Посвящается всем тем, кого любила
и кого продолжаю любить…
Тонкий солнечный луч нежно касается щеки; откуда - то, издалека доносится певучая мелодия, наполняя собой маленькую комнату; эти звуки льются из маленьких наушников, висящих на гвоздике двери - перегородке. Когда - то за этой самой дверью была гостиная большой пятикомнатной квартиры, принадлежавщей профессору Московского Государственного университета - Александру Васильевичу Цингеру. Именно тогда, в тридцатые годы, его жена Евгения Евгеньевна, окончившая Сорбонну и знавшая восемь языков, любила устраивать у себя домашние вечера для молодых профессоров; она приглашала мою, тогда совсем ещё юную маму и просила её что - либо поиграть на фортепьяно, что мама делала с большим удовольствием; гости пили чай из самовара и разговаривали о науке.
Я хорошо помню, что дверь, отделявшая гостиную профессора Цингера от нашей комнаты - коридора, была заколочена, а расстояние от неё до противоположной стены было не более двух метров; проход был столь узок, что пройти, не задевая друг друга, было просто невозможно. Вдоль заколоченной двери стоял тюфяк на козлах, на нем спала мама; иногда на нем спала и я вместе с ней, а напротив, на расстоянии одного метра, стояло старое черное пианино с подсвечниками Steinway & Sons; над ним висел портрет Бетховена, работы Карла Штилера. Это был портрет - литография, в черной резной эбеновой раме. Засыпая, я смотрела на этот портрет - и сам портрет Бетховена, и пианино казались мне единственным украшением весьма убогого жилища: в комнате стоял старый потертый стол со стульями, продавленный диван со спинкой, старый платяной шкаф и полки с книгами - все обычное и неприглядное. И вот именно старое черное пианино с висевшим над ним портретом Бетховена грело мне душу; что стало с этим портретом я не помню, однако теперь, спустя столько лет, у меня на стене также висит небольшая гравюра все того же портрета Бетховена в исполнении Карла Штилера; композитор смотрит на меня своим пристальным взглядом, его правая рука энергично приподнята над листом нотной бумаги, желая, как видно, запечатлеть неожиданно услышанную мелодию; ворот его белой рубашки поднят, а красный цвет платка оттеняет её белизну. Глядя на него, я вспоминаю тот самый первый, покинувший меня когда - то в юности, портрет…Уже позже я узнала, что сам Бетховен жил в тех краях, в которых живу теперь и я - он был родом из Фландрии, о чем свидетельствует приставка « Ван », а его семья подолгу жила в Мехельне и Антверпене.
Помню еще и зиму с её морозами и теми причудливыми узорами, которые он выводил на стекле одного единственного окна, выходящего в переулок, носящий имя художника Василия Васнецова. Дом художника был похож на сказочную избушку; зеленая крыша деревянного дома была едва видима, ибо летом все утопало в зелени. Этот дом стоит и по сей день, однако теперь это лишь музей, а тогда семья профессора Цингера часто наведывалась туда в гости. В зелени утопал не только домик художника - сказочника, но и весь переулок: с двух сторон росли старые тополя; это была старая патриархальная Москва.
Когда в начале апреля снег начинал таять, то в переулке появлялись огромные лужи, сосульки таяли и звенела капель, а вдоль тротуаров журчали ручейки. Это было лишь преддверие весны; на деревьях начинали набухать почки, и я собирала на улице тонкие веточки, приносила их домой и ставила в воду; вскоре они лопались, превращаясь в маленькие клейкие листочки. И вот эти, едва позеленевшие веточки напоминали мне о том, что скоро и сами тополя, бегущие вдоль маленького московского переулка, покроются нежно - зеленым убором, приветливо заглядывая в наше окно… Напротив нашего окна рос огромный тополь, под которым моя мама назначала свои первые свидания; больше нет ни того тополя, ни других тополей, которые росли вдоль переулка, ведущего к сказочному домику художника Василия Васильевича Васнецова; деревья вырубили, построили уродливые гаражи, и переулок моего детства стал каким - то обычным, ничем не напоминающим ту улочку, на которой я выросла и где прошли моя юность и молодость.
Помню, как, поднимаясь по Троицкой улице от Самотёчной площади и Екатерининского сада, мы с мамой проходили мимо невысокого каменного здания за серым забором; дом был старинный, красивый, типа особняка, не больше двух- трех этажей. Никто никогда не входил и не выходил оттуда, но говорили, что по ночам к нему подъезжают черные машины. Про сам дом никто толком ничего не знал, но каждый раз, проходя мимо него, мы старались не смотреть в его направлении, как будто оберегали себя от проникновения в страшную тайну. Неподалеку от этого дома, во втором Троицком переулке, совсем рядом с Тройцкой церковкой, во дворе, угрюмо стоял жилой дом МГБ; мы его так и называли - эмгэбешный, толком не понимая, что это значит. У меня в том доме жили две школьные подружки одноклассницы: у одной девочки папа был музыкант в Ансамбле Красной Армии имени Александрова, а у другой, как видно, работал в МГБ. Вторую девочку звали Ритой, и я очень хорошо помню, как она мне однажды сказала, что её папа часто говорит: « там все известно », при этом он поднимал палец вверх. А из радиоточки звучал тревожный голос Левитана, сообщавший об очередном разоблачении группы высших партийных деятелей - помню и по сей день те фамилии - Маленков, Каганович, Молотов и « примкнувший к ним Шепилов ». Запомнился « примкнувший к ним Шепилов »; мне было тогда 12 лет, и я очень боялась, что будет война и что мы все умрем…
По вечерам, лежа на тюфяке рядом с мамой, я прислушивалась к её дыханию, думая о том, что не дай бог, если с ней что случится и она умрет; я очень этого боялась. А потом, успокоившись, я начинала смотреть вверх, туда, где был стык, соединявший чуть потрескавшийся потолок с кромкой бежевых обоев; прищурив глаза, я пристально смотрела на эти трещинки, и передо мной возникали каки - то фигурки, персонажи; потом фигурки оживали, превращаясь в героев нежных и трогательных историй; успокаивающим и радостным в этих видениях были мальчик и девочка, идущие по маленьким дорожкам, навстречу друг другу; каждый шел от своего игрушечного домика; и вот эти две дорожки должны были, непременно, привести их друг к другу. На обещании этой будущей встречи я успокаивалась и засыпала. А летом, когда окно было открыто и можно было любоваться звездным небом, я боязливо прислушивалась к разнообразным звукам; меня всегда пугал один и тот же звук - это был звук, похожий на далекий и немного приглушенный свисток поезда, но я не понимала этого, он вызывал во мне тревогу и мысли о смерти; я представляла себе заброшенное кладбище, смотрела на лежащую рядом маму и думала, не умерла ли она. Увидев, что мама спит, я засыпала. Маму в детстве я обожала, и когда мы шли вместе по нашей любимой улице, я говорила ей, что когда вырасту, то буду кормить её одними лишь пирожными и что обязательно куплю ей соломенную шляпку с цветочками.
А вот мои посещения бабушки или папы были всегда очень мучительными; бабушка - папина мама жила в самом центре Москвы, в Малом Дмитровском переулке, а мы на Самотеке; папа же жил на Садово - Самотечной. И к бабушке, и к папе я могла ходить пешком. Родители уже не жили вместе, и мне часто приходилось выслушивать обиды, как мамины, так и папины. И вот, каждый раз, когда я шла по Рождественскому бульвару к Петровке, проходя мимо Рахмановского переулка, я как бы внутренне проговаривала то, что должна была сказать бабушке в мамину защиту, а, возвращаясь от неё, я думала о словах бабушки, которая очень осуждала маму за то, что она родила ребенка, как она говорила, от « юнца »; мне было больно за маму. Мама как - то заболела, оказалась в больнице, и папа с новой женой предложили мне приходить к ним на обеды... Глядя на них, я задавала себе вопрос, почему мама с папой не живут вместе; мне так хотелось видеть маму и папу веселыми, смеющимися и счастливыми. Звонкий смех папиной новой жены, его шутки, уют семейного дома наполняли мою детскую душу горечью и завистью; так хотелось того же тепла и уюта у себя дома. Внутри появлялась раздвоенность между радостью и грустью; уже позже радость любви всегда была окрашена грустью, и вот это чувство не покидало меня и в юношеские годы.…
Вспоминаю я и то, как всегда ждала маму с работы; заслышав её глухое покашливание и знакомую поступь, я бежала к входной двери и распахивала её настежь; мама стояла на пороге, на её воротнике и шапочке таяли снежинки, она пахла морозом и свежестью. Тотчас же ставили чайник, приходила и её сестра Тамара, жившая в соседней комнате; после чаепития мама садилась за пианино и начинала играть какой - нибудь романс, а тетя пела.. Любили они бегать в кинотеатр « Форум », где в те годы показывали много фильмов итальянского неореализма. До сих пор помню все эти названия: « У стен Малапаги », « Нет мира под оливами », « Рим в 11 часов » да и многие другие, не только итальянские. Сюжеты фильмов, как правило, были трагическими: несчастная любовь, обманутые надежды.. Сестры, вспоминая и о собственной молодости, находили какие - то параллели с собственными судьбами, сочувствовали героиням и восторгались их красотой.
Помню, что когда я выросла и приближалась к своим восемнадцати годам, то, идя как - то вместе с мамой по нашему переулку, она мне сказала, что и я нахожусь в том самом прекрасном периоде жизни, когда все расцветает… Был теплый весенний день, тополя шумели своими зелеными кронами и все предвещало скорое цветение и благоухание… Я слушала её, мало что понимая в том, что она говорила, а говорила она, как видно, что молодость не вечна и что надо ценить каждый миг… А уже позже, в мае, в соседних дворах маленьких деревянных домов цвела сирень и распускались вишневые деревья; из окон лились звуки прелестных мелодий, а воздух был напоен ароматами весны; она обещала счастье и любовь...
Однажды, когда я шла от Сретенских ворот к своему дому, меня остановили двое мужчин: один был режиссер, а второй директор картины, которая должна была начать сниматься в мае; режиссер представился и сказал, что увидев меня, он сказал своему спутнику, что вот идет героиня его будущего фильма; как видно, именно такой он представлял себе Аню - героиню фильма «Застава Ильича». Он предложил мне попробоваться и уговорил сняться хотя бы в качестве дублёрши; ему нужно было срочно снять кадры празднования Первого мая на Красной площади. Марлен Хуциев был тогда уже известен фильмом - « Весна на Заречной улице » с Николаем Рыбниковым в главной роли. Я в ту пору была светловолосой и совершенно естественной…И вот мы с актером Валей Поповым бежали по Красной площади в колонне с демонстрантами.. Съемки должны были продолжаться, но я заканчивала школу и на носу были экзамены; мой папа связался с режиссером, объяснил ему, что я школьница, что мне надо сдавать экзамены. Меня оставили в покое; да я и сама чувствовала, что это было не для меня: ни актерских способностей, ни фотогеничности у меня не было. Однако, тот факт, что своим обликом я напомнила Хуциеву героиню его фильма, мне был приятен. В итоге, как я узнала позже, после долгих поисков актрисы Хуциев пригласил тогда еще юную, как и я - Марианну Вертинскую; её порекомендовал Хуциеву Сергей Герасимов. Она прекрасно исполнила роль Ани, да и внешность у неё была незаурядной не говоря о том, что она сама готовилась стать актрисой..
Мне же пришлось расстаться со своим модным платком, который мне привез брат из заграничной поездки; это был платок голубого цвета с надписями типа - миру - мир; именно в нем я и бежала тогда с Валей Поповым по Красной площади. Ну а позже, он был уже на Вертинской, его можно увидеть и сегодня на фотографиях кадров из фильма…А буквально через полгода в том же 1962 году после сдачи экзаменов, мы всем классом отправились на Красную площадь - был выпускной бал. Совершенно случайно я там встретила и всю съемочную группу, работающую над фильмом « Нам двадцать лет » или « Застава Ильича ». Помню, что участники группы меня поприветствовала, а Валя Попов, исполнявший главную роль в фильме, проводил меня до дома. Был июль, было тепло и жизнь казалась прекрасной. Очень странно, что Валя Попов снялся лишь в одном единственном фильме; больше он нигде не снимался, хотя у него была хорошая внешность для советского героя.. Позже он стал режиссером и играл в театре; умер он до обидного рано, где - то в 1991 году. Уже позже, в передаче режиссера Сергея Соловьева, я узнала, что сам Фредерико Феллини приезжал на свадьбу Вали Попова; Феллини дружил с Марленом Хуциевым и очень хотел побывать у кого - нибудь дома, в неформальной обстановке; вот его и пригласили на свадьбу Вали Попова
В те же шестидесятые годы начала появляться первая реклама; однако эта реклама совсем не походила на ту, которая появилась позже; совершенно неожиданно для себя я оказалась в витрине Елисеевского магазина: это было фото советской девушки; мой естественный белокурый образ символизировал, как видно, естественную красоту и здоровье. Уже позже все те же фотографии развесили по всей Москве; я даже увидела её как - то в молочном магазине около метро Аэропорт, где тогда я еще не жила; увидела случайно, оказавшись там у кого - то в гостях… Гордости за эти фотографии у меня не было, они мне не нравились, ибо нам всем хотелось быть похожими на западных актрис или манекенщиц из продаваемого тогда журнала « Кобета » - это был польский журнал моды, он продавался в Москве…Дело в том, что журналист, пригласивший меня в свое официальное фотоателье для съемок, не сказал, что ему нужна была современная девушка для рекламы; меня интересовали лишь фотографии, но дело было сделано; кончилось все тем, что меня утешили, заплатив десять рублей…
В те времена в основном все жили в коммунальных квартирах; поэтому вот так просто собраться, да потанцевать было довольно сложно.. В Москве была такая Тамара Александрова - дочь или племянница одного из Александровых - оба дирижеры и композиторы. Тамара жила со своей семьей в большой трехкомнатной квартире на Садовом кольце, недалеко от Курского вокзала. Когда её родители уезжали куда - то, оставляя её одну в огромной квартире, то она нас приглашала к себе на вечеринки; мы танцевали, слушали модные тогда пластинки, которые кто - то приносил; достать их было практически невозможно, разве что на черном рынке. Это был расцвет джаза, по всей Москве проходили Джем сейшны (Jam session) - джазовые вечера; среди моих друзей очень многие увлекались джазом - Николай Починщиков, Феликс Березнер, Володя Бондарев, да и многие другие. Так вот, на этих домашних танцульках мы ставили пластинки - Фрэнка Синатра и танцевали до того самого момента, пока утренний свет не начинал проникать в квартиру; свечи таяли, а мы, под впечатлением томной музыки и храня тепло недавних объятий, выходили на улицу и ловили какую - нибудь машину; часто это были поливальные машины, за небольшую плату они нас довозила до нужного места…
Поступив в московский престижный Вуз, о котором многие тогда мечтали, я немного подрабатывала в издательстве «Прогресс»: это была должность « подчитчицы », то есть я читала французские тексты вслух корректору, а тот правил гранки.. Меня в издательство «Прогресс» рекомендовала, как видно, наша соседка по коммунальной квартире, бывшая актриса - Евгения Александровна Корсакова, дочь профессора Цингера, владевшая тремя иностранными языками; вот она и занималась корректурай на дому, а я ей иногда читала вслух. Издательство находилось недалеко от метро « Парк культуры имени Горького », так что и до института было рукой подать…
В той же редакции работала Катрин, владевшая в совершенстве французским языком; лишь позже я узнала, что её папа был переводчиком в издательстве «Московские новости», а также и то, что её семья приехала в СССР из Франции. Особых вопросов я не задавала, да и вообще все эти вещи были для меня совсем непонятны. Как-то она мне сказала, что у неё есть кузен, который учится в том же ВУЗЕ, что и я, но на переводческом факультете. Жил он тогда общежитии, в Петроверигском переулке, находящемся не так далеко от площади Дзержинского, с её знаменитым монументом « Железного Феликса »… Однажды, Катрин предложила мне зайти в общежитие к её кузену, я тотчас же согласилась... Трудно передать обстановку того времени; ведь тогда так просто в студенческое общежитие было не войти: на первом этаже, возле входной двери, сидел страж нравственности; тогда этих дам называли дежурными или комендантами…. Посмотрев на нас с некоторым презрительным недоверием, она позвонила по внутреннему черному телефону, стоявшему перед ней на столе; затем она пропустила нас наверх, указав этаж и номер комнаты.
Само помещение как снаружи, так и внутри было удивительно убогим; оно вписывалась в эстетику тех лет: бурого цвета дверные наличники, стены специфического темно - болотного цвета, с обваливающейся местами штукатуркой, стертый пол, оборванная дорожка, тусклые лестничные проемы.…Мы поднялись на какой - то этаж и постучали в дверь; вскоре к нам вышел высокий и стройный молодой человек; наш визит был для него полной неожиданностью. Представившись, он протянул мне руку; это прикосновение вызвало у меня легкое головокружение, хотя я толком не смогла его разглядеть. В комнату он нас не пригласил, ибо к его соседу приехали родители из какого - то провинциального города; мы о чем - то поговорили и решили встретиться в другой день. Именно в тот самый миг легкого головокружения и вошел в мою жизнь этот юноша; мне только что исполнилось девятнадцать лет; однако не только он сам вошел в мою жизнь, но вошла вместе с ним и тень железного командора, стоявшего тогда перед зловещим зданием на площади Дзержинского; и эта железная поступь заставляла меня не раз вздрагивать…
Звали кузена Andr;, - он был высок, прекрасно сложен, с очаровательной улыбкой; все девушки в институте были от него без ума. Не прошло и полугода как мы поженились; свадьба была на так называемой его « родине » - в городе Дербенте, куда его привезли тринадцатилетним мальчиком; так как в Москву и её окрестности их не пустили, то они оказались на берегу Каспийского моря. Жил он там с отцом и бабушкой - Марией Андреевной, сестрой знаменитой актрисы Варвары Костровой…Мальчик вырос, поступил в институт, так он и оказался в московском общежитии. Я для него была выгодная невеста, ибо москвичка, хотя думаю, он об этом не думал; да и проблем с невестами у него не было, многие хотели его заполучить…В институте он отличался от многих своим внешним видом: привычка ходить во Франции без головного убора так и осталась, да и в Дербенте, как полагаю, климат был не московский; ходил он в джинсах, о которых еще мало кто тогда знал; он же нашел портного, который за 10 рублей шил ему джинсы из какой - то синей ткани; в общем, он был хорош собой, и все девушки буквально висли на нем.
Мы зарегистрировали брак в местном ЗАГСЕ города Дербент. Было 13 августа 1962 года: солнце ярко светило и все еще было очень жарко. Мне кто - то подарил букет цветов, которые мне напомнили те самые, которые росли в подмосковье: они были прекрасны своей простотой. Гостей не помню, была лишь бабушка, друг отца Андрея - также преподаватель французского языка, да ещё кто - то, возможно, друг моего юного мужа - Владимир. Мы пили местное сухое вино, слушали французских шансонье: страстно пела Эдит Пьяф - она пела о любви, и казалось, что начинается счастливая жизнь… Как видно тот самый свадебный букет напомнил мне год моих пятнадцати лет, когда мы снимали дачу на станции Луговая; там были прекрасные поля, на которых белели ромашки, а васильки поражали своей почти синей голубизной; летали шмели и мушки; все было напоено ароматами. Именно та самая Луговая с её подмосковной природой осталась в моей памяти; именно тогда, наслаждаясь видом полевых цветов, я читала роман Гончарова «Обрыв »; как видно, именно тогда, в моей юной голове отчетливо сформировался образ того, что мы называем любовью… Что я могла тогда знать о ней??? Никаких примеров кроме как семейных историй у меня не было; были и литературные герои и героини, да еще персонажи итальянского или французского кинематографа. Именно тогда, на станции Луговая, читая роман « Обрыв » Гончарова, я как бы убеждала себя в том, что любовь всегда несчастна, и что иначе не бывает - все, что я видела и читала подтверждало это. Забавно, что и в самом романе « Обрыв » история самой Веры связана с историей её бабушки - Татьяны Марковны; такое впечатление, что внучка -копирует свою бабушку; да и « обрыв » это тоже не « обрыв » Веры, а бабушкин. « Обрыв » - это ни что иное как метафора того, что у каждого есть свой собственный «обрыв », с которого он может сорваться в пропасть и погибнуть….Всех героинь русской литературы объединяет то, что они находятся в вечном поиске идеала, который найти невозможно, ибо он не существует; ведь и « Мадам Бовари » Флобера это также история женщины постоянно ищущей идеально любящего мужчину…Меняются мужчины, но состояние неудовлетворенности все то же..Да и романсы, исполняемые моей мамой и тетей, тоже были о любви - о любви сказочной, загадочной, существующей лишь в их воображении. Что важнее было для всех этих женщин - реальный мужчина или идеальный образ?. Такое впечатление, что для всех них идеальное представление о мужчине было важнее любого конкретного мужчины. Любовь ли это??? Прекрасный букет полевых цветов, подаренный мне в день свадьбы, был символом тех самых мыслей и чувств, пробужденных чтением тем самым летом романа Гончарова; и получалось так, что будущее было уже предопределено собственными мыслями, то есть мной самой… Любовь к ушедшему отцу, страдание от того, что он не со мной, что он где - то далеко, такой прекрасный и идеальный…Это и был образ любви на заре моей жизни…
И чем мог помочь мне тот милый юноша, ставший моим мужем?? Ничем, он сам был в поиске той, которую по - настоящему не познал, он её не помнил; он видел лишь её фотографии, на которых она была совсем юной восемнадцатилетней девушкой с младенцем на руках…Она передала ему свою красоту, цвет волос и очарование улыбки - это все, что осталось у него от неё. Ему была нужна не жена, ему нужна была мать, все понимающая и все прощающая, способная его утешить и успокоить…
Могла ли я утешить своего юного мужа, принять его таким, каким он был.?
Естественно, что нет, не могла; у меня самой были лишь ожидания чего - то, чего я и сама не понимала. Как видно, и мне нужен был не муж, а отец с улыбкой восторга и одобрения… Два ребенка в ожидании родительской любви - он материнской, а я отцовской.. Не могло получиться ничего другого кроме как того самого « обрыва », с высоты которого можно упасть и погибнуть; обрывом в нашем случае были собственные иллюзии, с вершины которых мы упали в неприглядную реальность жизни.
Нам пришлось столкнуться и с реалиями советской эпохи: в моем паспорте стоял штамп, в котором указывалось, что я замужем за молодым юношей 23 лет, родившимся в Париже в 1940 году. Название города как места рождения вызывало у многих массу вопросов…Мальчика воспитывала бабушка, так как мама Андрюши бежала во время войны с кем - то: говорили, что в Америку, что она бросила малыша на отца, а сама бежала с американцем. Насколько правдива эта история никто не знает, однако мальчик, а потом юноша был этим травмирован и постоянно говорил о том, что хотел бы её найти когда - нибудь. Говоря о ней, он стискивал зубы, зрачки его глаз сужались, и он начинал судорожно затягиваться папиросой - по всему было видно, что он страдает. Он не переставал искать ту самую первую и неповторимую, которую ему не дано было найти. После нашего с ним развода жизнь его и дальше не сложилась: женился он на женщине старше себя, родилась девочка, которую он назвал тем же именем, что назвала и я свою, но раньше; как будто он хотел дать мне понять, что и у нас мог бы быть ребенок, но этому ребенку не суждено было родиться. Родители из нас получились бы никакие, ибо мы и сами все еще оставались детьми…
После трагической смерти его отца в Дербенте, в возрасте 46 лет, он был сломлен: никто не хотел расследовать это непонятное убийство; его отец в глазах советской власти был эмигрантом, не заслуживающим ни сочувствия, ни справедливого суда…. Все это не могло не отразиться на сыне: в свои 24 года он начал выпивать, в институте с кем - то поссорился, его выгнали, и он отправился в армию. Оказавшись в стройбате, он познал всю неприглядность человеческих отношений, а вернувшись оттуда, он женился, но вскоре развелся и уехал на север; там была уже новая, третья жена, а потом и совсем пропал из поля моего зрения. Общие друзья ничего не слышали о нем; кто то сказал, что видел его на вокзале, он ехал на север; именно на севере, в Гулаге погиб муж его двоюродной бабушки Варвары Костровой - Анатолий Каменский - поэт и писатель Серебряного века.. Возвращение на родину из прекрасной Франции для всей семьи закончилось крахом; судьбы были сломаны, причем у всех…
Когда мы еще были вместе, его двоюродная бабушка Варвара Кострова приходила к нам домой в коммунальную квартиру; она тогда часто читала лекции в обществе « Знание »; однако мы не знали, что вот эта маленькая, с седыми волосами женщина, моющая под кухонным ржавым краном свои руки, жила когда - то в дорогих гостиницах Парижа…Не знали мы, но она помнила; и вот, оказавшись на этой кухне в присутствии кого - то из семьи Цингеров, она услышала, что те перешли на французский язык, давая понять, что они аристократы, а вот мы - никто…Это правда, что Цингеры были помещики - аристократы с немецкими корнями; у них когда - то была усадьба, и они состояли в родстве с Львом Толстым; вот они довольно часто, на кухне, в нашем присутствии переходили на французский…Варвара Андреевна, почувствовав некоторое снисходительное отношение, сама неожиданно заговорила по - французски, желая, как видно, показать, что и мы кое - что из себя представляем, имея в виду себя и своего внучатого племянника.. С тех пор Цингеры начали относиться к нам с большим уважением..
Александр Иванович Сахнов - муж Татьяны Александровны Цингер, фамилию которого я когда - то видела в энциклопедии, в разделе художников, все время рисовал женские портреты, даже моя мама ему как - то позировала, сказав потом, что дело это трудное; мою тетю в его портретах возмущали сине - лиловые тона; в те моменты, когда он выпивал четвертинку и начинал гулять по коридору, разбрасывая её ботики, стоящие перед дверью, она начинала возмущаться и бросать ему упрек, что кроме « лиловых женщин » он ничего рисовать не умеет… Как полагаю теперь, возможно он подражал тогда французским импрессионистам: в частности у Матисса встречаются яркие тона; его современников когда - то поразил портрет - «Мадам Матисс», они говорили об его « уродливости »…Их тогда как раз возмущали слишком яркие краски - лилово-сине-зеленые.……Когда же Александр Иванович был в благостном настроении, то, стоя у залитой жиром старой плиты и элегантно держа в руке папиросу « Беломор - канал », он рассуждал о литературе: хорошо помню, что именно он объяснил мне, почему роман Солженицина называется «В круге первом»; он говорил о кругах Ада у Данте Алигьери; как видно, самого Солженицина от читал в те далекие годы в самиздате. Могу ли я жалеть о том, что до 26 лет прожила в коммунальной квартире…Нет, ибо эти люди в некоторой степени формировали мои вкусы…
Память о той самой первой встрече в тускло освещенном коридоре московского общежития заставила меня вернуться в те места этим летом; с тех пор прошло почти 50 лет. Не забыла я, как видно, того самого первого головокружения от прикосновения мужской руки. Пошла я туда не специально; мы с мужем искали совсем другой переулок и неожиданно увидела надпись - Петроверигский переулок; вот я и решила показать своему последнему мужу - тоже французу, то самое здание, где когда - то познакомилась со своим первым, если так можно сказать, « французом », ибо человек, рожденный во Франции является французом - это называется « Правом почвы ». Мы быстро нашли здание общежития; оно стояло все на том же месте, да и принадлежало оно по-прежнему Институту иностранных языков, теперь это называется - Московский государственный лингвистический университет. Название звучит весомо, однако сам о здание и его состояние никак этому не соответствовали: грязный фасад с немытыми окнами, да не просто немытыми, но очень давно не мытыми, как минимум несколько лет…Да и вход ничем не отличается от старого: все такой - же « советский », с тем же цветом дверных наличников и буро-зелеными стенами, с истертым серым гранитом, ковриком, похожим на половую тряпку.. Внутрь мы решили не заходить; мне и без того было ясно, что мы могли там увидеть; ничего кроме разочарования быть не могло, поэтому мы быстро покинули и тот двор, и тот переулок… А я лишь подумала - в какой убогости прошла моя молодость; было жалко и себя, и его, и той самой молодости…
Вспоминаю еще один случай, когда, идя все по тому же Садовому кольцу, я
увидела юную женщину, как будто сошедшую со страниц глянцевого журнала; таких журналов тогда не было, разве что черно- белое издание польского журнала « Кобета »; именно из того журнала мы и черпали познания о том, что модно и что красиво. Оказалось, что это была моя приятельница; в тот день она была одета в легкое бледно - розовое пальто, а на темных, затянутых в узел волосах была черная соломенная шляпа; была весна и сам цвет пальто сочетался с начинающими цвести вишневыми деревьями. Прохожие останавливались, бросая восторженные взгляды на эту стильную красавицу, так похожую на известную тогда американскую актрису - Натали Вуд, да и мою подругу также звали Натали, по-русски - Наташа. Именно тогда мы уже научились рисовать на своих лицах стрелки, а на нижнем веке аккуратно вырисовывали ресницы, желая подражать тогдашней светловолосой - манекенщице Твигги; да и у нас самих в Москве была такая же русская Твигги - Галя Миловская, живущая неподалеку от меня…Она вышла замуж за известного тогда в Москве адвоката Сергея Миловского, так она и стала Миловской…
Мы садились на какие - то диеты, худели, придумывали модные прически, красили волосы - в общем подражали западным кинозвездам; для меня лично в шестидесятые годы стала кумиром для подражания Марина Влади: перед зеркалом разваливающегося шкафа, я распускала волосы, спускала плечико какой -то нижней рубашки и мне казалось, что вот очаровательный француз в исполнении Мориса Ронэ смотрит на меня из Зазеркалья. Фильм « Колдунья », снятый по мотивам русского писателя Александра Куприна, повествовал опять же о любви, о любви несчастной; как видно, все эти образы и персонажи органично сливались с моими внутренними представлениями о том, что такое красота и любовь…
На том же Садовом кольце, в сталинском желтом доме с эркерами, жил корреспондент журнала « Пари Матч » - Люсьен Но; в те годы он уже был женат не на Лиле, которая к тому времени стала женой Бернеса, а на жгучей брюнетке Наташе, которую он называл « чумазик ». Она была красавицей, с модным тогда ярким макияжем. Однако мужчины все время куда - то рвались, в какой то параллельный мир - им мало было жены, им нужна была какая - то прекрасная дама, вдохновительница их фантазмов, такая была и у Люсьена... У него был роскошный "Шевроле", и после посиделок мы часто мчались на полной скорости в кафе « Националь ». Его закадычный друг - Виктор Щапов, художник - график в те времена был известен своей светскостью и любовью к красивым женщинам - причем ему нравился определенный тип женщин: в основном блондинки… Более того, он был очень богат по тем временам и оплачивал посещения дорогих ресторанов; порой он приглашал всю компанию и вез в какое - нибудь модное место; за иллюстрации к детским книгам тогда очень хорошо платили; подробности эти я прочитала у Эдуарда Лимонова, который написал о Викторе Щапове в своей книге…
В ту самую пору Виктор за мной ухаживал; мы знали, что фамилию он взял своей первой жены - Тани Щаповой, что была у него и вторая - Оля, хорошенькая блондинка… Виктор Щапов был намного старше меня, да и красотой он не отличался, хотя был галантен, прекрасно воспитан и элегантен. Мне он не нравился, хотя его ухаживания я принимала. Помню, как он приезжал к нам в коммунальную квартиру и буквально просил моей руки у моей мамы. Он вообще был уверен в себе: помню, как однажды, в своей квартире, он подвел меня к стене, на которой висело зеркало и подняв мои волосы вверх, сказал, что вот такой внешности нужна « дорогая оправа »…Меня все это не убеждало; получилось так, что он мне в какой - то степени отомстил. Приближался 1968 год и Виктор пригласил меня заранее на празднование Нового Года в Дом кино; по этому случаю подруга мне сшила красивое черное бархатное платье с маленькими атласными черными бантиками на спине, а между ними едва просвечивала голая спина…Платье висело, я ждала звонка, прождала весь вечер, но он мне не позвонил; в Новый 1968 Год я осталась наедине со своим красивым платьем.
Намного позже я прочитала в воспоминаниях то ли Елены Щаповой, то ли самого Эдуарда Лимонова, что Щапов познакомился с ней за пару дней до Нового 1968 Года и пригласил её в Дом кино (вместо меня), и у них закрутился роман. Она вскоре стала Леной Щаповой…Однако брак не очень долго продлился, её увел у Виктора тогда совсем еще неизвестный Эдик Лимонов …Лимонов был скромным молодым человеком, пригретым Щаповым; о его писательском таланте еще мало что было известно…Однако и моя жизнь вскоре изменилась; я познакомилась летом все того же 1968 года со своим будущим мужем; и вот когда мы встретились вместе на какой - то выставке, то Щапов был удивлен, увидев меня в обществе молодого красивого мужчины, да еще и блестящего. Ну, а Лена Щапова была красавицей и большой оригиналкой: она была очень высокой, поэтому и работала манекенщицей, кроме того, она очень любила носить шляпы с широкими полями; когда она появлялась в знаменитом тогда в Москве парикмахерском салоне «Чародейка», то весь салон бежал смотреть на эту Жар - птицу…А на книге своих стихов, изданную позже в Париже, она поместила свое фото совершенно обнаженной. Моя приятельница, бывшая манекенщица и жившая также тогда в Париже, была удивлена вот именно такой фотографией поэтессы. Возможно, Лена, хотела продемонстрировать, что А.П. Чехов был прав, сказав, что «В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа »… Лена и была прекрасна…
Жизнь в те годы казалась веселой и беспечной; однако это ощущение беспечности было весьма обманчивым. Жизнь в СССР протекала на фоне советских плакатов, типа - « вперед, к победе коммунизма », партийных и комсомольских собраний; на собраниях нас обязывали делать доклады по произведениям Ленина, а позже и Леонида Брежнева. Как видно, у нас был выработан иммунитет, ибо мы не очень обращали внимание на окружавшую нас пропагандистскую машину; мы жили своей жизнью: у нас были свои любимые книжки, любимая музыка, да и любили мы идти наперекор запретам. В общем, у нас была своя жизнь, да и были мы не очень боязливы, весьма авантюрны; зная, что нас прослушивают, не боялись иметь контакты с иностранцами, что тогда не одобрялось, хотя и не запрещалось.……
Ездили мы отдыхать и в Прибалтику, и в Крым; мы были молоды, и нас не смущали ни длинные очереди за комплексными обедами, ни старые ржавые кровати, которые нам сдавали в помещениях, похожих скорее на курятники, чем на жилье. Естественно, что некоторые из нас селились в творческих домах или санаториях Министерства обороны.…Помню, как однажды поехала в компании нескольких актеров и художников в Таллин;. не помню точно названия гостиницы, в которой мы остановились, однако помню обед в ресторана « Палас »; вышколенные официанты в белых фартуках, наподобие тех, которые носят в Париже, в известном кафе « Les deux magots »: нам подали суп из омаров; официанты, своей учтивость, произвели на меня сильное впечатление. Прибалтика тогда была для нас, как заграница. Контраст с Россией был огромен: на каждом перекрестке располагались маленькие кафе с какими - то устройствами для варки кофе, маленькие столики, покрытые белоснежными скатертями, вазочки с цветами, улыбчивые официанты; было такое впечатление, что это заграница, которую мы не знали, но именно так её себе и представляли…А по вечерам вдоль побережья гуляла творческая интеллигенция, отдыхающая в дома творчества Дубулты, была публика и из других пансионатов и домов отдыха.
Около Концертного зала в Дзинтари можно было увидеть тогда еще молодого Кирилла Кондарашина с тросточкой; он был там со своим симфоническим оркестром, в котором играл и мой брат; там же любил знакомиться с молодыми девушками и Коля Петров, тогда он был студентом Консерватории; известным пианистом он стал намного позже; именно Коля любил рассказывать анекдоты, ему нравилось производить впечатление на молодых девушек. Была там и Надя Чалова, со своим будущим мужем Кириллом Арбузовым; с Надей мы учились в одной французской школе, а позже жили рядом у метро Аэропорт. Гулял и молодой Женя Асс, он был совсем юный и у него были светло-рыжеватые волосы. В общем там отдыхал тогдашний бомонд…Не забуду и знаменитого в ту пору ресторана « Лидо », находившегося неподалеку от центральной улицы Йомас; днем там был ресторан и даже можно было попасть на комплексные обеда, а по вечерам, за маленькими столиками зажигались лампы с маленькими красными абажурами, создавая атмосферу интима и уюта; посетители были самые разнообразные, в основном - москвичи.. Столики стояли как внизу, так и на возвышенности, рядом с лестницами, ведущими к эстраде. Внизу была танцевальная площадка; женщины были красивы и модно одеты, мужчины хорошо воспитаны; с эстрады звучали песни в исполнении модного в Риге шансонье - Льва Пильщика…
Мне же порой больше нравились посиделки с моими друзьями - студентами Щукинского училища, тогда еще неизвестными, а позже ставшие знаменитостями театра на Таганке: был там и Феликс Антипов, и Виталий Шаповалов, да и Саша Вилькин…Мы сидели на террасе, ели пельмени, и Саша Вильни - ныне художественный руководитель Государственного «Московского театрального центра «Вишнёвый сад», играл на гитаре и пел « А на нейтральной полосе цветы »; мы пили портвейн и были счастливы - прекрасная беззаботная молодость…
История любви моей тети Тамары была непростой; её отец был итальянцем, архитектором, строил в Москве район Ховрино, было это, как видно, в тридцатые годы. Двадцатого века. У него было два сына - красавца, которые однажды, отправившись к друзьям в гости, не вернулись, а через какое -то время и её папа Эраст Чиаро оказался в Гулаге, где он и закончил свою жизнь. Тетя в отличие от моей мамы, носила фамилию отца, хотя также как и мама считалась незаконнорожденной. Её отцовская фамилия Чиаро была перекроена на русский лад, и она стала Чиаровой Тамарой Эрастовной, да и он сам был Чиаровым…И вот, сын профессора А. В Цингера, Вадим Александрович Цингер влюбился в мою тетю - жили они в одной коммунальной квартире. Моя тетя была статной красавицей с карими глазами и вьющимися каштановыми волосами - как видно, все это она унаследовала от своего отца - итальянца; от своей мамы она унаследовала великолепную фигуру. У неё была не только породистая внешность, но она также обладала музыкальными способностями; в свои 18 лет она была принята в театральное училище при театре Советской Армии.
Тамара влюбилась в Вадима Александровичао; это была её первая любовь и её первый мужчина. Детей у них не было; роман был коротким, а расставание трагическим; его арестовали за рассказанный где - то анекдот, отправили куда - то, там он и погиб, а она так и не оправилась от потери своей первой любви; последующие браки были неудачны и, в конце концов, она осталась одна. История этого ареста, как видно, была связана с его отцом. Профессор Московского Государственного Университета Александр Васильевич Цингер уехал в Германию на лечение в 1922 году; все четверо детей - два сына и две дочери остались в Москве с матерью Евгенией Евгеньевной, а профессор уехал с актрисой из МХАТ а, от которой у него уже тогда был сын Олег, ставший позже художником. В своем письме, написанном Владимиру Ивановичу Вернадскому, профессор Цингер А. В. попросил его зайти к его сыну и взять у него деньги (червонцы) на покупку важного для профессора журнала « Природа »; на этот журнал профессор был подписан, однако подписка прекратилась по неизвестным причинам; он больше не имел доступа к интересующим его научным статьям - все это его волновало. В том же самом письме к Вернадскому В. И. профессор указал наш адрес; письмо можно найти в интернете. Это был адрес сына - Вадима Александровича Цингера.. Видимо, тот факт, что отец - ученый жил, а затем и работал в Германии, вызывало недовольство; за семьей установили слежку. Вадим, еще совсем молодой человек, был арестован и погиб в лагере…
Однако история семьи Цингер частично мне стала известна благодаря роману Даниила Гранина « Зубр ». Судя по всему, профессор Цингер А. В - биолог и физик сначала оказался в Германии на лечении, а позже работал в лаборатории с Николаем Тимофеевым-Ресовским; Тимофеев-Ресовский тоже занимался биологией. Как известно из того же романа, Тимофееву-Ресовскому удалось спасти свою лабораторию; позже его обвинили в измене родине и отправили в лагерь. Сам профессор Цингер А. В умер в Германии в 1934; до своего отъезда он дружил и работал не только с Тимофеевым-Ресовским, но и Дмитрием Ивановичем Сахаровым - физиком, преподавателем физики в средних и высших учебных заведениях. Уехав из России, Цингер А. В оставил Сахарова Дмитрия Ивановича своим представителем в издательских делах; его сын Олег Цингер от брака с актрисой МХАТ а, уже позже переписывался с сыном Дмитрия Ивановича Сахарова, Андреем Дмитриевичем Сахаровым, будущим академиком, и присылал ему свои альбомы с рисунками животных. Такова была история столь необычной семьи Цингеров; я им многим обязана…
Будучи маленькой, да и позже, лет в 15 я очень любила бывать в комнате своей тети Тамары: комната была маленькой, но очень уютной - стояло красивое кресло, стол с зеркалом - трельяж и очень красивая японская ширма с бабочками и цветами: это была инкрустация; однако на той ширме были не только перламутровые цветы и бабочки, но и образы японских женщин в кимоно, с изящными прическами и тонкими чертами лица. Это был сказочный мир, населенный незнакомыми мне доселе сказочными персонажами: драконы, птицы, цветы и загадочные дома на вершинах как будто заснеженных гор - мир волшебства…Японские женщины, на лаковой поверхности четырехстворчатой ширмы были одеты в чудесные длинные одежды; позже я узнала, что это кимоно или косодэ - традиционная японо - китайская одежда. В моем детском воображении фигурки жили своей жизнью на фоне необычного пейзажа; загадочные женщины, перламутровые птицы и ветки узловатых деревья бередили детскую фантазию… Японизм добрался и до России, а вот в конце 19 века вся Европа увлеклась этим направлением в искусстве; французы увлеклись им почти поголовно; они восторгались японскими гравюрами с их женскими фигурами, напоминавшими цветы; для них и сами женщины были частью японского пейзажа.… Вот и меня тогда, в моем советском детстве покорила та самая японская ширма, стоящая в комнате моей тети..Но тогда я была еще маленькой, не старше лет восьми, а вот если бы на заре своей юности я прочитала романтическую историю японской куртизанки Нидзё, то и она, эта история подействовала бы на меня ничуть не меньше, чем « Обрыв » Гончарова. Ведь в обоих литературных произведениях - как в « Непрошеной повести » Нидзё, так и в романе Гончарова « Обрыв » речь идет о любви, любви несчастной: у одной был « обрыв », с которого она чуть не упала в бездну, а у другой - Храм на горе, который её спас.
Героиня « Непрошеной повести » была куртизанкой; куртизанками тогда были женщины из хороших семей, которым давалось прекрасное образование: они сочиняли стихи, обладали искусством вести беседу, развлекая гостей, прекрасно танцевали и играли на разных инструментах; однако век их был короток; куртизанку всегда можно было заменить другой - более молодой и более привлекательной.. « Непрошеная повесть » была написана в средние века, но эта повесть очень современна. Как и было это положено в те времена - в 15 лет Нидзё стала придворной дамой и фавориткой «прежнего императора» Го-Фукакусы. Нам кажется, что то время настолько далеко от нас, что не может быть ничего общего между историей японки, жившей в 13 столетии и какой - нибудь современной женщиной. Рассказ убедил меня как раз совсем в обратном - это история любви, которую ищет любая женщина - живет ли она в Японии 13 века или на просторах современного мира.. Сам Государь, в пору детства Нидзё занимался её образованием…Эта повесть, написанная женщиной японского средневековья очень легко читается; кроме того её рассказ очень поэтичен: каждое свое внутреннее переживание она облекает в метафору - то грустную, то веселую, а то и возвышенную…Её язык передает не только настроение самой героини, то есть её собственное, но и позволяет увидеть пейзаж - будь то горные вершины, покрытые снегом, или Храм, к которому устремлена её душа - все становится осязаемым, даже можно почувствовать запах цветущего миндаля или вишни…
Что заставило её вступить на Путь, ведущий к Храму? Она жаждет искупления своих грехов; её душа устремлена к покою - покою вечному, где она сможет навсегда слиться с тем, что именуется вселенской гармонией…Но до того, как она вступит на этот Путь искупления, ей предстоит прожить свой век в качестве любимой куртизанки Государя. В рассказа Нидзё все пронизано поэзией: будь прощание с возлюбленным, которое всегда происходит при свете побледневшей луны, будь то раннее пение птиц, возвещающее близкую разлуку с возлюбленным; роса для Нидзё является символом недолговечности жизни. И как грустен образ несчастной женщины, отвергнутой Государем; отныне она не перестает « орошать свои рукава потоками слез ». Вот эти рукава как ничто другое передают внутренний настрой души героини…В начале своей повести она счастлива; ведь Государь выбрал именно её в свои фаворитки, а в конце той же повести она уже буддийская монахиня, совсем одинокая, в изношенной черной рясе. Ей всего сорок один год, а она уже отрекается от жизни, ища успокоения души в затворничестве и молитвах..,
Жизнь Нидзё складывалась непросто; она не была счастлива, ибо совсем другого ожидала она и от жизни, и от Государя.. Что мог дать своей фаворитке Государь кроме своей недолговечной любви.? На то она и фаворитка, хотя и признанная фаворитка. Мать свою она потеряла, когда ей было не более четырех лет; она даже не помнила её образа; вот тогда сам Государь взял её и её отца к себе во дворец; она была малолетней, и он ждал, пока она не вырастет, чтобы сделать её своей возлюбленной; жена у него была. Однако юная Нидзё была слишком молода и если и была к кому привязана, так это к своему отцу; она любила лишь его и мечтала о том, чтобы как можно дольше оставаться вместе с ним…Отец, зная, какая будет судьба дочери, всегда внушал ей, что женщина должна быть уступчивой, мягкой, послушно повиноваться всему, что бы ей ни приказали!». В свои пятнадцать лет она ещё не была готова к любви; поэтому при признании ей в любви самого Государя, она не перестает плакать; даже рукава его одежды были пропитаны её слезами. Государь и не настаивал, он понимал, что ей пятнадцать лет и что она пока мала и неопытна; при этом он отправил ей свои стихи как признание в любви…:
Мне, право, ты стала близка.
Пускай в изголовье
Рукава твои не лежали
Не забыть мне их аромата
А потом она была счастлива с ним долгие годы, надеясь на то, что будущий ребенок сможет скрепить их союз..Однако она потеряла и ребенка: он умер. Государь очень скорбел и убеждал её в том, что их связь никогда не прервется, что сердце его - даже если они и не будут проводить все ночи вместе - будет принадлежать ей одной безраздельно… Она всегда хотела верить в то, что счастье будет длиться вечно; как оказалось, ничто не вечно; даже она сама ему изменяла, да и у него были другие женщины; такова была жизнь при дворе. И несмотря на то, что после смерти ребенка Государь убеждал её в своей любви, она не поверила ему, а была уверена в том, что он охладел к ней…Думая так, она сама решила покинуть дворец; они не виделись два года, но он вскоре призвал её к себе, говоря о том, что любит её. Она же не верила, и вновь и вновь слезы « увлажняли рукава »; ей казалось, что и месяц плакал вместе с ней. Однажды, решив покинуть дворец, она отправилась в долгое странствие, думая, что это поможет ей избавиться от душевных страданий и исцелит её.
Она вспоминала, как сам Государь взял её к себе, и её имя внесли в список придворных женщин; эти воспоминания теребили ей душу; она понимала, что Государь многое сделал для неё, как если бы он сам был её отцом. И вот его особая благосклонность к ней, как ей казалось, исчезла. Отныне она решила встать на путь Будды и искать просветления.... Мир, от которого она бежала был полон скорби; она тосковала по дворцу, с которым сроднилась да и не могла забыть любви Государя... Отныне она лишь проливала слезы, размышляя о смерти и о бренности человеческой жизни; человек приходит в мир одиноким и уходит из него тоже одиноким - думала она; да, в жизни все циклично: за каждой встречей следует расставание, а за каждым рождением следует смерть.
Шествуя от одного храма к другому в поисках искупления и прощения, она любовалась видами природы; порой эта природа пронзала её леденящим холодом, а порой - в моменты цветения, эта же природа опьяняла её своим благоуханием…Наблюдая за тем, как быстро опадают яркие осенние листья от первого дуновения ветра, она начинала размышлять о недолговечности и осенней золотой красы…Она вспоминала о Государе и о том, как в последний раз она явилась к нему монахиней в черной рясе; он узнал её и опять признался в своей любви, сказав, что его сердце не забыло её и что так будет до конца его дней…И опять безжалостный рассвет напомнил им обоим о краткости мига счастья. Остался в памяти лишь аромат дорогих курений, которыми была пропитана его одежда…Она унесла этот аромат с собой; и снова, пустившись в Путь, она направилась к тому Храму, где рассчитывала познать великую тайну человеческого существования благодаря собственным молитвам…
Они встретились с Государем незадолго до его кончины; и опять он рассказал ей, как после смерти её матери и отца он решил, что обязан заботиться о ней; он признавался ей в любви, которая по его словам никогда не покидала его; позже, узнав о его кончине, она отправилась туда, где он должен был быть предан огню; не успев приблизиться к тому самому месту, она увидела лишь дымок, поднимавшийся на месте погребального костра; для неё все было кончено, она осталась одна на всем белом свете. И чтобы отдать должное тому, кого она любила больше всех в жизни, она пришла на то место, где обратилось в дым тело её отца. Кого же она любила больше всего на свете? Не отца ли, которого она, сама того не понимая, искала в Государе… И вот, чтобы не канули в Лету её мысли, она и написала « Непрошеную повесть ».
Эта повесть покорила меня своей чистотой и искренностью; опять же это история любви, но японки, жившей в средние века.… История этой юной японской женщины затронула меня и потому, что в нашей семье существует история, по которой у матери моей прабабушки по папиной линии - Эмилии Федоровны Усачевской был роман с японцем - то ли домашним учителем, то ли еще кем; он жил семье, а барышня влюбилась в него; было это, как видно, в 1853 году, ибо моя прабабушка родилась в 1854 году. Родители узнали о романе, японца забили до смерти на конюшне, а забеременевшую женщину выдали замуж за какого то клерка - Бондаренко; родилась девочка, получив фамилию отца. У Эмилии Федоровны, матери моего дедушки по папиной линии, были немного раскосые глаза, которыми она нас всех и наградила. Когда я родилась, то маме принесли брюнетку с черными раскосыми глазками. Она, не зная этой истории, сказала, что девочка похожа на японку…Да и фотография этой прабабушки, увиденная мною впервые уже в зрелом возрасте, поразила меня; как мне тогда показалось, я была немного похожа на неё: немного раскосые глаза и челка, которая не была типична для женщин 19 века. Никто в моей семье челок не носил, да и бантики на волосах, кружевные воротнички, возвращали меня в то далекое время… Позже, уже в зрелом возрасте я заинтересовалась её судьбой, вот тогда я узнала и о японце….Как видно, эта « печать » осталась на наших лицах как напоминание о незаслуженно загубленной жизни красивого и молодого мужчины, который оказался, к своему несчастью, японцем… Возможно эта история заставила меня обратить внимание как на японскую ширму, так и на историю несчастной японки, жившей в средние века…Все не случайно…
Шел 1972 год; была то ли осень, то ли начало весны; погода слякотная и пасмурная. В красном длинном пальто со светлыми волосами и рыжей лисьей шапкой на голове, я подъехала к заведению, не имеющему адреса, а лишь номер. Таких безликих и безадресных учреждений на просторах нашего отечества и по сей день великое множество. К счастью, то самое учреждение находилось недалеко от Тулы, куда я добиралась поездом из Москвы, а потом - то ли автобусом, то ли еще как, не помню.. Меня впустили в дощатый домик, в котором стоял чудовищный запах - то ли щей, то ли грязи; на лавках сидели мрачные люди, в основном женщины с огромными сумками; привезли на три дня еду для близких. У кого там был сын, у кого муж, а у кого, возможно, и брат. Эти воспоминания и по сей день навещают меня, ибо столь тягостные образы остаются в памяти на всю жизнь: все как будто было вчера - и забор с колючей проволокой, и собачий лай, и серый снег, и мое красное пальто, и длинные волосы… Пришлось ждать, показывать паспорт и называть фамилию, фамилию мужа.
Меня пропустили вместе с остальными, направив куда - то, где перед нами неожиданно вырос барак.. По деревянной лестнице мы гуськом поднялись на второй этаж. Перед нашим взором открылся очень длинный коридор, как в коммунальной квартире; слева были двери, а где - то в середине и тоже слева была расположена кухня, на которой приехавшие на трехдневное свидание родственники что - то разогревали и готовили. У входной двери стоял конвоир - охранник; выходить было запрещено.. Каждого из нас развели по комнатам, где стояла железная кровать, покрытая серым солдатским одеялом, стоял стол, а на потолке висела тусклая лампочка, покрытая пылью… Вошла женщина, как видно, надзирательница, проверила еще раз сумки, а потом беззастенчиво обшарила меня - не пронесла ли я чего запрещенного…
Через какое - то время начали вводить и арестантов: все были побриты наголо и одеты в темные одежды, похожие на спецовки.…Так прошли три дня и три ночи; в шесть утра нас будил заливистый собачий лай; как видно, это было время, когда конвой выводил заключенных на работу… Заливистый и пронзительный лай этих «верных русланов» приводил меня в ужас; черные ветки деревьев за окном без занавесок, серый снег и непривычные звуки напоминали нам о той страшной реальности, с которой нам обоим пришлось столкнуться на заре нашей молодости…Мы были вдали от дома, уюта и всего того, к чему привыкли и чем дорожили… Не с тех ли незапамятных времен мой бывший муж полюбил собак… Не случайно говорят, что именно одинокие люди очень привязываются к животным…
Были свидания и в Москве - в самом, если так можно сказать, « престижном » пенитенциарном учреждении; местная библиотека этого заведения была просто великолепной; было много академических изданий, да и авторы были отменные; понятно, что книги местной библиотеки были конфискованы у лучших представителей русской интеллигенции; выбор был широк, а издания редкие. На книгах стояли штампы: НКВД, МГБ, КГБ СССР - все переименования были сохранены на пожелтевших от времени страницах. Очень хорошо помню, как однажды муж дал мне « почитать » Джоржа Вазари, написавшего книгу о художниках своей эпохи; книга - оригинал была написана Вазари в 1565 году по заказу герцога Медичи; в русском переводе она появилась в издательстве Academia, в 1933 (MCMXXXIII). Предисловие написал сам Луначарский. Эту книгу, насколько я помню, мне удалось вынести и почитать дома; что с ней случилось потом, не помню…
Безусловно, не каждый рискнул бы такое сделать, но мы были не очень трусливы и просто так нас запугать было невозможно. Лозунги, призывающие весь советский народ к трудовым подвигам, пропагандистские газетные статьи с нелепыми заголовками, идейные передачи, комсомольские собрания и прочие атрибуты того времени нас не очень затрагивали, они как бы скользили по поверхности наших жизней, не пуская корней…Мы же жили тем, что нам было интересно; нас волновали те ценности, которые нам были привиты нашими родителями - людьми широко образованными и очень достойными. Я перевела тогда с французского Нобелевскую речь Солженицина; эта речь была напечатана в каком - то иностранном журнале, названия не помню; как видно кто - то из туристов мне его подарил. Я тогда еще работала в « Интуристе », из которого меня выгнали чуть позже; советский режим не одобрял мой выбор мужей; именно это и создавало для меня проблемы на протяжении всей жизни…
Помню его совсем молодым, не более 24 лет; высокий, стройный, с безупречными манерами и роскошным английским языком - так мне говорили переводчики с английского, окончившие не только сам Институт иностранных языков, но и курсы ООН, по окончании которых их направляли работать в самые престижные зарубежные организации; кто - то мне даже сказал, что вот Саша владеет английским так, как никто в Москве им не владеет. С детства у него была бонна - настоящая англичанка, да и я сама помню, как ходила на частные уроки к пожилой « Мадам »; в те годы это было возможно…Юноша был прекрасен: он курил элегантную трубку и был похож скорее на англичанина, чем на русского…Дружив с культурным атташе французского посольства в Москве, он его как - то удивил, придя к нему на встречу в старой отцовской фронтовой шинели; атташе решил, что он работает в КГБ; что само по себе было смешно. Он всегда дорожил своей свободой, не любил занудства, показной серьезности; обожал шутки, интригу и был человеком спонтанным… Короче, все восторгались этим молодым человеком, прочили ему великое будущее, ну а девушки были от него в восторге: признаюсь вам честно, что таких ярких и необычных я больше никогда не встречала - ни тогда, ни теперь. Однако, это было тогда…
За время своего соломенного вдовства я получила от него огромное количество писем, стихов, рассказов и переводов; все было блестяще написано и один его друг, тесно общавшийся тогда с Мирабом Мамардашвили, говорил мне, что у Саши огромный талант, скорее даже к поэзии, чем прозе. Переводы его также были блистательны. Мне так хотелось, чтобы выбравшись из всех своих передряг, он начал писать… Да разве наша власть могла позволить ему это делать.. Она, если и почитает кого - то, то либо давно умерших классиков, либо тех, кто приходится ей по вкусу, а все, что живое и талантливое она умела лишь губить - губить без всякого сожаления…Она и по сей день не изменила своих привычек и предпочтений…
Вернувшись к нормальной жизни, что мог он ценить больше, чем свободу…Она пьянила его, притягивала как магнит; он истосковался по своим друзьям, по дружеским посиделкам с бокалом шампанского в руке…Он рвался из дома совсем не потому, что его тяготил дом, нет, он рвался в открытый мир, к друзьям; своими шутками, остротами, веселым застольем он как бы свидетельствовал о своей безмерной любви к жизни и свободе.
И вот этот мужчина, высокий и стройный, в темно-синем пальто выпархивал в заснеженный мартовский пейзаж, открывавшийся за окном московского дома. Беспокойный взгляд двух существ, двух женщин, одной из которых лишь предстояло ею стать, а другой - жены был устремлен на его удаляющуюся спину; было впечатление, что он уходит навсегда, бросает их и что он никогда не вернется. Откуда такой страх??? Так хотелось, чтобы он обернулся, посмотрел на них как будто говоря - я скоро вернусь, я люблю вас обеих, я вас никогда не брошу…Кого провожала она, взрослая, не ребенок? Хотя, возможно, и она сама в тот момент превращалась в ребенка, неожиданно испугавшегося, что он уйдет от неё к другой, той, которая стала его второй женой, той самой, которая так весело смеётся при его приближении. Да нет, то был отец, а это муж, он не сможет так… Два образа, соединившись в одном, поселили страх и предчувствие скорой потери…Ну, а ребенок смотрел на него как на того, от которого он также ждал слов любви и поддержки; ему тоже хотелось поймать эту улыбку, говорящую - я тебя люблю, я тобой восхищаюсь, я всегда буду для тебя поддержкой… Смотрел ли и он на них как на жену и дочь? Возможно, и он сам смотрел на них через другой образ, более мощный, тот самый, к которому в его собственном детстве были устремлены его глаза, его фантазии и его ожидания. Она ведь моя мама, она меня любит, она меня всегда поймет и все простит. Три женщины слились в одну, и так сложно было понять, кто и кого просит о любви и поддержке. Для каждой из них это был образ мужчины, тоже коллективный: тот, который был отцом и тот, который еще войдет в жизнь его дочери в далеком будущем… Как может придти вот тот будущий, если все еще ждешь того, самого первого, самого важного и самого любимого; ребенок, превратившись во взрослую красивую женщину, и по сей день ждет того, кто в тот самый заснеженный день бесшумными шагами направлялся к двери, чтобы обрести свободу……
А за окном тихо падал нежный снежок, в уютном ресторане ждали друзья, красивые молодые женщины дарили свои улыбки, выражая восхищение столь прекрасным юношей. Он же говорил им, что он любит их всех - и свою жену, и свою дочь, и их очаровательные улыбки; он думал и о той, которая самой первой подарила ему и любовь, и ласку, и прощение..Они же, все эти реально существующие женщины ждали от него того, чего он не мог им дать, ибо все уже было отдано той самой первой; и если бы они поняли это, то никогда не утеряли бы ни его преданности, ни той любви, которая вечно присутствует в душе каждого человека, будь то мужчина или женщина……
Переписка, стихи, переводы, проза - все это могло бы войти не в одну книгу, написанную им… В тот осенний день, когда оранжево - красные листья клена, растущего в нашем дворе, разжигали свой последний костер, я стояла под его кроной и плакала, а передо мной стояла огромная картонная коробка, наполненная до краев воспоминаниями недолгой, но общей судьбы. Искренние слов, порыв души, желание все изменить, преодолев несовершенство мира - все это было сожжено на костре . собственных обид…
Кто не помнит знаменитый фильм Клода Лелуша « Мужчина и женщина » с главными актерами Жан-Луи Трентиньяном и Анук Эме; музыка написанная для фильма была восхитительной; не забуду кадр, когда на пустынном пляже в Довиле молодые герои фильма бегут навстречу друг другу и своей общей судьбе; настроению радости вторит и собака - она беззаботно бежит вдоль побережья Ла Манша, радуясь жизни, ветру и морю. В том фильме Лелуша, Жан - Луи Трентиньян еще совсем молодой, ему чуть больше тридцати; он еще не знает, что на склоне лет будет играть тоже в фильме о любви, но о любви человека, зрелого, оказавшегося неожиданно лицом к лицу со смертью; вот этот пожилой герой сумел пронести через всю жизнь верность той женщине, которая стала когда - то его женой…Тот первый фильм о любви « Мужчина и женщина » символизировал начала новых отношений, когда оба верят в будущее, в то, что любовь может длиться вечно… Здесь, в фильме Ханеке « Любовь », рассказана история пары, стоящей на пороге собственного заката… Конец жизни предстает перед ними со всей жестокостью реальности. Эта супружеская пара связана не только узами любви, но и предстоящей смертью…. Эрос и Танатос как две составляющие человеческого существа, где Танатос является нерушимым принципом, противостоящим Эросу; а мир как бесконечное противоборство этих двух влечений - Любви и Смерти.
Фильм Михаэ;ля Ха;неке « Любовь » повествует о престарелой супружеской паре; им под восемьдесят, однако они пока еще могут наслаждаться мелкими радостями; любовь к музыке объединяет их, еще больше скрепляя этот союз.. И в начале фильма создается именно такое впечатление, что вот так они и будут продолжать жить и дальше. Их история чем - то напоминает героев повести Гоголя « Старосветские помещики ». Однако у Гоголя в его истории нет трагизма, хотя история и грустная; до самого конца Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна жили милыми и любящими друг друга старичками.
В фильме Ха;неке совсем другая атмосфера; сам режиссер не любит идиллических историй, он, наоборот, хочет показать трагизм приближающегося конца жизни. И вот этот трагизм он умело передает при помощи удачно выбранной музыки - за кадром звучат мелодии Шуберта и Бетховена (« Impromptus" и Bagatelle); именно эти два музыкальных произведения гармонично отражают внутреннее состояние героев; в них звучит и любовь, и радость, и гнев. Ведь и сам Бетховен, написавший это произведение, называл его « радостно - грустным». Режиссер делает упор на музыку; именно она помогает ему передать драматизм ситуации. И вот эти волшебно - трагические звуки Шуберта и Бетховена наполняют пространство их квартиры; это пространство постепенно сужается, что дает ощущение того, что время замедляется, чуть ли не останавливаясь…Да и сама музыка дает волю воображению, устремляя их обоих к Вратам Вечности…
Ничто в начале фильма не предвещало трагедии; жизнь их размеренна и наполнена приятными мелочами…Однажду утром, за завтраком, Анна теряет дар речи, и в больнице, куда её отвозят, врач сообщает, что у неё инсульт и что ей нужна госпитализация. Она так привыкла к своему маленькому мирку, что боится, не хочет оказаться в больничной атмосфере, поэтому она требует от мужа, чтобы он дал ей слово, поклялся, что никогда не отправит её туда. Она не хочет расставаться ни с ним, ни с той атмосферой, которая её окружает; если ей и суждено будет умереть, то у себя дома, с любимым мужчиной и окруженной любимыми книгами и всем тем, к чему прикипела её душа. Она бросает взор на свой любимый рояль и вспоминает себя, игравшей на нем, да и своих студентов, которые приходили к ней брать уроки музыки…Мир рушится, но она старается удержать его… Он обещает.
И вот, выйдя парализованной из больницы, она оказывается в заточении парижской квартиры; их любовь подвергается страшному испытанию - её состояние ухудшается, а муж бессилен чем либо ей помочь; она не хочет помощи врачей, она хочет лишь его присутствия, ибо лишь перед ним она может позволить себе предстать в немощи и отчаянии. Но и это ей становится невыносимым…....Когда же она, наконец, понимает неизбежность скорого финала, она отказывается есть, давая тем самым понять, что жизнь для неё стала невыносима - она хочет умереть. Он же требует от неё борьбы, противостояния, понимая, что если умрет она, то и ему придется последовать за ней.
Беззвучное приближение Смерти еще крепче связывает их; отныне нет больше никого, кто мог бы значить для них больше, чем они сами: жесты отчаяния, протеста и нежности переплетаются в один клубок, продлевая то, что уже не жизнь…В один прекрасный день, понимая, что она уже не поправится, Жорж избавляет её от страданий; затем он одевает её, покупает цветы и осыпает ими её тело. Оставшись один в пустой квартире, он начинает писать ей письма; и вот в конце фильма Анн снова появляется рядом с ним; теперь они оба покидают квартиру, но уже навсегда. В конце мы видим их пустую квартиру, в которой потерянно бродит их дочь…Смерть соединила их навеки, как будто лишь смерть способна соединить любящие сердца……
Лишь великий режиссер мог показать то, что люди не хотят видеть - предельность человеческой жизни, когда грань между смертью и жизнью становится иллюзорной… Режиссер смог передать то состояние самой жизни, когда она еще есть, но её уже и нет…Этот фильм велик и прекрасен тем, что рассказывает человеческую историю, которая касается каждого из нас; а уже посмотреть ли правде в глаза или отвести свой взор - решать нам, зрителям… И как не понять того, что каждому из нас предстоит пройти через последнее испытание смертью…
Еще одну историю любви показал недавно молодой шведский режиссер - Бьёрн Рунге; он является большим поклонником творчества Ингмара Бергмана, и это не удивительно. Вот как и Ингмара Бергмана его заинтересовала тема любви и отношений между женщиной и мужчиной: он и снял фильм « Жена » по мотивам романа Мед Уолитцер. В главных ролях играют Гленн Клоуз и Джонатан Прайс, оба - прекрасные актеры. В отличие от фильма Ингмара Бергмана «Сцены из супружеской жизни», фильм Бьёрн Рунге снят о немолодой супружеской паре.
А вот художественные приемы он заимствовал у своего кумира: на протяжении всего фильма идут флешбэки, что и понятно, ибо иначе невозможно было бы рассказать историю любви с того момента, когда она только зарождалась…Ведь тогда Джоан была юной студенткой, а её сегодняшний муж Джо - профессором, преподававшим литературу. Фильм молодого режиссера рассказывает о том, как супружеская пара отправляется в Стокгольм на церемонию вручения Джо Кастлману Нобелевской премии по литературе. Его жена - Джоан отправляется вместе с ним; она все еще очень красивая женщина и по -прежнему любит своего не всегда верного супруга.…Несмотря на его многочисленные измены, Джоан всегда и во всем поддерживала его. Узнав прекрасную новость, которая стала для них полной неожиданностью, они, как дети, прыгают на кровати как когда - то в молодости; тогда они также прыгали на кровати их скромного жилища, и было это связано с тем, что самая первая книга мужа была принята издательством. Это и тогда была их общая радость…Она, конечно, не забыла, что тогда, она ему немного помогла с характерами главных героев, придав им больше жизни; она обладала этим даром - чувствовать жизнь со всеми её нюансами. Да и блешбомы показывают нам, что когда - то она сама была талантливой студенткой; однако это были времена, когда в литературе было не так много женщин - писательниц…
Уже отправляясь в Стокгольм, она начинает понимать, что Нобелевская премия это не только награда мужу, но и ей, ибо на протяжении всей их совместной жизни они практически были соавторами. И вот теперь, мы видим, как её манера разговаривать, её взгляд наполняются тревогой; она и сама не понимает до конца, что с ней происходит.. Она вспоминает свою молодость и тот момент, когда он покорил её сердце. Он и сам был не только талантлив, но и хорош собой: спадающая на лоб темная прядь волос, его голос и нежные искренние слова покорили её. В тот день, в его профессорском кабинете, когда он впервые поцеловал её, она почувствовала, что теряет голову: её льняные волосы соприкоснулись впервые с его темными волосами и восторг его пламенного взгляда покорил её на всю жизнь…
Да и сама Джоан, будучи еще студенткой, восхищала своего мэтра: он был под впечатлением не только её ангельского облика, но и её таланта; он говорил ей об этом постоянно. Однажды на каком - то, организованном университетом чтении произведения известной тогда писательницы, он представил ей Джоан, сказав, что это юное дарование. Джоан мечтала о карьере писательницы, но известная писательница бросила ей в лицо жесткую правду - « женщина не может расчитывать на карьеру писателя, ибо в этой профессии главенствуют лишь мужчины ». Это была безжалостная правда; возможно, именно тогда Джоан и потеряла веру в то, что сможет чего - то добиться; кроме того, юная студентка полагала в те времена, что для писателя самым главным является сам процесс творчества, а не успех у читателя. Молодая писательница на это ей возразила, сказав: - « ваши книги будут пылиться на полках неизвестных библиотек, и лет через 30 никто и не вспомнит вашего имени…Для писателя забвение - страшное наказание ». Джоан поняла тогда, что как женщина она мало чего добьется на литературном поприще; вот тогда она и последовала собственному внутреннему выбору - писать…Теперь, направляясь в самолете в Стокгольм, она вспомнила тот день, когда они, будучи уже любовниками, чуть не расстались; он принес ей свой первый роман, который намеревался послать издателю; прочитав рукопись, она посоветовала ему немного его переделать, ибо, на её взгляд, герои были недостаточно ярко выписаны; им не хватало жизни… Его самолюбие было задето, он ничего не захотел переписывать; он даже готов был порвать с ней - она задела его самолюбие…. Она же безумно любила его и стала умоляет не бросать её, а затем предложила свою помощь - всего навсего немного подкорректировать текст. Он согласился, и роман был принят издателем. Они были счастливы: отныне они были вместе; их объединяла любовь к литературе и то, что называется взаимным влечением - он темпераментен, а она буквально теряет голову от близости этого мужчины.
Она не забыла и того момента, когда, впервые, придя к нему в дом в качестве бебиситтера, она взяла на руки его только что родившуюся дочку; тогда она открыла этому младенцу свою тайну - тайну того, что она безумно влюблена в его отца. Затем она открыла шкаф, в котором висела его рубашка и нежно прижала её к своим губам, вдыхая аромат любимого мужчины. Это было на заре её юности, и она это помнит.; ведь запах его рубашки и то волнение, которое она тогда испытала, оставили след в её душе и теле ; и это невозможно было стереть…И позже, возможно, помня о том самом мгновении, она не сможет отказаться от него, даже тогда, когда он изменяет ей.
Но в день вручения мужу Нобелевской премии все не высказанные обиды вышли на поверхность; вероятно, она вспомнила слова той самой молодой писательницы, которая говорила, что главное - это читатель, то есть признание. Однако признание получил он, а не она; в её душе поднимаются обиды на свою судьбу, на мужа.. Но ведь этот путь выбрала она сама…Она знает, что у неё дар, но ведь этот свой дар она добровольно принести на алтарь своей любви к мужчине, к собственному мужу…
Неожиданное появление в самолете журналиста, намеревающегося написать биографическую книгу о лауреате, вносит смятение в супружеские отношения; для того чтобы вынудить Джоан признаться в своем соавторстве, этот незнакомец нажимает на её болевые точки, хотя преследует собственную цель - опорочить мужа, раскрыв тот факт, что романы писал не он, а она - его жена. И вот под воздействием напоминания неизвестным журналистом об изменах её мужа, под воздействием собственных, не высказанных обид, практически накануне вручения Джо Нобелевской премии по литературе, Джоан решила уйти от него. Она в плену своих прошлых обид, и это несмотря на то, что в своей речи он выразил свою благодарность жене, сказав, что если бы не она, то он никогда не стал бы тем, кого приветствовала публика. Однако встреча с журналистом разбудили в ней спящих демонов; накал скандала был таков, что после того как она сообщила мужу о своем решении развестись, с ним случается сердечный приступ, и он умирает…
Доказал ли он ей этой смертью свою любовь к ней? Конец неожиданно трагичен, и она сама в смятении. Она то помнит то удовольствие, которое она испытывала от прикосновения его рук, когда, сидя за письменным столом, она писала, а он нежным движением рук массировал ей плечи; ведь он никогда не скрывал от неё, что восхищался ею и её талантом, он признавал, что все написанное было их совместным творчеством: у него были идеи, персонажи, структура, а она вдыхала в них правду этой жизни. Он умер, но искупил ли он своей смертью все то, в чем она его упрекала???. Ведь не могла же не понять столь незаурядная женщина как Джоан, что если бы он её не любил, а лишь пользовался, то не умер бы…
И вот уже в самолете, по дороге домой, она нежно гладит чистый лист бумаги; она знает, что будет писать и дальше… О чем? О ком?. Может быть, о нем? О своей любви к нему.? Неспроста она говорит все тому же молодому биографу, опять оказавшемуся с ней в одном самолете, что если он только посмеет скомпрометировать имя её умершего мужа, то она подаст на него в суд. Лишь стюардесса выражает Джоан свои соболезнования, она помнит, как они с мужем летели в Стокгольм, и что для неё было очевидно, что у супругов совершенно удивительные отношения.
В жизни каждой пары есть тот миг, тот пик счастья, который забыть невозможно; и именно этот миг помогает оживить готовый потухнуть костер любви…Как говорят memento mori, то есть «помни о смерти», «помни, что смертен»; я бы, перефразировав, добавила - помни и о любви, помни о том, что любил когда - то этого человека…
В Брюсселе, как и по всей Европе по воскресеньям звонят колокола; они звонят как в католических, так и православных храмах…После октябрьской революции в России, огромное количество русских оказалось за пределами любимой страны; вот для этих несчастных и нужен был храм; бывший секретарь генерала Врангеля выступил с инициативой возведения в столице Бельгии храма-памятника в честь «Царя-Мученика Николая II и всех богоборческой властью в смуте убиенных». В 1929 году под покровительством Великой княгини Ксении Александровны был создан комитет по сооружению храма-памятника, а в октябре 1950 года храм был освящён митрополитом Анастасием Грибановский в присутствии князя Гавриила Константиновича Романова.
В одной из стен храма «Царя-Мученика Николая II и всех богоборческой властью в смуте убиенных» находятся реликвии, обнаруженные на месте уничтожения тел царской семьи. Великая княгиня Ксения Александровна подарила храму икону Иоанна Крестителя, находившуюся когда - то в Ипатьевском доме; здесь также хранятся Библия Императрицы, погон и шинель императора Николая II, есть и другие предметы… На полках вдоль стен храма размещены иконы, пожертвованные русскими людьми в память о новомучениках российских.
Во время богослужений перед храмом собираются потомки белых эмигрантов той самой первой волны; лица благородные, русская речь не утрачена; когда - то самые первые из белых эмигрантов с благоговением вспоминали свою родину и вот этот храм был тем единственным местом, где они соборно могли помолиться о себе и о тех, кто остался там, далеко в любимой ими стране.
Шел 1992 год, был месяц май, Брюссель утопал в зелени цветущих каштанов и уже сбрасывающих розовые цветы японских вишен. Улыбка влюбленного мужчины, неожиданно вошедшего в мою жизнь, пьянила не меньше, чем благоухание весенней природы…Казалось, что небеса разверзлись и ангелы радуются: они обещают земное счастье после долгих страданий и неудач: в тот майский день было венчание; пел церковный хор, он пел наверху, в том самом месте, где находились знамена Императорской и Белой армии. Батюшка Николай, осеняя нас крестным знамением, подал нам два обручальных кольца; короны, венчающие влюбленных, медленно опускались над нашими головами. Эти небесные короны и были символом того, что Бог увенчал двух влюбленных, требуя от них верности и любви… И словам священника, обращенным к Богу « благослови брак сей и дай рабам Твоим жизнь мирную, долгую, целомудрие, друг к другу любовь », вторил хор…И эти божественные слова молитвы, обращенные к Всевышнему, сливались с ангельскими голосами хора..
Собор был заполнен родственниками и друзьями, горели свечи, распространяя запах тающего воска; кругом были цветы, а на улице, под лучами майского солнца устремляла к небу свои тонкие ветви совсем юная березка - она напоминала о далекой родине.. Отныне моя родина была и здесь; однако эту новую родину предстояло сначала понять, а потом и полюбить…И вот в тот самый майский день все обещало счастье - простое женское счастье, которое может принести брак по любви… Опять по любви… Опять была надежда на то, что вот именно на этот раз все будет иначе…Тогда я еще не понимала, что « иначе » просто так не бывает; и венчание, и огромные свечи в знак благодарности Судьбе не смогли изменить то, что требует не внешних ритуалов, а внутреннего осмысления.
Осмысление собственных слабостей и многое другое все еще предстояло познать; мужчина ведь тоже ищет что - то свое, он тоже заблуждается в своем стремлении к счастью, он как и женщина пребывает в собственных иллюзиях. В момент венчания женщина дает обет верности мужчине, а мужчина женщине; священник соединяет их перед божественным оком. Будут ли они верны друг другу и будут ли счастливы, смогут ли пробудить в себе то, что является женственным в человеке? И здесь приходят на ум слова мудрой женщины - француженки Анник де Сузенель. Она впервые заговорила о женственности, но женственности не внешней, а внутренней: по мнению этой незаурядной женщины - каждый человек имеет в себе женское начало, то есть сострадание, милосердие к ближнему…Прочитав Библию в оригинале, а не в искажающих её переводах, она говорит о Еве, не как женщине, созданной из ребра Адама - она её называет Ischa, подразумевая « другая ипостась Адама»; тем самым она трактует Библию в её мистической перспективе; для неё человеческая Душа является «невестой», готовящейся к небесному супружеству. И вот прекрасное произведение Микеланджело Буонарроти «Оплакивание Христа» или « Пьета », самая выдающаяся из всех - это не только образ матери, оплакивающей своего сына, но и символ женского милосердия. Это и есть Любовь с большой буквы.
Как видно, истинно женское и предстояло мне еще в себе открыть…Судьба однако продолжала испытывать, как будто ждала от меня того самого правильного решения - решения взрослой женщины, а не ребенка, все так и не дождавшегося ушедшего когда - то Отца..…
Приятный синеглазый мужчина за соседним столиком югославского ресторана читал французскую газету « Le monde »; он сидел один, без женщины. В какой - то момент я увидела, как он поднялся из - за стола, надел пальто и направился к выходу. Удаляющаяся спина в темно - синем пальто мне что - то напомнила: он уходит, и я его больше никогда не увижу - пронеслось в моей голове.. Дверь за ним закрылась, и я погрузилась в реальность, продолжая разговаривать с другим, тем, кто пригласил, но кто был безразличен.. Парк, вечер, прогулка с собакой и случайное движение руки, скользнувшей в карман собственного пальто… Визитная карточка открылась моему взору, на ней номер телефона и слова извинения за столь «смелый» поступок; ведь здесь так не принято, женщины эмансипированы, могут и возмутиться…
Шел февраль - месяц моего рождения, а теперь и новой встречи, последней в моей жизни…Природа на просторах Европы начинает пробуждаться рано, уже в феврале можно увидеть позеленевшие деревья, а на растущих повсюду вишневых деревьях появляются первые мелкие розовые цветы. Февраль 1997 года обещал новое счастье…. Прогулки в парке, записки с признаниями в любви, брошенные в почтовый ящик - то им, то мною, его постоянные отъезды в Париж, где он тогда жил, мои ожидания и радостные встречи…Затем его операция, больница, мои мольбы о спасении перед иконой Божьей матери: он был между жизнью и смертью…Затем наши еженедельные встречи под звуки бетховенских сонат; он любит музыку, я тоже её всегда любила хотя и не знаю так, как знает её он - музыка нас восторгает, успокаивает и объединяет.
Однако не всегда все гладко: у каждого появляются моменты досады, ведь былые идиллические представления о любви несостоятельны; но это смятение минутно, оно не длится долго; и вот снова лучезарный взгляд синих глаз и улыбка; они напоминают февральское солнце того самого дня, когда рука скользнула в карман длинного бежевого пальто. И опять возникает робкая детская надежда на то, что на этот раз все будет иначе.. Иначе и получилось, ибо проснулось то самое глубинное женское чувство, когда он для тебя одновременно и мужчина, и ребенок, жаждущий увидеть в тебе и ту, которая была самой первой в его жизни и в то же время, не желающий её видеть в тебе, ибо там нечто причиняло ему боль. Понять это не так просто, но можно, ибо жизнь многому учит; важно чтобы это пришло само собой, без малейшего напряжения; ведь человек умеющий любить всегда будет способен понять и простить.. Понимание, что ты это не только ты, но и то женское, вечное, принимающее, прощающее и успокаивающее, дарит тебе то, что мы именуем любовью. Да и мужчине оно дарит ощущение надежности и защищенности; он тоже нуждается в поддержке, в понимании и прощении. И вот даже, если это ощущение восторга, влечения не вечны, однако чувство того, что это на веки, должно присутствовать. В моменты обид и отчаяния самым лучшим лекарством и спасением всегда будет воспоминание о том самом солнечном дне, когда глядя друг на друга, оба испытали восторг любви…
Я всегда любила сумерки дня, по французски это называется - « Entre chien et loup », то есть « между собакой волком »; это французское выражение восходит к очень далеким временам и означает некоторое состояние дня, когда ясность освещения такова, что трудно отличить собаку от волка. Уже римляне говорили: "inter canem et lupum ». Помню очаровательный фильм с Тони Хопкинсом - « На исходе дня »; вот это название фильма вполне применимо и к человеческой жизни; почему бы не сказать - на исходе жизни…Ведь в жизни человека также существуют сумерки…. Метафорически это еще не конец, но это приближение к нему…И вот эти мысли время от времени теребят душу. В моменты столь грустных раздумий начинаешь думать о мелодии, музыке, которая будет сопровождать последнее устремление твоей Души к Вечности. Он предпочитает Бетховена, но не Лунную сонату, а ту, которая в своей финальной части вышла из неё и переместилась в Героическую, с её второй частью - «Похоронным маршем. ». Звуки именно второй части окрашены лиричностью и величием - величием человеческой жизни и смерти; жизнь не вечна и с этим надо смириться.… Он выбрал Бетховена, чей портрет украшал мир моего детства, а для себя я выбрала Феликса Мендельсона (псалом 42); он звучит по-немецки, и это мне тоже нравится - то ли потому, что соседи, жившие рядом со мной, имели немецкие корни, то ли потому, что дочь живет на его родине и ей будут понятны слова, сопровождающие меня в последний Путь…Да и сам псалом о том, как истерзанная Душа, ища спасения, взывает к Богу. И вот это обращение - « Mein Gott » является призывом, просьбой соединиться с « неземной » гармонией Вселенной.. Именно в ангельском голосе женского сопрано можно услышать голос ребенка, молящего о любви то ли Бога, то ли того, кто был для него самым первым Богом - Отца. Музыка божественна, и уже не имеет значения то, что говорил когда - то Фрейд о том, что Любовь к Богу имеет корни в любви к Отцу, ибо в детстве каждый ребенок относится к отцу, как к Богу…
Эпилог
Порой приходят странные желания - проснуться молодой, с тонкой талией и длинными светлыми волосами, идущей по пляжу крымского Коктебеля и снова услышать ту прекрасную мелодию, написанную Мишелем Леграном:
« Windmills Of Your Mind ».
« Like a circle in a spiral
Like a wheel within a wheel
Never ending or beginning
On an ever-spinning reel… »-
Именно тогда, в те самые семидесятые она звучала из окон постояльцев дома творчества, а легкий летний ветерок нежно касался еще молодого лица…Там были те, кого сегодня больше нет, а тогда они были молоды, красивы и талантливы. Их больше нет, но я помню и их, и ту музыку, и свою молодость…А ведь хотелось бы проснуться не только молодой, но и мудрой, как говорит французская поговорка - « Si jeunesse savait, si vieilles pouvait »…Нет, это невозможно, да и навряд ли нужно.. Молодость прошла, а жизнь на исходе, и она такая, какой и должна была быть: мы ненавидели и страдали, мы стремились к вечности в любви и любили вечность. Нас не будет, но останется музыка, останутся слова, останутся наши чувства и надежды. Если и можно о чем - то сожалеть, так это о том, что недостаточно ценили эту Жизнь…
А под окнами нашей квартиры в Брюсселе будет расти все то же вишневое дерево; весной оно будет покрываться розовыми цветами и напоминать о расцвете природы и самой человеческой жизни, летом - шелестеть своей кроной и клониться к открытым окнам; настанет и осень, которая изменит окрас его убора, ну, а позже, зимой, обнаженные ветви все того же дерева будут напоминать пейзажи голландских художников; на него будут смотреть другие глаза; эти глаза будут радоваться ему, повторяя, возможно, улыбки своих предшественников. И тогда это дерево станет символом памяти о той человеческой жизни, которая уже угасла, как если бы оно было посажено около их могильной плиты, напоминая оставшимся о вечном круговороте жизни и природы…
Брюссель, январь 2019 год