Леська брела по городу. Повертевшись в жёлтом свете фонарей, снежинки, хрупкие звёздочки, мерцая, проплывали над деревьями и дорогой. Теплели на миг в отсветах тяжело зашторенных окон, окунаясь в вишневый сироп или охру, и летели, летели, невесомые, вопреки закону земного притяжения. И, казалось, снег не падает, а взлетает над хаосом черных ломаных и гаснет в серо-синем глотке свободы над спинами высотных домов.
Леська поднесла варежку к носу и, закрыв глаза, медленно втянула холодный воздух. Это был не просто холодок. Задержав его, Леська уловила запах ёлки, ощутила колючую клейковину ствола, огни закружились, смешались с улыбающимися лицами, конфетти, серпантином, всё двигалось в такт музыке, вот только звука не было, будто пробежали цветные кадры из любимого фильма. Захотелось встать на цыпочки и удержать этот свет, лица и этот с детства знакомый запах Нового года.
Варежка пахла мандаринами. Горьковатый вкус, повисая в воздухе, медленно истончался. Через потертый шерстяной переплёт просвечивал пористый бок оранжевой корки. Было легко, и совсем не хотелось спешить, хотя дома, наверно, уже волновались.
Дорожка нырнула из сквера к перекрёстку, и запах бензина заглушил предчувствие праздника. Корка потускнела и сжалась, замерзнув. Тогда Леська вытащила её и прикусила тонкий край. Остро защипало язык, но запах теперь не уходил, провожая. Она старалась пройти близко к идущим навстречу, чтобы поделиться.
Леське было двадцать три, но в больших валенках, замотанная в четыре раза вокруг шеи шарфом с кистями, которые прыгали на каждом шагу, неся запах Нового года, она чувствовала, что ей двенадцать, ну, может, двенадцать с половиной лет.
От дороги её отделяли деревья. Чуть тормознув у яркого пятна перекрестка, проскакивали редкие машины, одинаково серые и спешащие. Не верилось, что утром здесь снова будет шуметь, толпиться, сигналить и хлопать дверцами пёстрое население большого города. Как хорошо, что есть вечер, а то бы никакими силами не развести его по домам.
Ступая по разрешеченным цветным квадратикам, брошенным окнами на снег, Леська думала, как странно, что вечером, когда идёшь совсем один, чувствуешь единение со всеми людьми, за каждым окном, и так жаль открывать дверь подъезда и расставаться с ними и снегом и вспоминать, что завтра в переполненных автобусах и коридорах новый день обрушится одиночеством. Но даже от этой мысли ей не стало сейчас грустно. Со снегом потеплело, Леська замедлила шаг - не стоит спешить, когда тебя ждут.
Впереди от деревьев отделилась тень и бесшумно вышла на дорогу. Звука не было. Леська, рассмеявшись, потрясла головой - надо же так задуматься. Она снова поискала тень глазами, но не увидела. Вместо неё на дороге стоял ребенок в длинной шубке, туго обмотанной платком в сине-зеленую клетку. Бахрома платка была завязана на ремне бантом. Леська рассматривала странный бант и вдруг поняла, что окно, в свет которого вышел ребенок, одно, и рядом нет больше квадратов, лишь скачущие полосы беззвучно извивавшихся теней.
Они то появлялись, то светлели, пока не исчезли совсем, в лицо угарно дохнуло теплом тяжелой машины. Резко оттолкнувшись, Леська обогнула дерево и, боясь промахнуться, вытянула руки вперёд. Ощутив колючее тепло, рванула на себя и вправо, отпустила, и одновременно что-то тяжелое упёрлось в левый бок. Она попыталась отодвинуться, но оно прижалось сильней.
За воротник резко дёрнули, она легко встала и совсем твердо стояла, пока парень с удивительно красивыми раскосыми глазами на совершенно белом лице что-то пытался ей объяснить непослушными губами.
Леська хотела сказать, что она ничего не слышит, но тут его свободная от её ворота рука обожгла острой болью лицо. Оказалось, она не стояла, а висела и, отпущенная, горячим лицом зарылась в снег, стараясь унять размывавшую глаз и щеку боль. Когда скулу свело от холода, а ледяная крошка под рукой, скрипнув, ожила, Леська отползла за бордюр, отыскала варежки и сумку и села, прижавшись спиной к шершавому стволу. Корки не было, видно, вылетела, когда она бросила варежки. И стало почему-то обидно, что через серо-синюю пелену не видно звёзд и нечем вернуть мандариновую девочку.
Утром из зеркала глянула одноглазая наглая рожа, глаз заплыл, темно-красный с бардовым подтёк тянулся до самого уха. Хороша. Толкнула дверь в кухню, зажгла газ и, усевшись на стол, принялась с ожесточением грызть сухой пряник. Саднило ухо, видно, от удара вылетела сережка, и вчера пришлось долго объяснять, как умудрилась её потерять, где и как упала.
Заныли зубы, Леська швырнула пряник в зазвеневший от удара ряд бутылок и, выключив газ, с усилием наступая на пятки, чтобы получалось погромче, протопала в комнату. Все ушли, забравшись в кровать и закрывшись с головой, она заплакала и, согревшись, уснула.
Пропущенные лекции могли не волновать - дальше соседнего двора с половиной лица не пойдешь. Леська грызла пряники и, уперев ушибленный бок в пуховую подушку, читала всё, что попадалось по руку. Днями в доме было тихо, и часто, остановившись на одной строчке, она думала о том, что цвет глаз у парня был всё-таки синий, хотя он стоял спиной к машине и фары освещали, скорее, её, и странную чёткую тень носа на белом лице.
Она всё время думала о ребенке. Был ли он? Даже звука не помнила, как упал. Только резкий щелчок от удара, брошенное в спину: "Корова!", - и отборный облегченный мат. Потом шаги и шум шин, пропечатавших грязный снег. Был ли мальчик? Ребёнок. Был ли ребенок? Леська вставала и начинала кружить по комнате. Ребенок, в клетчатом платке. Там был ребёнок. Ведь его можно найти! Почему эта простая мысль не пришла ей в голову раньше!
Я найду мальчика, найду, и тогда посмотрим, кто корова. Что значит "посмотрим", Леська вряд ли смогла бы объяснить. Но "корова" обижало. Она мгновенно представила, как, такая маленькая и тоненькая, в сером, нет, лучше в белом с золотом платье будет стоять перед свои курсом, Владимир Петрович замрет от гордости, а большой милицейский чин в форме вручит ей медаль или что ещё там "за спасение ребенка". Тут же у неё оказался парень из машины, он извинялся, брал её за руку, просил.
На этом месте Леська сосредоточилась и начала думать помедленней. Как они узнают? А если узнают, парня посадят, наверное. Может, и стоит его посадить, ненадолго, для острастки. Чтоб хоть немножко думал, что делает. Хотя, говорят, там бандитов делают из нормальных людей. Лучше бы сказать ему, что ребенок пострадал, пусть помучается.
Эти мысли вертелись уже когда она, скача на одной ноге, лезла в джинсы. Надо обойти близлежащие дворы. Плюс два детских сада поблизости. Одиннадцать - дети гуляют. Замотав лицо, она опрометью выскочила из дома.
Неделя поисков ничего не дала. Леська бродила дотемна, догоняла мам с малышами, заглядывала им в лицо, топталась у ограждений детских площадок, просовывая тупеющую голову сквозь прутья. За очередным забором копошились дети в одинаковых под коленку шубах, перетянутых ремнями.
В одном из дворов её окликнул хмурый нетрезвый мужик:
- Ты. Ну ты, ты. Иди сюда, - он качнулся в её сторону, - Ну иди, не бойся.
- Что нужно?
- Это мне нужно? Это тебе нужно. Ты же у нас под колеса бросалась. Каренина.
Леська туго соображала, что от неё хотят. Путает, что ли. По инерции остановилась. Мужик качнулся и протянул к ней руки:
- Сука страшная. Ты зачем ребёнка убила.
- Так это Ваш сын? - прошептала она, и в ней всё взревело. Почти с восторгом, глотая слова, боясь опоздать, она затарабанила, - Ваш? Этот мальчик - Ваш? Да он жив, жив, я сама видела, - она, почти крича, дёргала его за рукав, продираясь сквозь его и свою глухоту и ярость, - Я его за дерево бросила, на обочину. Ведь никто там не остался, никого же на дороге не было. А я, идиотка, искала. Так это сын Ваш?
Она всё причитала, улыбалась, прикладывала руки к груди, оглаживала остекленевшего водителя, и говорила, говорила.
- Дура, - устало выдохнул он, остановив красные глаза на её лбу.
- Почему? - опешила она, - я же объясняю...
- Не надо теперь ничего объяснять, - он стал вдруг тихим и спокойно продолжал, подчёркнуто выделяя запятые и точки, - Иди жене объясни. Она жить не хочет. Мы четыре года его ждали. Сына. А ты его убила. Сука. Уйди. Пошла, пошла, - он сделал аккуратные движения кистью, будто отгонял надоевшую муху, - и для убедительности повторил - Пошла. Пошла отсюда.
Ну уж нет. Леська вдохнула и что было мочи заорала прямо в это тупое пьяное тело:
- Я вытащила мальчика. Вытащила, - он просто пьян, не доходит, - Ты! Я его вы-та-щи-ла!!
- Своего вытащила, а моего убила. Катись, - он пьяно и беззлобно сплюнул, взял недопитую бутылку и побрёл в глубь двора.
Леська с открытым ртом, где булькали и теснились слова, смотрела вслед. Вдруг он обернулся и пошёл на неё:
- Она животом о железо. А он - маленький! Он не знал. А я не смог. Не смог. Пока коляску вытащил. Я не понял. Хотел тебя убить. Надо было убить. Злость выгонял - не услышал её. Она не умеет кричать. О железо животом. Надо было тебя так. Железом - в живот, в живот, в живот.
Он хрипел и надвигался, она инстинктивно пятилась, цепляясь за сетку ограждения. Спиной почувствовала проём, рванулась в него, через клеть с ёлками, через толпу. Её трясло.
- Идиот. Куда ты лез! С беременной женой и коляской этой железной. Хотел ещё одного давануть? Куда ты нёсся?
Леська говорила и говорила. В лицо, в глаза эти пьяные, в эту тупую бессмысленную звериную морду.
Он стал жалок, ему стало стыдно. А она всё бросала и бросала гневные обвинения и на самом пике торжества вдруг замолчала. Слова закончились, а она стояла пустая, немая и бессильная, опустив плечи под тяжестью упавшей ноши.
А, может, не было мальчика. Мальчика на дороге. Или девочки? Девочки! Как же я не подумала! Ведь это девочка могла быть. Она не могла далеко от дома уйти одна. Значит, можно найти дом, двор, детей, мам спросить. Руки тряслись, её лихорадило...
Джек - хорошая собака. На воздух бы ей, на волю. А тут что - один газ, - привычно подумала она и так же привычно обогнула угловой дом у перекрёстка, постояла, глядя как сменяют друг друга плотности и разряжения металла у светофора, и повернула дворами назад. Стало тише, отчетливей слышен лай собак, крики и визг детей у ледяной горки.
Да, она видела его. Несколько лет спустя. С женой и коляской. Он её не узнал.