У этой истории еще не появилось конкретных героев, но сама она уже произошла в мире платоновских идей и потому может быть письменно зафиксирована. Вернее, действующие лица в ней, конечно, присутствуют, – какое же без героев повествование? – но у них нет имен, а только определенные функции. Назовем протагониста Птолемеем, а антагониста, согласно его социальной функции, – Деятелем Искусств. Но, возразят, дескать, деятель искусств – это уж как-то слишком официально и туманно, а Птолемей, напротив, – реальное историческое лицо с астрологическим уклоном. Разве, спросят нас, эта новелла об астрономии? Куда там! Разве замахнулись бы мы на подобную тему, если ни разу в жизни не смотрели на вселенную через телескоп (не говоря уже про астролябон, о котором не имеем даже отдаленного представления)? Просто мы соблазнились тем хорошо известным фактом, что Птолемей ошибочно помести в центр солнечной системы землю, поскольку наш безымянный герой осуществил нечто подобное, хоть и не в столь крупном размере. Впрочем, вы совершенно правы: Птолемей вызывает посторонние ассоциации. Назовем нашего героя Поленовым. Имя корявое и неубедительное, но тем скорее его место займет действительный человек с вразумительными биографическими данными, а его антагонист, с громким титулом Деятеля Искусств (сокращенно Д. И.), превратится в поэта, композитора, художника или рок-певца.
Итак, Поленов долгие годы изучал творчество Д. И., действовавшее на него гипнотически. Искусствовед Поленов прекрасно разбирался в объектах своей специальности. Исходя из строгих мерок и высоких стандартов, опусы Д. И. (то есть, книги, полотна или песни) были далеки от совершенства. Говоря точнее, они изобиловали шероховатостями и огрехами, а иной раз попахивало откровенной халтурой, на которую способен талантливый индивидуум, лишенный самокритичности. Но чем корявее были его (выходившие из-под пера, кисти или прямо изо рта) творения, тем большее очарование от них исходило. Казалось, незавершенность и ущербность являлись залогом успеха в глазах (ушах, умах) публики. И не только потому, что совершенство противопоказано массам и раздражает их. Творения Д. И. равно впечатляли и специалистов, к числу которых принадлежал Поленов. Или искусствоведы тоже бегут безупречности, к которой не придраться, тогда как недостатки разбираемого произведения предоставляют плодородную почву для критики и возможность почувствовать себя выше автора? Нет, все эти аргументы звучали неубедительно и фальшиво. То есть, на поверхности ситуация обстояла именно так, но в глубине – совершенно иначе и гораздо сложнее. Правда заключалась в том, что независимо от уровня интеллекта и образования, человек задыхается от безукоризненности. Ведь совершенны только Бог и Смерть. Совершенство давит и душит, в нем нельзя жить. Изъяны и недосказанность произведения создают вакуум, благодаря которому в голове интерпретатора рождаются собственные образы, ассоциации и метафоры, вдохновленные первоисточником, но не сводимые к нему. Под негативным давлением недосказанности немая душа слушателя, читателя и зрителя обретает язык: начинает петь, писать и живописать. Так, если в произведении Д. И. появлялся транзитом трехглавый дракон, то почему-то с двумя головами. И оставалось только недоумевать, потерял ли он одну из них во время боя, или родился уродом, или творцу попросту надоела третичная тавтология. Но в процессе этого недоумения происходило сближение – как с самим неканоническим драконом, так и его загадочным автором. Возможно, отсутствие головы не было случайностью или результатом каприза, но свидетельствовало об эрозии народных мифов или незаконченности тварного существования.
На протяжении многих лет, Поленов то увлекался Д. И., то охладевал к нему, то вновь возгорался неутолимым интересом – как блудный сын неминуемо возвращается в покинутый отчий дом, где его когда-то все возмущало, но связь с которым он не в силах обрубить. Поленов углубился в творчество Д. И. и пришел к неожиданным выводам. Д. И. не был поэтом, но его тексты пронизывала высшая поэтичность. Он не являлся художником, но его полотна служили воплощением художественности. Едва владел нотной грамотой, но его мелодии источали саму музыкальность. В результате врожденного таланта, – гениальности, как в итоге решил Поленов, – Д. И. чутко улавливал и научился емко (хотя и слегка небрежно) выражать архетипы человеческого существования. В его творчестве кристаллизовались первичные элементы, стихии и сезонные циклы. Оно объяло огонь, воду, ветер и землю. В нем смешались горный хрусталь и камни (обычные и полудрагоценные, а не те, к каким питают слабость ювелиры), реки и ручьи (редко моря и никогда – океаны), травы и деревья (всегда неназванные), тлеющие угли и мертвый пепел. В нем уместились зима, весна, лето, осень и месяцы, из которых они состоят. И, что окончательно умилило искусствоведа, глубокая национальность его идей и образов не исключала общечеловеческой широты взглядов и не давала повода для подозрений в ксенофобии.
Чем глубже проникал Поленов в творчество Д. И., тем больше сокровищ он откапывал, и тем ярче они блистали в лучах структурного анализа. Отдельные наблюдения стали складываться в законченную картину. Поленов не торопился: тщательность анализа требовала кропотливого подбора материала и обширной систематизации родственных образов и метафор, облегчавших сравнения и противопоставления. Поленов заканчивал многолетнюю монографию и уже вступил в переговоры с издателями, благосклонно отнесшимися к его трудам: Д. И. был на пике популярности, и посвященная его творчеству монография могла рассчитывать на успех.
И тут на долю искусствоведа выпала нежданная удача, позволявшая добавить к его труду завершающий штрих (возможно, в форме преамбулы или послесловия): он повстречал своего кумира на элитарной вечеринке для писателей, поэтов, композиторов, певцов, художников, режиссеров, актеров – иными словами, всевозможных деятелей искусств. Поленов подошел к Д. И., окруженному поклонниками, и признался ему в своем безграничном восхищении, а также, рассчитывая польстить Д. И., с гордостью сообщил о том, что почти завершил монографию о нем, и даже вкратце обрисовал ее основные тезисы. Д. И. слушал не перебивая, словно позволял жертве посильнее затянуть на своей шее аркан. Его недовольство выдавало лишь одно: по мере развертывания монолога Поленова, Д. И. все больше хмурился, а к финалу даже слегка посерел, точно его лицо испепелило жгучее возмущение.
– Ах ты, гнида! – внезапно прервал он Поленова. – Из-за таких, как ты, нормальные люди утрачивают дар непосредственного восприятия искусства, выдающимся деятелем которого явлюсь я. Вы захламляете инфосферу своими академическими клише и заумным жаргоном, подавляете спонтанное самовыражение псевдонаучными дискурсом, забиваете божественное наитие подлым анализом. Великую Русскую Душу вы отравили чуждым ей рационализмом инакомыслия, произрастающим из гнилого чрева иноверия...
От такой отповеди Поленов потерял дар речи, что случалось с ним нечасто, поскольку от этого дара зависело его пропитание. Он даже забыл возразить, что формально принадлежит к той же вере, что и Д. И. (хотя склонен считать себя мистиком). Правда, его прабабушка по женской линии, действительно, изначально имела отношение к иной религии, но, во-первых, об этом никто не знал, а, во-вторых, если она решила добровольно покинуть лоно вероисповедания своих предков, данный факт не мог быть причислен к иноверию. И потом, разве сам Д. И. не выражался определенным образом, позволявшим приписать ему если не безродный космополитизм, то, по крайней мере, здоровую долю интернационализма – разумеется, не в смысле банального братания народов, но открытости к аспектам далеких культур, способных обогатить его внутренний мир. Что касается аналитического подхода к творчеству самого Д. И., то он вовсе не препятствовал интуитивному восприятию его песен (рассказов, полотен), а, напротив, дополнял его альтернативным взглядом на вещи.
Все эти разумные доводы даже не пришли Поленову в голову, потому что благодаря реакции Д. И., он был отброшен в своей аргументации к народным пластам сознания и начал машинально искать защиты у общины, состоявшей в данном случае из прихвостней Д. И..
– Он, что, пьян? – с застенчивой надеждой спросил искусствовед толпившихся рядом людей.
«Люди» следили за разворачивавшейся на их глазах конфронтацией с ленивым любопытством. Они заранее одобряли поведение своего авторитета, но делали это без всякой страсти и убежденности, ибо не обладали обременительными принципами. Точнее, их единственным принципом было Удобство, хотя и ради него они никогда не шли на значительные жертвы и охотно мирились с некоторыми неудобствами. Они верили, что человек всегда поступает согласно своему интересу, а если прилюдно утверждает обратное, то лишь потому, что подобная декларация приносит ему реальные выгоды. Если же он начинает верить в свою бескорыстность, это происходит оттого, что говорить одно и думать другое сопряжено с лишними затратами психической энергии.
– Он, наверное, пьян, – повторно предположил Поленов, не дождавшись подтверждения или опровержения.
– Нет, – ухмыльнулся кто-то, – трезв, как стеклышко.
– А, так он не успел опохмелиться! – с облегчением вздохнул искусствовед.
– Да он вообще не пьет, – вероятно, соврали ему.
Гипотезы, позволявшие с небольшими уступками спасти исходное мировоззрение, были разбиты вдребезги. Поленову приходилось начинать с нуля, но тут Д. И., успевший повернуться к нему спиной, словно лицезреть самозванца были выше всяких сил, сказал:
– Я не ослышался? Это ничтожество еще здесь?
И тогда Поленову не оставалось ничего иного, как поспешно и позорно покинуть место происшествия. Подавленный гнев запоздало ворвался в его сознание и смешал мысли в клокочущее месиво. Прилившая кровь сжала голову тисками. Казалось, сейчас его череп взорвется, как паровой котел с заклинившим клапаном. Искусствовед едва успокоил себя надеждой на сравнительную мудрость утра и забылся безрадостным сном без сновидений.
Наутро обида, действительно, притупилась. Бессмысленность произошедшего делала его иллюзорным. Если бы у скандальной сцены не было свидетелей, ее реальность можно было бы поставить под сомнение. Однако ситуация оказалась гораздо серьезнее, чем он предполагал накануне. Поленов оказался перед коварной дилеммой. Что ему было делать теперь? Написать гневный памфлет на несколько брызжущих ядовитой слюной страниц, смешав Д. И. с тем элементом материи, что никогда не фигурировал в его опусах, но, безобразно выплеснувшись накануне из его рта, запачкал искусствоведа с головы до ног? Нет, такое решение было недостойно интеллигента. Тогда стоически проигнорировать случившееся и навсегда запереть неопубликованную монографию в ящик письменного стола как мучительно-позорный дневник заблуждения и разочарования, единственный смысл которого заключался в постижении истинного положения вещей? Но Поленов вложил в свою работу столько лет упорного (и упоительного) труда! Неужели, идиотская выходка знаменитости была поводом для того, чтобы перечеркнуть содеянное одним донкихотовским росчерком пера? Никогда! В таком случае, стоило ли Поленову, как ни в чем не бывало, опубликовать свою монографию, убедив в себя в том, что гениальность выражения не исключает ничтожности рупора, через который откровение провозглашает себя человечеству? Боже, до чего это было жалко и нелепо! А неизбежные сплетни и пересуды, что расползутся тараканьей тьмой по тесной коммуналке творческой интеллигенции? Мол, достопочтенный автор монографии смачно схлопотал по роже от предмета своего обожания и ничего – утерся и опубликовал панегирик.
Поленов посоветовался с несколькими близкими друзьями. Они сочувственно выслушали его и, согласившись с оценкой знаменитости, также разделили недоумение относительно курса дальнейших действий. Друзья попеременно поддерживали искусствоведа в его решении расплеваться с Д. И., молча вычеркнуть его из сознания и памяти или упрямо продолжать взятый курс, ибо долг призвания выше амбиций самолюбия, а Д. И. не стоил того, чтобы ради него изменяли планы.
У всякого не до конца безумного довода имеются лицевые и обратные стороны. И только прошедший через унижение и кровно заинтересованный в поиске животворного компромисса между Сциллой губительной гордыни и Харибдой жалкого конформизма способен найти правильное решение во множестве теоретических вариантов. И Поленов это решение нашел...
Вскоре в свет вышла его монография с посвящением: «Моему дорогому другу Д. И.» И когда, как предвидел искусствовед, на свет вылез неприглядный скандал, он дал интервью, в котором намекнул (разумеется, избегая конкретных деталей), что некоторое время назад несправедливо обошелся со своим другом. Его поступок нельзя было расценивать как подлость или предательство, но, спустя годы, Поленов осознал, что был в корне неправ. Потому незажившая обида Д. И. вполне понятна, и самое малое, что искусствовед может сделать ради искупления вины, это смиренно выслушать инвективы оскорбленной знаменитости в свой адрес.
Данное заявление настолько запутало ситуацию, что последующие клятвы Д. И. в том, что он никогда не состоял с Поленовым не только в дружеских, но и вообще любых отношениях и, более того, всегда его презирал, вызвали долю скептицизма, словно помимо воли подтверждали версию искусствоведа.
Поленов мог бы считать себя победителем, если бы ни одно досадное последствие случившегося: искусствовед начисто утратил интерес к чтению книг Д. И., созерцанию его полотен и прослушиванию его песен. В результате, его собственная монография стала настолько его раздражать, что, несмотря на успех у читателей и критиков, он стал наотрез отказываться от обсуждения написанного в публичных дискуссиях и приватных беседах, словно оно было не просто опубликовано против его воли, но написано от его имени самозванцем, не имевшим к Поленову ровно никакого отношения.