не назовешь узкой, скулы резкие и высокие. Между скулами и подбородком мало плоти. Оттого ли это, что ты плохо питаешься? Будь твои щеки полнее, лицо было бы овальным, а это хороший признак. Овальное лицо бывает у человека умного, чувствительного, уравновешенного. А треугольное же — лицо человека несомненно одаренного, но хитрого и коварного, неуживчивого, от такого сложно ожидать преданности и глубокой дружбы. Зато из такого получится прекрасный шпион. Может быть, тебя следует лучше кормить и богаче содержать, чтоб лицо твое стало овальным?

Линг хотел затрясти головой, отшатнуться, пасть в ноги Его Высочеству — но не давала этого сделать твердая рука, схватившая, как капкан. Не давали этого глаза, крючьями впивающиеся в лицо и разрывающие его на части, на отдельные куски, чтобы удобно было прикладывать их к строчкам из трактата по физиогномике.

А наследник продолжал, и голос его с каждым новым словом все более блистал силой, самодовольством и странной, радостной ненавистью.

 — Выдавайся твой подбородок вперед не столь резко, тебя можно было бы назвать натурой тонкой и мягкой, без духа истинного воина. Твой рот не назовешь ни большим, ни маленьким, нижняя губа выступает сильнее верхней — ты думаешь прежде о себе, и лишь потом о других. Сложно сказать, сильна твоя воля, или же нет — ты мог родиться с широким ртом и полными губами, но после щепетильно и долго вырабатывал в себе привычку к мягкой улыбке, при которой уголки губ не расходятся в стороны, а напротив, сходятся вместе. У тебя красивый нос. В меру большой и костистый, с широкими, но не избыточно, крыльями, кончик носа полный, но не распух. Чуть нависает и неуловимо напоминает клюв хищной птицы, что свидетельствует о большой проницательности. Ровный цвет над ним указывает на любовь женщин и большую удачу — удачу ведь тоже можно назвать женщиной. Ты любимец удачи, Цзян Линг?

Воин закивал невольно, то ли сам, то ли оттого, что чужие пальцы двигали его голову вверх и вниз. А Его Высочество не скрывал уже, насколько это его веселит.

 — Если б это не было так, не был бы ты живым и на этом корабле, Цзян Линг. Ты удачлив сверх меры. Переносица высокая и ровная, что не столь часто бывает, это показатель редкого здоровья, и душевного, и телесного. Брови плавные и длинные, густые. Красивой формы. Признайся — ты их выщипывал, чтобы скрыть, как сходятся они к переносице. Сросшиеся брови это признак желающей властвовать натуры, а тебе ведь вовсе не нужно, чтобы об этом знали. А глаза твои… верхнее веко чуть с изломом, и по этому признаку назвал бы я их глазами вепря. Радужка велика почти неестественно, и по этому признаку твои глаза — это глаза волка. Но блеск их, ширина их изобличает глаза дракона, под каким бы обличьем он ни прятался. Ты дракон, Цзян Линг?

И вновь в ответ воин закивал часто и рвано, то ли по собственному желанию, то ли по движению жесткой чужой руки.

 — А меж бровей, чуть выше переносья у тебя стоит клеймо, — бросил Его Высочество, и в голосе его звенела яшма. Так опускается печать на бумагу, заверяя ее навечно, без права переписать и опровергнуть, — вертикальная морщина расчертила твою переносицу, такая морщина очень редка. Она не проявляется, когда ты спокоен, но видна излишне резко всякий раз, как не хватает тебе сил совладать с собой. Говорят, чтобы она образовалась, нужен особый мускул, бывающий лишь у особо гордых и честолюбивых. И нужны тяжкие испытания, эту гордость перебарывающие, ломающие, подчиняющие такого гордеца судьбе. Ты прошел тяжелейшую пытку, Цзян Линг, и еще множество таких пыток, должно быть, все еще предстоит тебе.

Воин, чье лицо почти сравнялось цветом с белизной его одежд, стоял недвижимо, распахнув глаза так широко, что те стали почти круглыми. И молчал до сих пор, не находя, что сказать.

 — Иди к повару, передай, что я желаю поговорить с ним, — Его Высочество не отпустил его, а скорее стряхнул его голову, как комок грязи, со своей руки, — если хочешь, господину Паку доложи тоже.

И после он повернулся к фальшборту, вновь облокотился об него и почти перевешиваясь за борт стал разглядывать, как синие волны разбиваются о черное дерево.

А Линг, едва переставлял ноги, направляясь исполнять поручение наследника. Кололо пальцы желанием ощупать собственное лицо и убедиться в услышанном — но помнил воин, как еще вчера смотрелся в зеркало, и не было на переносье морщинки. Не верил уже своей памяти, но помнил, что никогда не выщипывал брови. И помнил, что старик-конфуцианец, читавший его лицо еще в юности, сетовал, что слишком рано делать выводы, но твердо и уверенно назвал его глаза глазами лошади.

***

На камбузе было тесно и душно, пар и дым, смешиваясь, клоками повисали на одежды, облепляли черные стены испариной, в кривые пятна размывали блестящие от пота лица. Пылал огонь в громадной черной печи, похожей на ворота в преисподнюю. Зловещей тенью застыл у стены голландец-кок, и его лицо, красное в полутемном закутке, кривила злоба. Два матроса-корейца, повар и его помощник, сновали в разные стороны, то и дело сталкиваясь плечами, рукава их ханбоков, влажные и пестрящие пятнами, липли к рукам.

Всполох слепящего алого пламени ворвался в душную черную тесноту. Корейцы попадали ниц, стянувшимися затылками чувствуя, как леденеет воздух вокруг.

 — Вам каждый день приносят остатки от моей трапезы, чтобы выбросить, — сухо и тяжело, как бьются друг о друга камни, загремел голос наследника. — С сегодняшнего дня их станет вдвое больше. Раздавайте их другим матросам.

Повар невольно втянул голову в плечи, крепче прижался лбом к закопченным черным доскам у ног своего господина.

 — Я бы хотел угодить Вам, Ваше Высочество, но разве не ведомо вам, что трапеза обустраивае…
 — Ты перечишь мне?

Кореец захлопнул рот движением выброшенной на берег рыбы.

 — Я задал вопрос. Ты мне перечишь? — Эти слова, сказанные спокойным и ровным тоном, негромко, с грохотом падающих пушечных ядер прокатились по камбузу, пробивая сквозные дыры в черных толстых досках.
 — Н-нет, Ваше Высочество, я… — жалко пролепетал мужчина, — это… это каноны. Сотни лет до вас им следовали все государи страны, и вы…
 — И я тоже должен следовать. Ты это хотел сказать? — голос наследника вдруг стал тихим, как шипение змеи.

Повар молчал, все старательнее вжимая в голову в плечи. Крупными каплями выступил на шее липкий холодный пот.

 — Сейчас вы служите мне, так ведь? — продолжил Его Высочество, спрятав в рукавах сложенные перед собой ладони, шагнул мимо сложившихся в поклоне людей, задев ссутулившиеся спины полами одежд. — А мне ли? Или же Паку?

Корейцы молчали. Кок злобной вопрошающей статуей глядел из своего угла, но желания вмешаться или хотя бы узнать, что здесь творится, не имел совершенно. Льющийся алый шелк завораживал. Как огнем прижимал к стенам, распластывал, насильно склонял голову. И голос наследника, тихий и ровный, был страшен этой своей тишиной и ровностью. Каждое слово свое Его Высочество отливал из железа.

 — Вы не получили доказательств истинности моего титула. Но разве само то, что вы все здесь, не является должным доказательством? Я потомок богов. Я верховная печать, наделяющая любое решение высшей властью. В моем праве распоряжаться вашими судьбами. И я знаю, чего требую.

Повар едва находил в себе силы дышать, мелкая дрожь била все его тело. Перед до слез зажмуренными глазами летали стрелы, качка корабля отдавалась в голове громом тяжелых шагов. Алый шелк чудился повсюду, клинком застыл у самой шеи, готовый разрубить ее.

 — Все, что я приказываю, — звенит закаленной сталью. Звенит тем самым рубящим головы клинком, — это не выкидывать еду, а раздавать ее матросам. Если ты назовешь это попыткой низложить каноны, я подберу слово и для твоего упрямства. Слово это — измена.

Тяжело заскрипела дверь. Алый шелк метнулся всполохом пламени, застилая все собой, и тут же лег скалой.

 — Мне сообщили о вашем желании побеседовать со слугами, Ваше Высочество, — раболепно раскланялся господин Пак, но Чжоу лишь скрипнул зубами, под длинной тканью рукавов сжал кулаки. Эта нарочитая покорность посла была знаменем, вознесенным для битвы.
 — Я хотел поговорить о рачительности и бережливости, — наследник вскинул голову, — о том, чем канон отличается от устоя, а порядок отличается от добродетели. Я уже говорил об этом с вами, но, как вижу, это не возымело эффекта.

Лицо Пака дрогнуло, в неверном свете складки морщин разбили его черты на причудливую мозаику.

 — О, Ваше Высочество. Не держите зла на старика, память моя уже не столь остра, как прежде. Вы дали мне хоть одно распоряжение, которое я не выполнил?

Повар, все еще сжавшийся на полу в поклоне, не поднял головы, но поднял взгляд. Гнев обрушили уже не на него, а раз уж под самым носом разворачивается величественная битва, большой глупостью будет не взглянуть на нее.

 — Я давал вам повод задуматься. Разве не одно из главнейших дел хорошего подданного заключается в том, чтобы подмечать и исправлять чужие ошибки?

Пак глядел заискивающе, среди клубов пара его лицо казалось таким по-стариковски неразумным.

 — Не требуйте от меня невозможного, Ваше Высочество. Я слежу за тем, как готовят пищу и проверяют ее на яд, я слежу за вашими служанками, я помогаю вам в ваших ежедневных занятиях с литературой. Я устаю, и то, что вы не замечаете этого, лишь заслуга правильно подобранного цигун.
 — Вы знаете, какова была моя жизнь до возвращения. Вы знаете, сколь тяжело я переношу качку корабля. Вы помните мои слова, и не только слова. И вы по-прежнему приказываете выбрасывать остатки моей трапезы?
 — Но что еще можно делать с остатками, Ваше Высочество? — старик склонил голову почти в поклоне.
 — Это море. Не увеселительная прогулка по реке Хан, а путешествие по большой воде, — крыльями взметнулись полы накидки, в один летящий шаг наследник пересек почти все пространство камбуза и встал у печи. — Здесь может случиться что угодно. Разве вы не читали жизнеописание господина Чхве, попавшего в шторм в пути таком, какой рыбацкая лодка проделывает за день? Какова бы ни была осторожность в море, она не будет излишней.
 — Вы не верите в благополучный исход плаванья? — старик был испуган столь явно, что это выглядело почти излишним.
 — Я лишь проявляю предусмотрительность, господин Пак. Если мне суждено будет добраться до Хансона с попутным ветром, значит, то было благословление богов и Будд. Но скажите. Часто ли в море несколько дней подряд бывает одинаково хорошая погода?
 — Но еще не пришли дожди.
 — Красная полоса по линии горизонта на рассвете указывает на возможные туманы и непогоду. И это написано даже в древних сунских трудах по навигации. И что нам следует делать? Ждать милостей от богов, или самим принять меры, упреждающие то, что можно назвать их гневом?

Господин Пак глядел молча. Тишина звенела напряжением натянутого лука, и только треск пламени печи нарушал ее.

 — О, я все понимаю, —  с улыбкой начал Его Высочество, сменив тон. Слова его текли так непривычно обволакивающе-мягко. — Трудно уступить просящему в большом, но легко в малом — зато трудно и исполнить малую просьбу, а не последовать большому долгу. Вам нужен тот, кто пойдет на малые уступки, а не тот, кто сам прежде приказа схватится за большое дело. Вы вершите большие дела сами, не удостоверяя их высшей подписью. И вы не идете на малую уступку, понимая, как легко спрятать за малым большое. И еще вы сами прекрасно понимаете, как на самом деле называется подобное. Государственная измена. То преступление, за которое казнят наиболее мучительным способом.

Старик дернул кадыком, неловкими пальцами поправил врезавшийся в шею ворот ханбока.

 — Ваше рвение к соблюдению порядка достойно подражания и всяческих похвал, Ваше Высочество. Пожалуй, мне действительно стоит освежить свои знания в столь сложном и важном вопросе. Я с радостью продолжу беседу в вашей каюте. Здесь душно.
 — А чем вам не нравится это место? — Чжоу широким жестом обвел пространство, краем рукава накидки едва не смазав гарь со стены, — тепло несомненно полезно для ваших суставов, господин. А занимающемуся цигун негоже грешить на духоту.
 — На вашем лице испарина от излишней влаги в воздухе, Ваше Высочество.
 — Я готов потерпеть, чтобы дать вам согреться. Или… не угодно ли будет вам записаться в подмастерья повара? Так вы наглядно можете оценить всю… — наследник выдержал короткую паузу, — бесполезность их трудов.
 — Бесполезность?
 — Да, именно бесполезность, — Его Высочество улыбнулся излишне самодовольно. — Разве ваши матросы и слуги не пугаются уже, когда я подхожу к борту? Разве не сереют их лица от страха? А не все ли потому, что, сплевывая рвоту в морские волны, я могу не удержаться и перевалиться через борт? А все оттого, что большие объемы пищи при постоянной качке мой желудок не в состоянии переработать.
 — О, Ваше Высочество, в Хансоне этим займутся лучшие медики, и…
 — И вы, наконец, от ученого мужа услышите, что есть мне следует вдвое меньше, чем требуете вы.
 — Но почему вы тогда едите столь много? — В клубах пара и дыма камбуза улыбка Пака была зловещей.
 — Так я выбрасываю излишки сам, — ответил наследник, и совершенно невозможно было сказать по его тону, то ли это шутка, то ли он серьезен, — и ровно столько, сколько требуется.
 — И вы…
 — Я хочу, чтобы то, что должно приносить пользу, приносило ее. И то, что должно быть верным и нужным, было им. Только и всего. И до обеда я жду вашего решения, господин Пак.

И Его Высочество вышел, почти выбежал вон, и дверь с грохотом захлопнулась за ним.

Повар-кореец поднялся, пошатываясь, взглянул на посла.

 — Нашему господину полезно будет полечиться голодом от излишней самонадеянности. С сегодняшнего обеда вам начнут возвращать почти все миски полными. Следуйте его приказу, — холодно ответил Пак и вслед за наследником покинул камбуз.

***

Кубрик ворчал, скрипел и ныл, как вздутое брюхо кита. В душной полутьме сложно было отличать одного матроса от другого, брань и смех что на фламандском и английском, что на корейском, одинаково сплетались в клубок и катались по нижней палубе перекати-полем, в стороны разбрасывая куски. По-прежнему как топором разрубило корабль на две части, и одной не было до другой дела. И по-прежнему никто из европейцев так и не заметил, что голосов было больше двенадцати.

 — Я в сотый раз готов повторить — он самозванец. Нет в нем божественной природы, какая была в истинном наследнике.
 — Да-да, ты еще скажи, что от наследника у тебя тряслись колени, а от этого — нет.
 — Вот как раз от этого у меня и трясутся.
 — Глупцы вы. Наследник он, самый настоящий. Сколько лет он среди этих бритолобых собак жил? Да если он сохранил рассудок, то это уже чудо. И с божественной природой все у него в порядке.
 — Ага, даже слишком. Когда он мне в глаза еще в том городишке посмотрел, в своем тряпье и крестьянской шляпе, я думал, из меня душа выпорхнет. И голос поставлен.
 — Голос? Как же, эка невидаль. Позанимайся я хоть десяток дней, и тоже научился бы так говорить, чтобы у всех колени подкашивались.
 — Да, а еще цитировать книги, не называя их авторов и меняя имена героев.
 — Ю, а ты что скажешь?
 — Нечего мне говорить. Тот, кто может сказать, все равно молчит.

Во всем кубрике стало едва заметно тише.

Ю закрыл глаза, привыкшие уже к полумраку настолько, что можно было даже ранним утром различать лица. Но даже этой зоркости не хватало, чтобы отличить одно от другого. Истинный дракон, или тот, кто когда-то был назван драконом? Тот, кто имеет право взойти на трон — или тот, кто мог бы это сделать, родись он от другого отца у другой матери?

Они все, собранные в чреве этой черной вонючей громадины, разрезающей волны — ничто. Они не знают того, что знают в столице. Они — не ван.

Но они получили приказ, над ними поставили командира. Они не справились с приказом один раз, и теперь ждут второго и пожинают плоды своих ошибок.

А были ли ошибки? Или все это было чьей-то чужой, особо изощренной игрой? Вдруг они все лишь часть экзамена, как те соломенные чучела, которым на испытании офицера цепом следует снести голову?

Их было двадцать. Хорошее число для экзамена, в котором не должно быть места удаче. И троим чучелам уже снесли головы.

Заскрипели старые соленые доски под тяжелыми и неровными, как у раненого, шагами.

 — Он знает о нас.

На пару мгновений целая половина нижней палубы онемела. Только затем, чтобы тут же забурлить, заскрипеть и заворчать с удвоенной силой.

 — Карасик? Опять? Почему всякий раз именно ты приносишь нам дурные вести?
 — Что значит, он знает? Откуда он знает? Что ты хочешь сказать? Что он осведомлен о том, что нет никаких «выкупленных пленников» и именно мы ходили за ним те дни? Или что другое? Сходи хоть Линга с палубы сюда позови!
 — Он знает все. И уже наверняка ищет способ от нас избавиться. Он только что сам сказал мне об этом.

В повисшем молчании так отчетливо было слышно, как скрипит просмоленное дерево.

 — А как…
 — Он приказал раздавать остатки своей трапезы матросам. Нам. И сказал «пусть то, что должно быть верным, будет им».

Ю заскрежетал зубами.

Пусть то, что должно быть верным, будет им.

Этого в равной степени не позволил бы себе ни самозванец, ни предатель.

***

Утро шестое

***

Лениво ползли волны, ластясь к черным просоленным бокам корабля, лизали его тело степенно и любовно, как лижет корова своего теленка. Вставало большое холодное солнце, облачившееся в алые полосы тумана, будто в церемониальные одежды. Туман клоками повисал на оснастке, в туман как в плоть врага, слабого и беспомощного, торжественно врезался бушприт. Туман не был еще силен, нитями, вместо белой пены тянулся он вдоль волн и скатывался с их пологих спин, прозрачный, не страшный — и холодный, принесший с собой почти зимнюю стужу вместо свежего попутного ветра. Паруса, прежде надувшиеся силой, как широкая грудь скакуна, теперь обвисли складками на шее понурого вола под ярмом. Не было смысла переставлять их — судно, подгоняемое лениво шевелящимся воздухом, едва продвигалось вперед. Команда скучала без дела.

 — Ухх, не верю уже, что здешние не покупают шерстяную одежду. Да они из вредности нос воротят! В такую погодку добрая пряжа да горячий грог — первое дело, а то того и гляди, загнешься.
 — Ох, точно. Или оттого не покупают, что оно им воняет. Воняет, как же — носы у них демонские, все, что не греховное и не богохульное, прости Господи, им воняет. Холодина-то какая! Эй, мистер Беккер…
 — Бейкер, Николаас, Бейкер. Ты единственный, кто не может запомнить. И я бы советовал попридержать тебе свой язык, пока «варвары» не расспросили меня, о чем таком вы всякий день беседуете.
 — Так вы говорили, мистер Бейкер, что знаете, куда мы направляемся?
 — Да. Если я правильно расслышал, то место, куда мы идем, называется «край утренней прохлады».
 — Ха! А эти варвары знают толк в названиях! — и по палубе прокатился дружный, беззлобный уже хохот — европейцы понемногу начали привыкать к своим странным пассажирам, низвели их до ранга простой поклажи.
 — Да какая ж это утренняя прохлада, это утренний колотун! И они еще моются в таком холоде едва не каждый божий день, дров не жалея? Истинно черти! — матрос-голландец торопливо, истово перекрестился.

А японцев сырость и холод вынудили заниматься с удвоенным старанием и силой, чтобы пот и внутренний жар побороли плохую погоду. Все пятеро дружно с оружием высыпали на палубу, столь мало качающуюся в это сырое промозглое утро, даже юноша с незажившим еще порубом на правом плече. Довольно залюбовался на них кореец-посол, не спеша думать о том, кого сделает из этой своры Его Высочество и как собранными людьми воспользуется. Скупой и тонкой красоты боевых приемов хватало, чтобы погрузить старика в спокойное созерцание, не омраченное мыслями.

Чжоу лежал на постели в каюте, кутаясь в тонкое, не держащее тепло покрывало, и хоть дыханием пытался согреться. Давно уже освоенный прием, если дышать часто и с усилием, можно даже без движения произвести достаточно тепла, чтобы перетерпеть холод несильный, но навязчивый, и привыкнуть к нему. Прошедшую ночь даже можно было назвать теплой, но сейчас, когда взошло солнце, хотелось уже как зверю забиться в нору и отрастить шерсть погуще да погрубее. Запоздало мужчина вспомнил, что в первое утро не один он выбирался на палубу упражняться, вспомнил и то, как крепко держится в крови и костях раз усвоенная привычка.

…Хико, шумно дыша, опустил дзё, рукавом отер обильно покрывающий лицо пот — и вздрогнул, когда за спиной раздались твердые, чеканные шаги. Как вздрогнули все пятеро занимавшихся.

 — Кто разрешал вам выходить на палубу? — Его Высочество окинул горстку сжавшихся у его ног людей презрительным, недовольным взглядом, почти брезгливо — как разглядывают дорогие, но непоправимо испачканные одежды. — О чем вы думали, выходя заниматься в столь сырое и холодное утро? Поддержание ваших навыков не стоит вашего здоровья! Здесь на корабле нет ни врача, ни лекарств, и, поедая незнакомую пищу, нося незнакомую одежду и потея на холодном воздухе, каждый из вас подвергает себя немалой опасности. И поэтому впредь я до самого прибытия запрещаю вам всем упражняться с оружием!

Старик Пак, наблюдавший за этой сценой, молча и коротко улыбнулся в жидкие седые усы. Этот дракон, не сверкающий еще золотом нашивок на груди и плечах, уже был достаточно силен, когда дело касалось действительно важных ему вещей. И был красив в этой своей силе настолько, что поневоле одними подобными проявлениями ее влюблял в себя безоговорочно. Было в нем еще множество недостатков, множество изъянов и лишних, опасных и бесполезных для хорошего правителя свойств, было в нем упорное нежелание меняться. Но в этом своем нежелании Его Высочество демонстрировал мощь неукротимую, грозную, сообразную правителю. Хорошую, созидательную мощь, которую можно обратить в нужную сторону.

Пак не тешил себя напрасными надеждами, не считал должным верить, что сам сможет укротить этого дракона. Не раздумывал даже о том, что предстоит преодолеть в столице всему двору, когда дракон распластает над ним извивы своего тела. Но видел — дракон укротит себя сам, как придет его время. И ничья помощь ему в этом не потребуется.

***

Странно было выпрашивать у работающих на кухне обычную муку, но наследнику подчинились беспрекословно, не посмев расспрашивать, на месте растерли нужное количество риса и бобов до тонкого порошка. Чжоу было не до сетований на то, какие сплетни и домыслы разойдутся среди матросов и в какие слова они облекут это, докладывая несносному послу. Им завладела идея, тщательно сработанная, разложенная на моменты вреда и пользы, взвешенная. Идея, при рождении которой ум был на редкость в ладах с сердцем, как бывает неприлично редко.

 — Хико, зайди ко мне.

Мальчик подчинился, с мягкостью воды и послушностью скотины вслед за мужчиной перетек в каюту Его Высочества — и замер, приоткрыв рот, когда увидел в ухоженных светлых руках наследника кусок липкого нетугого теста.

 — Я хочу поговорить с тобой, Хико, — улыбнулся Чжоу, увидев замешательство своего ученика, отлепил от пальцев приставшее тесто, уселся на кровать, — подойди сюда. Не бойся, ругать не буду.
 — Сэнсей, — потупился подросток, у которого внутри все смешалось. Даже прежде он не помнил, чтобы голос учителя был столь мягок и кроток, а теперь же, после того как тот сделался наследником, и вовсе странно было видеть его таким добрым.
 —  Я не виню тебя за то, в чем виноват сам, — мужчина чистой рукой похлопал по кровати рядом с собой, — иди сюда, садись. Я учил тебя только сражаться, ты не знаешь даже простой женской азбуки. А твои родители были прекрасными гончарами — разве неправильно будет хотя бы узнать, есть ли у тебя к этому талант?
 — Но я… — Хико замялся, пару мгновений нерешительно переминаясь с ноги на ногу, но наконец сделал шаг, другой… Его Высочество сидел и ждал, смотря прямо в глаза, и во взгляде его не было ни капли жесткости, и это пугало мальчика-корейца сильнее, чем открытый гнев и холодное, безжалостное порицание. Страшно, мучительно страшно было не оправдать его доверие, вот такое, преподнесенное на открытой ладони. В конце концов, собравшись, Хико остановился в шаге от наследника и присел на пол. Опустил голову, вовремя спохватившись и вспомнив, что потомку богов нельзя смотреть в глаза. — Я сделаю все, чтобы угодить Вам, Ваше Высочество.
 — Глупый, — Чжоу улыбнулся уже грустно, провел ладонью по макушке ученика. Конечно, теперь даже ребенок вправе ставить его на место. И это, оказывается, больно. — Я еще не вправе принимать решения единолично, и никогда такого права не получу, но вправе завести себе приемного сына. И уже не тебе, а нам вместе следует подумать, чем ты можешь принести мне пользу.

Хико раскрыл было рот, ответить, но мужчина его предупредил, прекрасно понимая, что из этого рта польется.

 — Вокруг меня будет достаточно воинов, Хико, — он вновь погладил подростка по голове, пропуская меж пальцев жесткие отросшие уже пряди. Достаточно длинные, чтобы лезли на лоб, но из них еще не собрать ни санътху, ни косичку. — Твои умения в воинском искусстве не столь велики, ты очень добр. И это не недостаток, это большое и редкое достоинство, но достоинство это не приличествует воину. Я не хочу, чтобы ты держал в руках копье или меч — можешь считать это моим приказом.
 — Но Ваше Вы…
 — Не стоит мне перечить, Хико. Хотя бы потому, что я знаю, куда возвращаюсь — но ты не знаешь. Мне легче и спокойнее будет, если тебя не будет со мной во дворце. Ты не создан ни для военного дела, ни для чиновничьей службы, Хико, но поверь — эти два ремесла являются далеко не лучшим из того, что можно сделать для родной страны. И в них ты найдешь далеко не лучшее применение своим достоинствам, а вот все недостатки служба при дворе вскроет безжалостно. Я не хочу этого.

Подросток молча, без единого движения, даже боясь дышать, сидел на качающемся черном полу. Недопустимая для правителя мягкость тона Его Высочества пугала, и пугала столь сильно, что под волосами на шее Хико начал собираться холодный пот. Никогда прежде, казалось, он не испытывал такого черного, сковывающего ужаса, и почти слышал, как по рукам и ногам скользят стягивающие их веревки.

Разве тот, кто будет править страной, имеет право быть таким добрым?

От следующих же действий наследника подростку показалось, что он вот-вот лишится чувств — и, право, это было бы спасением.

Его Высочество все с той же грустной улыбкой спустился на пол, сел и выпростал руки из рукавов церемониальной накидки, оставив ее болтаться у пояса. Протянул ладонь к ладони Хико, провел кончиками пальцев по его запястью — и того обожгло нежностью этого касания.

 — Давай попробуем глянуть, вдруг у тебя есть талант к гончарному ремеслу? — мужчина вложил в руку подростка ком теста, накрыл его ладонь своей, засмеялся принужденно, болезненно. — Я, право слово, сам не знаю, что из этого получится.

И пальцы наследника, легшие поверх рук безродного мальчишки-пленного, стали мять и тянуть тесто, заставляя повторять все движения. Под четырьмя руками медленно рождалось нечто кривое и помятое, неказистое, должное быть чашей, но все равно не уходящее дальше липкого куска без формы и смысла. И Его Высочество украдкой все сильнее с каждым движением стискивал зубы.
Руки мальчика были мягки и безвольны, что то же тесто. Так, что казалось, не отличишь с закрытыми глазами одно от другого. Эти руки просто подчинялись, не будучи увлечены, не понимая и не чувствуя даже ту форму, над которой сейчас работают, словно сами не имели формы. Мужчина помнил эти руки совсем другими — даже несколько лет назад, не потерявшие еще детской мягкой пухлости, они были куда жестче, умели бить и держаться за цель. Никогда этот мальчик не был огнем, пусть и получил новое имя. Он был землей, мягкой и податливой глиной, и все труды обжечь эту глину оказались впустую. Огонь бы выстоял. Огонь бы опалил, оставил уродливую, мокнущую и гноящуюся рану, какая взялась бы потом плотным шрамом, не чувствующим боли — как надо. А глина размокла и стекает с рук грязью, сама себя грязью мнит и бежит от рук прочь, силясь не запачкать их непозволительным. И от этого липнет к рукам сильнее, как то же бесполезное, не способное уже стать полезным, тесто.

 — Ваше Высочество, до меня дошли слухи, что вы опять бывали на кухне. Так не годится, — сквозь дверь каюты просочился издевательски-мягкий голос посла, и Чжоу не сдержал улыбки. Прав был этот древний всеведущий олух Сунь-Цзы — если полководец будет любить людей, его могут обессилить. Для себя разницы между полководцем и правителем наследник не делал.
 — Что вам нужно? — бросил мужчина, едва размыкая плотно сжатые губы, отнял руки от рук Хико и начал торопливо счищать с пальцев тесто.
 — Я хотел бы поговорить с вами о целесообразности смены одежд при такой погоде, а также о пользовании особыми слугами для тайных поручений, — раболепно раскланялся Пак — слышно было, как волнами взбрасывается и опускается его голос, и от этой нарочитой шутовской покорности у Чжоу ныли скулы. Хотелось насадить проклятого старика глоткой на мачту и спустить по ней до самого низа, чтобы как следует нацеплял заноз на свой слишком уж мягкий язык, каким годно только одно место подтирать.
 — Войдите, — отрывисто приказал Его Высочество.

Тенью проскользнув в каюту, старик тут же застыл у входа со смиренно опущенной головой, но наследник не обманулся его неподвижностью — глаза Пака явно успели пробежаться по рукам и мужчины, и подростка. И оттого новая улыбка посла была почти что довольной.

 — Если вам будет угодно, я могу отложить эту тему до вечера, Ваше Высочество, — угодливо протянул он.
 — Нет, говорите сейчас. Кванмин, выйди.

Подросток торопливо, деревянной куклой с головой на нитках, закивал и бесшумно покинул каюту.

 — Холодно ли вам было утром, Ваше Высочество? — за приторным подобострастием голоса старика столь сильно сквозила насмешка, что Чжоу пожалел о своем решении урезать завтраки. Не будь его порция малой и легкой для желудка, с таким удовольствием мужчина сходил бы сейчас и вытошнил все за борт.
 — Разве не в ваших заботах было сменить одеяло на более теплое? — сухо ответил наследник.
 — Если бы вы ели более обильную и богатую пищу, в вас бы достало внутренней энергии, чтобы согреться, Ваше Высочество.

Наследник молча улыбнулся — предстоящий разговор начался уже куда проще, чем он рассчитывал. А злоба, горячая, черная глухая злоба на самого себя требовала выхода — и сейчас выход могла получить, взбрасываясь уже вверх пузырями, подобно кипящей воде.

 — Откуда взяться внутренней энергии, если большая часть того, что подают мне за трапезой, относится к продуктам слабым и лишенным должного количества ян? — после паузы заговорил мужчина, ровно и холодно, как зачитывают с листа поручение, реальную силу которого нет нужды облегать в патетичность возгласов. — Вы подаете мне бобы, рис и каши, не имеющие в основе ни горького, ни жгучего, лишь сладкое и нейтральное. Вы подаете пищу, которая не охлаждает, но и не дает тепла хоть сколь-нибудь в избытке. В то время как маленькая миска маринованного женьшеня и горсть ягод омиджа согрели бы меня достаточно.
 — Но Ваше Ве… — Пак хотел было возразить, но был остановлен властным и лишь самую малость излишне жестким взмахом руки.
 — Я веду речь о согревании, — продолжил наследник, — но не о насыщении. Пища должна быть сбалансированной, первоначала должны быть представлены в той мере, в какой это необходимо. То, что подают мне, сообразно с тем, что мне требуется, я не нуждаюсь в повторении натурфилософских трактатов, чтобы помнить. То, что подают мне, насыщает, успокаивает и убирает излишний жар, не охлаждая чрезмерно — чего вы, несомненно, от меня и хотите. То согревание, о каком вы толкуете, должно произойти от наращивания толстого слоя жира, какой бывает у медведя и у свиньи. Медведь сам набирает тело, по осени, в том числе поедая и ягоды омижда — свинья же на протяжении всего года подбирает из лохани то, что вывалят ей туда хозяева. А теперь я дозволяю вам говорить, господин Пак.

Посол застыл недвижимо, силясь подобрать слова, но в его кроткой улыбке наследник увидел и страх, и смешанное с ним торжество.

 — Я велю вам говорить, — с нажимом произнес Его Высочество.
 — Ваши мудрость и познания в системе элементов, бесспорно, очень велики, Ваше Высочество, и не мне с вами тягаться, — с улыбкой ответил Пак, но глаза его бегали в растерянности, — но позвольте мне ответить просто, без изысков. Даже самая тонкая и сухая рыба несет в себе жир, Ваше Высочество. Я же видел ваше тело — и в вас жира нет ни малейшей капли.
 — Он появится, господин Пак, — наследник медленно прикрыл глаза, позволил себе улыбку, — когда я взойду на трон.

Каюту весь собой заполнил ликующий, танцующий бессмертный феникс. Посол оторопел, отступая, глаза его заметались из стороны в сторону едва ли не в ужасе. Его Высочество ухмыльнулся — растерянность старика была сладка, как хорошее густое вино.

 — Вы хотели от меня этого, — продолжил наследник почти грозно, возвысив голос до звенящей яшмы. — Вы за этим вызволили нищего из трущоб и раз за разом подвергали его испытаниям. И вы должны быть несказанно счастливы и горды собой, ведь этот нищий усвоил уже столь много уроков, что вас впору называть мудрейшим из учителей. Так теперь же выслушайте своего ученика, не кичась насильственной простотой своего слога и не тыкая меня как несмышленого щенка носом в то, из чего вы меня достали. Если не желаете говорить о еде — я найду темы более подходящие, в числе прочих и о том, какие одежды сообразны нашему положению, а какие — нет. И что еще кроме одежд сообразно ему.
 — Не угодно ли вам, в таком случае, выслушать загадку, Ваше Высочество? — мурлыканьем старого кота протянул Пак.
 — Не угодно, — отрезал наследник. — Сейчас мне угодно говорить о том, что утренний ветер стал холоден. Северный холодный ветер приносит туманы, и в тумане корабль подвергается большой опасности. Берега провинций Кёнсан и Чолла изобилуют скалами и отмелями, мимо которых опасно ходить всякому кораблю, от самого громадного военного до рыбачьей лодки. И если пятнадцать лет назад эти скалы и отмели спасали страну, то теперь я вынужден причислять их к личным врагам. Разве вы, господин Пак, не помните историю доблестного Чхве Пу? А ведь ему, в отличие от нас, некуда было спешить.
 — Не хотите же вы сказать, Ваше Высочество…
 — Я спросил, лишь помните ли вы его историю! — рыкнул наследник, метнул негодующий взгляд на Пака. — Но не спрашивал вас о том, какие мысли вам следует различать за моими словами! Сегодня солнце поднималось в полосах тумана, вчера оно поднималось и опускалось красным. Не нужно быть мудрецом и ученым, всякий рыбак знает приметы надвигающегося ненастья. Мы войдем в туман, будет холодно, опасно будет плыть, не имея в свите ни единого человека, знающего местные воды. Я согласен отказаться от стрельбы из лука, если вы урежете мои трапезы еще более — до простого вареного риса.
 — Но Ваше Высочество, беспокоясь о подобном вы бросаете тень недоверия на своих подданных, ни одного из которых нельзя и заподозрить в злонамеренности, - Пак, в первые мгновения аж рот открывший от дерзости наследника, быстро совладал с собой, голос его вновь зажурчал мягко и сладко. — Уж не желаете ли вы накликать беду?
 — Я лишь хочу проявить осторожность, — бросил Его Высочество, коротко дернул головой из стороны в сторону и холодно воззрился на Пака. — Воды, какие нам предстоит пройти, и в самую ясную погоду страшны для человека, не знающего их, а туман же и вовсе при любой возможности следует переждать. Если мы не хотим быть разбросаны по скалам и отмелям Чолла, нам необходимо будет переждать туман. Даже если он простоит целый сезон, два сезона, три сезона. Если вам так будет проще — считайте, что мы в крепости, а крепость в осаде. Вы сами строили маршрут, и вы сами понимаете, как много шума и слухов создаст появление варварского корабля в Пусане. И вы, господин, уже объясняли мне, почему даже одно брошенное вскользь слово может погубить меня.
 — Дозволите ли вы обратиться к вам с вопросом Ваше Высочество?

Наследник кивнул, не чувствуя опасности совершенно — и застыл куклой на миг, когда по каюте прокатился тихий, даже отчасти ласковый голос посла.

 — Японцы покидали Чосон через Пусан и Тоннэ, провинция же Чолла почти всю войну оставалась у них в тылу, лишь в конце Симадзу удалось пробиться туда. Так откуда же вы, Ваше Высочество, доподлинно знаете, какие там скалы, и тем более, после долгих лет в стране бритолобых варваров, как вы сохранили память о них?

Мужчина быстро совладал с собой — но уже не успел заметить стрекозой порхнувшей на губах старика едкой и непочтительной, торжествующей улыбки. И, не дождавшись ответа, Пак позволил себе продолжить.

 — Я согласен урезать вашу трапезу до одного-единственного блюда, Ваше Высочество, если вы решите мою загадку. Она о трех предательствах и трех убийцах, и наверняка покажется вам простой.

***

Ян, обхватив голову руками и зарывшись пальцами в волосы, корпел над картой. И карта эта ему с каждым взглядом на нее, с каждой мыслью о ней нравилась все меньше и меньше. Не имеющая ни единого понятного обозначения, ни прилагающихся лоций и описаний — да даже и хорошо, что они не прилагались, с досадой думал моряк, меньше придется сетовать на невозможность понять тут хоть что-либо, — она изобиловала детально прорисованными островами, течениями и мелями. На этом дикарском языке, непонятная вусмерть, но хоть очевидно морская, а не для работы с сушей, она скорее была издевательством, чем помощником. Едва удалось разобраться, где север, да еще выспросить у той дрянной куклы-японки про цифры, а после шкипер выгнал ее к черту из каюты — думать, когда в спину вперивается взгляд этой белолицей деревяшки с топорно застывшим лицом, было решительно невозможно.

Сейчас корабль идет бакштагом, но глупо надеяться, что на всем пути ветер будет попутным. Во внутренних водах наверняка придется ложиться в бейдевинд  и молить всех святых, чтобы ни на что не напороться. В здравом уме ни один моряк не позволил бы себе такой дьявольской глупости, ни один бы не согласился везти в этот утыканный скалами и отмелями ад самого Сатану.

Ян горько вздохнул, а после вытащил из-под ворота рубашки болтающийся на шее на шнурке ключ. Отомкнул потайной ящик стола этим ключом и достал маленькую, в полпальца, фигурку белого металла, напоминающую детский игрушечный кораблик, невысокую и пузатую, с мягко вздернутыми округлыми краями. Только кораблик этот был по весу больше пистолета.

Вот что было истинной причиной этого безрассудного плаванья, а не слова о долге и плате за спасение жизни. Вот что заставило мужчину неделю назад согласиться на авантюру, какая бы показалась безумной даже самому отчаянному пирату, не боящемуся ни Бога, ни Сатаны, ни штиля и вражеских пушек. Литая, из чистого серебра тяжелая гладкая фигурка — да слова того, кто кинул эту фигурку в руки, словно эта безделица стоит не больше пары медяков. Шкипер, вспоминая тот день, вслух благодарил всех святых за то, что даровали ему достаточную для разговора смелость.

 — Сколько вы готовы заплатить?
 — О, это вопрос особый. Подобную услугу оскорбительно будет назвать обычной, и я не смею питать надежды на то, что деньги моей страны найдут свободное обращение и на ваших землях.
 — Говори проще. — Сказано, пожалуй, слишком громко и грубо. — Мой переводчик не справится с подобным.
 — О да, я понимаю… — ответная улыбка почти заискивающая, но острая, как кинжал, взмах руки так подчеркнуто плавный,  — господин Пак, будьте добры принести юаньбао на пятьдесят лянов.

Старик в белом, все это время стоящий позади, за полотном алого шелка, исчез, а вскоре в руке мужчины заблестела маленькая серебряная фигурка, похожая на игрушечный кораблик. Он несколько раз подкинул и поймал этот кораблик, непринужденно, будто тот в действительности и был игрушкой.

 — Как доберемся до места — получите пятьдесят, а пока возьмите этот один, — и так громко, почти выстрелом, ударилась фигурка о доски стола, встав на них, как встает на воду настоящий большой корабль.

На ощупь она оказалась холодной, почти скользкой, странно чуждой к коже. Слиток, маленький, целиком помещающийся в ладони, тянул руку вниз дерзко и едва не злобно. Будто был живым. Будто приказывал склониться перед ним в раболепном поклоне, убрав от него свои грязные, недостойные пальцы.

Томас тогда едва справлялся с собой, был бледен как полотно и едва ворочал губами, кидая слова от одного к другому и облегая в понятные для каждого одежды — а Ян не мог оторвать зачарованного взгляда от небольшой и узкой, почти по-женски изящной руки, подбрасывающей эту фигурку и ловящей так, будто она ничего не весит и ничего не стоит. Шкипер помнил японские золотые монеты, видел их уже. Несуразно большие и необычной формы, со странной чеканкой, годные лишь на переплавку, они резали глаза блеском, но не более. Даже не столь дешевые, скорее они напоминали те бронзовые зеркальца, какими удобно было обольщать диких туземцев. И этим — своей нарочитой грубостью, рассчитанной будто специально на варваров — вызывали отвращение к проклятым узкоглазым, ставящим христиан не выше безголосой безмозглой скотины. Но серебряная фигурка, игрушка в чужой руке, не была издевательски блестящим зеркальцем — мысленно мужчина уже распиливал ее на монеты. И монет этих выходило достаточно для безбедного существования отнюдь не на пару недель.

А этот краснохалатный не боялся, что серебряный кораблик, тяжелый и неудобно лежащий в руке, выскользнет из пальцев, будто считал его простым камушком. Подкинул, как камушек, ничего не стоящий, какой нет нужды ловить старательно, да и ловить вообще. И поймал. Поймал тяжелый слиток в узкую тонкокожую ладонь, как ловят подброшенную монетку, доверяясь жребию.

Ян покачал в руке слиток и сквозь уголок рта выпустил язвительный смешок, ощущая холодную гладкую тяжесть в ладони. Даже для десятка таких сложно будет найти мешок достаточно прочный, чтобы не прорвали его своим весом и обманчиво мягкими обводами, а ящик с полусотней даже сильный человек вряд ли один сможет оторвать от земли. Люди убивают за сумму куда меньшую, отчаянно меньшую — а ему дали это серебро просто так, поиграться, прежде подкинув его в воздух. Еще в тот день, едва почувствовав в руке вес серебра, шкипер не без ехидства думал, что уж излишне высоко себя ценит этот краснохалатный.

Теперь же он рассуждал о другом. О том, ценит ли он вообще хоть кого-либо, кроме себя — и способен ли также, как тяжелыми слитками, играться людьми.

***

Хико сидел в своей каюте, и пальцы его бездумно, нервно мяли кусочек теста, заветрившийся уже, тугой и комковатый. Сидел напротив послушника буддийского храма, что статуэткой провел все эти дни плаванья, выбираясь из тесного, душного вонючего помещения лишь по нужде да поесть раз в день. Юноша похудел, лицо его осунулось, щеки впали, а прежде гладкую непокрытую макушку разукрасила щетка отросших коротких волос. Говорил он учтиво и мягко, но нехотя, каждый раз будто разлепляя склеенные или неплотно сшитые губы. Словно считал плаванье повинностью, личным своим испытанием, и избегал всяких страстей и искушений.

Хико не понимал, зачем Его Высочество взял этого юношу с собой, ему не было нужды понимать. Хватало простых дельных мыслей о том, что в Чосон тоже достаточно буддистов — хотя послушник холодно и пусто, бесчувственно рассказывал, что теперь отправится в паломничество и посетит четыре великих горы. Хико считал это глупостью и блажью, но понимал, что не вправе судить человека, приобщившегося к мудрости Будды. Легенду о мече, какой носил у пояса Курояма и с каким обращался теперь столь ловко, подросток-кореец уже слышал. Знал он и про брата с сестрой, гэйся и кагэма, и с тем же непониманием глядел на них. Куда они все пойдут, что будут делать во дворце? Будет ли от них хоть какая-то польза?

Если бы он знал, что будет полезен, если бы даже мог привыкнуть к старому своему имени — Кванмин, Кванмин, твердил он себе во всякий день перед тем, как заснуть, — он был бы готов обучиться хоть гончарному ремеслу, хоть каллиграфии, хоть стихосложению и стрельбе из лука. Он сделал бы все, чтобы не быть обузой своему учителю, понимать все те игры слов, на какие паренек уже успел насмотреться на корабле, и не давать бить Его Высочество, как бывало порой сейчас. Страшно, до холодного пота страшно было видеть, как он, такой сильный и мудрый, великий, опускается перед теми, кто его недостоин. Перед этим красноволосым варваром, перед господином Паком… Хико знал о недалекости своего ума, но особой проницательности и не требовалось, чтобы понять, что на троне сэнсею будет тяжело. Хотя бы потому, что там будет этот несносный Пак. И помочь, после всего, что сделал мужчина для своего ученика, мнилось не долгом, а высшей целью и единственным оставшимся в жизни смыслом.

Если бы он твердо услышал от Его Высочества, что будет полностью бесполезен ему, и если бы был уверен, что не навредит своим поступком, он бы без единого мига колебаний вспорол себе живот, как это делают японцы.

Но он не мог, никак не мог сказать, не мог ни малейшим образом предугадать, какую пользу и какой вред может принести наследнику любым из своих решений. И не мог выбрать ни первого, ни второго, подвешенный в воздухе сейчас, запутавшийся, как рыба в сети.

И он пытался говорить с тем, кого считал хоть сколь-нибудь сродни себе сейчас. Не с Куроямой, хоть и успел сдружиться с ним и занимал одну с ним каюту. Самурай, даже без двух пальцев на правой руке фехтующий с удивительной, смертоносной красотой и точностью, обладал мудростью и прозорливостью, обладал верность собаки. Курояма не рассказал свою историю никому, но и с его молчания все знали на корабле, что между сыном даймё и Его Высочеством связь особо прочная, скрепленная уже годами и канувшей в слепое прошлое тайной, одной на двоих. Самурай даже в нынешнем своем положении был нужен и полезен Его Высочеству.

Он говорил с послушником, таким же беспомощным и бесполезным.

Чужие многомудрые слова сплетались сетью, Хико, казалось, воочию видел иероглифы, какими они были написаны — и видел, что это не более чем строки книги, которую не поймешь без комментариев мудреца. Послушник говорил что-то отточено-простое, но от этого еще более непонятное, о судьбе, течении и пути, говорил иносказательно, как никогда не говорил сэнсей. О том, что река всегда течет вниз и все, что будет брошено в нее, будет увлечено вниз, но никогда не вверх. Смысл в его речах был, смысл этот глупо было отрицать — но еще глупее было благоговеть, не понимая ничего. И, злясь на себя за то, что не может уловить сути, Хико еще сильнее злился на послушника за то, что тот не может сказать по-другому. Форма, множество слов про форму — это все было пустым и таким беспомощным.

Это несло лишь то зерно, какое сын гончара услышал сегодня и в других словах тоже. Словах куда более веских и точных.

Его Высочество, несомненно, уже давно все решил и принял единственно возможное верное решение.

Вором Хико пробрался на кухню и выпросил у матроса-корейца муку. Тот не выказал удивления, лишь улыбнулся мягко, по-отечески, и даже рассказал о том, как Его Высочество уже брал муку и как все перепугались от подобной диковинной просьбы. Подросток не счел себя вправе извиняться за действия сэнсея, но рассказал, что сам он будет тренироваться лепить горшки и чашки — и на губах отдающего плошку с мукой мужчины заиграла добрая улыбка.

Вместе замешивали тесто, смеясь и пачкаясь, так легко и свободно, как сын гончара никогда не позволял себе с наставником. Проверяли, как тесто тянется, подсыпали муки и вновь сбрызгивали водой. И руки матроса, такие ловкие, ухоженные лишь немногим менее, чем у Его Высочества, сильные и красивые, справлялись с тестом столь непринужденно, что Хико любовался ими невольно — но не только. Он искренне, горячо желал себе такие же, умелые и уверенные, способные творить то, что имеет цену. На вопрос о том, кем был в плену, матрос рассмеялся и ответил, что мастером чайной церемонии, но отнюдь не гончаром, но это уже не имело ровным счетом никакого значения. К себе в каюту подросток бежал с пятнами муки на лице, взъерошенным, но радостным, почти счастливым. И лепил, лепил, чувствуя под пальцами благодатную податливость, так споро отвечающую на все движения.

Пак зашел в каюту без спроса, бесшумно, с такой несвойственной почтенному возрасту мягкостью опустился на пол.

 — Теперь я вижу, чем Его Высочество занимался с тобой и что заставило его так напугать матросов на кухне, — добродушно, без малейшей злобы ухмыльнулся он, глядя на вырастающую под светлыми небольшими руками чашу. — Он проявил великую мудрость, решив развернуть тебя на путь, который приличествует тебе, Кванмин.

Подросток неловко бросил слова согласия, едва не смял тесто в один ком и поднял на старика почти испуганный взгляд, но тот поспешил его успокоить.

 — Я не собираюсь ругать ни тебя, ни Его Высочество, Кванмин, — ласково улыбнулся он, даже отвел взгляд от рук сына гончара, чтобы не смущать его еще более. — И того более, я не имею ни малейшего права на это. Его Высочество любит тебя как сына.

Хико опустил голову, почти вжал ее в напряженно поднятые плечи — будто был виновен в том, что сэнсей был столь добр и участлив к нему. А Пак продолжал, казалось, ничего не заметив.

 — У Его Высочества есть уже сын, и он немногим младше тебя… как кажется мне с высоты своих годов. Очень живой и разумный мальчик, пошедший умом в отца, а красотой в мать. Конечно, ему более повезло с детством, чем тебе, он прекрасно образован и уже пишет стихи… но красоту простого крестьянского ремесла через пару лет он уже сможет оценить, — старик указал взглядом на ряд уже вылепленных крохотных горшков и кувшинов. — Будь твое образование чуть выше, он бы несомненно рад был получить друга, подобного тебе, Кванмин. Скажи, а откуда ты родом?
 — Санджу, — бросил подросток, едва размыкая губы. Сын… сэнсей никогда прежде не говорил о сыне. О сыне, во всем лучшем, чем ученик, до которого этот ученик никогда не дойдет.

От мыслей о том, что все это время сэнсей лишь искал замену собственному ребенку, делалось болезненно горько.

 — Какое удивительное совпадение, — в голосе Пака мелькнуло искреннее удивление, — я тоже из Санджу. А ты можешь сказать, из какого ты клана? Вдруг случится так, что мы родственники?

Хико плотнее сжал губы, не желая отвечать. Клан… он был из клана Пак, но он был из сословия подневольных. Сама мысль о том, что он может иметь родство со стариком послом, не была столь чудовищной, она давала даже призрачную надежду на свою достойность хотя бы по крови… но это означало бы, что кто-то из предков был незаконнорожденным.

Пак спрятал улыбку в уголках губ, смотря сейчас на подростка — все мысли его были как на ладони.

 — В том, чтобы быть незаконнорожденным, есть, безусловно, некоторые проблемы, но нет никакого позора, — мягко, ласково заговорил он. — Разве ты не знаешь, Кванмин, что Его Высочество — сын вовсе не от законной супруги, а от наложницы? И ведь никто не попрекает его этим. Если человек добродетелен и достоин, происхождение — это последнее, по чему его будут оценивать. Разве не хотел бы ты стать приемным сыном правителя?

Подросток нашел в себе силы смолчать.

 — А Его Высочество любит тебя искренне, Хико, — продолжил Пак, и Хико вздрогнул не столько от своего старого имени, сколько от того мечтательно-нежного, грустного тона, каким вывел его старый кореец. — По-настоящему, прочной отеческой любовью. Иначе бы не дал тебе такое имя — это ведь он назвал тебя так, ты звался еще несколько дней назад?

Мальчишка сбито кивнул, не понимая, к чему Пак клонит.

 — «Хико» значит «принц» по-японски, — вывел он, любуясь красотой слов, но по пустому взгляду паренька-подневольного понял, что тот просто не знает нужного слова. — Сын правителя. Он дал тебе имя, уже зная, что вернется на трон.
 — Это не так! — почти испуганно вскричал подросток, сам не понимая толком, что же ужаснуло его в мягких и тихих словах посла. — Мое имя значит «огонь», он дал мне его, чтобы придать силы огня и помочь сделать то, что я поклялся сделать! Вы ошибаетесь, господин!
 — Имя? — удивленно протянул старик.

Хико потерянно опустил голову, осознав сейчас всю тщетность и ребячливость своих фантазий. Пора взрослеть, пора встать на свое место, раз уж показали его.

 — Прозвище, — едва слышно выдохнул он.
 — Я понимаю, — вздохнул старик-посол с тихой горечью. — Так легко променять имя на прозвище, когда прозвище тебе дал достойный, и так тяжело привыкнуть к истинному, данному от рождения, но тебе не соответствующему, Кванмин, — кротко и со стариковской обманчивой беспомощностью улыбнулся Пак, выводя имя подростка. — И Его Высочество также понимает это прекрасно.

Хико похолодел и замер, не веря своим ушам, копьем выпрямил спину. Он не был уже ребенком, он понимал такие простые вещи. То, что вылетело из уст посла сейчас, было чудовищным обвинением.

 — Сэнсей не самозванец! — выпалил он почти с криком, забывшись и назвав Его Высочество японским обращением. Едва хватило рассудка поправиться. — Прошу меня простить. Его Высочество не самозванец и не может быть самозванцем. Он очень достоин, прекрасно образован и воспитан. Он настоящий наследник.
 — А почему бы тебе не спросить у него самого? — вкрадчиво протянул Пак. Хико уловил странную тень, мелькнувшую на его лице, но так и не смог истолковать смысл этой тени.
 — Он уже говорил мне! — подросток гордо вскинул голову. Слова эти были пустой бравадой, он никогда и спрашивать не смел о таком. Но брошенный стариком в пустоту вопрос звенел опасностью, какую учуяла бы и собака, и свинья, и лошадь, и любая несмышленая тварь. Господин Пак сомневался в Его Высочестве, и страшно было представить, в какие последствия он облачит эти сомнения. И Хико врал, врал как не приходилось врать ни разу в жизни, беззастенчиво, лихо и храбро. — Он рассказывал мне о войне и даже о своем детстве, о том, как тяжело было обучаться читать и писать поначалу, и как смешны потом казались ему трудности других, не умеющих этого делать. Не могу знать, почему не рассказывал о жене сыне, но я помню, с каким почтением он отзывался о своем отце. Я твердо уверен, Его Высочество не может быть самозванцем.

Забывшись, всего себя отдав словам, Хико не заметил торжеством сверкнувшего взгляда посла.

 — Я еще раз воочию убедится, сколь крепка связь между тобой и Его Высочеством, - Пак поднялся тяжело, покряхтывая по-стариковски, долго стоял согнувшись, и лишь затем выпрямил спину. — Береги ее, Кванмин. И все же… спроси учителя о том, действительно ли его отец сидит сейчас на троне.

И он тихо вышел, оставив сына гончара сидеть на полу в пустой каюте перед выставленными рядком горшками из теста.

***

Утро седьмое

***

Туман, с вечера нанесенный холодным северным ветром, принес с собой почти зимнюю стужу, сплошным белым покрывалом лег на море и держался до самого рассвета. На ночь стали на якорь, не решаясь двигаться сквозь воды, где попадались уже скалы и отмели, а морских птиц не было уже видно за полотном тумана. Холод загнал японцев по двое в подвесные тряские койки, где одному было зябко. Матросы-европейцы, отвыкшие от прохлады за хождение через тропические воды, в кубрике сгрудились тесной кучей и сетовали уже на то, что нет работы. Шкипер и тот оценил всю прелесть погоды и даже заставил отданную ему японку греть постель. Сайюри, повинуясь без перевода понятному взмаху руки, долго без движения лежала на постели, после мужчина выгнал ее, и японка, рыдая и дрожа от холода, вернулась в свою каюту.

Матросы-корейцы сгрудились в один плотный ком, как змеи в клубок спутываются на зимовке, после выползая из-под камней наводящими ужас полчищами. Разве что этих змей не считали опасными, и никому не было до их шипения дела.

 — Смейтесь сколько хотите, но мне страшно. Кем бы он ни был, самозванцем или нет, он пугает всякого здравомыслящего человека.
 — Рыбья у тебя душонка, Карасик. Кончились те времена, когда любое проявление силы выше человеческой заставляло нас лбом пробивать пол. После того, как предатель Ким тогда, в порту, переоделся в нищенку да лицо разукрасил, ничто более не способно меня удивить или напугать.
 — Ничто — кроме того, в какую яму рухнет страна, если чудовище, какое мы видим перед собой столько дней, сядет на трон.
 — Постойте, разве он сделал что-то, не соответствующее облику и натуре второго принца? Всего лишь запретил всем из своей свиты покидать каюты, пока не уляжется ветер. Да еще под вечер опять поставил на место того громадного варвара. Наследник не делает ничего из того, чего не совершил бы настоящий сын вана.
 — Как же, а имена?
 — Чего особенного в этих именах? Мне довольно и того, что у каждого из нас якобы были японские имена, и под ними мы даже занесены в местный реестр рабов.
 — Бросьте вы, никакое он не чудовище. Будь у меня право выбора, я бы служил ему, чем кому-то из младших сыновей вана. Этот, с какой стороны ни посмотри, уже показал, что у него есть голова на плечах и сердце в груди. Где он неправ, подумайте сами?
 — Тебя послушать, Су, так каждый из нас мог бы взойти на трон. А я вот, клянусь духами предков, лучше подобно японским бритолобым обезьянам взрежу себе живот, чем сяду в эту помойную яму.
 — Так почему бы тебе не порадоваться, что в нее добровольно сядет человек, который хотя бы знает, с чем ему придется иметь дело?
 — Ты говоришь кощунственные вещи. Если есть настоящий наследник, мы все с вами поступаем против миропорядка, раз даем самозванцу взойти на трон.
 — А если он настоящий наследник?
 — Да не в этом уже дело! Просто вспомните, какими словами он орудовал.

На короткий миг матросы замолчали, восстанавливая в голове картины прошедшего дня. Сразу после обеда Его Высочество опять повздорил со шкипером, пытаясь запретить тому бросить якорь. Называл туман пустой отговоркой и препятствием слишком незначительным, попыткой выпросить награду побольше. Не просто отказывался заплатить больше, но и грозился вовсе лишить выплаты. Лишь слепец мог не заметить, что Его Высочество зол необычайно, почти в ярости, но причина этой злобы осталась тайной для команды. И тем неприятнее и страшнее было видеть, как человек, имеющий власть над их жизнями, упорствует в решении правильном, но чересчур опасном. Будто не видел на карте мелей и скал, не имел и крохи знаний о коварстве здешних течений и ветров, и нынешний, густой как суточный рисовый отвар туман называл лишь легкой дымкой, которая по сравнению с настоящим туманом не представляет ни малейшей угрозы.

Капитан варварского корабля в этот раз настоял на своем, курс переложили много южнее, чтобы избежать скал — и Чеджу на закате прошел далеко по правому борту, а не по левому. В тот же вечер всей японской своре раздали новые имена, и матросы-корейцы смеялись искренне, хоть едко и злобно, беззастенчиво показывая свое знание японского — что сообразно было их положению бывших пленников. Смеялись, наслаждая моментом пусть и короткого, призрачного, но такого сладкого унижения.

Торжественно, будто в придворном пышном ритуале, по повелению Его Высочества выносят ханбоки, наспех перешитые по росту из тех, что были. Сам же наследник остался в алой накидке — церемониальное одеяние с нашитыми золотыми драконами погибло вместе с пханоксоном, так ни разу и не высвобожденное из сундука, — но нет нужды в лишних драконах тому, кто сам является им.

 — С сегодняшнего дня нет вам дороги домой, - гремит над палубой глубокий и внушительный яшмовый голос, дрожащей цветастой линией стоят под холодным ветром все японцы, и женщины облачены в мужское, потому как не нашлось юбок. — Я не отбираю у вас вашу кровь и ваше происхождение, каждый будет волен сам выбрать себе имя, но лишь после того, как я получу свое. Сейчас же я требую от вас лояльности. Мне не нужны ни пустые слова, ни опасные подвиги. Но вы должны принять те имена, какие сообразны вашему теперешнему положению. Имена, подходящие для распутья.

Они подходят по очереди, как на благословение, как на заклание. А он смеется, смеется глазами, как никогда не смеялся прежде.

 — Курояма Кейтаро, - звон яшмы звучит мягко и почти со сладостью, не грозной, а благодатной силой, - будешь Ямада Таро.

И самурай, громадный, как гора, отходит, приняв брошенную шутку как высшую благодать.

Точно так же Его Высочество раздал имена и остальным, бросая с мальчишеской улыбкой «Дзиро» вместо «Бендзиро», «Юми» вместо «Сайюри». Юми — та девушка, какую он подарил рыжебородому варвару, носила прежде именно это имя, и наследник долго смеялся, отчего-то найдя забавным то, что так тяжело ему парой дней ранее далось обращение с японским луком. Даже сиднем сидящий в каюте послушник не избежал участи остальных. Когда тот обратился с обычным монашеским приветствием, Его Высочество и бросил с улыбкой: «Амида Будда? Вот и будешь Амида, покуда остаешься при мне». И послушник не нашелся, что ответить.

И это не было бы страшным, если бы не видели наемники того, что видели. Того, что сообразно положению правителя и изложено еще в древних трактатах, но в тот вечер исковеркано злокозненным изворотливым умом божества, лишь в играх со смертными находящего удовлетворение.

Слишком легко, с детским бездумным весельем он играл чужими жизнями и судьбами, избавляя людей — пусть и несносных японцев — от их прошлых имен, прошлых жизней и судеб. Не раздав своей свите корейских имен, он подвесил их между небом и землей, да так и оставил болтаться до той самой поры, пока корабль не прибудет в Хансон. «Отныне и до тех пор, пока вы не ступите на землю Чосон, вы никто»  — так сказал Его Высочество, и даже господин Пак лишь молча покачал своей седой головой, но не сказал ни слова.

Как не сказал и на то, что, презрев туманы и скалы, по решению Его Высочества они не будут ждать хорошей погоды, а пойдут вперед.

Не надо быть мудрецом или знатоком канонов, чтобы понимать, что никакая из добродетелей не проявляется подобным образом.

И сейчас бывшим офицерам отряда охраны сидеть сложа руки да гадать, кто же под личиной наследника направляется на корабле в Чосон, было едва ли не большим преступлением, чем самолично вести преступника на трон. По-прежнему ни у кого не было доказательств ни самозванства наследника, ни его предательства, одна лишь отчаянно пугающая двойственность. Погубит ли Чосон тот, кто раз уже предал ее? Разрушит ли страну самозванец, не имеющий понятия о том, каково в действительности ремесло правителя? На оба эти вопроса не было ответа.

И никому из собравшихся в чреве черного варварского корабля воинов даже самая высокая цена, какую придется заплатить за правду, не показалась излишней.

Долго в темноте трюма сновали крысы, шуршание которых так злило моряков-европейцев, но когда солнце поднялось высоко, все разом стихло. Только глубоко в углу кубрика меж двух бочек с водой сучила лапами и скреблась одна мелкая неугомонная тварь.

Меж двух бочек на полу лежала короткая отколотая от настила пола щепка — самая короткая из пучка в семнадцать штук.

***

Наследник тратил свое свободное время все тем же способом, каким занимал себя и день, и два, и три назад. Все также выпускал десять стрел в маленькую подушку — ее перетягивали новой тканью уже шестой раз — а после шел за ними и стрелял снова. И уже не казалось, а так явственно было видно, что с каждым днем он становился все более меток. И происходило это чересчур быстро для простой учебы. Сегодня же он был особенно меток, и Ники, провожающая взглядом одна за одной вонзающиеся в подушку стрелы, не могла отделаться от мысли, что бьет он в живого человека.

 — Вы опять стреляете, Ваше Высочество? — тихо спросила она, встав в пяти шагах в стороне мужчины. — Но разве стоит это делать в какую погоду, когда куда лучше сидеть в каюте? Ваше умение и без этого столь велико, что кажется божественным.

Наследник обернулся. Улыбнулся едко и зло, как никогда прежде не улыбался женщине.

 — Божественное, говоришь? — он опустил лук, надменно вздернул подбородок. — А говорила ли ты с Куроямой?
 — Он показывал мне шрам на руке, — женщина отвела взгляд, — маленький и круглый, действительно похожий на шрам от стрелы. Но он говорил о расстоянии под тысячу сяку, я не верю ему. Стрела не пролетит столько.
 — О, при правильном выстреле легкая стрела даже из этого лука пролетит столько. И поразит цель, — Его Высочество сделал шаг навстречу. Ники взглянула на него мельком и отвела глаза снова. Сейчас она боялась его, боялась злого хищного взгляда, боялась раззявившего пасть дракона, украшавшего шпильку в прическе мужчины — из них двоих сейчас отнюдь не искусно сработанное золотое украшение казалось настоящим драконом.
 — Но туман, — робко протянула Ники, старательно пряча взгляд, — не разглядеть оснастку, можно случайно задеть канат…
 — Что до меня погода, если я вижу, куда целюсь? — бросил мужчина, и голос его, прежде благородный и густой, хоть и был по-прежнему силен, но скрипел как песок. Вновь развернувшись к мишени, он начал медленным, скупым и ровным, неживым движением натягивать лук. — Умение, высотой соответствующее моему, требуется упражнять каждый день.

Ники опустила голову. Поняла.

 — Ты хочешь убить… его? — едва слышно произнесла она, подходя ближе, встала за спиной наследника.
 — Я упражняюсь в стрельбе, и это все, чего я хочу сейчас, — бесстрастно ответил Его Высочество, коротким движением потверже перехватил тетиву — и тон его, и впившиеся в тетиву пальцы сказали женщине больше, чем прямое признание.
 — Вы научитесь бить неизменно точно, Ваше Высочество, — тихо произнесла она, подшагнув вплотную к мужчине, коснулась щекой его плеча. — Уже сидя на троне, вы будете величайшим стрелком страны.

Наследник опустил голову и смахнул с лица птицей мелькнувшую грустную улыбку, расслабил взявшуюся за тетиву ладонь.

И вдруг глаза его распахнулись шире и зажглись почти болезненным, но таким живым, благодатным и не опаляющим огнем.

 — Хочешь, я научу тебя стрелять?

Ники невольно улыбнулась в ответ, отступила на шаг. Ее умение стрелять сложно было назвать сообразным даже ребенку, женщина, преуспев в живописи, в стрельбе не могла соотнести глаз и мишень, не умела рассчитать движения рук и мазала прескверно и позорно. Но сейчас она видела, как Его Высочество шагает по краю бездны, весело, напевая песни и едва не вертя в руках бутылку сакэ — но шатается и рискует рухнуть в яму столь глубокую, что, упав, никак не останется цел. Она не знала, чем так ранил его несносный старик-посол, не считала себя вправе спрашивать, но запах крови почти наяву витал в воздухе.

 — Стреляя из японского лука, я не могла поразить мишени и с тридцати шагов, и сейчас была бы искренне рада научиться у вас мастерству стрельбы из лука, Ваше Высочество, — она с готовностью, усилием воли пряча за мягкой улыбкой всколыхнувшуюся злобу, взяла лук из его руки.
 — Тогда в первую очередь тебя следует правильно поставить, — наследник до неправильного ласково улыбнулся в ответ.

И после он склонился к перед ней почти что в поклоне. Тело, прежде стоящее скалой, будто лишилось костей, потекло мягкой теплой водой. Его Высочество деловито подвинул ступни женщины на нужную ширину шага, а после так неохотно, так трепетно убрал свои пальцы. Ники невольно прикрыла глаза — подобная его нежность к ее ногам и прежде смущала ее, а теперь же наследник вряд ли имел права на нее. Так ясно, так остро чувствовалось, что он с трудом удерживает себя от невольного, робкого поцелуя. Думать о том, каково будущему правителю выслушивать после подобных упражнений издевательские наставления старика-посла, было почти кощунством, почти предательством сейчас… но Ники не могла позволить себе дать этому проклятому седому коту такой прекрасный подарок.

 — Со стойкой я справлюсь, Ваше Высочество. Лучше объясните, что следует делать с руками.
 — Сейчас, — мужчина улыбнулся вновь, поднимаясь, встал за спиной Ники, едва не вплотную прижимаясь к ней, уложил ладони на ее бедра. — Я верю, что твоя стойка будет не хуже, чем у любого из корейских лучников, но если правитель имеет знание, время и повод самолично проверить, каковы успехи его подданных, он должен это сделать. Подай зад вперед, раскрой бедра и выпрями поясницу.
Женщина послушно выровнялась, следуя мягкому нажиму ладоней, куклой проследовала за всеми его движениями. Мягкость, несообразная, преступная мягкость саму волю ее растапливала, как весенняя вода топит лед, Ники расправила плечи и вскинула руку с луком, едва чувствуя свои члены сейчас — будто ее тело было лишь продолжением его.

Когда с той же безжалостной мягкостью Его Высочество вынул лук из руки женщины и вложил вновь, сам смыкая ее пальцы, Ники не выдержала.

 — Вы забываетесь, господин, — она опустила голову, выплюнув едва не со злобой, — вы должны заниматься делами, приносящими пользу, а не впустую развлекаться. Мне довольно было бы ваших слов.
 — Я ванседжа, — Чжоу улыбнулся, опустил руки. Кончиками пальцев трепетно коснулся подбородка женщины, дотронулся до ее щеки нежно, будто поцелуем. — И сверх своих собственных устремлений никому ничего не должен. А теперь дай мне свою правую руку.

Ники подчинилась безропотно, просто не понимая, в чем для наследника удовольствие возиться с ней. Позволила намотать на большой палец ленту, позволила совершенно незнакомым образом завести пальцы за тетиву и послушно сжала их, когда знакомая рука потянула кисть вверх и назад. И сперва женщина искренне хотела натянуть лук сама, но едва не с середины оружие задрожало вдруг, словно в испуге. Сквозь ленту врезалась в палец тетива, с таким гордым нежеланием согнулись короткие тугие плечи. Будто заранее ненавидят ее, японку, и только поэтому не хотят подчиниться. Такое странно-знакомое напряжение в них, напряжение бойца, готового уже проиграть, но неготового сдаться. Звенящее, болезненное напряжение.

 — Я сейчас сломаю его, — но не успела она и начать опускать лук, как наследник в неуловимо быстрое движение сам под ее пальцами перехватил тетиву.
 — Не бойся, — шепнул он ей на ухо, — просто тяни со мной.

И ее рука двинулась вслед за его рукой, дальше, запястьем к скуле. Лук поддался легко и с готовностью, будто узнав своего хозяина. Несколько мгновений, и Ники поняла, что тетива ушла уже далеко за ухо, и даже за затылок, а натягивать, казалось, можно и дальше. До бесконечности.

 — Вот так, видишь, — дыхание вместе с негромким ободряющим смешком всколыхнуло волосы на ее затылке, — он только кажется злым и неуступчивым, а на самом деле очень мягок и послушен. А теперь давай обратно, он уже устал.

И так же легко, почти без усилий, почти без желания вырваться из пальцев, пошла тетива вперед. Ники понимала, что это не ее пальцы как детскую игрушку натянули тугой превосходный корейский лук, но та мягкость и легкость, даже со всей своей обманчивостью, уже пленили ее. Та изысканная точность и ровность почти неестественная, невозможная для движения с таким большим усилием. Та совершенно особая борьба, когда лук, казалось, готов был сломаться, но после уступил так свободно и охотно. То гладкое движение стрелы и тот неуловимый, не бывший, а словно почудившийся щелчок, когда не древко коснулось рукояти, а край наконечника. То, как укротили оружие, сперва подчинив его и напитав силой, а после даже не дав выстрелить.

 — Вот так, поняла? — Ники не видела лица мужчины, но безошибочно ощущала, что он улыбается сейчас широко и радостно. — Будь с ним построже, и он послушается.
 — Как скажете, Ваше Высочество, — она без принуждения, почти счастливо кивнула в ответ.

С той же мальчишеской легкостью, с гибкостью ивового прутика наследник наклонился взять с палубы стрелу, уложил хвостовик на тетиву и, вновь орудуя руками Ники как своими, играючи натянул лук, крепко своими пальцами прижимая пальцы женщины к тетиве. На ту же самую подушку, в какую стрелял сам, нацелил наконечник, нимало не беспокоясь, что орудует чужими руками. И, когда скользнула тетива с пальцев, освобожденная от сковывающего натяжения рука мужчины ушла вниз легко и свободно, подобно взмаху крыла феникса.

 — Ну как? — шепотом спросил наследник, не отстраняясь от Ники, так что она виском ощутила тепло дыхания.
 — Вы правы, Ваше Высочество, — японка попыталась ответить строго и серьезно, но губы сами помимо воли растягивались в улыбке, — мне понравилось.
 — Не вы, — Чжоу ликующе улыбнулся в ответ, — ты. «Ты прав». А еще ты даже толком держать его не умеешь, не то что тянуть. Натягиваешь всем, чем только можно. Руками, грудью, шеей — да чуть ли не зубами, только не спиной. Но за день, думаю, я смогу тебя обучить. Подержи его пока, только не обижай.

Через пару мгновений будто тяжелое широкое крыло пало на плечи женщины. Она вздрогнула, невольно дернула шеей. Стек по рукаву кимоно, блестя, алый шелк накидки наследника.

 — Чжо-оу… — с угрозой протянула Ники, оборачиваясь.

Мужчина пропустил прошлое свое имя мимо ушей: он был занят повязыванием нижней куртки вокруг талии, чтобы не мешалась. Наконец, он закрепил рукава достаточно тугим узлом, почти на манер широкого женского оби, и шагнул к Ники.

 — Вот, так-то лучше. Дай сюда, — как ни в чем не бывало он забрал лук, развернулся к женщине голой спиной, вытянул в сторону левую руку, держащую лук. — А теперь смотри. И скажи, куда мне целиться.
 — В солнце? — засмеялась женщина. — Но вы ведь туда не попадете, Ваше Высочество.
 — Я ванседжа, — торжествующе, почти насмехаясь над тем, как мало реальной силы отражает титул, ответил мужчина. — Я могу все.

Он медленным ровным движением опустился на палубу, встав на одно колено, выдвинул руку вниз и вперед. В тугом напряжении заходили и тут же замерли под кожей мускулы, рельефно выделилась ямка над плечевым суставом, сдвинулись даже сами кости. Показав правильное положение, красуясь, Его Высочество упруго изогнулся всем корпусом, выцеливаясь ровно вверх, на миг застыл в таком подчеркнутом, почти избыточном усилии, натянул тетиву слитным красивым движением. Так разительно непохожий на топорно застывшие фигурки лучников, выточенные из камня или кости, он был сейчас словно водой чистого горного ручья, перекатывающейся по камням, такой же гибко-текучий, с затаенной непоколебимой твердостью, с пленительным мастерством маскирующейся под эту самую гибкость.
Ники быстро перестала слышать свист улетающей вверх стрелы, мужчина поднялся и собрался было развязать рукава чогори на поясе — как вдруг к самым его ногам рухнула огромная белая птица. Движение, резкое и неожиданное, заставило Ники вздрогнуть, резвее побежала кровь по жилам. Японка бросила короткий растерянный взгляд на наследника: тот был поражен не менее женщины, но за одно короткое мгновение непонимание на его лице сменилось злобным едким торжеством.

И еще через миг Его Высочество захохотал оглушительно громко, запрокинув голову к небу, едва ли не воя подобно волку над телом поверженного оленя.

Недолго довелось ему смеяться, со своих мест на реях живо слетели варвары-матросы, в считанные мгновения люди усыпали палубу. А птица, сперва ошеломленная ударом, очнулась, вскинулась с пронзительным, закладывающим уши криком, ударила сильными, длинными и узкими, похожими на клинки крыльями по черным доскам настила. В одно движение Его Высочество схватил вторую стрелу и выпустил ее в голову птицы, поднял взгляд на обступивших его людей. В повисшем молчании растворялись хлопанье ветра в парусах и скрип просмоленного дерева, пока злобный крик кого-то из матросов не прорвал его:

 — Да ведь этот желтозадый убил альбатроса! — и после вся палуба потонула в яростном гвалте моряков.

Его Высочество едва утер набежавшие от смеха слезы, как двое кинулись к птице, вынимать из нее стрелы — а грузный, с покрытым рябинами одутловатым лицом мужчина кинулся к нему. И наследник не успел ни отпрянуть в сторону, ни словом остановить кинувшегося к нему человека, тот с искаженным яростью лицом сомкнул пальцы на плече лука.

 — Отдай, черт тебя дери! — рыкнул моряк, дергая лук на себя, и Его Высочество почти забыл, над чем он смеялся только что.

Перехватив схватившую оружие кисть, он сжал пальцы и резко крутанул руку. Мужчина с бранным воплем разжал пальцы, схватился за свое предплечье и прижал его к телу, бросил на наследника мутный от злобы и боли взгляд. Ники поспешила встать спиной к спине Его Высочества, готовая уже драться, как вдруг грохот порохового выстрела разнесся над морем. Притихли матросы, сбились в немую плотную кучу, даже тот, что кинулся к луку, поспешил смешаться с остальными.

 — Что здесь, к дьяволу, творится? — прорычал показавшийся из своей каюты Ян, убирая пистолет за пояс, и тут взгляд его упал на мертвую птицу. — Кто это сделал?!
 — Я, — наследник, понявший вопрос, гордо и с вызовом поднял голову. Разом посерело лицо шкипера.
 — Ну, значит будет еще и шторм, — сплюнул он сквозь зубы, и вновь скрылся в каюте. Громкий хлопок, с каким закрылась дверь, не хуже выстрела прокатился над морем и эхом затрепыхался в парусах.

***

Его Высочество рассказал как есть, как просто в шутку целился в подернутое дымкой небо, а вовсе не намеренно стрелял в птицу. Не было у шкипера повода ему не верить, да и очередной слиток серебра, каким заплатил царственный пассажир за гибель альбатроса, послужил морскому летучему страннику хорошей поминальной молитвой. И под увещеваниями Томаса, скрепя сердце Ян согласился, что проявившего непочтительность матроса должны наказать. Он хотел было обустроить все сам, но наследник вдруг предложил, что сделает это кто-то из его матросов.

Шкипер согласился неохотно, но без боя — он не понимал всей подоплеки. Громадный рыжебородый варвар скалился и рычал подобно своему псу, и наследник едва не смеялся в ответ на это рычание: он уже успел прекрасно изучить как собаку, так и хозяина. Капитан корабля желал лишь в очередной раз побороться за собственное звание и доказать, что он на этой посудине первый, но его первенство так легко оспаривалось куском серебра и несколькими холодно-хлесткими словами. Особенно весело было наблюдать за тем, как жмется к стене тот светловолосый юный переводчик и едва не дрожащими губами выводит слова, что не даст казнить человека. Казнить? Какой же он глупец, если думает, что корейцы в точности подобны японцам. Пусть те изобретательны на способы убийства, но если человек нужен, куда выгоднее проучить его хоть раз, хоть два, хоть десять, чем один раз сварить или снести голову.
Выяснили все, сошлись на трех дюжинах ударов плетью, тот молодой переводчик даже искренне поблагодарил Его Высочество за снисходительность. Чжоу не без труда удержался от того, чтобы ввернуть фразу-другую о половинках персика, сдержанно кивнул и покинул капитанскую каюту в на редкость хорошем расположении духа.

На корабле появилось хоть какое-то развлечение, помимо плевания в волны и чтения, шкипер отвоевал жизнь одного из своих матросов, согласно варварскому обычаю опустили в море почившую птицу. А Его Высочество наконец-то получил шанс развеять — или подтвердить — собственные мысли, который день подряд вгоняющие его в смутную тревогу.

На палубе собрали и всю команду, и пассажиров, будто на праздник — лишь Амиду, послушника и Хико наследник оставил в их каютах, придумав им поручение по чистке одежды. Эти двое были ему не нужны, да Сайюри-Юми, наложница капитана корабля, осталась с юношами и помогала им. С провинившегося моряка сдернули куртку и просоленную, истончившуюся до прозрачности рубаху, за руки и ноги привязали лицом к мачте. Мужчина бранился, отпускал язвительные похабные шуточки, понятные и без перевода, ежился под холодным ветром, но Его Высочеству был совершенно не интересен.

Наследник стоял у фальшборта, неподвижный, величественный как статуя, ветер словно пальцами перебирал длинные рукава и полы церемониальной накидки, заставлял ее колыхаться, как флаг. Взгляд мужчины лениво скользил по рукам, босым загрубевшим ступням и искаженным гримасами лицам. Десятки лиц, и никто не удосуживается держать себя, никто не видит всей сути.

Смущенный и растерянный, будто малый ребенок, подходит к привязанному варвару матрос-кореец, со смешком ему вручают плеть, собранную из полудюжины веревок с узлами на концах, и он принимает ее слабо дрожащими руками. Его из всех выбрали жребием, на том настоял Его Высочество.

Короткий жесткий кивок, матрос скомкано кланяется и заносит руку. Плеть опускается на загорелую до черноты, широкую и жилистую спину, с деловитым и почти нежным шлепком веревки падают на кожу и оставляют за собой наливающиеся краснотой следы. Рука, светлая и сухая, держащая витую неудобную рукоять крепко, впиваясь до белых костяшек, движется мерно и без желания причинить боль. Опускается и поднимается, повинуясь ритму ровному, как бой большого армейского барабана, и раз за разом веревки со скупо отмеренным усилием, с почти на одной ноте звучащим шлепком ложатся на кожу.

Наследнику были знакомы такие руки, слишком знакомы. Бить сильно будет тот, кого самого били гневно и насмерть, вымещая и свою злобу, и впитавшуюся в плоть чужую. Бить сильно не будет тот, кто бил сам себя, кто знает, сколь слабы страдания тела, когда дух крепок. Тот, кто знает, как ожесточает боль, своя ли, чужая ли.

 — Сильнее! — рыкнул Его Высочество. Матрос вздрогнул всем телом, короткой дрожью зверя, дернул рукой. Черные заскорузлые, осклизшие от крови веревки скользнули по телу привязанного моряка почти ласково и будто испуганно, до странного похожие сейчас на оглаживающую женскую ладонь — а после с со свистом рассекли воздух. С явственно слышимым треском распороли узлы на десяток раз иссеченную и зажившую уже, выдубленную солнцем и соленым ветром кожу, брызнула кровь. Матрос крикнул высоким голосом, почти взвизгнул и дернулся в мучительной судороге, а после расхохотался тягучим, измученным смехом.
 — Во-от, то-то же, — выхрипнул он, поводя плечами, недвусмысленно поддал задом. — А то я все думал, что ты бабу по окорокам шлепаешь, ссаный желтозадый!

Матрос-кореец сжал зубы, не поняв ни слова, но прекрасно расслышав в голосе издевку, замахнулся уже со злобой. Упругим броском змеи вскинулась плеть и с оттягом легла на спину, захлестываясь концами веревок под бок, мужчина хрипло закричал и забился, взбросил голову. Лицо его исказилось в муке, и почти отражением этой муки на лице палача-корейца проступил болезненный оскал, дыхание его сбилось.

Его Высочество медленно и ровно выдохнул через нос, спрятал в рукавах сложенные вместе ладони. Что этот варвар не страдает излишне, он знал — красноволосые даже самую малую боль принимали тяжело, на лицах их вместе с потом ярко проступали все чувства, мысли и усилия. А после так же легко, как доводили себя до исступления, они переживали наказание, отходили от него, и лишь рубцами неровно заросшая кожа напоминала о произошедшем. Наследник помнил о том, каковы спины матросов-варваров. Но он не мог и слова сказать о том, какова спина того корейца, какой сам сейчас махал плеткой. И половиной беды было то, что корейские палки для наказаний не оставляют на коже следа, способного продержаться десяток лет.

Вторая половина заключалась в другом и таила в себе куда более неразрешимые трудности.

Если есть в свите те убийцы, то даже малейшее проявленное подозрение заставит их показаться в полный рост… и сделать то, что они и хотели сделать.

Три десятка ударов были меньше трех дюжин. И моряк с истерзанной узлами веревки спиной заливался хриплым пьяным смехом, когда его отвязывали, да со злорадством и бравадой поносил своего мучителя за неумение считать, но наследнику не было дела до высеченного. Того матроса-корейца отпустили, наградив символическим жалованием за исполненную работу — а Его Высочество задумался. Крепко задумался.

***

Тот, кого звали теперь Ямада Таро, полусидел, полустоял в своей каюте, бедрами опираясь на ковшом подвешенную к потолку сетку, какая служила ему кроватью. Стоять прямо и твердо не давала качка, с какой мужчина еще не свыкся — но сидеть ему не позволяло присутствие собеседника, на одеждах которого отсветы огонька чадящей масляной лампы казались брызгами свежей крови.

 — Ты единственный, к кому я могу обратиться с подобным вопросом, — Его Высочество сидел на полу недвижимо как статуя, говорил тихо и ровно, опустив голову. Со стороны казалось, что он расслаблен и спокоен, и просто разглядывает свои наполированные гладкие ногти, но Курояма-Ямада был слишком близко, чтобы не заметить излишне твердый постав головы — будто нечто тяжелое и большое давило сверху на шею наследника, подобно ярму или тяжелым колодкам.
 — Я сделаю все, чтобы оказать вам посильную помощь, Ваше Высочество, — тихо произнес японец, тем же движением опуская голову. — Я искренне хочу угодить вам.

Тень страдания мелькнула на лице наследника — или то лишь показалось японцу и всего-навсего затрещал фитиль лампы и дернулся огонек. Но мысленно Таро сделал себе пометку не смотреть на лицо повелителя, дабы нечаянно не застать его в миг слабости. Такого, не зная еще, куда попадет и чем обернется его служение корейцу, отлученный от клана сын даймё не мог себе позволить.

 — Ты видел, как секли варвара-матроса, — произнес Его Высочество полувопросом, спокойным, мягким тоном, но Таро еще более утвердился в своем решении не смотреть на его лицо. Сейчас мужчина опасался излишней слабости наследника куда более, чем любых своих ошибок, и до дрожи не желал становиться поверенным в тайну, недостойную того, чтобы быть тайной правителя.
 — Видел, Ваше Высочество, — Ямада ниже склонил голову, утыкая взгляд в свои руки по примеру наследника. Он не утруждал себя перебиранием вариантов вопроса, какой задаст ему кореец, но уже остро ощущал, что придется изрядно поломать голову.
 — Мне не понравилось, как он бил. Замах был подобен тому, как рубят мечом.
 — Мне не знакомы корейские искусства владения оружием — но я не заметил подобного, Ваше Высочество, — японец покорным меланхоличным движением опустил ресницы, заранее демонстрируя, что в его словах совсем не обязательно искать вес и правоту. — Но он бил с жалостью и милосерднее, чем следовало бы.
 — Он каждый раз верно отмерял силу, — бросил Его Высочество, почти перебив. — Для этого требуется твердая рука. Согласно документам он сын резчика по камню, но то, как надлежит держать резец, разительно отличается от того, как надо держать плеть.
 — Вас преследуют? — едва слышно, на японском протянул Курояма-Ямада, вспомнив и ежедневные занятия наследника по стрельбе из лука, и то, с каким тщанием проверяли его трапезу, и приманивание собаки. И, довершая осознание правдивости этого предположения, вспомнился режущий глаза блеск отполированного клинка. Мурамасы. — Убийцы?

Вместо ответа наследник коротко, почти обреченно кивнул и тут же коротким движением сжал зубы, так что проступили и опали желваки.

 — Но что вы можете сделать, Ваше Высочество? — Таро не решался говорить в полный голос теперь, и куда меньше его волновало то, что повелитель может не расслышать и неправильно понять, чем то, что рядом чужие уши.
 — Я хочу испытать его, и после, если его умение держать оружие подтвердится, возьму в качестве личной охраны, — важно, торжественно проговорил наследник, и японец не сдержал короткой понимающей улыбки.
 — Сколько их? — вывел он почти одними губами, так что звука дыхания во фразе было едва ли не больше, чем слов.
 — Не более, чем мог провести в себе пханоксон, да минус трое. Но явно больше, чем сейчас на корабле матросов из выкупленных пленников, — так же едва различимым шепотом отозвался Его Высочество, а после добавил в полный голос: — А теперь позволь напрячь твой ум еще одной задачей.

Курояма-Ямада медленно и глубоко вдохнул, готовясь слушать с удвоенным вниманием и улавливать смысл двух реплик сразу, но наследник будто успокоился, раскрыв свои подозрения, и принялся в ненарочитой, неподдельной задумчивости слово в слово пересказывать задачу, какую загадал ему еще вчера старик-посол. И хоть говорил Его Высочество с расстановкой, твердо и сильно, откладывая одно от другого, даже яшмовому голосу было не справиться с сетью слов, сплетенной с пугающим мастерством.

Есть партия Пятерок, говорил Его Высочество, что всегда указывает вану на его ошибки и отговаривает от излишне необдуманных решений, и есть в этой партии некий господин Ли, ярый сторонник вана. Он не одобряет того, как господин Ким из той же партии Пятерок, жестко пресекает многие начинания вана, и хочет напоить его кровью рыбы, дабы стал нем, как рыба. Но есть еще партия Песен, во всем потакающая вану, и есть в этой партии еще один господин Ли, считающий, что плохо потворствовать начинаниям изначально дурным, и он ворует уже приготовленную рыбью кровь, дабы подлить ее в питье господину Киму из партии Песен, всякий раз восхваляющему вана до излишнего активно. Но есть еще партия Задумчивости, всегда старающаяся избрать верный путь, и есть в этой партии господин Ли, за благо почитающий служить нынешнему вану и видящий его мудрость. В последний момент он подменяет рыбью кровь водой, а саму ее вливает в питье господину Ли из партии Песен, и тот навеки лишается возможности сказать слово.

Задача была проста — вану надлежало наказать того, кто заслуживает наказания. И пока ограничивалась скупыми безликими фразами о трех партиях — тут Его Высочество пояснил, что таково и есть положение дел во дворце — она не требовала особых раздумий. Сторонник своими руками, прежде приказа убрал врага, и враг этот был вовсе не безобидной рыбешкой в пруду, вану просто не требовалось вставлять свое слово. Но был еще и закон, перед которым равны были и соратники, и враги. Закон, требовавший исхитриться и выкрутить его в нужную сторону, чтобы по всей строгости наказать того, кто опасен, но спасти полезного.

Таро по-хорошему не был знатоком даже японских законов, что уж говорить о том, кто еще несколько дней назад нищенствовал и скитался по грязным уголкам портового города. Но неприглядное прошлое не мешало Его Высочеству рассуждать дельно, разбирая всю подоплеку задачи слой за слоем.

Она задана в таком виде, в каком задана — преподнесена, будто дворцовая трапеза, где все яства лежат на своих тарелках. Не даны ни причины, ни следствия, ни детали, но зато известно уже, кто виноват. Дело расследовали долго и с пристрастием, прежде чем передать правителю для вынесения решения. Вану, твердо сказал Его Высочество, и в этом с особым тщанием оба отметили подсказку. Наследник даже осмелился при японце продраться через слой нанесенной хитроумным стариком шелухи и назвал партии своими именами: Западная клика, Большая Северная клика, Малая Северная клика. От соблазна назвать всех по именам он удержался, а может не знал их — но одних лишь наименований хватило, чтобы сбросить излишнюю, театральную пестроту одежд и обнажить суть. В каждой из трех клик нашлось по несогласному, и все эти несогласные вознамерились перегрызть друг другу глотки, и это могло равно начать и войну партий друг с другом, перекрестную и всех против всех, или напротив, привнести долгожданный баланс в ту колыхающуюся волнами кашу, лет двадцать варящуюся в столичном громадном котле.

 — Правильное решение лишь одно, — сказал Его Высочество, и глаза его — Таро не удержался и бросил короткий взгляд на наследника, когда в голосе того лязгнула прежде не слышанная сталь — сверкнули остро, как клинок. — И я должен найти его.

Самурай не знал, не мог знать, что мысленно мужчина добавил «и доказать себе, что оно действительно правильное», но звона стали в прежде мягком, почти слабом голосе ему хватило, чтобы понять — не столько в задаче дело, сколько в том, как она была задана.

 — Вас убьют, если ответите неверно? — проговорил он, едва двигая губами.
 — Не имеют права, — бросил наследник даже жестче, чем следовало, но тут же смягчился, нацепил на лицо мягкую, кроткую улыбку. — Если бы это было так, мне бы не простили того, что я взял вас с собой.
 — Не стоит ли… казнить всех? По всем формам каждый из них совершил предательство… — осторожно предположил мужчина, но не успел договорить, как был остановлен властным взмахом руки.
 — Не произноси этого слова никогда, иначе твоя слава будет бежать впереди тебя, японец, — змеей прошипел Его Высочество.
 — Прошу меня простить, мой господин, — Таро покорно опустил голову. — Я забываюсь.
 — Если бы я не знал, почему ты останешься верен мне независимо от моих слов, я бы оставил тебя в Хёго, — бросил наследник, уже совладав с собой, его голос вновь стал мягок и спокоен.

Некоторое время тишину нарушало лишь слабое потрескивание фитиля лампы. Каждый молча думал о своем.

 — Да, судьба порой шутит удивительно тонко и красиво, — наконец, прервал молчание Курояма-Ямада. — Еще недавно вас, Ваше Высочество, били палками оттого, что это была единственная цена, которую я смог предложить за свое спасение, а через считанные дни и мою спину охаживала палка. Вы приказали связать ноги пленника, дабы не делал слишком широких шагов — и ваши собственные щиколотки после этого опутала веревка. Карма, Ваше Высочество.

Наследник насмешливо фыркнул и поднялся с места.

 — Ты рассказал мне, как отрекался от отца, Таро, — протянул он непринужденно, подошел к японцу вплотную, заглядывая в глаза как кукле, восхищенный тонкостью росписи. — На той чайной церемонии сорвал с ветки цветок камелии, который был еще не готов упасть сам, даже лишил его лепестков… а знаешь ли ты предание, говорящее, что каждому, кто сорвет этот цветок, суждено лишиться головы? У камелии не опадают лепестки подобно вишне и пиону, увядший цветок падает сам, целиком. Как отрубленная голова.

Ямада улыбнулся неловко и смущенно, поняв, что начатый разговор о карме бы непростительной ошибкой.

 — Я не верю в это предание, — меж тем продолжил Его Высочество, и голос его на короткий миг показался Таро болезненно грустным — или то сам он излишне увлекся сожалением о своей ошибке и услышал то, чего не было. — Но верят другие. Будь осторожнее, японец. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы для тебя камелия осталась просто цветком, но не смогу защитить тебя ото всех. Думай своей головой, японец.
 — Прошу меня простить, Ваше Высочество, — тихо отозвался Кейтаро, склоняясь в глубоком поклоне перед своим господином.

Наследник, ничего не ответив, бесшумно вышел из каюты.

***

Утро восьмое

***

Северный ветер, плещущийся в парусах и резво гонящий корабль вперед, с каждым новым днем сильнее и глуше брался белым полотном тумана, будто в чан с водой сыпали все больше рисовой муки. Корабль слепо шарашился в белом полотне, глубину теперь мерили почти непрестанно, продвигаясь вперед с медлительностью, сводящей с ума царственного пассажира.
Его Высочество стоял у борта, около надстройки с каютами, и, опершись локтями о планшир, глядел вниз, на слабо подернутые пеной волны, меж которыми подобно шелковым лентам на рукавах танцовщицы-кисэн струились полосы тумана. И так же подобно кисэн кружились в замысловатом танце мысли мужчины, раз от разу возвращаясь на тот же круг. Сейчас, когда капитан черного корабля слепым щенком барахтался в тумане посреди незнакомых вод, наследник готов уже был поменять свое решение. Готов был как данность и горькую лечебную микстуру принять унижение, насмешки, готов был даже вынести жгучую тяжелую злобу того гиганта-варвара, лишь бы уберечь и себя, и всех остальных. И тем мучительнее было осознавать, что в собственных словах нет ошибки и каждый день промедления может оказаться последним днем для всех собравшихся на этой никчемной посудине.

Его Высочество не питал иллюзий по поводу своего положения, но и сдаваться на милость убийц не спешил. У капитана корабля за пояс неизменно заткнуты заряженные пистолеты, Курояма, пусть и не свыкшийся с качкой, всюду, даже ходя на нос корабля по малой и большой нужде, таскает за собой меч. Бендзиро — к нему у наследника осталось не столь уж много доверия — хранит свои мечи в каюте, но они у него хотя бы есть. Если предположить, что все корейские матросы — убийцы, да каждые трое прячут по четвертому, то единственной силой против них остается рыжебородый капитан со своей командой, два лучших фехтовальщика Хёго ничего не противопоставят полутора десяткам корейцев. Но сейчас склонить шкипера на свою сторону потребует немалого труда, если вообще выйдет, наследник прекрасно понимал это и не тешил себя напрасными надеждами. Все их многочисленные споры, прикормленный и ластящийся к ногам пес, подстреленная птица… два серебряных слитка едва ли перевесят честь варвара на чаше весов.

Думать было бы куда менее тягостно, если бы мужчина точно знал, что покушение должно состояться. Но то, что творилось на корабле, вопиюще не соответствовало прежним покушениям, устроенным в городе. В Хёго босяка пугали, поганой метлой отгоняли от Пака, но так ни разу и не прикоснулись, хотя на десять раз могли бы снести голову. Боялись. Его ли самого, или боялись сделать ошибку — не столь важно. И сейчас, когда даже в тумане оставались считанные часы, не дни пути, несостоявшиеся убийцы могли бояться еще больше. Но в чем тогда был смысл посылать их, неспособных исполнить приказ и совершить задуманное? Будто это все было…

Очередной проверкой. Смертельной проверкой. Чтобы наследник показал свои умения, балансируя на грани достаточно острой.

Но как на эту проверку наложить взрыв корабля, когда не посчитались ни с японцами, ни с жертвами среди команды, так что сами убийцы лишились возможности вернуться домой? Кто-то перед самым взрывом отсек голову тому пойманному в Доме Цветов и Ив корейцу — но стоило ли это делать с человеком, который знает, что ему так или иначе суждено погибнуть? И станет ли этот человек добровольно оставаться на корабле до самого взрыва? Тогда ведь несомненно хотели убить. Но ценой ли собственных жизней? И не выходит ли, что убийц два состава, а не один? Этот старый кот Пак сам ведь, намеренно ли, или случайно, вбросил слова о трех партиях — не могло ли это быть намеком? И не могло ли быть так, что старик-посол не только знает о наемниках, но и сам заправляет делами одного из двух отрядов?

Это и страшило, и давало надежду. Если грамотно уступать Паку и показывать себя таким, каким старик и хочет видеть наследника, можно не только спастись самому, но и спасти остальных.

По сравнению с тем, что занимало ум Его Высочества, побег с собственного завтрака не играл большой роли. Единственным вопросом, который имел значение, было лишь то, действительно ли оно так, как представлял себе мужчина, или это очередная тонкая игра, призванная скрыть истину.

И в то самый момент, как Его Высочество собрался было отложить размышления в сторону и иди пострелять, успокоить дух, как совсем рядом раздались знакомые, мягкие и сторожкие короткие шаги. Не стоит думать слишком громко, с глухим злорадством подумал наследник — могут услышать. Пак явился будто призванный шаманом дух, и не имело сейчас особого значения то, что причина его появления была обыденной и скучной.

 — Вы отказались от утренней трапезы, Ваше Высочество? — участливо протянул старик, подходя близко. Недопустимо близко, мелькнуло в сознании мужчины, тяжело оказалось совладать со стремлением тела отшатнуться. Порывистым движением наследник поднял глаза на Пака и тут же вновь опустил их к бьющим о борт волнам, ближе сдвинул локти.
 — Мне сегодня нездоровится, — сухо бросил он. — Туман плохо действует на горло и легкие, я не хочу нагружать нутро излишней тяжестью.
 — Понимаю, — вздохнул старик с такой искренней печалью, что Чжоу почти испугался скрытого за ней намека — о том, что было, а чего не было у принца. — Но почему вы тогда не уведомили заранее? Можно было бы подать горячее питье на травах. И вы одеты, Ваше Высочество, но не лежите в каюте, что было бы несомненно полезнее.
 — Я достаточно сведущ в натурфилософии и сам знаю, что мне полезно, — резче чем следовало бросил наследник, и тут же неуловимо коротким движением тряхнул головой, недвижимо вперил взгляд в воду. Полосы ластящегося к волнам, смешивающегося с ними тумана до странного сильно напоминали весь нынешний разговор, и мужчина почти боялся думать, к чему его подведут сейчас.
 — Я не смею усомниться в ваших знаниях и разуме, Ваше Высочество… — мягко проговорил старик, улыбаясь мужчине, но ласковый блеск глаз посла теперь казался наследнику умело расставленной ловушкой. И лезть в эту ловушку даже под самым весомым предлогом не хотелось.
 — Вы не медик, в ваше ведение не входит обеспечение моего здоровья, — оборвал Пака наследник. — Я уже в том возрасте, чтобы ощущать и осознавать, что требуется моему организму, а что нет. И сейчас я желаю отдохнуть от пищи и проветриться.
 — Мне стоит обучить вас дыхательной гимнастике, Ваше Высочество? — участливо спросил старик, но напоролся на холодный злой взгляд.
 — Я осведомлен в техниках дыхательной гимнастики не менее вашего, — бросил мужчина, отворачивая голову от Пака, не желая более глядеть на него. — Наш разговор не имеет смысла. Если у вас ко мне дело, говорите, но если пришли только читать нотации и сетовать, что я не ем — идите лучше в каюту. Холодно.
 — Ваши слова натолкнули меня на размышления, Ваше Высочество. Может быть, Ваше Высочество, вам нездоровится от того, что излишне заполнили себя мыслями? Поэтому и в желудок ничего не лезет, нет места, — Пак с заискивающей, издевательской улыбкой протянул руку к животу наследника.

И в тот же миг оказался схвачен за горло. Одной рукой, как птица, какой скручивают голову, чтобы ощипать и бросить в котел.

 — А кто давал тебе право прикасаться ко мне? — голос Его Высочества лился сладко-терпким липким медом, вкрадчиво почти до непристойного, но пальцы сжались тисками.

Старику-корейцу было уже не до правил приличия, пальцы беспомощно скребли по закаменевшей в стальной хватке руке Его Высочества.

 — Что… кто позволяет… — шипел он одними губами, силясь разжать чужую руку — а наследник стоял каменной статуей, самой природе которой неведомо снисхождение.

Через несколько мгновений мужчина все же совладал с собой и отпустил Пака.

 — Никогда никто не прикоснется ко мне без моего на то разрешения, — прошипел Его Высочество, а после почти бегом направился в свою каюту, и громко на каждом шаге звенела натянутая меж щиколоток веревка.

***

Ян сидел в своей каюте, обхватив голову руками, и, вполголоса бормоча проклятия этим желтозадым мартышкам с их картами, законами и монархами. Этот краснохалатный просто издевался над ним, везде, куда бы шкипер не сунулся, неизменно устанавливая свои порядки. И даже наказание провинившегося — куда уж дальше хозяйничать на чужом корабле — обустроил по своему разумению. Хотя Ян не был не рад признать, что сам с тем матросом поступил бы жестче, да и его собственные ребята секут больнее, но само влезание пассажиров во внутренние дела команды не входило уже ни в какие ворота.

И то, что ветер незаметно, но верно менялся с северного на попутный восточный, шкипер не мог воспринимать как благодать. Проклятые скалы, какими в изобилии были утыканы берега на полученной от желтозадых карте, мерещились моряку уже отовсюду, разве что во снах не приходя и не отплясывая вокруг него как ведьмы на шабаше вокруг костра. Сейчас, свободный, имеющий деньги и провизию, с целой командой, Ян чувствовал себя гаже, чем брошенный в темницу и закованный в колодки по рукам и ногам. Без разрешения этих еретиков не зайти ни в один порт, не взять на борт ни одного человека, не пополнить трюм ни одним тюком груза… разве что выгнать из каюты эту куклу-девку Ян мог и сам в любой момент, но подобная иллюзорная власть нисколько не тешила самолюбие моряка. Он хотел быть хозяином на собственном корабле — разве много это, когда некоторые ворочают сотнями пудов серебра и тысячами миль земли?

Как же. Сейчас шкипер не был хозяином даже курсу, который рассчитывал в муках, кляня идиотскую карту на крамольном варварском языке. На одном из ключевых пунктов, когда требовалось вывести время поворота на север за южной оконечностью полуострова, прихватило повыше паха — и мужчина едва сдержался, чтобы в порыве жгучей злобы не разорвать карту. Уже и собственное тело против него!

Хуже и быть не может, мрачно думал шкипер, когда, облегчившись, возвращался в каюту. Но то, что увидел он за миг до того, как закрыл дверь, заставило его призвать пару сотен чертей на собственную голову.

Наследник как обычно стрелял из лука — и в тот самый момент, когда он выпустил стрелу, сзади на него кинулся один из матросов-корейцев. Все произошло в один миг, Ян не уловил начала движения, не успел даже опустить руку к пистолету. Лишь взметнулась костром алая ткань, и вот уже напавший стоит на палубе на коленях с заломленной за спину рукой. Шкипер возблагодарил Пресвятую Деву за то, сколь ловок и скор на расправу его царственный пассажир — но тут встретился взглядом с Его Высочеством.

Спустя всего несколько мгновений все трое обретались в одной из кают наследника. Ян не мог взять в толк, что от него требуется, и это злило все сильнее — но этот краснохалатный черт имел свои соображения. Пришлось вызвать Томаса переводчиком, и тот, стараясь не глядеть на приткнувшегося в угол связанного азиата-мужчину, запинаясь и поминутно облизывая ссохшиеся губы, взялся перекладывать слова наследника с японского на понятный голландцу язык.

И Ян вновь оборвал себя на желании схватиться за голову.

Напавший желал убить, но это бы разглядел и дурак — а наследник говорил о том, что побудило матроса напасть. И подозревал, что покушение не было порывом одной озлобленной души, а напротив, тщательно планировалось. Убедительно и складно он говорил о том, что целая шайка убийц идет по его следу и сейчас на корабле под личинами матросов могут прятаться с полдесятка, десяток, а то и полтора десятка воинов. Шкипер не мог не признаться, что верит словам этого узкоглазого демона и сам проникается все большей подозрительностью к каждому своему пассажиру. И вчерашняя порка поставила жирную точку в измышлениях мужчины.

Ян не хотел быть куклой в чужих руках, необходимость смириться с очередной, пугающе огромной интригой причиняла почти физическую боль — но со словами наследника, даже криво-косо переведенными британцем, нельзя было не смириться. Пятнадцать человек в трюме… те самые пятнадцать человек, которые взорвали корабль желтозадых в порту — от осознания этого Яну едва не стало дурно. С той самой посудины на его корабль подняли пушки, а к пушкам были снаряды и порох. Порох в достаточных количествах, чтобы если уж не взорвать, то крепко прижечь хвост. Так, выходит, судьбы и благополучие всех, кто застрял в этих чертовых туманах, в руках одного-единственного человека?!

Ненависть шкипера к проклятому краснохалатному, не набрав истинной своей мощи, переродилась в изумление и недоумение столь сильное, что почти парализовавшее волю. И когда Его Высочество все так же неторопливо, твердо и спокойно заговорил о том, почему нельзя сейчас вызвать всех на палубу и просто казнить, Ян лишь молча внимал корявому, сбивающемуся переводу и не находил, что ответить.

 — Если только этот признается, что следовал плану, а не по собственному разумению напал на меня, пусть повторит свое признание перед всеми, и будем судить заговорщиков по закону, — закончил Его Высочество, затылком указав на связанного в углу матроса. — До этого же никто не вправе знать о случившемся.

Томас понятно и толково перевел лишь половину, но и этого хватило шкиперу. И в который раз его злоба, ненависть и страх перед этим чудовищным человеком в алом, не удержавшись, выплеснулись наружу.

 — Да что ты себе позволяешь, ублюдок? — зарычал Ян, метнулся к наследнику и схватил его за ворот накидки, дернул на себя. — Из какого, к черту, железа сделана твоя мошонка, что тебя до сих пор никто не может взять за яйца?!

Томас вжал голову в плечи и прикрылся руками, а вот Его Высочество хранил каменную невозмутимость, ни один мускул не дрогнул на его лице, лишь взгляд его впился в переносье шкипера с такой силой, будто был долотом, над которым для удара уже навис многопудовый молот.

 — Сколько матросов вы готовы потерять в сражении? — бесстрастно бросил он, в едва заметной улыбке приподнимая уголки губ — и Ян, даже не поняв слов, отступил. С человеком, который смеялся в нацеленные на него пистолетные дула, грубая сила не могла сладить.
 — И что ты будешь делать? — шкипер разжал кулак, отпуская водой вытекший из пальцев шелк, сдвинул брови, но на шаг покорно отдалился от наследника. — И главное, за каким дьяволом я тебе нужен?
 — Вы хозяин этого корабля, и вы представляете здесь высший закон, — ответил Его Высочество, и в голосе мужчины ненарочитой, судейской беспристрастной строгости было не меньше, чем в переведенных британцем словах. — Лишь с вашего позволения я распоряжусь матросом так, как должно.

Шкипер опешил. Царственный пассажир, везде и всюду установивший свои правила, руководствуясь одному ему понятными соображениями, теперь спрашивал разрешения на то, что разумелось само собой — и это было неправильно, дико и разительно отлично от ожиданий моряка. Ян даже не видел в этом уступки, напротив, всей шкурой чувствовал, что здесь очередная засада… но по всем правилам, которые этот же желтозадый кардинал здесь и насадил, выходило, что ему даровали власть в качестве высшей награды и милости.

 — Да делай с ним что хочешь! — разозлился Ян, в беспомощном отчаянии взмахнул руками, но в этот раз удержал себя и не двинулся с места.
 — Вы останетесь присутствовать при допросе?
 — Да, чертов ссаный ублюдок, да, мне все равно больше нечего делать!

Томас мешкал с переводом и глядел на шкипера умоляюще, но все его попытки повлиять на ситуацию были тщетны — наследник расслышал в словах голландца известные ему слова.

 — Вы остаетесь, — холодно кивнул он, не спрашивая, а приказывая. Британец беспомощно опустился на пол в углу каюты.

Следующие часы стали для Яна едва не самыми мучительными в жизни. Он, капер, видел предостаточно крови за свою жизнь, знал запах каленого железа и сожженной плоти, был прекрасно осведомлен о том, как выбить из человека признание — но то, что видел в этот раз, в чем заставили участвовать, было выше и гаже любых пыток. Когда наследник приказал принести всего-навсего ведро морской воды, Ян лишь усмехнулся себе в бороду. Топить — дело, конечно, хорошее, только браться за него надо умеючи, и против человека, знающего воду и не боящегося ее, оно может принести больше вреда, чем пользы. Даже интересно стало, как же проявит себя преступник и что будет делать этот краснохалатный, своими изнеженными, холеными как у женщины руками.

Все благодушие слетело со шкипера в тот миг, когда этот дьявол с заячьими глазами в одиночку и с той же невозмутимостью святоши влил добрую половину ведра в рот пленника — а тот, казалось, и рад был пить. Дальнейшее поначалу мало было похоже на пытку: наследник говорил, мягким ласковым тоном, как мать увещевает плачущего ребенка, что все непременно будет по его желанию, только попозже. Томас не знал этого языка, да и едва ли был в состоянии переводить, беднягу неслабо трясло. Сам же Ян крепился и храбрился изо всех сил, но, сам знававший, что такое жажда в море, понимал, что сил этих хватит ненадолго. Незнакомый язык, не рычащий японский, а журчащий водой — все той же чертовой водой! — опутывал подобно сети, стягивал руки и ноги, не давал двигаться с места. Шкиперу становилось все страшнее, и все сильнее, глядя на несчастного пленника, ерзающего в веревках и облизывающего взявшиеся коркой губы, он сам хотел пить. Ян никак не мог взять в толк, о чем можно столь долго болтать, раз уж преступник сам должен начать говорить, но вмешиваться решительно не хотелось. Каюту заперли изнутри, и для четверых собравшихся там было тесно, просмоленные черные стены нещадно давили. Запах соли витал в воздухе, смешивался с потом и сырой тяжелой духотой, все труднее было сидеть неподвижно, без дел, и смотреть, как искажается лицо матроса-азиата в нарастающих муках жажды.

По-прежнему не дав сказать ему ни слова, Его Высочество послал за другим ведром, пресной чистой воды, да за парой мисок — и с этого момента началась собственно пытка.

Когда плененный кореец не ответил в первый раз, мужчина лишь поднес миску к его лицу и тут же отдернул.

Когда не ответил на дважды повторенный вопрос, наследник с издевательской участливостью смочил край собственного рукава и обтер его губы.

На третий раз мужчина плюнул в миску, на четвертый — приказал Томасу туда помочиться, и, скованный какой-то колдовской злобой всего происходящего, британец безропотно подчинился.

А на пятый раз, вновь омочив губы пленника, Его Высочество бесстрастно вылил испорченную уже воду в угол каюты.

Так повторилось еще дважды, и краснохалатный дьявол был чудовищно изобретателен в своих пытках. Пресной водой на глазах связанного матроса он омывал свои руки, а после свои сапоги, лил на волосы несчастного так, чтобы не попало на лицо, с ладони давал сделать крохотный глоток — и спрашивал, раз за разом повторяя один и тот же вопрос, а после неизменно выливал воду.

Ян ощутил, как собственные губы печет солью, как плывет комната и безжалостно сохнет во рту, начало мутиться в голове. Несчастный напавший матрос уже несколько раз порывался вытошнить соленую воду, но наследник раз за разом хладнокровно зажимал его рот и нос и заставлял глотать вновь и вновь, и не было в его лице ни капли злобы. Даже взгляд, холодный и пустой, как те страшные, нечеловеческие глаза морского чудовища, какие шкипер вживую, на расстоянии протянутой руки видел в юности и какие порой приходили за ним в кошмарных снах, был начисто лишен любых человеческих проявлений. И все тверже, все яснее понимал голландец, что спрут, растянувший перед ним свои щупальца, любую жертву, даже самую сильную, выпустит лишь по собственной воле.

Сейчас мужчина не имел ни малейшего желания оставаться пусть даже не наедине, но в одной клетке с этим чудовищным зверем. То, как швырялся проклятый дьявол в кровавом халате серебряными слитками, то, как смеялся он в нацеленное на него пистолетное дуло, как точным движением жалящей змеи выворачивал руки кидающимся на него, не было человеческим повадками — но только теперь Ян понял, что все это не простиралось дальше игр. Сейчас, когда во весь свой исполинский рост встал перед ним этот монстр, не имеющий ничего святого, не имеющий сердца и с одинаковым хладнокровием толкающий к гибели что одного человека, что весь корабль, глупыми и жалкими казались все попытки с ним бороться. Сам моряк когда-то отсек ножом впившееся в его ногу адское щупальце, но здесь при нем не было такого ножа. И с трудом, с болезненным усилием мужчина останавливал собственные руки, тянущиеся к пистолетам, чтобы всадить пару пуль в затылок чудовищу.

Ян не мог уразуметь, что спрашивал наследник у напавшего мужчины, да и спрашивать не имел ни малейшего желания — но уже ни капли не верил в то, что краснохалатный дьявол удовлетворится полученным ответом. Несчастный связанный азиат, похоже, знал, что смерти ему не миновать, и если сперва лицо его искажал страх, то после все сильнее проявлялась жгучая и едкая, что та же соль, злоба. Иссохшие, потрескавшиеся и кровоточащие от соли губы все сильнее искажал животный оскал, и если первые слова матрос бросал с неохотой, то после, когда страдания усилились, вылаивал их скалящимся на дикого зверя псом, рычал и извивался в веревках. Глаза его, в первое время бывшие человеческими, влажными и живыми, быстро запали как у мертвого, сделались сухи, и взгляд их, необычайно острый, пронзал насквозь. Страшным стало лицо связанного матроса, исказилось звериным оскалом, болезненная дрожь била тело — но бросаемые им слова, на незнакомом, злом и чуждом уху языке, казались вбиваемыми в плоть ржавыми гвоздями. Невыносимо было видеть чужие муки жажды, еще более невыносимо было наблюдать безжалостную холодность палача, оно смешивалось в невыразимо гадкую, грязную смесь, пристающую к коже так плотно, что тянуло ногтями раздирать руки до мяса, лишь бы избавиться от этого отвратного, страшного, мерзкого.

И не было ни самого зыбкого шанса, ни малейшего права это прекратить. А матрос, понял шкипер, умрет — а не скажет нужного. На подобных людей, добровольно шагающих по доске, он уже насмотрелся.

Глухое, черное как морские бездны отчаяние взяло мужчину. Он рад бы позлорадствовать тому, что хоть кто-то обломает краснохалатному зубы, но на это злорадство не хватало сил. То, как бездумно и жестоко тратил воду наследник, так что самому шкиперу выворачивало нутро до острой рези в желудке и тошноты, принесло пользы не больше, чем дали бы простые побои и иглы под ногти — это Ян понял слишком хорошо. И воля этого связанного оказалась несгибаемо тверда, под стать пытающему его чудовищу.

Будто все они, узкоглазые варвары в белых одеждах, были такими.

И прежде страшившие мужчину мысли о том, что на корабле под личинами матросов могут таиться убийцы, опахнули вдруг ужасом грубым и почти зримым — едва не наяву представил шкипер свой собственный корабль, опустошенный, залитый запекшейся кровью и заваленный смердящими трупами, призраком носящийся по волнам и наводящим ужас на тех редких моряков, которые заходят в здешнее воды.

Когда Его Высочество наполнил пресной водой четвертую миску, голландец не выдержал.

 — Да он ничего тебе не скажет! — вскричал мужчина, вновь метнулся к наследнику, но удержал себя от рукоприкладства и остановился в полушаге от Его Высочества, буравя взглядом его макушку, до побелевших костяшек сжал кулаки и угрожающе потряс ими. — И я бы не сказал! Слышишь, ты?! Ничего ты ему не сделаешь!

А после рванулся отмыкать дверь каюты. Непослушными пальцами кое-как справился с запором, и, рыча проклятия, почти выкатился из каюты прочь. Томас на негнущихся ногах выполз через несколько мгновений следом.

 — Что он? — глухо бросил Ян, на едва слушающихся ногах подходя к планширу, облокотился на него и от души сплюнул в морские волны. — Ты хоть за меня извинился?
 — Он сам принес извинения за то, что доставил страдания вашему… духу, — британец зябко поежился, оперся локтями о планшир и обхватил себя ладонями за плечи, громко сглотнул. — А еще… он вложил ему между зубов несколько слоев веревки. Посмотрел на меня… странно, — Томас еще раз передернул плечами, — и сказал, что иначе тот откусит себе язык. И знаете что, капитан?
 — Даже знать не хочу, — фыркнул шкипер. На свежем воздухе, без давящих на макушку стен и вида пленника, к нему начало возвращаться самообладание.
 — Он ведь откусит, — тихо сказал юноша. — Откусит, и мы это узнаем только по вытекшей из-под двери каюты луже крови.
 — Хочешь сказать, он прав? И там действительно может быть целая шайка убийц? — Ян недоверчиво скосил глаза на Томаса, дернул углом губ, выпуская наружу едкий смешок. — Ссаные желтозадые дикари.
 — Я бы снарядил шлюпку. На всякий случай, — тем же тихим осторожным голосом протянул британец.
 — И что, японцы все такие? — скривился шкипер. — Я понимаю, земли у них на всех нет и надо уметь грызть глотки друг другу, но не до такой же степени!
 — Его Высочество не японец, — Томас покачал головой.
 — Конечно, — фыркнул Ян. — Этот чертов еретик в красном халате хуже японца, он сам дьявол!
 — Его жизнь очень ценна, а значит, ему самому ценен и корабль, и мы все, — вкрадчиво протянул юноша. — Я бы из всех пассажиров доверял ему охотнее других.
 — Но пару фляг в шлюпку накидаем, — желчно хохотнул Ян, а после злобно глянул на своего переводчика. — Только, чур, никому не слова! Узнаю, что кому сказал — всыплю тебе в зад пороха и пуль, вставлю оба пистолета и заставлю перезарядить. Ты меня понял?

 — Понял, — торопливо кивнул Томас, — никому ни слова.

***

Юми — девушка привыкла к своему прежнему имени быстрее, чем привыкала к новому. Будто проще было, вновь нося звание оружия, почти являясь этим оружием, смириться со своей неприглядной долей и час за часом, день за днем маяться от безделья и ждать приказы господина — сидела в своей каюте, когда рыжебородый варвар влетел туда, схватил за руку, стиснув ее запястье как клещами, и поволок к себе. Девушка не сопротивлялась, как могла широко и часто переступала ногами, чтобы успеть за своим хозяином, а в голове ее тем временем носились мысли о том, что же могло случиться и что теперь с ней будет.

Первый вопрос остался без ответа, но со вторым все стало ясно через считанные мгновения — ворвавшись в свою каюту, рыжий варвар толкнул японку на кровать, тут же навалился сверху и принялся срывать с Юми одежду. Тело девушки сковало страхом, разом вспомнилось все то мерзкое, противное и ничтожное, что изредка перепадало на ее долю в Доме Цветов и Ив. Юми приказала себе быть стойкой, сама вскоре начала помогать мужчине раздевать себя, но едва распахнула ту короткую и широкую куртку, какую дали на замену кимоно, как варвар с рычанием дернул девушку на себя, развернул и впечатал головой в подушку на постели. Одной рукой прижимая ее за плечо к кровати, второй мужчина вздернул зад Юми вверх, и японка покорно замерла в этой унизительной, постыдной позе. Ударил по щеке край задранной за голову юбки, девушка коротко вздрогнула, когда грубая громадная рука сдернула с нее исподние штаны, и вновь замерла, мучительно силясь расслабиться.

…и ничего.

В вечность растянулись для девушки те несколько мгновений, когда господин медлил. Юми задержала дыхание, зажмурилась крепко — а после услышала плевок. И в следующий миг грубые, с жесткой, изъеденной солью кожей, но влажные пальцы коснулись ее промежности. Японка опешила, зажмурилась сильнее и шире развела бедра, насколько позволяло неудобное, позорное положение. Было по-прежнему страшно, но теперь страх этот перебило брезгливое недоумение. И не было противно — мужчина не нежничал, но движения его были достаточно спокойны. Он даже бормотал что-то себе под нос, и голос его то дышал злобой, то прорезался почти мальчишеским удивлением.

Еще плевок, горячий звонкий шлепок по ягодице — и Юми не успела опомниться, как орудие варвара, оказавшееся действительно огромным в сравнении с тем, что помнила девушка по проведенному с Его Высочеством утру, вторглось в нее. Тупая, но сильная тянущая боль почти оглушила, японка невольно дернулась, и тут же на ее плечо, вдавливая в подушку, всем весом надавила тяжелая громадная ладонь. Юми, совершенно потерявшаяся, ожидающая, что ее пристрелят в любой момент, стоит только проявить непослушание, сама старательно прогнула спину под рукой мужчины, крепче прижимаясь к постели. Варвар засмеялся неожиданно задорно, но быстро его дыхание захрипло, и он начал движение.

Юми казалось, что ее берет зверь. Огромный, необузданный, дикий, берет со всей своей животной силой. Дыхание варвара было оглушительно громким, движения его отзывались где-то глубоко внутри, там, куда не доставал никто другой, одновременно болью и неправильным, злым, ненужным наслаждением. Японка ощущала себя совсем крохотной и слабой, высшим благом и необходимостью, прописанной в самих законах мироздания, было подчиняться этому громадному, яростному, бесконечно сильному существу.

Варвар рычал, что-то говорил и сам себя обрывал низкими гортанными стонами, от которых мурашки бежали по коже японки. Даже если бы она знала это язык — едва ли поняла бы хоть что-то, скованная сейчас чем-то совершенно неведомым, требующим подчиниться слепо и беспросветно не столько из страха, сколько из долга. На коленях, упирающаяся щекой в шершавое и грубое полотно подушки, с нелепо спущенными штанами и закинутой за голову юбкой, Юми осознавала до колдовского четко, что все происходящее здесь — правильно и хорошо. В точности так, как надо. Японка смотрела на загорелую жилистую ладонь, упирающуюся в постель рядом с ее головой, на то, как у запястной кости расходилась в стороны белая ткань рубашки, как играли под тонкой загорелой кожей синеватые вены.

И когда тяжелое, пышущее жаром тело навалилось сверху, накрывая, казалось, со всех сторон, и огненно-рыжие как расплавленная медь, неожиданно мягкие кудри невесомо коснулись щеки, на один невыносимо короткий, призрачный миг ощутила японка, что это лучшее из всего, произошедшего за всю ее жизнь.

***

Ники сидела в своей каюте и лениво листала книгу, не столько читая, сколько любуясь красотой иероглифов. Тот затравленный звериный взгляд, какой бросила на нее подруга, когда ее утаскивал в свою каюту громадный рыжеволосый варвар, быстро выветрился из памяти женщины — занимали ее совсем другие вопросы.

Ники успела понять, что мужчина, управляющий этим кораблем, горяч и крут, но разумен и не будет рычать зверем, если случившееся не является существенной угрозой. И тем более не потащит нелюбимую им японку к себе  — Ники все же приоткрыла дверь вдогонку Юми и успела увидеть, как вслед за ее юбкой захлопнулась дверь капитанской каюты — если не стряслось нечто, с чем он не справится сам. Женщина отчетливо помнила, как стояли друг против друга Его Высочество и этот громадный варвар, и мужество рыжего ничуть не уступало хладнокровию наследника.

И Ники, сидя в своей каюте в этой призванной изобразить постель сетке и бездумно листая книгу, ждала, когда за ней явятся точно так же, схватят за руку и волоком, как военную добычу, потащат в каюту Его Высочества.

Он вошел, когда женщина уже начала беспокоиться, молча сел рядом с Ники, обнял и спрятал лицо у нее на плече. Дыхание мужчины было ровным, но тихим и неглубоким, пальцы, лежащие поверх ключицы японки, были холодны как лед.

 — Что ты делал? — она положила ладонь на затылок наследника, прикрыла глаза. — Скажешь?
 — Пытал человека, — бросил он, с силой выдохнул и зажмурился, крепче притянул женщину к себе. — Я не знаю, что еще с ним делать и сколько ждать, я говорил с ним как с равным и приказывал, пытался и по-хорошему, и по-плохому. Он стоит на том, что один, что не хочет пускать самозванца и тирана на трон, что ненавидит меня и желает кораблю попасть в шторм, а мне умереть от молнии… но я ему не верю. Он не один. Я точно это знаю.
 — Сколько их?
 — Не знаю, — мужчина покачал головой, попробовал было отстраниться от Ники, но та лишь крепче прижала его голову к своему плечу. — Десяток… может быть, два десятка. Нам осталось три, от силы четыре дня, чтобы добраться до места. А они не выдержали.
 — Успокойся. Если этот корабль не взорвали в первый же день плавания, значит, ты сильнее их. И ты доберешься до трона.
 — Если бы только я думал о троне, — Чжоу вздохнул, снял ладонь женщины со своего затылка и отвернулся от нее, уткнул взгляд в пол и сплел пальцы в замок.
 — Я тебя понимаю, — отрезала Ники, вскинула голову и поднялась. — И поэтому приказываю замолчать.
 — Приказываешь? — Его Высочество насмешливо взглянул на женщину, тряхнул головой. — Ты — мне? Опомнись, ты видишь перед собой человека, который не слабее и не меньше Токугавы и точно желает стать сильнее микадо, и требуешь от него подчинения? Много на себя берешь, японка.
 — Заткнись, — бросила Ники, принялась развязывать неудобно приткнувшийся у подмышки бант блузки. — Ты пришел, чтобы я тебя утешила, и я утешу.
 — Гвак Джеу, «генерал в красных одеждах», красил свой плащ кровью из лона девственниц, веря, что этим защитится от японских пуль, — мужчина с едким смешком уперся взглядом в собственные ладони. — Неужели я так на него похож? Твоя кровь, полагаешь, спасет меня от клинков убийц?
 — Не говори глупости, — женщина дернула плечом, наконец, справилась с завязками и сбросила с себя чогори, оставшись в одной юбке. — Я уже достаточно чистая, а это действительно нужно тебе. Разве не для того ты вломился в мою комнату без стука и сел рядом, не сказав ни слова?
 — Я не просил тебя делать то, что ты делаешь, — Чжоу поднялся, подошел к Ники и взял в руки отлетевшую на пол блузу, набросил ее на плечи японки. — Мне тяжело, и не от тебя мне прятать это. Я делаю грязные дела. Настолько грязные, что мне самому противно прикасаться к кому-либо, а к тебе — особенно. Я не хочу пачкать тебя.
 — Кровь не грязь, — Ники выдернула из пальцев мужчины завязки, которые он вновь собирался сомкнуть у подмышки, пряча наготу любимой. — Женщине и воину подобное не нужно объяснять.
 — Я вынужден повторить, — наследник вновь потянулся к завязкам чогори, и голос его одновременно дрогнул и лязгнул железом. — Ты не знаешь, о чем я говорю. Не один раз нужно пытками выбить из человека признание, не в один день и одним решением спасти всех вас от смерти. Это будет длиться годы, десятки лет! Десять лет непрекращающейся битвы, идущей днем и ночью — ты можешь представить себе такое?
 — Могу. И что? — Японка надменно вскинула голову. Все эти слова, высокопарно-пустые, правильные и глупые, были не более важны, чем жужжание мухи. А имело вес совсем другое — то уже беспробудно давнее, беспомощное, отчаянное и непоколебимо твердое «идем со мной», которому не было ни сил, ни желания не верить. И сейчас женщина не боялась ни дерзить наследнику, ни спорить с ним — она знала, что по сравнению с тем, главным, никакие нынешние слова не имеют значения.
 — Раз тебя не пугает это — что ж, я спрошу по-другому, — Его Высочество сменил тон и голос полился едким змеиным шипением, но руки его продолжали возиться с тесьмой блузы. — Знаешь ли ты, на что идешь? Готова стать бамбуковой циновкой под моими ногами? Готова довольствоваться остатками, что будут тебе перепадать? Готова делить меня с официальными женами? Ты, только что приказывавшая мне, готова теперь мне же и подчиниться? И кому — жалкому беспомощному шуту, не знающему цены жизни и умеющему лишь играть да носить яркие одежды?
 — Да, — Ники подняла холодный, твердый взгляд на Его Высочество. — Я знаю тебя.
 — Меня? — мужчина вновь возвысил голос, но теперь будто что-то надломилось в нем. Так звучит разбитый, с выпавшим куском колокол. — Знаешь? Думаешь, все так просто? Думаешь, я пошел бы в никуда и повел бы вас за собой, если бы все было так просто? За моей спиной то, что никто из вас, ни ты, ни Бендзиро, ни Курояма, ни этот старик посол, не может себе представить. Знаешь ли ты, что такое тайна?

Она молчала, все меньше и меньше понимая, куда несет их эта бессмысленная, жестокая к обоим беседа.

 — Да, твою тайну я выкупил за один удачный взмах мечом и горсть пустых слов. Это — цена? Это — дорого в обмен на жизнь? — наследник, закончив с одеждой японки, отшатнулся от нее едва ли не испуганно, будто она стала смертельно опасным врагом. — А то, что мою тайну запечатали кровью сотен детей и бочками вдовьих слез — это цена для одной бумажки, сожженной давным-давно? Я — демон, и мое место там, где от моей силы будет хоть какая-то польза!

Ники молчала, понимая, что мужчина исчерпал свои силы и сейчас ей нужно лишь вытерпеть эту его истерику, дать выплеснуть то, что накопилось — иначе разорвет, как огненным оглушительным шаром раскидало тогда корейский корабль. И взрыв, зналось, будет таков, что разнесет в щепки не корабль, а целый дворец, если не больше. Целую страну. Но и безучастно глядеть на эти пустые метания было выше ее сил.

 — Тогда зачем ты берешь всех нас с собой? — едва размыкая губы, произнесла женщина.

Его Высочество глянул на нее затравленным зверем, сжал челюсти, так что проступили желваки на висках и скулах, а после с тяжелым надрывным вздохом опустился на колени, руками оперся об пол и бессильно уронил голову — будто теперь окончательно оставили силы и навалившаяся на плечи тяжесть оказалась для него неподъемной.

 — Уходи, — выплюнул он сквозь стиснутые зубы, — уходи, пока я не сделал то, что заставит меня сожалеть потом.
 — Я все равно не поверю, что ты самозванец. Что бы ты сам ни сказал мне, — бросила Ники, глядя на склоненную, беспомощную фигуру. — Потому как это не имеет значения.
 — А что насчет предательства? — мужчина поднял голову, зло взглянул на Ники. — Как быть с тем, что я предал свою страну и верных мне людей, уйдя тогда, когда был нужен?
 — Ты сам знаешь ответ на этот вопрос, — холодно произнесла женщина, перевязала завязку блузы и вдела руки в рукава, и скорым чеканным шагом воина вышла из каюты.

А наследник долго еще стоял на полу каюты на коленях, кляня себя за свою слабость да мечтая о железных удилах, какие, подобно удилам лошади, не давали бы двигаться языку и давили при малейшем неповиновении. Чтобы не произносить больше слова, бывшие правдой лишь много, много лет назад.

Пусть другие выбирают, кто он — предатель или самозванец. Пусть спорят до хрипа, рвут глотки себе и друг другу.

Потому как они могут выбирать.

Он — не может.

***

Утро девятое

***

 — Тебе нет смысла скрывать это от меня. Кто ты — и кто я? Опомнись. Вы не в силах помешать мне.

Сталью, вековым льдом горных вершин звенит голос. Промозглым туманным утром, до рассвета, во всем варварском черном корабле действительно черно, одинаковый тяжелый полумрак сковывает что самые нижние ярусы трюма, что наглухо закрытые каюты лишь стоящие на вахте стойко борются со сном — да те двое, что затеяли этот разговор, под покровом утренних холодных сумерек пряча его ото всех.

 — Ты говоришь так, будто не состоишь из плоти и крови. — Лишь хриплый, слабый смешок в ответ. — Что, заговоренного не берут ни стрела, ни меч?
 — Наивный. Не выгораживай остальных, твоя ложь никого не спасет. Разве вам не все равно? Разве в Хансоне не казнят вас всех? Что бы вы ни сделали, вас не ждет ничего, кроме жалких безымянных могил. Никто даже не огласит приговор — перережут горло как скотине. Подумай об этом.
 — И что ты от меня хочешь? Не запугать смертью того, кто видел войну.
 — Пустые слова. Дело воина — исполнять приказы. Уж приказ-то ты можешь понять?
 — Ты сам все и сказал. У меня приказ, и ты его не отменишь.
 — Сунь-цзы сказал: есть дороги, по которым не идут, княжества, за которые не сражаются, и приказы, которые не исполняют. Подумай. Тот ли приказ тебе дали? Оглянись. Найди мне хоть одного счастливого человека, укажи мне на него пальцем, приведи под мои глаза, и я подчинюсь тебе. То, что вы делаете — блажь ни на что не способного человека. Кому вы служите?
 — Если бы ты знал, что такое служить, тебя бы не было здесь.
 — А ты — знаешь? Кому ты служишь, раз знаешь, каково это?
 — Я служил достойному. Тому, кто, думая о стране, никогда не начинал свою мысль со слова «Я».
 — И теперь, служа сперва одному, затем другому, на войне и после войны, ты безразличен к тому, какие последствия принесет за собой данный тебе приказ?
 — Нет разницы, самозванца я убью, или предателя. Я все сказал.

Долго длилось молчание, нарушаемое лишь тяжелым, неровным дыханием.

 — Я понял, — вновь раздался первый голос, и на сей раз он не звенел льдом. Тихие, осторожные слова были мягки, как шелк, и, казалось, не имели ни веса, ни силы. — Вас было пятьдесят. Тринадцать погибло за первую войну, трое перешли из войск Ли Чжусуня, вас стало сорок. Девятнадцать погибло во вторую войну, да еще один ушел, как сбежал. Вас осталось двадцать. Дали вам нового командира, да только он чужак, как вас было двадцать, так и осталось. Двое погибли, да одного вы убили сами. Вас семнадцать, а после тебя останется шестнадцать. Тайны, которую вы так ревностно оберегаете, больше нет. Во всем свете было только два человека, могущих послать на смерть отряд Десяти Тысяч Звезд. Кого из них ты готов убить, и в угоду кому из них?

Вновь лишь молчание в ответ.

 — Не говори. Ничего не говори. Все, что я хотел узнать, я узнал.

***

Туман, тяжелый и густой, как плоть неведомой медузы, со всех сторон облегал корабль, и его длинное черное тело двигалось сквозь белесый покров подобно ножу, прорывая его толщу собой и давая вновь схлопнуться позади кормы. Холод не докучал, попутный ветер, студеный как родниковая вода, слабый, но ровный, даже с приспущенными парусами неумолимо гнал судно вперед. Непрестанно, раз за разом мерили глубину, и лотлинь с деловитой поспешностью слепого нащупывал безопасно далекое еще дно. Обошли уже полуостров и высчитали, когда следует повернуть на север. Плавание близилось к концу.

Его Высочество стоял у борта и глядел вниз, на бьющиеся о просмоленное черное дерево волны. Сегодня он обошелся без трапезы — едва проснувшись, он поспешил в запертую каюту, ключ от которой имелся лишь у него. Пленник погиб. Получивший все же малую порцию воды, чтобы сохранить разум сколь-нибудь ясным, он смог вытолкнуть из своего рта веревку и откусить себе язык.

И одного этого хватало, чтобы признать виновным не только его, но и всех остальных матросов.

Острый, отвратительный запах мочи мешался с металлическим запахом залившей пол крови. Кровь пропитала доски пола, въелась в щели меж ними, казалось, навечно. Корабль запятнал себя смертью, равно как и всех своих пассажиров. Мир закончился. И эта отвратительная сырая вонь вплавилась в укутавший судно туман, липла к одеждам, всюду преследовала Его Высочество, ластясь к ногам подобно псу или раболепно кланяющимся придворным.

Завтра поворачивать будет поздно, завтра корабль войдет во внутренние корейские воды, сам себя запрет в заливе, пусть широком и свободном, но с трех сторон окруженном землями, небезразличными к судьбе драконьего корейского трона. Еще есть еда и вода, но уже не пройти назад тем же путем, не свернуть, не затеряться среди многочисленных безликих купцов и монахов из разных стран, слетающихся на берега Ниххон как мухи на нечистоты. Наследнику не останется больше ничего, как взойти на трон. В чем-то Его Высочество даже понимал умершего матроса — будь он на его месте, вряд ли достало бы мужества признаться себе, кого нужно лишить жизни, предателя, или настоящего наследника. Но подобные мысли не могли заслонить собой грубой и страшной сути. Все они в тупике, и когда во весь рост встанет на пути стена, начнется настоящая битва.

Знакомые короткие, шаркающие шаги ударили по слуху мужчины пушечным залпом — ведь шаги эти могли как развеять его беспокойство, так и бросить первый и последний ком земли на его могилу.

 — Я решил вашу задачу, господин Пак, — не оборачиваясь, едва размыкая губы, произнес Его Высочество. — Все, что должно было свершиться, уже свершилось. Вану ничего не остается, кроме как разрешить сановникам действовать так, как они сочтут нужным. Виновными ван признает того, кого пострадавшие партии назовут таковыми.
 — Не о задачах сейчас следует говорить, — беспомощно, устало вздохнул старик. За прошедшую ночь лицо его осунулось, запали глаза, разом всему его облику прибавилось несколько лет. И голос, прежде глухой, но твердый, теперь дребезжал, как фарфор надтреснутой чашки. — Вы в большой опасности, Ваше Высочество.

Чжоу опешил в первый миг, едва удержал готовую сорваться с губ колкость. Так старательно и прилежно выведенное им допущение, что именно старик Пак владеет его жизнью, грозилось рассыпаться от одного лишь беспомощно брошенного слова. Мужчина отчаянно не желал, боялся дать волю собственному беспокойству, но укрываться от очевидного оказалось чересчур сложно. Страх тем же туманом укутал корабль, страх шелестом змеиной чешуи шептался из каждой тени, от страха стонали канаты и наполняемые ветром паруса. И страху этому начал поддаваться даже непоколебимый прежде наследник.

 — Если я в опасности, вам следует более других печься о моем благополучии, — жестко и хлестко, как удар розгой, бросил Его Высочество, вновь вперился взглядом в долгие сизые волны, ластящиеся к черным бокам корабля. — Я служу лишь стране, но не самому себе, а вы вынуждены заботиться и о первом, и о втором. И потому я прошу вашего совета.
 — Меня пугает туман, Ваше Высочество, — слабым, надтреснутым, фальшиво беспомощным голосом ответил старик, и Чжоу едва совладал с собственными руками, отчаянно желающими разбить, в кровавую кашу замесить эту лживую слабость.
 — Северный ветер соединяется с южным, теплые летние воды соединяются с холодными зимними. Этот туман происходит из законов природы, — едва размыкая губы, произнес наследник. — Небу было угодно, чтобы он появился.
 — Небо — это вы, Ваше Высочество. Следует провести обряд и направить богам прошение о хорошей погоде.

Наследник расхохотался в голос — громко, хрипло и ничуть не весело. Эта проверка была так бездарна, что даже красива в своей глупости. Кто верит, что ван — это Небо? Даже самые последние, неграмотные крестьяне за прошедшую войну нахлебались лиха и поняли, что государь давным-давно отделен от Неба. Любой, читавший новые книги, понимал, что развеять туман во власти ветра, создать ветер во власти воды и солнца, но ни единым звеном в этой цепи не отведено место Его Величеству. И весь этот разговор, глупый, бессмысленный, имел, как показалось мужчине, только одну цель — раздразнить его, вывеси из себя и подловить на ошибке. А сейчас, когда полилась кровь, менее всего Его Высочество желал показаться слабым и недостойным. Кто знает, в какую хитроумную сеть сплелись все обитатели этого жалкого куска дерева, затерянного среди моря.

 — После того, как люди начали умирать за молчание, туман будет последним, о чем я подумаю, — отрезал Его Высочество.
 — Может быть, тогда вам следует научиться больше полагаться на своих союзников? — неожиданно резко переменил тему Пак, но сохранил тот же беспомощный тон.
 — Союзников? — усмехнулся наследник, немало позабавленный раболепной учтивостью и осторожностью ответа. Прежде, еще несколькими днями ранее, он бы не задумывался о подобном столь остро, но сейчас расслышал в голосе старика лишь едкую издевку. И предчувствия не обманули его.
 — Скажите, Ваше Высочество, кому вы пытаетесь мстить? — тихо сказал Пак.

Мужчина выпрямился, всем корпусом развернулся к старику.

 — Мстить? — переспросил он.
 — Я говорил с теми, кого вы удостоили чести отправиться в Чосон вместе с вами, — начал Пак, уводя взгляд. — Бендзиро Янаги был рожден вассалом дома Кобаякава, Михара Ники была рождена вассалом того же дома Кобаякава — военачальника, который задержал исход японских войск из Чосон на многие месяцы. Кейтаро Курояма был сыном даймё, снарядившего целый корабль для войны, сам же он служил под началом и Кониси, и Симадзу. Даже у того монаха, какого вы пригласили просто так, лишь из соображений создания хоть сколь-нибудь пристойной свиты, отец служил шпионом на войне. И не лгите, что не знали об этом. И все они пошли за вами добровольно, Ваше Высочество. Подобная месть — самая тонкая и изящная из всех, какие я когда-либо видел. Страшная месть. И, что важно, она никому не причинит вреда — бесспорно, только если вы мстили Кониси, Симадзу и Кобаякаве.

Чжоу сжал зубы, коротко тихо выдохнул, но через миг совладал с собой.

 — Мне интересны ваши рассуждения, — бросил он ровным тоном, — продолжайте.
 — Но во всех этих семьях, отмеченных вашими благодеяниями, происходило одно и то же, — беззлобно, едва не ласково улыбнулся Пак. — Отец того, кого вы назвали Ямада Дзиро, заставил сына убить себя, чтобы смыть позор, действительно бывший тяжелым и страшным. Отец Ники, вашей любовницы, сделал вещь еще худшую — женщина с такой злобой отказывается говорить о нем, что и слова становятся не нужны, однако я слышал немного от служанки, прибежавшей из их дома. В тот день, когда вы добывали разрешение на выход из гавани, помните? Отец и сын Курояма отреклись друг от друга по причинам, мне неведомым, и даже тот юноша-монах был отдан своими родителями в монастырь, так как обременял семью. Неужто вы, Ваше Высочество, так изысканно и глупо мстите через этих людей своему отцу?

Наследник молчал, лицо его взялось бесстрастной каменной маской, даже дыхания не было слышно. А Пак, казалось, наслаждался сейчас своей властью как вином и стихами.

 — Весь двор знает о вашем противостоянии с отцом, Ваше Высочество, — кротко, будто увещевая упрямого ребенка, протянул он, — и весь двор увидит в ваших деяниях то же, что увидел я. Вы мстите умирающему вану, так мстите, что не имеет значения, узнает ли он об этом. Вы услаждаете свой дух осознанием того, что вы лучше собственного отца, сделавшего вас своим инструментом так же, как японцев в вашей свите сделали орудиями их отцы.
 — Хватит, — наконец произнес Его Высочество тихим, обжигающе холодным голосом. — Вы понимаете, господин Пак, что как только мы прибудем в Хансон, я велю вас казнить? Вы не оставили мне выбора.
 — Казнить того, кто привел вас на трон, Ваше Высочество? — участливо поинтересовался старик, после принял нарочито задумчивое выражение лица. Чжоу невыносимо желал плюнуть сейчас в это лицо, ударить сапогом, расквашивая в кровавое месиво, лишь бы не видеть этой осторожной и вместе с тем сочащейся ядовитой надменностью улыбки. А Пак, казалось, наслаждался метаниями своего собеседника, голос его лился все так же мягко и кротко, как и подобает верному подданному. — Это было бы разумно, но опасно. Мои знания могут действительно повредить вам, но, свершив казнь, вы всему двору признаетесь, что я владел тем, что должно быть недоступно никому. Поползут слухи, а уловить момент, когда слух перерождается в мнение, а мнение в намерение, зачастую не может даже самый прозорливый. И там, где молчит один, всегда может заговорить другой. Тот, от кого вы меньше всего этого ожидаете. Вы слишком многим рискуете, Ваше Высочество.

Чжоу вновь неуловимо коротким движением стиснул и расслабил челюсти. То, что говорил этот старый усатый кот, было столь же зыбким, как и окутывающий корабль туман, но оно имело зерно истины. И зерно это пало на почву пусть и не плодородную, но способную принять в себя хоть что-то и дать жизнь ростку достаточно упорному и неприхотливому. Мужчина готов был верить всем, кого взял с собой, вытащил из Хёго и по собственной — не их — воле швырнул в новую жизнь. Только слишком хорошо он понял за прошедшие дни, что отныне не имеет права доверять никому. Это неверие поднесли ему на блюде, изысканно оформленное, так что не было возможности отказаться.

Ники, по своей воле узнавшая имя, какое никто не должен был слышать, и бросившая его так подло и бесцельно.

Бендзиро, усомнившийся в том, во что сам наследник почти перестал верить, и этим своим сомнением не ударивший, но построивший стену, какой никогда не было между двумя нищими на грязном глинобитном полу барака.

Хико, всем своим существованием бросающий на наследника пугающе заметную тень.

Курояма… он был единственным из всех, кто не предполагал, а знал доподлинно, кто же перед ним — самозванец, или наследник. Он был единственным, в чье молчание и верность Его Высочество верил, но одним своим нежеланием раскрывать чужую тайну этот самурай ставил себя под удар. Себя и своего господина. Его молчание во дворце в любой момент могло стать молчанием навечно.

 — Не мните себя единственно правым и единственно верным государю, господин Пак, — бросил наследник, рывком отворачивая голову к планширу и морю, прочь от ненавистного сейчас разговора.
 — Так же, как и вы себя, Ваше Высочество, — неожиданно тяжелым, твердым как скала тоном отозвался старик, и зашагал прочь.

Наследника вдруг почти оглушила пришедшая на ум догадка, тяжелая и безжалостно острая.

 — Кто вместо меня во дворце?

Пак не ответил, все тем же шаркающим шагом уходя прочь. А Его Высочество остался безмолвно и бездумно глядеть на морские волны — и все сильнее они казались ему простертыми из пучины ледяными мертвыми руками, силящимися утащить корабль на дно.

***

Весть о том, что напавший на Его Высочество сам над собой свершил правосудие, быстро облетела корабль. Злое недоуменное оцепенение охватило матросов-европейцев, злоба клоками висела в воздухе и мешалась с туманом, с каждым вдохом драла горло, стягивала его веревкой, так что не бросить и слова. Все утро корабль увязал в непривычном, мрачном молчании — моряки лишь обменивались едко-горькими, понимающими взглядами.

Особо густо, тяжелым сплошным пологом тишина повисла в той части трюма, которую заняли матросы-корейцы. Лишь тихо, как укрытое туманом море, волнами колыхалось дыхание полутора десяток глоток в черном чреве черного корабля. Там, куда попали бывшие офицеры, бывшие элитные воины, а ныне лишь не нужные никому, собранные с разных концов страны наемники, кончились игры, кончились даже простые и понятные соображения приказа, долга и чести. Молчали воины — и молчал тот, кто был чужой рукой поставлен над этими воинами в качестве командира.

Ю сходил с ума от своей беспомощности, в кровь закусывал губы, отчаянно рвался наверх, на палубу, и вместе с этим все сильнее и вернее вжимался спиной в стену, сливался с тенью. Он давал бой самому себе — и бездарно, безоговорочно его проигрывал.

Хван, не по своей воле, а по жребию вынужденный напасть на наследника, погиб не по жребию, а собственным решением. Погиб, несмотря на все предосторожности его мишени, погиб, когда сам до дрожи презирал так легко расстающихся с жизнью японцев. Это могло означать лишь то, что он достиг цели куда более важной и страшной, нежели пытался. Узнал ту правду, которую никому не дано было узнать. Что-то, что значит куда больше, чем истинность происхождения наследника.

Истинность, которую еще мог подтвердить один человек.

 — Может быть, теперь пора сказать, какова цель всех наших игр? — в затаившуюся зверем пустоту обронил мужчина, прекрасно понимая, что тот, кто должен, услышит его и из дальнего конца трюма.

И пустота ощерилась строем клыков, именно так, как ожидал бывший командир. Как ожидали и все остальные, не верившие ни на рисовое зерно, что этот человек хоть когда-нибудь произнесет хоть что-нибудь ценное.

 — Исполняйте приказ, — рыкнул мужчина со шрамом на лице, вместе со всеми ютящийся где попало и прячущийся от чужих глаз куда старательнее многих. — Вы разучились слушать? Вас всех наняли для того, чтобы исполнять то, что я говорю!
 — А ты не думаешь, крестьянский сын, что нам тоже охота знать правду? — зашипел кто-то. — И мы не меньше, а больше тебя имеем право знать, кого придется убить, когда ты прикажешь нам это.
 — А не думал, что может случиться бунт? — вторит первому голосу другой, сквозь которое слышно все то же шуршание крыс — будто те сбиваются в ком. — Знаешь, а ведь это не единственный путь. Помимо того, чтобы просто тебе не подчиниться, мы можем и начать пытать тебя. Чтобы сказал.
 — То-то переменилось ваше о нем мнение с тех пор, как вы выслеживали его в японском городе, — сквозь зубы бросил мужчина с обожженным лицом, ощущая, как в темноте трюма кольцо людей сжимается вокруг него, зло сплюнул на пол. — Кто шутил о его заднице и не хотел марать об него руки? Что, стоило просто нацепить на босяка одежды подороже, и вы уже готовы попадать перед ним ниц? Жалкие ничтожества, никому нельзя на вас положиться.
 — А ты, значит, герой, знающий, в чем истинное благо для страны? Так просвети нас. Скажи, что за шаманская пляска здесь творится?
 — Творится то, что должно твориться. Если бы вы были достойны, вам бы и без меня все сказали.
 — Достойны? — и вслед за хлестко брошенным словом раздался дружный хохот.
 — А кто, если не личный отряд охраны наследника, достоин знать, не самого ли наследника придется убить?
 — Отряд, распущенный сразу после перемирия, и собранный лишь спустя пять лет, да и то вживую не видевший второго принца с тех самых пор, как двор вернулся в столицу, — с едкой издевкой бросил командир. — О чем вы можете судить, когда не помните даже, как выглядят глаза Его Высочества? Трусливые псы, если бы вам доставало храбрости глядеть и думать, вы бы сами все поняли.

Ю сидел молча, не встревая в перепалку — и к своему ужасу, до выкручивающей нутро боли ощущал, что столь ненавистный ему командир прав. Если бы каждый набрался смелости для себя решить, кого же сопровождает в столицу, этот корабль не услышал бы ни единого лишнего слова.

Внезапная догадка пронзила мужчину — отзвук собственных мыслей, развернутых в другую сторону, едва не оглушил.

 — Уж не поэтому ли ты молчишь, Ясу? — Ю поднялся, вслепую, на ощупь шагнул к командиру. — И поэтому говоришь так уверенно. Ты сам боишься себе признаться, что твоя память давно прохудилась. Так пошли наверх, я помогу ее подлатать. Пойдем посмотрим на того, кто сидит в каюте.
 — Да как ты смеешь? — тот вскочил, выбросил кулак в сторону раздавшихся слов. Движения воздуха хватило бывшему командиру элитного отряда, чтобы ощутить направление удара, Ю успел перехватить руку мужчины, так что костяшки лишь косо мазнули по скуле. Дернув, он повалил того на себя, оба не устояли на качающейся палубе и рухнули на пол. С грохотом прокатились оба по доскам, вслепую, куда попало, забарабанили кулаки.

Никто в пылу драки не услышал шагов, пока испуганно не затрепыхался голос спустившегося с верхней палубы Линга.

 — Его Высочество требует всех наверх!

На миг все замолчали, замерли — а после расхохотались вновь. Обескураженные, совершенно сбитые с толку, воины готовы были поверить, что над ними властвует демон, способный клещами выдергивать из чужих голов мысли. Никакая карма, никакая воля небес не могла проявиться так молниеносно… и, тем не менее, наверху, под светом солнца, наемников ждал тот самый человек, которого они так жаждали показать командиру. От подобной новости только смеяться и оставалось.

Нехотя, хлопая друг друга по плечам и перебрасываясь шуточками о демонической природе наследника, по одному матросы выползали из черного чрева корабля и выстраивались в шеренгу на палубе, подгоняемые нацепившим маску суровости китайцем. Туман, так и не развеявшийся после рассвета, взявшийся густым киселем, сослужил корейцам хорошую службу — вместе со всеми и Ю смог выбраться на палубу. Таща наверх упирающегося, шепотом бранящегося командира, мужчина постыдно пропустил момент, когда загремели торжественные, строгие шаги, и замер недвижимо. Его противник, воспользовавшись мигом сумятицы, тут же скользнул обратно в глубины трюма.

Бывший командир отряда Тигра не нашел в себе смелости встать в строй с остальными, как когда-то уже выстраивались они перед лицом Его Высочества, не смог даже поднять на него глаза — но остался на палубе, у самого люка, отсеченный дюжиной ног от своего господина… или бывшего лучшего друга. Пусть не посмотреть, так хоть послушать. И, может быть, наконец понять, в чем суть этой чудовищной, смертельной игры.

Его Высочество, безоружный, без охраны, встал перед матросами, ощупывающим, режущим взглядом скользнул вдоль линии макушек.

 — Я запрещаю вам кланяться, потому как хочу видеть ваши лица. Тот, кто поклонится, будет казнен, — упредил он дружное движение голов вниз, и матросы нехотя, с не наигранным, а настоящим живым страхом выпрямились, встали ровно.

Ю мысленно поблагодарил человека в красной накидке за его презрение к правилам. Неправильное, чуждое дворцовому порядку, но такое знакомое — и так кстати спасшее сейчас корейца, прячущегося за чужими спинами.

А Его Высочество — или двойник Его Высочества, похожий на второго принца даже больше, чем сам принц спустя девять лет после конца войны мог быть на себя похож — начал говорить. Матросы стояли в оцепенении, даже не желая задумываться над этими словами, но не могли их не слушать. И яшмовый голос, грохочущий горным стремительным водопадом, просачивался в их кровь и застревал там навечно.

 — Вы, рабы, преданные своей страной, лишившиеся родины, пережившие и проигравшие войну, так много страдали в своей жизни, что это вошло у вас в привычку. Вы думаете лишь о себе, в ваших глазах весь мир черен и любое действие бессмысленно. Вы все любите Чосон, несмотря на то, что разорвалась связь с вашими семьями, вы мертвы изнутри. И только один из вас, сегодня утром, вернулся к жизни. Только один понял, каков истинный смысл вещей. Ваш выбор, каждого из вас — проследовать за ним, или продолжить жить живыми мертвецами, не имея сил отказаться от своих страданий и вновь чистыми глазами взглянуть на мир. Посмотрите на меня!

Никто не осмелился поднять взгляд выше, чем до груди Его Высочества. Никто не смог не признать правоту его слов.

Воины, закаленные в боях, с самой юности привыкшие к крови и смерти, с закрепшими до стали сердцами, стояли молча и неподвижно, под взглядом того, кого сами не могли признать ни самозванцем, ни наследником — но каждый против воли вспоминал тот же голос и те же летящие шелка, развеваемые ветром. Слишком этот голос был похож на правду. Слишком похож на то приукрашенное уже размытой памятью юности видение, какое еще цвело у каждого перед глазами.

Высокий, огненно-рыжей масти, злой конь стоит в дворцовых воротах, на самой границе плит, прядает ушами и рвется вперед. Холеная, крепкая рука держит повод твердо, не давая стронуться с места. Молодой мужчина, еще почти юноша, среди рыдающего людского моря стоит один, с одухотворенным, строгим лицом, с холодно пылающими ненавистью глазами. Стоит как скала, и верится, что весь мир продержится на одной этой скале.

 — Правосудие уже свершилось, и свершилось надобным образом! — продолжал греметь над черными, просмоленными и высоленными досками палубы голос Его Высочества, и матросам было все сложнее и мучительнее выдерживать его взгляд, не опускать головы. — Воин, напавший на меня, не заслуживал казни, ибо ратовал о благополучии страны. Он мнил, что избавляет Чосон от самозванца, и он шел на смерть, как герой, а после сам признал свою ошибку. Я милостив — убедитесь, пальцы вашего соратника целы. Мне не нужны пытки, чтобы доказать истинность своего происхождения!

Над шеренгой матросов все плотнее и гуще повисало молчание, люди беспомощно жались к борту, стояли плотно, касаясь друг друга плечами. Сплошная белая линия на черном, будто кто-то просыпал горсть риса на пол, и теперь рачительная хозяйка подбирает зерно за зерном.

Почти так же, как долгие пятнадцать лет назад, стянутые в один слитный мазок туши на белом, на дворцовых мраморных плитах плечом к плечу стояли воины в черных парадных доспехах.

Ю вместе со всеми стоял молча, вперив неподвижный взгляд в доски палубы. Боялся. Как все остальные, боялся поднять взгляд на того, кого должно было признать господином. Страх этот, глухой, тупой и ноющий подобно зубной боли, никаким усилием воли не выходило перебороть, он ударял откуда-то снизу, из той морской бездны, которую рассекал своим телом корабль.

Корабль, которому оставалось не больше пары дней до того судьбоносного момента, как ступни царственного пассажира коснутся земли Чосон.

 — Вы проливали за меня кровь на войне, вы своими телами закрывали меня от стрел и пуль, и я вместе с вами сражался за родную страну! — далеко в стороны летел голос наследника. — И теперь вы возвращаетесь домой благодаря мне, возвращаетесь туда, где нужна моя сила и ваше стремление служить на благо своей стране! Одумайтесь! Я не виню вас за ваши ошибки, я лишь призываю обратиться к собственной совести! Есть ли среди вас те, кто твердо уверен в моем самозванстве?

Дружное, громкое, испепеляющее молчание в ответ. Никто не шелохнулся.

 — Отвечайте! Это приказ! — наследник возвысил голос, надменно вскинул голову, расстегнул и отбросил на палубу пояс накидки, распахнул ее. Траурным девственным белым обнажился под алой тканью чистый ханбок. До невыносимого одинаковый с теми, в какие были облачены простые матросы, кричащий, кичащийся своей яркостью. Требующий немедля запятнать белое кровью.

Никто не посмел сказать и слова, не посмел даже вдохнуть, набрать в грудь необходимого для слов воздуха. А Его Высочество продолжил, и в голосе его сталью гремела непоколебимая решимость.

 — Я приказываю тому, кто считает меня самозванцем, выйти вперед и убить меня. Немедля.

Ю до дрожи в скулах сжал зубы. Никто не пришел к твердому мнению, половина стояла за наследника, вторая половина верила в самозванца, и ни один не мог честно ответить перед своей совестью. Мужчина не мог даже сказать, что его страшило больше — то, что человек в алой накидке окажется настоящим сыном вана, или то, что именно в этого зверя переродился погибший давным-давно, казалось, еще в прошлой жизни, дракон. Страх, ледяной и тяжелый, сковал бывшего командира как цепями, лишил воли и разума, превратил в пустую куклу. Страх за то, что найдется сейчас безумец, который оборвет жизнь… наследника? Друга? Или обоих сразу, божественным невозможным провидением смешавшихся в одном человеке?

Орудийными залпами гремели в слепой тишине друг за другом обрушивающиеся мгновения. Никто не двигался с места. Все опустили головы.

 — Довольно, — устало обронил наследник, разворачиваясь к шеренге матросов спиной, поднял с палубы пояс накидки. — Прочь отсюда.

Тихо, ни словом, ни громкими шагами не выдавая себя, матросы дружной шеренгой направились обратно в кубрик.

Никто из них так и не посмел поднять голову и встретиться взглядом с Его Высочеством.

***

Шкипер, посмеиваясь себе под нос и вполголоса напевая старую, похабную моряцкую песенку, перебирал свои заметки. Кипа разрозненных листов, с набросками полученной от этих желтозадых карты, с записями японских и китайских слов и короткими сентенциями вида «хочешь жить — не обходи бритолобых мартышек с левой стороны» составляла сейчас не меньшее его богатство, чем запертый в ящике стола слиток. И сейчас, раскладывая перед собой все записи, мужчина покусывал кончик пера и напряженно думал, изо всех сил стараясь поддержать еще теплящееся, замешанное на голой надежде, благодушие. Все плохо, все чертовски плохо — зато какие перспективы! У голландца на руках есть готовые со дня на день подтвердиться расчеты того, как добраться до прежде неизвестной миру страны. А, судя по пушкам, книгам, да хотя бы еде, которую на камбузе пытаются изображать эти несносные желтозадые, и посуде, в которую они ее суют, с ними есть чем поторговать. Хотя бы той же посудой. Ян сам удивлялся тому, какой он беспечный дурак, но не мог не думать о том, какой путь может открыться перед ним. Пока родные Соединенные Провинции месят себя как тесто, можно наплевать и на их внутренние дела, и на эту проклятую Испанию с Португалией, и под оранжево-бело-синим флагом отметить на карте новую зону торговли… в худшем случае.

Только сейчас до шкипера начала доходить простая мысль — он везет на борту не просто вельможу, а короля. И у этого короля в обмен на свое послушание — уж в этом голландцу было не отказать, все свидетели на его стороне — можно будет спросить награду повыгоднее, чем даже самый тяжелый мешок серебра. Да и этот краснохалатный, думал Ян, не похож на идиота, он способен понять, чем полезна будет дружба с Европой. Японские варвары же торгуют, и ничего, кость поперек горла не становится. Этот пройдоха Адамс получил себе в приданое целую страну — а кто мешает повторить его подвиг, когда еще одни земли уже сейчас на расстоянии протянутой руки?

Постучали в дверь, шкипер торопливо спрятал в стол все бумаги и впустил боцмана, которому еще с прошлого вечера дал задание, сам торопливо взялся за новый лист и перо.

 — Ну что, Хенрик, докладывай.
 — Пока Красный Халат орал на своих желтозадых недотеп, я закинул в шлюпку две фляги по десять пинт воды, мешок на три фунта сухарей, пять ножей и два мотка лески с крючьями, — самодовольно ухмыльнулся вошедший, уселся на край кровати и утер щекастое рябое лицо рукавом. — Перехитрим их, капитан, палец даю на отсечение.
 — Как же, палец, — фыркнул Ян, с которого нарочитое бахвальство подчиненного разом сбросило излишне радушный настрой. — Палец я тебе сейчас сам отрежу.
 — Что с людьми будем делать, а? Ты бы пекаря тут оставил, — протянул Хенрик заискивающим тоном. — Болезный, как он плаванье до этих краев выжил-то. Да и сам он, дай Боже, не дурак, и с этими чертяками чесать языком умеет. Выживет.
 — Не мели чепуху!
 — Я не мелю, я смотрю правде в глаза, — пожал плечами боцман. — Ты сказал на самый крайний случай снарядить шлюпку, я и снарядил. Поди разбери еще, насколько он крайний, но раз такое дело, значит, надо заранее выбирать, кто отдаст Богу душу, а кто еще побарахтается. Жребий тянуть, что ли?

Ян сцепил пальцы в замок, прижался лбом к костяшкам. Лицо горит, машинально отметил он, вопреки тому, что еще мгновение назад в мыслях все было чисто и спокойно. Вновь этот чертов еретик, шут в кардинальской мантии, загнал его в безвыходное положение — и по сравнению с новым тупиком все прежние были лишь ребяческими глупыми играми. Шлюпка вмещает восемь человек, если потесниться и загрузить ее лишь самым нужным, может быть, десять. Никак не больше. Только каждый третий из всей команды имеет право на место в шлюпке, и своими руками мужчина должен обречь на смерть двадцать человек. Все это до глупости было похоже на подбор свиты: кого добыть поумнее, кого попрозорливее и похитрее, кого просто с растущими из нужного места руками. Ян горько усмехнулся — ему есть у кого поучиться тягать людей из кучи в кучу, как тюки с провизией. И хорошо бы просто скинуть это на чужие плечи, да посмотреть, как изворачиваться и ужом извиваться будет другой. А сам шкипер стоял бы в стороне, с чистыми руками, хохотал над чужими муками, бранился чужим ошибкам и злорадствовал тому, что сам он не имеет в этом никакого участия.

Был такой человек, и голландец, видевший его силу, даже готов был верить ему. Верить просто затем, чтобы сложить ответственность, чтобы заткнуть собственную воющую и скалящуюся волком совесть. Только на другой чаше весов лежали вещи не менее тяжелые, чем эта шлюха-совесть. Мужчина, со всех сторон окруженный глухой стеной, выстроенной одним-единственным человеком, просто не мог дать ему еще гору кирпичей, чтобы окончательно связать по рукам и ногам и запереть в темнице. Ян отчаянно, мучительно, до дрожи не желал признавать этого демона богом… кем он, по сути, и был. Простая человеческая гордость не давала даже осознать свою песью тупую беспомощность. В чужих водах, у берега страны, неизвестной даже вездесущим испанским католикам-свиньям, без документов, без оружия, без силы собственных слов, шкипер обречен на гибель.

Не на кого, не на что уповать, кроме божьей милости. Только вот милость от бога в кровавых одеждах не нужна была мужчине.

 — Придержи язык, Хенрик, — глухо бросил Ян, вжимая голову в ладони так, что до боли костяшки пальцев продавили собравшуюся хмурыми морщинами кожу. — Этот пекарь столько раз надрывал задницу, чтобы вытащить нас отсюда, что я скорее тебя выкину. Без этого парня я бы трижды подох. Лучше скажи, что дала проверка.
 — Миски и ложки эти желтозадые наверняка носят с собой, ни одной не нашли. Пока все торчали наверху, наши молодцы как могли обшарили трюм. Никого и ничего.
 — Порох?
 — Не нашли ни пороха, ни другого оружия, кроме того, что эти дикари отрядили к своим двум пушкам. Или они его у себя в задницах прячут, или корабль чист, как дырка девственницы, — боцман почесал в затылке. — Ничего, будь оно неладно.

Это сказанное недоуменным тоном «ничего» разозлило и вместе с тем напугало шкипера не меньше, чем сделала бы самая дурная весть. Собственные матросы, далеко не тупые, ушлые, знающе, что почем в этом чертовом мире, не смогли найти ни единой подозрительной вещи, тогда как краснохалатный еретик увещевал, что вокруг убийцы и нельзя ни на миг терять бдительности — а человеку, по какой-то злой шутке судьбы трижды спасшему ему жизнь, шкипер не мог не верить. Или хотя бы держать видимость, что верит, но такой обман грозился вылиться в противостояние еще более острое, чем расколовшее корабль сейчас. Ян не мог понять, не мог выбрать, чего ему страшиться больше — настоящей опасности, или же того, что краснохалатный учует опасность, но не обнаружит ее. И никак, никакими ухищрениями не мог склонить себя в одну или другую сторону. Все, о чем еще мог заботиться мужчина, что было в его руках — это курс и то, как верно ему следовали. В то, что остался хозяином на собственном корабле, Ян едва ли верил теперь.

 — Такелаж? Балласт? Что с водой? Провизия?
 — Если б не туман, я дал бы еще дней десять свободного плаванья, — Хенрик развел руками, — а так… Бог с нами.

Бог с нами… Ян сквозь угол рта бросил едкий смешок. Бог на корабле был, сам бил себя кулаком в грудь и кричал, что в его силах развернуть эту посудину килем кверху, да только сегодня утром признался в своей беспомощности. Этот чертов пленник, о богомерзких пытках которого шкипер и слышать не желал, не иначе как по наущению дьявола смог отгрызть себе язык и умер, оставив своего мучителя в страхе и неведении. И — весь корабль, от вороньего гнезда на мачте до полузатопленного балластного отделения, был чист, будто только что сошел с верфи. Ни единого следа, никакого оружия, из переполошенного трюма не смогли извлечь ничего, кроме признания собственной беспомощности. Эти желтозадые следовали записанному на бумаге слову во стократ прочнее, чем любой европеец — Библии, и ни единым пунктом не отошли от заявленных бумаг. Даже кок с искренним недоумением подтвердил, что провизии и воды эти демоны каждый день тратят ровно столько, сколько заявляют в своих треклятых бумажках. Не подступиться. Идеальное, черти бы его драли, плавание.

Если бы только в успехе этого идеального плавания не сомневался, подобно девице с истерией, самый влиятельный человек не только всего корабля, но и целой страны.

 — Одно место застолби для Красного Халата, одно для Томаса, — наконец, твердым, не терпящим возражений тоном произнес мужчина, отнял ладони от лица и отложил перо, в качестве аргумента выудил из-за пояса пистолет. Резная тяжелая рукоять гулко ударилась о доски стола и застыла немым предупреждением. — И не спорь, без этих двоих мы все подохнем, как крысы. Остальные пусть тянут жребий.
 — Жаль, что отец Мартин еще в Маниле сгинул, — вяло обронил Хенрик, понимая, что переубеждать капитана действительно бесполезно.
 — Святому Петру исповедуешься, — рыкнул Ян, теряя терпение. — Я вас в это дерьмо втянул, я и вытащу, только, ради всего святого, если соберешься подыхать, сделай лицо повеселее.

Боцман, понимающе крякнув, вышел прочь из каюты. А шкипер остался наедине с картой, собственными записями, мечтами о торговом соглашении с неизвестной никому страной… и слепо глядящим на него черным зрачком дула пистолета.

***

Две из четырех кают, занятых свитой Его Высочества, пустовали — все те, кого бывший босяк взял с собой из Хёго, уместились в одной. Туман и не думал рассеиваться, так что с кормы корабля едва ли можно было разглядеть его носовую часть, влажно хлопали паруса, терпя удары сильного, но неровного, порывистого ветра. Ветер этот проскальзывал через жидко законопаченные щели в стенах, заползал под одежды, опахивал липким, колючим холодом. Шестеро человек собрались в одной тесной, темной, душной каюте, сидя где попало и своим дыханием согревая студеный воздух — но им было не до холода.

Только один человек из шести в это утро получил разрешение выйти из своей каюты.

 — Я не молился ками, но, должно быть, и без меня нашлись люди, искренне желающие нам благополучия. Его Высочество рискнул всем, что у него было, и этот риск оправдал себя. Мы, все к тому идет, теперь без приключений доберемся до берегов Чосон.
 — Курояма-сан, а вы точно верно поняли все слова Его Высочества?
 — Я же просил, Ивовая Веточка, не называй меня так, — тихо вздохнул мужчина. — Просто Таро. И я тогда тоже вспомню, что у тебя есть имя. А слова Его Высочества… да, я достаточно хорошо понимаю корейский. Напасть больше никто не посмеет.
 — Разве можно верить людям, которые еще вчера пытались убить наследника?
 — После того, что сам наследник сказал им, корейцы связаны по рукам и ногам. Даже будь каждый первый из них убийцей, они не посмеют ничего сделать. Его Высочество показал им, что достоин трона независимо от того, чья кровь течет в его жилах, а на его землях уважают подобную смелость больше всего другого. О поставил себя против их всех, не вооруженный ничем, кроме собственных слов — и всех победил.
 — Как он посмел выйти к ним безоружным? Как вы посмели дать ему сделать это? — вспыхнула Ники. Не видя всего, лишь с чужих слов узнав, что Его Высочество перед строем матросов — строем убийц! — один, даже без лука или кинжала, произнес речь, и ни единый человек не склонил перед ним головы, она сейчас люто, до крошащихся в песок зубов ненавидела и самого наследника, и всю его страну разом, и всех собравшихся в каюте. И любое слово могло взорвать ее, как порох.
 — Он был в точности настолько безоружен, насколько это было необходимо, — кротко, с затаенной гордостью за своего нынешнего господина улыбнулся Таро. Мужчина был единственным, кто видел от начала до конца и то, как говорил с матросами-корейцами Его Высочество, и то, как распахивал он одежды, и после то, как беспомощно и бессильно спускались люди в трюм, будто бы слова наследника вытянули из их тел разом все кости.

Было бы славно, если бы так и случилось.

 — Корейцы умеют выбирать, какому приказу следовать, — продолжал Таро, и все с напряженным вниманием слушали его, ощущая за словами долговязого отрекшегося от родины японца особый, опасный смысл. — Их офицеры, чтобы получить должность, наизусть учат военные трактаты, а во многих из них даже без намеков сказано, что можно нарушить приказ, открыто проявить неповиновение, но не получить наказание за это. Его Высочество приказал убить его.
 — Убить? — дружно, в несколько голосов раздался изумленный возглас.
 — Именно так, — важно кивнул Таро, наслаждаясь особой, должно быть, понятной лишь ему сладостью момента. — Он сказал, что если есть кто-то, считающий его недостойным трона, пусть сейчас же казнит его как самозванца и предателя. И никто не двинулся с места.
 — Безумец, — сквозь зубы прошипела Ники. — Ненавижу его за это.
 — Это безумство спасло жизнь и ему, и всем нам, — мягко возразил Таро. — Ничего лучше Его Высочество не смог бы совершить. Именно перед такой храбростью любой преклонит колени.

Японка поднялась с места, гневно сверкнула глазами на мужчину.

 — Молись, чтобы тошнота и головокружение не доконали тебя до конца плаванья, — процедила она, а после вышла из каюты, резким рывком, с грохотом захлопнув за собой дверь.

До самого бушприта она брела бездумно, не в силах справиться с разрывающими ее гневом и темным, звериным ужасом. Бесполезно убеждать себя хоть в чем-то, она знала, надо просто подставить лицо ветру и позволить ему унести все лишнее. Это пройдет. И обязательно удастся понять, что это шут действительно сделал единственно верный ход. Ники вспомнила, как Чжоу, тогда еще всего лишь безымянный нищий, уже допрашивал преследующего его наемника — и только сейчас заметила, насколько оно было похоже на все, что творилось сегодня утром. Тогда от слов мужчины, от одного только шепота, постыдно потерял сознание воин, до того не дрогнувший, когда ему выкручивали пальцы, теперь другой воин, прошедший пытки и допрос, сам себе откусил язык…

В голове японки зазвучал голос Его Высочества, тихий, струящийся, обжигающий ледяной водой.

"Я мононокэ."

От этого мононокэ шарахаются в стороны, как от чумы, на него смотрят расширенными от ужаса глазами — так может быть, он и не лгал, называя себя духом мщения?

Ники зажмурилась, сжала пальцами виски и шагнула к самому носу корабля, вдохнуть свежего, успокоительно прохладного ветра. Под градом всей творящейся здесь несуразицы японка уже сходила с ума, не могла отделить правду от собственных страхов — но не могла не признать, что для кого-то наследник еще большая тайна, чем для нее. И для кого-то он и впрямь может быть мононокэ.

Умершим — и воскресшим, вернувшимся из царства мертвых по их души.

Встав у борта, Ники медленно вдохнула, закрыла и открыла глаза. И на основании бушприта, там, где эта громадина вбивается в борт корабля, заметила лоскут бумаги с парой крупно начертанных строк. Разом мысли женщины потекли в сторону бесконечно далекую от взбалмошной выходки любимого человека. Ники не знала корейского, но эти иероглифы были ей знакомы. Витиевато скомпонованные, написанные вычурным шрифтом, они складывались в раболепную просьбу избавить путь от тумана на один-единственный день. Имя, «основатель Кан», было японке незнакомо или же написано недоступным ей образом, на деле скрывавшим кого-то простого и известного… но суть была не в этом.

Женщина чересчур хорошо помнила, как еще вчера вечером, мимоходом обронив в одной фразе «туман» и «молитва», вызвала такую вспышку гнева Его Высочества, что готова была уворачиваться от летящей посуды. Наследник упрекал ее в глупости, в предательстве, в том, что она разучилась понимать его, рычал и скалился раненым зверем, а после замолчал покорно и безнадежно. И после долго, тихим голосом объяснял, что в начале лета, пока не придет настоящее тепло, в этих местах непременно бывает три или четыре дня непроглядного тумана, и с этим ничего не поделать. А после он с усталым смешком добавил, что последние боги умерли четыре тысячи лет назад и более не у кого просить милости и снисхождения.

Послание было написано красной, парадной, королевской тушью.

…а Курояма, продолжая восхвалять подвиг наследника, думал о сказанном Его Высочеством про пытки, которые ему не потребовались — и о взявшейся коркой соли на коже погибшего, там, куда не дотекла кровь.

***

Утро десятое

***

Его Высочество вторую ночь подряд не мог заснуть. Запершийся изнутри, уложивший под подушку кинжал, он все равно ощущал себя беспомощным и беззащитным, словно заяц, на которого уже нацелили свои стрелы невидимые ему охотники. Бархатная холодная ночь колыхалась вокруг, шепталась, черной тушью разлилась по каюте — и мужчине непрестанно казалось, что вот-вот эту чуткую тишину прорвет лязг клинка.

Менее всего на свете он хотел умереть.

Эти несносные японцы, о любому поводу складывающие головы, более не казались наследнику никчемными дураками. Черной завистью он завидовал людям, вплавившим в свою жизнь ожидание неизбежной смерти, почти хотел уподобится им — и не мог. Не хватало сил.

Забытая, перечеркнутая, прахом разлетевшаяся прошлая жизнь вставала перед человеком по имени Чжоу во весь рост.

Там у него было другое, настоящее имя. Там он был молод и почти счастлив — что уж говорить, с высоты нынешнего, палками вколоченного в кожу спокойствия, тот пятнадцать лет назад творившийся ад вспоминался со сладостью хорошего вина. Дни, когда весь мир тонул в крови, были лучшим, что только успел пережить Его Высочество. Потому ли, что он был молод? Или потому, что лишь тогда и никогда больше его существование имело смысл?

Пятнадцать лет назад он занимался лишь тем, что страдал по любому поводу, и в этих страданиях находил удовольствие не в пример большее, чем от обладания деньгами, властью или женщиной. Пятнадцать лет назад он в еще неумелых, слабых руках держал чужие судьбы и жизни. Они выскальзывали из пальцев, хрупкие и неловкие, падали и с оглушительным звоном разлетались на тысячи осколков, впивающихся в ладони. Он силился поднять их, резал пальцы, ронял новые и новые жизни, глох от грохота, с каким рушилось все вокруг — но хватался вновь и вновь.

Пятнадцать лет назад он поседел. И с тех пор ни одно горе, ни одна ноша не прибавила ни волоска к тем двум тонким пепельно-серым прядям на висках, которыми жизнь наградила юношу семнадцати лет.

С тяжелым вздохом мужчина запустил пальцы в волосы, прошелся ногтями от висков до макушки. Нужно будет обратиться к придворному лекарю за краской, с горькой улыбкой напомнил он себе.

Так же, как пятнадцать лет назад.

Это время прошло. Кончилось, порвалось, как истертая и истончившаяся тетива, и ожгло просвистевшей сквозь пальцы нитью. Началось новое. Насильно в руки мужчины втиснули полную, оглушительную, невозможную свободу. Свободу даже от необходимости выживать — все давно решили за него. И он тонул в этой проклятой, ненавистной свободе, захлебывался ею, падал в нее, как падают в пропасть — но не было дна у этой пропасти. Не было у этой свободы никакого приложения. Он был мертв, насколько только может быть мертв живой человек, он был счастлив счастьем погребенного и оплаканного мертвеца, чьи кости давно истлели в могиле. Выживая день за днем, год за годом, он забыл, для чего выживает.

За эти короткие десять дней жизнь сама напомнила ему, для чего.

Он никогда не боялся смерти прежде. Ни двадцать, ни десять, ни пять лет назад. Никогда, даже падая в самые страшные бездны, не жаждал ее — но не боялся.

Кончилось и это время.

Страх за собственную жизнь, глухой, мучительный, жалкий, прорастал сквозь него, как сквозь непогребенное тело на поле брани прорастает весенняя молодая трава. Его Высочество не мог смириться с этим — но сегодня, сейчас, в эту холодную, шепчущуюся как заговорщик ночь, он более всего на свете боялся умереть.

Сунь-цзы сказал, что полководец не должен бояться смерти. Подобный страх делает его слабым и недоверчивым, лишает воли и умения здраво оценивать риск. Ни один военачальник не должен рваться в бой бездумно и слепо, но и страху смерти нет места. Полководец не должен бояться…

Неважно было, что там сказал Сунь-Цзы.

Наследник больше не хотел быть полководцем.

 — Открывай, скотина! — громогласный удар сотряс дверь каюты. — Открывай, не то вышибу эту чертову дверь, а потом и твои мозги!

Чжоу вскочил, путаясь в полах не снятой с ночи накидки и веревке, все так же связывающей ноги, едва не рухнул на качающийся под босыми ступнями пол. Отомкнул запор на двери, как раз когда новый удар обрушился на нее, и едва успел отскочить в сторону. Разъяренный, взбешенный шкипер влетел в каюту, схватил наследника за воротник, и у Его Высочества не хватило сил разжать его руку.

Да и… воли не хватило. Чересчур быстро Его Высочество понял, что с новой бедой ему не справиться.

Рыча и бранясь сквозь зубы, голландец выволок наследника из каюты, в нависшее туманной мглой предрассветье. Чжоу спотыкался, почти падал на подкашивающиеся ноги и с трудом находил ступнями качающуюся палубу, изо всех сил стараясь поспеть за мужчиной — и мысли не было вывернуться из его руки. Сердце билось в груди, как бьются о землю копыта несущейся в галопе лошади.

 — Смотри! — Ян швырнул мужчину на шаткий настил у штурвала. Слова голландца стали оглушительно, чудовищно понятны и без перевода, когда наследник ощутил под пальцами вязкую липкость уже холодной, полусвернувшейся крови.

Всех матросов, на чьем попечении остался корабль в ночь, хладнокровно и бесшумно вырезали, как скотину, но кто-то всю вахту прилежно звонил в корабельный колокол — и всю вахту корабль скитался по неспокойному, туманному, ощерившемуся скалами и отмелями морю. Не было больше резона увещевать шкипера, что все хорошо.

Томас, в полумраке бледный до болезненной, мертвенной синевы, на четвереньках выползал из кубрика — налетевший порыв ветра ударил в паруса с такой силой, что корабль всем левым бортом лег на воду. Переводить британцу было почти нечего.

 — Когда все кончится, желтозадый, помяни мое слово, я развешу твои кишки по реям! — ревел рыжебородый варвар сквозь гул ветра и плеск оскалившихся пастями волн. — А сейчас не смей мне ничего приказывать! Мой корабль, мой, а Бога в ваших водах нет! Я здесь — первый!

Его Высочество не нашел в себе сил и смелости противостоять капитану сейчас, не нашел резона. Лишь попросил времени до рассвета, чтобы, казня убийц, не рубить им головы вслепую. Почти безучастно наблюдал он за тем, как едва видимые в мглистом ночном тумане тела мелькают среди фалов и шкотов, спускают паруса. Эти полотнища, громадные, когда-то распахнутые крыльями, а теперь скрюченные, замолчавшие, сдавшиеся, испустившие последний вздох, саваном окутали реи и смиренно склонились в ожидании конца. И наследнику чосонского трона оставалось лишь принять их немое смирение и вслед за белой траурной тканью дождаться окончания своего пути. Его Высочество никогда не был в шторме, не знал даже, каким бывает сильное волнение на море — но он воочию видел сложенные громады парусов, разительно схожие с завернутыми в погребальные полотнища покойниками.

Это было слишком похоже на смерть.

Он не хотел умирать.

Он готов был бороться до конца, рвать жилы и харкать кровью, лишь бы выдраться из лап смерти. Он делал так уже не раз и не два за свою жизнь — но не в его власти было поднять парус. Мужчина слишком хорошо понимал это.

Шкипер говорил еще долго, объяснял, куда следует двинуть корабль теперь, как их текущее положение соотносится с картой и как он проделает оставшийся путь без лишних матросов, но наследник едва его слушал.

Те, кто расправились с варварами-матросами, не смели поднять руку на единственную свою мишень, оказались слабы, дали загнать себя в угол. И только теперь, когда некуда стало отступать, их страх и отчаяние переродились в злую, безумную, но неукротимую силу. Все они шли на смерть, лишь бы исполнить свой долг.

Долг? Что за глупое слово. У мертвых нет долгов. Они исполняют приказ, не более того. Исполняют по привычке, слепо, просто не зная, как можно его ослушаться. Те из них, кто умел не исполнять приказы, уже давно погибли.

У мертвых нет долгов, мертвым не за что теперь умирать. И победить мертвых может только мертвый.

Менее всего наследник желал вновь становиться мертвым.

Едва бросив шкиперу «делайте как знаете», Его Высочество вернулся в свою каюту и заперся изнутри. Легши на пол и закрыв глаза, мужчина всего себя отдал усилившейся качке, вслушался в рычание волн за бортом — и когда совсем рядом, за самой дверью гремели чьи-нибудь скорые шаги, старательно убеждал себя в том, что это лишь волны бьются о тело судна.

Он не спал две ночи подряд. Он пытал человека и безоружным, едва не голым стоял перед строем убийц. Он возвращается домой.

Ему нужно просто отдохнуть.

Проклятый, жалкий, бесчестный феникс! Почему ты оставил сейчас? Где твои несчастные крылья, феникс, неужели ты обратился в хриплоголосого петуха, годного лишь на суп? Ненавистный феникс, ты не имел права умирать в тот единственный день, когда лишь твоим крыльям достает силы побороть море и ветер!

Чудо, которое сотворил адмирал Ли в той войне, повергнув в бегство сотни японских кораблей, перестало быть для Его Высочества чудом. Здесь, в этих оскалившихся драконьими зубами водах, любой корабль обречен на гибель.

Минула тысяча вдохов и выдохов — мужчина считал их — и, как показалось ему, волнение начало утихать. Корабль вновь двинулся твердо и ровно, с легкой и знакомой качкой, подобно бредущей шагом лошади.

Его Высочество поднялся, отпер дверь и шагнул в белесый, окутавший море туман, шелковыми лентами стекающий со спущенных и уже закрепленных на реях парусов. Нашел глазами слабо алеющий у кромки вод восток — и вместо встающего в дымке солнца показалась ему вдали серая нить, отчеркнувшая еще свинцово-темное море от теплого светлеющего неба.

И в этот момент страшный, чудовищный удар сотряс судно.

Со стоном раненого кита корабль дернулся, накренился вперед и вправо, бушприт ткнулся носом в волны — да так и остался. Весь черный деревянный корпус сотрясала болезненная, лихорадочная дрожь. Его Высочество, от толчка упавший на колени, ладонями ощутил, как содрогаются доски палубы.

Беспорядочно заметались по кораблю матросы-варвары, замелькали мешки, мотки веревок, барабанным боем топали десятки ног по вздернутой горным склоном палубе. Все были веселы, в редких криках звенела лихая, чуть пьяная решимость, как перед смертью. Нет ни страха, ни безнадежности, одна лишь горькая неукротимая сила, готовая бороться с неизбежным. Встав во весь рост, Его Высочество вновь бросил взгляд на восток. Туман сходил, серая полоса на горизонте становилась тоньше — и вместе с тем отчетливее, тверже. Твердой, как серые прибрежные скалы провинции Чолла.

 — Все, доплясались! — с кормы раздался громогласный рык шкипера. — Сели на мель, чертов желтозадый ублюдок!

Феникс, бессмертный непобедимый феникс во всю ширь распахивал свои драгоценные крылья.

Рыжебородый варвар был неожиданно весел, когда Его Высочество поднялся к нему на задранную корму. Перо руля впустую колотило волны, лишь макушками лижущие его, вся черная громадина корабля продолжала дрожать в отчетливой муке, а этот моряк смеялся едва не как умалишенный, с темным, злорадным торжеством. Переводчик-британец забрался наверх, с гримасой страдания цепляясь стесанными ладонями за шершавые доски, на его коленях сквозь ткань бурыми пятнами проступила кровь — а шкипер, все так же смеясь, протянул ему флягу со своего пояса и похлопал по плечу, будто было за что хвалить.

Его Высочество с брезгливым недоумением отметил, что теперь громадный рыжий варвар не спешил говорить и даже терпеливо выжидал, пока его переводчик, давясь и с трудом переводя дыхание, пил.

 — Слушай меня, — начал Ян, забрав и закрыв свою флягу, и несколько приободрившийся, но все еще бледный Томас с опаской, чуть дрожащим голосом как мог переложил его слова на японский. — Если где-то и существует справедливость, то здесь, в море. Ты поплатился за свои слова, желтозадый, хоть я тебя и предупреждал. Страшно было, а?

Его Высочество лишь гневно дернул уголком рта — это бахвальство варвара за считанные мгновения привело его в тихое бешенство.

 — Слушай меня теперь, — с тем же победным злым смехом продолжал шкипер, — и не перебивай. Корабль на мели.

Юноша-переводчик не знал слова «мель» на японском, пустился в пространные, сбивчивые объяснения, но Его Высочество взмахом руки остановил поток слов.

 — Я вижу, в каком мы положении. Продолжайте, — он чуть кивнул головой.
 — Так вот, — усмехнулся шкипер. — Мы стащим корабль с мели, как только поднимется вода. Прилив, тупица, ты это понимаешь? Даже если он здесь такой же низкий и жалкий, как ваши члены, мы стянем корабль с этой чертовой мели. Подожди один чертовый день, и мы сможем двинуться вдоль берега. Хотя постой…

В грудь Его Высочество холодно, в упор, как десять дней назад, глянул черный зрачок заряженного пистолета. Томас в ужасе замолк, оборвав фразу на полуслове, и лишь бросил на Яна затравленный, умоляющий взгляд. Шкипер, беззлобно хмыкнув, достал из-за пояса второй пистолет и наставил его на британца.

 — Переводи, Томас, твое дело только переводить, — голландец, не скрывая раздражения, выразительно приподнял брови. — И не учи меня жить. Давай, договаривай быстро, не пяль глаза на аиста!

Его Высочество стоял недвижимой статуей, молча взирал на варваров. Мужчина почти пропускал мимо ушей неловкие, раболепно покорные изъяснения британца, не думал даже о возможной пуле. Дня до вечера у него не было. Дня хватит, чтобы превратить корабль в могилу.

Но и варвар-голландец понимал это. Разве что продолжал бездумно, слепо надеяться. Наследнику даже было весело — весело осознавать, что шкипер по-прежнему мнит его самым сильным и самым главным на корабле.

 — А еще, — Ян недвусмысленно качнул пистолетом, — ты сейчас же выкинешь за борт всех своих желтозадых до единого. Хочешь плыть с нами, плыви один. И я даже не потребую с тебя денег, хватит и той побрякушки. Только заруби себе на носу, кардиналишка, это не предложение. Это приказ. Мель — это беда, так что теперь я не торгуюсь. Все будет так, как я скажу. Ты понял меня?

Новая дрожь, злая, неправильная, непоколебимая, ткнулась под босые ступни Его Высочества — как пружинит, распрямляясь, натянутый лук.

Грохот взрыва кольцом выворотил волны вокруг корабля, черная громадина дернулась вверх, как ужаленный оводом пес. Шкипер оступился, не успел спустить курок.

Его Высочество перехватил его руку, выдернул пистолет из пальцев и сам наставил дуло на замершего в гневе и страхе мужчину.

 — Когда я уйду с корабля, тебя больше никто не тронет, — грозно, без попыток казаться миролюбивым произнес он на японском. — Отдай мне лодку, которая стоит внизу. Я заплачу за нее серебром. Ты сделал достаточно, чтобы получить награду.

Наследник лгал, некрасиво и нечестно. Он слишком хорошо понимал, что спасает лишь себя и своих людей. Этому кораблю, этим ни в чем не повинным морякам уже ничем не помочь.

Пару мгновений голландец молчал, совершенно смятенный, а затем кинулся к левому борту, откуда и слышался взрыв. Перевесившись через фальшборт, он напряженно вгляделся в сизые бурлящие волны, с досадой сплюнул за борт.

 — Подавись ты своим пистолетом и своей лодкой, — бросил он, свое оружие спешно заталкивая за пояс. — И серебром своим подавись. Валите отсюда к черту!

Наследник отшвырнул в сторону бесполезный без умения пистолет и кинулся вниз, к каютам. К своим людям. С задранной кормы на него поглядел было черный зрачок дула, но выстрелить варвар так и не решился. У кают Его Высочество окружили японцы, сгрудились, как свора собак за костью. У всех лица взялись одной и той же маской — закаменевшие, суровые, дышащие закрепшим до стальной твердости страхом. Почти мертвые. Слишком похожие на то, что уже видел мужчина. И все равно, когда четыре клинка в утреннем полумраке ударили по глазам блеском, Его Высочество не сдержал почти ненужной сейчас улыбки.

 — Что с нами будет, сэнсей? — Хико, обеими руками сжимающий дзё, с отчаянной мольбой глянул на мужчину. — Нам придется драться?

Наследник не ответил ему, лишь кинулся в свою каюту. Вслепую он нашарил лук — тот будто сам прыгнул в раскрытую ладонь, готовый разить врагов. Как простой воин Его Высочество закинул на плечо ремень с колчаном и кинулся наружу. Уже сновали во все стороны варвары-матросы, кричали, сбивали друг друга с ног, весь корабль тонул в адской брани. Наследник вновь кинул взгляд на корму, где шкипер громогласным рыком швырял приказы.

 — Чего пялишься?! — оскалился рыжебородый, угрожающе потряс пистолетом. — Катись отсюда!

Брань варвара ударила веселым и злым, и наследник невольно повторил его оскал, кинулся ко второй каюте. Теперь, не зная слов, не зная причин, он был твердо уверен, что спасется — этот громадный варвар дал вдруг ощущение надежного, верного тыла. Шальной яростный азарт, полыхнувший огнем с фениксовых крыльев, твердо уверил, что два пистолета в руках европейца будут направлены лишь на врагов.

Едва не снеся дверь с петель — мечом кто-то успел поддеть щеколду, — наследник вломился в каюту к Паку, выволок наружу съежившегося в углу старика. Впереди, среди хлещущих по палубе волн кто-то открыл люк из трюма, наружу повалил сизый пороховой дым. Такой же дым поднимался над горящим дворцом в Хансоне, бездумно отметил Его Высочество, и стало легче. В конце концов, это всего лишь очередной бой. А уж драться здесь все умеют.

Рывком вздернув старика-посла на ноги, Его Высочество толкнул его к японцам, своим телом загородил его.

 — Ваше Вы…
 — Не спорить! — рыкнул мужчина, своими руками расталкивая и сцепляя людей в кольцо. — Держать строй!

Молча, в строгой и храброй покорности две женщины, один монах, сын гончара и два самурая кругом охватили наследника. А в дыму, там, среди волн и криков, белыми призраками вырастали все новые фигуры. Засверкали в полумраке рассвета клинки, с десяток человек из дыма рванулись наверх.

Со свистом клинок рассек воздух, грузный варвар-матрос, преградивший путь белой тени, рухнул на палубу с отрубленной головой, и тело его покатилось вниз. Забегали моряки, все чаще дымное полотно стал прорывать злой блеск клинков.

Хаос поглотил судно.

Среди криков и стонов, лязга мечей и бульканья крови, люди наследника начали продираться к шлюпке. Варвары-матросы в дыму и тумане не различали лиц, палуба дрожала под десятками ног. В слепой и беспомощной ярости обезумевшее моряки кидались на всех, в чьих лицах видели изжелта-смуглый оттенок, кромсали друг друга, рычали диким зверьем, драл глаза едкий пороховой дым. По заваленной набок палубе как по склону горы скатывались вниз мертвые тела, ноги скользили по залившей доски крови, все крики, проклятья и зовы сплелись в единый, глухой и жаркий рев битвы.

Проклятие, застарелое, как оставленная без присмотра безымянная могила зализанное ветром и временем до пустой гладкости, вернулось по душу Его Высочества. Подобно кисти художника глаз мужчины выхватывал из гущи сражения мельчайшие детали и запечатывал их навечно. Все казалось четким, ясным, правильным, как хорошо поставленная пьеса. Вот падает пронзенный мечом варвар-матрос, тот самый, поротый. А вон другой варвар коротким ножом добивает корейца, расцветает на белом алый цветок крови. Впереди, у самой шлюпки, два наемника — два офицера два воина, чьи имена сами вспыхнули в памяти мужчины, — бьются друг с другом, и лица их одинаково горят ненавистью и слепым, горьким отчаяньем.
Он так и не смог ни забыть, ни простить. Все эти годы сладко-горькой, заполированной до зеркального блеска пустоты оказались бессильны, не смогли вытеснить глухого ужаса и ненависти, в плотный ком собравшейся сейчас под желудком, перехватывающей дыхание. Его Высочество вновь ощутил себя семнадцатилетним, беспомощным и бесполезным юнцом, никому не нужным и ни на что не годным. Этот семнадцатилетний метался в пустоте, погибал вновь и вновь, в кровь разбивал кулаки о стены своей тюрьмы… но так и не повзрослел.

Война не закончена. Война жива в других беспомощных детях, поднявших мечи друг против друга — и будет жива до тех пор, пока последний из них не падет.

Его Высочество помнил их всех, по именам мог назвать каждого — каждого из тех, кем командовал, с кем вместе захлебывался кровью и глох от ружейных залпов. Лишь одно изменилось с тех пор. Они убивали друг друга не из долга, а по чьему-то беспощадному умыслу. Наследник видел сейчас куда больше, чем желал видеть. Править страной, где брат поднимает клинок на брата лишь потому, что некуда больше деться, он не хотел.

Окруженный неистово бьющимися людьми, с брызгами крови на лице, едва удерживающий врезающуюся в пальцы тетиву — он мог лишь смотреть, как его люди убивают друг друга. Стрелять в тех, с кем плечом к плечу встал на пути войны, не хватало сил. Он целился, вскидывал лук и тянул тетиву — но всякий раз опаздывал на миг, а стрелы были слишком дороги, чтобы бить мимо цели.

Скатились вниз, к лежащей в выемке палубы шлюпке. Нескладный Таро плечом врезался в подъемный механизм, и тут же, убрав меч, схватился за ворот. Разобраться в переплетении рычагов и канатов не смогли, и Его Высочество убрал лук за спину. Пока японцы мешкали, он, выдернув Мурамасу из рук Таро, разрубил удерживающий шлюпку канат. Та повисла на втором, уперлась в решетку, а наследник разрубил и второй.

 — Скиньте ее в море! — перекрикивая гвалт битвы, он указал клинком в пляшущие на носу волны. — Туда! И бегите за ней!

Трое корейцев кинулись наперерез, не успел он обернуться. Хряснул меч, разрубая плоть, вниз покатилось тело, ударил по глазам блеск чистого клинка в руке. И такое же яркое и острое, как сталь, осознание пронзило насквозь.

 — В сторону! — крикнул наследник, вернул меч Курояме, оттолкнул от себя Ники. Вышагнул прочь из круга, перехватил меч у мертвого, махнул рукоятью на Пака. — Защищайте его!

Старик что-то жалко пролепетал, но наследнику было не до того. Кольцом японцы сомкнулись вокруг посла, на них наседали и варвары, и корейцы. К шуму волн, лязгу железа и жгущей глаза пороховой гари примешался голодный треск огня, пожирающего дерево. Заметались у кромки волн языки пламени — и туда, к огню и воде, к трупам, кинулся Его Высочество.
Никто не посмел встать на его пути. Воины, месящие друг друга как тесто, перед алым пламенем шелка шарахались в стороны. На три, на четыре шага вокруг пустота — призраки своими бесплотными телами защищали Его Высочество. Кто-то бросился прямо под ноги, наследник ногой отпихнул его в стороны, а там чужой клинок настиг несчастного. Пытался пробиться варвар, грузный и лысый — но его круглая голова отлетела прежде, чем мужчина его заметил. Где-то послушался истошный визг собаки, грянул выстрел, над лежащим на мели бушпритом вода уже взялась багряно-черным.

Никто не посмел поднять руку на Его Высочество.

Наверху загрохотало, и шлюпка, выдернутая из гнезда, полетела вниз, сшибая людей, оглушительно ударилась о фальшборт. Вслед за ней подоспели запыхавшиеся японцы.

 — Рубите эти проклятые перила!

Вслед за мечом наследника несколько клинков опустились на деревянное заграждение, совсем рядом лизали его языки пламени.

 — Быстрее рубите! Все в воду!

Летели в стороны щепки, искры, целые куски перил. В десяток рук вытолкнули шлюпку в море — и у самого плеча наследника просвистел меч, разрубая помогающего ему офицера-корейца.

Машинально мужчина пронзил мечом нападавшего, откинул прочь мертвое тело.

 — Да что с вами со всеми происходит? — зарычал он, перекрикивая рев битвы, кинулся к воинам. — Прекратить немедленно!
 — Дурак! — Ники дернула его за рукав. — Спасайся! Иначе конец!
 — Ты не понимаешь, — мужчина рывком выдернул руку, увернулся от совсем рядом просвистевшего меча. Схватил японку за плечо. — Оно уже не закончится.

Над головами прогремел выстрел — или где-то совсем рядом вновь полыхнул порох. Выругавшись сквозь зубы, Его Высочество толкнул японку за борт, в воду.

 — Прыгайте! Все прыгайте! — рявкнул он, хватая за воротник Пака, дернул его к дыре в фальшборте. — Быстрее, раздери вас демоны!

Почти вся свита наследника оказалась в воде, лишь Амида, послушник, жался к полу и кашлял, силился не съехать вниз, в волны.

 — Ты, что, плавать не умеешь? — Его Высочество схватил его за плечо и рывком вздернул на ноги, подтолкнул к воде. — Тебе помогут! Там люди!
 — М-место, — запинаясь, пробормотал юноша, закрыл лицо рукой. Только сейчас мужчина заметил блестящие на его щеках слезы, лицо молодого монаха было бескровным до восковой бледности, каменно суровым. Огнем горели распахнутые во всю ширь глаза. — К-карма, Ваше Высочество. Не надо меня спасать, смерть…
 — Заткнись! — наследник замахнулся на него клинком, толкнул к проему. — Быстро прыгай!

Шепча молитвы, юноша кинулся к фальшборту и, изогнув тело дугой, нырнул в плещущиеся у самого борта волны. Наследник перевесился через край, глянул вниз. В шлюпку уже залезали люди, и японцы мечами отмахивались от цепляющихся за борта варваров-матросов. Выпрямившись, Его Высочество развернулся к палубе, где все еще ручьями лилась кровь. Он не мог не заметить причины, побудившей эту кровь литься. Эти воины по-прежнему желали убить его. Желали страстно, горячо, готовы были положить свои жизни за этот приказ. Желала ровно половина из них. Еще двадцать лет назад пышным цветом цветущие игры партий друг с другом принесли свои чудовищные плоды. Отряд, слитый семью годами войны в единое целое, раскололся сейчас на две части. И худшим было то, что клином, который чудовищная сила вбила в этот самый отряд, являлся человек, которого они прежде не посмели бы ослушаться.
Это могло означать лишь то, что в столице кипит такой котел, из которого проигравшему живым не выбраться. И каждый верный человек в любой момент может стать последней, единственной надеждой.

Невзирая на уже встающее вокруг пламя, наследник кинулся навстречу своим воинам. Искры бросились из-под его ног, и искрами же метнулись в стороны люди.

Жгучая ярость, поднимающаяся откуда-то снизу, из бездны, затопила разум Его Высочества. С звериным рыком бросился он на корейцев. Одни крысами шарахались в стороны, вторые кидались под ноги с мечами наизготовку, третьи рубили вторых… но все они для наследника слились сейчас в одного многорукого, многоголового, обезумевшего и пожирающего себя, зверя.

И зверь этот когда-то ластился к нему и с благоговением лизал руки.

Зверь этот звался отрядом Десяти Тысяч Звезд.

 — Я казню вас всех! Вы умрете под пытками, несчастные! — срывая голос, кричал наследник, в стороны растаскивал дерущихся людей, выбивал из чужих рук клинки и швырял их в море. — Прекратить! Я уничтожу тех, кто приказал вам подобное!

Бескровные, изуродованные ужасом лица, все в брызгах крови и пятнах сажи, мелькали перед глазами, сливаясь в один демонический, драконий оскал — как у дракона с парадного воинского знамени, как у того золотого шитья, покрывающего плечи и грудь на ванской мантии. Они шарахались в стороны, с ужасом, неловко отбивали удары меча наследника, падали, бежали от него и кидались к его ногам вновь, нападая и защищая. Ранили друг друга, наступали на огонь, корчились и выли — и никто не остановился.

Пламя лизнуло подол накидки наследника, когда он отбивал очередной бесцельный, неточный выпад, опахнуло жаром ноги. Мужчина дернулся в сторону, крутанулся на месте и мечом подцепил горящий кусок, стряхнул пламя — но тут на него вновь бесцельно и нелепо бросился воин с обагренным кровью мечом.

 — Ты дурак? — наследник под рукой пропустил мелькнувший у бока меч, пнул офицера и крутанулся в другую сторону. Огонь подцепил рукав накидки, но мужчина лишь стряхнул пламя вновь. — Вы понимаете, что вы творите?

Матрос-варвар, чудом пробившийся к корейцам, занес свой кривой громадный кинжал над головой наследника — и рухнул на палубу с отрубленной рукой.

К пороховому дыму все больше примешивалась смоляная горечь, людей становилось все меньше, и теперь все чаще против Его Высочества поднимали оружие. Троих за себя и четверых против насчитал мужчина, и всех этих людей он помнил по именам.

Ю Сёнхо, второй командир отряда Десяти Тысяч Звезд.

Ли Донхон, один из лучших мечников отряда. Его брата, Квансу, убил еще варвар-матрос, когда тот встал на его пути.

Ким Чоль и Ким Доксу — только в столице, в отряде эти двое узнали, что принадлежат разным ветвям одного и того же клана.

Чои Чивон, так гордящийся тем, что тезка Чои Чивона, философа и поэта времен Силла, и хвастающийся своим сходством со старинными портретами.

Со Ханыль, когда-то вечно смеющийся, неунывающий юноша с родинкой на левой щеке. Теперь кроме этой родинки ничего от его прежнего не осталось.

Лю Мунъён, «Журавль Лю», изящный и красивый почти как девушка, он пошел на воинскую службу только потому, что у семьи не хватило денег на все учебники.

В третий раз огонь дернул полы накидки, оставив за собой черный липкий пепел. Рыкнув сквозь зубы, наследник голой рукой стряхнул затухающее пламя. За огнем он едва не пропустил очередной выпад, увернулся в последний момент — но не удержал равновесия и рухнул на палубу, тупая тяжелая боль пронзила затылок. И тут же над самой головой, заслонив розовеющее рассветное небо, сверкнул клинок. Наследник дернулся вбок, уходя от удара — но меч, перерубив веревку на его ногах, со звоном вонзился в доски палубы.

 — Беги отсюда! — с искаженным ужасом и злобой лицом прокричал разрубивший веревку. — Спасайся!

Через миг остро блеснул в лучах взошедшего солнца клинок, под ребрами вышедший из его тела.

Теперь их осталось шестеро. Четверо — и двое.

Кое-как вскочив, едва не на четвереньках наследник кинулся к борту, отшвырнул бесполезный меч и кинулся в беснующиеся у борта волны. Холодная горечь морской воды ударила в глаза и рот, обожгла натертые веревкой щиколотки — только сейчас мужчина ощутил, что стер связанные ноги до крови, — и отрезвила голову. Четверо против и двое за него, рассуждал Его Высочество, плывя к виднеющейся в стороне шлюпке, где уже вдели весла в уключины. Четверо и двое — невелика разница. Нашлась сила, разделившая когда-то единое целое поровну, разрубившая его пополам. Один-единственный человек встал не на ту сторону, и весы склонились. Один человек… похоже на простую ошибку в выверенной схеме, так в падук на одну линию ошибаются в постановке фишки, и рушится комбинация.

Тот, кто играл в падук людьми, играл так хладнокровно и жестко, не мог ограничиться одним лишь набором камней. Они будут еще, и множество игр придется разложить на одной доске.

Он разложит.

Потому как феникса не берет ни меч, ни пуля, ни пламя.

Шесть рук затаскивали Его Высочество в шлюпку, запыхавшегося, отплевывающегося от воды и путающегося в липнущей к телу накидке. Мужчина пробежался взглядом по макушкам и лицам — все были здесь. Все умеют по меньшей мере держать в руках оружие, а некоторые еще и сносно фехтуют языком. Этого не хватит для войны… но адмирал Ли тринадцатью своими кораблями потопил две сотни японских. Так почему бы не сотворить еще одно чудо, для начала, просто добравшись до столицы?

А там уж будет новый расклад и новая битва.

Позволив себе прохлаждаться согласно титулу, Его Высочество стянул насквозь промокшую накидку, улегся у кормы шлюпки и прикрыл глаза, поручив другим заботу об управлении этой жалкой посудинкой. Хватит в его жизни подбирания из воды покойников.

Крик Юми вывел мужчину из забытья.

 — Там комодзин, Ваше Высочество!
 — Жив?
 — Жив, и он плывет к нам!

И действительно, рыжебородый варвар, мощными гребками толкая себя вперед, резво приближался к лодке. Без разрешения, отпихивая тянущиеся к нему руки, он с тяжким вздохом перевалился через борт шлюпки и тут же лег на дно, рядом с наследником.

 — Ссаный желтозадый ублюдок, ты железный, — со смешком бросил он. Голос варвара плыл, и даже ругательства, хорошо ему известные, Его Высочество не смог разобрать. — Ты угробил мой корабль, твои люди угробили моих людей. Попробуй теперь только не дотащить меня до своей проклятой страны, я с тебя шкуру спущу.

На варвара все глядели с брезгливым недоверием, Ники даже вынула из-за пояса кинжал, но наследник, заметив блеск пистолетов под полами одежд рыжего, взмахом руки остановил ее. Пистолеты могли ему пригодиться, да и сам варвар тоже. А что под конец своей тирады он едва ворочает языком — пусть. Им всем сейчас нужно хорошо отдохнуть. Позади оставались чужие воды, позади оставался горящий черный корабль с людьми, которых, как с горечью надеялся наследник, он никогда больше не увидит.

Сам не заметив, не успев толком ничего осознать и сделать над собой усилие, Его Высочество провалился в беспамятство.

А на востоке солнце показало свой верхний край над зубчатым драконьим хребтом гор.

***

Конец второй части

Часть третья. КИНОВАРНОЕ ПОЛЕ.

Семя первое

***

Когда Его Высочество очнулся, солнце уже стояло высоко в небе, отвесно простирая свои лучи к спокойным, пронзительно-синим волнам. От злополучного тумана, прежде бывшего тяжелым и густым, как комковатая песья шерсть, осталась лишь невесомая прозрачная дымка, и этой дымкой были укрыты высящиеся впереди горы. Пышная зелень украшала покатые, как воловьи спины, склоны, прибрежные выщербленные морем скалы подножьями утопали в золотистом сверкающем песке, белым перечеркивали небо стремительные силуэты чаек.

С рассвета, сменяя друг друга и выбиваясь из сил, пленники шлюпки гребли к берегу. Ян, устроившись на корме и изредка ворочая веслом, угрюмо молчал — к шлюпке прилагались и мачта, и парус, но в утреннем хаосе их бездарно потеряли. Моряк сам не мог сказать, что больше отравляет ему жизнь: необходимость грести веслами, когда так просто было бы перепоручить все ветру, или само нахождение среди этих отвратительных желтозадых дикарей, но одно он понимал точно. Жить хочется, а для этого придется мириться и с тем, и с другим.

Шкипер и думать не смел, что его корабль закончит свой путь вот так вот, застряв на мели у берегов никому не известной страны, что всю команду перережу дикари, а кто останется — тех разнесет на клочки взрывом. Крепко засевшая в памяти картина скорее походила на горячечный бред или кошмар пьяницы — но она была правдой от первой минуты до последней.

Едва голландец добрался до шлюпки, тот проклятый долговязый японец, бледный как смерть, взялся за весла. О чем-то переговорил с остальными, махнул рукой на пылающий корабль, и все подскочили, закудахтали как куры, едва не перевернули чертову посудину, а после дружно взялись грести. Гребли руками, флягами, башмаками… Когда прогрохотал новый взрыв, расколовший корабль пополам, и ослепительный столб пламени взметнулся к самому небу, шлюпка была уже достаточно далеко. Лишь немного качнуло ее набежавшей волной.

Шкиперу живо вспомнился тот взрыв, что разнес в щепки несуразное квадратное суденышко, рядом с которым его корабль стоял в гавани в Хёго. Тогда он думал, что это лишь еще одна из случайностей, каких на веку моряка было немало… но теперь все предстало совсем в другом свете. Этот чертов прогнивший мир здесь, на краю света, явно прогнил каким-то особым образом. В шлюпке среди женщин и жалких сухопутных крыс, затерянный на краю света, лишившийся корабля, лишившийся всего, моряк дал себе зарок. На земле этих проклятых еретиков он ни за что не позволит себе умереть. Лучше море, чем страна, над которой нет Бога.

Когда заворочалось на дне лодки тело в белых одеждах, шкипер коротко тряхнул головой и сплюнул за борт сквозь зубы — другим способом совладать с остро полыхнувшей ненавистью к этому человеку он не мог. Голландец понимал, что наследник является его единственным шансом на спасение, что без того спасал его шкуру раз за разом, но ни крохи благодарности не мог выдавить из себя. Напротив. Все события в Хёго казались глупым и нелепым, расписанным по строкам фарсом, где моряку отвели свою, совершенно никчемную роль. Шкипер чувствовал себя куклой, распятой пальцами кукловода и пляшущей по его приказу, и это было едва ли не самое мерзкое ощущение во всей жизни мужчины.

 — Ваша светлость проспали знатный фейерверк, — презрительно усмехнулся он, подгребая кормовым веслом, носком сапога стукнул по доскам у самой головы наследника. — Ну, что ты теперь будешь делать, а, краснохалатный?

Все разом повернули головы к Его Высочеству. Осторожно зажмурившись, мужчина поднялся и схватился за голову, с глухим стоном распахнул глаза — голова гудела прескверно, мучительно хотелось пить, в мышцах совершенно не было сил. Ники шикнула было на голландца, но наследник предостерегающе поднял руку.

 — Что ты говорить? — кое-как собрав нужные слова на нужном языке, мужчина испытующе взглянул на моряка, прокашлялся и возвысил голос. — Что? Говорить. Медленно.
 — Да ну тебя, — Ян махнул рукой, под пристальным взглядом наследника дернул верхней губой, но не выдержал скрестившихся на нем взглядов всех пассажиров шлюпки. Как бы шкипер ни был рассержен, голосу здравого смысла он смог внять, опустил голову. — Да не пялься ты на меня так! Где мы? Место. Это — Чосон?
 — Чосон, — глухо отозвался Его Высочество.
 — Хансон здесь? Где? — приободрился Ян. — Далеко?
 — Далеко, — отрезал Его Высочество.

Ян с безнадежным вздохом вновь развернулся к своему рулю. Повисло тягостное молчание.

 — О чем вы говорили? — Ники первой осмелилась подать голос.
 — Мы прибыли, — улыбнулся наследник, и от этой улыбки, издевательски мягкой, пустой, будто надтреснутая чаша, японка не сдержала бегущей по плечам короткой дрожи. — Добро пожаловать в Страну Утренней Свежести.

Ники рассеянно покрутила головой, Дзиро выпрямился вслед за ней, вглядываясь в горные вершины впереди. Старик-посол, съежившийся на носу шлюпки, лишь задумчиво улыбнулся в жидкие, с налетом осевшей соли, усы.

 — И что вы будете делать, Ваше Высочество? — участливо, с искренним интересом протянул он — но вызвал лишь хохот у наследника. Мужчина смеялся негромко и хрипло, совершенно по доброму, как не пристало смеяться правителю, но звуки, так похожие на хриплый клекот ворона, пробирали до кости.
 — Поговорим с вами в Хансоне, господин Пак, — бросил Его Высочество, расслабленно вытягиваясь на дне лодки, закинул руку за голову. — И примите к сведению мой совет: отсядьте вбок, чтобы нашему рулевому видны были мели и скалы, если уж они окажутся на нашем пути.

Старик-посол кротко опустил голову и отсел на край, пряча стиснувшие друг друга пальцы за широкими рукавами. В напряженном, изматывающем молчании проделали весь путь до берега, а после Его Высочество первый спрыгнул в воду и зашагал по мелководью, к берегу направляя нос лодки. Следом, пошатываясь, неловко вскочил Таро и, одной рукой придерживаясь за меч, второй вцепился в борт шлюпки и толкал ее вперед. Голландец до последнего отсиживался в шлюпке, угрюмо подгребая веслом, даже когда то начало цеплять со дна песок. Яну не было разницы, замочить ноги или нет, еще в море у пылающего корабля он не удосужился скинуть сапоги, и теперь в них противно хлюпала вода, хорошо хоть, согревшаяся от тела. После всего случившегося осознание того, что сам будущий король тянет тебя к суше, было для моряка ничтожно малой компенсацией, но и эту малость хотелось растянуть подольше.

Дно шлюпки заскрежетало о камень. Теперь даже старику-корейцу пришлось замочить ноги.

Едва последний пассажир покинул борт шлюпки, Ян кинулся выгребать весь тот нехитрый скарб, что пережил спасение. Чертыхаясь, мужчина выволок на сухой песок замокшие сухари, мешок с вяленым мясом и флягу, и со всем этим добром развалился на берегу в полнейшем изнеможении. Остальные заваливались на песок опустошенные, слабые, безжизненные как брошенные куклы. Впервые за одиннадцать дней путешествия они ощущали под ногами не шаткий настил палубы, а верную и твердую землю — но сил радоваться уже не было.

В широким полукругом развернувшейся бухте волны намыли песок — мелкий, мягкий, светлый, в этом песке по самую щиколотку тонули ноги. Лишь у самой кромки леса, жмущегося к водной глади почти вплотную, кое-где из белого песка высились зализанные ветром и волнами скалы. К одной из таких скал побрел Его Высочество, и вслед за ним волочилась перерубленная веревка.

Ники, пошатываясь, направилась следом. Мужчина с тяжелым, усталым вздохом опустился на землю, привалился спиной к скале, и женщина опустилась вслед за ним. Он молча, пустым взглядом обвел ленту песка перед собой — сейчас эта лента была усыпана людьми, так нелепо и сильно похожими на трупы. Она видела то же самое, и ей нечего было сказать. Нечего подставить устало опущенному плечу, чьей единственной опорой сейчас осталась равнодушная серая скала.

 — Кто это сделал? — наконец, японка осмелилась подать голос, коротким движением подбородка указала на разлохматившиеся концы веревки.

Наследник взглянул куда-то сквозь нее пустым, тяжелым взглядом, в котором, казалось, умерла всякая мысль.

 — Это сделали мои люди, — отрезал он.

Японка молчала — и, казалось, наяву слышала слова Таро, когда он, вглядевшись в мечущихся по палубе людей, с недюжинным усилием вдруг взялся грести. Сперва оно казалось ей глупой шуткой или чем-то вроде причитаний насмерть напуганного ребенка, но всего нескольких мгновений хватило, чтобы прозвучавшая глупость обрела поистине чудовищный вес.

 — Скорее, нужно обойти корабль сзади, пока они не кинулись к пушкам!
 — К пушкам? Но кто будет стрелять из пушек, когда кругом огонь?
 — Они — будут, — бросил Курояма. Таким тоном, будто сам был корейцем.

Ники невольно передернула плечами, когда перед ее взором вновь встали те видения. Люди в шлюпке гребли изо всех сил, когда за их спинами, в полумраке нарождающегося рассвета, черно-алым всполохом пополам раскололо небо. Громадина варварского корабля пылала и подобно вулкану рассыпала вокруг себя искры, и в тот миг посреди волнующегося моря, казалось, разверзлись врата в бездну. Японка, совершенно парализованная этим зрелищем, чье величие соперничало лишь с ужасом, какой оно вызывало, могла лишь безучастно смотреть. Падал с седого неба пепел, шумели волны, искры летели во все стороны — а крохотная шлюпка, до отказа забитая людьми, оставалась еще бесконечно далека от чернеющей на востоке полосы берега.

Этого хватило дочери самурая, пережившей войну и потерявшей имя на этой самой войне, чтобы навсегда укрепиться в одной-единственной мысли.

Те битвы, какие она видела в своей жизни — ненастоящие битвы. Настоящая разгорается прямо перед носом, здесь и сейчас, и целью ее служит один единственный человек.

 — Когда ты выбрался из воды и мы отплыли достаточно далеко, корабль вспыхнул в точности так, как тот, корейский, — наконец, бездумно обронила она в пустоту. — Курояма говорил, это потому, что по тебе хотели стрелять из пушки.
 — Я вам, что, Красная Птица, чтобы так упорно пытаться меня сжечь? — невесело усмехнулся наследник, взял с песка часть перерубленной веревки, в глубокой задумчивости провел пальцем по разлохматившемуся краю. — Пушки, порох, пожар… Мне становится весело. Я человек, и убивать меня следует как человека — нет же, они будто хвастаются своей беспомощностью.
 — Ты сказал «мои люди», — Ники, найдя глазами Пака и убедившись, что он достаточно далеко, крепко стиснула пальцами запястье Его Высочества. — Они отличны от тех, с кем сражалась я? Той ночью…
 — Сейчас я мог бы вспомнить их имена, если бы увидел, — наследник вытянул из веревки кончик нити, потер в пальцах. Проследил за направлением взгляда японки и едко хмыкнул, поудобнее облокотился спиной о камень. — Из тех, кто вышел на палубу, их осталось шестеро, а я свой отряд знаю. Двое, трое могли избежать сражения, но не больше. Им нужно было защититься друг от друга и защитить меня. Говоришь, корабль загорелся так же?
 — Грохнул, как грозовая туча. Несомненно, это порох.
 — Тем лучше, — мужчина усмехнулся вновь, прикрыл глаза — но тут же, будто очнувшись, потянулся развязать веревку на щиколотках. Освободившись, сложил ее вдвое, оценил длину и принялся накручивать на запястье. — Если хочешь, молись своим богам за то, чтобы никто из них не остался в живых.
 — Что ты сделаешь с теми, кто приказал им предать тебя? — Ники, сдержав порыв заглянуть в глаза Его Высочеству, принялась разглядывать свои сандалии. — Что ты вообще намерен делать?

Наследник молчал. Тяжелые складки собрались над его бровями, переносье расчертила глубокая, резкая морщина.

 — Если бы я был один, я бы просто остался здесь, — глухо произнес он, отворачиваясь от женщины. — Убил бы вас всех… построил хижину, удил бы рыбу и ставил силки на зверей, ходил бы в одежде из барсучьего меха и человечьей кожи. Горевал бы в свое удовольствие, что загубил и молодость, и зрелость, и старость. Знаешь, как легко страдать? Для этого не нужно совершать ни единого усилия, хватит одного лишь желания. И оно много легче, чем играть в придворные игры. Если я откажусь от своего слова сейчас, никто не упрекнет меня, сама посуди.
 — Так откажись.

Лицо мужчины разгладилось и просветлело, как у статуи Будды. Не как у живого.

 — Глупая, — улыбнулся он, и от этой улыбки Ники стало не по себе, — глупая дикая слива. Скажи спасибо этому старому усатому коту, что он достаточно долго упражнялся со мной и выработал требуемое терпение, не то мой ответ слышали бы все. Я иду на трон.

Ники опустила голову. А Его Высочество поднялся, пошатываясь и опираясь о камень, окинул всю бухту ищущим, напряженным взглядом.

 — Поднимайтесь! Вытащите из лодки все, снимайте одежду и кладите ее на сухой песок. Нам нужно просушить все и подготовиться к дороге!

Пак приподнялся, недоумевающее глянул на наследника — но Таро рядом с ним подчинился беспрекословно и принялся стаскивать с себя и стелить на песок одежду. Оставшись в одном фундоси, долговязый ронин кинулся к шлюпке, доставать со дна и из-под банки все, что только удалось сберечь.

Вздохнув, Ники вслед за ним развязала пояс.

***

Семеро человек сидели кругом у костра, обнаженные, греющие озябшие в море руки и ноги. Одни улыбались другим застенчиво и неловко, вторые угрюмо глядели на обложившие костровище камни, третьи отводили взгляд в смятении и стыдливо спрятанном горе. И то, что куски мяса, шкворча, истекая соком и вознося аромат жареного к небу, лежали кругом на границе огня, совсем не приносило радости.

 — Не знаю, чему больше горевать, — нарушил молчание один из них, палкой поворошил костер и подоткнул ближе к жару пламени крупную кость с шматом мякоти на ней. — Тому, что все остальные мертвы, или тому, что живы мы.
 — Молчи, Карасик, и без тебя тошно, — мужчина с родинкой на щеке скривился, как от зубной боли. — Будто ты один тут умный!

Долго лишь треск костра и шипение мясного сока нарушали тягостное молчание, будто саваном накрывшее берег. Без единого слова дождались трапезы, молча же разделили ее меж собой, беря какие попало куски, не заботясь о размере и вкусе. Чавкали, шипели и дули на обожженные пальцы, с причмокиванием вытягивали из разрубленных костей мозг и последние соки, грызли жилы, облизывали черные от копоти пальцы. Молчать с занятыми ртами было легко, никто не желал прерываться на слова, болезненные и бесполезные. Впервые за месяц они ели досыта, и с непривычки сжавшиеся от голода желудки острой резью отвечали на жирное, жаркое мясо.

Месяц прошел с тех пор, как двадцать воинов личной ванской гвардии получили приказ, покинули столицу и отправились в неизвестность, исполнять оставшийся в тайне приказ. Месяц прошел — а тайна так и не развеялась.

С тяжким горестным вздохом Ю лег навзничь на песок, подложил кулак под голову и закрыл глаза. Легко было прятаться от разговора за тяжелой, камнем придавившей сытостью, за усталостью и ноющей болью в натруженных спине и плечах — когда разворотило взрывом корабль, за подходящие доски едва ли не дрались, и от рассвета до полудня гребли. Ступив на родную землю, мужчины падали, как убитые, не имели даже сил выбраться из полосы прибоя… и это было хорошо.

Ю был благодарен всем богам и буддам за то, что выпавшее на его долю испытание в точности настолько тяжело, чтобы отдать ему все силы без остатка. Пуститься в рассуждение, да даже осознать, в какой беде они все теперь, не хватало воли. Дыхания не хватало.

Только нельзя не заглянуть в бездну, когда она разверзается под самыми твоими ногами.

Когда мужчина с обожженным лицом, посеревшим и разъеденным солью после нескольких часов в воде, отодвинулся от костра и потянулся к своему ханбоку, все шестеро поневоле шарахнулись в стороны.

 — Псина, — прорычал он сквозь зубы, отряхнул штаны от песка и принялся натягивать их, озлобленно дергая локтями. — Чего скалитесь? Волчий дух чуете?
 — Кто бы говорил о волках и псах, — фыркнул мужчина со шрамом, наискось идущим через скулу, подобрал под себя ноги и обхватил колени руками. — Это не ты убивал своих! Не ты замахивался мечом на тех, кто рисковал своей шкурой, чтобы спасти тебе жизнь!
 — А все потому, что вы идиоты, такие же никчемные, как и нынешние министры! — лицо командира вспыхнуло черной тяжелой злобой. — Что вам сказано было? Сидеть и наблюдать! Нет же, каждый решил похвастаться тем, что умеет держать меч! Этому вас учили в отряде ванского отпрыска?
 — А ты будто забыл, что этот «ванский отпрыск» должен был казнить тебя, — тот воин, что подрядился на корабль поваром, скривился словно от зубной боли. — Вместо того чтобы тащить в ставку, отмывать и лечить. Что, запамятовал, кому обязан жизнью?
 — Угомонись, Карасик. Теперь он слушает не себя, а тех, у кого на пузе написано, что их интриги кормят, — поддакнул его сосед. — Кому нужны мы, честные, раз с нами нельзя управиться, мы не предадим того, кому клялись, и не продадимся за мешок серебра!

Мужчина с обожженным лицом рыкнул что-то себе под нос, отводя взгляд. Но тот, кто прежде него был командиром, поднял голову. Болезненно горько проклевывалась надежда понять, что же творится здесь, и почти страшно было говорить, отпуская злые и опасные слова в свободный полет.

 — Это и плохо, — бросил Ю со вздохом. — Когда я был молод, я думал, что нет ничего на свете хуже войны. А теперь я понимаю, что Колокольчик прав. Нас убивают нашими же руками. Те, кто видел войну, не нужны сейчас во дворце. И… Его Высочество тоже никому не нужен. Мы слишком прямы и честны, и нам пора остаться там, где осталась война. В том и расчет.
 — Уж не хочешь ли ты сказать, что это не мы должны убить наследника, а он нас? — невесело усмехнулся Доксу.
 — Хорошо, если так, — Ю опустил голову. — На это я даже согласен.
 — Одумайтесь, — глухо произнес командир, отводя глаза. — Кому вы служите? Человеку, или стране?

Ответом ему послужил нестройный и рваный, болезненный, хриплый смех. Воины смеялись бездумно и в полный голос, будто бы сказанное действительно было шуткой.

 — Где ты видишь страну, а? — Ю первым себя оборвал, сел, стряхнул прилипший к коже песок. Взгляд бывшего командира отряда намертво впился в переносицу того, кому эту должность всучили сейчас в качестве короткого кинжала убийцы. — Что такое страна? Это не я? И не ты?
 — Главное, что страна — это не он! — мужчина метнул негодующий, гневный взгляд в сторону бухты, где, не будь взрыва, уже мог бы стоять снявшийся с мели корабль.
 — А я за него, — бросил Чои, потянулся к своим штанам, принялся одеваться. — Я по горло сыт интригами. Пусть лучше меня убьют, оживят и снова убьют, но подчиняться я более никому не стану. Я хочу служить Его Высочеству, и меня не волнует, кто он на самом деле.

Сразу несколько пар глаз полыхнули злобой, клинками скрестились взгляды.

 — Да не наследник он! Самозванец, как есть! И губительный самозванец, разве перед вами не вящее доказательство этого?
 — А я считаю — наследник! И знаете, почему ехать за ним пришлось к японцам? Да он первый не вынес того, что творилось в Хансоне после окончания войны!
 — Да после японцев будь он хоть самим ваном, народ не примет его! Разве вы не помните, как встречали его в армии? Как героя! А теперь его возненавидят за одно то, что от него за версту несет этими бритолобыми псами!
 — Как вы не понимаете? Никто не даст ему править, как не правит его отец!
 — Закрой свой клюв, Лю!
 — Что я не так сказал? Да разве вы не видите, не понимаете? Трусы, да вам самим стыдно признаться, что вы рады были сбежать из дворца после войны, когда распустили отряд!

С рычанием раненого зверя один мужчина кинулся на другого, тут же остальные бросились в разгорающуюся драку. Воины, выжившие в десятках чудовищных битв, дрались как дети или дикие звери, царапаясь, кусаясь, таская друг друга за волосы. Командир метался от одного к другому, в беспомощном гневе кричал приказы остановиться, хватал за руки, но все было бесполезно. Полилась из разбитых носов и рассеченных губ кровь.
 — Вам мало было корабля? — в сердцах крикнул Ю, выкатываясь, из клубка, повысил голос. — Опомнитесь! Если убиваете друг друга, так убивайте честно!

С неохотой, утирая текущую кровь и под нос бормоча проклятия, воины разошлись в стороны, вновь расселись вокруг костра, кто-то пошел к воде, умыться. Ю потер гудящую от удара челюсть, которую ему чуть не свернули в драке, громко клацнул зубами и об песок вытер замаранные кровью костяшки.

 — Я не больше вашего понимаю, — он обвел всех тяжелым взглядом, — и потому менее всего хочу ошибиться. Если тот человек, что плыл с нами в Чосон, и не наследник, то он мой друг и наш настоящий командир. Тот, кто готов был отдать свою жизнь и принять позор ради того, чтобы не тратить нас как пешки. Если наследник — то его мы защищали, проливая свою кровь, он дал нашему отряду жизнь и не наказал никого за дезертирство, сохранив жизни всем нам. Третьего не дано. О ком мы сейчас говорим — об Имуги, или настоящем драконе? Все одно. Я клянусь, что не подниму на него свой меч.

Мужчина с обожженным лицом поднялся со своего места, молча шагнул к разложенной на теплом песке одежде и, не глядя выбрав штаны, швырнул их в сторону Ю.

 — Оденься, — сквозь зубы процедил он, — нам есть о чем поговорить.

Долго, равнодушными пустыми взглядами пятеро оставшихся воинов провожали двоих, уходящих в зарослях. И также надолго воцарилось столь же пустое, неловкое молчание.

 — По крайней мере, они ушли без оружия, — протянул Линг, до этого всю беседу не проронивший ни слова. — Вернуться должны оба, разве что побитые.

Вновь над костром зависла напряженная, тяжелая тишина, лишь потрескивали дрова под огнем. Мужчины сидели молча, не набравшись смелости переброситься словами друг с другом, каждый наедине сам с собой как четки перебирал мрачные, тревожные мысли. Каждый смотрел на соседа как на врага — да и были они врагами. Поднимая мечи друг на друга, преграждая дорогу, раня и убивая своих соратников, тех, с кем сражались плечом к плечу на войне, они своими руками уничтожили то, что когда-то было их общим домом. Так разве мог теперь каждый довериться хоть кому-то? Отчаянное, черное безумие, охватившее всех на рассвете, пристало к коже липкой зловонной тиной, и нескольких часов в море не хватило, чтобы смыть ее.

Отряд, сработанный по образцу боевых подразделений древности, живущий по мудрым, почти монашеским заповедям, отряд, какой приводили в пример, едва заходила речь о добродетели — сплошь превратился в предателей.

То, что нужно, чтобы равно разобраться как с самозванцем, так и с настоящим наследником.

Оба они будут преданы.

Двое вернулись неожиданно быстро. Песок зашуршал под четырьмя босыми ногами прежде, чем кто-либо успел задуматься о возвращении мужчин.

 — И даже не побитые, — усмехнулся один из воинов, когда в том же угрюмом молчании что Ю, что командир вновь сели в круг к костру.
 — Нужно обыскать берег. Сейчас же, — едва устроившись, мужчина с обожженным лицом обвел тяжелым взглядом притихших воинов. — Нельзя дать им уйти.
 — Но… — воины неуверенно переглянулись меж собой.
 — Это приказ, — с нажимом произнес Ю. — И мы его выполним.
 — Постой, Тигренок, уж не хочешь же ты сказать, что…
 — Если уж не смогли договориться, так хоть меня слушайте, — в голосе Ю отчетливо зазвенело раздражение. — Нас не для того здесь собрали, чтобы мы убивали друг друга. Просто исполняйте эти треклятые приказы. Больше нам ничего не остается.

Никто не решился спросить, какая птица за эти короткие мгновения там, в зарослях, успела перепорхнуть от одного человека к другому.

***

День перевалил за вторую половину, густая тяжелая духота навалилась на берег. Море, волновавшееся с утра, сейчас затихло и сверкало россыпью жемчуга, подобно кошке мурлыкал прибой. Ветер шелестел в верхушках деревьев, где-то вдалеке пели птицы, величественно застыли обрядившиеся в сизую дымку горы. Томный, сладкий покой разлился вокруг, будто западный рай Си-Ванму обретался именно здесь, на этих землях.

Девятеро спасшихся смирились и со своей участью, и с предстоящей долгой дорогой. Был разведен костер, высушили одежду, каждый сжевал по горсти сушеного мяса и получил пару глотков воды. Фляга, мешок с сухарями, одежда — все это стало общим. Беда стала общей. Даже нелюдимый шкипер, в стороне оставив свою ненависть и отчаянье, с добродушным смешком откупорил свою флягу с бренди и дал каждому хлебнуть. Что там влезет в девок и детей, рассудил он — а раз уж спаслись, грех было свое спасение не отметить.

Его Высочество пить не стал. Шкипер с едкой издевкой, насмешливо бросил что-то на своем, голландском, но наследник не желал допытываться до смысла сказанного. Теперь, пролежавший все утро в лодке, убаюканный ее качанием, мужчина ощущал жгучую потребность делать хоть что-то, но не мог не считаться с остальными спасшимися. «С подданными»  — сам себя поправлял Его Высочество. Сейчас, получившие жалкие крохи пищи, кто в исподнем, кто в одном фундоси, с застывающей на коже коркой соли, не смыкавшие глаз с самого расчета, его люди — женщины, старик, монах — восстанавливали силы. Даже по глотку, на голодный желудок то дрянное варварское пойло свалило всех. Едва ворочая заплетающимися языками, послушные, что телята, японцы дали уложить себя спать, вповалку, тело к телу, чтобы согреться, не озябнуть под свежим весенним ветром. Даже старик Пак, бормоча что-то бессвязное не то на китайском, не то на чжурчженьском наречии и хватая наследника за руки, в конце концов развалился на прогретом солнце песке, под боком безмятежно спящего Таро. Его Высочество, разглядывая прижавшихся друг к другу мужчин и женщин, умиротворенных, онемевших и недвижимых, с горькой и незлой иронией отметил, что это похоже на поле битвы.

Полем битвы оно и было. Вся страна была им. Разве что армии, делившие когда-то единые земли, схлестнулись в самом их центре. И туда, под дворцовые стены, в бурлящий смолой котел, должен был попасть Его Высочество, чтобы в разыгравшейся битве занять свое место. А для этого свою маленькую армию требовалось организовать.

Уж на это человек, выживший в аду семилетней войны, был способен.

Голландец с едким прищуром следил за наследником, и не думая вмешиваться. Сам мужчина устроился на песку у кромки воды, как о подушку опершись о камень, в одних штанах, и предавался ленивому ничегонеделанию. Порох, аккуратно высыпанный на снятую со шлюпки банку, сох в тени, пистолеты шкипер перебрал и просушил замки, убедился, что искру они высекают, и перезарядил вновь. Даже дула залил воском, чтобы уберечь пули и заложенный порох от сырости — и более делать было нечего. И потому с нескрываемой презрительной ухмылкой Ян наблюдал за всеми действиями наследника, даже не думая предлагать помощь.

Первым делом, до бедра подкатав штаны и закинув колчан на плечо, Его высочество босиком направился обратно в море, добывать рыбу. Поначалу ему отчаянно не везло — не занимавшийся ранее подобным, мужчина не мог просчитать упреждение для стрельбы даже сквозь тонкий слой воды, и те редкие, тощие и юркие рыбешки, мелькавшие на почтительном расстоянии от ног, шарахались в стороны от стрелы совершенно невредимые. Лишь когда ноги начали замерзать, мужчина приноровился целиться, да заодно добрел до омута, в котором те же рыбешки сбились в плотный клубок. И пока омут не опустел, распуганный выстрелами, с десяток выстрелов попали в цель. Одну рыбину, горбатую и пеструю как камень, стрелок выкинул — таковой он не знал и не мог сказать, ядовита ли она, — а вот остальные были знакомы и не то что съедобны, но даже вкусны. Еще немного побродив по мелководью и набрав ракушек, Его Высочество там же, в воде раскрыл несколько и высосал мякоть, и теперь ощущал себя по-настоящему живым. Сытость, легкая усталость, не мешающая думать, лишь разбавляющая мысли, как водой разбавляют излишне густую похлебку, отодвигали в сторону и заслоняли собой пугающую, мрачную действительность, как кочка вблизи заслоняет далекую гору. Сейчас все, что следовало делать человеку, идущему на трон, было легко и просто, не требовало ни силы, ни разума. В морской воде засолилась аккуратно выпотрошенная рыба, новый костер из тонких, с листвой, веток потянул тяжелым, дерущим глаза дымом, в найденном у полосы прибоя большом камне с углублением выпаривалась соль. Отогревшись после прогулки по воде, перепроверив лук и стрелы и даже найдя завалившийся на дно шлюпки нож, забытый почему-то при разгрузке, Его Высочество почти забыл о том, что путь предстоит тяжелый и долгий.

Куда сложнее оказалось договориться со шкипером. Нужных слов кореец не знал, а голландец же, казалось, нарочно делал вид, что не понимает даже португальского, выводимого с акцентом, и отмахивался от собеседника небрежно, будто от мухи. Карта, место… шкипер делал вид, будто на суше все его способности к навигации неприменимы, и даже когда Его Высочество на песке палкой принялся рисовать побережье, не смог указать, как далеко на север продвинулся корабль перед крушением. Карта погибла в пожаре, наизусть ее моряк не счел нужным выучить, и сейчас приносил не больше пользы, чем вьючная скотина. И впору было усомниться, что пара пистолетов, какие моряк с такой любовью и нежной заботой обхаживал, могут принести хоть какую-то пользу.

В конце концов, сдавшись, Его Высочество оставил моряка в покое, и вскоре шкипер заснул, совершенно беззаботный.

Напившиеся приходили в себя долго и тяжело. Вздыхая, шатаясь и хватаясь за голову, они поднимались на ноги, возвращали себе одежду, с брезгливым недоумением шарахались друг от друга. Наследник поглядывал на них с незлым ехидством, почти покровительственно, и продолжал браться то за одно, то да другое дело. Один, без чужих наставлений, советов и удивленных возгласов, Его Высочество на тонкие полосы распустил алую накидку, из нее же как мог, в несколько слоев сплел себе подобие сандалий — как ни огрубела кожа пяток, хитроумные притирания старика-посла смогли ее смягчить и вернуть чувствительность, босиком по голой земле мужчина уже не мог идти — и теперь занимался тем, что делал себе шляпу. Конского волоса, как на настоящий кат, на морском берегу было не найти, но наследник довольствовался и простыми прутьями.

Когда господин Пак вернул себе ясность мысли и твердость голоса, его взору предстала картина вроде тех, какими украшают свой дом просвещенные, человеколюбивые мужи, желая подчеркнуть, что
близки к народу. Горел костер, рядом над другим костром исходила соком коптящаяся рыба, а на земле в одних штанах, с выражением полнейшего умиротворения сидел мужчина и плел себе шляпу из разномастных, кривых и узловатых веточек. Впору было умиляться.

Если бы только этим мужчиной не был будущий ван Чосон.

 — Что это? — безучастно, в явном отчаянии бросил старик, безо всякого стеснения поднял глаза на наследника и столкнулся с ним взглядом.
 — Это рыба, в дорогу, — Его Высочество принялся поочередно указывать на разложенные вокруг предметы, голос его был мягок и кроток, без капли самодовольства, — это топится соль, это на портки, или если женщинам что потребуется.
 — Вы готовили еду, Ваше Высочество? Ловили рыбу? — с мягким укором протянул Пак, а после нашел в себе смелость даже возвысить голос, порицая открыто. — Что вы себе позволяете? Разве можно будущему правителю заниматься подобным?
 — А разве это не единственный способ обезопасить меня от возможных ядов, господин Пак? — заискивающе мягко улыбнулся наследник, склонил голову набок, движением преданного, внимающего хозяину пса. — Я точно знаю, что это за рыба, я добыл ее сам и доподлинно уверен, что ни один самый хитроумный убийца не сможет поразить меня через нее.

Старик в замешательстве перевел глаза с костра на ноги наследника, затем на его руки — и в сердцах махнул рукой, не находя, что сказать.

 — Я поступаю сообразно обстоятельствам и даю самому опытному, умному и умелому делать то, что требует наибольшей ответственности, — покровительственно улыбнулся Его Высочество, глядя на Пака просто, без издевки, будто и не сидел перед ним полуобнаженным, с недоплетенной шляпой в руках. — Разве не так значится даже в самых древних канонах?
 — Неужели никто не мог заняться этим вместо вас, Ваше Высочество? — старик со скорбным выражением глянул на мужчину, подобрал подол рубахи. — Разве с вами остались не верные вам люди?
 — Разве они не пьяны? И разве вы не пьяны, господин? — усмехнулся наследник, взял следующий прутик из сваленной у ног охапки и принялся вплетать его в общее полотно, покачал в руке недоделанную шляпу. — И разве не вы искали лучших японских медиков, чтобы добыть снадобье, осветляющее кожу? Я ни в коем случае не желаю, чтобы их труд и ваше рвение пропали впустую, а потому должен обеспечить себе должную защиту от солнца. Не желаете и себе получить такую? Мне нетрудно будет сплести.

Ники, слушавшая молча — женщина еще не чувствовала в своем сознании должной твердости и боялась высказаться не к месту, а потому придерживала язык, — но когда старик-кореец, растеряв все свое самообладание, с открытым ртом и распахнутыми в немом изумлении глазами глядел на наследника, не сдержала беззвучного смеха.

 — Вот за это я его и люблю, — шепнула она угрюмо молчащей Юми, борющейся с похмельным головокружением. — Во всем Хёго не было человека храбрее и отчаяннее.

Дзиро, лежащий рядом и медленно, тяжело приходящий в себя после глотка варварского пойла, лишь неодобрительно фыркнул.

 — Каковы ваши намерения, Ваше Высочество? — Пак между тем целиком совладал с собой, его лицо приняло приличествующее статусу собеседника подобострастное выражение. — Мы все ждем ваших приказов.
 — Приказов? — наследник обвел задумчивым взглядом лежащих на песке людей. — Извольте. Я объявляю привал и назначаю себя кашеваром и управляющим обозом. Извольте отдохнуть наилучшим образом, господин Пак, а после мы снимемся с места и направимся на северо-восток. Приступите к исполнению немедля.
 — Но разве не лучше будет остаться здесь, сделать хоть какое-то подобие лагеря, а после, вместо того, чтобы идти всем, послать кого-нибудь одного на поиски поселений? Тогда за нами могут прийти хотя бы с провиантом и… обувью, — предложил Пак, опустив глаза к обмотанным красными лоскутами ступням Его Высочества. — Но лучше всего будет, если удастся организовать хоть какой-нибудь паланкин, хоть просто носилки, как для больного. Разве вы, Ваше Высочество, желаете идти босиком? И разве вы, при всей вашей мудрости и человеколюбии, заставите меня идти пешком?
 — Вы говорите, послать кого-то одного? — наследник отложил недоплетенную шляпу, медленным тягучим движением поднялся, кинул на посла скучающий, равнодушный взгляд. — Кого? Ребенка, в чьи уста не вложить правильных слов? Японцев? Варвара? Вы предлагаете мне решения столь бесполезные, что за одно это я волен обвинить вас в предательстве и казнить самолично. Вы мне смешны.
 — Сколько часов в день мы будем идти, Ваше Высочество? — Пак продолжал упорствовать, но теперь безо всякой надежды. В голосе старика сквозило затаенное смирение.
 — Столько, сколько надо, — наследник подшагнул к коптящейся рыбе, отвернул в сторону жабры у той, что поменьше, а после снял ее с прута, завернул в кусок накидки и отложил на камень. Слова мужчины, ненарочито спокойные, негромкие, плескались как волны, будто и не было никакого противостояния с послом, никакого кораблекрушения, а вокруг крыльями расходились крыши дворцовых павильонов. — Если вы устанете, я могу понести вас.
 — Что? Как? — старик-посол замешкался, не понимая, как ему ответить требуемым образом. А наследник, казалось, ждал именно этого.
 — Как? — улыбнулся он, потрогал вторую рыбу, но оставил ее над костром, ногой подтолкнул тлеющую ветку ближе к пламени. — На закорках.
 — Я не об этом, Ваше Высочество, — Пак, отмерев и справившись с изумлением, поспешил замотать головой и отшагнул назад, но в его глазах полыхнула глухая злоба. — Разве подобное допустимо? Вы попираете самый миропорядок подобными дерзкими речами. Одумайтесь! Дело головы — принимать решения, дело рук и ног — повиноваться и исполнять приказы. Вы отнюдь не рука и не нога, Ваше Высочество, это я должен повиноваться вам и направлять на верный путь лишь в том случае, если вы сами не можете разглядеть в своих суждениях ошибку. Есть вещи, которые могут простить великому генералу, но никогда не простят правителю. Как вы можете именоваться потомком Неба, если простой человек попирал ногами вашу спину?
 — Вам нужен паланкин? — Его Высочество шагнул вперед, заложил руки за спину и наклонил голову, исподлобья глядя на Пака. — Кто будет его нести? Женщины? Монах? Человек без двух пальцев, да к тому же чересчур высокий, вынужденный от этого наклоняться и могущий в любой момент вас уронить? Варвар, не понимающий ни слова по-корейски? Среди нас есть двое мужчин одного роста, какие могли бы нести носилки ровно. И я — один из них.
 — И вы не боитесь тяжелого перехода, Ваше Высочество? — старик неодобрительно покачал головой. — Как вы собираетесь идти, даже не зная куда?
 — Мы пойдем до первой реки, текущей на восток или на север, там двинемся вниз по течению до первого большого города. В городе вы своей властью добудете паланкин и слуг, и тогда мы войдем в Хансон как подобает. Что еще вы хотите знать?
 — Мы пойдем без вещей, как есть?
 — Зачем? — с незлым, искренним удивлением отозвался наследник. — Мы возьмем все, что сможем унести, и этого достаточно. Того, что осталось от красной накидки, хватит еще на два узла.
 — Одумайтесь пока не поздно! — взмолился Пак. — Разве те люди, кто остался вами, кто готов переносить все тяготы и лишения пути, заслужили такое? Разве вы сами готовы подобно солдату на войне отправиться в поход?

Вместо ответа мужчина поставил ногу на возвышающийся из песка валун, до колена задрал штанину и напряг икру. На широкой голени плитами взялись рельефно вылепленные мышцы.

 — Я — готов, — наследник с улыбкой оправил штанину и поставил ногу обратно на песок. — Так что исполняйте приказ.

Пока прокоптилась вся рыба и соль на камне лишилась воды, взявшись коркой, все протрезвели до конца. Господин Пак смирился с участью, даже украдкой улыбался в усы, легко и беззлобно, и старательно прятал эту улыбку ото всех. Японцы начисто обрили головы, дабы не выдавать себя ношением сакаяки, меж всеми мужчинами распределили нехитрый скарб: мешки с сухарями и вяленым мясом, воду, весла, на которые цепляли узлы, веревки, одежду. Японки пообрезали подолы кимоно, оставшись в одних штанах, чтобы сподручнее было идти и ничто не цеплялось за ноги, всю свободную ткань бережно высушили и собрали. Шкипер, разомлевший от долгого отдыха, в конце концов поднялся и двинулся вслед за всеми. Тяжело было продираться сквозь заросли, почти от самого берега началась непролазная чаща, до самых крон деревья перевивали цепколапые колючие лианы, под ногами хлюпала жирная сырая земля. Таро с его мечом пустили расчищать дорогу, а вот Его Высочество шел последним.

Когда замкнулась за спинами уходящей вереницы людей зеленая стена, скрывая морской берег, Ники обернулась.

Наследник стоял, опустившись на одно колено, и мял в руке горсть земли — но через миг, будто очнувшись, сердитым движением дернул в сторону преграждавший дорогу колючий стебель и зашагал вперед.

Под ногтями его, хоть ладонь и была чистой, до привала оставались тонкие черные полосы.

***

Семя второе

***

Дорога оказалась тяжелой и долгой. День, душный, влажный от испарений трав и земли, тянулся непростительно долго, и вместе с ним так же долго тянулся лес — глухая, непроходимая чаща, где каждый шаг себе приходится вырубать мечом. Таро, идущий первым, разрубал преграждающие путь кущи почти лениво, скупо отмеряя усилие, но выдохся прежде, чем лес сколь-нибудь заметно поредел. Дзиро взялся за меч следующим, но, непривычный к простой рубке, не упражнявшийся в ней, обессилел почти тотчас и больше отодвигал ветви, чем разрубал их. Старик Пак, ворча себе под нос и кряхтя будто нарочно, вместе со всеми перелезал через упавшие бревна и перешагивал канавы. Все двигались старательно, упорно, беспрекословно, даже рыжебородый моряк переставлял ноги в угрюмом молчании, не смея оглянуться.

Всех их подгонял, как скотину гонит вперед хворостина в руках пастуха, упирающийся в спины взгляд наследника. Его Высочество, нагруженный узлом с рыбой, веревками, снятой со шлюпки банкой, через плечо перевесивший весло, шагал ровно и таким же ровным удерживал дыхание, неутомимый, неостановимый как сама смерть, и никто не осмеливался роптать. Люди спотыкались, падали, и тут же вскакивали на ноги прежде, чем замыкающий успевал подать им руку. Лесу все не было конца, лес обступал со всех сторон, шептался над самыми плечами и дышал, как исполинский зверь, во чреве которого путешествовали сейчас несчастные. Вперемешку кедры, вязы, дубы и грабы стояли плотной стеной, сплошная молодая поросль закрывала проход, с боем, вслепую прорубали себе дорогу — и когда солнце стояло в зените, и когда на землю спустились густые как тушь сумерки.

Небо в редких прорехах между кронами потемнело до глухого свинцово-синего, и Его Высочество скомандовал привал. Люди падали без сил, навзничь, в густую колючую траву, под кусты, и лежали недвижимо как трупы, разве что стенали и дышали шумно, с хрипом. С тщательно рассчитанной рачительностью наследник раздал всем воды, даже дал умыть лица, и взялся за обустройство привала прямо посреди чащи. Во фляге осталась едва ли четверть, шкипер начал было возмущаться, громко и зло, и утихомирился лишь тогда, когда Его Высочество на его глазах из горсти сорванного прямо из-под ног мха выжал полпригоршни чистой, свежей воды. Каждый получил по порции рыбы и куску здесь же выкопанного корневища, водянистого и горького, но, как шутили путешественники между собой, наверняка очень полезного. Первую ночь в Стране Утренней Свежести наследник престола и его немногочисленная свита провели под кустом, сбившиеся в один комок, как звери в логове, стучащие зубами и друг с друга смахивающие до зуда надоедливых насекомых, одинаково охотно ползающих по вороху сбитых в лежанку веток и по ногам, спинам и лицам. Лишь шкипер упорствовал в своем нежелании связываться с азиатами и, как вещь взяв с собой Юми, улегся под другим кустом, укрывшись вместе с японкой своей курткой. Дзиро, проводив белеющее в сумерках кимоно сестры долгим взглядом, молча устроился под самым боком у Его Высочества — тот спал в самом центре, со всех сторон укрытый людьми. Одной рукой наследник приобнимал за талию старика Пака, теперь принявшего положение дел с безнадежным смирением, другой — Ники, а в его ногах улегся Таро, преданно, как пес, охраняя подступы к ногам господина.

Часовые — одного из всех оставляли на вахте, снаружи от куста, укрывая ошметками накидки наследника и ветками сверху, чтобы промозглая ночная сырость медленнее выцеживала тепло — менялись каждый час. Его Высочество сам отдавал приказы о смене.

Японцы, добровольно скармливающие себя выстуженному молчаливому лесу, не приносили, в сущности, никакой пользы.

Наследник всю ночь не сомкнул глаз, и когда сквозь плотную крону куста мелкими, что пули, лоскутами засерело предрассветное небо, мужчине показалось — прошел не один год.

Для сна просто не было сил. Так и эдак Его Высочество увещевал себя, что все хорошо и в его положении лучше быть не может, но глаза распахивались сами собой, едва стоило их закрыть. Ночь, бесконечно долгая, обессиливающая, тянулась подобно военной кампании, вела свои битвы, отступала и наступала, бряцала оружием. Натужно скрипели, выстывая с вечера до утра, стволы старых, усыхающих кедров, молодая поросль, будто насмехаясь над ними, презрительно шелестела свежей листвой, хрустел валежник — не так, как хрустит под ногами, а будто отдельной хворостинке наскучило лежать на одном боку и она перевернулась на другой. Где-то совсем рядом глухо, растерянно ухала сова, тоскливо и почти потусторонне страшно в ночной тьме подавала голос кукушка, будто одинокий гуляка возвращался с пьянки и все никак не мог отыскать свой дом и вопрошал само Небо. Под лапами зверей, крохотными, что ноготь человека, упруго шуршала едва примятая трава, где-то далеко перестуком маленьких молотков в кузне или ювелирной мастерской квакали лягушки, под самым ухом стрекотал сверчок, звон крыльев мошкары едва ощутимой сетью висел в воздухе. Его Высочеству казалось, что он слышит сейчас, как растет, поднимается из земли трава, и как роса укутывает молодые, едва рожденные стебли. Каждый звук будто обрел вещественность, плоть. Дыхание людей — щиты. Или даже скорее те тюки рисовой соломы, из которых строят временные укрепления. Все прочее — копья, стрелы, пули. Каждый звук, каждый шорох вонзался в уши раскаленными иглами, пробивая до самого мозга, до поясницы, будто пуля, опахивал ледяной пульсирующей в самих костях болью. И каждый раз боль эта уходила, растворяясь в тишине, в чужом теплом и густом, как охапки соломы, дыхании.

Боль была не так мучительна, как тишина. Его Высочество широко распахнутыми глазами глядел в черное, невидящее, спрятавшее от него лицо за веером из крон деревьев Небо. Он не видел неба — но ощущал, что Оно смотрит на него. Испытывает. Проверяет на прочность, вытягивает жилы, будто раздумывая — годны ли эти жилы, чтобы склеить из них лук, да хотя бы сварить тот самый клей, или годятся только швырнуть на корм собакам.

Страшнее всего было оттого, что за пронизывающим взглядом неба не разглядеть, не почуять на коже взгляд человека.

Мужчина готов был к тому, что они придут, и придут так, что никто их не заметит. Девять лет, с того самого мига, как японское войско раздало свои последние долги перед умершим Хидэёси и покинуло корейские земли, он не видел воинов собственного отряда. Что они сохранили с тех пор, кроме умения махать мечами? Стали ли они опаснее, чем та горстка неразумных юнцов, готовых следовать за любым, кто достаточно громко выкрикнет приказ? Если они здесь, все шестеро — а может, и больше, — или хотя бы один, то что им с того, чем занята их мишень? Можно ведь выгадать время. Можно сидеть, таясь, утишая собственное дыхание, и приближаться короткими рывками, когда сменяющие друг друга часовые шуршат ветвями куста и подстилкой. Из осколков отряда Десяти Тысяч Звезд могли выковать множество превосходных лазутчиков и еще того лучших убийц. Выследить, преследовать, выгадать момент и оборвать жизнь… если знаешь, как это делается, много труда не уйдет, так бьют по осени кабанов, медведей и тигров.

Еще одно беспокоило наследника. Он помнил до последнего пункта, какой груз перенесли на варварский корабль, и в этом грузе среди прочего значилось двадцать стрел и один лук — но ни одного меча кроме клинка китайца-охранника, да еще тех, что сами японцы пронесли на корабль. А в той бойне, устроенной на рассвете посреди моря, клинок был у каждого. Хорошие, дорогие корейские мечи, у кого прямые обоюдоострые, у кого изогнутые, как катана. Невозможно было пронести столько оружия без ведома таможни, в обход документов, которые японцы должны были проверять с особой придирчивостью. И в старых накладных с пханоксона не было ни строчки о мечах. В подобном не было ничего удивительного — но оно могло значить, что и луки подобно мечам по какой-нибудь подложной накладной пронесены на корабль. А наследник, будучи сам достаточно умелым лучником, слишком хорошо знал, каково это — целиться в беззащитную, бездоспешную мишень. Он помнил, сколь хороши навыки стрельбы тех шестерых, кто идет по его следу, вернее, сколь они плохи по сравнению с его собственным умением, но этого было чересчур мало для успокоения. В схватке один на один он победит любого из них, стреляя быстрее и точнее, но если вооружены даже двое, его шансы ничтожно малы, а против трех лучников и вовсе нет смысла бороться. Могут помочь пистолеты рыжебородого варвара — но опять же, не против трех лучников, да и сам моряк далеко не столь надежен.

К концу ночи у мужчины не осталось сомнений, что теперь, на родных землях, за малейший неверный шаг его убьют в тот же миг. Он даже был почти уверен, что их ночлежку уже обнаружили и возможный убийца затаился в нескольких шагах, на расстоянии одного точного выпада. Это даже успокоило немного, и когда вокруг заворочались тела, просыпаясь, наследник мог твердо сказать, что не чувствует себя усталым. Этой ночью он работал много и совершенно бесплодно, но не совершил непоправимых ошибок.

Повторять их, однако же, не хотелось. Сон был сейчас ценнее воды и еды, ценнее соли и теплой одежды, лежал на одной чаше весов с луком и пистолетами. Разбрасываться им было глупостью совершенно непростительной и могущей оказаться смертельной — а, следовательно, нужно было найти способ его сохранить. Его Высочество даже пытался придумать, что еще из нужного можно добыть сейчас и тащить на себе, чтобы к концу перехода уставать и после своей пайки падать замертво, сдаваясь сну, а не изводить себя этим совершенно бесплодным, пустым и опасным страхом. В бамбуковых коленьях, если вырезать пробки по размеру, можно хорошо хранить воду, чтобы спать не на колючих ветках, неплохо бы сплести циновку и тоже таскать ее с собой… на циновке мужчина сам оборвал свои рассуждения. Довольно и того, что он будет нести еду и воду.

Первой проснулась Ники. На плохо слушающихся ногах женщина почти выкатилась из-под куста, заохала, принялась растирать ноющие после спанья на земле плечи. Пока она переползала через едва уснувшего после ночной вахты Дзиро, принялись ворочаться и стенать остальные, и в конце концов из-под куста как из распоротого мешка посыпались люди. Никто их за ночь так и не потревожил.
Шкипер еще спал, когда Его Высочество развел огонь, согреться после ночи. Разбуженный, Ян едва не пристрелил мужчину, а после заполучил в руки флягу с остатками воды и опешил, не понимая решительно ничего. Терпеливо как ребенку наследник втолковал ему, что сейчас пойдет за водой, а это можно выпить, и в конце концов рыжий в два глотка осушил флягу, а после едва не швырнул ее обратно в руки мужчины. Пак что-то жалко лепетал, но теперь одного повелительного взмаха руки было достаточно, чтобы заставить его замолчать.

 — Я иду за водой, — не терпящим неповиновения тоном бросил Его Высочество, подхватывая лук, закинул на плечо колчан со стрелами. — Вы остаетесь здесь, в лагере. Ни шагу прочь от костра.
 — Вы пойдете один, Ваше Высочество? — несмело пролепетал Пак, смотря под ноги мужчины, будто всерьез боялся за его жизнь. Но наследник ему ни капли не верил.
 — Да.
 — Но…
 — Я здесь отдаю приказы, — отрезал Его Величество, нахлобучил на голову свою несуразную шляпу из хворостин и зашагал прочь.

Несколько мгновений Пак молчал — а потом, очевидно, ухватился за самый простой из всех вариантов, какие успел перебрать.

 — Постойте, Ваше Высочество, — заискивающе протянул он, опуская голову в поклоне, так похожем на церемониальный. — Откуда вы знаете, где здесь найдете воду?
 — Везде, — холодно усмехнулся наследник. Теперь он был абсолютно уверен, что должен пойти один и немедля, как бы старик ни пытался его удержать. — Вода стекает вниз, а мы идем меж двух холмов. Если я спущусь к самому подножью, там обязательно будет вода.

И, развернувшись и покрепче перехватив ремень с колчаном — фляга свободно болталась у пояса, прихваченная той самой веревкой, которой когда-то были связаны ноги наследника, — Его Высочество зашагал прочь от костра, и вскоре строй деревьев сомкнулся за его спиной.

***

Весь день и полночи, с полудня до восхода луны, прерываясь на короткий отдых и сходясь вновь у костра всего на несколько мгновений, воины прочесывали берег. С непривычки мужчины, когда-то долгие месяцы лазавшие по непроглядным южным лесам и отвесным кручам, сбивали ноги до мозолей, до лоскутами отстающей кожи, падали, рассекали ладони и кубарем катались по склонам оврагов — брали свое годы в отставке, проведенные в родных городах простыми караульными, или приставами, или палачами. Никто не потерял воинских умений, любой по-прежнему мог на равных рубиться с японскими мечниками и с коня на полном скаку цепом сносить головы с плеч… но вот изнурительные дневные переходы они оставили в прошлом.

Уже под вечер, когда море запылало расплавленным металлом и со стороны леса потянул по ногам холодный ветер, нашли обломки корабля, какие течение выкинуло на берег — всего ничего, пара бесполезных щепок, лишь по темному цвету которых угадывалась их принадлежность к погибшей варварской громадине. В куче, казалось бы, выброшенных на берег перепревших водорослей нашли восьмого своего, раненого и уцепившегося за кусок реи, каким-то чудом добравшегося до земли — но уже бредящего, непоправимо ослабшего, и ничем ему помочь не смогли. Со даже не узнавал их, метался и выдирался из рук, когда его хотели напоить пресной водой, и прекратить страдания несчастного сумел лишь короткий взмах меча.

Добивать раненых когда-то было привычно, легко, оно почти не приносило боли, но теперь воинов будто окунули в ледяную воду, отобрали дыхание и голос. Клинкам или камням для игры в падук надлежит быть бессловесными, и сегодня, после того, как в свете кровавого тонущего в море солнца рыли могилу для своего товарища, каждый это понял. Командир остался при обычной своей угрюмости, и без того немногословный и замкнутый, теперь, когда соль разъела шрам и тут же его прихватило слепящим, жгущим солнцем, сделался особенно холоден и молчалив.

И потому когда Лю, запыхавшись, уже глубокой ночью прибежал обратно к костру и доложил, что с оконечности дальней бухты разглядел шлюпку, несомненно принадлежащую варварскому кораблю, мужчина с обожженным лицом бросил одну лишь фразу.

«Мы пойдем наперерез им».

Всякому было понятно, что даже самый отчаянный не поведет женщин и старика напрямую через склоны холмов, а спустится в долину, и этой же долиной, по самому низкому месту меж склонов двух холмов, воины кинулись в погоню. Они отставали на целый день, это понимал каждый — и потому двигались вперед без единой остановки, невзирая на голод, жажду и усталость, невзирая на обступившую их промозглую сырую ночь. Да и так, чего скрывать, было теплее, холод отставал, не успевал догнать почти бегущих вслед за своей целью мужчин.

Ночной бросок подошел к концу, когда сквозь редкие просветы в листве засерели первые предрассветные облака. Осторожничать уже ни у кого не было сил, ночная погоня вымотала совершенно — и потому воины со смехом падали друг на друга, возились, как дети, толкались… разве что очень тихо. Такое полупьяное осторожное веселье хоть как-то поддерживало остатки сил, даже нелюдимого, ненавидимого прежде командира затащили в общую кучу, отдыхать вместе со всеми.

Когда воины, наконец, смогли перевести дыхание, то обнаружили совершенно неожиданную награду. Совсем рядом, едва слышно, но явно, ни с чем не спутаешь, журчал родник. На миг отступили все горести и тяготы устроенного маленького военного похода, жизнь снова стала проста и ясна, будто они не убивали друг друга еще вчера, дрались за правду и умасливали собственную совесть словами о необходимости и долге. Родник смывал все мысли одним только звуком скачущей по камням воды.

 — Чур я первый! — со смехом крикнул Доксу, на ходу стаскивая замаранный кровью чогори.

Легко было бежать теперь, забываясь, забывая себя, вкладывая в этот бег последние силы, отбирая у себя самую возможность думать. Все шестеро бойцов отряда Десяти Тысяч Звезд кинулись к еще невидимой, но манящей воде, напиться и смыть с тела соль и пот. Лишь мужчина со шрамом на лице остался сидеть где сидел, спиной прислонясь к замшелому сырому стволу дерева и подставляя лицо слабому и теплому утреннему ветру.

 — Эй, иди с нами! — улыбнулся Ю, приглашающее махнул рукой.
 — Мне и здесь хорошо, — вяло огрызнулся командир. — Тоже мне, янбаны, воды в жизни не видели.
 — Крестьянин, — с незлой насмешкой бросил Ю — сейчас презирать кого бы то ни было казалось глупой растратой и без того немногих оставшихся сил, и на командира легче было попросту плюнуть. — Ты как хочешь, а я пойду умоюсь.

И, развернувшись, Ю вместе с остальными поспешил вниз, в оврагу, где так пленительно и сладко журчал родник.

Если бы он знал, чем ему грозит даже такое малое промедление, он бы не мешкал ни мига.

Пятерка бойцов застыла на самом склоне оврага как статуи, Ю едва не влетел в спину замершего Чои, спешно отодвинул его плечом — и вслед за всеми в тонкую нить сжал губы, а рука сама, прежде команды разума метнулась вниз, к поясу, чтобы крепко сжать рукоять меча.

На той стороне оврага, пораженный не менее их, стиснувший в руке лук, обряженный в несуразную шляпу, стоял наследник — или же тот, кто выдавал себя за наследника. Стоял натянутый как струна или та же тетива лука, скользил взглядом от одного лица к другому, поверх бровей, по макушкам — одновременно и чужим, и таким знакомым взглядом, в котором каждый из воинов равно узнавал и принца, и своего погибшего и забытого, преданного командира.

Он первым нарушил затянувшееся молчание.

 — Что бы вы не затеяли, знайте, я не сдамся без боя! Что вы мне противопоставите? — крикнул мужчина, доставая из колчана стрелу, и ветер перенес глубокий, сильный голос от одного склона оврага к другому будто сам по себе.

Воины смешались. Растерялись.

 — Хон! — крикнул Ю.

Мужчина остался неподвижен, все так же его рука сжимала опущенный лук.

 — Ваше Высочество! — закричал Линг, рухнул на колени в траву, но и это не возымело действия. Лучник будто не видел горстки теснящихся друг к другу людей, будто его самого не видели и пелена морока расстилалась меж людьми.
 — В наших мыслях нет ничего плохого! — поддержал китайца Чои, следом за ним склоняясь в поклоне. — Только скажите нам, что вы сын своего отца и наследуете ему престол законно, и мы пойдем за вами следом!
 — Я сын своего отца, — отозвался мужчина с того конца оврага, — но если вы сами не верите ни мне, ни друг другу, мне не нужна ваша преданность и не нужны ваши жизни! Просто оставьте меня и моих людей в покое!
 — Мы сами возведем вас на трон, просто докажите, что вы не самозванец, Ваше Высочество! — не поднимая головы, бросил Линг, а после Доксу склонился в земном поклоне вместе с ним, утыкаясь лбом в сырую затянувшую склон оврага траву.

Ю остался стоять, как и еще двое с ним. Человек, от которого отделила их промытая водой яма и чужая ложь, обещавшая чересчур дорого обойтись всей стране, вызывал ужас и трепет, но все трое с большей охотой узнали бы в нем своего погибшего командира, соратника и друга, чем сына правителя. Признать его достойным трона и парадной мантии с драконами у всех троих не хватало сил — и склониться в поклоне перед самозванцем не хватало покорности. И без того он уже обошелся им слишком дорого. Не враг, не друг, не цель, мужчина, сжимающий в руке лук, при любом раскладе был чужд и опасен до смертоносного. Оно было похоже на стояние у реки Имчжин, преступно, до комка холодного страха, собирающегося под желудком, и было так же бессмысленно и опасно. Овраг прекрасно сошел за реку, и брода в этой реке не было — а тот, кто первый перейдет ее, ступит на противоположную сторону, окажется безвозвратно потерян. У японцев были пушки, у японцев была пехота, косящая корейскую кавалерию, как серп сжинает созревшие рисовые колосья. У человека, в это утро воскресившего то смертоносное, фатальное стояние на реке Имчжин, в руках был всего лишь лук… но кто бы ни обретался там, на противоположном склоне оврага, бывший командир личного отряда наследника или сам наследник, он был одним из самых метких стрелков всей Чосон.

У шестерых мечников перед ним не было ни единого шанса.

И у шестерых мечников не было тринадцати дней, чтобы дождаться, когда противник, сохранивший еще на своей коже запах ненавистных японцев и, должно быть, не хуже их помнящий гибель всей корейской армии в той злополучной битве на реке Имчжин, сам шагнет им навстречу. Овраг увязал в молчании, страшном, траурном, донельзя подходящем для оглашения смертного приговора. У шестерых воинов кончились слова и поклоны, осталось одно лишь тупое, безропотное ожидание. В точности так же они когда-то, в давно канувшей в прошлое жизни, стояли на карауле перед покоями наследника, и точно так же в ожидании хоть каких-нибудь приказов заключалась вся их служба.

Никто уже не думал и не верил, что придется вспоминать это время.

 — Я пришел за водой, — нарушил молчание наследник, вскинул лук и наложил стрелу на тетиву. — Если вам дороги ваши жизни, прочь отсюда!
 — Ваше Высочество! — Чои подал было голос, но мужчина остановил его повелительным взмахом руки, и воин не осмелился продолжить.
 — Но Ваше Высочество, если вы не желаете нас слушать, просто дайте нам напиться и умыться! — взмолился Линг. — Мы идем со вчерашнего дня, будьте милосердны!

Уголки губ наследника на короткое мгновение дрогнули в улыбке, но почти сразу он вернул себе прежнюю холодную невозмутимость.

 — Все поднимите над головой свое оружие, — приказал он, наводя стрелу на первого в шеренге воина, натянул лук почти до конца.

Ослушаться его никто не посмел, каждый открепил от пояса ножны и вытянул вперед. Нетрудно было догадаться, что в следующий миг прикажет наследник.

 — А теперь — бросьте все свои мечи на дно оврага, сейчас же!

Приказ, брошенный глубоким и сильным, зычным голосом, перелетел через разверзшуюся пасть оврага, будто та была не более чем дворцовым узким каналом, перешагнуть который хватит и шага. Приказ вбился в уши, вбуравился в самое сердце, отдаваясь в ушах тонким звоном полкового гонга и боем барабанов — тех барабанов, что стоят по бокам лестницы, спускающейся из тронного зала на землю смертных. Глухо и громко ударялись друг о друга ножны мечей, падающие на сырую, поросшую густой дикой травой, землю.

Пройдясь холодным, режущим как нож взглядом по застывшим масками лицам воинов, лучник начал неторопливо, не снимая пальцев с тетивы, спускаться на дно оврага. Он прощупывал землю с каждым шагом, ступая мягко, подобно танцору, и не сразу мужчины сообразили, что под закрывающим ступни грязным сырым тряпьем он совершенно бос. Но лук он и не думал опускать, все так же целясь то в одного, то в другого. С одинаковой легкостью что взгляд, что наконечник стрелы упирались попеременно в Ю и в Линга, не делая между ними никаких различий. Невозмутимый и бесстрастный, как Будда, мужчина прошел мимо сваленных грудой мечей, встал у излучины ручья, где тот разливался вширь на несколько локтей, и только тогда опустил свое оружие — и, оказавшись безоружным, будто забыл о чужих глазах и лицах. Разделся совершенно обыденно, как делал бы это у себя дома, один, и в скупых, точных, совершенно безжизненных движениях рук было столь же мало небесного, сколь и земного. Оживший мертвец предстал перед бойцами дворцового отряда, ожившая тупая неизбежность, затягивающая в себя, как в омут.

Он обнажился полностью и встал на колени, на камни, вдоль которых родник сбегал вниз. Теми же скупыми и деловитыми, нечеловеческими движениями открыл флягу и наполнил ее, удерживая против журчащего, резвящегося потока, закрутил — и после сам шагнул в воду, вновь голыми коленями опустился на камни. С разверзшегося пастью гребня оврага, сверху, в косых лучах поднимающегося солнца его спину было видно как в росписи на ширме — смуглокожую, жилистую, исполосованную длинными и тонкими, перекрывающими друг друга шрамами. На плече у шеи темнело продолговатое пятно свежей мозоли, вокруг щиколоток сквозь черную грязь просвечивали кольца засохшей крови, как колодки. И он смывал эти колодки вместе с налипшей на ноги землей, вместе с потом и дорожной пылью — только вот кровавая окольцевавшая ноги корка от каждого оплескивания водой, от каждого растирания становилась все ярче и заметнее на лишившейся грязи коже.

Шестеро воинов во все глаза смотрели себе под ноги, на склонившегося перед ручьем, стоящего на коленях, обнаженного и беззащитного мужчину, посреди леса моющегося в студеной родниковой воде с обыденностью и скукой хозяина дома. Глядели на иссекшие худое жилистое тело шрамы, на седые пряди, тянущиеся от висков к пучку, который он скрутил, чтобы не мочить волосы, на костистые, перевитые жилами запястья и слабо выпирающие над загривком шейные позвонки, когда он склонял голову, чтобы умыть лицо. Глядели — и понимали, что их война ничто в сравнении с его войной, кем бы он ни был.

«Убивая живое, будь разборчив» — сказал Вон Гван, создатель учения, на осколках которого в преддверии войны пытались взрастить отряд Десяти Тысяч Звезд.

Нынешняя разборчивость его бойцов заключалась в том, чтобы отличить и покарать недостойного. Но как может быть недостоин тот, кто выжил в аду, среди безжалостных японских собак, чья кожа пестрит отметинами о достойной, храброй непокорности? Как может быть недостоин тот, кто дал отряду имя и прославился, как герой?

Вся его вина заключалась в том, что чересчур яростно оберегал он самого себя. Перебороть страх, шагнуть вперед, посмотреть в глаза — этого бы хватило мужчине, чтобы вновь повести отряд за собой. А он же таился, скалился волком и не подпускал к себе, заставлял себя выслеживать и преследовать как дикого зверя… будто и в этом тоже был смысл. Будто встать лицом к лицу для него означало верную смерть.

Будто разложенная партия в падук была во стократ сложней, чем казалась шестерым оставшимся с момента движения первого камня воинам.

Мужчина домылся, теми же скупыми и ровными, почти нечеловеческими движениями отогнал всю воду, тщательно растерся собственной курткой и оделся, а после долго, сидя на голой земле, обрывками алой церемониальной накидки обматывал босые ноги. Бойцы стояли все так же недвижимо, молча, и глядели вниз, на человека, с которым судьба свела их роковым образом. Но вот мужчина поднялся на ноги, выпрямился и вновь взялся за лук, обвел стоящих над ним людей холодным, оценивающим взглядом, приторочил к поясу флягу и медленно, не спуская с них глаз, двинулся по своему склону наверх. Добравшись до вершины, даже не переводя дыхания — будто подъем по крутому склону, да еще и с почти натянутым луком в руках не стоил ни малейших усилий — он вновь наставил стрелу на первого в шеренге бойца.

 — Спускайтесь, пейте и мойтесь, пока я разрешаю вам! — сказано это было резче и злее, чем раньше, будто только теперь мужчина, наконец, стал живым. И теперь стало понятно, что удерживать дыхание ровным стоило ему немалых усилий, а стрела в любой момент готова была пронзить свою цель. Ю вспомнил обыкновение Его Высочества злиться на самого себя подобным же образом — злиться на сбившееся дыхание или невовремя легшую на переносье морщину, или неловкое и резкое движение пальцев. Имуги слишком долго терся у самого носа дракона, слишком легко перенимал его привычки, и подобная злость была красивой и правильной, но сейчас мужчина ничего не мог сказать о настоящем наследнике. С равной степенью проявлять себя подобным образом мог и истинный сын вана, и двойник, запомнивший, впитавший его именно таким, юным и почти безрассудным.

Воины мешкали долго, но в конце концов Линг, уже научившийся принимать все интриги с отрешенной рассудительностью философа, сделал шаг вниз.

Они спускались по одному — как на высшем государственном экзамене, как арестанты, шествующие на казнь. Каждый разувался и раздевался, босыми ногами вставал на дно ручья, обтирал тело быстрыми злыми движениями, с трудом сдерживая дрожь, от холода колотящую все тело. Мыться, когда на тебя в упор, змеей смотрит наконечник стрелы и таким же змеиным, холодным, безжалостным стал взгляд темных чужих глаз, было стыдно и страшно, в чистейшей ключевой воде не было большей того вкуса и сладости, какой обещало веселое журчание ручья еще за их спинами, прежде, чем воины лицом к лицу столкнулись со своей мишенью. Родник стал зол и холоден, колюч, цепным псом кусал ноги и от глотков ледяной воды скулы сводило, как от впивающейся в тело пули. Мужчины мылись быстро и сердито, с усилием удерживая бьющую все тело дрожь, так что каждое движение руки, каждый вдох приходилось рассчитывать, чтобы не сорваться на постыдный и позорный сейчас зубовный скрежет. Омывали лица, ноги, протирали затылки и подмышки, забирали свои мечи и возвращались наверх.

 — А теперь — прочь отсюда, — приказал лучник, когда последний из воинов поднялся на склон. — И молитесь о том, чтобы никогда больше не попадаться мне на глаза.

Они уходили прочь от оврага, провожаемые змеиным равнодушным взглядом наконечника стрелы, не оборачиваясь, покорно и сиро переставляя ноги, и каждый чувствовал себя пленным. Когда журчание ручья растворилось в шелесте листвы и шорохе дерна под ногами, Ю кинул через плечо быстрый взгляд туда, где должен был стоять лучник.

Над ощеренной пастью оврага, обступая ее со всех сторон, скорбно стояли одни лишь деревья.

***

Окончательно проснувшиеся, отдохнувшие, но голодные, люди широким кольцом охватили костер и маялись от безделья, лежа прямо на голой земле, когда из полумрака лесной чащи выступил несущий воду наследник. Его Высочество вернулся донельзя уставшим, будто тащил не флягу, а целую кабанью тушу, или же сам, чтобы добыть питье, рыл целый колодец, и это нельзя было не заметить. Об его взгляд, ледяной, пустой и темный, спотыкались как о камень. Никто не смел первым преподнести ему хорошую новость, пока мужчина сам не нашел взглядом голландца — тот сидел на стволе поваленного дерева и увлеченно, с веселой ухмылкой, ощипывал утку. Вторая птица лежала рядом, на ворохе листьев, теплая, еще почти живая, так что лапы не успели закоченеть.

 — Он принес их незадолго до того, как ты вернулся, — Ники подшагнула к наследнику с покорно опущенной головой, вслед за всеми не решаясь спросить. Слишком явной печатью проступала на лице Его Высочества проведенная битва.
 — Их осталось всего шестеро, и они боятся меня, — глядя мимо женщины, скользя безмысленным взглядом по обдирающим утку рукам моряка, обронил наследник, стянул с плеча колчан и отложил его к ближайшему дереву, снял свою шляпу. — Мы можем спокойно двигаться дальше.
 — Осталось? Ты их не убил? — переспросила Ники, но осеклась под заледеневшим взглядом наследника.
 — Я принес воду, — отстранив японку, мужчина прошел в центр уже вытоптанной полянки, окинул взглядом разлегшихся тут и там, отдыхающих людей. — К северо-востоку отсюда родник, я могу проводить к нему любого, кто желает помыться.
 — Ваше Высочество, вы совершенно вымотаетесь, если будете провожать туда каждого, — мягко возразил Пак, устроившийся у куста, под которым и проводил ночлег, заискивающе улыбнулся наследнику. — Отдохните, тем более, нас ждет прекрасная трапеза.
 — Хватит, ты сделал все, что мог, — Ники вновь приблизилась к наследнику, коснулась пальцами его локтя. — Господин Пак прав, пожалей себя. Подумай о том, что скажут люди, если будущий правитель придет в Хансон полумертвым от усталости.

Мужчина ничего не ответил, лишь тяжело опустился в траву, вытянув ноги и уронив голову на грудь. Ники присела позади него, прижимаясь плечом к его спине, сомкнула руки на его поясе и затихла. Пак покачал головой и тихонько хмыкнул в усы, но нарушить молчание не посмел.

После первого дневного перехода японцы, пусть и отдохнувшие за ночь, но непривычные к подобному, даже не находили в себе сил говорить — все так же лежали на земле, дышали, пили воздух как родниковую воду. Таро, единственный из всех знавший, что такое пешим строем идти по горам и долинам Чосон, вспоминал молодость, почти лениво перебирая картины канувшего в небытие и так неожиданно воскресшего прошлого, молчал вместе со всеми, но с острым вниманием следил за обступившим людей лесом, вслушивался в каждый шорох. Его Высочество несколько раз ловил на себе его напряженный, вдумчивый взгляд, понимающе ухмылялся и вновь опускал глаза. Он подумывал уже сказать, что вся «Армия справедливости»  уже давно погибла — но тут наследника зацепил ставший острым и тревожным взгляд воина, упершийся в отброшенные на землю потроха разделанной утки. Желудок птицы, долженствующий быть округлым и мягким, в самом низу вспучивался углом, выпирало что-то большое и твердое.

Ян напрягся, увидев, как выброшенные им кишки придирчиво ощупывает ненавистный ему наследник, стиснул зубы и готов был уже возмутиться — но замер в удивлении, когда из врезанного желудка мужчина достал бледно-зеленый, каменный массивный перстень. Весь в слизи и ошметках утиной трапезы, грязный, провонявший желудочным соком, он был, тем не менее, совершенно цел. И даже дракон, извивающийся на печатке, сохранился до последней черты — как и выбитые на камне иероглифы имени, вокруг которых вилось драконье тело.

Лицо Его Высочества закаменело вмиг, взялось льдом. Даже старик Пак, подавшийся было вперед, разглядеть, что сжимает в руке наследник, отшатнулся под пронзительно острым, горящим холодным пламенем взглядом. Ни слова не говоря, рывком отстранив от себя Таро, придвинувшегося вплотную, если вдруг придется защитить господина, Его Высочество выхватил из рук моряка вторую утку, еще недощипанную, и одним движением ножа распорол ей брюхо и рукой выдернул кишки, тут же откинул их на землю.

 — Эй, ты что делаешь? — Ян стиснул кулаки, дернулся было к мужчине, но тот в предостерегающем взмахе выпростал вперед окровавленную руку. Шкипер, гневно раздувая ноздри, замер в полушаге от наследника. — Это моя чертова птица!
 — Нельзя. Опасно, — бросил наследник на испанском. Вступать в перебранку он отчаянно не желал, но слов «яд», «покушение» и «смерть» он не знал, и другого выхода попросту не было.
 — Слушай, мне плевать, что там за камень съела эта утка, или не камень, или не съела! — не на шутку рассердился моряк, всем корпусом подался вперед, протянул руки к птице. — Я хочу есть, черт тебя дери! И если ты не хочешь, просто отдай ее мне!

Его Высочество отрицательно махнул головой, вновь упреждающе выставил ладонь и бросил гневный взгляд на Таро, стоящего недопустимо близко и готового в любой момент взяться за меч. На лице самурая отчетливо читалась растерянность, но требование господина он понял и исполнил, послушно отходя обратно к костру. Сейчас, когда перстень с личной печатью принца, потерянный еще в войну, вернулся таким отчаянно неправдоподобным образом, Его Высочество не мог позволить себе даже малейшую неосторожность — а моряка он ценил. Наследник не знал слов «перстень», «печать», не мог никак расспросить о том, как именно голландец добыл птицу, не мог даже предостеречь о возможно вложенном в перстень яде, но терять расположение хозяина пистолетов и единственного, кто умеет с ними обращаться, было непозволительной растратой и без того скудных сейчас сил. Даже не подтвердивший свою лояльность, варвар-стрелок оставался чересчур ценен. Еще большей неосторожностью стало бы дать ему съесть птицу, или проверить наличие яда на ком-то другом.

Куда проще обеих этих треклятых уток просто выкинуть.

 — Опасно, — отрезал наследник. — Птица — зло. Большое зло.
 — Да какое к черту опасно? — Ян гневно потряс кулаками, вновь сделал попытку ухватить свою драгоценную утку. — Да эти дурьи головы едят все, что ни попадя, и камни тоже едят!
 — Нельзя есть, — наследник швырнул утку на землю.

Голландец вспыхнул, будто порох, глаза его полыхнули такой ненавистью, что сам воздух задрожал вокруг, лицо исказил львиный оскал.

 — Ах, нельзя! — взрыкнул он, в один могучий шаг преодолел расстояние до наследника, выбросил руки вперед. Его Высочество не позволил себе ударить или уйти от удара, просто перехватил руки мужчины в запястьях и отступил на шаг — даже сейчас он ценил моряка слишком высоко, чтобы лишиться его. А еще по своему опыту знал, что варвары горячи, но отходчивы, и простым смирением можно перебороть их ярость, даже самую сильную. Лицо Его Высочества осталось невозмутимым и строгим — и именно это не понравилось моряку.
 — Что, думаешь, раз своим х**** перерубил два корабля, то и мой хребет перерубишь? — сквозь зубы проревел Ян, напирая сильнее. Еще шаг, и Его Высочество, отступив вновь, впечатался спиной в ствол дерева, а голландец, поборов его сопротивление, сомкнул пальцы на шее мужчины. В глазах наследника на долю секунды мелькнула растерянность, почти детское удивление, а лицо шкипера засветилось злорадным темным торжеством.
 — Попался, — протянул он с самодовольной, злой ухмылкой, встряхнул наследника и сильнее сдавил его горло, повысил голос до рыка. — Не такой уж ты железный, ссаный кардиналишка!

Японцы замерли в ужасе и удивлении, не решаясь сделать ни шага. Кванмин, один не разделяющий общего трепета, искренне напуганный за своего учителя, рванулся было к нему, но Ники перехватила его и с шиканьем потянула назад. Таро обнажил меч, но вновь натолкнулся на гневный, приказывающий взгляд и послушно замер статуей. Ян обернулся через плечо, выплюнул короткий презрительный смешок.

 — Назад, назад! — весело бросил он. — А то я сверну шею вашему краснохалатному, как цыпленку! — и в доказательство своих слов он крепче сомкнул руки и вздернул наследника вверх, так что тот против воли стиснул пальцы на его запястьях и беспомощно заскреб пятками по стволу дерева.

Его Высочеству пришлось призвать всю свою выдержку, чтобы разжать собственные судорожно стиснувшиеся пальцы и расслабленно опустить руки вдоль тела, безропотно позволяя себя душить. Подобная покорность если не сейчас, то через пару мгновений угомонит варвара, надеялся мужчина, только вот эта надежда дорого обходилась. Жгло легкие, голова налилась раскаленной свинцовой тяжестью и, казалось, сама могла отделиться от тела, готового в любой миг забиться в агонии. Сквозь сдавленное горло было не протолкнуть ни слова, ни вздоха, и терпение, ощущал наследник, с пугающей быстротой подходило к концу. Все свои силы Его Высочество вложил в спокойный, холодный взгляд, ничем другим не пытаясь ответить шкиперу.

Однако все это не спешило действовать.

 — Ты, желтозадое ничтожество, угробил мой корабль, моих людей и мою собаку! Это все ты виноват, слышишь! — Ян вновь встряхнул наследника, крепко приложив его затылком к дереву. Голос шкипера сочился ненавистью, злорадством, горячим и острым, и осознанием своей силы. Разжимать руки он и не думал. — И твои серебряные побрякушки мне не нужны, слышишь? Я буду делать то, что я хочу!
У Его Высочества уже мутилось в голове, из последних сил он сдерживал себя и как мог сохранял неподвижность. Разлившаяся после удара затылком боль, хоть и несильная, тупая, впивалась в разум, вытягивала его, как пиявка. Не справившись с собой, наследник вытянулся и судорожно распахнул рот, на миг сами собой опустились веки…

Через миг хватка шкипера ощутимо ослабла, так что наследник едва не рухнул из его рук на землю. Ян стоял, непонимающе широко распахнув глаза, открыв рот, а из его груди, с левой стороны, на три пальца торчало окровавленное лезвие Мурамасы.

Таро рывком выдернул меч — и вместе с ним отдернул тело голландца от Его Высочества. Оба упали в траву, одинаково хрипя и кашляя, изо рта Яна широкими рваными струями, толчками, булькая, пенясь, лилась кровь — будто кто прорезал кожаный мех с водой. Алые брызги долетали до корчащегося, судорожно дышащего наследника, красное густо пропитывало траву и землю под ней, плотно увяз в воздухе запах железа. А Таро, вытерев клинок о траву, молча и с покорно опущенной головой шагнул к своему господину, наклонился и подставил плечо, помогая подняться. Мужчина кое-как отдышался, неловко вцепился в руку японца и с трудом поднялся на дрожащие ноги. Моряк, наконец, затих в громадной луже собственной крови.

Только сейчас выдержка изменила Его Высочеству.

 — Да ты хоть знаешь, сколько раз я спасал его шкуру? — выхрипнул он в досаде, сорвавшись под конец на кашель, в сердцах топнул ногой и принялся утирать с лица брызги крови. — И куда ты его ударил, в конце концов? Не мог нацелиться в сердце?
 — Я готов понести любое наказание, — Таро смиренно опустил голову, но наследник только махнул рукой.

Отпустив японца, он с тяжелым вздохом опустился под то самое дерево, брезгливо отпихнул от себя труп и в изнеможении прикрыл глаза.

 — Снимите с него одежду, — выдохнул Его Высочество, движением ноги указывая на тело. — И сапоги непременно стащите и хорошо промойте. А еще обыщите его, найдите юаньбао, такие не бросают деньги попусту. Пистолеты пусть возьмет тот, кто умеет стрелять. И все, кто носил сакаяки, должны начисто обрить голову.
 — Мы возьмем оружие асигару? — брезгливо отозвался Дзиро, поднимаясь и неуверенно, с отвращением приближаясь к поверженному моряку, взялся за сапог и потянул на себя. — Но зачем? Какую пользу принесут два пистолета сейчас, когда есть лук?

Его Высочество не открыл глаз, но голос его разом стал сух и холоден.

 — Есть искусство уклонения от стрел, но нет искусства уклонения от пуль, — жестко бросил он, привалился затылком к стволу дерева и тяжело вздохнул. — Я уже видел, как это «оружие асигару» обрывает жизни. Делайте, как я сказал.

Юми сидела молчаливо и строго, статуей, выпрямив спину до неестественного, и безучастно смотрела на то, как раздевают убитого уже человека, бывшего когда-то ее господином. Ники крепко, что есть сил, вжимала в свое плечо голову замершего Кванмина, не давая ему смотреть на труп, лицо ее было почти злым. Таро и Дзиро, переступая по густо чавкающей, залитой кровью траве, оскальзываясь, сжимая зубы, стаскивали с моряка одежду, шарили окровавленными руками по его телу. А старик Пак глядел, отстраненно, с равнодушным спокойствием познавшего жизнь мудреца — пока его взгляд не зацепился на светло поблескивающий среди лужи крови перстень.

 — Ваше Высочество…

Наследник, тяжело выдохнув, приоткрыл глаза.

 — Ваше Высочество, но разве это не могло быть случайностью? — посол указал взглядом на перстень, заискивающе улыбнулся мужчине. — Посудите сами, разве это не чудо?
 — Если вы к этому причастны, могли бы сказать сразу и не ждать, когда я лишусь одного из своих людей, — наследник отвернул голову в сторону, к обступившему костер полотну леса. — В подобные случайности я не верю.
 — И я не верил прежде, но чем еще объяснить? — протянул Пак как можно мягче, но наткнулся на жесткий, обжигающий взгляд наследника, и послушно смолк.
 — Птицу закопать так глубоко, как только возможно, — Его Высочество, тряхнув головой, поднялся, шагнул к утке и, брезгливо морщась, вытер птицу о траву, осмотрел со всех сторон. Ноги и крылья были целы, нигде не удавалось разглядеть ни полос от веревок, ни синяков, клюв сиял здоровой чистотой. Только слева под крылом виднелась крохотная дырочка от пули. Перья нашлись совсем рядом, но и они были совершенно целы, не подрезаны и ровно в том количестве, какое полагается нормальной, не пойманной прежде в силок, не тронутой человеком птице. И вторая оказалась точно такой же, целой, с целыми перьями и раной от пули на груди, под самым сердцем. И в ее желудке нашлось лишь несколько камней да две старые, смятые и исцарапанные свинцовые пули.

Дно ручья было чистым, вспомнил мужчина, и в воде не было ни малейшего привкуса железа.

Но воды реки Имчжин еще пятнадцать лет назад на многие дни оставались буры от крови.

Новое мясо Его Высочество добыл сам, подстрелив трех ворон. Одну лишь ранив в крыло, он после безжалостно затолкал в зоб птице перстень и до самого полудня слушал, как она хрипит с перевязанным горлом, силится вытолкать из себя громадный мешающий камень. Даже с подбитым крылом, мечущаяся на привязи, бьющаяся от землю, птица никак не желала сдыхать — и в конце концов Его Высочество вспорол вороне горло и вновь сходил к тому ручью, обмыть бывшую личную печать наследника от грязи и крови.

 — Так почему вы сказали, что он сломался? — когда мужчина вернулся с уже прилаженным на палец кольцом, удивленно спросил Пак.
 — Чтобы вы от меня отстали, — рыкнул наследник.

Он слишком хорошо помнил, как в один злополучный день сломался хребет разом у целого сонма драконов.

***

Семя третье

***

Свита Его Высочества поредела на одного человека — а вокруг все так же возносил свои мохнатые головы к небу непроходимый, дремучий лес, и лишь звонкие птичьи трели разносились на много ли вокруг. Надо было двигаться дальше. Никто не мог сказать, как далеко Хансон, но несомненно ясным оставалось одно.

Впереди еще долгий, очень долгий путь.

Шкипера не похоронили, не совершили над ним никаких поминок — лишь Таро смастерил из двух палочек крест и уложил его в изголовье, пояснив, что для варваров это вроде погребальной таблички и так ему рассказывали христиане из дивизии Кониси. Вместо погребальных обрядов тело моряка осквернили: обыскали и раздели до нитки. Отыскали и порох с пулями и чем-то вроде мерной ложки к нему, шомпол и пыжи, заранее уже нарезанные из тонкого пергамента, с шеи сорвали стыдливо упрятанный ключ, заводящий замок пистолетов. Стянули сапоги и куртку, сорвали с тела штаны и долго, с пристрастием полоскали в роднике, смывая кровь, вытащили из уха золотую серьгу, какую за волосами прежде никто не видел. Но вот серебряного слитка, того самого, на целые пятьдесят лянов, способного закончить мытарства путешественников в первой же деревне, так и не нашли. Под сокрушенное ворчание посла наследник облачился в одежду моряка, затянул пояс штанов и заткнул за ремень один из двух пистолетов — второй отдал Ники, как единственной, кто хоть что-то понимал в их устройстве. Сапоги едва не до середины пришлось забить теми же обрывками алой накидки, чтобы не слетали с ноги, мужчина сам над собой потешался, как выглядит со стороны, но одежда была добротной и теплой, а обуви из выдубленной толстой кожи были не страшны ни острые камни, ни укусы гадов.
Два дня Его Высочество носил перстень у пояса, а не на пальце, со всем возможным тщанием промывал его всякий раз, как находил воду, но на третий все же осмелился надеть требуемым образом. С непривычки стрелять с кольцом было неловко, мужчина мазал по спокойно сидящей на ветке птице, то и дело тетива срывалась и больно охлестывала по руке. Наследник злился на кольцо, будто то было в действительности виновным, несколько раз порывался его выбросить, но в конце концов смирился. Дракон держал тетиву крепко.

Два дня пробирались по непроглядному, густому лесу, спали все так же, подобно своре собак теснясь и сбиваясь в единый клубок дрожащих тел — ночи здесь были по-осеннему холодны. Его Высочество так и не сплел циновку, и на ночлег каждый раз приходилось натаскивать валежник под облюбованный куст, а после ворочаться всю ночь, приминая колющие бока ветви и стряхивая с себя насекомых, одинаково свободно ползающих что по земле, что по людским спинам и лицам. Миновали холмы, меж которыми приходилось плутать, втрое удлиняя путь, вышли на равнину. Перешли вброд две реки, обе широкие, но мелкие, лениво влекущие свои воды с юга на север. Наследник не счел их достаточно мощными, чтобы допустить мысли о поселениях выше по течению, а ниже, как он подозревал, они просто выведут к морю — и потому оба потока без жалости оставил за спиной. Старик Пак за эти два дня безукоризненно научился молчать, и даже когда Его Высочество через реку тащил его на собственной спине, лишь горестно, обреченно вздыхал, но не позволил себе ни единого слова возражения.

К вечеру третьего дня вышли к новой реке. Полноводная, широкая, щедро укрывшая берега плодородным илом, она отсекла лесу голову, собой остановила плотный строй деревьев — на том берегу, докуда глаза глядят, простирались рисовые поля, любовно расчерченные каналами на правильные полосы, и сквозь зеркало воды из жирной бурой земли, сверкая драгоценным нефритом и селадоном, поднимались дружные, сильные всходы.

Сплюнув сквозь едва разжатые зубы, Его Высочество поправил узел с провизией и тряпьем на плече и приказал возвращаться для ночлега в лес.

Ночь, неспокойная, холодная, длилась изматывающее долго. Вымотанные тяжелой дорогой, обессилившие за три дня, в кровь сбившие ноги, скитальцы готовы были сорваться в путь посреди ночлега, неспособные унять переполняющую и бьющую через край энергию. Одно лишь осознание, что впереди люди, город, жизнь, придавало сил больше и вернее, чем очередная скудная трапеза и неровный, тревожный сон. Еще до того, как первые лучи солнца пробились сквозь строй жмущихся к реке деревьев, был разожжен костер, нагрели воду в бамбуковых коленьях, заварили трав — и на одном только отваре, подбадривая друг друга шуточками и песнями, отправились в путь. Река, мелкая, но полноводная, с протянутыми через брод канатами, кусала ноги ледяными бьющими со дна ключами, но на это ей отвечали лишь задорным смехом. Даже старик Пак приободрился и с добродушным ворчанием позволил Таро пронести себя через брод на закорках. Шли вперед, высоко подняв головы, и радовались еще не состоявшейся победе.

Первый же встреченный на поле крестьянин, выслушав наспех придуманную слезливую историю о плывших в Китай и попавших в шторм паломниках, с так хорошо различимым южным говором запричитал о превратностях судьбы, но заверил, что в городе путешественников примут в любом доме. Кимдже, с гордостью пояснил он, это самый благодатный край во всей стране, здесь выращивают самый лучший рис и солнце встречается с землей. А еще, сказал он, к западу, там, где начинаются холмы и лес, всего в нескольких часах пути расположен большой поселок, а уж у самого берега моря и вовсе стоит буддийский монастырь, где дали бы еду и одежду. Его Высочество, вынужденный убрать в узел варварские куртку и сапоги, дабы не смущать никого из местных, украдкой скрипнул зубами, но крестьянина горячо поблагодарил и по указанной им меже двинулся в путь.

А солнце поднималось все выше, сквозь редкий белоснежный узор облаков застилая лучами всю землю, отражаясь в залившей рисовые грядки воде, расходясь в самом воздухе, влажном и горячем, как печь. Очень быстро прежде ненавистный, душный и прохладный полумрак леса, стали вспоминать с досадным сожалением. Его Высочество, размотав уже замокшую ткань и сняв то подобие сандалий, какое пришлось сплести, спустился с межи в полужидкую грязь и с нескрываемым блаженством волочил ноги по прохладному, сыто чавкающему и просачивающемуся сквозь пальцы илу. Пак, еще сохранивший свои туфли, только горестно качал головой. Никто не осмелился последовать примеру наследника — всем хватило и той рыхлой сырой земли, по которой приходилось шагать.

Вопреки повисшей густой жаре, все чаще стали попадаться работающие на полях мужчины и женщины. Кто-то провожал странную процессию удивленными взглядами, кто-то лишь равнодушно оглядывал идущих и вновь склонялся к рисовым всходам, а кто-то и вовсе не поднимал головы. Несколько раз даже мелькнули дети — босоногие, перепачканные землей, они гонялись друг за другом, или лежали на меже, отдыхая, или болтали ступнями в воде канала, смеясь и перебрасываясь безобидными подначками. Благодатный рисовый край и вправду дышал полной грудью, встречая нарождающееся лето.

Когда межа вывела на дорогу и Его Высочество с тяжелым вздохом выдернул босые ноги из благостно холодной грязи, Ники все же осмелилась подать голос.

 — Нам долго идти?
 — Ты спрашиваешь так, будто я наизусть учил карту этой провинции, — ворчливо отозвался наследник, вытирая пятки о придорожную траву. — Кимдже… я знаю эти места, но реки тебе не назову, и сколько от реки до города, просто не могу сосчитать. Час, может быть два, может быть три. Не меньше.
 — Может тогда стоит отдохнуть? — неуверенно спросила японка.

Чем ее вопрос так разозлил наследника, женщина не смогла понять — только вот его взгляд сверкнул остро и холодно, как клинок.

 — Вы хотели идти — так идите, пока можете! — бросил он, и в горле Его Высочества перекатывался еле сдержанный тигриный рык. — Привал будет в городе, или как только я сам прикажу, ясно?

Весь остальной путь преодолели в молчании. Пока еще невидимый город дышал, протягивал руки им навстречу — среди той же зелени рисовых полей то по одну, то по другую сторону дороги мелькали дома, в поле во множестве работали люди. Какой-то старик, высохший, загорелый до черноты, во все горло распевая песни, волочил заваленную мешками телегу в ту же сторону по дороге. Поравнявшись с путниками, он лишь окинул их взглядом единственного глаза — на месте второго зияла пустая, даже без век, глазница — и, не прерывая песни, с той же беззаботностью двинулся дальше, возмутительно неутомимый и бодрый. Перешли еще одну реку, уже по добротному, каменному мосту, поднялись на едва заметный, приплюснутый как тарелка холм — и вдали по той же дороге разглядели тающий во влажной дымке Кимдже.

Его Высочество, все так же бредущий последним, за весь путь оборачивался несколько раз и долго, пристально вглядывался в прямую, как копье, дорогу, но никого, кроме бредущих по ней по своим делам, совершенно беззаботных крестьян, так и не заметил.

***

Кимдже, самое сердце рисового края, встретил скитальцев теми же полями, садами и огородами, даже крепостные стены не то прятались за пышной зеленью, не то их не было вовсе. Летний день, жаркий и влажный, загнал в тень всех, кто мог отлынивать от работы, по сравнению с вечно бурлящим Хёго улицы корейского городка были тихи и пустынны. Даже не все дома, казалось, имели хозяев — то тут, то там мелькали черные провалы окон, и не понять было, то ли намеренно сняли рейки и бумагу с проемов, чтобы проветрить, то ли этих реек и бумаги добротные внешне усадьбы давно лишились вместе с жильцами. Теперь Его Высочество шел первым, не беспокоясь о том, что нужно подгонять или подавать руку упавшему, или хотя бы оборачиваться, выглядывая погоню. Лук все так же болтался на его плече, только тетива висела у пояса, и сейчас, безоружный, наследник не мог никого защитить, но и ничего не боялся. Город жил своей жизнью. Город знать ничего не хотел, что за восемь человек вошли в него. Город пропах весной и цветами, и плотным, свежим запахом рыхлой земли, город сам восставал из жирного унавоженного суглинка огромным цветком. Чистый, светлый, разморенный, он походил на райские земли бессмертных. Японцы глазели по сторонам, даже Таро, хоть и одергивая себя, то и дело кидал растерянные взгляды на дома и совершенно беззаботных — непривычно беззаботных — людей.

Здесь японцев по-прежнему боялись и ненавидели. Но здесь их привыкли видеть только в доспехах.

 — Будете молчать, и никто ничего не заподозрит, — едва размыкая губы, бросил Его Высочество на корейском, минуя очередной кажущийся пустым дом.

Таро, поняв, коротко кивнул и, будто ненарочно приотстав, поравнялся с идущими под руку Дзиро и Юми и передал им предупреждение. И брат с сестрой успели бы его понять, если бы наследник вдруг не подобрался, будто охотничий пес, учуявший добычу, и разом ускорил шаг.

Впереди, за перекрестком, с очередных массивных, высоких ворот блеснул яркий, явно недавно подновленный, круг из красной и синей половин.

 — Совон, — вполголоса пояснил Пак идущей рядом с ним Ники. — И храм, и школа для детей янбанов. В Хёго подобного нет.

Восемь человек, грязных, оборванных, уставших, поспешили к воротам совона. Школа, раскинувшаяся у подножья невысокого холма, окружила себя деревьями, отгородилась высоким, крытым сверху черепицей каменным забором и гордо, как маленькая крепость или столь же маленький дворец, взирала на проходящих. Черные крылья островерхой крыши вознеслись над воротами величественно и сильно, и совсем светлая, недавно обновленная табличка почти в рост человека, несущая название школы, едва ли не с презрением глядела на столпившихся под ней людей. На вежливый, но громкий зов черные линии иероглифов, казалось, лишь самодовольно усмехнулись.

Долго пришлось ждать, пока с той стороны ворот послышался хоть какой-то звук, а после зашаркали по каменным плитам туфли и из неприметной с виду боковой дверцы в тех же воротах выглянул седобородый осанистый старик. Пак открыл было рот, но обитателю совона хватило и пары мгновений, чтобы сделать все нужные ему выводы.

 — Милостыню не раздаем, учим только янбанов, — отрезал он, и тут же скрылся за дверью. Та с тяжелым грохотом захлопнулась.

Пак захлопнул открывшийся рот, коротким движением сжал и разжал сухонькие кулаки, глаза его распахнулись во всю ширь. Никто прежде не видел вечно любезного старика в такой ярости, казалось, еще немного — и он сам бросится на эти ворота, зубами сорвет с петель и попрыгает на них сверху. Выдохнув и взяв себя в руки, Пак позвал еще раз, теперь уже на китайском, самыми почтительными и изысканными обращениями, какие только знал.

Он звал еще три раза, злясь все больше, грозясь наказаниями, умоляя, представляясь прозвищем и своими должностями в Хансоне, но дверь вновь так и не открылась. Старик впал в ярость, его глаза из-под сведенных бровей метали молнии, пальцы стиснулись в кулаки так, что выступили жилы и белым очертились контуры костяшек. А Его Высочество стоял рядом, молчаливый, с насмешливой улыбкой, зубами прихватив сорванную у дороги травинку с колоском, с по самую щиколотку изгвазданными землей ногами — и, казалось, радовался, что маленькая крепость не пустила в себя чужаков. Его глаза блестели зло и остро, и Ники, перехватив его взгляд нечаянно, опешила и едва не шагнула назад.

Эти глаза были ей слишком хорошо знакомы.

Эти глаза умерли пятнадцать дней назад.

 — Я все улажу. — Старик-посол хотел было крикнуть в четвертый раз, но наследник взмахом руки остановил его. Скинул на землю свой узел с пожитками и уложил поверх лук, снял шляпу, обтряс грязь с ног и повел плечами. — Этим же днем мы будем сидеть на самых мягких подушках.

Когда Его Высочество, разбежавшись, ухватился за карниз крыши забора и одним упругим движением перебросил себя наверх, Пак даже побелел лицом — казалось, его сейчас хватит удар. Таро лишь опустил глаза, а Ники не удержала горького смешка: человек, которому уже давно следовало бы погибнуть, человек, нежно улыбавшийся ей и позволяющий без разрешения себя касаться, опять сбросил с себя алые одежды. Грязный нищий оборванец в который раз оказался сильнее и храбрее наследника престола.

Уж теперь-то, подумала женщина, они действительно добудут и еду, и ночлег — и ничто не помешало ей подобраться к старику-послу и со всей силы стиснуть его запястье.

 — Скажешь хоть слово, и я прирежу тебя здесь же. И никто больше не смоет подтвердить, что в столицу придет настоящий наследник престола, — зашипела она в ухо корейца.

А Его Высочество тем временем прогуливался по венчающему забор черепичному коньку, как по дорожке в саду, лениво и ловко, не теряя равновесия, напротив, будто наслаждаясь шаткостью своего положения. И то, что нетвердо закрепленная черепица может в любой момент выскользнуть из-под ноги, не смущало его ничуть. Мягко, как кошка, перекатываясь со ступни на ступню, трогая пальцами выпуклые спины глиняных плашек, порой замирая на одной ноге и комично балансируя руками, он просто смеялся над всем совоном разом. Даже пританцовывал, непристойно виляя бедрами и насвистывая какую-то песенку себе под нос. Пак скрежетал зубами, дыхание ос свистом вырывалось из его приоткрытого рта — но Ники по-прежнему сжимала его руку, и старик лишь молча наблюдал за разворачивающимся безобразием.

Обитатели совона все занимались обычными дневными хлопотами, старому привратнику сама крыша загораживала разгуливающего по забору человека, а наследник, казалось, наслаждался собственными кривляньями, просто не ожидая никого. И когда из ближайшего к забору павильона раздались крики, а после целая толпа юношей высыпала наружу, мужчина удивился не меньше их. И на невнятные, слабые крики, требующие слезть, лишь рассмеялся.

 — Позовите своего учителя, тогда слезу, — широко ухмыльнулся он, поковырял пальцем ноги стык между коньком и скатом крыши, где застряла упавшая с дерева веточка.
 — Да кто ты вообще такой? — один из юношей, совсем еще ребенок, нескладный и худой, в не по росту широком синем с зеленым ханбоке, гневно потряс рукавами. — Слезай сейчас же, я приказываю!

Толпа вновь загудела, кто-то замахал кулаками. Вся земля за забором была выстлана плиткой, так что ни единого камушка не нашлось, и на гуляющего по забору мужчину замахивались обувью, веерами и подвесками к веерам. Самые отчаянные даже подбегали вплотную, но никому не хватало роста и умения допрыгнуть, а один башмак, все же пущенный вполне уверенной рукой, Его Высочество поймал, покрутил в руках, разглядывая, и кинул обратно. Наконец явился наставник. Запыхавшийся, сердито одергивающий одной рукой полы халата, а второй придерживающий съехавшую набок шляпу, с книгой подмышкой, он выступил вперед, отделяя разом сбившихся в одну кучу воспитанников от незваного гостя.

 — Кто ты и что тебе надо? — он грозно, жестко глянул на мужчину. — Говори сейчас же, не то я велю принести луки и мы устроим состязание по стрельбе, сделав мишень из тебя!

Его Высочество вновь ухмыльнулся, дважды окинул стоящего перед ним человека оценивающим взглядом. Немногим старше, не обрюзгший и сложенный достаточно крепко, он, тем не менее, не производил впечатления воина. Его гладкое и светлое, украшенное деликатной короткой бородкой лицо не было наследнику знакомо. Но вот что оно может быть знакомо другим… об этом следовало подумать.

 — Господин, эй, господин, — наследник крутанулся на месте, опасно качнувшись, едва не свалился с забора, но вовремя выровнялся и вновь широко, во весь рот улыбнулся совершенно ошарашенному мужчине. — Вы знаете, что у черепах бывают дети-люди? Господин Гуйчжи из Хансона стоит за воротами вашего совона, и его не пускают.
 — Гуйчжи? — недоверчиво переспросил книжник, всем корпусом подался вперед, напряженно вглядываясь в лицо стоящего на заборе. Над его бровями собрались тяжелые складки, и тут же разгладились, когда мужчина сообразил, наконец, о ком речь — Назови мне его имя!
 — Пак Мунсик, — развел руками наследник, одной ногой почесал другую. — Вернулся из посольства в Эдо, решил не заходить в Пусан и попал в шторм. Ваш привратник сказал, что янбанов в тряпье слушать не желает.
 — Ты его слуга? — прищурился книжник, все еще не слишком верящий незнакомцу. Старика Пака он знал, и знал хорошо, но вот прислуживающих ему людей совершенно не помнил, не застав или просто не обратив внимания. — Назови свое имя!
 — Как я могу с вами говорить, когда стою выше вас, господин? — наследник склонил голову набок, с искренне добродушной улыбкой глянул вниз. — Впустите господина Гуйчжи, и мы поговорим.

Через пару мгновений протяжно и горестно, будто стеная, заскрипели тяжелые ворота, и семеро уставших путников наконец-то вошли внутрь.

***

Юн Чжин, ученый-книжник и сам молодой писатель, ныне служащий в одном из многочисленных министерств, в самой столице, и попутно выпускник того самого совона в Кимдже, не мог и предположить, чем обернется его недолгая поездка в родные места. Когда в ту же самую школу пригласили рассказать подрастающим янбанам, чем же особенна служба в столице, он, недолго думая, прихватил недописанное сочинение, облачился в парадный, темно-зеленый ханбок с нашивкой гражданского чиновника — двумя летящими журавлями — и поспешил из дома когда-то так хорошо знакомой дорогой. Он не мог знать, что в тот же день, лишь спустя несколько часов состоится поистине диковинная встреча.

Юн Чжин сидел за большим обеденным столом в дальнем павильоне совона, вспоминал собственное возвращение в родные края и с почтительным вниманием слушал историю господина Гуйчжи, пестрящую самыми невероятными подробностями. Девять человек, включая самого Юн Чжина и Пака, собрались на обед, стол ломился от самых разнообразных кушаний. Подали все, что только смогли вырастить под весну, сберечь с осени или добыть, установили и маленькую жаровню, подогревать супы и вино, обустроили самый настоящий пир. Старик, сбросивший с себя придавившую плечи усталость, помывшийся с пристрастием и даже вызвавший к себе массажиста, переодевшийся в чистую и приличествующую его положению одежду, обстоятельно рассказывал, как очутился здесь. Как плыл в Эдо выкупать корейских пленных, как по недосмотру искра попала на фейерверки, которые везли к празднику Будды, и те, взрываясь, разворотили весь корпус корабля. Как плыл с варварами, за целые пятьдесят китайских лянов согласившимися перевезти всех из Эдо в Хансон. Как тот же варварский корабль, громадный и с виду такой надежный, сел на мель и сгорел, и в пламени погибли все те гончары, каллиграфы и ювелиры, собранные со всех концов Японии. Рассказал и о сыне гончара, и о двух проститутках, подаренных в знак признательности японским градоначальником, о воине-японце и двух монахах, что увязались следом и лишь чудом спаслись, когда и второй корабль закончил свое существование.

 — Вам следовало бы написать об этом книгу, господин Гуйчжи, — Юн, поднося к губам чашку с чаем, уважительно улыбнулся старику. — Ваше путешествие еще более удивительно, чем у доблестного Чхве Пу.
 — Напишет, непременно напишет! — расхохотался слуга, сидящий в дальнем конце стола, и Юн коротким движением сжал губы. Пак слабо поморщился, но ничего не сказал.

Зачем тащить этого несносного слугу сюда, за стол, мужчина никак не мог взять в толк, и лишь удивлялся поистине каменному спокойствию Пака, смиренно сносящего все его выходки. Сначала этот оборванец первым, и не господину, а себе, потребовал горячей воды, вымыться, долго и громко плескался в кадке, горланя совершеннейшие непристойности, после выпросил одежду — и теперь сидел за столом вместе со всеми, хотя должен был довольствоваться лишь остатками хозяйской трапезы. Сидел, развалившись на десятке подушек, неловко и небрежно, будто бы уже был пьян и не боялся никого и ничего, разве что не щеголял голым животом. Сравнивая его и себя, Юн даже потешался — при взгляде со стороны, на него, чинно сидящего с прямой спиной и не задевающего локтями других, и этого полулежащего недотепу, впору было задуматься о том, кто из них настоящий янбан. Одна миска, две, остатки от трапезы, где рис вываливается в ту же плошку, что и суп — разве не это следует подавать слугам, разве они не должны сидеть на голом полу, радуясь уже тому, что он тепел? Вместо этого слуга, так и не представившийся, но охотно откликающийся на «эй, ты!», подтянул к себе с полдесятка блюд и теперь совершенно бесцеремонно лез палочками то в одно, то в другое. Даже японцы, к каким кроме брезгливого недоумения Юн не питал ничего, на его фоне поражали изяществом манер и умеренностью. И что более всего удивляло, господин Гуйчжи ни разу, ни словом, ни взглядом не посмел одернуть несчастного, видно, просто не понимающего, какое вокруг него общество.

А между тем, сложно было не заметить, сколь полезен мог стать такой человек, научись он держать язык за зубами. Книжник, навидавшийся самых разных людей, мог твердо сказать, что тот несусветный наглец, сидящий как раз напротив почетного места, высок, широк в плечах и не имеет грубых изъянов, какие часто портят внешность простолюдину. Лицо светлое и почти без морщин, живые темные глаза и совсем короткая, но хорошая, плотная бородка… таким впору быть янбаном. Лишь сутуловатая спина портила его, но сперва Юн подумал, что подобный недостаток выправляется самой простой гимнастикой, а после оборвал себя и на этом. Какая еще спина должна быть у того, кто с рождения прислуживает и кланяется другим?

 — Люблю кашу, — с чувством изрек слуга, так некстати перебивая мысли мужчины, потянул к себе плошку с полужидким рисовым варевом с мясом и овощами. — А вы, господин Юн?
 — Присутствующим может быть неинтересно слушать, что я люблю, а что нет, — как можно мягче, не решаясь обижать дорогого гостя укором даже в сторону принадлежащих ему людей, ответил мужчина.
 — Каша это несомненно полезное для организма блюдо, и всякому, а особенно тяжело работающему мужчине, хорошо начинать свою трапезу именно с каши, — заметил Пак неожиданно спокойным, почти ласковым тоном. Юн готов был поклясться, что видел, как старик одними глазами улыбается слуге, но счел, что такого быть попросту не может. Не за что тут улыбаться.
 — Угм, особенно утром. И еще лучше, если с моллюсками, они для брюха легче мяса, — меж тем добавил безымянный мужчина, через край палочками загребая в рот кашу, впился зубами в тонкий кусок мяса и с хлюпаньем втянул его в себя. Тут господин Гуйчжи все же поморщился, но быстро смыл с лица всякое выражение и вновь занялся своей весьма скромной порцией.
 — После дороги следует принимать пищу разумно и умеренно, — философски заметил он, обводя взглядом молча трапезничающих людей. Те шестеро чудом спасшихся спутников посла сидели молча и почти недвижимо, будто скованные страхом, на их лицах порой мелькало то же брезгливое недоумение, какое Юн так тщательно давил и укрощал в себе. И за чужого слугу мужчине делалось стыдно и горько — каким же глупцом надо быть, чтобы позорить себя не перед кем-либо, а перед вонючими, жалкими, несносными японцами? Ученый готов был самолично выпороть этого недотепу, и пусть, что прежде никогда не поднимал ни на кого руки. Этот несчастный позорил всю их страну!

Хорошо хоть то, что соджу не пьет, со смесью досады и горького смирения отметил мужчина, глядя, как очередная порция каши скрывается в ненасытной утробе.

 — Но я голоден. И я ем так, как подобает есть всякому здоровому человеку. Ох, объемся и заболею, но оно того стоит. А правда, что такую же кашу подают в Хансоне во дворце? — с веселой улыбкой слуга отставил опустевшую миску, сложил руки на животе и переглянулся со стариком.
 — И это, и многое другое, — покровительственно кивнул Пак. Юн уже напряг разум, чтобы запомнить имя слуги и после учить детей и воспитанников совона, от каких людей следует держаться подальше, но имени старик так и не назвал.
 — Угу, и это тоже, — не столько спрашивая, сколько утверждая, слуга потянулся к маринованному женьшеню, и тут книжник не выдержал.
 — С подобными кушаньями следует быть осторожнее тому, чья кровь горяча, — назидательно заметил он, наклоняя голову. В собственном доме, подумал мужчина, одного этого наклона достало бы любому, чтобы тут же бросить не предназначенное ему блюдо, но на наглеца это не возымело никакого значения.
 — Чушь это все. Чушь. Хоть лопну, хоть вывернет меня наизнанку, но ничего дурного не сделается. Зато наемся, — он тряхнул головой, постучал палочками по дну миски, утрамбовывая пластинки женьшеня, выловил сразу несколько и закинул в рот. Юн, сам себя никак не причисляющий к любителям острого, зябко передернул плечами, представив, как подобные количества острейшего кушанья обжигают горло, а слуге было все нипочем. Тщательно перетерев ломти женьшеня в кашицу и сглотнув слюну, он потянулся за следующими, и лишь после пятого раза отставил закуску, насмешливо глянул на приютившего его книжника. — Где ты был на войне, а?

Тут степенный янбан едва не подавился собственным гневом. Лишь присутствие совершенно невозмутимого, что статуя Будды, господина Гуйчжи, помогло Юну сдержаться.

 — Ты говоришь с героем, — понизив голос, почти сквозь зубы изрек он. — Я спасал самого вана, когда Его Величество вывозил двор из столицы, которую вот-вот должны были захватить японцы.

Глаза слуги блеснули столь остро и зло, что Юну сейчас же захотелось метнуть в этого дерзкого выскочку что потяжелее. Как вообще можно не то что показывать, проявлять ненависть к тому, кто спасал страну?! Мужчина под краем стола ухватил пальцами рукав собственного халата, расслабленно выдыхая, и вскоре вернул себе спокойствие. А вот его противника же не сдерживало ничто.

 — Попридержи язык, герой, — прошипел он, стукнул себя ладонью по груди, и темные пылающие гневом глаза вбуравились в переносье Юна с такой силой, что захотелось закрыться рукой. — Ты говоришь с тем, в чьем теле сидела пуля! Вывез пожитки вана, да? А я остался! Хочешь знать, зачем?
 — Война на каждом из нас оставила неизгладимый отпечаток, — господин Гуйчжи сокрушенно опустил голову. — Хватит пререкаться. Каждый, кто выжил, уже герой, и давайте на этом выберем другую тему разговора.

Слуга пробурчал что-то на неизвестном Юну наречии, и притянул к себе очередную миску. Его господин с тяжелым вздохом вернулся к своему кушанью, но вновь не сказал ни слова.

Его тревога и заботы обернулись былью совсем скоро. Еще когда все сидели за столом, объевшегося мужчину вдруг скорчило в спазме, таком сильном, что подушка вылетела из-под его ноги и шлепнулась на стол. Господин Гуйчжи болезненно вздрогнул, в его глазах мелькнул сковывающий, почти звериный ужас.

 — О-ох, как я наелся, — между тем простонал слуга, и вдруг тут же расхохотался, уже лежа на полу обвел всех победным взглядом. — Какое счастье, что кроме меня никто так много не съел! Тазик, быстро, меня сейчас выполощет прямо тут!

Тот мальчишка, про кого господин Гуйчжи рассказывал как про сына гончара, подорвался было с места, но сидящая рядом с ним девушка шикнула и потянула обратно, остальные японцы остались недвижимы — и пока любовался чужими страданиями и вновь сетовал, что перед врагом не следует так позориться, Юн пропустил мелькнувшую на лице старика тяжелую тень. Лишь расслышал вздох, с которым тот будто осел на своем месте, расслабил до этого выпрямленную спину.

 — И как вы его терпите? — развернувшись к будто потяжелевшему, ослабевшему господину Гуйчжи, вкрадчиво шепнул Юн. — Он вообще грамотен?
 — Я умею считать до четырех, — меж тем несносный слуга поднялся, выпрямился и оправил одежду. Старика же будто хлестнули бичом, он поспешил выпрямиться и поднять голову.
 — Ты не знаешь, в чем ценность этого слуги, — он с кроткой улыбкой покачал головой. — Порой мне хочется его убить, но если бы не этот со всех сторон замечательный человек, я бы не спасся в своем путешествии. Нет дела, которое было бы для него невозможным.

А мужчина, получивший столь горячую похвалу, меж тем подлетел к окну, выбил рейки и бумагу, и вывесился наружу, скрючиваясь в спазмах. Всем съеденным его благополучно вытошнило на каменный фундамент совона.

***

Они сидели впятером в крохотной комнатке, которую им отрядили спальней, боязливо щупали непривычно теплый пол и пытались устроиться на неуютных, чересчур мягких подушках, раскиданных повсюду в изобилии. Сидели молча, и каждый укладывал в голове события всего прошедшего дня. Окон в комнате не было, лишь лампа неровно горела в углу, но все и без того понимали, что уже глубокий вечер. Комнатку без окон выпросил для японцев Его Высочество, не то пресмыкаясь, не то злобно вышучивая хозяев совона, и объясняя тем, что будь там окно, каждому проходящему мимо корейцу пришлось бы бороться с желанием швырнуть туда камень.

Они сидели так с ужина, не в пример более спокойного — Его Высочество отказался, сославшись на боли в животе, лишь прогулялся до ближайшего сада и выспросил у его хозяев ягоды и несколько мандаринов — и кусок за куском, давясь и сбивая дыхание, проглатывали весь сегодняшний день.

Ники не выдержала первой.

 — Если его убьют, будет знать, как плясать и трясти задом, — фыркнула она, со злобой подтыкая одну подушку под другую, плюхнулась на них головой и натянула сверху одеяло. — Актер Кабуки, тоже мне… я готова была провалиться сквозь землю.

Таро лишь прикрыл глаза и улыбнулся женщине, но так и остался сидеть, держа на коленях меч.

 — Здесь нет часовых, — буркнула женщина. — Спи.
 — Мой долг — охранять господина, — мягко, почти нежно возразил самурай.
 — Твой господин сам себя от кого угодно защитит, — женщина перекатилась на другой бок. — Ведешь себя, будто в него влюбился.
 — Правда, Таро-сан, — подал голос Дзиро. За весь день юноша не вымолвил ни слова, просто не смог облечь в слова ту кашу, которая варилась сейчас в голове. Каждый исторгнутый губами звук почти что причинял боль, до того глупым и бессмысленным казалось ему все, происходящее здесь, и еще более того глупыми казались собственные мысли. — Да и разве вам доставляет удовольствие служить… такому?
 — Вы так ничего и не поняли, — в ровном и мягком голосе воина едва уловимым железным скрежетом мелькнула горькая тоска. Тоска отнюдь не о том, что он единственный увидел то, что происходило на самом деле, а не то, в чьи одежды его рядили. Лучше подумайте, куда бы делась еда, если бы мы все не имели перед собой пример столь ужасного поведения. Я могу лишь сказать, что был чудовищно голоден. Ты, Дзиро, когда голоден, ешь много, или мало?
 — Я не вижу, чем это оправдывает Его Высочество, — отвернулся юноша.
 — Его Высочество снова раздавал нам трапезу по своему разумению, — Таро покачал головой. — И в этот раз в точности так, как должен это делать. Като пленил двух корейских принцев в свое время, и при этих принцах тоже была свита. Ту трапезу, которую мы им устраивали, всю забирали титулованные пленники, а остальным приходилось вылизывать за ними миски. Разве это отличается от обеда, который нам устроили сегодня?
 — Это было отвратительно, — тихо протянула Юми, укладываясь рядом с Ники на пол, подтянула колени к груди. — Грязно, мерзко и чудовищно.
 — Но он один мучился после обеда животом, и даже больше ничего не съел до самого вечера, — возразил Таро. — Разве вы хотели себе такой же участи? Кто из нас сейчас способен сохранить умеренность в еде?
 — Сдается мне, что вы и вправду приходили ночью утешать друг друга, пока варварский корабль тащился до отмели, — себе под нос пробурчала Ники, ворочаясь на здешних неловких подушках, вновь подоткнула под голову одну съехавшую и закрыла глаза.
 — Когда разбитую чашу собирают из осколков и скрепляют золотой нитью, не думают о том, сколько больно самой чаше. Никто из вас не сможет оценить великодушие Его Высочества, — продолжил Таро, огладил кончиками пальцев устье ножен Мурамасы.  — Раз так, значит, оно и к лучшему. Пусть остается слугой до тех пор, пока мы отсюда не уйдем. Ему сейчас ни к чему наши покорно опущенные головы.
 — А вы верите, что он настоящий наследник, Таро-сан? — подал голос Бендзиро, укладываясь спать вслед за сестрой.
 — Наследный принц Чосон спас мне жизнь, когда мне было двадцать один год, а ему едва сравнялось восемнадцать, — Таро сжал рукоять меча, голос его зашелестел едва слышно, сухо, как пересыпающийся из ладони в ладонь песок. — Мне, врагу. И после сохранил жизнь тому, кто коснулся его, презрев все правила, чтобы закрыть собой от моей ошибки. Он дважды мог умереть. Я один дважды мог выиграть войну, лишив Чосон командующего. Он знал, какую цену платит и на какой риск идет. Так разве по сравнению с этим для меня есть хоть что-нибудь, что может быть слишком большой благодарностью ему? И, право слово, давайте лучше поговорим о подушках.

Самураю никто не ответил. После трех изнуряющих дней даже сейчас, в тепле и холе, в сытости — разве что перед глазами до сих пор стояли картины чудовищного обеда — люди были слишком вымотаны, чтобы вести беседы.

Когда все улеглись, Таро поднялся, загасил лампу и вновь уселся у стены, правой искалеченной корейскими морозами ладонью сжимая рукоять Мурамасы.

***

Семя четвертое

***

Один день и одну ночь путешественники уже провели в совоне, второй день неспешно двигался к своей середине. Пятеро японцев, оживая, отогреваясь, вновь вспоминая, что такое быть людьми, мужчинами и женщинами, а не просто парой волочащихся по грязи ног, заново учились думать. Тяжело и страшно было понимать и осознавать свою чуждость этому миру, тяжело носить так нелепо завязывающиеся у подмышки куртки с встающим под горло воротом, тяжело есть скользкими, тонкими серебряными палочками, тяжело хлебать густые супы и каши, грызть жгучие как порох маринованные в толченом имбире и чесноке овощи.

До дрожи, до судорог тяжело было осознавать, что пути назад больше нет.

Там, в лесу, когда шли вслепую, на ощупь, не отличали корейские деревья от японских, и высокие слова о том, что родная земля имеет свой вкус, не значили ровным счетом ничего. Скитальцы узнавали по голосам птиц, так часто поющих в родных садах, не отличали здешних лягушек от тех, что квакают в прудах в Хёго. Лишь мошкара обрушивалась со злобой и яростью вражеского войска, но от глухой чащобы ничего другого ждать не приходилось.

Здесь же, когда чужие глаза сторожким, злым недоверием провожали каждый шаг, сложно было не ощущать себя диким зверьем, пойманным, посаженным на цепь и выставленным в зверинце. Худо-бедно все знали китайский, Таро знал и корейский достаточно хорошо, чтобы понять любого, но все равно резали слух вопиюще чужие слова. Вопреки проведенным на корабле дням в белых ханбоках, резали глаз чужие одежды, неправильно широкие, с неправильными поясами и донельзя неправильными завязками у подмышки.

Кванмин, кореец, за один-единственный день будто ожил — или, скорее, проснулся от долгого сна, вроде медвежьей или барсучьей спячки. Сперва мальчишка отчаянно не хотел отрываться от уже ставших близкими ему людей, отказывался идти в комнату, которую отрядили специально для него, рядом с покоями учителей в совоне, а потом совершенно неуловимо, по крохотным шажкам, сблизился с другими мальчишками школы. Бывший японский пленный, мстивший за своих родителей, отомстивший и чудом, с невероятными приключениями вернувшийся на родину, быстро стал для юных янбанов настоящим героем — и пусть, что остался подневольным. У Кванмина хватило ума не признаться, что сына своего хозяина он не убил — напротив, он в красках расписывал, как хлестала из разрубленного тела кровь и вываливались кишки. О своем учителе, правда, так складно привирать мальчишка уже не мог, но этого от него и не требовали. Корейские юноши прекрасно знали, скольких воинов в свое время японцы взяли в плен, и никому не составляло труда представить, как один раб учит другого.

А вот японцы, напротив, все пребывали в странном полусне. Не желая ощущать свою чуждость еще острее, они не спешили и оживать, думать, даже прерванные еще на корабле упражнения с оружием, которые так легко было возобновить, теперь не прельщали никого. Пятеро человек получали пищу, воду, могли брать любые книги и перемещаться в пределах совона как им заблагорассудится — но только и делали, что спали и бездумно просиживали в комнате.

Один только Амида принимал все происходящее со спокойной уверенностью, но ему и не было нужды покидать комнату. Молодой послушник жалел, что так и не удалось увидеть монастырь, мимо которого, по словам местных, они столь неудачно прошли. Книги в совоне оказались сплошь неинтересные — Чжу Си и его ученики рассуждали не сколько о судьбе, духе и небожителях, сколько о политике, а политику Амида попросту не принимал. Здешняя поэзия не шла с японской ни в какое сравнение, то собрание стихов, какое юноша успел прочесть, казалось не более чем базарными выкриками. Амиде было скучно. И под эту скуку вместе со всеми, совершенно невольно, он думал о том, как же прекрасна была родная страна, и как глуп и труслив он сам, что поддался совершенно мимолетному чувству и согласился на бессмысленное, как оказалось, путешествие. Оно послужило хорошим уроком, юноша не мог не признаться себе самому, что сам совершил ошибку и лишь пожинает ее плоды.

Карма. Все, что происходит с ним, все мытарства — это наказание за необдуманно принятое решение. Это предостережение от последующих глупостей. И мечта добраться до Китая паломником и посетить Четыре горы никогда не воплотится, просто потому, что не суждено. Не заслужено.

Амида заранее смирился со всем, что только может выпасть на его долю. И если ему суждено никогда больше не увидеть Ниххон, не вдохнуть воздух родного города, не смахнуть пыль со свитков с дорогими его сердцу сутрами, а надлежит прозябать здесь до скончания века — что ж, значит, такова его карма. С истинно буддистским смирением послушник готов был принять все, чего только удостоит его судьба. Так разве не наградой за это смирение были слова о монастыре, находящемся совсем рядом, в том самом лесу, откуда только начинали свой путь? Из Кимдже, как успел разузнать юноша, прекрасная дорога вела к поселку, а от поселка к затерянному среди леса монастырю проложили аж несколько троп. Все, что нужно, это лишь попросить у Его Высочества разрешения покинуть свиту. Конечно, он мог и отказать, послушник был обязан наследнику жизнью, целиком находился в его власти и за одну только оказанную честь быть рядом стоило верно служить до самой смерти. Но Его Высочество был мудр и милосерден, Амида не сомневался в этом, и смог бы понять такую простую и безыскусную просьбу.

Амида вспоминал своих родителей. Он был совсем ребенком, когда они исчезли. В один день отец просто увел всех своих детей из дома, кого куда. Амида попал в храм на склоне горы Рокко, и никогда с тех пор больше не видел братьев. Его тогда звали Кэнсин, и отец говорил что-то про великого Уэсуги Кэнсина, про то, как его предок служил ему, и про великое будущее, уготованное младшему сыну, нареченному этим славным именем. В храме Кэнсину дали новое имя — он оказался третьим мальчиком, принесенным к холодным ступеням за одну только осень. Так его стали звать Сабуро.

Ни за кем из детей родители так и не вернулись.

Воспоминания о доме почти стерлись. Лишь тело порой ловило старые, уже безвозвратно изменившиеся чувства: как бесшумно ходить, как балансировать на шаткой опоре, как различать, откуда доносится звук. Амида уже не мог восстановить в памяти картины прошлого, стерлись даже лица родителей. Осталась лишь жалкая горстка смутных, перетекающих друг в друга образов. Как сильные смуглые руки поднимают его и ставят на бревно меж двух каменных тумб, и как страшно стоять на этом бревне, ходить от одной тумбы к другой, как оно проворачивается под босыми ногами. Как колет живот сухая трава, когда надо лежать, не шевелясь, накрывшись корзиной, как идет от земли холод. За четыре дня пути Амида вспомнил этот холод, густой и тяжелый, вылезающий и опутывающий щупальцами осьминога, сковывающий все члены и будто готовый утащить в царство мертвых. Этот холод, прорастая из серой лесной земли, из сырой, укрытой росой травы, принес ему старое имя. Кэнсин.

Впервые Амида задумался, что, должно быть, где-то на этой земле осталось лежать непогребенным тело его отца.

Искать его представлялось гиблым делом. Довольно и того, что выпал случай осознать это. Слабое утешение перед будущими мытарствами, но Амида научился довольствоваться и самым малым. Он заслужил ступить на берег той страны, где пал его отец — и заслужил долгую, изматывающую дорогу, заслужил питаться полусырым мясом певчих птиц и гадов, смердеть от пота и прихлопывать настырных кровососов, целыми облаками роящихся в лесу. И если теперь он заслужил попасть в корейский монастырь, так тому и быть, а если не заслужил — то так тому и быть. Одного вопроса достаточно, чтобы рассудить.

После трапезы, которую им вновь принесли в комнату, не созывая к столу, Амида направился на поиски Его Высочества. Тот нашелся в самой дальней части совона, где уже поднимался холм и ограда отсекала самое подножье склона. Окруженный столпившимися, пораженно приоткрывшими рот учениками, наследник занимался стрельбой из лука, раз за разом гася зажженную шагах в сорока свечу.

 — Учитель! — припомнив слышанное здесь же обращение, послушник шагнул к мужчине, чуть склонил голову. — Я бы хотел с вами поговорить.

Его Высочество вздрогнул, заозирался почти испуганно и поспешил спрятать за спину лук, а после, когда расступилась толпа, рассмеялся в голос.

 — Какой же я тебе учитель? — по-корейски спросил он, покачав головой, а после перешел на японский. — Иди к себе, я приду вечером.

Амида, не поняв, кого наследник пытался найти глазами, коротко кивнул поспешил обратно в комнату. Ждать до вечера… что ж, он подождет.

***

Господин Юн пил чай в беседке на северной оконечности совона и любовался отцветающим садом, когда на дорожке объявился один из воспитанников. Племянник главы местного клана Ким, для своих шестнадцати лет юноша необычайно прозорливый, приметчивый и абсолютно безукоризненно воспитанный, он не мог позволить себе подобную вопиющую невежливость. Чтобы нарушить отдых наставника, обязаны найтись действительно веские причины.

Высказав ученику все свое негодование, господин Юн вперил в его переносье неподвижный вопросительный взгляд, ожидая объяснений.

 — Слугу, которого вы приводили нам в пример невоспитанности, японский монах назвал учителем, — юноша покорно опустил голову, понизил голос до полушепота. — Тот сперва испугался, затем рассмеялся, затем рассердился на монаха и указал ему на ошибку. Монах поклонился ему и пошел прочь. Я беспокоюсь, что этот слуга может быть японским шпионом.

Юн Чжин восстановил в памяти момент знакомства с тем пропащим оборванцем, все его кривлянья на заборе и последующий ужин, и крепко задумался. За подобным совершенно неуместным поведением и вправду легко спрятать пытливый, изворотливый ум, и более того много ума надо, чтобы для всех оставаться лишь громогласным бесполезным дураком. Опасения юного Кима имели под собой достаточно твердую почву. Раскрыть японского шпиона сейчас, спустя столько лет после войны, мнилось неплохой прибавкой к добытой во время захвата столицы славе. Только нужно провернуть все с умом. Если шпион достаточно умен и ловок, что даже обвел вокруг пальца старого Пака, подбираться к нему следует с особой осторожностью. К тому же, и другие ученые совона уже знают о таинственных гостях, и никто не может помешать им провести свои изыскания. Потребуется следить за каждым словом, каждым взглядом, ничем себя не выдавая… и, разумеется, никто не должен ничего знать до тех пор, пока вина не станет неопровержимой.

 — Твое рвение очень похвально, — Юн после недолгого раздумья с мягкой, укоряющей улыбкой посмотрел на взволнованного юношу, — но бросаться подобными обвинениями без веских доказательств совершенно неразумно. Знаешь ли ты, что ва  имеют обыкновение обращаться «учитель» ко всякому, кто старше их? Не тревожься понапрасну, я поговорю и со слугой, и с его хозяином. И при малейших подозрениях судьи им займутся.

Ким послушно склонил голову и скрылся, а книжник глубоко задумался. Чай разом потерял свой вкус.

Что будет лучше сейчас? Пойти к господину Паку, человеку мудрому, многоопытному и, несомненно, хорошо знающему японцев, и поделиться с ним своими подозрениями, открыть ему глаза на столь явную опасность? Или и правда стоит сперва потрудиться самому добыть доказательства, чтобы не возводить напраслину? Или, может быть, старый посол в сговоре с японцами и имеет свои, отнюдь не благие цели? Почти наяву встали перед мужчиной жуткие, до тошноты схватывающие горло картины пятнадцатилетней давности. Тогда, помнится, тоже была весна. Черная, страшная весна, и грозовые тучи были черны в синеву, как свинец, то ли от переполняющей их воды, то ли от впитавшегося в воду порохового дыма. Из столицы бежали все, кто мог, оставляя там разве что рабов — и еще когда последние обозы выкатывались из городских ворот, над городом уже вились зловещие столбы дыма. Объятые звериным ужасом, простолюдины и слуги не придумали ничего разумнее, чем поджечь дворец, чтобы в этом дворце, в огне сгинуло их рабское положение. Дождь так и не хлынул, и отяжелевшие, готовые обрушиться на землю тучи преследовали уходящие обозы всю дорогу.

Разве кто-то мог по доброй воле остаться в этом городе?

Решительным движением поднявшись, Юн Чжин шагнул прочь из беседки. Теперь он был твердо намерен вывести слугу на чистую воду.

Этот недотепа нашелся сам, по заливистому смеху в несколько глоток и обиженной брани, разносящимся от ворот во все стороны. На площадке перед главным входом столпились юноши — и хохотали взахлеб, хватаясь за животы и утирая слезы. А в центре круга стоял тот же ненавистный слуга, стоял с видом неприступным и гордым, над головой подняв крепко зажатый в руке бамбуковый футляр для свитка. Вокруг мужчины вился мальчишка-янбан, ругался на чем свет стоит — Юн, слыша такие слова из невинных уст, сам готов был покраснеть до кончиков ушей — и прыгал вверх в бесплодных попытках ухватить тот самый футляр. Со стороны в этом не было ничего веселого, все та же беспросветная глупость. И мысли о японском шпионе на миг заслонило брезгливое, злое презрение к этому совершенно невыносимому человеку.

 — Прекратить сейчас же! — вскричал Юн, бегом кинулся к слуге. Тот вжал голову в плечи, опустил было свиток, и книжнику не составило труда выхватить его из руки мужчины. Мальчишки тут же рассыпались в стороны. — Что это было?
 — А зачем он в меня вчера башмак кинул? — слуга шмыгнул носом.

Гнев заклокотал в крови книжника. Башмак, значит?!

 — Ах, башмак! — Юн гневно вскинул брови, а после размахнулся и тем же бамбуковым футляром огрел слугу по плечам. — Вот тебе башмак!

Мужчина закрылся было рукой, запричитал что-то жалобное, но учителя это не остановило. Вся злость на слугу, все недоумение, даже страх, совершенно неправильный, колкий и позванивающий где-то глубоко, переплавились в ничем не сдерживаемую ярость, удары один за другим посыпались на покорно склоненную спину.

 — Вот тебе башмак, вот тебе! И не смей больше приближаться ни к кому из молодых янбанов! — Юн схватил слугу за волосы, дернул вверх и ударил футляром по лицу. Мужчина дернул головой, так что лишь боковой торец задел губу и рассек ее, но и этого книжнику было достаточно.
 — Я иду к твоему господину, пусть прикажет высечь тебя при всех, — сквозь зубы бросил Юн, отворачиваясь, брезгливо обтер футляр и вернул его подбежавшему мальчишке. — Надеюсь, хоть это тебя вразумит.

Развернувшись на пятках и гордо вскинув голову, Юн Чжин зашагал прочь от ворот. Над чем там сдавленно смеется этот недотепа, ему было уже все равно.

Господин Пак нашелся возлежащим в своей комнате — бедный старик до сих пор не оправился от тяжелой дороги и отдыхал всякий раз, как представлялась такая возможность, любому досугу предпочитая лежание на подушках. Даже натруженные ноги почтенный господин, вопреки приличиям, оставил босыми. Войдя, Юн сперва, как и подобает, почтительно кивнул и дождался приглашения к разговору, а после опустился на пол рядом со стариком.

 — Ваш слуга совершенно несносен, — он опустил глаза. — Угомоните его, господин Пак, иначе я сам прикажу его высечь.
 — Что вы, — мягко усмехнулся старик, но из его глаз, Юн готов был поклясться, на долю мгновения ударило звериным ужасом, от которого впору было шевелиться волосам на затылке. Мигом совладав с собой, Пак продолжил тем же расслабленно-любезным тоном. — Пусть веселится, он никогда не сделает ничего дурного. Вы не найдете человека добрее и честнее ни в одном уголке страны, он всегда печется только о благополучии, моем и окружающих меня людей.
 — Но о каком благополучии может идти речь, когда он так вас позорит? — удивился Юн. — Только что он отбирал футляр с каноническим текстом у одного из моих воспитанников.
 — Значит, было за что, — Пак с укором глянул на книжника, но теперь его взгляд был жестким и злым, почти приказывающим. Юн ощутил, как холодеет спина. Неужели выходит, что все его подозрения о целых двух японских шпионах оказались верны?
 — Он никогда не причинит никому зла намеренно, и за его шутками порой скрывается глубокая мудрость, — меж тем продолжал Пак тем же тоном, и его глаза буравили лоб книжника все сильней. Будто вбивали туда слова приказа. — Он хотел не более чем научить молодого янбана чему-то, важному для него, и всего лишь преподавал урок.
 — Но он жаловался, что в него первого кидались башмаками! Как его после этого было не поколотить? — Юн под складками широких рукавов сжал руки в кулаки.

Лицо старика побелело вмиг, рот открылся и глаза выкатились из обрит, будто горло туго перехватили веревкой.

 — Что с вами, господин? — Юн, позабыв о всех своих подозрениях, не на шутку перепугался и метнулся к старику — и в это время с грохотом распахнулись двери.

Тот же проклятущий слуга влетел в комнату, в один широкий шаг преодолел расстояние, отделявшее его от книжника и схватил того за воротник, безжалостным рывком вздернул на ноги, так что даже кат слетел с его головы. Паку, казалось, совсем поплохело, с остекленевшими глазами он кинулся в ноги своему же подневольному, но тот брезгливо отпихнул его и выволок Юна прочь из комнаты. Книжник не верил своим глазам — простолюдин, и без того высокий, стал, казалось, еще выше, гордо развернулись плечи, а руки налились нечеловеческой силой. О демонах впору было думать, а отнюдь не о японских шпионах. И этот демон протащил несчастного книжника за собой, в пяток летящих шагов преодолев весь дом, затолкал на кухню и схватил за горло. Глаза его горели холодным пламенем, метали молнии.

 — Что ж, я вовремя зашел. — Юн зажмурился, и когда голос, гудящий как удары большого барабана в самом дворце, постыдной дрожью отдающийся в коленях, полился, казалось, откуда-то с неба, в ужасе закрыл лицо руками. А демон продолжал, его страшный голос напитался самодовольством, мягко перекатывалось из слова в слово тигриное мурлыканье. — Не случилось еще ничего непоправимого. Пак назвал тебе мое имя? Сказал, кто я?

Юн не ответил, не нашел в себе сил. И тогда этот чудовищный человек встряхнул его, как трясут плодовое дерево, и с силой вжал в стену. Юн больно ударился затылком, непроизвольно щелкнул зубами, прикусывая кончик языка. Во рту стало солоно.

 — Когда я говорил, что умею считать до четырех, я не упомянул один, два и три. Не заставляй меня повторять вопрос, — мужчина понизил голос до убийственного, ледяного шепота, и вместе с тем разжал пальцы, позволяя вдохнуть. Книжник отнял руки от лица, часто заморгал, возвращая зрению остроту, с трудом перевел дыхание. Страх, сковывающий все члены, не давал трезво мыслить, и Юн ощутил себя зайцем, от загоняющих его псов бросающимся в силок.

 — Знаю! — выхрипнул он, втайне надеясь, что это заставит мужчину если не отпустить его, так убить сразу, без мук. — Пак сказал мне!
 — И не боишься? — слуга, в котором от слуги более ничего не было, в действительности разжал руку, взгляд его блеснул победно. Облизнув все еще кровоточащую нижнюю губу, мужчина вдруг сложил руки за спину и чуть наклонил голову — с прилежным вниманием, как экзаменатор, допытывающий точного ответа на особо каверзный вопрос. И в этой позе, в этом легком наклоне было нечто невероятно знакомое, и Юн почти ухватился за это сходство, если бы не блеснувшая в чужом рту на белых зубах яркая алая кровь.
 — Кого мне теперь бояться? — он сердитым движением одернул воротник, поднял яростный взгляд на мужчину. Мысли о шпионах вновь начали набирать силу, и книжник со всей ясностью осознал, в какую беду может попасть. Только вот отступать было уже поздно, и теперь, отчаявшись, Юн храбрился из последних сил. — Что ты мне сделаешь? Убьешь на месте?

Тот, кто мог быть японским шпионом, хрипло расхохотался, затряс головой — и вдруг выбросил вперед руки, уперся ладонями в стену по обеим сторонам от плеч книжника.

 — Ты говоришь с наследным принцем Чосон и считаешь, что единственное, что он может с тобой сделать, это лишить жизни? — задушевно протянул он, наклоняясь к самому лицу Юна. — Мне даже не смешно. Мне горько понимать, что в моей стране живут такие безрадостные и бездарные люди.

Юн похолодел. После брошенной угрозы все разом встало на свои места — и откровенная развязность мужчины, и все его глупые, совершенно неуместные шуточки, и та нелепая, шутовская трапеза. Наследник умело и мудро показывал себя с худшей стороны, заподозрить природу небожителя в невоспитанном оборванце было попросту невозможно.

Наследный принц остался подле Хансона, когда ван бежал на север, вспомнил Юн. Тогда еще совсем мальчишка, каких едва допускают до государственного экзамена, он назначал и переназначал командующих, сам путешествовал от гарнизона к гарнизону, даже заходил в деревни и увещевал крестьян подняться на войну с захватчиками. И его действительно ранили пулей.

Все сошлось одно к одному. Все, кроме самого главного.

 — А кто тогда во дворце? — слабым голосом пробормотал книжник.

Наследник расхохотался, громко и хрипло, как клокочет хищная птица — но глаза его налились вековым льдом. И вдруг с такой силой впились в переносье Юна, что тот почти удивился, не ощутив на лбу теплой липкости крови.

 — А вот это не твоего ума дело, — почти ласково, растягивая слова, протянул Его Высочество, и тут же схватил Юна за собранные в узел волосы, оторвал от стены и, развернув кисть, потянул вниз. Книжник зашипел от боли, заваливаясь на спину, и был уже готов упасть на пол, но та же безжалостная рука дернула вновь, останавливая падение. Затылок пронзила тупая боль, Юн застыл, удерживаемый только чужой рукой, подвешенный в воздухе на собственных волосах, изогнувшись назад натянутым луком, беспомощно упираясь пятками в пол. Сверху, нависая скалой, на него насмешливо глянул наследник.
 — Ты не смеешь никому сказать обо мне. Я ведь не должен объяснять, почему? — обыденным, убийственно ровным тоном продолжил он, потянул сильнее. Юн стиснул зубы и напрягся всем телом, силясь хоть как-то удержаться. Пучок не из чего вязать будет, так некстати мелькнуло в его голове.
 — Слушаюсь, Ваше Высочество, — прошипел книжник, зажмурившись. — Никто не будет знать.
 — Если ты навсегда забудешь слугу старого Пака, твои родители и твои дети останутся живы и никогда, никто не узнает о твоем позоре. Но если хоть одна живая душа, или дерево, или камень, или подушка в твоей собственной спальне услышит от тебя хоть слово, или увидит хоть один иероглиф, в письме или стихах… — наследник взял паузу, но Юну показалось, что он не слышит слов лишь из-за барабаном бухающей в ушах крови. — Смерть покажется тебе недостижимым благом, и ты рад будешь выслужить или вымолить даже самую жестокую казнь.
 — Да, Ваше Высочество.
 — И ты не смеешь ни словом, ни взглядом, ни мыслью выдать меня ни перед кем, понял? — наследник вновь развернул руку, и Юн скривился от оплеснувшей затылок волны боли. Он почти слышал, как выдираются из головы волосы, морщился и смаргивал невольно выступившие слезы, и за этими слезами совершенно расплывалось насмешливое, пугающе благодушное лицо. Но то, как растягиваются в улыбке еще кровоточащие губы, вылепляя новые слова, книжник увидел до невозможного четко. — А как только я доберусь до Хансона, я вызову тебя отсюда и дам должность. Любую, какую только пожелаешь. Ты меня понял?
 — Да, Ваше Высочество, — еле шевеля губами, ответил книжник — и до дрожи отчетливо понял, что Хансоне ему не жить. Собственные слова застревали в горле песком, голос сел, и едва удалось выдавить из себя хоть что-то. — Я сделаю все, чтобы угодить вам.

Наследник брезгливо стряхнул со своей руки голову книжника, и Юн мешком свалился на пол. Чеканя шаг, Его Высочество покинул комнату, а Юн остался беспомощно, с перехваченным в горле дыханием, лежать у холодного очага. Не было даже сил подняться, тупая саднящая боль заполнила всю голову, в ушах до сих пор шумела кровь. Все, что произошло здесь, на кухне, в месте, годном лишь для женщин и слуг, казалось пьяным бредом или кошмарным сном, ни один, даже самый злокозненный и изощренный разум не выдумал бы подобного. И вместе с тем Юн с пугающей ясностью понимал, что прошедшая беседа вышла куда вернее и честнее, чем вчерашний вечерний пир. Если ученый прогневает слугу старого Пака еще хоть чем-то, ни ему, ни его семье не сносить головы.

***

Старый прислужник в совоне, гордый, ворчливый до нелюдимости, неприступный как столь далекие от здешних мест северные горные крепости, не любил попусту болтать. И когда слуга господина Пака, успевший порядком надоесть уже всей школе, в очередной раз начал выспрашивать себе горячую воду, помыться, старик лишь брезгливо отмахнулся от него и позволил управиться самому, без помощи, но и без надзора.

Этого Его Высочеству было достаточно, чтобы как следует вымыться перед очередной долгой дорогой, размочить набитые сапогами шкипера мозоли и срезать их, да и просто немного отдохнуть, развеяться и успокоить собственные мысли. В совоне, твердо решил мужчина, нельзя больше оставаться. Постоялый двор стребует с них деньги… что ж, можно будет заложить что-то из одежды, или на месте обменять на комнату, пусть самую жалкую и грязную, хоть с подневольными, хоть со свиньями. Здесь, в тепле, холе и сытости, оставаться слишком опасно. Пака будет не слишком трудно вытянуть отсюда, после слов о побоях старик сам побежит из совона первым. Чего стоил один его взгляд на разбитую губу — хотя, право слово, тот удар Его Высочество отнюдь не назвал бы ни сильным, ни болезненным. Остальные… тот монах, Амида, может стать большой проблемой, если тогда днем пытался заговорить о деле. О чем же еще, как не о деле, и важном деле, захочет говорить японец, которому прежде была безразлична даже собственная смерть?

В комнату к японцам наследник пробирался вором. Крадучись, вжимая голову в плечи и непрестанно оглядываясь, как бы кто не заметил. Чистое лицо, вымытые волосы, собранные в аккуратный пучок, и подстриженную бородку простому слуге могли не простить.

 — Мы сегодня же покидаем совон, — едва распахнув двери, бросил Его Высочество, окинул равнодушным взглядом пятерых сбившихся в кучу людей. — Здесь становится слишком опасно. Амида, выйди ко мне.

Монах поднялся с места, пока остальные понимающе опустили головы, склонился перед наследником в поклоне, снизу вверх заискивающе заглядывая в рот. Глядеть в глаза господину здесь никто уже не смел.
 — Хочешь остаться? Тебя соблазнили здешние книги? — хмыкнул Его Высочество. Если просьба заключалась лишь в этом, обстоятельства принимали нехороший оборот. Неплохо знающий китайский, начитанный, образованный, по своей молодости Амида был еще наивен и глуп — и попросту опасен. Оставить его здесь равносильно вручению тому книжнику, Юну, свитка с признанием собственного самозванства. Слишком далеко отсюда до Хансона, слишком велик риск, что любая весть может обогнать старика, пешком плетущегося в город. Если во дворце место, которое должен будет занять наследник, уже занято кем-то, при любой поддержке враг закончит игру первым же ходом. Приказ о казни самозванца готовится не в пример быстрее любого другого.

Амида лишь беззвучно шевелил губами, подбирая слова, и Его Высочество уже готов был приказать ему говорить, как юноша отважился начать сам.

 — Книги, которые дают тут, мне не интересны, — тихо произнес он, отводя взгляд. — Я хочу уйти в монастырь, учитель. В тот, о котором нам рассказывали.

Наследник не без труда сдержал облегченный вздох. Путь в монастырь при любом раскладе останется путем назад, он даст один, а то и два дня форы. В самом монастыре опасностей никаких, следует остерегаться лишь того, что может настигнуть по дороге. Нельзя разделиться с самого начала… но крестьянин, привечая странника, потребует куда меньше, чем держатель постоялого двора.

 — Как только господин Пак попрощается со всеми, с кем потребуется, мы выйдем из города, — решительно сказал Его Высочество, не столько монаху, сколько остальным японцам. — Ночевать будем у тех, кто только пустит в дом. А ты можешь, не останавливаясь на ночлег, отправиться в путь.

Амида молча, медленно опустился к ногам господина, почти коснувшись лбом глинобитного пола. Наследник, вполне удовлетворившись этим ответом, развернулся и, не закрывая за собой комнаты, отправился искать Пака.

Старик-посол, к его чести, оправился от совсем недавнего происшествия. Его лицо было здорово загорелым, как и положено тому, кто много раз бывал на солнце, но не красным и не землистым, глаза двигались живо и ровно. В который раз Его Высочество подивился железному здоровью и выносливости этого человека — но теперь им предстояло пройти еще одну проверку.

Когда Пак направился к самому уважаемому человеку совона, поблагодарить за гостеприимство и посетовать, что пора уходить, слуга был с ним и вновь прятал лицо под шляпой. Разве что под настоящей, тростниковой — один из воспитанников школы за пару уроков стрельбы из лука раскошелился и купил хорошую. И за этой шляпой так хорошо и ловко удавалось прятать собственный презрительный взгляд и ухмылку, что Его Высочество уже сейчас готов был взять с собой того мальчишку и помочь ему на экзамене, чтобы после дать действительно стоящую должность.

Господин Ли Ёнхо по прозвищу Дзысу, осанистый пожилой конфуцианец, заведующий сейчас совоном, милостиво выслушали благодарности, и уверения в совершеннейшем почтении и пожелания школе всяческих благ, и извинения за то, что гости вынуждены его покинуть и продолжить свой путь. На его благообразном лице с сухими мелкими чертами не мелькнуло ни негодования, ни грусти, лишь приличествующее беседе вежливое сожаление.

 — Мы велим сейчас же подготовить носильщиков и паланкин, господин Гуйчжи, — участливо сказал он. Его Высочество успел заметить, как на долю мгновения на лице Пака проступила растерянность, но старик, к его чести, справился с собой.
 — О, что вы, господин Дзысу, — возразил он без излишней торопливости, даже удержал себя от взглядов в сторону слуги. — Если мы тронемся в путь сейчас, то к вечеру, еще до заката, прибудем в Чонджу, где нас примут в городской управе и дадут лучший дом. Паланкин отнимет слишком много времени, мы не успеем засветло.
 — Но не лучше ли тогда вам будет переночевать здесь? Ни к чему утруждать себя лишней спешкой, — голос конфуцианца был ровен и участлив, но Его Высочество заметил промелькнувшую меж его бровей морщинку. И уже не было времени думать, чем она вызвана.
 — О, мы сами соорудим носилки, без этих тяжелых коробов, — подобострастно протянул он, угодливо склоняясь перед янбанами, кинул быстрый взгляд на Пака. — Я хожу быстро, а вторым возьмем любого.
 — В Чонджу я избавлюсь от тебя, — страдальчески вздохнул посол. — Отдам в публичный дом, к кисэн, чтобы пел свои похабные песенки и завлекал клиентов.
 — Эй, как же так? Чем я так плох? — Его Высочество, внутренне покатываясь от хохота, перевел недоумевающий взгляд с одного старика на другого. — Я все могу, все знаю, даже грамоте обучен!
 — Точно, у кисэн ему самое место, — рассмеялся Дзысу. — Простите мне мое веселье, господин Гуйчжи, но теперь я понимаю вашу спешку. Потерпите еще день, и завтра к ужину уже будете свободны от общества этого героя.

Дальнейшую беседу наследник пропускал сквозь пальцы, не находя в ней ни единого угрожающего слова, тона или взгляда. Просто двое опытных, вертлявых что морской угорь, ученых мужей соревновались в вежливости и искусстве ублажать друг друга языком. Его Высочество даже залюбовался этой картинкой — но, наконец, Дзысу устал бороться со столичным дипломатом сдался.

 — Как будете в наших краях, господин Гуйчжи, знайте, мы в любой день ждем вас здесь, — поклонился он. — Для всего Кимдже было несказанной честью приютить вас в ваших странствиях. И помните, все мы будем ждать книгу о ваших приключениях.

Пак, посмеявшись в ответ, направился к своим покоям, и наследник, прилежно изображая слугу, засеменил вслед за ним. Мужчина старательно сокращал свои шаги, сутулился и тихо, с искренней мукой вздыхал, не отводя взгляда от затылка старика — и тот уже у самых дверей своей спальни не выдержал.

 — Я знаю, что вы сейчас скажете, Ваше Высочество, — мягко произнес Пак, — но, право слово, оно того не стоит.
 — Вы были несравнимо лучшим слугой, учитель, — наследник широко улыбнулся в ответ, склонился в поясном поклоне и той же шаркающей сторожкой походкой засеменил к себе, наслаждаясь застывшим за спиной горестным, укоряющим вздохом.

***

Грязный, провонявший крестьянским потом и дешевой соджу деревенский не то трактир, не то кабак был наполовину пуст. С началом весны, когда только-только высаживали на поля рис, мало у кого оставались силы после тяжелого дня, а те, кто еще готов был весело отдохнуть, сами варили дома выпивку из оставшегося от сбора налогов зерна и обменивались друг с другом из-под полы. Здесь обретались лишь самые нищие, готовые пустить по ветру последние гроши, да самые верткие и хваткие, умеющие делать деньги из собачьих экскрементов и пожеланий хорошей погоды. На горстку кутающихся в тряпье нищих и двух монахов, хлебающих в углу жидкое и пустое варево из дробленого риса, никто не обращал внимания.

Очередная компания взмыленных и хохочущих, весело поводящих глазами крепких мужчин вломилась в кабак. У кого все лицо избороздили шрамы, кто щеголял вырванными ноздрями, у кого не было глаза, все в изгвазданных, но добротных одеждах, они испугали бы каждого, но здесь их приветствовали возгласами одобрения. Тот, что вошел первым, с рябинами как от оспы по всему лицу, грохнул на стойку перед старой трактирщицей небольшой, но тяжелый с виду плотный мешок.

 — Гляди, чистейшая соль! Тут нигде до самого побережья такой не варят! — мужчина запустил крепкие мозолистые пальцы в горловину мешка, и вправду подцепил щепотку крупной серой соли и высыпал обратно. — Сколько ты за нее дашь, а?
 — Ну, корову не дам, и коня тоже, — засмеялась старуха. — А вот пару-тройку свиней за такое стоит отвалить.

В трактире тут же заулюлюкали, от свиста заложило уши. Монахи, приткнувшиеся к самой стене, обменялись друг с другом напряженными взглядами, но примостившийся рядом с ними босяк лишь с усмешкой покачал головой.

 — А надбавь-ка тем двоим лапши с этого мешка, — попросил рябой, озорно улыбнувшись монахам. — А мне трех свиней.
 — Они не будут, — покачал головой оборванец, сидящий рядом со служителями, хлопнул по спине своего соседа, нескладного и долговязого, с уже вылезшей по всей бритой голове жесткой щеткой волос. — У них паломничество отсюда до самого Пхеньяна, ни слова не скажут до самого конца и будут хлебать только воду и жидкую похлебку раз в день. Идут по стопам наставника.
 — А ты у них за переводчика, а? — расхохотался рябой, поймал на себе полный ужаса взгляд младшего из монахов и дружелюбно оскалился. — Да не съем я тебя! Он хоть правду говорит?

Долговязый кивнул вместо напарника, и тут же вновь уткнул взгляд в миску со своей похлебкой.

 — Понимаю, — рябой рассеянным движением утер лицо, сморгнул и вновь уставился на оборванца, плечом ненавязчиво отгородившего служителей от остального кабака. — А ты сам-то кто?
 — Дже, из Чонджу, — тот расплылся в улыбке, отставил свою плошку с пустым бульоном. — Хочу в Хамгён побить пушного зверя, встретил вот… повезло, что грамотный, они мне на песке палочкой написали.
 — Ты охотник? — просиял одноглазый, выступая вперед. Остальные уже расселись кто куда, получили от трактирщика по миске наваристого супа и занялись трапезой, совершенно не интересуясь беседой.
 — Ну, так, — пожал плечами босяк, из-под себя выудил узел с барахлом, развязал и гордо продемонстрировал тугой, изогнувшийся в ровное кольцо лук без тетивы. — Соболя бью, куниц, барсука, росомаху. В Хамгён, говорят, тигры водятся, может и тигра попробую.
 — Да что тебе Хамгён, тигры и тут водятся! — оскаблился кривой, его единственный глаз загорелся неподдельным восторгом. — Айда к нам, я тебе такие охотничьи тропы покажу! Тут недалеко, пара дней к северу от Чонджу, брось ты этих монахов.
 — Нет, — рябой плечом оттеснил одноглазого в сторону, вновь быстрым неловким движением провел ладонью по лицу. Голос его, прежде залихватски-веселый, разом стал сух и холоден. — Пусть идет своей дорогой. Не такое сейчас время.

Одноглазый сник, опустил голову и молча поплелся к скамье, вдоль которой уже расселись остальные.

 — Эй, а ну рассказывайте, что стряслось, — трактирщица, протягивающая было очередному клиенту миску похлебки, на середине остановила движение. — Выкладывай, давай, Дэсо, я тебя знаю! Чего посерел?
 — А то сама не знаешь, — огрызнулся рябой. — Чего вылупилась? Делай свою работу!

Трактирщица буркнула что-то себе под нос, сердитым порывистым движением смахнула под стол горсть протянутых ему медяков и все же вручила очередному страждущему миску с похлебкой, а рябой, сурово поджав губы, вновь развернулся к охотнику.
 — Идешь в Хамгён, значит знаешь наречие чжурчженей, а? — понизив голос до шепота, спросил он.
 — Ну, знаю, — лучник приосанился. — И что?
 — Ты монахов от себя не пускай, — просящее протянул рябой, коверкая то самое чжурчженское наречие и с трудом подбирая слова. — У меня еще соль есть, горсть тебе отсыплю, только не отпускай. Тут по дороге на запад одного монаха уже зарезали.

Лучник сдвинул брови, вновь убрал свое оружие в узел с тряпьем и хотел было развернуться к остальным, но его вновь окликнул рябой, на этот раз почти шепотом.

 — Янбан? У тебя… голос чистый.
 — Был, — насмешливо бросил мужчина, одним глотком опрокинул в себя остатки бульона и успокаивающе улыбнулся все еще напряженно замершим монахам.

Больше никто из посетителей трактира за вечер его не побеспокоил.

***

Семя пятое

***

Чен никогда не думал, что в его жизни может произойти нечто действительно необычное. Уроженец маленького, спокойного и одним лишь рисом хвалящегося городка, где никогда не случается ничего серьезнее краж, да изредка на дорогах грабят путников, он служил в городской управе, как ширма служит в доме, стоя ровно в точности там, где должна. Молодой, двадцати четырех лет отроду, женатый на тихой, кроткой девушке, он даже сетовал иногда, что великая война, в которой стяжали славу отцы, уже канула в прошлое. Все, что оставалось солдату, это получать жалкие крохи жалования за то, что он просто есть, да плевать в потолок.

И когда не откуда-нибудь, а из совона, почтеннейшего места, вдруг прибежал взмыленный посыльный, Чен просто не поверил своей удаче. Настоящий японский шпион промелькнул перед самым его носом, и его поимка обещала стать самым большим приключением в жизни не то что солдата, но и каждого обитателя города.

Целых десять человек отрядили в подчинение, десять настоящих солдат, с боевым, смертоносным оружием, а не теми короткими дубинками, какими вооружали в управе, чтобы гонять воришек. Мечи, алебарды — каждый получил то и другое, и легкий кожаный доспех, и шлем, увенчанный алой кистью. Чен, преисполненный гордости, что совершает самый настоящий подвиг, всякий раз надменно вздергивал подбородок, когда ловил на себе чужие восхищенные взгляды.

Восхищение кончилось, когда широкие дороги с рисовыми полями по обеим сторонам и чистыми, частыми постоялыми дворами сменили лесные охотничьи тропы и хохот птиц по ночам, тогда же подошла к концу и гордость. Солдаты шли от города к городу, от поселка к поселку, и нигде никто отродясь не слышал не то что о японских шпионах, но даже о двух монахах, двух девушках и старике, бывших самой заметной приметой. Чен, и сам не видевший ни японца, ни его пожилого приспешника, ни того долговязого монаха, о котором ему поведали в совоне, лишь показывал над собой, на сколько ладоней выше его тот японец, прилежно расписывал голос и повадки слуги, за которым гнался, называл имя старика-посла — но все без толку. Ни в одном постоялом дворе, ни в одном деревенском трактире, ни в одном монастыре никто не встречал никого подобного.

Солдаты уже едва волочили ноги, то жалование, которое выдали Чену наперед, снимать в постоялых дворах комнаты для ночлега, подходило к концу. Семь дней они продвигались на юг, к Хансону, уже не столько намереваясь поймать злокозненного шпиона и продвигаясь по его следу, сколько желая доложить о нем хоть кому-нибудь в столице. Позор, который маячил тенью над их макушками, ничего не стоил по сравнению со стоптанными ногами, вечно урчащими от голода желудками и бессонницей, мучающей уже не первый день. Невозможно было спать, невозможно даже остановиться передохнуть, мысль о том, что треклятый японец может выскочить из любых кустов, грызла и подтачивала дух.

Подвиги, запоздало понял Чен, ему не по нутру.

Они прошли уже не одну сотню ли, истоптали по паре сапог, покинули собственную провинцию и совершенно отчаялись. Они переправлялись через реки, по мостам и вброд, они лезли в горы и проходили насквозь глухие чащобы, спрашивали у каждого встречного, от крестьян до янбанов, от деревенских пьяниц до горных отшельников. Они мокли под дождем и изнывали под палящим солнцем, по колено проваливались в жидкую грязь и до крови стесывали ладони об острые камни, за которые приходилось хвататься на горных осыпях. Один раз они даже видели следы тигра.

На восьмой день, задержавшись в глухой, затерянной среди холмов деревушке — дождь вновь премерзким образом застал в пути, — они не успели добраться до тракта засветло, и пришлось ночевать прямо в лесу. Кое-как соорудили шалаш, не разжигая огня приткнулись под крышу, боками грея друг друга холодной ночью, и двинулись в путь, пока еще толком не рассвело — никто так и не смог заснуть. В сумерках сбились с тропы, Чен, безропотно снося сыплющиеся на его голову упреки и проклятия, готов был уже бесславно пасть от когтей и зубов тигра, укуса змеи, а то и чахотки, простудившись холодной ночью, как вдруг отчетливо потянуло дымом. Светало, под пологом леса собрался туман, в утреннем полумраке все приобретало пугающе неверные очертания. Нигде не блеснул костерок, но одиннадцать молодых солдат все разом, гончими псами ринулись на этот слабый дымный дух.

Когда впереди из ниоткуда, из того же полотна тумана, развеяв его собственным дыханием, выступили целых шесть кругом сидящих прямо посреди леса фигур, Чен не сдержал радостного вздоха. Он, солдат, почтительным быть не умел, но раскланялся как мог, извинился и робко выступил вперед, к горящему в глубокой яме костру, на котором те шестеро грели воду в простых бамбуковых коленьях. Явился седьмой, с обожженным лицом, с тяжелым, страшным взглядом, и радость молодого мужчины быстро сошла на нет.

 — Мы ищем японского шпиона, — собрав всю свою храбрость, твердо сказал он, упираясь взглядом в уродливое, обожженное лицо. — Приказано найти и убить.
 — Имя у твоего шпиона есть? — обожженный, поведя широкой челюстью, окинул Чена оценивающим взглядом и вновь развернулся к костру. — Сколько лет? Как выглядит?
 — Средних лет, — уже не столь уверенно продолжил воин. Солдаты сгрудились за его спиной, не решаясь выступать вперед прежде успевшего стать ненавистным командира. — Высокий… но при нем есть монах, который совсем высокий?
 — Покажи на дереве, или на копье, — один из сидящих у костра мужчин насмешливо фыркнул. — Шпионы… с таким приказом ты много не найдешь. Что он сделал? Из какого города бежал?
 — Кимдже, направляется в столицу. Вот такой, — Чен по привычке махнул рукой над своей макушкой. — А при нем еще вот такой, — он показал еще на пару ладоней выше. — И две женщины, красивая и не очень. И старик.
 — Японский шпион потащит за собой старика и женщин? — мужчина насмешливо фыркнул, тряхнул головой. — Вернее будет нас счесть японскими шпионами. Откуда вы такие?
 — Кимдже, — вновь, теперь уже совершенно растерянно, повторил Чен.
 — И не янбан, — в тон ему продолжил мужчина — и вдруг выхватил спрятанный из-за пояса меч и просто-напросто метнул его в Чена.

Воин машинально отбил меч своим, вознес вверх правую руку, но и без его команды солдаты выскочили вперед и набросились на сидящих. Только вот незнакомцы, пусть их и было меньше, пусть всего пятеро обнажили свое оружие, проявили поистине сверхчеловеческую ловкость. Шарахнувшись от костра в стороны, подобно диким зверям перекатываясь по земле, они вдруг разом оказались все снаружи. Пятеро против десяти, незнакомцы сбили их в кучу, как рыбу, и охватили кольцом, даже ничего не сделав. Будь это простые разбойники, Чен бы не сомневался в своих воинах, только вот в их движениях не было грубой разбойничьей удали. Сам научившийся держать цеп и меч в одно короткое лето и тренирующийся лишь от безделья, воин почти со стыдом сжимал рукоять обеими руками и глядел, как та пятерка кружится вокруг его и его солдат. Как каждый держит свой длинный меч одной только правой рукой, лезвием плашмя, будто готовый уже рубить головы. Слабой надеждой служило знание, что алебарды солдат достанут противника дальше, чем меч.

Один из нападавших показался Чену чуть слабее других. Низкий, с узкими плечами и бедрами, с худым светлым лицом, на котором так неуместно бугрился серый длинный шрам, он не был похож на воина — скорее ученого, каким солдат представлял их. Указав рукой на него, Чен сам кинулся вперед, намереваясь если не убить, то размазать по земле силой и числом своих людей, но этот узкоплечий даже не думал спасаться. Свистнул меч, хрястнуло и вновь свистнуло — и прежде чем упал солдат справа, мужчина со шрамом выхватил алебарду из его рук и ею отсек голову еще одному. Мелькнули клинки справа и слева, глухо звеня о кожаную броню, закричал один, другой. Чен успел увидеть, как упали еще трое, прежде чем его ногу у щиколотки ожгло болью. Шагнув вперед, он завалился, еле как увернулся от нового упавшего на него тела, и теперь с земли, как мертвый, наблюдал за страшной, чудовищной резней. Силы вытекли из тела, не давая даже поднять руку, воин валялся в траве, как мешок с рисом, и ничего с этим не мог поделать. Неподвижный, будто прикованный к земле, с ужасом, от которого волосы шевелятся на затылке, он ощущал, как затекает под спину чужая еще горячая кровь.

Его солдаты, его воины, получавшие свое жалование за то, что умеют держать в руках оружие, падали, как падают под серпом отяжелевшие от созревшего риса колосья, и ни доспехи, ни их собственные умелые руки не могли этому помешать. Падали с отрубленными точно по назатыльнику шлема головами, с пронзенным сердцем, не успев издать ни крика, ни хрипа, лишь удивленно вздыхали и распахивали глаза в немом изумлении. Как дети, видевшие чудо. Падали с ошеломленными лицами — в точности как два совсем маленьких сынишки Чена, когда он показывал им, как одним ударом простого ножа отсечь голове курицу.

Десять человек, десять чьих-то мужей, сыновей, братьев, десять подчиненных Чену воинов мертвыми телами устлали землю, прежде чем мужчина понял, что ему всего-навсего отрубили ступню. Но собрать остатки сил, чтобы подняться на здоровую ногу, он не успел. Тот мужчина, что заговорил с ним первый и метнул меч, через мертвые тела шагнул к нему и сапогом, изгвазданным кровью, надавил на его грудь. У открытого, судорожно дергающегося кадыка блеснул клинок.

 — Тигр северной столицы, — бросил убийца равнодушным тоном, и Чен не сразу понял, что таким диковинным образом ему представились.
 — Кто ты такой? — поморщился он, силясь встать, но сапог пришпилил его к земле. — Откуда?
 — И таковы были все, кого набирали в армию из самых бедных крестьян? — брезгливо сплюнул мужчина, ногой сильнее надавил на грудь Чена. — Я офицер личной охраны наследного принца, всю войну сражался бок о бок с Его Высочеством и тренировался всю свою жизнь. Прошел три государственных экзамена, имею седьмой ранг и могу работать военным чиновником любого ведомства. И таких идиотов, как ты, приказывал бы бить палками каждый день за одну их беспросветную глупость.
 — Но… мы на службе! Вы не имеете права!
 — Те, кто послал тебя, оскорбили того, кого ты назвал японским шпионом. Он один мог справиться со всем вашим отрядом, не получив ни царапины, — мужчина, назвавшийся тигром, убрал меч. — Неужто ты не слышал от родителей про молодого принца, по всей стране воодушевлявшего людей на бой с врагом, так что даже женщины и дети брались за оружие? Ты идешь против воли Неба, Чен из Кимдже.

Чен не успел поверить, не успел до конца понять, что сказали ему. Остро блеснул занесенный клинок, поймав на себе из ниоткуда выхваченный рассветный луч, и со свистом устремился вниз.

***

Те, кто вшестером остался от отряда Десяти Тысяч Звезд, угрюмо сидели вокруг заново разведенного костра, командир привалился к дереву чуть поодаль. В сумятице расплескали почти готовый чай, так что заново пришлось набрать воду и закинуть в нее трав и ягод, еле как отмылись от крови, вычистили оружие. Никого не ранили, даже Лю, принявший на себя первый удар, отделался лишь тем, что долго, ворча и бранясь, выполаскивал сплошь залитый кровью ханбок. Утро, позднее, туманное и холодное, какое-то непостижимо долгое, словно сжалилось над мужчинами, после рассвета вновь густой полумрак застлал лес. Глупо было искать в такую пору следы, и потому воины лишь грелись, пили новый чай и думали. Думали о том, какая дорога спустя столь долгий путь привела к ним тот десяток недотеп.

 — «Чен из Кимдже», — передразнил Доксу, прополоскал горло горьким травяным отваром и, поморщившись, проглотил его. — Как только этот безмозглый крестьянин смог до этих краев добраться?
 — Они шли по дороге, им-то прятаться нет нужды, — устало протянул Линг, поворошил палкой костер. — И ведь нашли, надо же.
 — Поверить не могу, что когда-то этот сброд смог противостоять японцам, — поморщился Ю, делая глоток из своей плошки. За без малого десять дней скитания по лесам мужчины будто ожили, помолодели, вновь приноровились к долгим походам, к кострам в яме, чтобы не мелькало пламя и развеивался дым, к запеченному на золе жилистому и черному вороньему мясу. Даже миски, чашки и ложки они вырезали из колен бамбука, тот же бамбук приспособили под бутыль для воды, а на ночь сооружали себе постель из хвороста и душистого елового лапника.

Точно так же десять лет назад, разве что осенью, а не весной, они собрались в отряд и все вместе, всем отрядом, ослушались приказа, доподлинно зная, что после такого не выживают. Сорок человек, сорок отборных воинов, каждого из которых впору ставить командовать гарнизоном целой крепости, дезертировали глухой ночью, прихватив с собой столько провизии и припасов, сколько смогли унести. И они продержались до весны, скрываясь в тех самых лесах, которые только что, несколько дней назад покинули, оставили за спиной. Их вел, от дивизии к дивизии, от битвы к битве, человек, пропавший по такой глупости, обещавший попасть в плен и вернуться… и тот, кого признала половина отряда в оборванце, согласившемся взойти на трон и сейчас добирающемся до этого трона через те же самые горы и чащобы. Их спас, когда кончилась война и отряду полагалось понести справедливое наказание за дезертирство, тот, кого увидела в нищем вторая половина отряда. Сам наследник тогда, презрев всякую осторожность, уже без них, с новой, отнюдь не столь хорошо вышколенной охраной, в окружении свиты путешествовал по южным провинциям, вновь поднимая народ на битву, сам призывал создавать партизанские отряды. Он мог бы оставаться во дворце и медленно постигать премудрости государственного дела, не рискуя навлечь на себя гнев отца, но он вновь поднял народ на войну. Китайцы оставались все так же бездарны, одной лишь лавиной собственных мертвых тел перебарывали японцев и преграждали им путь — а у каждого корейца глубоко в сердце хранилось отражение немыслимого чуда при Мённян, когда тринадцатью кораблями великий адмирал Ли поверг в бегство японский флот. И уже бесконечно уставшие от войны и лишений люди вновь пошли за сыном государя, веря в то же самое чудо.

Сколько японцев убили тогда сорок человек отряда? Сотню? Две? Три?

Этих трех сотен хватило принцу, чтобы по отчетам и рапортам вытребовать для них всех помилование, заменить четвертование отставкой и ссылкой. И это было не менее удивительно, чем победа адмирала Ли над японским флотом. Даже более — один-единственный человек повернул вспять не вражескую армию, но сами устои страны.

Только вот сам отряд не сделал ничего, что бы напоминало чудо.

Три сотни против сорока это вовсе не то же, что три сотни против тринадцати.

Двадцать воинов против одного — вот что похоже на чудо при Мённян.

И это чудо здесь и сейчас творит или человек, сделавший их героями, или человек, спасший этих героев от смерти.

 — Мы должны его найти. Пусть пойдет с нами. Как самозванец или настоящий наследник — мне уже все равно, — Ю поднялся со своего места, одним глотком опрокинул в себя оставшийся чай и швырнул уже потрескавшуюся плошку в костер.
 — Ты сошел с ума, Тигренок? — расхохотался Доксу. — Он же нас первым всех на стрелы нанижет.
 — Что ты предлагаешь? Сдаться с повинной и пойти к нему в услужение? — Чои с невеселой усмешкой тряхнул головой. — Такие как мы живут по законам военных лет. Прав — значит жив, виноват — мертв.
 — А не наоборот? Если жив, то прав, если мертв, то неправ, — передразнил его Лю, сердито сплевывая в траву. — Если бы эти недотепы из рисовой деревни нас зарубили, то и дальше пошли бы искать японского шпиона.
 — Так чего вы сидите? — неожиданно подал голос командир, тяжелым движением поднимаясь с земли, пнул сухую ветку в сторону костра. — Что будет, если такой отряд солдат окажется не единственным?
 — Ты стал столь трепетно к нему относиться, Ясу, что я начинаю верить, будто он настоящий наследник, — Ю также поднялся, вынул из ножен свой меч, и, оглядев его и пальцем сколупнув нестертую кляксу крови с гарды, с громким лязгом загнал обратно. — Или тебе так не терпится самолично его убить?
 — Нельзя, чтобы хоть кто-то узнал о подобном, понимаете? — зашипел мужчина, окинул всех тяжелым взглядом. — Думаете, он недостаточно умен и ловок, чтобы спастись сам? С ним японцы, одумайтесь! Японские фехтовальщики! Разве ваши воины, ваши товарищи не пробрались в дом к тамошним вонючим кисэн, чтобы погибнуть от их рук? Я боюсь не того, что солдаты его убьют. Я боюсь, что люди узнают прежде, чем мы доберемся до правды. Как тогда всей стране отличить самозванца от наследника?
 — А ты понемногу учишься управляться с людьми, Ясу, — добродушно усмехнулся Ю. — Глядишь, минует еще три-четыре самозванца, и из тебя выйдет годный офицер.

Все захохотали, захлопали себя по коленям, расплескивая чай и пугая окрестных птиц. А после встал один, другой, третий…

 — Я готов.
 — Готов.
 — Я иду.
 — Я с вами.
 — Четыре — нехорошее число. Пойду и я.

Ю, поднявшийся было, сбросивший с плеча ненужный узел с ворохом сушеного мяса и снятыми с одного из солдат штанами, чтобы налегке вести пятерых воинов по следу, хотел шагнуть вперед, но командир перехватил его руку.

 — Ты останешься, — с нажимом бросил он, потянул назад. — И я тоже.
 — Все-таки боишься, — Ю скривил губы в усмешке. — Что не признает и убьет первым?
 — Кто-то должен остаться, — мужчина отвернул от направленного на него взгляда необожженную половину лица. — Если они не справятся, кто-то должен продолжить и исполнить приказ.

Ю замолчал, опустил голову. Так два прежде ненавидевших друг друга командира остались в этом лесу вдвоем.

***

Наследник вновь и вновь, не желая ничего слушать, сам уходил за водой, сам возвращался с добытой дичью. Один раз даже притащил громадного, но тощего барсука, убитого не стрелой, а ножом. Мясо его, тем не менее, было жирным и, несмотря на откровенную вонь, достаточно сытным, чтобы целых три дня питаться одним зверем. После Кимдже они так ни разу и не приблизились ни к одному городу, лишь раз Его Высочество встретился с старым охотником и спросил, как далеко Чхонджу. Город оказался всего в паре часов пути, и наследник решительно повернул обратно к горам.

Вечером восьмого дня, когда кончилась припасенная вода, а в повисшей после недавнего дождя жаркой духоте особо сильно хотелось пить, Его Высочество вновь шагнул в обступивший людей лес один, с луком, флягой и бамбуковой бутылью у пояса. Свита в который раз осталась без своего повелителя.

Солнце опустилось уже совсем низко, а наследник так и не явился — и, чтобы заглушить грызущую тревогу, прежде молчаливые путешественники затянули пространную беседу. Однако же очень скоро беседа перешла в рассказ, а остальные лишь увлеченно слушали.

Таро рассказывал о войне. О том, как шли на север, как от усталости тряслись и подкашивались ноги, стоило только сойти с ровной дороги или хоть немного начать подниматься в гору, как ели ворон и ненавидели корейских крестьян, готовых напасть, казалось, в любой момент, выскочить из снопа сжатых колосьев, за которые приходилось сражаться храбрее и отчаяннее, чем за любую корейскую крепость. О мужестве и гордости корейского гончара, пять лет испытывавшего терпение своих пленителей вопиющей непокорностью, но так и не сдавшегося. Об отречении от отца и новой жизни, в которой он, самурай, но уже не даймё, простой воин Ямада Таро, будет до самой смерти верно служить своему новому господину.

Старику Паку последняя часть рассказа особенно пришлась по нутру, и японцу он улыбнулся неожиданно искренне, как не улыбался прежде никому, кроме самого наследника.

 — Даже самый трусливый и ничтожный человек способен совершить героический поступок, но станет ли он от этого героем? И сделать это он может из каких угодно побуждений, даже из злобы, зависти и алчности, но — изменит ли это плоды его поступка? В тяжелые времена героем может стать любой удачливый человек, даже случайно. Любая изнанка прикроется лицевой стороной. А вот быть героем — это дело другое. Очень тяжелое, — он учтиво склонил голову, а после поднял на бывшего самурая понимающий взгляд. — Скажите, Курояма-сан, в ту войну вы ели человеческое мясо?
 — Нет… — Таро опустил глаза, неловко улыбнулся, услышав свою прежнюю фамилию и совершенно неподходящее к ней теперь обращение. — Но я… мы пили кровь из ран мертвых.

Многие скривились, но больше от того, что подобное упоминают вслух, чем от особой жути. Здесь каждый, испытав на себе муки голода, готов был поверить, что в крайней нужде и кровь не так плоха. Но Пак лишь понимающе прищурился.

 — Это была зима последнего года войны?
 — Да, господин, — Таро продемонстрировал свою правую искалеченную ладонь. — Никогда бы не подумал, что даже на юге могут быть столь суровые зимы… или все дело в том, что мы и впрямь недостаточно ели. Те девять дней зимы недалеко от Пхеньяна, с бураном, в который мы заблудились, казались куда менее холодными.
 — О, тот буран… я знаю, — понимающе улыбнулся старик. — Вас тогда спас Его Высочество, выведя из храма, в котором непогода заперла вас как в ловушке?

Таро молча кивнул.

 — Я говорил со многими, подобными вам, Курояма-сан, но такое встречаю впервые, — продолжил Пак, заставив Таро вновь слабо улыбнуться от звуков своего прежнего имени. — Просто невероятно слышать вашу историю и видеть вас здесь, живого и принявшего свою судьбу. Вы проявили истинную храбрость, пережив столько позора и найдя в себе силы искупить вину, вместо того, чтобы просто залить ее слоем собственной крови. Так поступают герои.
 — Вы не видели, как поступают герои, сэнсей, — Таро поднял с земли сухую веточку и принялся разглядывать ее, медленно проворачивая в пальцах. — Под конец войны мне посчастливилось встретить то, перед чем меркнет даже мужество Его Высочества.

И Таро начал рассказывать, как весной последнего года войны, когда китайское войско осаждало захваченную Симадзу крепость Сачон, японцы поймали лазутчика. Тихо, опустив глаза и покойно сложив руки на коленях, он говорил, как ловили объявившуюся среди ночи бесшумную тень, мелькавшую то там, то там, как замертво падали часовые, не успевшие объявить тревогу и впустую прокатывались над стенами крепости ружейные залпы.

 — Он убил два или три десятка наших часовых, — Таро обернулся к лесу, когда хрустнула рядом ветка, но заметил лишь мелькнувшее длинное рыжее тело куницы и вновь продолжил рассказ. — Видел в темноте, будто кошка, так что эти три десятка наверняка были не первой его добычей. Все переполошились, испугавшись, что напал целый отряд, но поймали лишь одного. У него при себе не было меча, только лук, и никаких доспехов, а лицо он прятал под японской маской. Кто-то даже решил, что это диверсия… но он был корейцем. И он был один. Совсем молодой, не носил ни усов, ни бороды, и стрелял метко, как демон. Его пытали, но несчастный упрямо твердил одно и то же — что он офицер, что пробрался в крепость в одиночку с целью убить самого Симадзу Ёсихиро.

Дзиро насмешливо фыркнул, Таро бросил на него укоряющий взгляд и поджал губы. Продолжил он только спустя несколько мгновений молчания.

 — Это выглядело безумством, но ему в действительности не хватило лишь немного удачи. Мы все привыкли, что Ыйбён сражаются отчаянно, но совершенно неумело, а он действовал расчетливо и хладнокровно, и убивал лишь тех, кто в действительности открывал ему путь. Он даже знал план крепости, и если бы среди нас нашелся хоть один, кто захотел бы ему помочь, Симадзу Ёсихиро и впрямь не вернулся бы с войны.
 — И что же стало с этим храбрецом? — Пак участливо, с прилежным вниманием наклонил голову.
 — Сначала его хотели убить, кто-то даже предлагал самому сделать сэппуку. Этот воин недурно знал японский и мы могли с ним говорить, и… его слова многим не нравились, а многим, напротив, слишком нравились. А что еще один солдат может сделать с другим, когда второй ни от чего не может отказаться, — Таро принужденно улыбнулся.
 — О, понимаю, — поспешно закивал Пак, — это не самая лучшая тема для вечерней беседы. И вы, Курояма-сан, тоже там были?
 — Да, — Таро вновь повернул веточку в руке, согнул ее и улыбнулся, когда тонкий стволик не сломался, а упруго выскочил из пальцев. — Меня восхитила его храбрость, и я хотел уменьшить его страдания. И часто бывал с ним вместо тех, кто… мог сделать худшие вещи. А он словно не понимал, или не хотел понимать, и ненавидел меня пуще остальных. Его держали в доме, не на улице, но привязанным за руки, и он каждый раз бился в этих веревках так, что сдирал кожу до крови. Прошло четыре или пять дней, кто-то из офицеров взял его себе. И большего я не знаю.
 — Но Таро-сан, в чем тут храбрость? — подал голос Дзиро, слушавший всю историю рассеянно и с недоверием. — Этот кореец сначала допустил ошибку, покрыл себя позором, а после упорствовал в нем. Я не вижу тут никакой доблести.
 — Когда говорят, что самурай должен умереть, если от него требуется умереть, забывают, что все остальное время самурай обязан сохранять свою жизнь как наивысшее из сокровищ своего господина. А между тем воин обязан любить жизнь, как бы тяжела она ни была. — Таро покачал головой, поднялся и развернулся к лесу, но вновь, не найдя взглядом ничего подозрительного и не увидев возвращающегося наследника, вернулся на свое место. — Ты не знаешь, что такое мечтать о сэппуку, когда тебе запрещено это сделать. И, видит Небо, я всем сердцем желаю тебе никогда не узнать этого.

Вновь раздался хруст ветки, тонко вскрикнула задремавшая было Юми — и тут же исчезла, будто растворившись в обступивших японцев зарослях.

***

Его Высочество возвращался в прескверном расположении духа. Едва не до самых сумерек он блуждал в низине меж двух холмов, но так и не нашел не то что мало-мальски годного родника, но и ни одного овражка или болотца, где бы скопилась дождевая вода. Здешняя земля, сырая, чавкающая под ногами, устланная густым ковром мха, вбирала в себя воду с жадностью ростовщика, и ни в какую не желала ее отдавать. Под конец наследник плюнул на поиски родника и на пару глотков отжал воды со мха, утер пот и поспешил обратно к своим людям. Еще предстояло разбить лагерь до темноты.

Лес плотным строем обступил наследника, густые тени легли вокруг, и мужчина не отпускал рукояти лука. После случая в совоне впору было бояться хищных зверей особого рода.

На полянке, с трех сторон окруженной густой и низкой кедровой порослью, сквозь которую даже мышь не проскочит беззвучно, сиротливо догорал костер — и никого не было.

Ужас студеной сводящей скулы водой накрыл Его Высочество, так что волосы зашевелились на затылке, а вслед за ним пришла ярость, мучительно сильная, сметающая все на своем пути. Гневный рык вырвался из груди наследника.

 — Кто позволил? — вскричал он в боязливо жмущуюся к стволам деревьев тишину, просто не веря, что за этой тишиной никого нет, вскинул лук. — Покажитесь сейчас же!

За теми же самыми кедрами сдавленно промычали знакомыми голосами, но Его Высочество не сдвинулся с места.

 — Я подожгу лес, и в огне сгинут все! — рыкнул он, не двигаясь с места, лишь тверже перехватил лук. — Выходите! Это приказ!
 — Ваше Высочество! — раздался сдавленный, дребезжащий голос Пака, и наследник скривился, как от зубной боли.
 — Я не желаю никого слушать, я требую исполнения приказа! — вновь, с тигриным горловым рыком бросил он, прерывая посла. — При мне личная государственная печать, любой мне поверит, я не нуждаюсь в свите! Чего бы вы не хотели, выходите сейчас же — или забыли, что не стоит вынуждать меня повторять?!

Они выходили по двое из тех же зарослей кедра: впереди пленник, позади воин, держащий его за связанные руки и приставивший меч к горлу. Только Пак избежал подобной участи и выбрался сам, но на старика, трясущегося и нелепо шлепающего губами, жалко и противно было смотреть. Все пять пар выстроились в шеренгу, как на казнь.

 — Позвольте… — Линг, держащий меч у шеи Кванмина, открыл было рот и даже склонил голову, изображая поклон.
 — Я не желаю говорить с вами, — сквозь зубы выплюнул Его Высочество, рывком натянул лук и навел стрелу на китайца. — Отпустите их и убирайтесь. Это приказ.
 — Чжоу! — взмолилась Ники, и тут же затихла, когда одновременно клинок прижался к шее и в переносье уткнулся тяжелый взгляд наследника.
 — Мы не уйдем, Ваше Высочество, — Чои, держащий японку, дернул ее на себя и сильнее надавил лезвием на горло. — Просто дайте нам объясниться.

Наследник медленно двинулся взглядом от одного заложника к другому, боясь задержаться на ком-то или же отвести глаза. Все пятеро, одинаковые, будто медные дешевые монетки, и такие же бессмысленные. Ники смотрит с отчаяньем и злобой, до крови закусывает губы. Слабая, глупая и храбрая женщина, что она может, что понимает? Юми честнее, бледная как полотно, замершая, сама себя объявившая вещью, она и не пытается доказать, что что-то сможет. Кванмин дрожит и едва дышит, в его глазах стоят слезы, а на щеках румянец то ли от стыда, то ли от гнева, ему невдомек, кто здесь на самом деле должен стыдиться, а кто гневаться. Дзиро закрыл глаза, его похудевшее, повзрослевшее лицо кажется таким строгим, торжественным, словно он уже мертв. Курояма… Курояма улыбается. Как улыбается своей победе смертник, загнавший неприятеля в ловушку и жертвующий своей жизнью. Так спокойно, словно собравшиеся здесь пьют чай, а не держат клинки у горла. Готов к чему угодно.

Что же ты тянешь, ничтожество? Громадина, больше и сильнее любого из них, как щенка сбрось с себя этого оборванца, рассеки его мечом повдоль! Ты можешь, так почему ты не делаешь? Японец, воин, ты должен уметь убивать без жалости, убивать быстрее, чем дышишь! Ну же!

Таро улыбнулся чуть шире. Будто извинялся. Тот наемник, что держал меч у его шеи, под взглядом наследника отвел глаза. Клинок задрожал в руке.

В тот же миг японец едва уловимым движением дернул шеей, тонкий порез на горле наполнился кровью. Губы воина сквозь растягивающую улыбку беззвучно вылепили что-то, похожее на слова.

 — Вы ничего не добьетесь, — наследник резким ястребиным движением повернулся спиной к заложникам и зашагал в лес. Дальше. На север. Не обращая внимания на то, как в уши вбился хрип и будто густое вино, чавкая и булькая, толчками полилось через горлышко опрокинувшегося кувшина.
 — Мы убьем их всех, слышишь! — крикнул Лю в спину наследника. — Точно так же! И некому будет тебя защитить, когда другие придут за тобой!

Его Высочество не обернулся, не замедлил шаг ни на миг. Все молчали и смотрели вслед удаляющейся фигуре, пока та совершенно не скрылась из виду. А затем хлюпнула напитавшаяся кровью трава, на которую упало тело убитого самурая.

Они догнали наследника уже на самой вершине холма, куда все шестеро добрались запыхавшимися и взмокшими, в наступивших сумерках каждый не по разу споткнулся, а то и рухнул на землю. Вырвавшись из застлавшей склон тени, Его Высочество обессилено привалился спиной к дереву, едва не сполз по нему на землю — и нашел в себе силы рассмеяться в голос, когда такие же загнанно дышащие, едва волочащие ноги, воины поднялись вслед за ним. Здесь лес становился редок и светел, могучие дубы стояли вперемешку с кедрами, вместо непролазных кущ под ногой бесшумно расступалась низкая густая трава. Здесь у мечников, сколько бы их ни было, против стрел нет ни единого шанса.

 — Так трудно было загнать меня в низовья, чтобы напасть там? — наследник, стряхнув с лица улыбку, брезгливо поморщился и взялся за тетиву лука. — У вас в живых остались одни бездарности.
 — Мы не хотим нападать, Ваше Высочество! — Линг, убрав меч в ножны, поспешно распростерся на земле.
 — И после того, как вы убили моих людей, я должен вам верить? — скривился наследник, обводя взглядом представших перед ним бойцов. Четверо. Пятый едва мелькнул — и пропал.
 — Дайте сказать, Ваше Высочество, или нам придется вас поймать и скрутить, — Доксу заискивающе наклонил голову.
 — Сперва покажите, где Ли Донхон устроил на меня засаду.
 — Нет никакой засады, Ваше Высочество! — не поднимаясь с земли, протянул Линг. — Если бы мы вам не верили, разве стали бы мы просить выслушать нас?
 — Если бы вы мне верили, вы бы пришли без оружия, — отрезал наследник, на несколько шагов отступил от дерева.
 — Мы встретили солдат, они шли за вами из Кимдже, получив приказ схватить японского шпиона, — поспешил объясниться Чои, вслед за китайцем опускаясь в траву. — Позвольте нам сопровождать вас в Хансон, Ваше Высочество, мы защитим вас лучше японцев.
 — Тогда пусть те, кто верит в мое происхождение, поклонятся до земли.

Помешкав, Доксу сложился в церемониальном поклоне, скрыв лицо за стеблями травы — но вот Лю так и остался стоять. И пятый воин — лучший мечник из всех оставшихся, помнил Его Высочество — так и не объявился. Сила, расколовшая единый, что кусок яшмы, отряд, продолжала упорно растягивать его в разные стороны. Никому из живых наследник больше не верил.

Лю не успел ничего сказать, не успел даже закрыться мечом, и упал, пронзенный стрелой.

Доксу, услышав свист тетивы, вжал голову в плечи, совсем низко припал к земле — и с рычанием вскочил, кинулся на наследника. Стрела вонзилась в его горло, воин успел пробежать еще десяток шагов, даже махнул мечом уже почти вслепую, и с хрипом рухнул в траву, когда Его Высочество выдернул стрелу из раны.

 — Ну что? — оскалился он, вновь кладя ее же, залитую кровью, на тетиву. — Кто еще осмелится во мне усомниться? Я доберусь до Хансона, и вас всех казнят так или иначе, поэтому выбирайте, умереть после пыток и быть разрубленными на части, как предатели, или сейчас пасть от моей руки!
 — А не вы ли предатель, Ваше Высочество? — Чои, оставив меч на земле, медленно поднялся во весь рост, раскинул руки в стороны. — Я верен вам.
 — Тебе ли не знать, сколько верных приказал убить ван за то, что они ослушались приказа! — рыкнул наследник, палец на тетиве дрогнул. — Чем я лучше его? По всем формам вы совершили государственную измену. Предателям нельзя верить.
 — Так чего же вы ждете, Ваше Высочество? — горько улыбнулся мужчина, стряхнул с ног сапоги и скинул плащ, оставшись в изношенном, грязном, но кое-где сохранившем изначальный белый цвет ханбоке. — Этого?
 — Того, что Ли Донхон, награжденный за фехтование мечом на втором государственном экзамене, нападет на меня со спины, — наследник склонил голову набок. — Разве наши пустопорожние разговоры нужны не затем, чтобы дать ему перевести дыхание и набраться сил? Я убью вас всех, одного за другим, а после напорюсь на его меч. Он будет героем, победившим тирана и чудовище, презревшее жизни и верность собственных людей, разве не так? И твоя жертва будет не напрасной, Чои Чивон, тезка легендарного Чои Чивона. Я помню ваши имена все до единого. Так, может быть, я все-таки самозванец? А там, в Хансоне, настоящий наследник уже готов взойти на трон… и одна, а то и две придворные клики сокрушаются и кусают локти оттого, как медленно добирается до столицы двойник, которого они бы страстно желали посадить на трон, чтобы играть им, как куклой. Или в Хансоне под личиной наследника скрывается Имуги, ваш командир, и именно он отдал приказ найти и убить меня, того, кому был предан сильнее вас всех вместе взятых. Как ты думаешь? Отвечай!

Чои отступил на шаг назад, едва не споткнувшись, раскрыл было рот — и замотал головой, не решаясь сказать ни слова. Стрела вошла точно в его сердце, не брызнуло и капли крови, когда воин вслед за остальными рухнул на землю. Остался один Линг, китаец, но он не решался даже поднять головы, лишь сильнее сжимался в комок и утыкался лбом в землю.

 — Не жалеешь, что пошел в этот отряд? — наследник шагнул к нему и застыл, нависая сверху скалой, носком несуразного варварского сапога ткнул в его бок. — Может, твоя голова расколется сама, распухнув от всего того, что втекло тебе в уши?
 — Пощадите, Ваше Высочество! — едва смог выдавить из себя Линг, и в тот же миг свистнул его собственный выдернутый из ножен меч, отсекая несчастному голову. А наследник устало опустился в траву рядом с мертвецом, перевел дыхание и утер выступившую на лбу испарину. Теперь в отряде Десяти Тысяч Звезд, его личном маленьком и беспрекословно верном войске, осталось всего два человека.

Пятый воин бросился на наследника, когда тот, устав ждать, уже спускался вниз, к своим людям. Трава глушила шаги, Его Высочество едва смог обернуться, меч просвистел у самого плеча, скользнув по рукаву. Едва успелось перехватить чужую руку, мужчина оступился и потянул второго за собой, кубарем покатились по склону вниз.

Донхон оказался сверху. Крепко сбитый, сильный и тяжелый, он всем своим весом впечатал наследника в землю, одной рукой схватил его за горло. Меч трепыхался в схваченной руке, то и дело пытаясь нырнуть под ребра, и впервые за весь проделанный путь Его Высочеству стало страшно. Так страшно, что трястись поджилки и ледяными иглами кололо спину, а дыхание перехватывало вовсе не от стиснувшей шею руки. Сбросив с себя оцепенение, наследник смог коленом ударить напавшего в пах — и этого хватило, чтобы оторвать его руку от себя, а после выхватить из-за пояса нож и ударить под ребра. Скорчившись и едва не выпустив меч, Донхон скатился с его тела. Оба поднимались на ноги долго и тяжело, шатаясь, мечник опирался на меч и с гримасой страдания зажимал рану. Кровь обильно сочилась сквозь пальцы и уже окрасила полу плаща и штанину в черный.

 — И ты был одним из лучших? — с усмешкой бросил Его Высочество. — Без меня вы смертельно измельчали.
 — Хоть перед смертью скажи, кто ты такой, — поморщился воин, — чтобы мы на том свете знали, кого казнят как японского шпиона, и там не встретили тебя с мечами.
Наследник, едва переведя дыхание, молча зашагал по склону вниз, обернувшись лишь тогда, когда стволы деревьев почти скрыли собой поле битвы. Раненый воин уже стоял на коленях, бессильно уронив голову на грудь, но продолжал опираться на меч.

Нашел своих Его Высочество уже затемно. Не разжигая костра, они собрались на той же полянке с кедровой порослью, сбились в один ком подле тела Таро, под которым кровь уже почти впиталась в землю. Ни слова не говоря, наследник выудил из оставленного у костра узла последние обрывки алой накидки, отрезал лоскут и ссыпал туда горсть соли — половину того, что он взял у разбойников за обещание сопроводить двух монахов на север. В том же молчании Его Высочество срезал с покойного уши и положил их в соль, на два слоя скрутил ткань в узелок и убрал за пазуху.

 — Не надо было играться с камелией, — с усталой усмешкой обронил он, закидывая на плечо пожитки, кинул сгрудившимся людям флягу с водой, все это время проболтавшуюся на поясе. — Пейте. Нам нужно уходить отсюда.
 — Чжоу… — протянула было Ники, но наследник остановил ее взмахом руки.
 — И любому, кто скажет сейчас хоть слово, я перережу горло. — Его Высочество забрал с тела Таро не тронутую корейцами Мурамасу и заткнул меч за пояс, а после, даже не глянув на японку, вновь зашагал на север.

До самой середины ночи, когда наконец объявили привал, никто не осмелился не то что слово сказать — даже подойти к наследнику.

***

Семя шестое

***

Целую ночь, до утра не смолкал соловей. Звонкие серебряные переливы плыли над лесом, то вспыхивая отрывистым барабанным боем, то затихая до протяжного свиста, тоскливого и нежного, как первый осенний ветер, прогоняющий удушающую сырую жару. За тяжелыми низкими тучами не было видно луны, роса обильно устлала землю. Только когда небо на востоке подернулось сизым, птица смолкла, будто виновато.

Тишина, какая должна была опуститься всего на несколько мгновений, пока не взойдет солнце и лес не растрезвонится тысячей новых голосов, стояла тяжело и грубо, как воин стоит на карауле.

Ю сидел, облокотившись о камень и закрыв глаза, легонько сжав в руке складку плаща на груди и чуть поглаживая. Пальцы трепетно и нежно касались тяжелой грубой ткани, так гладят по голове младенца, благословляя его на жизнь.

Только этот младенец был соткан из крови.

Они не вернулись. Он ждал весь день и всю ночь, он оглядывался после каждого шага — но они не пришли назад.

Не погибли, а всего лишь не вернулись. Можно просто ждать их, день за днем, год за годом, вспоминая светло и тихо, по-прежнему шутя и перебирая пережитые вместе неловкие ошибки. А можно поверить угрюмо шарашащейся, вгрызшейся в подлесок полутьме, и тогда, всякий раз вином смывая кровь с сердца, улыбаться и оставлять рядом наполненную чашу. Если, конечно, еще суждено хоть раз в жизни выпить чего-то крепче сырой воды.

Как обиженную женщину, как плачущего ребенка воин утешал собственную боль, слабую и ненужную, и в этой слабости терзающую невыносимо горько. Зачем просыпаться в середине ночи в холодном поту, от собственного крика, здороваясь с очередным мертвецом, хлопающим тебя по плечу отрубленной рукой и улыбающимся сгнившими губами? Можно так же похлопать и улыбнуться в ответ. Выболело.
Ю не боялся умереть, не боялся убить и быть обвиненным в предательстве. Боялся стать лишь руками, держащими клинок, да ногами, подкрадывающимися бесшумно. Говорят, такие есть. Им не приказывают, ссылаясь на когда-то данные клятвы, им просто платят деньги. Даже не слишком большие деньги порой — ровно столько, во сколько они оценивают тяжесть работы. И воин тешил свою умирающую боль, переживая ее снова и снова, почти насильно, наслаждался ею как красивейшими стихами и тонким букетом вина — лишь бы была, лишь бы не оставила от него одни лишь руки и ноги. Потому как уже который год до дрожи, до зубовного скрежета остро, он ощущал, как эта смерть, куда худшая, чем смерть тела, уже дышит ему в затылок.

Скоро он должен будет взять меч и встать в строй вместо тех, кто уже ушел. Так будет хорошо, так будет правильно. Пусть все станут голодными духами и лишатся поминок друзей — так же, как без малого десять лет назад Имуги, живой или мертвый, уже лишился их. Весь отряд должен быть в одном месте.

 — Держи, — мысли мужчины прервала упавшая ему в руки фляга. Командир стоял над офицером с непроницаемым лицом и мусолил какой-то очищенный от шкурки корешок, а сам смотрел вдаль. В тот же слепой лесной полумрак, из которого так и не появились люди. — Нам надо догонять, за ночь они могли уйти далеко вперед. Или ваш Имуги не брезгует спать в обнимку с покойниками?
 — Уймись, и без тебя тошно, — Ю скривился, но все же поднялся, покачал флягу в руке.
 — Брезгуешь пить из одной посуды с крестьянином? — усмехнулся мужчина, поправил висящий у пояса меч. — Янбан, как же.
 — Идем, — не притронувшись к воде, Ю всучил флягу владельцу и зашагал вперед.
 — Думаешь, что не сможешь убить лучшего друга, если посмотришь ему в глаза? — бросил ему в спину командир, двинувшись следом.
 — Больно ты стал разговорчив.
 — А стали бы вы меня, отрепье, слушать, — презрительно, со злой колючей радостью усмехнулся мужчина. — Для нас даже придумали специальную грамоту — как же, чтобы мы ненароком не прочли того же, что и вы, если кто-то из умников вдруг снизойдет и научит. Тебе веселее с пнями и пичугами трепаться, чем с жалким крестьянином. Только тут у тебя нет выбора. Знаешь, и собачье дерьмо порой на лекарство годится.
 — Придержи дыхание, оно тебе еще понадобится.
 — Правда колется, да? — продолжал командир шипеть в спину воина. — Читал я ваши благородные сочинения, только в тебе, старый драный кот, нет ни слова из тех сочинений, хоть ты и заучивал их все наизусть. Ты ничего не стоишь и ни на что не годен.
 — Ты так пытаешься быть похож на собачье дерьмо? — Ю не сдержал улыбки. Эта беседа, злая и бессмысленная, совершенно не задевала его, а уж ради такого случая, как разговорчивый командир, стоило и потерпеть.
 — Ты, великий воин, имеющий все добродетели и ни единого недостатка — конечно, недостатки из тебя выбили вместе с мозгами, — важно, раздуваясь от самодовольства, протянул мужчина в ответ, обожженное лицо разрезала от уха до уха издевательская ухмылка. — Разве не о таких как ты писали в книгах, преумножая их деяния и вознося до небес? О да, именно о таких! О тех, кто ради приказа пожертвует и своей, и чужой жизнью одинаково охотно, и подумает о благе страны не прежде своего собственного блага, а вместо него! О тех, кто никогда не пойдет против своего долга, как бы ни было это тяжело. Что ты собираешься делать, воин из канонов?

Хрустнула под ногой ветка, так похоже на хруст ломаемой человеческой кости, Ю замер — и вдруг вспомнил тот злополучный день, когда лишился зуба и за щепоткой чая пробирался в каюту посла. Будто открылись глаза, разом встало на свои места все до единого. Не было и нет никакого самозванца. Все проще, и все куда хуже.
 — Сколько стоили те слезы? — тихо, не оглядываясь спросил он.

Командир опешил, открыл и захлопнул было рот — а после выхватил меч из ножен и приставил к шее воина.

Ю с незлой усмешкой развернулся, достал и свой меч, точно так же поднял его и наставил на командира, разве что нарочито медленно и спокойно. Нынешний взрыв сказал ему куда больше, чем даже самая гневная отповедь или искреннее признание.

 — Убери, если не хочешь, чтобы мы убили друг друга, — с нажимом сказал он. — Я фехтую все равно лучше. И учти, что всякий раз, как ты заговоришь о подобном, я буду припоминать тебе тот случай, когда ты рыдал в трюме пханоксона, не желая убивать своего господина. Тебе приказали — моя память порой дырява, но в этот раз меня не подводит — убить наследника, если он захочет мстить. И ты намереваешься сделать это моими руками, заставив меня поверить, что он самозванец. И молчал до последнего ты именно поэтому. Верно? И кто после этого тень и болван с одними канонами в голове?
 — А ты не думаешь… — командир рукой перехватил и отстранил от себя меч, в упор жестко и зло глянул на Ю. Обезображенное шрамом, расколотое на две половины лицо, что с левой, что с правой стороны было сейчас одинаково неживым, — что твой герой перестал быть героем? Чем он жил среди этих бритолобых японских собак, а?

Перед глазами Ю вновь встала исполосованная шрамами загорелая, жилистая спина, склонившаяся над родником с такой ненужной готовностью.

Ни Имуги, ни настоящий дракон никогда никому не кланялись.

 — Как и твой тоже, — Ю потянул меч назад, забрал его из чужой руки и вложил в ножны. — Только почему ты называешь меня трусом, когда сам, первый все это время не мог сделать и шага к нему навстречу и заглянуть в глаза? Или тебе, его личной комнатной собачке, никогда не было позволено такое?

Командир убрал свой клинок, его лицо сделалось почти растерянным, черты на необожженной стороне смягчились до едва не детских.

 — И если уж перед нами настоящий наследник, а ты все время прежде был подле него, скажи мне одну вещь, — попросил Ю. Все мысли были отброшены в сторону, мужчина вернул себе обычное хладнокровие и вновь принялся рассуждать. Глупо было не признавать свою трусость, все это время она застилала глаза — а между тем все решалось лишь несколькими словами. Осознав это, впервые за всю свою странную погоню мужчина почувствовал себя легко и свободно. — Когда он сбежал, и почему не сказал тебе?

Командир отвел глаза.

 — Вы придумываете идиотские прозвища, — проворчал он тоном обиженного ребенка, и Ю сперва не понял, сердиться ему, или смеяться. — «Ясу», «собачка из рукава»… он звал меня по имени клана, у меня нет нюха дикого зверя, и я никогда не был комнатной собачкой. Просто одним из многих, допущенных близко. Я… я не знаю.

***

Из всех стрел после падения едва половина осталась в колчане целой, одно расколовшееся древко донельзя неудачно ткнулось в спину, оставив крохотный, но болезненный кровоподтек. Еще оказались разрезаны рукав куртки и штанина, две глубокие, широкие царапины остались на коже. И если первую Его Высочество еще мог объяснить, то вторая прошла мимо его памяти — но к концу ночи обе они прескверно, нудно болели. Заподозрить яд наследник себе не позволял, но и без этого дела шли препаршиво.

За ним охотятся, как за японским шпионом — а после войны, со свитой из японцев, лишившейся единственного стоящего воина, вряд ли можно рассчитывать на снисхождение.

Ему остался еще с десяток дней пути под готовыми начаться проливными летними дождями, среди вырубленных под корень лесов и многочисленных деревень провинции Кёнсан, где живых даже сейчас наберется меньше, чем мертвых.

Половина драгоценной соли — единственного, что еще следует беречь здесь, потому как добытая в совоне одежда в здешних кущах истрепалась за несколько дней — ушла на то, чтобы сохранить уши так бездарно погибшего Куроямы. И хранить ее приходится еще тщательнее, потому как нигде вокруг не растет бамбук, из которого так легко было бы изготовить новый сосуд и защитить припасы от сырости.

Одно хорошо, утешал себя Его Высочество.

От всего отряда Десяти Тысяч Звезд остался последний боец, и если уж он придет, то сам склонит голову под меч. Противник разгромлен, проверка закончена. Те, кто придумал всю эту несносную игру, должны оценить.

А еще с казавшихся добротными варварских штанов так и не удалось смыть брызги крови — и до сих пор отвратительно сильно хочется пить.

Слабый, смешной, не идущий ни в какое сравнение с настоящими ливнями, дождь забарабанил по крыше куста, под которым спала жалкая горстка людей, сбившись в комок. Совершенно обессиленные, они не проснулись, когда мужчина выбрался из самой середины, даже старик Пак, чьи объятья пришлось скинуть с себя, лишь недовольно пошевелил губами, но дыхание его осталось таким же глубоким и ровным.
Выбравшись под несмелый, но в любой миг готовый усилиться дождь, Его Высочество скинул с себя варварскую куртку и чогори, разулся и, оставшись в одних штанах, вынул из ножен Мурамасу. За очередную бессонную ночь глаза почти привыкли к темноте, сквозь тучи слабо просвечивала луна, и среди полумрака леса мужчина без труда приметил черный треугольник ели. Спать под ней все же неуютно, но еловые лапы как раз сгодятся на крышу. Под еще редкими, ласковыми и лишь чуть прохладными падающими каплями жарко и приятно было работать, японский клинок свистел с непринужденной легкостью и рассекал смолистое тяжелое дерево как бумагу, ветви толщиной с запястье падали от одного лишь касания, нудная слабая боль, какой отзывалась царапина на плече на каждое движение, и вовсе скоро забылась. Рубить ветки, таскать ветки, укрывать куст так, чтобы вода скатывалась по густой хвое вниз, было хорошо и просто. Густой и пряный еловый дух окутывал плотным облаком, упоительно легко было дышать им. Дождь и вправду становился сильнее, но лишь смывал с кожи выступивший пот, падающие на губы капли утишали жажду. То коленце бамбука, приспособленное под бутыль для воды, стояло сейчас под склоненной к земле веткой и уже на три пальца наполнилось, завтра будет что пить.

Вспомнился монах, принесший Мурамасу в японский храм. Подмастерье кузнеца, решивший спасти чудесный клинок, как рассказывал Амида, умер на руках того пьяного старика, который дал ему этот меч, уже собранный и завернутый в ткань на четыре слоя. Старик увещевал никогда не разбирать меч, там-де две зарубки под хабаки, рассказал слезливую историю…

Мурамасу никогда и не разбирали, страшась, что она в действительности окажется поддельной — или, напротив, не будет там никаких двух зарубок и за великим клинком рано или поздно придут.

Сейчас это не имело ровным счетом никакого значения. Меч, казавшийся любому японцу огромным, сходился в длине с корейским генеральским клинком, какие носили едва не для красоты и с гордым и важным видом опирались, складывая ладони на навершии рукояти. Меч рубил дерево жадно и легко, будто сам, прежде намерения хозяина желал рассечь любую преграду, разве что не просил крови. Меч был хорош, и с тела убитого самурая Его Высочество снял пару чистых заботливо уложенных тряпиц, камень для правки и флакончик с маслом, в котором оставалось еще три четверти, так что этому железу дожди и трудности были не страшны.

Наследнику не было никакого дела до того, настоящая Мурамаса, или поддельная. Пересобрать, заменить рукоять и ножны на корейские — и выйдет просто хороший и верный генеральский клинок. Не больше.

Его Высочество устанавливал очередную еловую лапу, когда что-то зашуршало под правым боком. Мужчина отшатнулся, выставил вперед меч — и с досадой опустил его, когда из-под кроны куста показалась сперва бритая голова, а за ней худая фигура в белом.

 — Мог бы позвать, — фыркнул наследник, вновь берясь за ветку, принялся прилаживать ее внахлест к остальным. — Я чуть не зарубил тебя.
 — А если бы зарубил, какое бы тебе было дело? — Дзиро отряхнулся, с вызовом поднял голову и вышел под дождь, принялся с непроницаемым лицом наблюдать за действиями Его Высочества. В засаленных, грязных, но все еще светлых одеждах, с не успевшим загореть лицом и голым, без волос, черепом, безмолвный, он был неотличим от каменного изваяния на могиле.
 — Не мели чепуху и лезь обратно, пока не промок, — бросил наследник, затылком указал на бутыль для воды. — Если хочешь пить, возьми там, до утра наберется по глотку на каждого.
 — Почему ты это делаешь?
 — Что делаю? — обернулся Его Высочество, стряхнул с лица капли воды, оставил, наконец, правильно вставшую еловую лапу. — Это? А ты не пробовал спать под дождем, на сырых ветках? Я пробовал, и знаешь, не все способны оценить это удовольствие.
 — Мы для тебя — ничто, — бросил Дзиро с задавленным, но так хорошо различимым гневом. — Так какая тебе разница, здоровы мы, больны, живы, мертвы? Мы для тебя — деревянные куклы, которых ты даже не удосуживаешься бросить в костер, когда они становятся не нужны.
 — Это из-за Таро? — Его Высочество, лишь мельком глянув на юношу, поспешил к ели за очередной веткой. — Довольно и того, что я потратил на него соль.
 — Он служил тебе беспрекословно, а ты, даже не дав ему умереть достойной смертью, не смог позаботиться о такой малости, как погребение! — прилетело ему в спину почти с криком.
 — Ты считаешь, что он умер недостойно? — Его Высочество остановился, обернулся и приложил палец к губам. — И не так громко, не буди остальных.
 — Он был воином, а не скотиной, чтобы дать перерезать ему горло просто так, чужими руками, — зашипел Дзиро с уже ничем не сдерживаемой яростью.

Наследник опустил голову, обуздывая поднявшийся на этого несносного мальчишку гнев. И все равно острая, густая злоба опахнула до отчетливого тепла в теле и стрелой устремилась в сторону белой, что мишень, бесславно мокнущей под дождем фигуры.

 — Молись всем богам, в которых веришь, чтобы они не дали тебе встретиться с по-настоящему недостойной смертью, — медленно и раздельно сказал Его Высочество.
 — Ты убил его, потому что он знал, кто ты, и знал твое имя! — юноша сжал руки в кулаки. — Ты самозванец! Таро-сан рассказал нам все! Он знал тебя, и он пошел за тобой, потому что любил тебя! А ты был подстилкой для воинов Сацума-хана, потому что, самонадеянный болван, ты пробрался в крепость, желая убить господина Симадзу с одним только луком за плечами. И шрамы! — Дзиро указал рукой на грудь Его Высочества. — Тебя пытали, чтобы узнать, сколько у тебя сообщников!

Наследник коротко, беззвучно рассмеялся, кивком стряхнул носа бегущую каплю, а после любовно обтер Мурамасу от воды и еловой смолы, и вложил клинок в ножны.

 — А имя назвал? — он поднял веселый взгляд на Дзиро, скрестил руки на груди. — И не сказал, что же такое со мной делали и как меня пытали, что остались именно эти шрамы, а не другие? Японская подстилка, говоришь? Смешно слышать такое от проститутки. А не хочешь послушать историю, которую я тебе расскажу? В битве при Сачоне японцы перебили все объединенные китайско-корейские силы и, чтобы запечатлеть свою победу, срезали с павших носы и уши. Последняя соль, которую они смогли отобрать у корейцев, ушла в бочки с этими носами и ушами, которые зарыли в японской земле. Я видел этот курган собственными глазами, их были тысячи и тысячи в одной общей безымянной могиле. Неужели ты думаешь, что я не смогу добиться для Таро таблички с именем, чтобы отличить его от тех безымянных воинов, и от сотен тех, которых сами японцы просто оставили на полях сражений?
 — Ты самозванец, Чжоу, — твердо, с непоколебимой и гордой уверенностью бросил Дзиро.
 — Ты с самого начала так думал, верно? — улыбнулся Его Высочество, все же шагнул к ели и отрубил следующую ветку, потащил ее к почти завершенному настилу. — Только раньше я был достаточно хорош для трона, а как стоило потечь крови всего из одного человека — так сразу стал плох. А ты никогда не видел, как широкая и глубокая, голубая-голубая река с чистой водой разом становится грязно-бурой? Я видел смерть всей корейской армии, и я мог бы предотвратить ее. И я был лишь на пару лет старше, чем ты в ту пору, когда убивал своего отца. Ты убил одного — я убил сотню тысяч. Но хватит об этом. Не желаешь мне помочь?
 — Хватит рассказывать сказки. Если бы ты был наследником, ты бы не позволил людям умирать из-за тебя вот так, — с искренней злобой произнес юноша, вскинул голову. — Бесчестно.
 — Из-за меня, или за меня? — Его Высочество непринужденно привалил ветку к остальным и начал устраивать поровнее, чтобы нигде не было прорех. Мужчина сохранил невозмутимость, голос его был ровен и насмешлив. Теперь этот ночной разговор действительно стал не более чем смешон. — Разве все вы идете со мной не для того, чтобы защищать меня?
 — Если бы ты был настоящим наследником, никто бы не смел поднять на тебя руку. Ты самозванец, по чужим спинам лезущий на трон. Как ты после этого будешь смотреть в глаза подданным? Честь правителя не может быть запятнана.
 — Честь правителя? — наследник позволил себе негромкий короткий смешок. — Глупый мальчик, ты веришь в то, что мне будет позволена такая роскошь? У правителя нет чести, есть только мантия. Думаешь, почему она красного цвета?
 — Не пытайся казаться хуже, чем ты есть, — Дзиро покачал головой. — Я не верю твоим словам. То место, которое тебе предстоит занять, требует безукоризненной чистоты. И то, что ты делал… ты не имеешь на это права.
 — Хочешь сказать, я совершил слишком много ошибок? — Его Высочество поднял совершенно невинный взгляд на юношу.
 — Да. Пока не поздно, исправь главную из них. Ты не имеешь права взойти на трон, — Дзиро по-прежнему сжимал руки в кулаки, едва размыкал побледневшие в цвет лица губы. Сейчас он казался каменной статуей, какая должна утопать в собственном равнодушии — только вот голос юноши дрожал. Совсем нехорошо дрожал.
 — Ты предлагаешь мне сэппуку? — Его Высочество насмешливо приподнял брови.
 — У тебя была сотня поводов для этого.
 — Давай проверим, — хмыкнул наследник, развернулся к юноше. — Я считаю каждую смерть на своем пути: сорок, да тридцать пять, да еще двенадцать, да еще пять, да еще трое, да еще трое — без двоих сотня. Думаешь, это цена? Думаешь, меньше смертей было, когда в войну семнадцатилетний мальчишка взялся править страной, и вынес ее на плечах детей, стариков и вдов, да на своих собственных? А ты? Сын самурая, забывший отца, не искупивший его вины, забывший свое имя и пошедший за каким-то несносным вонючим корейцем лишь потому, что привык к его обществу и не смог отказать в просьбе? Что ты знаешь о чести? О той самой чести, которую я продал за призраки ваших жизней, когда согласился вспомнить все свои ошибки? Что ты знаешь? Скажи! Скажи, и уже я пойду за тобой и тебя посажу на трон.

Дзиро хранил молчание. Отведя взгляд в сторону, к укрытому еловыми лапами кусту, юноша зябко обхватил себя за плечи и поежился, сурово поджал губы. Даже в почти кромешной тьме лесной пасмурной ночи видно было, как белой маской застыло лицо японца. Теперь на дрожащую, мокнущую под дождем белую статую было почти страшно смотреть.

 — Здесь рядом город, ты успеешь дойти до него к середине дня. Чхонджу, большая, хорошая крепость. Молчаливого монаха там примут и накормят, если не будешь забывать брить всю голову, а не только лоб, — наследник выпустил юношу, брезгливо отряхнул руки и принялся поправлять настил.
 — Чонджу? — переспросил Дзиро, непонимающе распахнул глаза. — Но разве мы не проходили его еще восемь дней назад?

Наследник не сдержал искреннего, свободного, пусть и горького смеха. Даже забавно было, как все его высокие, кровью выписанные слова разбились об один лишь неумелый японский язык и такое же неумелое ухо.

 — Тебе точно нельзя будет открывать рот, — он стряхнул с лица очередные капли, с грустной улыбкой глянул на Дзиро. — Есть Чонджу, а есть Чхонджу. Чх-он-джу. Это разные города. Из Чонджу пошла корейская династия, Тхэджо, первый ван Чосон — потомок клана Ли из Чонджу. А Чхонджу во время войны отбила у захватчиков горстка буддийских монахов да скоп дворянских сынков, когда додумались изобразить из себя целую армию. Сможешь назваться монахом, и тебя никто не тронет, будь ты хоть десять раз японцем.
 — Ты отпускаешь меня? — Дзиро недоверчиво прищурился.
 — Отпускаю, — Его Высочество наклонился к проходу внутрь кроны куста, пошарил рукой по подстилке и вскоре протянул японцу пистолет. — Здесь есть пуля, после варвара никто их не заряжал и не стрелял, и, если повезет, порох не отсырел. Хочешь — стреляй, не хочешь — возьми его на память и отбивайся от разбойников, держа за дуло. Я, помнится, обещал найти тебе кайсяку, а теперь ты можешь стать моим. Так тебе говорил отец?

Дзиро замер, неловким коротким движением перехватил пистолет и прижал к себе, уставился на наследника в совершеннейшем недоумении. Все слова, которые японец безуспешно пытался вылепить, вязли в горле и изо рта вылетал лишь бессвязный, почти беззвучный лепет.

 — Я не шучу, — Его Высочество встал перед юношей, раскинул руки в стороны, чуть склонил голову набок, с чутким вниманием глядя на Дзиро. В точности как тогда, в их первую встречу, мальчишка совершенно бездарно, с пустым и строгим лицом мок под дождем, теша себя мыслями, что совершает геройский поступок. В точности так же совершенно по неживому, фарфорово блестели белки глаз и над выглядывающими из ворота ключицами залегли глубокие черные тени. Только тогда ему не хватило смелости.

Рывком вздернув пистолет вверх, Дзиро нажал на спусковой крючок, щелкнул замок. С трех шагов он глупейшим образом целился куда-то в сторону, Его Высочество и не думал уворачиваться, готовый, если что, вырезать пулю ножом… а выстрела не было.

Дзиро дернул пальцем еще раз, другой, третий — а после разжал ладонь и, не оглядываясь, побежал прочь.

«По крайней мере, теперь я буду знать, что они бесполезны» — с горечью подумал наследник, поднимая с земли брошенный пистолет.

***

Все дальше и дальше за спиной оставался тот куст, где как ни в чем не бывало спала сестра — и это было единственным, о чем он жалел. Обида на того, кто когда-то был другом, кто как спасение представил позор и жалкую, ничтожную жизнь, все заслонила собой. Столько лет было упущено, столько лет Дзиро жил по чужим мыслям, плясал под чужую музыку — должно быть, этому демону оно доставляло особое удовольствие. Превратить японца в то, чем когда-то был он сам… несомненно, это особо изощренная, страшная месть. А что кормил этого японца, помогал, как собаку привязал к себе... это, очевидно, лишь придавало особый вкус. Отец говорил, что корейцы страшные люди, их разум злокознен и не поддается пониманию.

Как же ты был прав, отец.

И как поздно на эту правду открылись глаза.

Только сестры жаль. Юми, бедняжка Юми, испытавшая вещи едва ли не хуже. Ее продавали и перепродавали как вещь, она ложилась и под этого корейца, и под варвара. Сколь правильнее и легче было бы убить ее тогда, еще совсем ребенком, и сколь глуп был он, когда остановил обезумевшую мать и дал ей выслушать доводы тогда еще незнакомца. Гибельного незнакомца.

Дзиро не мог знать, куда следует идти — и потому просто бежал, а вскоре и шел, абы куда, блуждая по укрывшему холм дремучему лесу. Во мраке холодной, сырой ночи он кругами бродил вокруг лагеря, все больше удаляясь от него. Твердая, непоколебимая решимость грела сейчас юношу, и ни завывающий в верхушках кедров ветер, ни треск веток и хлюпанье воды под ногами не отзывались в сердце боязливой дрожью. Он принял решение, и оно было единственно верным.

Ни одной стране, даже врагам, даже этим несносным корейцам не следует желать, чтобы ими правило чудовище.

Несколько раз Дзиро останавливался и кричал в темноту, кричал одно и то же, но даже эхо не отвечало ему. Близился рассвет, японец уже выбился из сил, и тут ноги привели его на небольшую полянку в лесу, сплошь заросшую лилиями. Цветов не было, лишь глянцевые листья-кинжалы сплошным высоким ковром застилали путь, глуша шаги.

Дзиро знал, что бесповоротно заблудился. Здесь был его последний шанс. Утром все проснутся, кинутся на поиски, и его участь теперь одинаково беспросветна, не важно, найдут, или не найдут. Окинув взглядом верхушки расступившихся перед ним деревьев, юноша набрал побольше воздуха в грудь.

 — Те, кто хочет убить ванседжа-доно, слушайте! — закричал он во всю силу своих легких. Где-то в кроне сосны тяжело хлопнули крылья, невидимая птица отозвалась протяжным, тоскливым криком. Переведя дыхание, юноша бросил еще один крик в ночную тьму. — Я помогу вам! Он недостоин править страной! Я клянусь, что вернусь в лагерь и завтра же ночью убью его!

Эхо глухо отозвалось с противоположного края поляны, запутавшись в верхушках деревьев, зашептались листьями лилии. Дзиро тяжело вдохнул, огляделся.

Вновь, как и все прошлые разы, только тишина ответила ему.

Дзиро сглотнул, облизнул сухие губы и сделал шаг вперед. Просто потому, что некуда было идти. Просвистело железо, брошенный откуда-то из-за деревьев кинжал воткнулся под левую лопатку юноши. Беззвучно всхлипнув на оборвавшемся вдохе, японец медленно осел на землю, и через миг рухнул средь высоко стоящих зеленых клинков листьев.

…лишь после рассвета воины вернулись на ту полянку, где оставили лежать убитого.

 — Так это не была ловушка? — Ю с сомнением покачал головой. Брезгливо хмыкнув, мужчина вытащил кинжал из тела, над которым уже начинали виться мухи, вытер лезвие о траву.
 — Тем лучше, — Ким брезгливо ткнул носком сапога в бок трупа. — Он мне никогда не нравился. А ты надеялся на ловушку?

Ю сглотнул, отвел взгляд. Глупо было признаваться, но именно на ловушку он и надеялся. На то, что стоило тогда ночью хоть кому-то из них выйти на полянку — упали бы там же с пронзенным стрелой сердцем. Это было бы честно. Это избавило бы от необходимости выбирать между приказом и собственным прошлым. Да и — в этом мужчина и сам себе не посмел бы сознаться — радостно было бы узнать, что даже японец готов пожертвовать своей жизнью ради человека, сквозь этот проклятый лес продирающегося к трону.

Теперь выходило лишь то, что человек этот в который раз предан. И не имеет значения, каково его настоящее имя. Дракона опять предали.

 — Пойдем отсюда, — Ю сжал зубы. — Слышишь меня, Ким? Надо убираться отсюда как можно скорее.
 — То, что нож остался в этом сопляке до самого рассвета не убедило тебя? — покачал головой командир.
 — Просто пойдем, — мужчина поднял гневный взгляд на напарника. — Не стоит лишний раз гневить судьбу.
 — Янбан, — мужчина брезгливо сплюнул в траву. — Нет у нас теперь судьбы. Может когда-то и была, да только вся кончилась.

***

Ники спала беспокойно. Вопреки усталости, вопреки мучительному и страшному ночному переходу, когда ни у кого уже не оставалось сил, а Его Высочество упрямо тянул вперед, она три или четыре раза просыпалась и бездумно распахивала глаза в вставшую вокруг черноту. И несколько раз рядом тревожно, беспокойно ворочались, и женщина бездумно смыкала руки крепче, обнимая и утишая чужую дрожь. После того, что было, она готова была поверить, что непоколебимого прежде наследника мучают кошмары — но когда уже утром распахнула глаза, увидела прижавшегося к ее плечу Кванмина. Парнишка до сих пор слабо дрожал, в слабом свете зарождающегося утра отчетливо блестели невысохшие дорожки слез на его щеках.

А вот самого наследника под кустом не было.

 — Ваше Высочество? — Ники, растолкав никак не желающих просыпаться людей, на четвереньках поползла прочь из куста — и сдавленно зашипела, когда одновременно упало на голову что-то тяжелое и колючее, и рука по запястье провалилась в полужидкую грязь.

Бранясь, женщина скинула с себя то, что оказалось веткой ели, выбралась наружу и не сдержала ошеломленного вздоха. Лучи высоко стоящего солнца заливали всю полянку, а под кустом было темно лишь потому, что на три слоя его устилали густые еловые лапы, поставленные вполне добротным шалашом. Двумя глубокими бороздами его обходил водосток, в одну из этих борозд японка и влезла, и когда постилка под кустом сохранилась сухой, вся трава на поляне хлюпала от воды.

А Его Высочество с благостной улыбкой отшельника, в одних штанах и с распущенными волосами сидел у высокого, жарко горящего костра и ощипывал совершенно несуразную, громадную птицу с пестрыми еще нетронутыми крыльями, длинными и толстыми уже ощипанными ногами и совершенно тщедушным при этом почти голым тельцем.

 — Ночью он был филином, — с улыбкой пояснил мужчина, заметив недоуменный взгляд японки, поднял с земли отрезанную широкую круглую голову с огромными желтыми глазами и торчащими подобно ушам пучками перьев. — Ты ведь не побрезгуешь? Немного рыбой пахнет, но мяса на нем достаточно.
 — Ваше Высочество, — с уже привычным укором проговорил Пак, выбираясь вслед за японкой. — Что вы делаете?
 — Праздную наше освобождение, — обыденно обронил наследник, еще пучок перьев кинул в костер, и пламя весело затрещало, набросившись на них, в воздухе горько запахло паленым. — От личного отряда охраны, которых послали за мной не защищать, а убить, остался всего один человек. Некому сомневаться и некому за нами охотиться.
 — Тогда они пытались тебя убить? — Ники, уже с середины прекратившая слушать, вперила холодный взгляд в плечо мужчины, где наливалась краснотой длинная косая царапина.
 — Двое из пяти, — наследник как ни в чем не бывало продолжил ощипывать филина. — Надо же, не думал, что они такие худые… мяса как на утке, даром что здоровый.
 — Ваше Высочество! — взмолился Пак, обвел выразительным взглядом всю полянку. — Разве никто другой не мог это сделать?

Наследник смыл с лица улыбку медленно отложил птицу в сторону, поднялся плавным текучим движением, чуть дернул головой, откидывая на сторону прилипшую к виску прядь волос. Длинную, спутанную и слабо кудрявящуюся, отметила вдруг Ники. Так, как бывает, когда вымокнешь под долгим сильным дождем и высохнешь, как есть.

 — Я распоряжаюсь теми силами, какие нам отведены на весь путь, — раздельно, тяжелым голосом проговорил мужчина, вперив в старика неподвижный взгляд. — И только я решаю, что и кому следует делать. Если вам нечем заняться, кроме как взывать к моей совести, господин Пак, я готов запретить вам говорить.

Пак захлопнул рот и, сокрушенно опустив голову, поплелся обратно к шалашу.

 — Я помогу? — Ники, подойдя, уселась перед костром, робко протянула руку к тушке филина. Это светлое, теплое, чистое утро пугало ее, пугала и улыбка наследника, и такие простые его слова, и та легкость, с какой он заменил одну маску другой — казалось, что все оставшиеся в живых люди застыли в шаге от пропасти и держатся за одну только тонкую веревку. И страшнее всего было оттого, что японка знала, откуда эта веревка, знала, сколь она крепка — и видела, как она лопается, волокно за волокном.
 — Справлюсь, — наследник вновь опустился на землю и взялся чистить птицу. Руки его, когда-то отчаянно красивые, теперь заляпанные грязью и кровью, с отросшими ногтями, под которые забилась земля, двигались с нечеловеческой мерностью, скупо и ловко, будто до этого мужчина ощипал уже тысячи раз. И, равно с этим, тысячи раз проделал любое другое дело — построил шалаш, развел костер, отобрал жизнь…

Теперь он и впрямь был похож на настоящего мононокэ.

 — Кванмин ночью плакал, — совсем тихо произнесла Ники, втайне желая сейчас тех же слез, да хоть гнева, хоть чего-нибудь живого от наследника. Не к месту сейчас было понимать, что приходится бить подло и больно.
 — И будет плакать еще, — руки Его Высочества замерли на миг, а после очередная охапка перьев полетела в костер чуть резче, чем прежние. Японка обреченно отвела глаза — она сидела рядом с настоящим наследником престола, так что и впрямь пора было становиться циновкой под его ногами.
 — И не хочешь спросить, почему? — вдруг совершенно невпопад бросил наследник, сурово поджал губы и коротким, едва уловимым движением тряхнул головой, чтобы через миг вновь лишить лицо всякого выражения. Так вор прячет только что добытые сокровища за пазуху в надежде, что никто не успеет заметить.

Но Ники успела.

 — Чжоу, — почти без звука, одними губами вывела она, обеими руками перехватила его за локоть. Указала глазами на обставленный ветками до вида шалаша куст. — Ты… работал всю ночь? Под дождем, да? Что стряслось?
 — Дзиро ушел, — наследник дернул рукой, отбирая ее у японки, сорвал с филина еще пучок перьев и бросил в костер. — Он считал, что из меня выйдет паршивый правитель.
 — Просто ушел? — не поверила Ники, осуждающе покачала головой.
 — А еще эти варварские пистолеты уже не стреляют, — хмыкнул наследник.
 — Ты не успел его убить? — поняла японка.
 — Пусть уж сам себя убивает, главное, что не смог убить меня, — холодно бросил Его Высочество, но в голосе мужчины японка отчетливо распознала тонкое и болезненное, натянутое как струна сожаление. — Полночи мы морочили друг другу голову, до тех пор, пока мне это вконец не надоело. Я сам дал ему пистолет, и мало того, что это дурак не знает, как целиться, ему еще и с пулей не повезло.
 — Он был просто гордым идиотом, — Ники вновь перехватила наследника за локоть, прижалась щекой к его плечу, тихо улыбнулась. — И знаешь… можешь меня сейчас побить, убить, да что угодно…
 — Что? — Его Высочество нахмурился, взгляд его разом сделался острым.
 — Очень красиво, когда у тебя волосы растрепаны.

***

К вечеру они дошли до деревни. Крохотное, полупустое селеньице с глинобитными домами и крытыми соломой крышами выскочило на них из леса, будто зверь, ощерилось пастями окон брошенных домов, залаяло тощими злыми псами, выскакивающими под самые ноги. Под вечер опять сгущались тучи, солнце рваными полотнами кидало свои лучи через прорехи, выхватывая из тени то один дом, то другой, обливая его красным и золотом. Крестьяне возвращались со скудных, тщедушных полей и огородов, рыхло разбросанных вокруг деревеньки, и на пятерых путников в рванине никто не обратил внимания.
Его Высочество медленно, босыми грязными ногами отмеривал шаги от дома к дому, лениво озираясь, за его плечом болтался узел с нехитрыми пожитками — а Мурамаса, какой наследник вдоволь намахался днем в непролазных лесных кущах, покоилась в ножнах, на несколько слоев обмотанных тканью, и сошла за палку, на которой мужчина и тащил узел. Голову наследника вновь укрывала шляпа, та самая, из совона. Добротная, целая круглая шляпа, с которой не приходится бояться, что лицо чрезмерно загорит. О японских шпионах здесь не слыхивали, и идущие за мужчиной едва ли не след в след старик, две женщины и юноша не привлекали ничьего внимания. Будь в деревне еще вполовину меньше людей, наследник и разуваться бы не стал — пусть пялятся, сколько им угодно, на диковинные варварские сапоги.

А деревня жила. Густой, сырой запах вскопанной земли застилал ее от края до края, вокруг каждого жилого дома рядами теснились грядки, на фруктовых деревьях наливались первые, еще неразличимые на фоне листвы плоды. Полумертвое селенье жило и цвело из последних сил.

Один из садов наследнику понравился — совсем небольшой, немного неряшливый, вокруг махонькой, полуразвалившейся лачужки, он мог принадлежать или одиноким старикам, или совсем уж молодой, не умеющей управляться с хозяйством семье, и что одни, что вторые за самую малую помощь наверняка предоставили бы ночлег. После стольких дней в лесу, истыканных ветками боков и сплошь зудящего от укусов мошкары тела, даже пара подушек мнилась величайшим блаженством.

Его Высочество готов был шагнуть к дому — но его внимание привлекла целая толпа детей, с улюлюканьем и радостными воплями бегущая куда-то вдоль улицы. Даже один ребенок казался здесь чудом, а такое множество могло означать лишь то, что там, впереди, творятся совсем уж неординарные события.

И действительно, в маленьком селеньице сохранились и рынок, и управа, и сейчас все жители — наследник даже взялся считать, но сбился на первой сотне — толпились вокруг наспех сооруженного куцего, шаг на шаг размером, помоста. Такой впору было сооружать для зачитывания указов, порки или казни, но дородный бородатый мужчина, стоящий на нем подбоченясь, весело горланил в толпу отнюдь не о преступниках.

 — Тот, кто выстоит на этом помосте и будет последним, получит всю эту чумизу! — он гордо потрясал над головой и вправду здоровым мешком, а после грохнул его на доски перед собой, развязал и красными заскорузлыми руками влез в горловину, меж пальцев пропуская сыплющееся зерно. — Задаром! Самому сильному и ловкому!
 — Совсем очумел, — проворчала какая-то старуха, плечом оттирая наследника в сторону, — сам же потом эту чумизу получит, когда заложат, чтобы налог заплатить.

С ростовщиками наследник связываться не хотел, шагнул было назад — и едва не споткнулся о выросшего будто из-под земли Кванмина. Глаза мальчишки, до этого осунувшегося и тихого, восторженно сияли, и от этого сияния Его Высочество охватил страх куда более сильный, чем в тот миг, когда предпоследний воин собственного отряда кинулся на него.

 — Мы пойдем отсюда, — жестко, много жестче, чем хотел, бросил мужчина, сжал пальцами плечо мальчишки. — Не нужен нам этот мешок зерна, если ты не хочешь настроить против меня всю деревню.

Глаза Кванмина разом потухли. Покорно опустив плечи, он уткнул взгляд в землю, смял в горсти собственные пальцы и сам попятился прочь, казалось, готовый в любой момент осыпаться пылью. И это, с запозданием осознал наследник, било куда больнее, чем оставшаяся на руках кровь собственных людей.

 — Послушай, — едва удерживая все тот же жесткий, строгий тон, но уже много тише, сказал он. — Нас не столь много, чтобы это зерно было нам нужно. Что с ним делать? Раздать по горсти каждому жителю? Если они действительно в этом нуждаются, найдется храбрец, который сделает это без нашей помощи. Продать? Ничего, кроме нового платья мы за вырученные деньги не купим.
 — Обувь, — несмело протянул Кванмин, отворачивая голову.
 — Я приказываю тебе меня слушать и не молоть чепуху, — Его Высочество, уже злясь, понизил голос до шепота. — Да, мы можем его получить, и мы можем купить мне туфли и всем остальным штаны и рубахи, но для этого придется победить всех, кто только захочет залезть на этот помост. Думаешь, это легко? Я сам мог бы…
 — Сломать нос, — зашипела Ники откуда-то из-под бока, и наследник не сдержал усмешки.
 — Да, верно, спасибо, — он извиняющее улыбнулся мальчишке. — Даже мне нельзя ввязываться в подобное, а ты не выстоишь и пары боев.
 — Как гончар я все равно бесполезен, — тихо, с едва слышным сдавленным всхлипом выдохнул Кванмин.

Утишить порыв обнять этого глупого и совершенно безвинного ребенка показалось наследнику делом куда более тяжелым, чем в действительности скинуть с помоста всех мужчин этой жалкой деревни.

 — Давай просто посмотрим, а потом пойдем устраиваться на ночлег, — наконец, сдался он, снял руку с его плеча и развернулся к уже начавшемуся состязанию.

Бой за чумизу разгорелся жарче, чем штурм настоящей крепости. Грязные, пропахшие потом мужчины всех возрастов, от дедов до совсем еще безбородых мальчишек, совсем тощие и чуть поплотнее, высокие и низкие, то исполосованные шрамами, то без глаза, то без кисти руки, лезли на помост, толкались, рычали и кричали, шлепки тела о тело мешались с грохотом падений. То между очередными претендентами едва пролетало мгновение, то равные, сильные противники долго примеривались друг к другу и боролись почти красиво. Крики, свист и хлопки со всех сторон подбадривали бойцов — а Его Высочество молча, холодным взглядом прохаживался по оскаленным, злым лицам, по перекатывающимся под загорелой до черноты кожей мускулам, подмечал шаги и броски. И понимал, что ни единого не то что офицера — даже солдата деревенские с десяток лет как не видели. Туфли вряд ли смогли бы спасти загрубевшие пятки наследника сейчас, когда до Хансона оставалось всего ничего, но этот шанс, казалось, был поднесен самим Небом на золотом блюде и с величайшим почтением. Никогда мужчина не желал верить Небу, был сыт им по горло… но сейчас, когда оно стояло перед глазами, стояло как человек, нельзя было не считаться с ним.

Вовсе не надо будет побеждать всех. Сбросить одного-другого, показать свою удаль и силу — и никто больше не полезет. Вечером, после целого дня работы в поле даже у самого голодного человека могут найтись забавы приятнее, чем грезить о полном мешке зерна и получать за это тумаки.

Очередной претендент на чумизу тем временем ловко перебросил через спину одного противника, пинком скинул второго — и теперь рычал и скалился тигром, бил себя в грудь и с лихой, но отнюдь не злой удалью зазывал других смельчаков подняться к нему. Наследник мельком прошелся взглядом по всей его фигуре: крепко сбитый, но невысокий, совсем еще молодой, с круглым и несмотря на оскал добрым лицом, он хорошо владел своим телом, но не более.

 — Это земля, — тихо, понизив голос до шелестящего полушепота, заговорил наследник, вкрадчивым медленным движением уложил ладонь на плечо стоящего рядом Кванмина. — Твердо стоит на обеих ногах, но не умеет гореть. Огнем не победить, а в пустоту земля упадет сама.
 — Вы меня отпускаете, учитель? — в голосе мальчишки задрожала глупая, совершенно бессмысленная, и такая трогательная радость.
 — А что мне еще остается, — обреченно улыбнулся наследник под скрестившимися на нем взглядами Ники и Пака, убрал руки. — Иди уж, не испытывай мое терпение.

За три движения Кванмин сбросил крестьянина с помоста: дважды уклонившись от выпадов, на третий раз он пропустил его мимо себя, перехватил его руку и, заломив в локте, довершил им же начатое движение, так что мужчина едва не сам сбежал с помоста и неловко рухнул на землю. Еще двое противников не удостоились от сына гончара и ударом, просто промахивались мимо него и сами соскакивали с узкого дощатого настила — а вот третий, уже несколько раз лезший на помост до этого, с в кровь разбитым лицом и опухшими размозженными костяшками, оказался слишком силен для паренька. Уже едва не пожилой, низкий сухой мужчина с длинным и широким, идущим через все лицо, пересекающим пустую глазницу шрамом, был почти чересчур хорош для такого боя. И в бугрящемся сером следе, перечеркнувшем смуглое лицо, Его Высочество без труда узнал поруб японским мечом. Солдатом мужчина не был, не знал даже основ — но скупая деловитая холодность в каждом движении изобличала в нем убийцу.

Именно такие крестьяне бросали свою землю и поднимались на войну с японцами, когда совсем молодой принц с жалкой горсткой охраны метался по обезглавленной стране с призывами встать на пути захватчиков. И из каждой сотни подобных выживал едва ли один-единственный.

Сперва они обменялись ударами, ничего не стоящими, почти не болезненными — но если сын гончара бил, просто примериваясь к противнику, то крестьянин в скупой и страшной житейской мудрости готовил себе место для стоящего приема. Так рыхлят и унавоживают землю перед тем, как засадить ее тем же зерном.

После очередного удара Кванмин поднырнул под локоть необдуманно открывшегося соперника, готовый перебросить его через себя, и не заметил мягкого, как движение кошки, переката с пятки на носок.

 — Вниз! — наследник зарычал во весь голос, рванулся вперед и едва не рухнул на землю, когда шесть рук цепко сомкнулись на его локтях — но было поздно. Мальчишка, получив пинок коленом в грудь, отлетел к самому краю помоста, где корчился в бесплодных попытках не то что встать, а вздохнуть. Мужчина медленно, с неотвратимостью скатывающейся с гор лавины надвигался на него, ни одного лишнего движения не позволяя себе. Расчетливый, умный вовсе не читаными трактатами, едва ли знающий, как пишется собственное имя, он был страшен лишь тем, в какое время родился и выжил. Такие никогда не ошибутся, не сделают ни одного лишнего движения.

«Не вставай», — стискивая зубы, под нос себе без звука, без дыхания рычал Его Высочество, застыв схваченным в трех парах рук, взглядом впивался в приближающиеся к лежащему Кванмину ноги. Не вставай, не вставай, тупица…

Вновь знакомый, правильный и едва заметный перекат с пятки на носок — если не знать, и не поймешь, что скоро именно этой самой пяткой тебе прилетит поддых.

 — Лежать! — прежде замаха, во всю мощь легких рыкнул Его Высочество, перекрикивая толпу. Разом с десяток голов повернулись к нему, мужчина с помоста понимающе ухмыльнулся, занес ногу…

Кванмин поймал чужую щиколотку меж своих, крутанулся наружу — и крестьянин, нелепо взмахнув руками, рухнул с помоста вниз. Только от поражения это юного корейца не спасло. Следующий соперник, здоровенный детина с волосатыми ручищами и кулаками размером с дыню, просто перехватил не успевшего отдышаться мальчишку и швырнул на землю, добавив беззлобно про шибко зубастых щенков. На побежденного паренька жалко было смотреть — все так же через раз хватая побледневшими губами воздух, он ковылял через толпу прочь, пряча глаза, не замечая одобрительных возгласов и улыбок, готовый провалиться под землю.

 — Хорошего сына вырастил, — стоящий рядом с наследником оборванец уважительно прищелкнул языком. — Если будешь сватать в нашей деревне, найди меня, лучшую девку ему подберу.
 — Да, спасибо, — рассеянно улыбнулся мужчина, и тут же подхватил под руки едва не рухнувшего к его ногам Кванмина. От мысли, как могли треснуть ребра после удара коленом, у него самого в груди нехорошо, болезненно заныло.
 — А сам-то что? — хмыкнул тот же оборванец, выразительным взглядом скользнул по плечам наследника. — Не хочешь счастья попытать?

Не сказав ни слова, едва удерживаясь от того, чтобы подхватить несносного ученика на руки, Его Высочество побрел прочь — к той самой развалюхе, какую прежде приметил. Только вот Небо, очевидно, в насмешку за выпущенный из рук шанс, послало еще одно испытание: едва вся компания остановилась у дверей, их нагнал тот самый молодой мужчина, с каким Кванмин бился первым. Баюкая вывихнутую руку и припадая на правую ногу совсем нездорово, он, тем не менее, бежал что было сил.

 — Ты! Не смей приближаться к моему дому! — с яростным воплем он бросился на Кванмина, замахнулся здоровой рукой…

Всего миг потребовался наследнику, чтобы перехватить его запястье и вонзить нож в сердце. Крестьянин захрипел, глаза его ошарашено выкатились из орбит — и через миг обмякшее тело само скатилось с ножа.

 — Делать теперь нечего, — бросил Его Высочество, и решительно шагнул внутрь завалюхи.

То, что снаружи казалось лачугой, ей же изнутри и было — неухоженный домишко когда-то был добротным, но теперь пообносился, как старое платье, какое никто ни разу не удосужился почистить и подновить, паутина завесила все углы, то тут, то там валялось тряпье, посуда и прочий скарб. У самого очага на тощей кушетке то ли спала, то ли маялась в беспамятстве совсем молодая, но донельзя изможденная, до полусмерти исхудавшая женщина. Заострился нос, страшно запали прихваченные глубокими черными тенями глаза, и за тонкими подрагивающими веками лихорадочно вращались белки. Серые в синеву губы были искусаны до крови.

А рядом на таком же тюфяке под разноцветным одеяльцем спал ребенок лет трех — то ли мальчик, то ли девочка, здоровенький и пухлощекий, с короткими, еще не забранными в косицы и грязными, но прилежно расчесанными волосами.

 — Значит все-таки не старики, — сам себе сказал Его Высочество, и тут же принялся почти лихорадочно шариться по всему дому, выискивая нормальную одежду и хоть что-то съестное или ценное. Удалось разжиться парой горшков со старыми, уже порядком перекисшими соленьями, добротным железным котелком, рабочим ножом и остатками риса в мешке, и большего наследник не желал. Послав Ники стянуть с убитого мужа сандалии, он сам наклонился к жене, вгляделся в едва ли живое лицо.

Не было никакого знамения Неба — вся деревенька наверняка сама желала тому несчастному победить, потому никто и не лез на помост. Лекарства нынче особенно дороги, за мешок чумизы не свезешь женщину к доктору, но хоть каким укрепляющим отваром разжиться можно.

Делать действительно нечего.

Она почти не хрипела, когда нож вошел в тощую грудь и добрался до сердца — лишь вздохнула, казалось, совершенно удивленно, и тут же затихла.

 — Ребенка берем с собой, — наследник обернулся к стоящему подле Паку уже по привычке, отнюдь не намеренный с ним спорить. Старик уже совершенно обыденно, обыкновенно распахнул глаза, открыл было рот — и едва не напоролся на выхваченную из ножен Мурамасу.
 — Казню за предательство, — прошипел наследник и, прежде чем старик успел собраться с духом и ответить что бы то ни было, загнал клинок в ножны, подхватил заворочавшуюся, просыпающуюся малютку и широким шагом двинулся прочь из дома.

***

Семя седьмое

***

На три дня без единого перерыва зарядили дожди. Невысокие лесистые горы, горбами тысячи драконов вскинувшиеся вокруг докуда хватало глаз, укутались облаками, будто нацепили на себя белые чиновничьи халаты, до последней ветви промокли даже самые густые деревья. В бурую чавкающую кашу раскисла земля на склонах, бурные мутные потоки струились по до гладкости отполированным тысячами ливней камням. Что творится внизу, у подножий гор, как беснуются зажатые в свое ложе быстрые реки, страшно было подумать.

Отпрыск убитых Его Высочеством супругов оказался девочкой. Малышка, понятливая и немногословная, спокойно позволяла себя нести и не выдиралась из рук, на вопрос о том, сколько ей лет, показывала три пальца, даже смогла пояснить, ее зовут Ккот, что мать была больна «всегда», а отец один управлялся по дому, и не питала к своим спасителям больше зла, чем это приличествует ребенку. Первый день Ккот плакала, звала отца и на привалах насупившись, нахохлившись, как птенец в мороз, молча сидела поодаль, но к ночи выбилась из сил и уснула на руках у наследника, едва тот соорудил очередной шалаш. Мясо она отказывалась есть, едва не боялась его, но утром сварили рис, все вместе ели из общего котелка, и девочка, робко приткнувшись под бок Его Высочества, едва не из-под его руки стащила себе пару горстей и с завидным аппетитом расправилась с завтраком. На второй день наследник сделал ей куклу из последнего куска алой накидки, белым обтянул голову и угольком нарисовал волосы, глаза и рот — и Ккот влюбилась в него совершенно безоглядно. К вечеру второго дня вышли из леса на тропу, выше по склону холма мелькнули острые крыши монастыря, и тогда наследник, оставив людей и перевязав платье куколки с красного на розовое — в дело пошли уже обрывки тех одежд, какие получили в совоне — вместе с Ккот и остатками риса направился туда. Старик Пак посетовал было, что ночевки на земле его совсем вымотают, но Его Высочество спокойным, мягким голосом пояснил, что одно дело принять пятерых странников на ночлег, и совсем другое принять на постоянное проживание несмышленого ребенка. До самых сумерек, ожидая возвращения господина, все пребывали в полном молчании. Наследник вернулся совершенно невредимым и довольным, вновь как могли отыскали не слишком сырые ветки и соорудили шалаш, переночевали, скинув промокшую одежду и тесно прижимаясь друг к другу.

Утро третьего дня встретило их громогласным, страдальческим чиханием господина Пака, и Его Высочество, скрепя сердце, свернул на тракт. Кёнги, пояснил он японкам, это земли вокруг Хансона, и в Кёнги они уже вошли, так что если погода хоть немного улучшится, за четыре-пять дней они доберутся до места. А к полудню Юми, бредущая едва не с закрытыми глазами, без сил рухнула на землю. Скрипнув зубами, наследник разделил немногочисленные пожитки между Кванмином и Ники, а сам взгромоздил девушку на спину, сдвинув шляпу со своей головы на нее, и угрюмо потащился вперед. Пак только качал головой, но не отваживался сердить Его Высочество и все свои укоры оставил при себе.

Юми оказалась не только во много раз тяжелее, но и во много раз норовистее Ккот — едва придя в себя, японка запричитала, что не заслуживает, что может идти сама и не стоит тратить на нее силы, но наследник не удостоил ее и словом. Просто нес, как бессловесная скотина вроде вола или мула тащит на себе поклажу, совершенно бездумно и ровно. Кванмин неуверенно обронил про носилки, Его Высочество снизошел до разговора и пояснил, что люди разного роста не смогут нести их ровно, и вновь замолчал хмуро и едва не зло. Пак, поравнявшись к Ники, едва начал разговор о древних китайских канонах, описывающих добродетели истинного правителя — но Его Высочество, обернувшись, метнул на него взгляд столь яростный, что старик поспешно захлопнул рот и в пояс поклонился мужчине.

До самого вечера в полном молчании шли по тракту, миновали несколько приткнувшихся у самой дороги селений, разошлись в стороны теснящиеся друг к другу горы, и едва не целая крепость предстала перед путниками. Земляные валы и невысокие, но добротные каменные стены здесь не прятались за кронами деревьев, гордо высились среди тех же полей и целиком укрывали своей тенью приткнувшиеся под бока города земляные лачужки. Немногим больше того же Кимдже, это поселение будто само себя собрало в кулак, обрядилось в едва не парадные доспехи, готовое каждого чужака встретить ударом, а не распростертыми объятиями.

Четверых беззащитных путников пустили в город не без труда.

 — Кто такой? Есть именная табличка, оборванец? — стражник у ворот крепости преградил дорогу Его Высочеству.
 — Потерял на войне, — сухо бросил наследник, но, тем не менее, послушно остановился.
 — Может, в управе с тобой разберутся, а? Вдруг ты разбойник? — хохотнул второй стражник, с веселой угрозой тряхнул копьем. — Что тебе нужно в городе? Как звать?
 — Доктора ищу, лечить тестя и жену, — мужчина отвел взгляд, подхватил с земли палочку и в жирной придорожной грязи начертил несколько иероглифов. — Звать Хон Гильдон, вот моя именная табличка, я запомнил. Отец янбан, мать кисэн.

Пак за спиной наследника неодобрительно поджал губы, но стоило стражнику перевести взгляд на него, поспешно закивал и подтвердил слова названного зятя, и даже не стал по его примеру придумывать себе документы, сославшись на неграмотность. Зато очередной хриплый болезненный чих пришелся как нельзя кстати. Четверо мокнущих под дождем скитальцев наконец-то вошли в город. Место на постоялом дворе Его Высочество добыл той же безыскусной и простой ложью, едва не все свои пожитки выменял на грязную, холодную комнату, одну на всех четверых, соломенный тюфяк и две миски жидкого супа, тем самым больным тестю и жене. За то, что выдраил весь двор и согнал в сточную канаву грязь из хлева и конюшни, мужчина получил еще и чайник горячего ячменного чая, да еще извозился так, что хозяин постоялого двора сам приказал ему вымыться — и жизнь наладилась удивительным образом. К очагу отнесли сушиться одежду, была еда, была крыша над головой, даже воду прислужник не поленился нагреть. Ласковая, как женщина, она обнимала и не стесняясь обволакивала все тело, прогоняла любые лишние мысли, смывала усталость и вонь, и наследник без зазрения совести предался совершенно невинному удовольствию вдумчивого, пристрастного мытья. Даже огрубевшим ступням досталось, мужчина в который раз безжалостно содрал все мозоли — благо сандалии убитого отца Ккот пришлись ему как раз впору. Лишь голову Его Высочество не стал трогать, посчитав, что вымытые волосы плохо вяжутся с обликом сына рабыни.

К рассвету закончился дождь. Сильный, густой и жаркий западный ветер разорвал полотно уже истощившихся туч, выглянуло солнце. Город засиял, засверкал цветными черепичными крышами и изумрудной листвой деревьев, обрядился в лучшие свои одежды. Следовало выдвигаться и продолжать путь.

И тут Его Высочество узнал, что крепость здесь вовсе не одна. Местечко под названием Ансон вобрало в себя целых две крепости, на склоне одного и другого горного хребта, и деревню между ними. Этот странный двухголовый, трехлапый город успел набраться плоти с войны, был богат и тучен. Разрушенные, брошенные дома растащили по кускам, разровняли землю, и там, где руины должны были пустыми глазницами окон таращиться на путников, уже поднимались молодые сады. Кёнги, истоптанная на сотню сотен раз и китайской, и корейской армией, и приснопамятными японцами, восстала из пепла подобно той же Красной Птице, и этот склепанный из частей, ощерившийся зубами крепостных стен, Ансон вставал с колен и готов был подняться во весь рост.

Наследник не мог отказать себе в удовольствии пройтись и по второй крепости, лишь чтобы убедиться, что и она взошла на том же пепле — да и всей его свите куда приятнее было шагать по настоящей дороге, чем по раскисшим от дождей лесным тропам. Все воспряли духом, и даже старик Пак, следуя за Его Высочеством по городу, чихал с важным, достойным видом, вполне подходящим сановнику. И когда не в деревне, а в той же крепости, среди остатков былого гарнизона устроили состязание, никто более не счел его издевкой.

Новое испытание выглядело настоящей милостью Неба — будто то, осознав прежнюю ошибку, покорно опустилось перед своим наперсником на колени.

В крепости отбирали лучших стрелков из лука.

Его Высочество не спешил. Присматривался, примеривался, ловил каждое слово осанистого степенного вельможи в синем длинном халате, по чьему указанию юркие слуги скашивали на пустыре кусты и к самому дальнему его краю таскали мишени. Большому и богатому семейству Лим предстоит переезд из Йонъина в Хансон, но на дорогах развелось чересчур много разбойников, и все имущество спустят на плотах по реке Танчхон, благо уровень ее очень споро поднялся после зимы. Слуг и носильщиков предостаточно, нужна лишь охрана, и в случае благополучной переправы каждому обещано щедрое вознаграждение. Под напором желающих испытать себя мужчин, а порой и женщин, едва не трещала веревка, отгораживающая стрельбище, тот самый вельможа поглаживал аккуратную длинную бородку и оглядывал собравшихся претендентов, как скот. Его Высочество быстро выяснил, что состязание устроил не кто иной, как господин Лим Осон, здешний судья и глава старшей ветви того самого клана Лим, а состязание проводилось уже третий день, и за это время отобрали лишь семерых лучников из необходимых десяти. Каждого претендента судья смотрел сам, едва не в зубы заглядывая, и одни не добирали умения, другие сами уходили, сочтя плату чересчур низкой, а третьи господину Лиму попросту не нравились. Перевезти требовалось семнадцать человек и пожитки из трех больших домов — сундуков сорок или пятьдесят, пока вода не сойдет, и весь путь длиной чуть более пятидесяти ли, должны были проделать за вечер и ночь, дабы почтенное семейство выспалось и обустроилось в новом доме.

Что угодно могло пойти не так — но судью знал весь город, и ни единый человек не сомневался, что он в действительности перевозит в столицу всю свою семью. Спрятать в сундуках порох не составит труда, но на плоту, без трюма и ночью его не удастся поджечь незаметно. Оно попросту не могло быть даже самой хитроумной диверсией.

Шепотом передав Паку свои измышления и в этот раз на удивление получив лишь одобрение, Его Высочество снарядил лук и начал пробираться к линии стрельбы. Мужчина даже посмеивался про себя — как же, старому несносному коту определенно стоило заболеть раньше, и тогда, быть может, удалось бы избежать многих споров.

 — Эй ты, — пропустив мимо себя несколько уже знакомых лиц, господин Лим встал напротив мужчины, загораживая тому мишень, сложенным веером ткнул его в плечо, им же снизу приподнял подбородок, оглядел небритое грязное лицо и скривился. — Проваливай, нищие охотники и голытьба из крестьян мне тут не нужны.

В этот раз повторять свою ошибку и называться слугой наследник не хотел.

 — Внешность бывает обманчива, а жизнь несправедлива, — холодно изрек он на китайском, кончиками пальцев отстранил от себя веер. — Отойдите от мишени, господин.

На круглом, благообразном лице вельможи отразилась усиленная работа мысли, а после его лоб благодатно разгладился, уголки губ приподнялись в улыбке. Такой же почтительной улыбкой ответил ему наследник, и вслед за этим коротким разговором судья сам с уважением отступил, плечом открывая мишень.

 — Откуда вы прибыли к нам, почтенный господин, и что за лишения довелось вам пережить? — без чрезмерной угодливости, всего лишь любезно, но на чистом, хорошем китайском спросил господин Лим, и Его Высочество в мыслях довольно прикрыл глаза. Вот теперь, в кои-то веки игра началась правильно.
 — Повторяю путь Чхве Пу, только без милости империи Мин, — отозвался он, прикладывая стрелу к тетиве. — Корабль сел на мель у провинции Чолла. Неужели вы ни разу не слышали о добирающемся до столицы японском шпионе?
 — И кого же жестокая молва окрестила японским шпионом? — судья негромко хохотнул, оценив шутку и не найдя в ней угрозы, сложил на дородном животе руки.
 — Офицер седьмого ранга, бывший управляющий дворцовой гвардией в Хансоне, Хон Сёнрён. Выкуплен из японского плена вместе с полусотней других офицеров, каллиграфами, художниками, гончарами и мастером чайной церемонии. Ни каллиграфов, ни художников не осталось, из шестидесяти человек выжили я, один гончар, да глава миссии. Если вы не служили в Хансоне ни в одном из подразделений, мое имя ничего вам не скажет. Документы пропали, и я ничем не могу подтвердить свои слова, — Его Высочество, прихватив тетиву голым пальцем, без кольца, медленным ровным движением натянул лук, тщательно прицелился, не разрывая фраз, выпустил стрелу и поразил самый центр мишени, с легкой, тонкой улыбкой развернулся к вельможе. — Вы мне верите?

Господин Лим отступил на полшага назад, его лицо так отчетливо смяла растерянность, смыла улыбку — но мужчина быстро и без чрезмерного усилия совладал с собой, уяснив для себя все, что требовалось. И его вежливая, необидная настороженность и впрямь понравилась наследнику. Верить такому человеку было еще опасно, но вот договориться — уже можно.

 — Что вы, господин Хон, я вам верю, — засмеялся судья спустя пару мгновений молчания, не выдержав на себе испытующего взгляда наследника, едва не перешел с китайского на корейский, но, оглядевшись, торопливо поправился. — Для моего семейства большой честью будет помочь возвратиться на родину бывшему японскому пленнику. Только вот мы слишком бедны, чтобы нанимать в качестве охраны офицера седьмого ранга, вам стоит по меньшей мере брать на себя командование гарнизоном всей этой крепости.
 — А вы выплатите мне… — наследник облизнул губы, из-под ресниц стрельнул на вельможу почти игривым взглядом, вытащил из колчана вторую стрелу, — за троих.
 — О-о, японский плен испортил вас, господин Хон, — судья шутливо пригрозил мужчине пальцем. — Разве стоит брать деньги с соотечественников, вместо того, чтобы с благодарностью принять их помощь? Я же вижу, вы в крайней нужде. Давайте так. Я дам вам денег на постоялый двор и дорогу до Йонъина, выпишу бумагу, по которой вас примут в семействе Лим. Еда, одежда — все за их счет, и вы пребудете в Хансон вместе, а уж там — на все ваша воля.

Судья обманывал, не требовалось особой мудрости, чтобы понять это. Офицер, оказавшийся на одном плоту с беспомощными женщинами и детьми, будет защищать не их жизни, а свою собственную, но судьбу пронзенных стрелами разбойников это уже не изменит. Шутка господина Лима была понятной и простой, даже не слишком ловкой, не заслуживала и малейшей обиды, и это было хорошо.

 — Значит, заплатите за двоих? — всадив вторую стрелу в мишень так, что едва не зацепил оперение первой, наследник всем корпусом развернулся к господину Лиму, с прилежным вниманием склонил голову набок. — Пройдет не один день, прежде чем меня примут во всех надлежащих ведомствах.
 — Родная страна и без того оказывает вам неслыханные почести, — покачал головой вельможа, но наследник отчетливо видел, как тот мечется от мысли к мысли. Опытный офицер, способный не просто драться, но и командовать, стоил куда больших денег, и господин Лим не мог не понимать это.

Ничего не ответив, Его Высочество нащупал за спиной еще три стрелы, разложил их в колчане одну за другой и прикрыл глаза.

Японцы, помнилось, еще за год до войны передали с посольством португальский мушкет, но на сановников он не произвел ни малейшего впечатления. Чтобы зарядить, зажечь фитиль и перезарядить вновь при любой сноровке уходила бездна времени, пуля пробивала доспехи лишь немногим лучше стрелы, грохот выстрела был едва ли не единственным достоинством этого оружия. Лук, бесшумный и не боящийся сырости, не требующий огня и пороха, незаметный в ночи, был в десяток раз быстрее.

Хваленая быстрота корейских луков и лучников не спасла от поражения в войне — но сейчас могла помочь в дипломатии.

Не переводя дыхания, не останавливаясь ни на миг, Его Высочество выстрелил трижды, и все три стрелы попали в мишень, едва не в воздухе нагоняя друг друга. По теснящейся вокруг стрельбища толпе прокатился нестройный вздох изумления.

 — Когда ваши родственники будут в Хансоне, напишите им письмо, — мужчина опустил лук, бесстрастно оглядел остальные мишени. — И спросите, кто был лучшим лучником во всей Чосон до войны.

Господин Лим поспешил нацепить на лицо угодливую улыбку. Подобное умение напугало его, судья, казалось, готов был отдать деньги просто так, лишь бы никогда не связываться с бывшим пленником, но наследник прекрасно заметил, как его прежде спокойные глаза зажглись азартом охотника.

 — Я согласен, господин Хон, — закивал он. — Мы заплатим вам за двоих.

***

Четыре дня прошло с тех пор, как оба командира лишились своих отрядов. Четыре дня в одиночестве, под дождем, по раскисшей земле, каждый сам по себе, они брели вслед за своей мишенью, и каждый шаг еще немного приближал к столице. Тут уже ни голод, ни усталость, ни в кровь стоптанные ноги не имели значения.

Миновали Ансон, разжившись там слухами о невероятном лучнике, и, не останавливаясь, двинулись по его следам дальше. Ким не спешил — со спокойной, расчетливой деловитостью он останавливался отдохнуть всякий раз, как считал нужным, шел и ночью, и днем, не боясь свернуть с тропы и потеряться. И сперва Ю это злило и едва не пугало, но в один вечер офицер и сам заметил на придорожном дереве будто невзначай надломленную ветку — и до дрожи прошиб холодный липкий пот.

Тогда Ю едва не рухнул там же в истоптанную полужидкую грязь тракта, правда, безыскусная и злая, вытянула из мужчины остатки сил. Продолжать свой путь просто не было смысла. Но прошла ночь, Ю ни слова не сказал своему спутнику, смирился — и злая, глухая досада сгладилась, той же водой просочилась в землю.

Дракона в который раз предали. Дракону скормили собственных, драконьих детей, лишь чтобы посмотреть, как остры его когти и зубы, а может быть, и чтобы лишить его тех самых зубов. И дракон понял это прежде своих неразумных, бесполезных отпрысков, без жалости вырвал любовь к ним из собственного сердца и отобедал ими, что от него и требовали. Так им и надо. За то, что не заметили прежде, что упивались бессмысленностью выбора и не могли разглядеть за ним сути, что — как же, элитные бойцы! — ни разу не глянули по сторонам.

До Йонъина оставалось не больше двух дней пути, ночь настигла воинов в перелеске меж двух полей, позади как раз остался постоялый двор, за который, впрочем, им нечем было платить. Небо прекратило рыдать, но при всей его милости сухое место для ночлега едва удалось найти, так что два командира, два бывших врага, два предателя приткнулись под одним деревом едва не в обнимку.

 — Сколько часов нам осталось? — задумчиво поджав губы, спросил Ю.

Ким отвернулся от него злым, рассерженным движением, но на это Ю лишь улыбнулся. За четыре дня совместной дороги он успел приглядеться к командиру и лишь сейчас понял, какими они все в отряде Десяти Тысяч Звезд были глупцами. Человек, которого каждый ненавидел всем сердцем и презирал за одно лишь существование, на деле оказался слабым, едва не беспомощным, но храбрым и честным. Простой крестьянин, получивший милость от самого принца и ставший его личной маленькой игрушкой, боготворил Его Высочество едва не больше, чем все офицеры отряда вместе взятые, и желал спасти от самозванца не трон и всю страну, а лишь самого наследника. Он и впрямь готов был положить за него свою жизнь и жизни всех, до кого только дотянется — только вот боялся признать в том оборванце настоящего наследника едва не больше, чем Ю страшился узнать в нем Имуги.

А еще он совершенно не умел командовать. Несчастному крестьянину до физической боли неуютно давались приказы, и если бы не обожженная половина лица, пожалуй, и не дались бы вовсе. Под уродливым, пугающим и приличествующим настоящему демону ожогом прятался бесприютный, болезненно ранимый ребенок — и тот же ожог навсегда запечатал ребенка в теле взрослого сильного мужчины, просто не дал повзрослеть. Ожог жил вместо него, своей жизнью, и именно эти уродливые красные рубцы, а вовсе не прячущийся за ними человек, были ловки, изворотливы и хитры, не прощали ошибок и не имели сердца.

 — Его Высочество еще должен меня убить, верно? — так и не дождавшись ответа, Ю заговорил вновь — спрашивая лишь потому, что так повернулся язык. Ответ уже не имел значения.
 — Ну что, поверил? — огрызнулся Ким.
 — Если бы, — Ю не сдержал усмешки. — Давай пойдем к нему вдвоем? Чтобы каждый сказал свое слово.
 — Спи уж, — буркнул командир, нарочито зашуршал подстилкой, заглушая все возможные слова. И Ю смиренно дождался, когда вновь повиснет тишина.
 — Но ты же должен получить от господина Пака последние наставления? Вдруг в последний момент Его Высочество признают недостойным, или и вовсе самозванцем?
 — А почему бы тебе не пойти самому, а? — Ким резко развернулся, распахнул глаза так широко, что в глухой черноте ночи отчетливо блеснули белки. — Что отличное от меня ты увидишь, а?

Ю замешкался, не находя что ответить, а Ким продолжал:

 — Просто послушай меня, плешивый кот. Ты трус, и по твоей трусости погибли все остальные. По твоей, и ничьей больше. Ты всю свою жизнь был тенью. Вечно второй, вечно «на всякий случай». Думаешь, я не знаю? Ты прятался за спину этого Имуги и лишь ел и спал, а он один жил за вас двоих и тянул тебя за собой. Без него ты был бы никем. И сейчас без него — ты его тень. Легко быть вечно вторым, скажи?

Ю невольно сжал зубы. Второй? Тень? Никому не нужный, почти лишний и кажущийся равным лишь потому, что первый позволил… мужчина никогда прежде не думал о подобном, боялся, да просто не знал, что так можно. И теперь, когда его ткнули лицом в столь простые слова, беспомощно и страшно было осознавать, что в них есть зерно истины. Второй. Равноценная замена первому, уходящая в тень всякий раз, как только тот возвращается на место. Так разве какая-либо замена может быть равноценной?

Несколько мгновений оба молчали.

 — Уж не ревнуешь ли ты к нему Его Высочество? — усмехнулся воин, сообразив, наконец, как достойно ответить.
 — И это не твои слова, — отрезал Ким, повысил голос в прежней, командирской своей манере. — Я знаю Хон Сёнрёна не хуже вас. Его, его из всех вас ставили мне в пример! И меня среди прочих учили быть таким, как он, потому как наследник ценил его выше вас всех, вместе взятых. Уж поверь, я отличу его мысли в твоей голове от твоих собственных. Второй, слышишь? Ты никогда не сможешь стать самим собой. Ты будешь просто тем, кто идет после него. Без него у тебя нет своего места. Привык быть вечно вторым, а?

Ю почти пропустил эти слова мимо ушей — только вдруг закаменели лопатки, земля под боком разом стала холодной и жесткой, и, отозвавшись на чужие слова что-то задрожало внутри. Будто струны натянулись глубоко внутри, и эти струны силились поднять колоссально тяжелый камень, звенели до кровавого эха, тянули почти физической болью. И этот камень, шаг за шагом, вдох за вдохом поднимался откуда-то из бездн и готов был все заслонить, раздавить собой.

А командир и не думал замолкать, слова лились из прежде немногословного до отчужденности мужчины как из опрокинутого кувшина.

 — Будь Хон Сёнрён на твоем месте, он бы не задумываясь снес тебе-самозванцу голову, только сперва заглянул в твои глаза и убедился, как ты слаб и ничтожен по сравнению с настоящим наследником. Чья жизнь более ценна — его, или того, кто на войне поднимал с колен страну? Сёнрён, Сёнрён… будто только люди-драконы достойны стоять рядом с тем, кто облачен в драконью мантию! Ты сам разве ни на что не способен? Убить или быть убитым — это все, что ты можешь, да, плешивый кот? Тогда скажи, в конце концов, чем ты отличаешься от тех самых ненавистных японцев, которые только и делали, что убивали или сами себе вспарывали живот! Твой Имуги в двух часах ходьбы отсюда, так что, тебе не хватит кишок, чтобы пойти и спросить его самого, кто он таков?

Воин ничего не ответил. Повисшее молчание увязло само в себе, путалось, как путаются сети, и рухнуло вниз, погребая двоих под собой. В разговорах больше не было смысла.

Ю долго пролежал без сна, варясь в собственных мыслях — но в конце концов не выдержал. Тихо, стараясь не потревожить вроде бы уснувшего Кима, он выскользнул из-под дерева, поднялся, отряхнулся, поправил висевший на поясе меч и двинулся к дороге.

Через десяток шагов сдавленный всхлип заставил его оглянуться. Ким, этот крестьянин, попавший в милость самого Неба, сжался в комок под деревом и скулил, как побитый пес, коротко вздрагивая всем телом.

***

Покинув Ансон, Его Высочество без капли боязни двинулся в путь по проезжему тракту. Деньги, которые удалось выпросить у судьи на дорогу, ушли на охапку хороших стрел, укрепляющие отвары для Пака и Юми, да на нормальную обувь всем, так что ночевать на постоялом дворе было не на что. Теплые сухие комнаты, манившие с обочины, под вечер безжалостно оставили за спиной и вновь устроились на ночлег в рощице около очередной деревни. Не успело рассвести, как Его Высочество развел костер и, как и прежде, сам отправился за водой. Но в этот раз те четверо, кого он вел за собой, не желали молча бездумно сидеть у костра.

 — Хоть бы Его Высочество меня казнил до того, как взойдет на трон, — Пак с добродушным кряхтением придвинулся ближе к огню, стянул с ног сапоги и подставил теплу босые уставшие ноги. — Если нет, пожалуй, мне придется принимать яд самому.
 — Но почему? — изумился Кванмин.
 — Я знаю больше, чем следует знать человеку моей должности, — улыбнулся старик. — Если я не успею умереть, новому вану придется искать мне особое место, на котором никто не сможет пользоваться моими знаниями против него самого. А мне бы не хотелось продавать свою память подобным образом.
 — И вы не боитесь умереть?
 — Смерть — это великое дело. Порой даже самое великое из всего, что совершает человек, — Пак со значительным видом поднял глаза к небу. — Смерть — это сложное дело. Столь сложное, что мы готовы на все, лишь бы избегать его до последнего. Умирать надо уметь, только, жаль, этому никто не научит. Сколько бы смертей ты ни видел, сколькие бы ни умерли на твоих руках, в свой последний бой ты пойдешь один. Один, даже если вокруг тебя десятки потомков, друзей, верных слуг. Только они окажутся на одной стороне бытия, а ты на другой… как за стеной. Умирающий всегда в одиночестве, и это хорошая цена за то, чтобы осознать настоящую правду. За такое цена не может быть слишком высока. И как бы то ни было, ее заплатят все.
 — Даже те, кому в бою отрубят голову? — Ники, прежде молча сидящая чуть в стороне, придвинулась к костру, подняла на старого корейца внимательный взгляд.
 — Да. Я видел, как человеку отрубают голову. Много раз, — мягко улыбнулся он. — У одних глаза тускнеют еще за миг до того, как из шеи начинает хлестать кровь — такие проигрывают свою битву. А другие… я видел подобное лишь один раз, и этого хватило, чтобы мечтать умереть так же. Голова катилась по земле, оставляя за собой полоску крови, а глаза смотрели в небо, пронзая его насквозь до самых далеких звезд. Лишь когда голова остановилась, взгляд потух и помутнел. Я слышал, как пел дух этого человека, когда выходил из тела.
 — И вам охота была всматриваться в глаза отрубленной головы? — Кванмин невольно поежился, и Ники поспешила пересесть к нему, одной рукой обхватила мальчишку за плечи.
 — Я сам умираю уже несколько лет, медленно, тихо и скучно. Волей-неволей пришлось готовиться к последней битве, — усмехнулся Пак. — Но право слово, негоже говорить о смерти, когда все наши жизни в руках Его Высочества, и только он смеет распоряжаться ими.

Все дружно закивали, соглашаясь не столько из понимания, сколько из нежелания понимать, а старик-кореец начал тихим, вкрадчивым тоном рассказывать про войну: про то, как приходилось тогда совсем юному наследнику распоряжаться чужими жизнями вместо отца, и как после ван злился и распекал сына за каждую ошибку, и как летели головы тех, кто спасал страну, не успев получить высочайшее разрешение.

Сейчас эти слова ничего не стоили. Перед японцами, врагами, сыпать обвинения на голову самого Неба было столь же легко и безопасно, что и кормить с рук пресловутых японских прудовых карпов.
Старый ван никогда, ни в шестнадцать лет, когда едва взошел на трон, ни сейчас, перетерпев сотни лишений и выйдя из тысячи бед, не был безобидной пичугой. Под личиной великодушного и мудрого, мягкосердечного государя прятался человек жесткий и острый, как жало копья. Едва не уничтоживший своего сына лишь за то, что любовь народа к нему стала чересчур сильна, он мог успеть довершить начатое даже после смерти.

Слабость его всегда была ложной слабостью, но с каждым годом, с каждым днем, он все хитроумнее прятал под ней истинную свою силу. Оставив при дворе лишь тех, кто ему угоден, он мог смести героя-принца, защищавшего страну едва не ценой своей жизни, как сметают с рукава пылинку.

И если сам наследник не понимал подобного – грош цена такому наследнику. А потому он сам должен будет обо всем позаботиться.

Наконец, Его Высочество вернулся с полной флягой воды и дюжиной нанизанных на прут мелких рыбешек. Все расступились, давая мужчине проход к костру.

 — Вы ловили их руками, или и правда настолько хороши в стрельбе, что неизменно попадаете в глаз, Ваше Высочество? — Пак укоряющее покачал головой, оглядев добычу наследника.
 — А какое это имеет значение? — тот с бесстрастным выражением опустился на землю, достал нож и принялся потрошить рыбешек.
 — Никакие деньги и никакая помощь не стоят подобного унижения, вы сами себя позорите.
 — Это из-за того, что я продал себя судье? — хмыкнул Его Высочество, поднял на старика испытующий взгляд. — Или от того, что вам досталась слишком малая доля?
 — Как можно говорить о подобном? — Пак даже отпрянул и согнулся в затылке, почти готовый до земли поклониться наследнику, но удержал движение на самом начале. Осуждающе сверкнул глазами на мужчину. — Разве вы не названы в честь величайшего из правителей древности, Ваше Высочество?

Наследник замер на миг, а после продолжил чистить рыбу — совершенно нечеловеческими, скупыми и ровными движениями.

 — Этот великий правитель строил свое величие на костях завоеванных им братьев и умер в сорок лет. Мне не намного меньше, и я все еще не ван, — сухо бросил он, кинул на Пака холодный, тяжелый взгляд. — Вам нужно от меня еще более короткое, но такое же кровавое правление? И разве мне не стоит казнить вас за одно то, что вы желаете смерти моему отцу, господин Пак?
 — Ваше Высочество! — старик все же растянулся на земле в подобострастном поклоне — а наследник, не дрогнув лицом, продолжал чистить рыбу.
 — Вы читали «Путешествие на запад», господин Пак? — тем же пустым, едва не небрежным тоном протянул он, нож мелькал в ловких пальцах быстро и ровно, вспарывая брюхо одной рыбешке за другой и сдирая с их тел чешую. — Про правителя обезьян, которого изгнали даже из ада, и про приставленного к нему мудреца, который читал сутры и затягивал на голове обезьяньего владыки обруч, чтобы укротить его силу. Мы движемся не на запад, господин Пак. Бросьте читать сутры, иначе обруч расколется. Вы догадываетесь, в кого при таком раскладе полетят осколки?
 — Ваше Высочество! — жалко, угодливо протянул Пак, но его слова разозлили наследника еще сильнее.
 — Если в первую нашу встречу, услышав об отце, я думал, что в Чосон настали тяжелые времена и требуется сила, чтобы поставить на место зарвавшихся министров, то теперь я вижу — это совсем не так. Вам нужна кукла, которую каждый сможет использовать по своему усмотрению. Что ж, я стану такой куклой. Но знайте, — мужчина понизил голос до глухого полушепота, в каждом слове гремела неподъемная тяжесть рушащихся гор — тех самых гор, изображения которых украшают ширму за спинкой трона. — Тот, кто вздумает играть мной единолично, надорвется.
 — Ваше Высочество! — в третий раз Пак уже едва не скулил.

А наследник, ничего не ответив, стряхнул в костер хлопья чешуи, соорудил из веток подпорки и повесил рыбу над уже прогоревшими поленьями.

Когда зашуршали кусты поодаль, все сперва подумали, что это диких зверей привлек запах пищи, но к костру вышел человек. Воин в белом изношенном тряпье, с обнаженным мечом в руке, опустил голову и шагнул к людям. Ники вскочила, поспешила собой загородить Его Высочество, но наследник мягко отстранил ее, медленным и убийственно спокойным движением снял с головы свою неизменную шляпу, вынул из ножен Мурамасу.

 — Ю Сёнхо, Пхеньян, второй командир отряда Десяти Тысяч звезд, — с равнодушием всезнающего неба протянул он, выступая вперед и отгораживая от воина своих людей. — Доложи по форме, зачем явился, иначе я откажу тебе в аудиенции.
 — Убейте меня, Ваше Высочество.
 — А разве не ты должен меня убить? — усмехнулся наследник, без капли страха шагнул навстречу, кончиком клинка приподнял опущенную голову мужчины. — Разве не это приказывали всем вам на протяжении тридцати дней?

Воин дернулся, вновь опуская голову, острие меча чиркнуло по небритому подбородку, красным протянулась до уголка рта глубокая длинная царапина.

 — Если вы не убьете меня, я напорюсь на собственный меч! — с глухим рычанием Ю отпрянул назад, теперь уже всем корпусом отворачиваясь от наследника. — Убейте предателя, Ваше Высочество.
 — Предателя, говоришь? — наследник еще на полшага приблизился к мужчине. Ники дернулась было вперед, но Пак молча и неожиданно жестко перехватил ее за плечо и потянул назад, отрицательно покачал головой. А Его Высочество принялся по кругу обходить незваного гостя, и тот разворачивался вслед за его шагами, неизменно уводя голову в сторону.
 — Ты трус, — шипел Его Высочество, продолжая сжимать Мурамасу. Шаги по сырой густой траве гремели так, будто под ногой мужчины расстилались гранитные плиты, гремели как военный барабан, и четверо невольных зрителей, скованные этим неслышным барабанным боем, отступили, плечами прижались друг к другу.
 — Трус, — наследник сделал полкруга, заставив воина спиной развернуться к японцам, — ничтожный, жалкий, ты болеешь лишь за себя и страдаешь лишь от того, что сам не знаешь, куда тебе деться и что счесть правдой, а что ложью. Ты не думаешь о стране. Не думаешь о благе простого народа, который будет изнемогать под гнетом тирана и чудовища, ожесточившегося и растерявшего последние добродетели! Думаешь, умерев, ты обретешь покой? Ты будешь голодным духом, и сотни, тысячи лет забвения тебе придется вспоминать собственную ошибку! Разве ты хочешь этого?

Колени воина задрожали, готовые подогнуться, но Его Высочество хлестнул по воздуху клинком, и мужчина машинально подобрался, обеими руками перехватив свой меч.

 — То-то же, — холодно улыбнулся наследник, не прекращая движения, ровным неторопливым движением поднял Мурамасу. Сделав еще полкруга, он вновь загородил Пака и остальных собой, текучим движением опустился в боевую стойку. — Я приказываю тебе убить меня. Спаси страну, Ю Сёнхо, если еще хоть на что-то годен.

Воин вновь опустил голову, почти обмяк — казалось, из него вытянули разом все кости — и через миг с рычанием раненого зверя кинулся на наследника, вслепую вымахнул мечом. Его Высочество даже не пытался отбить или отвести удар, лишь уклонился. Новый неверный, бездумный выпад, новое движение корпусом — и еще одно, и еще. Наследник, оскалившись, оттеснил нападавшего в сторону от костра и своих людей, рукоятью Мурамасы ударил не защищающегося Ю в грудь.

 — Бейся, а не умирай! — рыкнул он, тупой стороной катаны ударил воина пониже колена. — Кому ты показываешь свои страдания? Думаешь, ты заслужил честь погибнуть от моей руки?
Ю пошатнулся от удара, стиснул зубы и кинулся на наследника вновь, но опять получил лишь тычок рукоятью в грудь и охлест тупой стороной по ноге. Мужчина едва не рухнул на колени, рыкнул сквозь зубы и вновь сделал выпад.

Клинки скрестились, и два лица оказались вдруг непоправимо близко друг от друга. Воин дернулся было прочь, но Его Высочество сам перехватил его руку.

 — Думаешь, все так просто? — прошипел он, стискивая пальцы на чужом запястье так, что побелели костяшки. — Скажи, кто я, иначе тебе никогда не видать ни смерти, ни прощения.

Ю так и не осмелился поднять головы.

 — Ты не заслужил смерти, — Его Высочество разжал пальцы, брезгливо стряхнул с Мурамасы чужой клинок. — Потрудись лучше. Убей чудовище.

Воин отступил, тяжело дыша, его ноги едва не дрожали, мелко шевелились губы. Бесконечно долгое мгновение прошло прежде, чем он поднял взгляд — и тут же его глаза потухли. С звериным отчаянным воплем он поднял меч, кинулся на наследника… и замер, напоровшись на Мурамасу.

 — Назови мое имя, — сквозь страшный, звериный оскал выплюнул Его Высочество, по рукоять вталкивая японский клинок в грудь бывшего командира своего отряда. — Это приказ.

Губы Ю беззвучно задвигались, но не хватало дыхания вылепить слова, широко распахнутые глаза застыли в ужасе еще до того, как жизнь покинула тело.

 — Ты сделал свой выбор, — бесстрастно произнес наследник. — Глупец. И ты глупец, и те, кто приказали тебе подобное. Помнишь роспись за спинкой трона? Пять горных вершин, луна и солнце над ними. Так вот, слушай, чтобы между нами на том свете не было недомолвок. Я — это главная из тех вершин, та, на которой держится Небо. Все кончено.

В стекленеющих глазах мужчины мелькнуло даже подобие понимания, а вскоре его взгляд застыл, отяжелевшее тело потянуло меч вниз. Вздохнув, Его Высочество уложил воина на землю, аккуратно, чтобы самого не забрызгало кровью, вытянул Мурамасу из его груди, вытер лезвие о траву. Присев у трупа, он достал из-за пазухи мешочек с ушами Куроямы, перебрал кончиками пальцев взявшуюся осклизшим комом соль. Пришлось досыпать туда последние запасы, чтобы похоронить второго, и рыбу ели вприкуску с золой, несоленую, в почти полном молчании. И всего в нескольких шагах от мертвеца.

 — Прав был тот японец. Истинная храбрость в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть. Курояма умер в тот день и час, когда ничто другое не могло помочь, и ваш офицер начал предателем, но закончил героем, — тихо сказал Пак, кидая в костер обглоданный скелетик. — Радуйтесь тому, что не спасли ни одного из них, Ваше Высочество. Большей чести, чем позволить им погибнуть так, как они и погибли, вы все равно не могли бы оказать.

Наследник коротко фыркнул и впился зубами в свою рыбешку. Ники, опустив взгляд, робко приткнулась под его бок.

 — Таро рассказывал мне про веру гайдзинов, — едва слышным шепотом начала она на японском. — Их бог творил чудеса, превращал воду в вино, а в конце концов взял на себя преступления всех людей и позволил себя казнить.
 — Что, так и позволил? И людям нашлось, за что его казнить? — хмыкнул Его Высочество.
 — Он знал, что так будет, и знал, что его назовут преступником, — продолжила Ники, перехватила руку мужчины и сжала его ладонь в своих. — Это была его карма. Бог-отец послал своего сына на землю, чтобы тот искупил наши ошибки своей смертью.
 — Глупый варварский бог мог творить чудеса, но пожертвовал собой и пошел на казнь, потому что так сказал его отец? — переспросил Его Высочество, а после презрительно усмехнулся, вырвал руку из рук японки. — Тогда я начинаю понимать, почему варвары столь тупы.

Пак лишь молча покачал головой.

***

Семя восьмое

***

Разъяснилось, над окружающими столицу холмами во всю мощь засветило солнце. От напитавшейся сыростью земли нещадно парило, густой удушливый жар погреб под собой леса, дороги и селенья, тяжесть неба склонила человеческие головы. Дождь, еще недавно проклинаемый всеми, мнился теперь настоящим спасением.

Целый день, выбиваясь из сил и обливаясь потом, изнемогая от духоты, пятеро человек тащились по дороге на север, к закату так некстати перешли постоялый двор, зато преодолели две трети пути и заночевали на опушке очередной рощицы, густой и светлой, отгороженной от дороги сплошным поясом отцветших уже азалий. Возвращаться Его Высочество не хотел.

Люди валились на землю как мешки с зерном и засыпали тут же, не обустраивая ночлег, забывая о голоде, даже не снимая обуви. Наследник держался из последних сил, развел костер и сидел один, глядя сквозь огонь в шарашащуюся вокруг темень. Почти вслепую, нащупывая пятна ржавчины пальцами, начистил и Мурамасу, и взятый у погибшего офицера меч, перепроверил все стрелы, добыл на утро и изжарил птицу. Один день оставался перед решающим рывком, один день и одна ночь отделяли всю страну от новой судьбы.

То, что не получалось раз за разом, из года в год, могло случиться по легчайшему дуновению ветра в самый последний момент, и ни одна крепостная стена не защитит от случайности, простой и глупой, как упавшая с дерева сухая ветка. Наследник был почти готов к этому, ждал, что в любой момент та же упавшая ветка переломит хребет дракону. Он заранее смирился с любым возможным поражением — но он не мог позволить себе подобное. И потому мужчина прилежно и настойчиво, тщательно давя в себе поднимающуюся злобу, проверял все, что только можно. Даже потратил полночи на то, чтобы со всех сторон рассмотреть доставшиеся от варвара-моряка пистолеты, высыпал порох и перебрал пули, и в конце концов нашел, куда следовало вставить ключ. Щелчок механизма и поджигающая порох искра в тот миг показались едва не громче выстрела из пушки.

Он не имеет права проиграть в генеральном сражении, когда вдруг все шансы падают ему в руки. Потому как пройдет день, пройдет ночь — и никто, ничто его больше не остановит. Он победит в своей войне, потому что должен, и этот долг просрочил уже на много лет, потому что если не он — значит, никто.

Ни в каких военных трактатах не сказано о том, что со всех сторон благоприятный расклад во стократ опаснее любого другого, только вот Его Высочество испытал это на собственной шкуре. Стояние на реке Имчжин, битвы за Сачон, Ульсан, Пхеньян, осада Хансона — и чудо при Мённян. Всякий раз побеждала та сторона, какая имела меньше преимуществ. При шансах один к десяти побеждали со страшными потерями, при шансах один к ста выдирали победу из лап и клыков противника. При шансах один к десяти тысячам творили чудо, и враги разбегались в выламывающем кости ужасе.

Его чудо, пожалуй, будет проще и тише, так что закатится в высокую траву, и не найдешь. А шансы… шансов все же немного побольше, чем следует.

Будет беда. Обязательно будет.

Уже когда на восточной стороне неба начали одна за другой гаснуть звезды, сон сморил наследника. Без сновидений, глухой, черный, он упал на голову как мешок, и когда Его Высочество стряхнул его — обнаружил себя лежащим на земле около догорающего, бесполезного в ярком дневном свете костра, с плошкой воды под рукой и смущенно улыбающимися лицами вокруг.

 — Мы уж думали вас будить Ваше Высочество, — ласково, заискивающе протянул Пак, но напоролся на гневный взгляд и отпрянул в сторону.

Наследник прошелся глазами по каждому человеку, не утруждая себя разглядыванием стянувшихся в маски лиц. Трое. Их было трое.

 — Где Кванмин? — бросил он, поднимаясь, выхватил Мурамасу из ножен. — Что здесь происходит?
 — Ты спал, — подала голос Ники, сурово поджала губы. Прежняя, робкая и почти счастливая улыбка, какую наследник еще успел заметить, проснувшись, стекла с ее лица, теперь японка сжалась, жесткими углами поднялись плечи. И собственные слова, сухие и холодные, робкие, казалось, причиняли женщине физическую боль. — Что нам было делать? Он пошел за дровами.

Его Высочество медленно, тяжело выдохнул, поглубже запирая готовый скривить губы оскал, задвинул Мурамасу в ножны и опустился на землю перед кострищем, неглядя опрокинул в себя плошку с водой, прополоскал горло и сплюнул.

 — Если не вернется до тех пор, пока догорят последние дрова, отправляемся на его поиски, — глухо бросил он, не удостоив и взглядом поспешно закивавших людей.

Беда стояла за спиной. Наследнику не было нужды верить или не верить собственным предчувствиям, он знал это твердо и ясно. Если его и попытаются остановить теперь, то наверняка.
Долго ждать не пришлось. Кванмин вернулся с охапкой тонких сухих веток, молча положил их к кострищу и, неловко и вымученно улыбаясь, отошел в тень деревьев и осторожно опустился на землю. Сами собой бросились в глаза и тщательно скрываемая хромота, и бледное под загаром лицо, и слабое, едва заметное напряжение щек — так, знал Его Высочество, скрывают гримасу боли.

 — Что случилось? — наследник в один шаг преодолел расстояние до мальчишки.

Кванмин молчал.

 — Я спрашиваю, что случилось?! — мужчина рывком вздернул паренька на ноги, встряхнул за плечи.

Улыбка на лице Кванмина стала шире, отчетливо задрожали уголки губ. Теперь Его Высочество разглядел и обильную испарину на лбу, и искусанные, потемневшие до черного губы, и несколько крохотных, сильно кровоточащих царапин на скулах.

 — Я приказываю тебе объяснить, что с тобой происходит! — медленно выдохнув, наследник разжал руки и отступил на шаг назад. Ответ был ему уже не важен. Беда пришла.

Паренек вдруг всхлипнул и начал медленно опускаться на колени.

 — Я… ходил… — он сжался в комок у ног учителя, начал сплевывать слова по одному, — я… виноват… плохой ученик. Я… должен был…

И он все же расплакался. Беззвучно, он лишь захлебывался густым рвущим глотку воздухом, не в силах произнести нужных слов. Слезы градом лились по худому, уставшему, раньше времени повзрослевшему лицу, плечи вздрагивали как от удара кнутом.

 — Успокойся, — мужчина сверху вниз посмотрел на ученика, поджал губы, стараясь не обращать внимания на то, как пересохло во рту и чужие всхлипы неожиданно дерут собственное горло. И свои слова давались с трудом, падали вниз камнями, слабыми и бесполезными. — Сейчас ты расскажешь, что произошло, а затем мы как и прежде поедим и пойдем вперед.

Послышался короткий сдавленный всхлип. Мальчишка, прежде уже не раз показавший свою невероятную для возраста силу и стойкость, видевший уже столько смертей и столько рисковавший жизнью, не справился с собой. Наследник подавил в себе гневный рык и желание ударить этого недоноска ногой в бок, присел на землю перед Кванмином, взял его лицо в ладони и приподнял. Несколько мгновений неотрывно смотрел на него — бледного, испуганного, с поблескивающим нездоровой испариной лбом, — затем хлестко, не жалея сил, ударил ладонью по щеке. Голова паренька дернулась вправо, опустилась к коленям. И он наконец-то затих.

 — Простите меня, сэнсей, — почти ровным голосом вывел он на японском, но обижаться у мужчины не было сил.
 — Говори, что случилось.
 — Я… — Кванмин поднял голову. Вдохнул поглубже, улыбнулся неправильной, слабой, болезненной улыбкой, будто извиняясь за то, что вообще живет, и выпалил на одном дыхании, чтобы не разрыдаться снова: — я наступил на змею.

Его Высочество коротким злым движением отвернул голову в сторону.

 — Прости, — едва не рыкнул он, а после вновь тяжело, долго выдохнул, прибавил уже тише и спокойнее. — Прости.
 — Я все понимаю, сэнсей. Я заслужил наказание строже, чем одна пощечина, — Кванмин попытался было подняться, но наследник вновь стиснул его плечи и потянул вниз.

Уже не став ни о чем расспрашивать, мужчина, рывком почти до бедер задрал на мальчишке штаны. Правая нога распухла и побагровела, из двух ранок под самым коленом сочилось немного крови, вокруг них кожа уже надулась как на барабане и начала синеть. В ответ на прикосновение к опухоли Кванмин тонко ойкнул, и Его Высочество, как ни старался сохранить хладнокровие, заскрежетал зубами.

 — Очень болит? Как давно укусила? Ты не знаешь, что это за змея была?
 — Мамуси. Она грелась на сухих ветках, я не заметил, — голос Кванмина вновь начал дрожать, как он ни храбрился. Покрасневшие, неожиданно темные, острые глаза глянули с исказившегося лица жестко, почти потусторонне. — Не трогайте меня, сэнсей. Просто убейте. Не следует тратить на меня еду.
 — Болит? — Его Высочество взял ладонь Кванмина в свои, огладил пальцами костяшки. — Ты не ответил. От мамуси не всегда умирают, и если боль не слишком сильна, пройдет пара дней, и ты сможешь встать на ноги. Или можно попробовать отнять ногу, чтобы яд не двигался дальше…

Мальчишка лишь отвел взгляд и скрипнул зубами. Наследник сам себе приказал не думать о том, что чувствует сейчас этот несчастный сын гончара, никогда не имевший ни семьи, ни родины. Только этот приказ рвался на клочки, разлетался в стороны, осыпался пеплом.

 — Убейте меня, сэнсей.

Его Высочество отстранился, в бессильной злобе сжал кулаки. Что он мог сделать? Да и что он мог даже сказать? Кванмин прав. Он еще не научился пить горечь потерь как вино, он радовался каждому новому дню, он принимал каждое убийство врага без ненависти и злобы, веря, что оно лишь расчищает путь. Он любил жизнь с такой силой, что хватило бы на всех. Он хотел жить столь сильно, что еще немного, и его желание могло бы воскрешать мертвых. Он жил мечтой вернуться на родину, мечтой, подаренной учителем вместо глупого и иссушающего желания отомстить. И он принес эту мечту в жертву тому, кто уже давно ничего не хотел. Так и должно быть, с мучительной, приторной, рвущей жилы горечью сказал себе Его Высочество — так и должно быть. С него просто стребовали настоящую цену.

Холодные, влажные пальцы коснулись щеки мужчины — и наследник вернулся в реальность, только сейчас заметив, что по лицу текут слезы.

 — Я недостоин этого, сэнсей.

Учитель стоял на коленях у тела своего ученика, уже оплакивая мертвого. Тот самый мертвый шмыгнул носом, неловко приподнялся, коснулся сжатого кулака мужчины, намереваясь разжать пальцы и вложить в них нож.

В ответ лишь объятья. Крепкие, до судорог, до боли, так что даже невозможно вдохнуть. Слезы расплавленным свинцом текут по шее, пропитывая одежды. Обнять бы еще крепче, чтобы раздавить этот колючий железный обруч, стягивающий грудь и горло, не дающий дышать, рвущий плоть изнутри. Но чем сильнее сжимаешь руки, тем больнее стягивает. Никуда не деться.

 — Спасибо, — мужчина сглотнул вязкую тягучую слюну, так зло и ненужно отдающую сейчас железом, в последний раз обнял того, кого уже считал своим сыном. Прижал к себе как можно крепче, чтобы слышать его сердце рядом со своим. Бьется часто, трепещет, как певчая птица, пойманная в сети и силящаяся вырваться. Не хочет жить в клетке. Не может жить в клетке. И сплевывать ненужно веские, высокопарные, пустые слова, утешая эту птицу, было до спекающей губы корки больно. — Ты навечно останешься со мной. Ты прекрасный ученик, Кванмин. Спасибо за все. Спасибо за то, что был.
 — И вам спасибо, сэнсей. Я верю, вы станете замечательным правителем, — Кванмин выдавил из себя очередную дурацкую улыбку, за которую немедля захотелось ударить его вновь. — Пусть боги наградят вас за все.

Наследник сухими дрожащими губами коснулся лба мальчика — и по рукоять всадил нож в его затылок. Тело Кванмина дернулось, послышался скрежет металла о кость, и через миг стало тихо. В грудной клетке, там, где трепетало это чужое, но уже близкое как свое сердце, стало пусто. И в этой пустоте не было ни жара, ни холода, ни боли. Ничего не было.

Уж лучше бы там была стрела или пуля.

Теперь уже осторожно, бережно удерживая в объятьях тело ученика, Его Высочество запрокинул голову в небо — и завыл зверем, во весь голос. Сейчас ему было совершенно все равно, какие еще убийцы, звери, люди и нелюди могут услышать.

Он победил. Теперь он по-настоящему победил.

***

Юми устала. Устала за эту весну так, что сделалось почти все равно. Девушка забыла и думать, что может не быть голодно, холодно или жарко, что одежда не всегда обязана липнуть к грязному, взмокшему телу, что отвратительная вонь смывается мочалкой и теплой водой. Боль в сбитых, кровоточащих ногах стала уже ненавязчивой и привычной, даже нужной — так шагалось ровнее. Да и без нее японка давно перестала бы чувствовать себя живой. Ее мир сузился до клина земли под ногами, в который изо дня в день приходилось смотреть, и который исчезал ночью, будто пора было умирать. И каждое утро девушку заставляли воскресать вновь, смотреть на эту землю и опять, раз за разом умирать вечером.

У Юми уже ни на что не оставалось сил.

Новая смерть, чужая и навсегда, в отличие от ее ежедневной смерти, выдернула Юми из небытия. Японка, не стыдясь и не стесняясь, искренне позавидовала этому недотепе-корейцу. Он избавился от страданий, ему не придется идти уже ни одного дня, ни одного шага. И даже когда несчастному отрезали уши, в душе Юми не взбросилось ничего, кроме обычной глухой брезгливости, с которой она теперь встречала и чужую кровь, и вываленные в костер птичьи или рыбьи кишки, и собственные новые мозоли.

Наследник раздал всем по куску уже обветренного, остывшего мяса — то ли утки, то ли вороны, то ли человека, сейчас это уже не имело значения, — а сам сидел поодаль, не двигаясь с места, даже не глотнув воды. Это, в конце концов, было его собственным делом, и Юми быстро перестала обращать на мужчину внимание. Прилежно расправившись со своей трапезой, она так же молча, с готовностью села в тень дерева поодаль от костра и замерла там.

Когда Его Высочество скажет, тогда они и пойдут. А теперь…

А теперь ничего.

Ненависть к этому чудовищу, прячущемуся под личиной жалкого варвара-чесночника, стала такой же привычной и простой для японки, как и боль в лопающихся мозолях. Юми потеряла счет дням, проведенным в статусе собственности наследника, все они были одинаково безрадостно серы, как и подобает судьбе вещи. Противное, липнущее к коже и вязнущее в нечесаных волосах ощущение бесполезности собственной жизни изматывало, ныло, как больной зуб, и даже не хотелось избавиться от него. Как и во всем остальном, в этом чувстве не было ни крохи смысла.

Совершенно машинально, бездумно, как разглядывают неинтересные и лишенные смысла, неумело написанные картины, Юми перебирала собственные воспоминания, просто чтобы чем-нибудь заняться. Лишь это скрашивало ее досуг последние дни — после того, как погиб брат, а Ники закрылась в себе и почти перестала отзываться на японские слова. Подруга учила корейский с упрямым рвением, пыталась отделаться от родного произношения и билась над чужим языком, будто и правда шла война, а Юми просто не находила в себе ни желания, ни сил. Куда проще было молчать и бездумно принимать все, чем силиться разобрать чужие слова, как бы ни были они похожи на японские.

Поначалу, вспоминала Юми, она тоже пыталась что-то разобрать. Тогда, на громадном варварском корабле, она открыто недоумевала, во все глаза наблюдала за Его Высочеством и как чай пила горечь осознания собственной несвободы. Варвар-кореец, из страны трусливых, жалких и тупых чесночников, занимал все ее мысли и каждым словом, каждым движением и взглядом растил в японке благоговейный, сковывающий ужас. Его сила, его сверхчеловеческая храбрость, голос, каким Его Высочество владел в разы искуснее, чем все известные девушке воины владели мечом, возвышали его над простыми людьми, превращали в демона. Юми ни мига не сомневалась, что он настоящий наследник — и тем страшнее ей становилось.

В тот день, когда он овладел ею, японка предпочла бы скорее умереть, чем принять его милость. Он тогда не причинил ей боли, даже смог прогнать страх, утопил ее в волнах спокойной, деловитой нежности, а сам оставался холоден, как острие клинка. Сдергивая с ее губ вздохи и стоны, сам он не сбил дыхание, его взгляд оставался задумчивым и острым — будто в словах «любовная битва» главным оставалась именно битва. Он сражался с ней, и победил разгромно, с позором, сохранив издевательское хладнокровие. Он умел больше, чем все известные Юми мужчины, он смог вознести ее на вершину блаженства, а сам будто ничего не почувствовал. И это было стыдно и страшно до дрожи.

Только с одним человеком японке было лучше. Но и того мужчину Его Высочество предоставил несчастной как высшую милость и почетную работу, а после сам же отобрал с ужасающим хладнокровием. Юми не находила в себе сил быть благодарной наследнику хотя бы за это — лишь ненавидела еще больше. Каким надо быть чудовищем, чтобы заставить полюбить круглоглазого носатого варвара, заставить страдать по нему и превозносить его больше соотечественников? Наверняка в свободное от ежедневных хлопот время Его Высочество гордится этим особым, невероятно изысканным издевательством: как же, втоптал дочь своих врагов в грязь так, что она восприняла свою участь с благоговением.

Варвар, грязный, отвратительный, до неприличия рыжий и огромный, как китовая туша, и впрямь оказался самым лучшим из того, что японка повстречала за всю свою жизнь. Злой, резкий, способный убить в любой момент, он был тепел, его сердце оставалось сердцем живого человека, под ужасающей внешностью скрывались мягкость и доброта. Он стыдился их, прятал, потрясал пистолетами, прикрывался безрассудной храбростью — но он был тепел. Он был живым и мягким, как не подобает мужчине, его вьющиеся, нелепые волосы, касались ее кожи, как опадающие лепестки цветков. Он был… добрым. Вопреки всей своей нечеловеческой силе, вопреки ненависти к японцам, он оставался просто добр.

Его Высочество никогда не был ни добр, ни мягок. То, как он тащил ее на своей спине, оставалось лишь проявлением холодного рассудка, он вовсе не жалел ее, а думал лишь о быстроте хода. Не помогал японке, а лишь унижал, пенял на ее бессилие и слабость. В этом страшном человеке не находилось места ничему, кроме разума, и с разума начинались и его гнев, и его сила, и его храбрость, и его ложная, правильная, жестокая доброта. Его тело, красивое и сильное, состояло не из человеческой, мягкой слабой плоти, Юми помнила это чересчур хорошо. Наследник был сработан из холодной, беспрекословно верной разуму стали. И даже когда он не хотел девушку, в этой стали нашлась сила, из ничего вызвавшая почти правильную твердость.

Брат был прав, думала Юми. Множество раз прав — и когда хотел убить ее, и когда осмелился поднять меч против своего друга. Только куда ему, японцу, воину, до жалкого трусливого корейца, могущего сдвигать горы и посуху переходить море.

Ей самой ничего не остается. Она слаба. Она никому не нужна.

Она одна.

Еще в Хёго наследник подарил японке тонкий и короткий, красивый кинжал, умело сработанный в виде сложенного веера — будто знал все заранее. Знал, что так будет и однажды у его игрушки не хватит сил, она сломается и останется лежать там, где он ее оставит.

Как остальные.

Как те, кому он уже отрезал уши.

Юми вынула из-за пояса — нескладного, неуместно высокого пояса корейских одежд — почти бесполезный кинжал, повертела его в руках. Ники вернула ей эту безделицу за день до того, как варварский громадный корабль налетел на мель и сгорел. Подруга знала, поняла японка, ей наследник удосужился все объяснить. Юми даже понимала, за что Ники любит своего мужчину, и не завидовала ей ни капли. Эти люди слеплены не из глины, им ничего не стоит разбить об себя других.

Юми устала быть куклой.

Единственная радость теперешней своей жизни — кукле не пристало бояться.

Торопливо оглядевшись, японка выдернула кинжал из ножен и полоснула себя по горлу. Ожгло острой, злой, совершенно непривычной болью, почти оглушило. Юми распахнула рот в ужасе, силясь вдохнуть, услышала собственный хрип — но вдох застрял в горле, заклокотал кровавой пеной. Кинжал задрожал в стремительно ослабевшей руке, страх накрыл с головой, как штормовая волна, в отчаянье девушка уже наугад ударила себя по горлу, слезы сами покатились из глаз.

И в тот же миг жесткая, показавшаяся ледяной рука перехватила ее запястье, кинжал выдернули из дрожащих пальцев и отшвырнули в сторону. Юми подняла глаза на наследника, едва различимого за градом текущими слезами, кажущегося просто бесплотным духом, попыталась сказать хоть слово, но голос будто отняли, он проскальзывал куда-то вниз, ни единым звуком не долетая до губ.

 — Я разрешал тебе? — рыкнул наследник на японском — и это было последним, что успела расслышать девушка.

***

Его Высочество, в тонкую нить сжав губы, держал на руках бесчувственную японку и неотрывно глядел на то, как снуют руки Ники, перевязывая на удивление слабо кровящую рану. Оставалось только диву даваться, насколько везучей оказалась японка, когда, перерезая горло, умудрилась нанести себе столь несущественный вред. Плохо было то, что с каждым вдохом и выдохом вздрагивала повязка на горле и выступившая кровь бралась пеной, но сама рана оказалась на удивление чистой и тонкой.

 — И они называли себя воинами? — брезгливо протянул наследник, когда Ники закончила свою работу, полусидя устроил Юми под деревом. — Эта несчастная даже не знает, как правильно перерезать горло.
 — Может быть, ты все же отпустишь ее? — поколебавшись, спросила Ники, но столкнулась взглядом с Его Высочеством и поспешно смолкла, опустила голову.

Мужчина вытер о траву изгвазданную в крови руку, любовно обтер кинжал и вложил его обратно в ножны, убрал за пояс. В который раз наследник распрощался с одеждой, на этот раз последние остатки того добротного, красивого халата, какой он вытребовал еще в совоне, ушли на перевязывание шеи японке. Теперь, если потребуется, ноги перематывать нечем, но это мало заботило Его Высочество. Расчеты всех выгод и трат были просты и скучны, не оставалось ни гроша денег, но со стрелами и мечами в деньгах не было особой нужды. И даже не соль являлась теперь слабым местом.

 — Если потребуется отказаться от кого-то еще, мне придется выбирать, — тихо сказал наследник, поднял с земли Мурамасу и на пару ладоней выдвинул клинок, вгляделся в наполированное лезвие. Клинок растерял часть блеска, в него уже нельзя было глядеться, как в зеркало, мужчина едва различал абрис собственной головы — но меч, питающийся кровью врагов, остался восхитительно остер и так же восхитительно смертоносен. Тихо задвинув клинок назад, Его Высочество поднял взгляд на Ники. — И я просто не хочу, чтобы пришлось выбрать тебя.
 — О чем вы говорите, Ваше Высочество? — встрепенулся Пак, впервые за все утро подавший голос. Не оправившийся от болезни, чихающий и страдальчески трущий нос, в последние дни он трижды думал, прежде чем сказать хоть слово — и куда только делась вся едкость. — Неужели вы хотите сказать, что…
 — Я говорю именно то, что я говорю, — отрезал наследник, поднимаясь. — Кто бы ни послал вас, он не единственный при дворе, умеющий видеть и думать. И я не желаю рисковать вами, господин Пак, а потому должен оставаться еще хотя бы один человек, с которым можно будет распрощаться. Что бывает, когда полководец теряет свое войско до того, как наступает время генерального сражения?

Старик замолчал, лишь рассеянно пошевелил губами и вновь тяжело уселся на землю, принялся, морщась и вздыхая, грызть корешок имбиря, купленный для лечения.

 — Я попробую поговорить с Юми, когда она очнется, — Ники поднялась вслед за мужчиной, шагнула к нему, протянула руку к плечу. — А ты куда-то уходишь?
 — Просто пройдусь, — наследник дернул плечом, как назойливое насекомое отгоняя от себя японку. — У нас мало времени. Сегодня мы должны добраться до Йонъина засветло. Отдохните и наберитесь сил. И лучше бы Юми как можно дольше не очнулась.
 — Опять понесешь ее на себе?
 — А у меня есть выбор? — наследник развернулся к Ники, усмехнулся. — Я — Небо. Я отец своему народу. И пока я не состарился, это я должен нести их всех на своих плечах, а отнюдь не они — меня.
 — Какие крамольные речи, Ваше Высочество, — скривился Пак, сплюнул на землю изжеванную имбирную кожицу, запил водой. — Еще скажите, что будете каждый год по весне сами выходить в поле и пахать.
 — А разве нет? — мужчина с искренне веселой ухмылкой развернулся к старику, поигрывая мечом. — Разве не ван каждую весну начинает с того, что пропахивает на столичном поле первую борозду?
 — Это шутка? — Ники округлила глаза.
 — Это ритуал, — успокаивающе улыбнулся наследник. — И он мне предстоит в числе многих других. Как, например, испражняться при всей свите или записывать в журнал, в какой день я возлежал с какой из своих жен, чтобы будущим наследникам составить заведомо благоприятный гороскоп. Хотя у меня уже есть один… — тут Его Высочество вновь развернулся к Паку. — Верно?

Старик поспешно закивал, но все же заговорил, упреждая все возможные вопросы японки.

 — Но почему бы вам и впрямь не пожалеть свою вторую наложницу? — он заискивающе наклонил голову. — Подобная рана будет заживать долго и мучительно, и бедняжка вряд ли когда-нибудь сможет говорить так, как прежде.
 — Я все сказал, — отрезал Его Высочество. — Юми нужна мне живой.

Что старик-кореец, что японка с одинаковыми покорными, безнадежными вздохами опустили глаза к земле. А наследник шагнул было в сторону леса — как под чужим вороватым шагом отчетливо хрустнула ветка.

Через миг длинное желто-пятнистое тело рвануло через кусты к людям. Мурамаса со свистом разрезала воздух, хрястнуло, брызнуло красным — и к ногам Его Высочества рухнул порубленный наискось, через лопатку и сердце, большой леопард.

 — Сэйси! — Ники подорвалась с места, кинулась к окровавленному зверю, рухнула перед ним на колени. Его Высочество, тяжело выдохнув сквозь зубы, рукавом утер с лица брызги крови, рукавом же отчистил меч. От острых краев перерубленных костей на лезвии остались царапины и щербины, но с этим уже ничего было не поделать.
 — Что, люди у вас кончились, теперь посылаете диких зверей? — наследник с громким лязгом задвинул клинок в ножны, обернулся к Паку.
 — Ваше Высочество! — старик замотал головой. — Как вы смеете о таком думать?

Он говорил что-то еще, постыдно дрожащим, слабым голосом, что-то о зверях-людоедах, привыкших к человеческой плоти еще во времена войны и растаскивающих могилы, о кровавом следе, тянущемся за наследником еще из Чолла, призывал радоваться уже тому, что на этот след не вышли настоящие тигры, но его уже никто не слушал. Ники сидела у тела большой кошки и сердитыми, короткими рваными движениями бралась то за голову, то за лапы, а Его Высочество двинулся к оставленному им под азалией телу Кванмина.

Он лежал среди опавших, перемешавшихся с травой лепестков, такой упоительно спокойный, почти счастливый. Храбрый юный цветочный мальчик  спал там, где ему и положено — в цветах, так что даже не требовалось поминальной таблички. Волосы так и не успели отрасти до того, чтобы можно было связать в пучок, как у человека, чье детство закончилось, но без пучка выходило даже лучше. Без пучка короткие жесткие прядки, облепившие скулы, скрывали отрезанные уши и запекшуюся на затылке кровь.

Его Высочество никогда не верил в неупокоенных духов. Сколько их было — тех, кого он не удосужился похоронить, не удосужился даже оплакать и помянуть? Ни один не пришел по его душу, даже во снах ничье лицо не прорывало укрывшую со всех сторон черноту, когда, казалось бы, тех лиц должно было хватить на каждую ночь. Сейчас, несмотря ни на что, мужчине до постыдной дрожи в коленях хотелось верить, что этот робкий, умный и добрый мальчишка уснет хорошим, спокойным сном. Он похоронит и помянет его как сможет — потом, не здесь, вместе с остальными, заплатившими назначенную цену.

А пока пусть Кванмин простит за все. И за рабство, и за позорную смерть родителей, и за ученичество, бесполезное и лишь ожесточившее юное сердце, и за скитания, голод и холод, и за реки пролитой крови, и за вьющихся над его телом сейчас жирных, черных мух. За то, что не получил от родной страны ничего, кроме боли, что забыл собственное имя, что принес себя в жертву, едва стоило ступить босиком на злую, чужую, неспособную согреть землю. Пусть простит и спит под кустом азалии, каждую весну густо укрывающим ветви пышными розовыми цветами — чтобы женщины окрестных деревень поутру с песнями и шуточками наведывались в эту рощицу, собирали цветы, варили в сиропе и пекли сладкие оладьи, укрывая их засахаренными лепестками. Чтобы поминали этими оладьями славного цветочного мальчика, собой заплатившего за их покой и сытость.

Раздев Кванмина и укрыв собственной, забрызганной звериной кровью курткой, Его Высочество переоделся в чистый ханбок. Куртка оказалась узка в груди, так что тесьму вместо банта пришлось завязать простым узлом и ворот разошелся в стороны, открывая ключицы, на ногах пришлось перекладывать портянки, чтобы дотянуть их до штанов, но найти воду и смыть со своей одежды кровь Его Высочество уже не успевал. Поздно было сетовать.

Вернувшись к остальным, наследник вновь опустился на землю около костра, привалился спиной к стволу дерева и закрыл глаза, уложил меч рядом с собой. Ники, поколебавшись, оставила леопарда в покое и перебралась к мужчине, приткнулась под его бок.

 — Это не Сэйси, — она слабо улыбнулась, взяла Его Высочество за руку. — Он старый, зубы сточились, бельмо на глазу.
 — А ты помнишь зубы Сэйси? — усмехнулся наследник.
 — Помню, — Ники огладила его ладонь кончиками пальцев. — Она пыталась меня кусать, играя. Зубы у нее белые, а у этого желтые. И клыки у него куда больше, а задние все сплошь черные и низкие.
 — Может и правда разрывал могилы, — Его Высочество поморщился, когда муха, неприятно щекоча лапками, села на голую шею, согнал ее взмахом руки и нехотя распахнул глаза. — В Чосон много леопардов. У меня когда-то был плащ на леопардовом меху. Теплый…

Докучливая муха теперь опустилась на колено, с деловитостью обманывающего простолюдинов ростовщика потерла передние лапки и короткими вороватыми перебежками двинулась по ноге вверх, пробуя ткань штанов на вкус. Будто удостоверялась, правда ли от нее пахнет покойником. Его Высочество вперил неподвижный взгляд в насекомое, представил, как казнит ее на главной площади столицы, мечом — той же Мурамасой — отрубая по очереди все конечности и голову.

 — Ты ждешь ту змею, да? И ты ходил за ней, — сказала Ники, не столько спрашивая, сколько утверждая, выпустила ладонь наследника из своей, приобняла мужчину за плечо. — Не надо. Пойдем. А что если ты тоже ее не заметишь?

Его Высочество ничего не сказал, продолжил неотрывно смотреть на муху.

 — Пойдем, — повторила Ники, потянула наследника на себя. — Ты сам сказал, чем дольше Юми не очнется, тем лучше. Она опять начнет просить тебя поставить ее на землю, разве не так?
Муха взлетела и опустилась на руку мужчины, рядом с клинком, вновь с препротивным видом, гадливо потерла лапки друг о друга, втянула и вытянула хоботок. Его Высочество нахмурился, жесткие складки залегли в уголках рта.

Глупая-глупая муха. Ты не знаешь, по чьей коже разгуливаешь, кого пробуешь на вкус. Ты чуешь кровь и смерть, глупая муха, и не понимаешь ничего. Тебя следует казнить за одно твое неведение.

Насекомое замерло. Миг, другой, третий… Его Высочество не сводил глаз с мухи, так что под взглядом даже начала зудеть собственная кожа. И вдруг, вместо того, чтобы взлететь, муха просто скатилась с руки комочком грязи, совершенно безжизненным, не двинув ни лапкой, ни крылом.

Наследник отчетливо ощутил, как кровь отливает от лица.

Он казнил муху.

 — Пойдем, — выровняв оборвавшееся было дыхание, Его Высочество дернул японку за собой. — Ты права. Нельзя терять времени.

***

Юми пришла в себя уже к середине дня, а до того исправно служила поклажей и зонтиком — наследник вновь передвинул шляпу со своей макушки на ее, укрываясь от безжалостно светящего солнца. Шли без единого привала, поддерживая друг другу, из рук в руки передавая бутыль с водой. Мучительный, жестокий выбор между тенью и ровной дорогой сделали в пользу последней, так что шли скоро, по ровной, утоптанной сотнями ног земле, зато обливались потом, увяливаясь на солнце, как вялится рыба. Его Высочество даже не без ехидства радовался узкой короткой чогори — едва ощутимый, но все же прохладный ветерок кое-как остужал взмокшую голую шею и грудь. Остальным пришлось хуже — старик и женщина тащили оружие, остатки старой одежды, еду, веревки и нажитую за все скитания утварь, а в жаркий, душный день даже самый малый вес многопудовыми камнями давил на плечи. До Йонъина оставалось всего ничего.

Японка, зашевелившись, первым делом попыталась выдернуть руки и едва не свалилась со спины Его Высочества. Мужчина подтолкнул ее снизу, как мешок, наклонился сильнее и поправил съехавшую шляпу, как ни в чем не бывало зашагал дальше.

 — Если хочешь воды, два раза постучи по правому плечу, — невозмутимо сказал он, будто Юми и не пыталась свести счеты с жизнью сегодняшним утром. И девушка, оглушенная этой невозмутимостью, послушно затихла.

Впереди, за рисовыми полями уже виднелась проплешина на склоне поросшего лесом холма, за которой и должна была начинаться первая крепость Йонъина — Чоин. Между Чоином и Йонгу, двумя частями города, и начинался Танчон — «угольная река», где, по легенде, духи обманули ускользающего от них бессмертного, заставив его выдать свой истинный возраст, всего лишь стирая белую одежду с угольком.

Эту шутку Его Высочество знал. Черный уголь сделает белые одежды еще белее. Его угольная река уже не сможет обмануть.

 — Эй! Стойте!

Неожиданно всю процессию нагнал человек. Бегущий во весь опор растрепанный, грязный мужчина едва не рухнул в ноги наследнику. Его Высочество поспешил сгрузить Юми на землю, с досадой нахмурился, в полной мере ощущая собственную вопиющую безоружность и вытянул из-за пояса нож. Ники осталась за спиной явившегося незнакомца — искусная фехтовальщица, но уставшая, измотанная, одна-единственная способная сейчас взяться за меч, она почти ничего не могла сделать.

 — Господин, — проблеял человек, не поднимаясь с земли. Взгляд Его Высочества, внимательно ощупавший всю фигуру мужчины, наткнулся на пятно голой кожи надо лбом, там, где следовало бы расти волосам, и наследник против воли сжал зубы.
 — Поднимайся.

Человек выпрямил спину, но остался стоять на коленях, все так же старательно втягивая голову в плечи и не отрывая взгляда от земли, с вымученной, неловкой тщательностью отряхнул штаны. Его подбородок, сереющий жидкой бородкой с одного бока и голый, красный с другого, коротко и постыдно дрожал.

 — Поднимайся, — тверже повторил Его Высочество.

Человек шумно, тяжело вздохнул, встал на ноги и вскинул кверху искаженное страхом, заплаканное лицо — обожженное на одну часть.

Зимой далекого и страшного, драконьего года, того года, когда Чосон захватили и едва не сравняли с землей японцы, крестьянскому безродному мальчишке обожгло половину лица взрывом сигнальной ракеты, когда он кинулся собой закрыть молодого принца. Тот мальчишка едва не умер, бредил ночами, расцарапывал едва начавший затягиваться чудовищный ожог, а после стал слугой, другом, едва не братом спасающему Чосон принцу. Ту войну они выиграли вместе.

Его Высочество не успел отвести взгляд, не успел сказать ни слова. Обожженный вдруг распахнул глаза, вытянулся, натянулся как тетива лука, немой крик застыл на губах. Наследник молча, равнодушно смотрел, как оседает в дорожную пыль уже бездыханное тело, так же равнодушно окинул взглядом Пака, сжимающего окровавленный кинжал.

 — Уши отрежь, — обронил он, вновь разворачиваясь к Юми, как мешок закинул ее себе на плечи и зашагал вперед по дороге.

Старик только сокрушенно покачал головой.

***

Семя девятое

***

Вечер, сырой и жаркий, накрыл город подобно одеялу, вокруг катящегося вниз солнца вновь начали собираться седые клочья облаков. Йонъин, раскинувшийся в низине меж двух гряд холмов, приютивший у себя исток реки, изнемогал под тяжестью скатившейся с окрестных склонов духоты. Каждому было понятно — не сегодня, так завтра разразится гроза.

Те редкие путешественники, что заглянули на постоялый двор, не имели и крохи желания спуститься на первый этаж, к жару кухни, и просторная трапезная внизу под навесом, прежде самая живая часть всего постоялого двора, была непривычно тиха и уныла. Пустели ряды столов, молодая прислужница с маленьким и острым, как у мыши, лицом, скучала без дела. Всего два торговца-лоточника, прибывшие в Йонъин за товаром, устроились у самого выхода и за рюмкой соджу вели непринужденную, ленивую беседу.

 — Чую, я здесь надолго, — тот, что постарше и посолиднее, крякнув, опрокинул в себя рюмку соджу, покачал головой. — Слыхал, Мо напоролся на бандитов? Еле ноги унес.
 — Ты бы поменьше языком трепал, Чжу — второй торговец, сухой, сморщенный как завялившийся прошлогодний абрикос, недобро зыркнул в сторону приближающихся к столам людей.

Пару мгновений оба молча разглядывали вошедших: двух женщин, одну с перевязанным горлом и вторую, тащащую на себе неловко собранный узел с пожитками, и старика. Все трое были бедны, оборваны и грязны, за стол уселись явно обессиленные и даже не спешили подзывать к себе прислужницу, переводя дыхание. Лишь та женщина, что тащила на себе узел, коротко и устало глянула на мужчин, а после две компании перестали быть интересны друг другу.

 — Нищает народ, нищает, — вздохнул Чжу. — Эх, что мы будем делать без Мо?
 — Лучше скажи, что Мо будет делать без нас, — хмыкнул второй. — Ему хоть бы что, от любых бандитов спасется, а нам только и остается, что помирать. Слыхал, что скоро будут отстраивать еще один дворец? Если Мо сбежит в какой другой город, надо бы прознать, да пойти за ним.
 — Неужели у нас ни одного достойного человека не найдется? — проворчал Чжу, плеснул соджу себе и приятелю, возвысил голос. — Да за ним любой пойдет, только свистни!

Второй не успел шикнуть на излишне громогласного товарища, еще один человек показался под навесом, и оба торговца сами поспешно прикусили языки. Этот новый, в закрывающей голову круглой шляпе, такой же грязный и оборванный, как и трое предыдущих, разве что с перекинутым через плечо луком, казался бы простым охотником — только спину держал прямо, как копье и ступал твердо. Как от упавшего в воду камня, от него кругами расходились в стороны волны почти осязаемой силы. Девушка-прислужница будто заколдованная сама кинулась к тому столу, где он устроился, подобострастно склонила голову.

 — Как бы этот не по душу нашего Мо пришел, — второй торговец, задумчиво оглядев выпирающие под узкой до несуразного чогори мускулистые плечи вошедшего, понизил голос. — Страшный…
 — Да брось, — засмеялся Чжу. — Разве нашего Мо кто обидит? Он герой, племянник судьи, он всех нас спасает! Я слыхал, он набирал себе сторонников по другим городам, через дядьев, те даже экзамены устроили, как на дворцовые должности! Вдруг этот к нему же на службу податься хочет?
 — Тише ты, сколько раз повторять! — цыкнул на него приятель, втянул голову в плечи. — Выпил мало, а язык вон как развязался! Если этот к Мо и пойдет, чего орать? Чай ты-то не янбан, и у тебя в родне судей нет! Схватят бандиты, всыпят как следует, да потащат к главарю, что будешь делать?
 — А пусть он слышит, — Чжу дернул затылком в сторону объявившегося мужчины. — Пусть знает, что если пришел помочь, делает доброе дело для народа, а если уж послан кем-то из этих столичных собак, и после смерти ему житья не будет, собственные дети проклянут!
 — Были б у него еще дети, — второй, нахмурясь, долго и пристально разглядывал незнакомца. Прислужница уже принесла ему чайник и теперь вилась вокруг того старика, а мужчина мелкими глотками тянул из чашки что-то совершенно бесцветное, горячее, так что поднимался пар — то ли дорогой чай, то ли простую воду. Так и не опустивший плечи, напряженный как натянутый лук, он пугал одним своим присутствием, даже сама тишина, казалось, скулящим побитым псом жалась к его ногам.

Чжу, сидящий к нему спиной и совсем не желающий свернуть себе шею, в конце концов оставил мужчину в покое, допил остатки соджу, подозвал девушку и попросил еще. Его приятель, сославшись на прихвативший живот, вышмыгнул прочь, едва не столкнувшись у входа с мальчишкой-посыльным. Тот, увернувшись от подзатыльника, вручил записку все так же тянущему свою воду незнакомцу и убежал прочь, и через пару мгновений мужчина, прихватив лук, вышел.

Дышать стало разом спокойнее. Чжу взял закусок, раздобрев, даже отправил рисовых пирожков на тот стол к женщинам и старику, и вскоре думать забыл о пугающем незнакомце. Да и когда тот все же вернулся, в нем не было больше ничего пугающего. Ссутулилась спина, опустились плечи, и торговец покровительственно, почти ласково подумал, что был к этому человеку несправедлив. Теперь мужчина и впрямь казался самым обычным охотником, а то почти страшное напряжение уже забылось, казалось необидным и понятным — мало ли какие тяготы выпали на долю человека. А теперь, видать, все разрешилось, может быть, тот самый Мо все же принял этого охотника к себе. Улыбнувшись себе под нос, Чжу опрокинул еще одну рюмку сожду, заел маринованной капустой. Что бы там кто ни говорил, жизнь наладится, он добудет товар и поедет по уездам Кёнги, как и раньше, заработает себе на сытую, безбедную жизнь до самой осени. А там и праздник урожая, а за ним зима, за зимой Новый Год… все будет хорошо.

Жалобно всхлипнул расколовшийся фарфор, Чжу едва не подпрыгнул на месте, обернулся. Тот охотник сидел, сгорбившись, уткнув голову в сжатые кулаки, и пальцами щелкал осколки чашки, как ореховые скорлупки. По рукам, меж натянувшихся до звона жил, черным в свете заходящего солнца текла кровь.

Чжу, едва расплатившись, поспешил к себе в комнату — развеявшееся было беспокойство навалилось с новой силой. Как мог торговец перепрятал все деньги, заперся, замер на неразобранной постели, и лишь к ночи сковавший его страх медленно, с неохотой отступил. Чжу совсем не был трусом, за войну он повидал столько крови, что сам себе казался мясником — но вид осклизающих кровью белых кусков фарфора, так разительно напоминающих песьи впившиеся в мясо клыки, преследовал его до самого сна. И еще более мерзко становилось от неуютного, злого одиночества: приятель, с каким должны были ночевать в одной комнате, так и не вернулся.

***

Ники, сердито закусив губу, резала подол несуразной, широкой корейской юбки на тонкие полосы. На здешние одежды уходило не в пример больше ткани, чем на все известные женщине кимоно, так что одной такой юбкой впору было перевязать раны десятку солдат. Уж на сколько там пальцев она ниже или выше щиколоток, японку не заботило.

Его Высочество сидел рядом недвижимый, как кукла, покорно молчаливый, и даже не морщился, когда Юми протирала смоченным в соджу лоскутом изрезанные руки. Его лицо, закаменевшее маской, пустое и слабое, лишилось какого бы то ни было выражения, и даже боль от жгущего порезы крепкого алкоголя не могла с этим ничего поделать.

Он рассказал им все, как только ушел тот толстый хитроватого вида кореец, сидевший со своим дружком за самым первым столом. Рассказал на корейском, прилежно следя за квохчущей над ним, снующей туда-сюда прислужницей и замолкая всякий раз, как та приближалась чересчур близко. Впрочем, хватило всего нескольких слов, девушка лишь вынесла осколки да сходила прополоскать тряпку, которой оттирала от крови стол. Ей сказали, что у разбившего чашку охотника умерла мать, та передала слова хозяевам, за разбитую чашку потребовали совершенно смехотворную сумму. А Его Высочество за время ее отсутствия успел объяснить, что Лим Ёнву, он же Мо, тот самый Мо, о котором так неосмотрительно шумно беседовали двое за первым столом, вовсе не желает переехать всем семейством в Хансон, а навещает его один, во всякую достаточно темную и удачную ночь. Мо боготворят все торговцы в Йонъине и далеко за его пределами, потому как он вершит благие дела — грабит обозы с тем, что везут в столицу после сбора налогов, да продает это вновь, чтобы несчастным обнищавшим крестьянам было чем в следующий раз платить налоги.

 — Подожди… — Ники, перематывая очередной палец мужчины, непонимающе нахмурилась. — Если он добывает из обозов то, чем люди платят налог, чтобы продать им же, чтобы они вновь заплатили налог, и снова грабит… куда оно тогда все девается? Люди тратят деньги, а казна не получает ничего, верно?
 — Кладет себе в сундуки. Думаешь, он один такой? — Его Высочество холодным взглядом прошелся по лицу японки. — Так делают сотни. Хуже то, что ради этих бандитов мы шли сюда.
 — Но какое нам дело до преступников? — с сомнением пробормотал Пак, но тут же встряхнулся, наспех, едва не рассеянно подбавил в голос требуемой учтивости. — Что вы собираетесь делать, Ваше Высочество?

Глаза наследника вдруг полыхнули столь сильным, злым огнем, что японка едва не отшатнулась.

 — Воевать.
 — Ч-что? — старик, после болезни не до конца вернувший власть над своим горлом, едва не закашлялся.
 — То же, что начал в год Имдин, — мужчина обернулся к нему, возвысил голос. — Или вы желаете сказать, что весь пройденный нами путь — зря?
 — Ваше Высочество! Не кричите! — Пак втянул шею черепашьим испуганным движением, но наследник уже совладал с собой.
 — Утром мы будем в Хансоне, — он кинул быстрый, острый взгляд на руки Ники. Она, коротким сердитым движением отвернув голову, вновь взялась перематывать кровоточащие пальцы наследника. — Считайте это приказом.
 — Но если вы называете это войной, то кто тогда ваши генералы? Где будете давать битву? — Пак вновь подал голос, состроил жалобную мину, и не понять было, то ли старик действительно растерян и напуган, то ли до дрожи в поджилках рад правильному ответу.

А вот Ники, как ни старалась, не находила сил перебороть страх. Запах крови, привычный, простой, отдающий железом, забивал ноздри, перебивал все мысли, японка уже ощущала себя посреди поля битвы. Ни мига не сомневаясь в наследнике, Ники ощущала себя слабой и беспомощной, как птенец, совершенно бесполезной — и перед глазами сами собой вставали картины того, как человек, которого она любила, в одиночку отбивается от полчищ врагов.

Хуже всего было то, что весь оставленный позади путь он и впрямь прошел один. Женщина боялась поднять взгляд на наследника, молча и едва не зло перевязывала ему руки, глядя лишь на расцветающую алыми пятнами ткань, и заставляла себя не думать о том, чьи жизни взвешивает на весах Его Высочество. Его молчание изматывало и страшило, Ники готова была накричать, ударить… и вдруг он вынул свою ладонь из ее рук.

 — А вы, господин Пак, разве сдавали военный государственный экзамен? — наследник поднялся, с ехидным смешком развернулся к старику, навис над ним, как скала. — Я сдавал. Самому Небу. Мне не нужны генералы. Дипломат всегда был бы ценен, только вот где ваше назначение? Униформа? Свидетельство? Вы черепаха без панциря, господин Пак, а я — ванседжа. Просто прячьтесь за мою спину.
 — Вы будете им мстить, Ваше Высочество? — старик гневно сверкнул глазами на наследника, нахмурился, но мужчина взмахом руки прервал его.
 — Прислужница сейчас вернется с благовонными палочками, — он улыбнулся, и от этой улыбки Ники едва не поежилась, как от оплеснувшей спину ледяной воды. — Не проморгай ее, Гуйчжи. И зови меня Хон.

Пак распахнул рот в ужасе и тут же захлопнул его, едва не выкатился из-за стола, а Его Высочество вновь уселся за стол и протянул Ники свои руки.

 — Тебе не обязательно сейчас зваться каким-либо именем, тебя не тронут. Не делай ничего, просто следи за Юми. Помоги ей быть благоразумной, — он кивнул в сторону притихшей, замершей за соседним столом японки. — Я не собираюсь драться ни с кем, Мо мне не враг. Он просто глупец, заблудившийся, но не совсем неправый. Мне это на руку. И мстить мне некому — разве что самому Небу. После заката сюда придет посланник от Мо, я заставлю его сопроводить меня к главарю. И уж там я найду, что сказать.
 — Это безумие, господин Хон! — Пак, все же вняв предупреждению, гневно затряс головой.
 — Меньшее безумие, чем… — Его Высочество взял паузу, благодарно кивнул прислужнике, подошедшей с курильницей, молча водрузил в нее палочку благовоний, а когда девушка отошла, вновь с усмешкой развернулся к Паку, — чем ехать за мной к японцам? Каким еще должен быть народ, заставивший самое сильное войско всех четырех сторон света бояться рыбацких лодок, охотников, художников и поэтов? В Чосон не было и нет ни единого человека, отдающего разумные приказы. Не мне же становиться первым?
 — Но разве не вы сами, господин Хон, столько дней пеклись о собственной жизни? Вы желаете погибнуть сейчас, когда впереди вот-вот покажутся ворота столицы? Вы хотите испортить все в последний момент? — старик хлопнул ладонью по столу, рывком поднялся. — Я запрещаю вам! Если не желаете править, так и скажите, и я вернусь в столицу один, сообщив, что вас убили разбойники!

Его Высочество долго, молча глядел на вьющейся от благовонной палочки дымок. Будто ни живой, ни мертвый, он даже дышал едва заметно, лицо мужчины лишилось всякого выражения. Прислужница ушла, стесняясь чужого горя, солнце, прежде рыжим любопытным псом заглядывавшее под навес, скрылось за деревьями и крышами домов, где-то рядом застрекотал сверчок. Тихие, испуганные сумерки как воры прокрались на постоялый двор, затаились, замерли. Весь мир замер, подвешенный на конском волосе, готовый вот-вот опрокинуться в черную, безжалостную ночь.

 — Я позабочусь о том, чтобы после смерти ваше имя исчезло из всех архивов, хроник и реестров, господин Пак, — тихим, убийственно ровным голосом произнес наследник. — А до того будете служить мне и подчиняться беспрекословно, на любой должности, какую только вздумаю вам дать. Вам ясно?
 — Да, Ваше Величество!  — старик поспешно опустил голову.
 — Болезнь повредила вам горло, господин, — тем же ледяным тоном, без малейшей улыбки или участия ответил наследник. — Позвольте мне надеяться, что не разум. Мы дождемся посланника от бандитов, я пойду к ним и прикажу доставить меня в Хансон. К рассвету мы все окажемся в столице.
 — Да, Ваше Высочество, — согласился Пак, но тут же торопливо поправился. — Простите, господин Хон.

От Мо пришли трое, и впрямь подгадав время, когда сумерки сгустились до глухой ночной черноты. Хозяева постоялого двора знали о разбойниках, под навесом зажгли лампу, и молодая прислужница растворилась где-то в полумраке, обеспечивая подходящее беседе уединение. Посланцы главаря бандитов не впечатляли — без доспехов, крепко сбитые, но все же чуть излишне грузные, они скорее напоминали таскающих плуг волов и не внушали опасности, несмотря на мечи, кривые сабли, луки и прочее вооружение, каким были обвешены по правилам настоящих солдат. Ники, получившая свой меч, старательно прятала его под юбкой и прижимала к себе насупленную Юми — женщина верила наследнику и нисколько не сомневалась, что он управится с этими тремя прежде, чем они успеют понять хоть что-то.

Но эти мужчины-волы, пусть и вооруженные, цыкающие сквозь зубы, воинственно поводящие плечами и кидающие по сторонам грозные взгляды, и впрямь не отличались от настоящих волов. Со спокойной деловитостью они опросили Его Высочество, осмотрели все его вооружение, уважительно закивали, подержав в руках лук. Ники как могла вслушивалась в грубую, но простую речь, различала в ней совершенно бесхитростные слова — и все сильнее укреплялась в вере, что ни от нее, ни от этих разбойников, сколько бы их ни было, ничего уже не зависит.

Она смотрела в спину Неба.

 — Я слышал, ваши воины говорят, что выживают тогда, когда идут в бой с верным намерением умереть, — Пак переглянулся с Ники и страдальчески вздохнул, когда наследник, лишь объяснив посыльным, что отца, сестру и жену оставляет здесь, следом за ними зашагал в темень ночи.  — Его Высочество действует так, будто уже бессмертен. Что вы, дочь воина, скажете на это?
 — Я не знаю, — женщина опустила голову, прогоняя прочь злые, тоскливо-безысходные мысли. Старик, мудрый, знающий жизнь, несомненно видел то, над чем стоило беспокоиться, но Ники не находила сил перебороть собственную трусость.

Верить и не видеть было попросту легче.

***

Лим Ёнву считал себя счастливым человеком — судьба одарила его всеми благами, какие только может предложить в столь тяжелое время. Мальчик родился весной в год железного дракона, утром, с самым благоприятным гороскопом, здоровенький и крепкий, и роды вышли легкими, и сам малыш, как говорила старая нянька, в первые же мгновения не ревел, а улыбался. Когда Ёнву сравнялся год, умерла жена отца, и его матушка, наложница, наконец по закону вошла в дом мужа, так что никто более не мог звать ее ребенка незаконнорожденным. Новую жену и первенца новой семьи любила вся родня и прислуга, мальчику одинаково легко давались как науки, так и детские игры, веселые и безжалостные к слабым. Ёнву рос прозорливым, умным, миловидным почти как девочка, так что аж три семейства добивались помолвки. На десятилетие мальчика обрадовали вестью о том, что его дядя назначен, ни много ни мало, судьей в Ансоне.

Война готова была разрушить все до основания. За семь лет непрекращающегося хаоса Ёнву потерял половину всего своего семейства, отца убили японцы, им с матерью едва-едва удалось бежать на север. Объявили мир, юноше сравнялось шестнадцать, впору было жениться и заводить свою семью — но вместо того, чтобы строить дом, пришлось сдавать военный государственный экзамен, устроенный, ни много ни мало, лично наследным принцем. Юноше тогда вновь сопутствовала удача: сносно держащийся в седле, стреляющий из лука, он был оттеснен в самый конец списка толпами совершенно обезумевших крестьян и рабов, желавших получить свободу и купить себе титулы. Избежавший войны, оставшийся с матерью, Ёнву вдоволь навидался и чиновников всех рангов и должностей, и воинов, и бандитов, несколько раз едва не расстался с жизнью, но все же получил непыльную должность писаря, удачно женился и зажил в маленьком городке под столицей. Но его счастливой звезде этого показалось мало — в один день мужчину схватили бандиты, желавшие написать прошение самому вану. Безграмотные, не могшие оформить свои мысли в слова, они не придумали ничего лучше. И главарю-мяснику, всю жизнь не видевшему ничего кроме свиных туш и трупов врагов, настолько понравился молодой, хороший собой, начитанный и умный писарь, что тот решил обойтись с ним отнюдь не по-разбойничьи. Мужчина отговорил необразованных, глупых и наивных как дети бандитов подавать прошение вану, остался с ними, потихоньку начал завоевывать уважение.

Когда главаря, разменявшего уже четвертый десяток, убили на очередной вылазке, составлявшие банду крестьяне и рабы не сомневались ни мига, что ее должен возглавить молодой книжник. Нашлись воины сильнее и опытнее, но янбану по одному только происхождению, за умение красиво говорить и располагать себе людей, уступили дорогу. С тех пор жизнь Ёнву расцвела как в сказке: новое имя, новый дом, богатые шелка и вкуснейшие кушанья, полные восхищения глаза подчиненных ему разбойников, красавица-жена, ни словом не выдававшая занятий мужа…

Мо, бывший писарь, все же научившийся справно владеть копьем, выбравший себе сообразную кличку, наладивший дела с десятками перекупщиков, верил в свою удачу. Пусть, что его люди умирали от стычки к стычке — когда от дядюшки Лима из Ансона пришла весть, что в отряд можно будет переманить лучшего лучника всей Чосон, он не сомневался ни мига. Стрелок был средних лет, писал дядюшка Лим, спасен из японского плена и теперь добирался до столицы, проявил редкую сговорчивость. Мо прекрасно запомнил, каковы в войну были правила раздачи званий — офицером седьмого ранга мог стать даже сын кисэн от янбана. А если уж японцы не убили простого воина, значит, седьмой ранг был самой большой из почестей, какую только ему могли оказать на родине. Сын рабыни и пленник, даже бывший героем, просто не должен упорствовать.

И когда в трактир, где Мо возлежал за столом на шитых золотом подушках, привели оборванца в откровенно тесном ему ханбоке, с непокрытой головой и кое-как подвязанными, засаленными волосами, главарь бандитов не почуял ничего дурного. Здесь Мо был хозяином, все лампы горели за его счет, все вино подавалось по его приказу, по обе руки от него вдоль стен сидели его воины. Три десятка верных ему людей сделают что угодно. А что этот новый высок и широк в плечах, крепко сложен, не поднимает головы с уже поседевшими висками и обвешан оружием как настоящий офицер, не имеет значения.

 — Я слышал, ты стреляешь как небожитель, — Мо покровительственно улыбнулся, налил в пустую чашку соджу и протянул своему будущему воину. С офицером, рассудил он, сразу следует наладить достойные отношения. — Позволь выказать тебе мое уважение.

Воин не двинулся с места, но это Мо счел хорошим знаком. Если в плену у бритолобых варваров было столь тяжко, несложно будет склонить стрелка на свою сторону.

 — Как ты знаешь, моей семье требуется помощь, — главарь разбойников перешел к делу. — Но моя семья велика, я люблю каждого, искренне и почтительно. Сейчас тяжелое время, тебе ли не знать. Я богат и знатен, но что с того, если вокруг до смерти голодают люди? Тебе пришлось несладко, я вижу. Я могу чем-нибудь помочь? Что ты хочешь?
 — Я хочу трон Чосон.

На миг весь трактир замер в молчании — а после содрогнулся от дружного хохота. Мо надрывался от смеха вслед за всеми, даже расплескал соджу, окинул веселым взглядом всех своих людей.

 — Это самая смешная шутка, какую я слышал в своей жизни, — он поднял взгляд на стрелка, смахнул с уголка глаза выкатившуюся слезинку. — Тебе повезло, что я многое видел, и не смотри, что я молод. Будь на моем месте кто менее смышленый, тебя бы уже давно казнили. Слышал ведь, что Его Величество готовится даже убить старших сыновей, лишь бы посадить на трон младшего, а наследный принц уже заготовил яд для всего двора? Ни один японский пленник не заслуживает наказания в виде посажения на трон, — тут Мо вновь переглянулся со своими людьми, грянул новый взрыв хохота.

Мужчина не сразу сообразил, что незнакомец и не думает смеяться вместе со всеми, а продолжает стоять с опущенной головой.

 — Эй, я не над тобой смеюсь, — он поспешил оправдаться. — Как же не смеяться, когда страна вот-вот рухнет, а ты сам лезешь в яму?
 — А разве не вы эту яму вырыли? — пугающе тихим, ровным голосом произнес мужчина, когда затих общий хохот, поднял голову. И Мо, прежде не готовый отличить явившегося лучника от крестьян, сам едва не согнулся перед ним в земном поклоне. Этот чужак был не просто страшен — сейчас, в ночи, в рыжем неверном свете ламп, он выглядел чудовищем. Застывшее каменной маской лицо просто не казалось принадлежащим живому человеку, а глаза, черные, как дула японских маленьких пушек, будто и впрямь готовы были выпускать пули.

Не один Мо ощутил это, многие потянулись к оружию, кто-то даже вскочил со своего места — но чужак резким, как выстрел, повелительным взмахом выбросил вверх правую руку.

 — Стоять смирно! — от этого рыка, казалось, готова была треснуть посуда на столах. Мо поспешно втянул голову в плечи — и только потом сообразил, что это не ему, а он должен приказывать.
 — Эй, а ты кто такой? Как ты смеешь? — он протестующее поднял голову.
 — Лучше скажите мне, кто вы такие! — стрелок даже не шагнул, стрелой или пушечным ядром перелетел к нему, в мгновение ока оказавшись пугающе близко, ногой отбросил с дороги стол. Веером разлетелись в стороны закуски, всхлипнул упавший чайник, взорвавшись белыми осколками. Мо шарахнулся назад, закрываясь локтем.
 — Вы думаете, что совершаете благое дело, продавая крестьянам то, что отобрали у них же? — голос чужака лился откуда-то из-под крыши, грохотал горным водопадом, почти до боли ударял куда-то поддых. — Вы думаете только о себе, ругаете вана, не зная и сотой доли того, что происходит во дворце, сетуете, что страна о вас забыла — как вы можете говорить подобное, когда первые забыли о стране?!
 — Ты сам-то кто? — один из мужчин, как помнил Мо, воевавший раньше в Ыйбён целых пять лет, сбросил с себя оцепенение и подался вперед. — Кому тут приказывать вздумал, а?
 — Я — тот, кто может все изменить, — стрелок развернулся к нему, сквозь поднявшийся было гул голосов вновь полился его голос, сильный и страшный. — Вы, те, кто помогает страдающим от налогов беднякам, прикрываетесь радостью того, что обманываете государя — тогда как обманываете себя же, дважды обкрадываете тех, кто часть своего труда отдает в казну! Знаете, какой на это ответ государя? Еще большее повышение налогов! До полного обнищания, так что в Чосон не останется ни одного крестьянина, выращивающего что-то на земле — все будут воровать друг у друга! Такие как вы первые забыли о стране! Думаете, что чиновники в столице воруют в сотни раз больше? Не в чиновниках дело, а в том, что их мысли не отличаются от ваших! Посмотрите на себя! Страдающие, преданные, вы отчаялись и потеряли меру, для вас все одно — дороже своей жизни нет ничего, а родина пусть горит огнем! Каких правителей вы себе хотите? Откуда взяться другим, если весь народ думает одно и то же? Кого вы достойны?
 — Да не ори ты так, — Мо брезгливо поморщился, нарочито фамильярно улыбнулся мужчине, от самого себя пряча постыдную бегущую вдоль хребта дрожь. Он сам не мог сказать, почему, но прежде выступившие от смеха слезы все не желали сходить, дрожали в уголках глаз, колебались в ответ на каждое брошенное слово. Тому, кто пережил и войну, и пленение разбойниками, и бесчисленные стычки с правительственными отрядами, стало страшно по совершенно неведомой причине, и мучительно стыдно за этот свой страх. Чужаку Мо не верил, знал, как легко переманить безмозглых бедняков на свою сторону подобными высокими речами — но сейчас ему было попросту страшно. Он видел и исполинский — генеральский, само пришло на ум — клинок у пояса мужчины, и лук за спиной, и страшные, пронизывающие насквозь глаза. И не мог не беспокоиться, что, убей этот стрелок сейчас его, главаря, как вся шайка пойдет уже за ним.
 — А ты бы хотел на трон? — стрелок вновь развернулся к нему, понизил голос до тихого и тяжелого как каменные глыбы полушепота. — Хотел бы драться с теми, кто пытается преумножить свое богатство, с теми, кто умасливает Китай так, будто готов глотать за ними испражнения, с теми, кто верит, что сейчас, в хаосе, можно прожить по законам двухсотлетней давности? Хотел бороться с повальным мором среди людей и скота, с засухами, землетрясениями и тайфунами, имея из оружия одну лишь государственную печать?
 — Ты так говоришь, будто уже сидел на троне! — крикнул кто-то, но Мо не успел уследить, кто. А вот стрелок развернулся к нему, резко, как взмах меча.
 — Я был рядом с троном.

Вновь поднялся гвалт, яростный, громкий, и Мо хотел было сам прикрикнуть на своих бойцов, но стрелок, переждав взрыв, первый взметнул руку вверх, и в этот раз люди замолчали безо всякого окрика.

 — Я был рядом с троном, — мужчина полез за пояс, вынул из-за пазухи холщовый мешочек, достал из него что-то, чего Мо не разглядел, и крепко зажал в кулаке, вновь поднял руку вверх. — Я видел вана своими глазами, видел двор, видел наложниц и прислужниц, министров, евнухов, наследного принца и всех его братьев до единого! Я служил во дворце все семь лет войны, я своим телом защищал Чосон от японцев! Я выжил в плену, храня в сердце лишь одну мысль — вернуться домой и увидеть поднявшуюся из пепла родину! А вы разве не воевали? Вы все, разве есть здесь кто-то, рожденный после того, как нога последнего бритолобого пса покинула нашу землю? Вы все сражались, все проливали кровь, пот и слезы, я знаю! Так скажите мне — разве ради этого вы дрались не на жизнь, а на смерть?!

Новый гул, прокатившийся по трактиру, был строен и силен, как рокот прибоя. Мо сглотнул, прогоняя вставший у горла комок, затряс головой. Он почти отказывался верить своим глазам и ушам, но не мог не заметить, как запылали глаза его, его людей. Первый раз в жизни бывший писарь посетовал, что ни разу не воевал — этот сосватанный дядей в Ансоне офицер завладел всем отрядом с пробирающей до дрожи легкостью, лишь бросив слова о войне. За одну встречу этот японский пленный — и ведь все, все знали, но никто не смел и слова сказать! — повернул к себе людей, любовь и уважение которых Мо терпеливо добывал год за годом.

Стрелок все еще держал руку воздетой к потолку, крепко сжимая что-то в кулаке, не делал ни единого движения, даже дыхание его было пугающе ровным — но в этот раз люди замолчали сами.

И вот теперь стало по-настоящему страшно. Мо знал, что такое офицер седьмого ранга. Мо не видел никого выше пятого. И Мо с ужасом думал, каков же ранг, который никому никогда не дают — первый ранг.

 — Само небо избрало меня, — когда все затихли, стрелок заговорил вдруг неожиданно негромко, мягко — и слушавшие его люди разом подобрались, подались вперед, как голодные собаки в ожидании костей с хозяйского стола, и Мо недовольно поморщился. А мужчина меж тем разжал руку, и на его большом пальце зеленым блеснуло толстое каменное кольцо. — Знали ли вы, что у наследного принца было две печати? Одна, с которой он возглавлял временный двор, заверял назначения и принимал экзамены — и вторая, с его личным именем, выточенным на кольце для стрельбы из лука, которую он выбросил после битвы на реке Имчжин, разочаровавшись в себе. Я знал эту печать, я видел ее и читал имя на ней, и три дня назад ручей принес ее к моим ногам. Так кто, если не я, должен теперь править страной? Тхэджо стал великим ваном, потому что спас Корё от монголов. То, что творится в Чосон сейчас, хуже монголов. И я положу этому конец.

Мо украдкой поморщился — раньше стрелок и впрямь казался небожителем, его умение обращать к себе толпу внушало уважение и страх, но нынешние слова о прилетевшем с неба кольце, Корё и героях были откровенно тупы. Будто пелена спала с глаз, и теперь мужчине стыдно было подумать, что он не сможет вернуть своих людей. Даже проснулся легкий азарт, захотелось проверить силу этого чужака и посмотреть, как далеко пойдут за ним люди. Прежде готовый умолять о пощаде, Мо справился со своим страхом, вновь ощутил себя главарем.

А стрелку явно было не до него.

 — Я преступник, заслуживший казнь десять тысяч раз! Я не соблюдал траур по умершим, я посылал людей на смерть, я жил среди японцев. Но вы… — он опустил руку с кольцом, возвысил голос до тигриного яростного рычания, испепеляющим взглядом обвел людей. — Вы виноваты вдвое сильней! Жалкие, трусливые, ничтожные, посмотрите в глаза своей совести! Никто из вас не заслуживает пощады! На колени!

Несколько людей рухнули на пол разом, уперлись лбами в выщербленные доски. Другие мешкали, сомневались, вставали просто на колени, но мешкали опускать голову — а этот офицер, теперь казавшийся Мо едва ли разумнее и опаснее дикого зверя вроде кабанов и тигров, скользил взглядом по макушкам и замершим в ужасе взволнованным лицам, сжинал людей, как серп сжинает колосья.

Прошло несколько томительно долгих мгновений, и Мо один остался сидеть с поднятой головой.

 — А что ты сделаешь, если мы откажемся тебе помогать? — ухмыльнулся он, взял с пола кусок маринованной капусты и закинул в рот, нарочито громко им захрустел. Как бы то ни было, разумный или умалишенный за свой японский плен, с настоящим кольцом, или поддельным, стрелок по-прежнему внушал ужас, Мо опасался поднимать взгляд на его лицо и старательно храбрился, не давая ни этому голосу, ни взгляду собой завладеть.
 — Пойду один, и все равно добьюсь своего.
 — Хорошо. А если мы тебе поможем? — Мо, и ожидавший, и не ожидавший такой прямолинейности, растянул губы в улыбке.
 — А я не торгуюсь, — оно упало и придавило, как камнем, Мо в гневе вскинул голову, и тут же налетел на пронизывающий, холодно пылающий тяжелый взгляд. Люди вокруг — разбойники, убившие уже не один десяток, а то и не одну сотню правительственных солдат, все так же жались к полу и дрожали в страхе, и так запоздало вспомнилось, что эти головорезы неграмотны и тупы, верят в сказки и богов. В два ряда склонившиеся к полу, неразличимые за своими столами, эти крестьяне на сотню раз успели бы голыми руками разорвать незваного гостя, будь он даже инспектором из столицы, только вот слушались не приказов главаря, а того, кого видели первый раз в жизни.

Или… нет?

Мо вызвал из памяти слышанное когда-то о сыновьях вана. Один возглавил временный трон, второй был схвачен японцами, не то освобожден, не то нет, но как выглядел даже тот, кому сдавал экзамен, Мо вспомнить не мог. Так неужели…

Все самое главное сошлось одно к одному. На ранг было уже плевать.

 — Ваше Высочество… — одними губами вывел Мо. Лицо стрелка вдруг сделалось страшным, нечеловеческим, хотя казалось все так же застывшим маской — но что-то потустороннее мелькнуло вдруг в изломе бровей, в жестких залегших в углах рта складках и поднявшихся крыльях носа.
 — Все, что мне нужно от вас — это помощь в спуске по Танчхону до его впадения в Хан, у городских ворот вы все повернете назад. Когда я попаду во дворец, первым делом направлю вам письмо. Если желаете, ответьте на него, пройдете экзамен на офицерский чин, получите ранг и должности в провинции Кёнги, — едва размыкая губы, бросил мужчина, и Мо окончательно убедился, что перед ним настоящий принц. — Если же вам по душе жить на чужом добре, то после нашего путешествия сделайте так, чтобы никто и нигде больше не знал о вашем существовании. Если хоть где-то опознают хоть одного из вас, или ваше оружие, или ваши товары — будете четвертованы как предатели. Если хоть кто-то из вас обмолвится обо мне хоть одним словом, даже с женой, матерью или отцом, слух разлетится по стране быстрее, чем я взойду на трон — и вы также будете четвертованы. Вам ясно?

Дружное, ровное как в войске «Да!» резануло по ушам, Мо вздрогнул, сам себя поймав на подобострастном кивке, но теперь больше не осмелился поднять взгляд на принца. Этот чудовищный человек разыграл все, как партию в падук, сперва отобрав власть, затем вернув, но проникнув в самое сердце дома, затем лишив последнего — а напоследок, что самое страшное, оставив проигравшему последний ход. Мо никогда не любил падук, за всю свою жизнь он удачно сыграл два или три раза, но правила достаточно хорошо усвоил. Он разгромлен, его обвели вокруг пальца, его безродным воякам предложили, ни много ни мало, заработать себе титулы и должности, а он сам, племянник судьи, не спасет себя от страшной и позорной казни, если сделает хоть один неверный шаг.

 — Они будут молчать, клянусь! — Мо все же распростерся перед принцем в земном поклоне.
 — Клятвы в наше время не имеют цены, — Его Высочество вынул из ножен свой исполинский клинок, острием откинул с перевернутого стола налипшие на нем закуски. — Поставь, будешь писать договор, и вы все кровью оставите на нем подписи. Сегодня же ночью вы все отправитесь по Танчхону вниз, чтобы доставить меня в Хансон. Никто не посмеет ни делом, ни словом, ни взглядом сделать что худое людям, которые будут при мне. Никто из вас не смеет сказать ни единого слова о том, куда отправлялся в этот день. Торговцам объясните, что вас предупредили о засаде и за ваши головы назначена награда. И до тех пор, пока не придет мое письмо, не смейте и помыслить о том, чтобы отправиться на промысел, иначе я узнаю, найду и у каждого из вас вырежу лживую мерзкую печенку и затолкаю вам в глотки, пока вы будете еще живы. Неси бумагу.

Мо, торопливо кивнув, оторвал взгляд от завораживающего блеском клинка и, угодливо согнувшись, поспешил за бумагой.

***

Постоялый двор до ночи оставался неестественно пуст и тих. Трещал фитиль тусклой лампы, в которой уже догорало масло, где-то в саду стрекотал сверчок. Трое прибывших из Ансона путников все так же сидели внизу, и прислужница, один раз получив от старика ответ, что он не сдвинется с места и готов переночевать хоть здесь, на полу, пока не вернется сын, оставила их в покое. У Юми начался жар, побледневшая, озябшая, она уснула совершенно без сил. На небе уже замелькали первые звезды, а Его Высочество еще не вернулся. Ники сидела как на иголках. И тем сильнее задевало, что старик Пак оставался щегольски, издевательски спокоен.

 — Ждать всегда тяжело, — когда он вдруг негромко вздохнул и заговорил по-японски, женщина не знала, на кого сильнее злиться — на этого равнодушного как смерть, притворно чуткого старика, или на свою злую и ненужную слабость.
 — А вы не думали, что господина Хона могут убить? — зло шикнула она, рывком повернувшись к Паку. — Он пошел к разбойникам!
 — Это у вас в стране разбойниками становятся воины, слишком хорошие, чтобы умереть, — мягко улыбнулся старик. — В Чосон не любят воевать, мы слагаем законы, стихи и песни. Долг воина — отдать жизнь за приказ, долг крестьянина — вырастить новый урожай просто потому, что наступило лето. А у янбана долг и того легче, хранить мир и покой в своем доме, чтобы покой был по всей стране. Янбан никогда не пойдет в разбойники, у него и без этого множество занятий. Только крестьянин, доведенный до отчаяния, бросит землю и пойдет грабить. Но разве хоть кто-то боится крестьян?
 — А если их много? — рассердилась Ники. — Десяток, два десятка, сотня? Что, неужели и тогда они ничего не сделают?
 — Правитель не должен уметь защитить себя оружием, — усмехнулся Пак. — И знать военную стратегию и тактику правитель тоже не должен. Даже быть умным для правителя роскошь, без которой можно и обойтись. Но вот главное, спасительное умение, на котором строится все правление любого, даже самого великого вана — это умение в нужный момент прикрикнуть на подданных. И мне льстит, что господин Хон освоил это искусство в совершенстве.
 — Тогда почему вы отговаривали его?
 — Вы и сами не замечаете половины, почтенная госпожа, — Пак улыбнулся столь мягко и кротко, с таким осторожным укором, что Ники почти нестерпимо захотелось ударить по этой улыбке кулаком — или, как она видела, как делал это наследник, ногой.
 — Куда мне, варварке, — она сжала зубы и отвернулась, обуздывая поднявшийся гнев.
 — Вы сами не видите, как изменились, госпожа. — Пак придвинулся ближе, протянул было руку, но остановил движение в самом начале. От его лживой, мерзкой участливости стало еще гаже, и старик, будто наслаждаясь этим, продолжал говорить тем же издевательски мягким, понимающим тоном. — А я вижу. От этого никуда не деться. И более того я вижу, как изменился Его Высочество. Разве он не заставил вас и меня забыть о его титуле?
 — Когда я назвала его по имени на корабле, он разбил чашку и выгнал меня из каюты, — тихо сказала Ники.
 — У слабых людей слабые страсти, слабое горе, слабая боль. То, от чего страдает и гибнет слабый, сильный просто стряхнет с себя. Так разве то, что Его Высочество сам называет себя тем именем, которое когда-то приносило ему столь сильную боль, не означает, что он возрос над этой болью и стал сильнее? — Пак склонил голову набок.

Ники молчала.

 — Может быть, он слишком силен для вас, почтенная госпожа?

Злоба вновь поднялась из груди женщины — иссушающая, злая, болезненная, она плескала во все стороны, как яд.

 — Вы надели на него уздечку, — бросила она, обхватила себя руками за плечи.
 — Уздечка? — Пак засмеялся. — Отчего так? Его Высочество не лошадь, никто его не объезжал и не хлестал кнутом, никакое железо его не сдерживает. Напротив, только сейчас он обрел полную, истинную свободу. Человек может быть свободен от чего угодно, но он будет связан сотней цепей. Человек может быть рабом из рабов, но обладать свободой ветра. И здесь нет никакого секрета. Свобода — это лишь умение отвечать за свои мысли, слова и поступки. И отвечать не перед другими, а перед самим собой. Отвечать честно.
 — Приберегите эти речи для трона, господин Гуйчжи, — раздался в воротах голос наследника.
 — Чжоу! — Ники едва не кинулась мужчине навстречу, но он одним только взглядом, пустым и жестким, остановил ее.
 — Жду ваших приказов, господин Хон! — Пак в тот же миг вытек из-за стола и распластался по полу.

Его Высочество, даже не взглянув в его сторону, молча прошел обратно к столу, опустился на скамью, равнодушно оглядел спящую, вздрагивающую во сне Юми. Лампа под навесом почти догорела, но даже в наступившем рыжеватом полумраке Ники видела, как поблескивает испарина на лице наследника и при каждом обманчиво спокойном вдохе натягиваются жилы на шее.

 — Ты… дрался? — Ники придвинулась к мужчине ближе, подняла взгляд, заранее готовясь к упрекам.
 — Этим местом, — Его Высочество с усмешкой указал пониже кадыка. Пак, поднимающийся с пола, замешкался было — и Ники не сразу поняла, что он беззвучно смеется.

А наследник, притянув к себе чайник с остывшей водой, прямо из носика влил себе в рот немного, прополоскал горло и сплюнул в угол, по-собачьи встряхнулся.

 — Выступаем. К рассвету мы штурмом возьмем Хансон.

Как оказалось всего через несколько мгновений, Его Высочество лгал некрасиво и нечестно. То сборище вооруженных оборванцев, какое он добыл себе в услужение, и впрямь годилось для битвы — только эти люди молча, смиренно сопроводили четверых путников к реке, загрузились на узкие, утлые плоты и без единого огня, в глухой черноте пасмурной ночи, босые потолкали эти плоты вниз по течению. Немые, унылые, они взбивали ногами воду с покорностью мельничных колес, уставали, залезали обратно на плоты и сменяли друг друга, бредя сперва едва по щиколотку в воде, так что дно плотов пересчитывало все камни ложа реки и взрывало ил, оставляя широкие борозды, а затем и по колено. Не отражающиеся в помутневших водах реки, бредущие безрадостно, как истощенное до предела войско, без знамени, без строя, почти не поднимающие ног, они казались японке мертвыми. Здесь, над слабо поблескивающей в темноте рекой, под тянущими друг к другу кроны деревьями, вся одежда разбойников виделась одинаково белой.

Прошли излучину, где в реку впадал до неправильного громогласный, студеный ручей, плоты наконец-то перестали задевать дно, все взгромоздились на них, взяли шесты. Взбаламученная десятками ног река успокоилась, зашепталась — и вместе с ней зашептались люди. Японка не могла отделить их голоса от шелеста воды и звона цикад, не различала ни единого слова, мучительно страшно стало сидеть в ночи на жалком куске дерева, среди незнакомых людей, слушать разом ставшую совершенно чужой речь, Ники отчаянно тянуло к Его Высочеству — просто прикоснуться, понять, что он жив, что не слился с этими шепчущимися тенями. Он сидел на плоту в полушаге от нее, подкатавший штанины до колен и голыми ногами упирающийся в замокшие бревна, протяни только руку — и сидел совершенно чужой, замерший, как каменное изваяние, стрелой, копьем выпрямивший спину. И Ники было попросту стыдно.

Всю ночь, бесконечную, выматывающую, женщина боролась со своей слабостью, сверлила взглядом спину Его Высочества, готова была возненавидеть его. И вместе с ней, казалось, крепли в своих муках и напитывались злобой тучи, опускавшиеся все ниже и ниже, давящие на голову, застилающие собой все небо. Среди этого проклятого, ненавистного шепота Ники различила уже знакомое ей «дождь», еще долго слова о нем преследовали лишь пустой угрозой — а после Его Высочество вдруг протянул женщине свою шляпу.

 — Отдать ее… отцу? — Ники неуверенно, кончиками пальцев перехватила край тростникового конуса, дернула затылком в сторону Пака.
 — Себя закрой, — глухо и тихо приказал Его Высочество.

Гроза разразилась через считанные мгновения. Огромный искореженный клинок молнии прорвал пелену туч впереди по течению реки, низко и гулко ударил гром. Вниз устремились первые капли, сперва редко застучало по воде и бревнам плотов, плечам и спинам людей, а после ливень встал сплошной стеной. Еще одна молния сверкнула сталью над самыми головами, гром оглушил взрывом громче тех, что уже разнесли два корабля, черные громады туч полыхнули снизу свинцово-дымным в красноту заревом. Завизжал ветер, рванул на себя полотно дождевых капель, в ярости хлестнул им скорчившихся посреди реки людей. Новая молния даже не ударила в землю, заметалась меж вспучившихся багровым туч. Будто бы шла война, будто бы вся страна своей землей и небом противилась воле одного человека. Река взбунтовалась, встала на дыбы, и — мелкая, слабая, - понеслась вдруг вперед с первобытной звериной мощью.

И люди встали стеной, склеились как глина в единую глыбу. Четыре плота было, и все четыре сцепились вдруг в одно гибкое, длинное как у змеи тело и заскользили по взявшейся пеной воде с невиданной скоростью.

 — Это еще не буря, — отчетливо расслышала Ники где-то позади своего плеча. Хриплый грубый голос был мальчишески весел. — Веселится, как малая совсем.

От грома закладывало уши, даже сквозь крепко зажмуренные веки злым алым пробивались вспышки молний, качало так, что желудок подскакивал к горлу. Ники совершенно потерялась, забылась, саму ее будто размыло дождем, разорвало на куски громом — как вдруг после очередного толчка плот закачался вместо злых маленьких бурунов на долгих, спокойных волнах.

Японка распахнула глаза.

Огромное зеркало реки вилось среди гор лентой, в спокойных несмотря на бурю водах отражались кроваво-черные, еще изрыгающие молнии тучи, в разрывах меж которыми уже светилось желтым рассветное небо. Солнце, огромное, ослепительное, поднималось из волн, как феникс, кидало свои лучи на злые громады облаков, на теснящиеся по берегам поля и мелкие селенья, на склоны гор, на раскинувшийся меж этих гор огромный город и виднеющиеся впереди белой лентой высокие крепостные стены.

Его Высочество стоял на плоту во весь рост, широко расставив ноги, опираясь на Мурамасу и все равно пошатываясь, когда особо каверзная волна поддевала плот снизу — или, быть может, у него просто не осталось сил. Мокрый насквозь, так что одежды до прозрачности прилипли к коже, с растрепанными волосами, он не отрываясь глядел дальше на северо-запад, на приближающийся город, мимо которого величественная река несла свои воды, и в который, как теперь отчетливо разглядела Ники, вел канал, отведенный от этой самой реки.

 — Ты… этого хотел? — не поднимаясь и не поднимая головы, Ники подобралась к самым ногам наследника.
 — Да. Этого.

***

Бессмертный зародыш

***

Они вошли в Хансон через ворота у самого канала, оставив за его поворотом плоты, которые до самой крепостной стены исправно дотолкали бандиты. Вошли одни — наследник прогнал готовых ползти следом за ним разбойников. Взмокшие, озябшие, трясущиеся не то от холода, не то от страха, бряцающие саблями и луками, люди падали навзничь и едва не хватали за ноги, возгласы восхищения мешались с надрывным, жалобным плачем. Лишь прикрикнув, что такая толпа привлечет стражу, и тогда уж всех точно казнят, Его Высочество смог избавиться от навязчивой свиты, и в просыпающийся город четыре человека вошли совершенно бесшумно.

 — Раньше здесь стояли другие ворота, через них на кладбище проносили мертвых, — вполголоса пояснил Пак, вместе с Ники под руку ведущий валящуюся с ног Юми. — Когда в год Имдин город опустел совершенно, они сгорели, но оно было и к лучшему. Все семь лет войны, во всякий день и всякий час, через те развалины непрестанно несли покойников.
 — А через какие ворота бежал правитель? — женщина приглушила голос.
 — О, те ворота целы, — в голосе старика сквознуло ехидство. — Ими почти никто не пользуется.

Прорвавшееся сквозь тучи солнце до краев залило громадный, величественный город. Широкие улицы, дорогие, добротные каменные дома, драконами ползущие во все стороны высокие заборы, увенчанные черной чешуей черепицы… Хансон, крепость на реке Хан, сожженный, разрушенный, обезлюдевший, воскрес и поднялся на собственных костях, был пугающе силен и до дрожи, пронзительно молод.

Едва не у самых ворот Пак потянул всех в совершенно неприметный дом, хозяин — такой же сухой благообразный старик с седой аккуратной бородкой — встретил его приветливо и сдержанно, даже не глянув в сторону Его Высочества и женщин. Не вымывшись, лишь переоделись в сухое и чистое, отогрелись чаем, оставили на попечение старика совсем ослабшую Юми, и вновь двинулись в путь. Через весь город, от западных ворот до восточных, минуя едва посаженные, полуголые сады с деревцами не выше чем в человеческий рост, они шагали вдоль закованного в серое каменное ложе канала, и даже никто не глядел вслед. Хансон жил, дышал, шумел рынками и кабаками, сверкал цветными крышами богатых поместий. Хансону не было никакого дела, что за три человека движутся в его чреве. Остались позади и стены разрушенных дворцов, и сваленные грудами камни, какими эти стены надлежало подновлять, и жидкие навесы, под которыми возились каменщики, и кварталы нищенских лачуг. Путь лежал к западному дворцу.

Не разоренный, оставшийся после войны целым и годный на то, чтобы разместить в нем двор, западный дворец был отнюдь не так роскошен, как сожженные восточные и северный. Почти хаотичное нагромождение крыш, галерей и павильонов, с короткой, маленькой площадкой перед тронным залом и заборами немногим выше человеческого роста, он приличествовал голодающей, разоренной стране. И гордо вознесенные к небу острые крылья крыш казались горькой и пустой насмешкой. Никогда не бывший чем-то большим, чем летние покои, пусть и расширенный, расстроенный, выпирающие за собственные стены, дворец не годился для того, чтобы хранить в нем сокровища.

И потому дворец лишь обошли кругом, глазея на него и на вытянувшуюся у ворот охрану, как глазели другие праздные любопытные. А вот поместье, чей забор отделили от дворцовых стен лишь узкая улочка да гряда старых, полусухих и кое-где покореженных огнем деревьев, приняло путников с почти раболепным гостеприимством. Здесь знали Пака, и заполнившие двор и сад перед флигелем осанистые, важные мужчины с тронутыми сединой бородами ловили каждое его слово, как в силки ловят птиц.

Распоряжения старика были просты и бесхитростны. Нужен медик, нужны три дня отдыха после долгой, тяжелой дороги, нужны одежда, книги и прочая утварь. Его Высочество не мог обойтись столь малым, у него оставалось множество несделанных дел, и окружившие его благообразные полуседые головы сперва возмущались и требовали разъяснений, затем мешкали, а затем и вовсе кланялись на каждый приказ. Только никакие поклоны не могли скрыть волчьего, голодного блеска зрачков, и за полупрозрачными широкими полями ката у каждого второго так легко было разглядеть самодовольную ухмылку.

Пока разыскивали доктора, Его Высочество просто рухнул на постель и проспал до самого его появления. Едва не спящим его осматривали со всех сторон, вымазывали различными притираниями и бинтовали стертые в кровь ноги, вычищали зубы и лечили царапины на руках. О последнем медик сокрушался особо, но решительно ничего не мог сделать и даже за самые лучшие свои мази попросту опасался. Решили обойтись укрепляющими отварами, иглоукалыванием и моксой, так что вместо обеда Его Высочество отдыхал, совершенно безрадостно лежа в спальне полностью обнаженным и наблюдая, как до пепла прогорают поставленные на голую грудь и предплечья короткие полынные свечки. За три дня как раз должны сойти пятна ожогов, которые они оставят, закроются порезы на пальцах и спадут мозоли. Три дня есть у него на безделье, ван стар, почти немощен, но жив, и, по словам знающих людей, протянет не менее чем до зимы. К зиме двор окончательно разделится. Одни, желая власти себе, пойдут за сыном вана от молодой, законной супруги, совсем еще младенцем. Вторые, следуя не сотни, тысячи лет назад написанным правилам, встанут стеной за его первого, старшего сына — неуживчивого, недалекого, как говорили китайские послы, лишенного соответствующих добродетелей. Третьи, особо хитроумные, не желающие сблизиться ни с одними, ни с другими, потащат в тронный зал второго сына вана, никаким порядком не претендующего на законность — зато сильного, умного, уже возглавлявшего двор, сидевшего на троне вместо отца и от его имени командующего страной. Четвертого не дано.

И без четвертой цифры придет достаточно смертей. Кто бы ни победил — двое других будут растоптаны и сметены вместе со всеми своими сторонниками. В худшем случае всего полгода осталось на то, чтобы завладеть умами двора, переманить на свою сторону последователей тех двух принцев, дабы не нажить потом, после казней, чересчур много врагов. Подобные измышления сейчас в голове у каждого.

У Его Высочества другие заботы. Залечить руки и привести в порядок ногти, подправить бородку до приличного вида, вернуть блеск волосам. Заполировать, затереть старые шрамы так чисто, как только позволят самые хитроумные снадобья, согнать загар с лица, рук и ног, смягчить кожу.

Три дня осталось до того момента, как новая партия в падук начнется.

Вернулся посыльный, которого отправляли к кузнецу, с заверениями, что Мурамасу пересоберут и обрежут, переполируют так, чтобы скрыть хамон, и если на хвостовике найдут две зарубки, непременно закроют и их. Едва скрылся этот слуга, явился второй и доложил, что удалось подкупить подмастерье кузнеца, и он будет следить за тем, чтобы клинок не утеряли и не подменили, а японские составные части уничтожили сразу. Вслед за ними другие слуги внесли в комнату наследника ширму и широкую, высокую вешалку, на которой бережно разместили парадную наследническую мантию. Исчерна-багряный, дорогой, хитроумной выделки шелк разом занял едва не половину комнаты, горел золотом на вышивках драконов. Двое глядели с плеч, хвостами спускаясь на раскинутые по вешалке рукава, один с груди, еще один, зналось, прячется за спину, чтобы оттуда скалиться на всех, кто осмелится подобраться сзади к потомку Неба. Огромные, ощерившие многозубые пасти, извивающиеся среди кругом вставших облаков, они надежно защищали своего хозяина от даже самого тяжкого гнева смертных, своим взглядом пронзали любого. Никто не имел права прикоснуться к драконам.

Прогорела мокса, и впрямь оставив болезненно ноющие красные пятна ожогов, вновь вызвали лекаря, и тот нашел в оставленных следах хорошие признаки. Побеседовали о чесноке, маринованном женьшене и трапезах, наследник согласился съедать по половине чашки риса ночью, дабы прогнать излишнюю худобу и сухость лица, заверил медика в своем полном здоровье. Оставшись один, уже никого не зовя, Его Высочество пересобрал в узел волосы, закрепив их шпилькой, стянул лоб лентой — точно такая же, помнилось, обреталась под ванской высокой шапкой — и, вернув на себя исподнее, шагнул к драконам. Кровавого цвета шелк ластился к рукам, как женщина, скользил в пальцах, блестел заискивающе и лукаво, так же лукаво глядели с вышивок круглые глаза на бородатых, рогатых мордах. Плечи почти не ощутили тяжести впившихся в шелк золотых нитей, широкие, но подшитые по вырезу рукава больше не играли крыльями, не соскальзывали с запястий, обнажая слабую и смертную человеческую плоть.

Накидка принца, легкая, переменчивая и пустая, алая, как текущая кровь, осталась в прошлом. Фениксом был принц, мудрым и чутким, но слабым, падающим на землю без крыльев. Свернулась кровь, закрепла до тугой корки, нет у дракона крыльев, чтобы их отрубить. Дракон силен, дракон летает без крыльев, и рубить дракону можно только голову — ту самую, с клыками и рогами, с пронзающим насквозь взглядом. Дракон сам кого угодно изрубит.

Нацепив на большой палец кольцо с печатью и упрятав под подушку отобранный у Юми кинжал, который теперь неизменно хранил при себе, Его Высочество вновь лег на постель и закрыл глаза. Сон его обещал быть глубоким, спокойным и долгим.

***

Чанги  — игра особого рода, всегда думал Пак. Лишенная таких красивых комбинаций, как падук, не имеющая и толики ее ореола таинственности, кажущаяся нарочито прямой и грубой, чанги обуздывала власть и хитроумие игрока, заставляла его повиноваться силе фишек, дорожить ими. В падук все камни, одинаково безликие, бесчисленные, обретали силу, лишь облачаясь в намерение, только место на доске отличало их друг от друга. Падук походила на битву многотысячных армий, где каждый камень имел силу не человека, а пушки или целого войска, и падук не учила жалеть камни. А чанги, безыскусная в своем нагромождении правил, едва не равняющая игрока с самой сильной его фигурой, на деле оказывалась куда тоньше. За прячущегося во дворце «генерала», простую фишку из дерева или кости, игрок в чанги порой беспокоился, как за собственную жизнь.

Все во дворце, желая показать свое искусство в политических играх, раскладывали камни на досках для падук. Пак же любил чанги, и потому слыл бесхитростным, слабым игроком. Никто не разделял его любви, никто не видел, сколь сильно — много сильнее, чем раскладывание одинаковых, бесконечных камней — чанги похожа на жизнь.

Его Высочество прекрасно сохранил в памяти правила игры в падук и во второй же партии с легкостью обыграл старика, но вот искусство чанги ему не давалось. Рассчитывать силу пушек, колесниц и слонов, следить за тем, как разобщаются кидающиеся в бой солдаты и слабеет генерал, все свои войска кинувший на захват чужой крепости, ему было чересчур сложно. Сам прекрасно выстраивающий многоходовые комбинации и просчитывающий ответы соперника на них, он не мог держать в памяти доску больше мгновения, не умел различать планы врага от необходимых ходов, на которые сам же и вынудил, и видел ловушки лишь готовыми. В первый же день в Хансоне, едва удостоверившись, что не разучился играть в падук, он до полуночи корпел над чанги, сыграли три партии — но наследник не победил ни в одной. Слабым утешением ему служила беседа о тех самых фишках, сидящих во дворце.

На второй день к Его Высочеству вызывали массажиста, новый посыльный принес вести о том, что у Юми начал спадать жар, вечером любовались кисэн, писали стихи — и к закату вновь сели за чанги. Первую партию наследник вновь проиграл разгромно. Пытаясь оборонять свою крепость всеми силами и разыскивать ловушки с первого хода, он запутался в собственном построении, лишил силы половину фигур и просто не успел перестроиться в ответ на короткую, острую атаку. Для второй партии он собрал все свои силы, от первого хода и до последнего замерев в напряжении, готовый отразить любую угрозу, внешнюю или внутреннюю — и в этот раз впрямь сложно оказалось его на чем-нибудь подловить. Не без удовольствия побившись, помучившись и потеряв обе пушки, Пак согласился на ничью.

 — У вас талант, Ваше Высочество, — старик отечески улыбнулся, раскладывая фишки для новой партии. — Всего пять битв вам потребовалось, чтобы стать достойным противником.
 — У меня был хороший учитель, — непроницаемо улыбнулся наследник.
 — Что вы, Ваше Высочество, в этом нет моей заслуги. Я лишь желал помочь вам, — Пак как мог кротко, угодливо и искренне улыбнулся.

Наследник молчал. Даже спрятал руки в рукавах, чтобы, очевидно, скрыть сжавшиеся кулаки. Или же лишь сделал вид — за складками шелка и впрямь ничего было не разглядеть.

 — Глупый, очень глупый человек сказал, что высокая добродетель в том, чтобы помочь нуждающемуся, — заговорил Его Высочество с такой правильной и безопасной, почти красивой невозмутимостью, что старик не мог не залюбоваться этим. — На это способен любой. Помогать слабому — разве это не красиво? Разве в этой помощи люди не восхваляют собственную добродетель, не помогают лишь затем, чтобы кичиться своим состраданием? Пусть лучше попробуют подать руку спускающемуся из паланкина и ничего не попросить взамен. Не притворяйтесь, господин Пак, это платье вам не идет.
 — Выход в том, чтобы быть плохим правителем и никогда никого ни за что не благодарить, — Пак невинно улыбнулся, — тогда ваши ошибки из искренних побуждений будут исправлять истинно благородные люди.
 — Вы плохо меня слышали? — наследник приподнял брови, но полыхнувший в его взгляде гнев быстро иссяк.
 — Вы будете вписаны в анналы как бесспорно тонко чувствующий и всем сердцем болеющий за страну правитель, — будто ничего и не было, Пак закончил расставлять фигуры, лишь командующего вражеским войском оставил для наследника.
 — В анналы входят лишь имена тех, кто достоин? — Его Высочество бросил почти беззвучный, холодный смешок, звонко щелкнула генеральская фишка, шагнув в уже охраняемый стражей дворец. — Или, может быть, все дело в том, что те, кто успевает вписать свое имя в нужную книгу, и становятся достойными?

Пак понимающе прикрыл глаза, сделал первый ход.

 — Бывают крепости, за которые не сражаются, дороги, по которым не идут, и повеления государя, которые не исполняются, — заученным тоном протянул он, поднял взгляд на Его Высочество. На древние, извечные слова наследник отреагировал в точности как подобает — бесстрастным, холодным взглядом, приказывающим завершить начатую мысль. И старик продолжил совершенно беспечно: — Мы с вами сражаемся за одну и ту же крепость, Ваше Высочество. Сколько таких еще? Разве доблестный Соэ  написал свои «Записи об уроках прошлого» для того, чтобы похвастаться своим умением предвидеть беду?
 — Ваши угрозы пусты и нечестны, — наследник коротким движением сжал и тут же расслабил челюсти, двинул в бой колесницу. — Играйте и не пытайтесь меня запутать или напугать. Я и без ваших советов научусь остерегаться сказочников и сочинителей.
 — А врачей? Ли Ичом, талантливейший молодой человек, начинал свой путь с лекаря.
 — Если это предупреждение мне, вы зря беспокоитесь, — Его Высочество занес руку над фигурой, пощелкал пальцами в изысканном, тщательно изображенном нетерпении. — Я знаю, кто такой Ли Ичом и чем он мне опасен. Если желаете двигать языком, а не фишками, просто скажите, что готовы пропустить ход.

Пак рассмеялся.

 — Мне нравится ваш стиль игры, Ваше Высочество, — он ласково, из-под приспущенных век глянул на наследника, направил вперед солдата.

Наследник не поддался на похвалу бездумно, не сострил, будто надстроил над первой доской для игр еще одну и с пристрастием взялся раскладывать вторую партию — и оно было хорошо. Красиво. Подобную красоту следовало вознаградить.

И Пак, столь же мягко рассказывая о северянах и западниках, расколах партий, слабых и сильных местах каждого сановника, взялся вывести игру в противостояние особого рода. Правилом, придуманным для особо тонких битв, не так-то просто было воспользоваться — когда два генерала оставались друг против друга, так, что ни единой фигуры нельзя было поместить между ними, ни единого хода не сделать в сторону, не разрушить противостояние, они поражали друг друга. Создать подобную схватку без помощи противника представлялось гиблым делом, но Пак старательно молчал, лишь выводил комбинации, тонкие до грани ошибочных, эфемерные, рушащиеся от любого неловкого хода. И Его Высочество включился в этот танец, разменяв уже половину фишек, так что, будь они людьми, а доска и вправду крепостями, земля бы уже осклизла от крови.

Они сражались, жертвуя друг другу фигуры, проникая в чужие планы и руша изнутри, фехтуя разумами, как клинками, наслаждаясь пением этих клинков — и медленно, но неминуемо запирали двух генералов в их крепостях. Его Высочеству было трудно, он отставал, и потому старик беззастенчиво помогал ему, сам подсказывая правильные ходы, подставляясь, давая силу его пушкам и чужими руками убивая собственные фигуры. Не было стыда в том, чтобы помочь поистине великому воину выиграть в действительно красивой битве.

Генералы, скованные собственными замершими в страхе солдатами, стоящие под прицелами пушек и колесниц, осажденные в своих дворцах, замерли в напряжении, глядя друг на друга. Пак отправил в атаку коня, подставляясь под чужую пушку, угрожая чужому дворцу и всем, стоящим в нем. Пушка поразила его — и сошла с позиции, открывая проход.

Две восьмиугольные тяжелые фишки, с красным и синим иероглифом, встали друг против друга. Некуда скрыться, некого послать в бой, никто не срубит голову врагу. И даже смертоносная пушка уже не развернется и не ударит. Генералы обнажили свои мечи.

Ничья.

 — Прекрасно, — Пак удовлетворенно сложил ладони на животе. — Этот бой достойнее победы. Я счастлив, Ваше Высочество.

Вслед за коротким мигом растерянности на лице наследника отчетливо мелькнула гримаса отвращения, но мужчина совершенно безукоризненно справился с чувствами, взял себя в руки. С пары шагов, подумал старик, подобную слабость не разглядеть, а ближе чем на два шага никто и не осмелится подойти.

 — Счастье? А кому оно нужно? — пренебрежительно бросил наследник после недолгого молчания. — Мне хватает лишь знать, что ни одна из совершенных мной ошибок не повлечет за собой падения страны. Счастье — глупое слово. Мне оно не нравится.
 — А ведь оно было у вас когда-то, Ваше Высочество.
 — И что? — наследник смог сохранить непроницаемое выражение лица, голос его дрогнул всего на долю мгновения, и Пак улыбнулся в своих мыслях. Будто почуяв эту улыбку, Его Высочество возвысил голос. — Разве благополучие Чосон не важнее моего счастья? Кто даст мне право быть счастливым?
 — Вы готовитесь воевать, Ваше Высочество? — Пак участливо склонил голову набок.
 — Я готовлюсь вернуть налог рисом, который вводили на время войны и отменили сразу после, — наследник принялся собирать фишки, его пальцы щелкали как когти ястреба, выцепляя солдат, артиллеристов и всадников с их позиций. — Я буду продолжать продавать титулы и землю и восстановлю торговлю с Японией. Требуется вернуть систему счета жителей в стране и заново отстроить все разрушенное. На это нужны деньги.

Слова наследника, пустые и правильные, были понятны даже ребенку — и оттого еще более чудовищны. Двор вряд ли готовился к такому, для двора все подобные тщания чрезмерно, смертоносно просты. Все самое лучшее, что в разные времена просила сейчас и без того могущественная партия, нельзя соединять вместе. Остальные не простят, не примут свою неправоту. Сметут. Растопчут.

Но, возможно, именно к этому никто не окажется готовым.

 — После такого годы войны перестанут казаться ужасными, Ваше Высочество, — тихо вздохнул Пак, отвел взгляд от разрушающих построение игры пальцев и опустил голову. — Если у вас хватит сил и храбрости сделать все, что вы задумали, народ полюбит вас так, как не любили ни одного из великих правителей прошлого. Только вот настанет время, Ваше Высочество, и вы поймете, что повиновение лучше любви.
 — Хватит! — Его Высочество вдруг ударил кулаком по доске, поднялся, почти вскочил, и, стыдясь своей слабости, развернулся к Паку каменно напряженной спиной. Но вот голос он все же смог утишить и вернуть ему подобающую мягкость. — Вы переговорили со мной обо всем, что только можно и услышали все, что хотели. Вы научили меня играть в чанги. Это был превосходный вечер, но я устал, у меня болит голова. Уйдите.
 — Я сейчас же позову врача, Ваше Высочество! — Пак подорвался со своего места, потянулся к двери, и замер, когда наследник бросил «Нет!» почти со звериным рыком.
 — Если вам непонятна просьба, я отдам приказ, — Его Высочество рывком развернулся к мужчине, полы тяжелой мантии смели с игровой доски мешочек с любовно уложенными туда фигурами. — «Уйти», господин Пак, это отнюдь не «позвать доктора».

Поклонившись в ноги наследнику, Пак едва не на четвереньках попятился к выходу из комнаты.

Голос Его Высочества, сам его вид, его взгляд, вопреки всем выстроенным размышлениям о благих намерениях, пугали, как появление дикого зверя. Сердце старика билось часто и тяжело, но вот в душе царил блаженный покой.

Он сделал все, что мог.

***

Лим Осон, отправив к племяннику стрелка, не слишком беспокоился. Мо, пусть и взявший себе грубое, крестьянское имя, якшающийся с этими самыми крестьянами и варящийся в одном котле с самым нелепым сбродом, успел навидать всякого и воспитал в себе хватку дельца, манеры командира. Его слушали, ему доверяли. В конце концов, совсем еще молодой, он сколотил целое состояние за годы, какие у самого господина Лима ушли лишь на самое беглое изучение законов. Разве мог он чем-нибудь не угодить бывшему пленнику, уже продавшему себя за цену солдата? В том офицере не мелькнуло и тени преданности забывшей его родине, зато и отчаяние, и правильная разбойничья удаль обретались в достатке. С таким не о чем волноваться, а если уж они не поладят, разве пара десятков головорезов не справится с одним?

Вот только вестям из Йонъина в Ансон надобно было пересечь добрую сотню ли.

Лим Осон любовался садом и после сытного обеда попивал ячменный чай, да ждал вестей от племянника, когда старая кухарка сказала о бросающем камни в окно мальчишке. Судья сам поспешил к нему, вышел за ворота…

Сколько дней прошло с тех пор, мужчина не знал. Но сколько бы ни было — судья оказался в преисподней. Каждый час, каждый миг, связанный, с плотным мешком на голове, в кромешной тьме, задыхающийся от духоты и испарений собственного тела, он проклинал этого мальчишку. Память не сохранила нападения, господин Лим очнулся как есть, с колющей щеки грубой холстиной, с заведенными за спину руками, но не сомневался ни мига, что через мальчишку оно и было подстроено.

За эти дни судья Лим перепробовал все. Болтающийся на конской спине безвольной поклажей, даже не сидящий, а взваленный поперек седла и связанный, что свинья на продажу, он и угрожал, и молил, и пытался договориться о выкупе, предлагал несметные богатства — но бессловесные похитители не отвечали ни единым словом. Множество раз судья Лим терял всякую надежду, и тогда выл зверем, извивался в своих путах, силился ударить головой о конский бок. Спастись он уже не желал, даже самая жестокая смерть мнилась подлинным избавлением — в тот раз, когда пришлось первый раз помочиться под себя, в сердце мужчины погасла всякая вера. Унижения одно другого гаже, терзали его не прекращаясь, лишь сменяя друг друга — перекладывание с седла на седло, растирания затекших рук, короткие остановки, когда Лим и рад был сбежать, освобожденный, не связанный, но просто лежал на холодной земле безвольной поклажей, не могши пошевелить и пальцем, и плакал от собственного бессилья.

В те редкие моменты, когда разум обретал подобие ясности, он силился думать, чьим врагом стал. Перебирая имена всех пойманных и казненных преступников, он называл похитителям одно за другим, но те оставались все так же жестоко бессловесны. И от этого чудовищного, нечеловеческого равнодушия Лим потихоньку сходил с ума. Очередная остановка уже не принесла ни крохи надежды. Мужчина позволил стащить себя с седла, совершенно не дергаясь, проволочился по земле, не считая чужие шаги и рухнул коленями на неожиданно твердую землю.

В тот же миг с него сорвали мешок, мучительно яркий свет ударил в глаза, затапливая и выжигая их изнутри. Лим завыл беспомощно и тонко, на одной ноте, от острой, разрывающей душу жалости к самому себе, бессилия и готовой разорвать на куски боли.

 — Снимите с него веревки, — прогрохотал вдруг человеческий голос. Лим заморгал, силясь разогнать градом хлынувшие из глаз слезы, поднял голову, но различил лишь переплетение желтых и багровых пятен, будто в одной луже смешалась моча и кровь.

Веревки действительно ослабли, мужчина повел плечами — и с удивлением ощутил, что свободен и может двигаться. Но сил подняться с колен не хватило, спина будто навечно согнулась в том положении, какое ей придало седло. Даже пришлось опереться на онемевшие, отзывающиеся иглами на каждое движение руки — однако радовало уже то, что под ладонями не земля, а гладко струганный пол.

 — Если бы я знал, что ты так стар и немощен, послал бы за тобой повозку, — вновь раздался тот же голос, насмешливый, тяжелый, как падающие камни. Судья проморгался, поднял голову и смог различить силуэт человека в багряных с золотым шитьем одеждах, развалившегося в широком кресле, а когда глаза совсем привыкли к свету, и его ухмылку. — Знаешь, сколько прошло дней с тех пор, как ты покинул свой дом?

Лим ошалело помотал головой, поежился, невольно оглянулся через плечо. Черная монолитная тень и впрямь стояла в паре шагов позади, у пояса тени блестели окованные железом ножны клинка.

 — Тебя схватили днем, верно? — человек в красном наклонил голову, золотом мелькнула шпилька в собранных волосах. Женская, против воли отметил судья, так разительно не сходящаяся с ухоженной короткой бородкой и низким голосом.

Толчок ногой в бок прервал мысли мужчины, Лим скорчился и заскулил, но вставшая вокруг тишина насела со всех сторон. Оборвав выдох на середине, судья поднял взгляд на человека в красном.
Тот улыбался едва заметной улыбкой, высокомерной и едкой. Судья наконец-то понял, что этот злодей, уже заставивший возненавидеть себя, ждет ответа.

 — Я должен стоять перед тобой на коленях? — господин Лим надменно вскинул голову, вновь попробовал выпрямиться. Зазвенела сталь, сверкнули вынутые из ножен клинки, но человеку в красном стоило лишь упреждающе опустить даже не руку, а возлежащие на подлокотнике кончики пальцев, как мечи вновь ушли в ножны.
 — Путь от Ансона до столицы ты проделал за день, ночь и утро, — незнакомец переменил позу, текучим плавным движением подался вперед, опер руки о колени и пристально вгляделся в лицо судьи. — Мне же потребовалось чуть дольше, но я и вышел раньше. Помнишь меня?
 — Полтора дня?! — едва осознав это, Лим вскочил, но тут же рухнул на подбитые колени, стиснул зубы. Подобное просто не укладывалось в голове.
 — Твой племянник может это подтвердить. Он ведь не успел предупредить тебя, верно, судья, устраивающий состязания для разбойников? — человек в красном наклонился совсем близко, его глаза, темные, как та же чернота проклятые полтора дня назад рухнувшего сверху мешка, буравили лоб судьи насквозь. Не выдержав, Лим опустил глаза на грудь незнакомца — и наткнулся на такой же буравящий, жесткий взгляд дракона.

Только сейчас вернувший ясность разум сложил цельную картину.

Лим похолодел.

 — Ваше Величество! — взвыл он, рухнув к ногам правителя.

Смех вана, густой, медленный, с пугающим подхрипыванием, похожим на тигриный рык, оглушил, как взрыв пороха. Съежившись, Лим принялся колотиться лбом об пол, отбивая поклоны.

 — Я ванседжа, — бросил тот, кого судья счел правителем, оборвав смех пугающе резко. — Но тебя уже следует казнить за попытку мятежа, ибо ты готов был сместить вана с трона и посадить туда меня сейчас же.
 — Я… я не… — замотал головой Лим, страдальчески наморщился. — Ваше Высочество!
 — Что ж, — наследник вздохнул с почти искренним участием, — это отягчит твою участь, но я веду речь не о том. Неужели ты не помнишь меня?
 — Ваше Высочество! — Лим вновь рухнул лбом в пол.
 — Приведите второго.

Распахнулись двери, два новых стражника втолкнули в комнату такого же связанного, шмыгающего разбитым в кровь носом Мо, также поставили его на колени перед наследником.

 — Эй! — племянник дернул связанными плечами, всем телом яростно подался вперед. — Ты обещал нам должности в Кёнги! Как ты смеешь не держать слово?
 — Расскажи своему дяде, кто я такой, — Его Высочество с самодовольным смешком откинулся на спинку кресла, развалившись на нем совершенно недостойным, почти пошлым манером. — Он меня не узнает.

Мо дернулся, отшатнулся от судьи, поднял на него совершенно обезумевшие глаза. С окровавленным лицом, скалящийся, как пес, племянник и впрямь выглядел настоящим разбойником, ожидающим заслуженного наказания.

 — Ты же сам мне его привел! У него была записка, написанная твоей рукой! Офицер, японский пленник, лучший стрелок! — выкрикнул он, едва ворочая постыдно дрожащим подбородком. — Где были твои глаза?
 — Довольно, — Его Высочество поморщился, взмахнул ладонью, и Мо замер, как замирает скотина в ожидании побоев.
 — И как после этого вам верить, — тихо сказал он, шмыгнув носом. — Все вы одинаковые.

Лицо Его Высочества на долю мгновения закаменело, взялось драконьей чудовищной мордой, и судья Лим едва не рухнул на пол, отшатнувшись.

 — Ваш племянник, господин, совершенно не умеет держаться в седле, — бесчувственно изрек наследник, глядя сквозь до полусмерти напуганного мужчину. — Мои люди ждали его до самого вечера у ворот крепости, даже не у вашего дома, хотя вы сами тогда уже направлялись в Хансон. Предупредить старших в семействе о грозящей им опасности это, без сомнения, достойный поступок, только вот я просил не говорить никому. Вы, господин, знаете значение этого слова?

Лим затравленно глянул на связанного племянника, затряс головой, но Его Высочество вновь предостерегающе двинул вверх ладонь. Судья, в этот раз поняв, поспешил закивать.

 — Я сказал, что дам должности тем, кто возжелает пройти государственный экзамен на офицерский чин. Вы бы хотели видеть своего племянника офицером девятого ранга? Он сносно владеет копьем и мог бы остаться в Ансоне, командовать стражей на воротах и инспектировать входящих в крепость, — наследник мазнул ленивым взглядом по лицу Мо, и тот скривился, как от лимона. — Разве это не достойная служба для молодого человека, желающего приносить пользу стране?
 — Ваше Высочество! — Лим опустился к полу в поклоне, пихнул племянника коленом в ногу, но тот лишь брезгливо скривился и повел стянутыми веревкой плечами. Не имея поддержки, судья запричитал один. — Смилуйтесь! Проявите великодушие! Проявите мудрость, поймите, мы доведены до отчаяния!
 — Это я доведен до отчаяния, — отрезал наследник. Вынул из пучка шпильку, оглядел ее со всех сторон и прошелся пальцем по кончику, проверяя остроту. — Я бы сам выколол вам глаза вот этим, если бы только подобное наказание не было излишними почестями для таких преступников. Желаете быть признаны виновными на королевском суде? Вам будут ломать ноги, выворачивать руки из суставов и прижигать плоть каленым железом до тех пор, пока вы не раскаетесь в содеянном, а после четвертуют, как предателей, посягнувших на сами устои страны. И вы все еще готовы просить у меня снисхождения?
 — Ты! — рыкнул Мо, вновь рванулся в веревках, и господин Лим просто не успел шикнуть на него. Лязгнула сталь, и мужчина затих, когда у его шеи сверкнул клинок. Шумно выдохнув, Мо смирил свой гнев и понизил голос. — Мои люди все равно достанут тебя!
 — Ваше Высочество, не слушайте его! — взмолился Лим. — Пощадите! Вы же видите, он не в себе!
 — Вы будете возвращены в ваши дома, — наследник развалился в кресле с таким лживо умиротворенным видом, щелкнул ногтем по резному подлокотнику. — Распродадите все, оставив на каждого по мешку риса и одной смене платья, вырученные деньги пожертвуете тому храму, на который вам укажут. Сумму пожертвования также укажут, если не соберете, остаток добудете, прося милостыню. Ваши жены отправятся учить кисэн, а вы будете разбирать и переписывать архивы в Чонджу. Я достаточно великодушен?

Лим покорно уронил голову к самому полу.

Судьей ему больше никогда не быть.

***

Две ночи Ники провела в корейском доме. Две ночи спала на мягкой постели, так разительно отличающейся от японских циновок, теплой почти до неудобства. В доме без перерыва топили печи, чтобы отогреть натруженные поясницы скитальцев, женщина впрямь не без удовольствия ложилась на голый пол. Каждый вечер служанки предлагали мыться, мягкими щетками растирали все тело, умасливали волосы совершенно незнакомыми японке, пряно пахнущими снадобьями. И Ники готова была принять всю эту роскошь, мягкость постели и услужливость подневольных, как приняла непривычные, совершенно невообразимо сочетающиеся кушанья. Эта жизнь, вопиюще размеренная, беззаботная, опутывала и сковывала, приучала к себе каждой мелочью, от удобных туфель и широкой юбки, в которой так легко танцевать, до благоухающей косметики и хитрых париков, под которыми можно и вовсе не носить волос. Ники могла бы рухнуть в этот мир, раствориться в нем без остатка… только вот Его Высочество отлучил женщину от себя.

Человек, вкус кожи которого она еще помнила своими губами, ни разу не взглянул в ее сторону.

На третий день эта лезущая в глаза, издевательская беззаботность всех и вся разлетелась на куски — из поместья быстро, как воры, едва не схваченные хозяином, перебрались во дворец. Даже не успели поставить привезенные каменные таблички, которые Его Высочество заказал для могил с ушами, без него их вкапывали в землю и водружали перед высеченными именами курильницы.

Дворец, черно-пестрый, горделиво вознесший крыши, как пояснили японке, был вопиюще мал — те, которые сожгли, раскинулись на землях втрое, вчетверо больших — но и этой малости хватило, чтобы до самого вечера не видеть Его Высочество. Японка, брошенная, как бросают на бесплодном поле скотину, зная, что та сама прибежит к хозяину, могла бы с легкостью убить самого вана — никому не было до нее дела. Ни охране, ни придворным дамам, ни другим принцам, провожающим ее скучающими взглядами. Даже тот мальчишка, остроскулый, с задумчивыми и печальными глазами, какого ей представили как сына Его Высочества, даже не глянул в сторону той, которая могла бы стать его приемной матерью. Здесь, во дворце, всесильные люди вымеряли чужие жизни рисовыми зернами.

Солнце уже скатывалось к западу, когда Ники не выдержала и сама пошла к наследнику. Старый толстый евнух отговаривал, терпеливо пояснял, что никто не вправе навязывать Его Высочеству свое общество, если он сам того не желает, а тем более женщина, но японка плечом оттеснила его в сторону от двери.

Наследник полулежа растянулся за низким столиком и попивал чай, листая объемистую книгу в переплете из толстой мягкой бумаги, глаза его цепко, но без напряжения хватались за каждый знак, лоб все так же закрывала сетчатая лента, какую, Ники уже поняла, здесь надевали под все многочисленные придворные шапки. Шапки Его Высочество не носил, волосы остались туго свернуты в узел и закреплены тяжелой золотой шпилькой с драконьей головой на навершии, такие же драконы скалились с его одежды. Тяжелая мантия из плотного, причудливо затканного невидимыми узорами шелка цвета запекшейся крови, с золотым шитьем, с широкими рукавами и глухим, под самое горло воротом, скрывающая тело, как ножны скрывают меч, разметалась по полу и подушкам.

Его Высочество, за три дня невыносимо похорошевший, ухоженный, был красив до слез — и так же до слез чужд. Его лицо, гладкое, с изящной, ювелирно ровно очерченной бородкой, смягчившее черты, повергало в восторг и трепет — и пустовало, как пустует треснувшая чаша. Не смея приближаться, Ники опустилась на пол у самого входа, покорно склонила голову.

 — Это все ради леопарда, да? — тихо спросила Ники.
 — Ради страны, — Его Высочество перелистнул страницу книги. — Ты сама видела, что происходит.
 — И ты веришь, что можешь что-то изменить?
 — Я не должен был возвращаться. Эту дорогу для меня закрыли, как только я ступил на японскую землю, — Его Высочество захлопнул книгу, поднял на Ники пустой, ничего не выражающий взгляд. — Знаешь зверя «итатси»? Это ласка. Крохотная куница с черными глазами и мягким мехом, которого надо добыть с десять шкурок, даже чтобы сшить муфту и согреть озябшие руки. Вы, японцы, придумали хорошую легенду — если человеческий след пересечет тропу итатси, та уже никогда не сможет вернуться. А ведь я вернулся. Ты все еще думаешь, что я чего-то не смогу?
 — Прости, — Ники зажмурилась, тихо выдохнула и вновь распахнула глаза, запоздало склонилась в поклоне. — Я хотела сказать… я лишь беспокоюсь о вас, Ваше Высочество.

Наследник подчеркнуто медленным движением отложил книгу, так что корешок лег вровень с краем стола, ни на толщину волоса не отклоняясь от него.

 — Помнишь, я дал тебе Сунь-цзы? Глава восемь, «девять изменений», пункт седьмой, «пять опасностей», — Его Высочество негромко вздохнул, голос его полился мягко и мирно, как журчит разливаемый по чашкам чай. — Если полководец будет любить людей, его могут обессилить.
 — Я могу совершить сэппуку, если вы мне прикажете, — Ники ниже опустила голову, сжала зубы.

За последние дни, пролетевшие, как летит стрела, женщина успела до дрожи в скулах возненавидеть поклоны, прежде не доставляющие ей и малейшего неудобства, привычные и правильные — но здесь же, в Чосон, поклоны превратились для японки в колкую, болезненную издевку. Ники знала, что должна поклониться сейчас — низко, в пол, как кланялись все другие, но ничего не могла с собой поделать.

И хуже всего было то, что наследник простил эту ее слабость.

 — Ты так ничего и не поняла, моя колючая дикая слива, — он вздохнул, закрыл глаза. — И это я виноват перед тобой, а не ты. Ничего я тебе не прикажу. Ни жить, ни умирать.

Смелости хватило лишь коснуться руки Его Высочества. А после, старательно отгоняя злые, рвущиеся к глазам слезы, Ники кинулась прочь из его покоев.

Пак перехватил ее едва не у самого тронного зала, на площадь перед которым японка выскочила, не разбирая дороги.

 — Тише! — старик перехватил ее за плечи, встряхнул, проникновенно заглянул в глаза. Даже перешел на столь ненавистный здесь, опасный японский. — Нельзя так бегать, могут подумать, что что-то стряслось. Все хорошо?
 — Пустите, — шикнула женщина, дергаясь в сторону, но хватка этого на первый взгляд немощного старика оказалась на удивление крепкой. Остановив Ники, Пак взял обе ее руки в ладони, мягко, успокаивающе огладил и потянул прочь от тронного зала.
 — Ведь ничего не случилось, — заискивающе улыбнулся он, но от этой улыбки японке хотелось кричать. — Его Высочество прекрасно себя чувствует, спокоен, его мысли не заняты ничем дурным, и тем более никто не замышляет дурное против него.
 — Вы не понимаете! — Ники вывернулась из его хватки, оскалилась зверем. — Вы ничего не понимаете! Что вы с ним сделали?
 — Я? — старик с издевательской, беспечной невинностью округлил глаза, но после лицо его разгладилось до почти пугающего спокойствия. — Я ничего с ним не делал. И даже вы, госпожа, не сыграли в этом никакой роли. Нас всех разменяли, как фишки в игре, чтобы дать силу тому, кто ее достоин. И неужели вы думаете, что это сделали люди? Все мы ходим под Небом, и оно расставляет нас так, как выходит самым сообразным образом. Даже та мель, госпожа, была нанесена на карту — но скажите, чья рука наслала туман?
 — А почему тогда он покинул страну? — зашипела женщина, не верившая ни единому слову старика-корейца. — Как так вышло, что вам пришлось отправляться за ним к японцам? Как вышло, что там он нашел меня, любил меня? Он настоящий наследник, или нет?

Пак улыбнулся своей очередной издевательской, всепрощающей улыбкой.

 — Не имеет значения, кем он был, начав свой путь, — он сложил руки на животе, спрятав ладони в рукавах. — Важно лишь то, кем он стал, пройдя его до конца. Он взрастил в себе наследника, как мудрец-даос взращивает в киноварном поле  бессмертного зародыша, и этот бессмертный готов к рождению. Так кому какое может быть дело до того, чья кровь течет в будущем правителе?
Ники молчала, не двигалась с места. Слова Пака она понимала чересчур хорошо. Только не понимала, что делать ей самой в тени бессмертного.

Из покоев за тронным залом выкатился вдруг целый комок евнухов, и тут же растворился, зеленые халаты исчезли среди многочисленных переходов. Пак вздрогнул, как от удара, перехватил Ники за руку и потащил было прочь, но японка дернула его к себе. Нехорошее предчувствие свилось в тугой ком под грудью и запрещало уходить.

Рассеялся звук шагов, вновь наступила тишина — и почти сразу раскололась под грозной, тяжелой поступью. И вдруг из проходов на разных концах галереи, отгораживающей тронный зал от жилых покоев, выступило по человеку в багряных одеяниях наследника престола.

Это было красиво и немного смешно. Они заметили друг друга сразу, лишь ступив на серые плиты главной дворцовой площади — каждый со своей стороны, из своего коридора — и одинаковыми хозяйски-уверенными движениями выхватили мечи из ножен замерших охранников. Одарили друг друга одинаковыми, совершенно непроницаемыми взглядами, и все так же одинаково, одновременно уверенно и грозно, и в то же время по-кошачьи крадучись, двинулись навстречу друг другу. От точки, где они должны были встретиться, до стоящих в оцепенении японки и старика-посла было не больше пары шагов.

Они сходились медленно, шаг попадал в шаг, гремя глухо-торжественно, как хлопают тяжелые крылья взметающегося в небо орла. Кровью струился багряный шелк одеяний, кровью отражался на обнаженных клинках. Два лица — одинаково холодных, одинаково пустых — сближались как в фигуре танца, как разноцветные веера в руках акробата-фокусника. Два, неотличимые друг от друга до тех пор, пока не схлопнутся в одно.

Ники замерла, опутанная и опьяненная этой чужой игрой. Холодный бездушный камень укрывающих землю плит растворил в себе ее человеческую сущность, превратил в недвижимую статую, обрек на немое горькое созерцание. Даже моргнуть не было сил.

Последний шаг грохочет стократным орудийным залпом, две высоких фигуры в одинаковых наследнических мантиях становятся лицом к лицу. Тысячелетний холод горных вершин сковывает все вокруг.

Женщина ощутила руку на своем плече. Раскололась, расплавилась каменная статуя, обдавая жаром преисподней. Ники обернулась, разрывая нестерпимо густой воздух, впуская в себя осколки мира, вырезая из глаз, казалось бы, навечно запечатанные туда две пылающие золотом и багрецом фигуры, и…

Ощутила на своей щеке ударившие кожу горячие липкие капли.

Хряск перерубленной шеи не долетел до нее, увяз в загустевшем как патока воздухе.

А затем к ногам женщины упал обезглавленный мужчина в широких кроваво-красных одеждах, и дважды зазвенел ударившийся о камень клинок.

Господин Пак, стоящий за плечом японки, долгим и мягким взглядом проводил удаляющуюся к покоям вана фигуру, из чьей руки выпал на белые каменные плиты окровавленный меч. Одинокую, единственную фигуру.

 — Который из них — настоящий? — Ники безучастно смотрела на лежащее тело, из которого последними неровными толчками вытекала кровь.

Пак обыденным усталым жестом спрятал ладони в широких рукавах халата.

 — Это уже не имеет значения.

***

Послесловие

Кванхэгун, пятнадцатый ван династии Чосон, правил в течение пятнадцати лет. Он восстановил дипломатические отношения с Японией и сдерживал военную агрессию маньчжуров, сохраняя при этом политику вассалитета с Китаем, умело находя баланс в отношениях со всеми тремя соседями. За время правления он добился налоговой реформы, реорганизовал армию, перераспределил государственные земли, провел перепись населения и восстановил разрушенные за время Имдинской войны дворцы. Когда китайцы потребовали от Кореи помощи в начинающейся войне с Маньчжурией, он послал лишь десять тысяч солдат вместо требуемых двадцати. В 1623 году был свергнут в результате мятежа, объявлен тираном, лишен храмового имени и отправлен в изгнание на остров, где скончался спустя семнадцать лет.

В 1624 году маньчжуры начали военную агрессию к Китаю, в результате чего была свергнута правящая династия Мин. Именно маньчжуры в знак подчинения повелели китайцам носить косу на затылке, впоследствии ставшую национальной китайской прической.

Примечания:
Гэта — японские деревянные сандалии в форме скамеечки, одинаковые для обеих ног. Придерживаются на ногах ремешками, проходящими между большим и вторым пальцами.
Дзё — лёгкий, гладкий деревянный шест, длина чаще всего 128 см, толщина 24-30 мм. Используется в качестве оружия во многих японских боевых искусствах, также есть отдельное искусство владения дзё — дзёдзюцу.
Ронин  — деклассированный самурай феодального периода Японии (1185 — 1868), потерявший покровительство своего сюзерена, либо не сумевший уберечь своего господина от смерти.
Оранжево-сине-белый трехполосный флаг и лев со стрелами - флаг и герб Республики Соединенных Провинций (Нидерланды периода с 1581 по 1795 гг.)
Даймё — крупнейшие военные феодалы средневековой Японии. Это понятие возникло одновременно с появлением устойчивой военной прослойки — буси — в IX — XI веках.
Гэйся —  девушка, развлекающая своих клиентов (гостей) японским танцем, пением, ведением чайной церемонии, беседой на любую тему. Название профессии состоит из иероглифов «искусство» и «человек», таким образом означая «человек искусства». В русском принято написание «гейша».
Фусума  — скользящая дверь в виде обклеенной с двух сторон бумагой деревянной рамы.
Пханоксон, «корабль пхан-ок», « «двухпалубный корабль») — корейский высокобортный корабль галерного типа времен династии Чосон. Использовался преимущественно в качестве военного.
Ван — титул правителя в странах Восточной Азии (кроме Японии), соответствующий примерно европейским лат. rex — царь или англ. king — король.
Падук — корейское название игры «го», традиционная стратегическая настольная игра, дословно с кит. «облавные (окружающие) шашки».
Ясу — «зверь», «дикое животное».
Кобан — японская овальная золотая монета в период Эдо, примерно соответствует трем коку риса (1 коку примерно равен 150 кг). Изначально золотой кобан содержал 15 г. золота.
Янбаны янъбан — «два подразделения») — понятие, первоначально обозначавшее в средневековой Корее две категории дворянства  — гражданских и военных чиновников. С XII столетия янбаны — уже высшее сословие, принадлежность к которому передается наследственно.
Ханбок  — национальный традиционный костюм жителей Кореи. Основные элементы — жакет особого покроя и широкие свободные штаны.
Вакасюдо, также сокр. сюдо — традиционные японские гомосексуальные отношения между взрослым мужчиной и юношей. Были распространены в самурайской среде со средних веков до XIX века.
Планшир — горизонтальный деревянный брус в верхней части фальшборта или борта судов, аналог верхней планки перил на балконе.
Омиджа — корейское название лимонника китайского, листопадной лианы. Плоды лимонника обладают ярковыраженным тонизирующим действием.
Ванседжа, титул времен династии Чосон — кронпринц, старший сын короля, статуса Его Королевского Высочества.
Кагэма — собирательное название мужчин-проституток.
Нагадзюбан  — японская нижняя рубаха, похожая на кимоно и носимая под ним.
Тя но ю  — формальное название японской чайной церемонии.
Сэнто — японская общественная баня.
Уильям Адамс (24 сентября 1564 — 16 мая 1620) — английский мореплаватель, штурман и торговец. Считается первым британцем, достигшим берегов Японии. Также известен под именем Миура Андзин (яп. штурман с Миура). Вскоре после прибытия в Японию Уильям Адамс стал советником сёгуна Токугава Иэясу.
Сэнто  — японская общественная баня.
Мононокэ — люди, или реже животные, которые обратились в ёкаев под действием тяготящих их чувств, таких как ненависть, злоба, зависть, месть, ревность и др. Целью мононокэ зачастую является банальное убийство людей, являющихся объектом сильных негативных эмоций, пробудивших духа.
Онна-бугэйся  — женщина, принадлежащая к сословию самураев в феодальной Японии и обучившаяся навыкам владения оружием.
Кисэн  — корейский аналог гейши; куртизанки, обученные музыке, танцам, пению, поэзии, поддержанию разговора. Первый слог слова означает «артистка, певичка», второй — «жизнь». За деньги могли оказывать интимные услуги, но не были проститутками как таковыми. Относились к сословию подневольных.
Нагината — японское холодное оружие с длинной рукоятью и изогнутым односторонним клинком. Рукоять длиной около 2 метров и лезвие около 30 см.
Фен-хуан  — китайский феникс. Её явление людям — великое знамение, которое может свидетельствовать о могуществе императора или предвещать значительное событие. Согласно поверьям, последний раз её наблюдали на могиле отца основателя династии Мин в 1368 году.
Хатамото  — самурай в прямом подчинении сёгуната Токугава в феодальной Японии.
Синоби-но моно — дословно «человек, который прячется»; ниндзя, т.е. собирательное название шпионов, диверсантов и наемных убийц в феодальной Японии.
Кайкэн  — кинжал, носимый мужчинами и женщинами самурайского класса в Японии, разновидность танто. Женщины носили их в поясе-оби для самозащиты или (редко) для самоубийства.
Эта  — часть классовой системы феодальной Японии, категория людей, занимающаяся забоем скота, выделкой кож, сборкой мусора и другими грязными работами.
Имдин: Согласно китайскому летоисчислению, каждый год 60-летнего цикла имеет свое название. Здесь идет речь об 1592г н.э.
Юна — служанка в бане, обычно молодая девушка. Зачастую после закрытия заведения они оказывали клиентам услуги сексуального характера.
Рами — крапива китайская, растение из семейства крапивных, а также собирательное название тканей, сделанных из волокон этого растения. Ткань рами отличается природным блеском и сравнительно большой прочностью.
Мангон — элемент корейского мужского головного убора, охватывающая голову лента, в области лба имеется квадратный участок обшитой тесьмой тонкой сетки, как правило, из конского волоса. Надевается под шляпу или носится самостоятельно.
Кулеврина — огнестрельное оружие, чьей характерной чертой является укрепление ствола поперечными кольцами. Использовались на судах в качестве средних и малых орудии.
Чёрные корабли — название, данное европейским и американским судам, которые прибывали в Японию между XV и XIX веками.
Асигару  — вид легкой пехоты в средневековой Японии, из не-самураев.
Кайсяку, или кайсякунин — помощник при совершении обряда сэппуку (харакири). Кайсяку должен был в определенный момент отрубить голову совершающего самоубийство, чтобы предотвратить предсмертную агонию.
Инкан — личная печать, используемая в Японии в качестве подписи при совершении сделок.
Хакама — традиционные японские длинные широкие штаны в складку, похожие на юбку или шаровары, первоначально носимые мужчинами.
Вако или вокоу — японские пираты, ронины или контрабандисты (хотя известны случаи, когда они занимались и охраной морских перевозок), орудующие на берегах Китая и Кореи. Прекратили своё существование во 2-й половине XVI века, однако термин нередко продолжали употреблять китайские и корейские чиновники по отношению к любым японским вооруженным силам.
Хондэн, также иногда называемое синдэн  — главное здание синтоистского храмового комплекса. Закрыто для посещения публикой.
Хабаки — одна из составных деталей японского меча, муфта, крепящаяся на хвостовике под гардой и гарантирующая надёжную фиксацию меча в ножнах и одновременно фиксирующая гарду.
Одати — один из типов длинных японских мечей. Чтобы называться одати, меч должен был иметь длину лезвия не менее 3-х сяку (90,9 см).
Сакаяки — принятая в самурайском сословии прическа, характерной чертой которой являются выбритые на лбу и темени волосы. Согласно воинскому этикету, самураям надлежало брить лоб каждый день.
Цигун — комплексы традиционных упражнений, возникшие на основе даосской алхимии и отчасти буддийских психопрактик, выполняемые преимущественно с оздоровительными и терапевтическими целями.
Бушприт — горизонтальная либо наклонная мачта, выступающая вперёд с носа парусного судна.
Кимчхи — блюдо корейской кухни, представляющее собой остро приправленные квашеные (ферментированные) овощи, в первую очередь пекинскую капусту.
Ыйбён — народное ополчение, в основном состоящее из крестьян, существовало с XI века и играло большую роль во многих внешних конфликтах в Корее; использовало партизанскую тактику.
Лундухоу — китайское блюдо с использованием мяса змеи и кошки, дословный перевод названия — «бой дракона с тигром». Здесь употребляется в качестве игры слов, для обозначения противостояния воинов с прозвищами «Дракон» и «Тигр».
Линь — тонкий корабельный трос, диаметр от 3,8 до 11,2 миллиметров. Использовался в приборах для определения скорости судна и глубины.
Чогори — один из двух элементов ханбока, как мужской, так и женской его разновидности. Представляет собой некое подобие жакета, обычная его разновидность длиной до бедер, с широкими полами и рукавами, запахивается на правую сторону.
Санътху — традиционная прическа женатых корейских мужчин эпохи Чосон. Представляет собой пучок на темени, обычно частично или полностью закрываемый головным убором.
Байцзю — традиционный китайский алкогольный напиток. Представляет собой прозрачную жидкость со специфическим запахом, содержание этилового спирта в байцзю варьируется от 40 до 60 %.
Ямато — древнее самоназвание Японского государства.
Фундоси — традиционное японское мужское нижнее бельё. Обычно представляет собой длинную ленту ткани, обёрнутую вокруг талии, пропущенную между ног и заправленную или завязанную сзади.
Ямато-надэсико — идиоматическое выражение в японском языке, обозначающее патриархальный идеал женщины в традиционном японском обществе.
Чхве Пу (1454 — 1504) — корейский чиновник, известный потомкам, главным образом, книгой, которую он написал, после того, как его занесло бурей в Китай в 1488 г., и он провел полгода в этой стране, пересекая её с юга на север.
Бейдевинд, или на ветер — курс, при котором угол между направлением ветра и направлением движения судна составляет менее 90°. Минимальный угол к ветру, при котором судно еще не теряет ход.
Лян — китайская мера веса, равная 37,5 гр. Юаньбао — имевший обращение в Китае слиток серебра, использовался для платежей и на сопредельных территориях, имел вид традиционного китайского женского башмачка. Вес юаньбао на 50 лянов составлял около 1875 граммов.
Кат — традиционная корейская шляпа из конского волоса на бамбуковом каркасе, носилась чиновниками эпохи Чосон.
«Армия справедливости» — см. «Ыйбён».
Совон  — частное образовательное учреждение периода Чосон. В первую очередь совоны занимались подготовкой к высшему государственному экзамену.
Ва — древнее обобщенное название японцев, принятое в корейских документах и литературных источниках.
"Считать до четырех": Китайский иероглиф, обозначающий число четыре, читается почти так же, как и слово «смерть».
Хваран (дословно: цветочные юноши) — особый род элитных войск древнекорейского государства Силла, в хвараны набирали мальчиков 14-16 лет независимо от происхождения, их подготовка включала военные и духовно-религиозные аспекты. Сражались в первых рядах, в мирное время занимались поэзией, совершали богослужения и путешествовали.
"Ваше Величество": Официальное обращение к вану на корейском — «чонха», ок наследному принцу — «чоха».
Мокса, с яп. дословно «травы, которые жгут» — применяемая в традиционной восточной медицине и акупунктуре техника точечного воздействия, при которой на тело больного ставится конус или горошина из прессованных трав, как правило, полыни, и поджигается.
Чанги — настольная игра шахматного типа, распространенная в Корее.
Соэ — псевдоним Рю Сонрёна, выдающегося государственного деятеля эпохи Чосон. Уйдя в отставку с должности государственного советника, Рю Сонрён занимался историографией и создал множество трудов, посвященных внутренним проблемам страны.
Даньтянь, дословно, «киноварное поле» — согласно постулатам так называемой «внутренней алхимии», точка в теле человека, в которой концентрируется вся жизненная энергия.