Словарь сравнений Николая Рубцова

               
                ЛИТЕРАТУРНЫЙ  КОВЧЕГ






                А. П. Бесперстых

               




                СЛОВАРЬ
                СРАВНЕНИЙ И СРАВНИТЕЛЬНЫХ ОБОРОТОВ
             ЯЗЫКА НИКОЛАЯ РУБЦОВА


               

               




                Новополоцк
                УДК 811.161.1 374
ББК  81.411.2-4
Б53



                Серия основана в 2009 году
   Основатели серии А. Бесперстых и С. Чижова





Бесперстых, А. П.
Б53   Словарь сравнений и сравнительных оборотов языка Николая Рубцова
 / А. П. Бесперстых. Новополоцк : ПГУ, 2019. – с. 168


«Словарь сравнений и сравнительных оборотов языка Николая Рубцова» – одна из нечастых такого рода попыток проникновения в тайны истинно русского поэтического слова. В нём отражено обращение к языку одного из выдающихся поэтов ХХ века, олице-творяющих «русский код» как лингвопоэтическую доминанту творчества.
Словарь иллюстрирован цитатами из всего творческого наследия поэта, включая и прозу, и письма, а также варианты и черновые редакции его произведений.
Словарь рассчитан на всех, кто интересуется образным Русским Словом.









                УДК 811.161.1 374
                ББК  81.411.2-4

                ©  А. П. Бесперстых, составление, 2019
                © Оформление. УО «ПГУ», 2019



 «СВЕРКАЮЩЕЕ СЛОВО» НИКОЛАЯ РУБЦОВА

Брал человек
Холодный мертвый камень,
По искре высекал
Из камня пламень.
Твоя судьба
Не менее сурова –
Вот так же высекать
Огонь из слова!

Но труд ума,
Бессонницей больного, –
Всего лишь дань
За радость неземную:
В своей руке
Сверкающее слово
Вдруг ощутить,
Как молнию ручную!
(Н. Рубцов)

«Словарь сравнений и сравнительных оборотов языка  Николая Рубцова» – одна из нечастых такого рода попыток проникновения в тайны истинно русского поэтического слова. В нём отражено обращение к языку одного из выдающихся поэтов ХХ века, олицетворяющих «русский код» как лингвопоэтическую доминанту творчества.
Цель сравнения – выявить в объекте новые, важные для отправителя сообщения свойства. Сравнения широко используются в народно-поэтической речи, в произведениях устного народного творчества. Народно-поэтические сравнения характеризуются просто-той, образностью и глубоким лиризмом.
В поэзии с пoмoщью cpaвнeния часто coздaются оригинальные, индивидуально-авторские художественные oбpaзы бoльшoй эмoциoнaльнoй выpaзитeльнocти и cилы.
Как писал Осип Мандельштам, «…нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть сравнение» , – и с этим трудно не согласиться, в особенности, если мы говорим о такой форме постижения этого самого бытия, как лирика. Через образные ассоциативные ряды, точно уловленные (хотя подчас и неожиданные) аналогии, нахождение общего в разном в лирике Николая Рубцова поднимаются такие вечные темы, как смысл жизни, человек и природа, одиночество и смерть, любвь и разлука, тесно переплетенные с темой Родины. В этом можно убедиться при обращении к словарю, продолжившему серию замечательных работ подобного рода, принадлежащих литератору, филологу, без преувеличения подвиж-нику в деле авторской лексикографии – Анатолию Павловичу Бесперстых.
Вот, например, духовный мир рубцовского лирического героя:
БЕССИЛЕН как философ. С тревогою в душе, С раздумьем на лице, Я чуток, как поэт, Бессилен, как философ (Ночное ощущение).
БОЯЛСЯ как буйного похмелья.  – Своих страстей. На смертном ложе гаснет человек В лучах довольства полного и славы! К тому и шёл!  Страстей своей души Боялся он, как буйного похмелья (Философские стихи).
А вот – мир окружающей его природы:
БЕРЁЗА как огненная буря (инд.-авт.).  И вся она [берёза] как огненная буря, Ко-гда по ветру вытянутся ветви И зашумят, охваченные дрожью, И листья долго валятся с ветвей, Вокруг ствола лужайку устилая... (Осенние этюды).
ЗАПАХ МЁДА катится волной. ; И миротворный / запах меда По травам ка-тится волной, Его вкушает вся природа И щедро делится со мной! (Природа).
Наконец, сама Россия – идеал святости  для поэта и его лирического героя:
ВЕЧНЫЕ как Русь. – Священные деревья. Ведь русские деревни Стояли и стоят, немного накренясь, И вечные, как Русь, священные деревья Темнеют вдоль дорог, листву роняя в грязь... («Поднявшись на холмах...»).
ЛЮБОВЬ сильнее бурь. Привет, Россия – родина моя! Сильнее бурь, сильнее вся-кой воли Любовь к твоим овинам у жнивья, Любовь к тебе, изба в лазурном поле (Привет, Россия...).
В этом словаре, как и во всех предшествующих – всё та же тщательность, скрупу-лёзность, безупречная чуткость к поэтическому слову со стороны  автора. Это относится и к фиксации материала, и к детальной проработке всех словарных атрибутов и параметров, что говорит о несомненном уважении автора данного словаря к потенциальному читателю.
При составлении настоящего лексикографического издания и построении словар-ной статьи автор придерживается точки зрения известного лингвиста-лексикографа К.С. Горбачевича: «Сравнение обычно состоит из двух частей: объекта сравнения и сред-ства сравнения. <…> Объекты и средства сравнений соединяются обычно сравнительны-ми союзами: как, словно, будто, точно и др., а также другими частями речи, выступающи-ми в функции сравнительных союзов. <…>  Бессоюзное соединение характерно для тех сочетаний, в которых средство сравнения выражено существительным в творительном падеже» .
«Словарь сравнений и сравнительных оборотов языка Николая Рубцова»  построен по алфавиту объектов сравнения.  Он  не является толковым словарём, а потому краткие толкования (комментарии) даются лишь для малоупотребительных слов, которые входят в состав сравнительных оборотов или пояснений к ним.  Например:

БАКЕНЩИК
БАКЕНЩИК как последний из могикан. – Проплывёт на лодке. И один во всём околотке, Выйдет бакенщик-великан И во мгле / проплывет / на лодке, Как последний из могикан... (Ночь на перевозе).
Могикане – вымершее племя североамериканских индейцев.

В ряду приведённых в словаре сравнений и сравнительных оборотов, а также лек-сем, входящих в их состав, особыми пометами сопровождены индивидуально-авторские, иронические, народные, просторечные и устаревшие единицы, особым знаком ;  отмече-ны цитаты из вариантов и черновиков стихотворений Н. Рубцова ср.:
БЕГАЮТ как электроны (инд.-авт.). – Мысли. ; Суетится она на заборе. Горе ей! Настоящее горе! Мысли бегают, как электроны, В голове у голодной вороны (Ворона).
ВЛАЧУСЬ как острожник. Устало в пыли Я влачусь, как острожник, Темнеет вдали, Приуныл подорожник (Дорожная элегия).
Острожник  (устар.) –  тот, кто заключён в острог; арестант.
ВЫЙДУ ЗА ПОРОГ как олух (прост.). Но очнусь и выйду за порог, / как олух (МУМ. Марш уходящей молодости).
ДЕВКИ как кошки (ирон.). До последней темноты Вой гармошки! Все ребята – как коты, А девки – как кошки... (На чужой гулянке).
Как будто бы сел на мель (народн.). – Оказался в затруднительном положении. Здесь выпал, день назад, первый снег. Сегодня растаял. Картины за окном очень унылые. Грибов в лесу нет, стихи не пишутся – я как будто бы сел на мель (Письмо С. П. Багрову, 30 октября 1964 г.).
Подобный подход к лексикографированию одного из самых распространённых об-разных средств русской поэтической лирики – образного сравнения – позволяет оценить разнообразие лингвостилистической палитры сравнений Николая Рубцова, удостоверить-ся в их культурно-языковой и художественно-эстетической значимости для идиостилевого пространства выдающегося мастера поэтического слова.
Вместо заключения от всех неравнодушных к магической силе русского поэтиче-ского «сверкающего слова» хочется высказать слова глубочайшей благодарности Анато-лию Павловичу Бесперстых, обогатившему отечественную авторскую лексикографию ещё одной – достойной, интересной, безусловно, полезной для лингвистов, литературоведов, лексикографов, культурологов работой, а также выразить надежду на реализацию новых творческих задумок автора этой книги, на то, что, говоря словами Николая Рубцова, душа его ещё долго-долго будет «полна движения и сил»!

С.Б. Кураш,
кандидат филологических наук, доцент
(г. Мозырь)

Условные сокращения и обозначения

инд-авт. – индивидуально-авторское
ирон. – ироническое
народн. -- народное
прост. – просторечное
устар. – устарелое
; – цитаты из вариантов и черновиков стихотворений Н. Рубцова




Посвящаю Леониду Николаевичу Вересову и Любови Петровне Федуновой, заме-чательным исследователям творчества Николая Рубцова.
                Анатолий Бесперстых



                СЛОВАРЬ

В жизни и в поэзии – не переношу спокойно любую фальшь, если её почувствую.
                Н. Рубцов


Б

БАКЕНЩИК
БАКЕНЩИК как последний из могикан. – Проплывёт на лодке. И один во всём околотке, Выйдет бакенщик-великан И во мгле / проплывет / на лодке, Как последний из могикан... (Ночь на перевозе).
Могикане -- вымершее племя североамериканских индейцев.

БАРИН
БАРИН как старый лев. Здесь барин жил. И может быть, сейчас, Как старый лев, Дряхлея на чужбине, Об этой сладкой Вспомнил он малине, И долго слёзы Катятся из глаз… (В старом парке).

БЕГАТЬ
БЕГАЮТ как электроны (инд.-авт.). – Мысли. ; Суетится она на заборе. Горе ей! Настоящее горе! Мысли бегают, как электроны, В голове у голодной вороны (Ворона).

БЕЖАТЬ
БЕГУТ словно от улик. -- Машины. ; Бегут машины, словно от улик, И вдруг с ухаба шлепаются в лужу! Когда, буксуя, воет грузовик, Мне этот вой выматывает душу ! (« А между прочим, осень на дворе...»).

БЕЛЫЙ
БЕЛОЕ будто выведенное мелом. – Облако. И в пространстве, Ветреном и сме-лом, Облако –  Из дивной дали гость –  Белым, будто выведенным мелом, Знаком беско-нечности Неслось... (Утро перед экзаменом).
БЕЛЫЙ как пена. – Пар. ; В ущельях Муста–Тунтури, Как пена, белый пар клу-бится На крыльях носят свет зари Перелетающие птицы (Утро на море).

БЕЛЫЙ-БЕЛЫЙ
БЕЛЫЙ-БЕЛЫЙ будто снег. – Пламень в топке. Вьётся в топке пламень белый, Белый-белый, будто снег, И стоит тяжелотелый  Возле топки человек (В кочегарке).

БЕРЁЗА
БЕРЁЗА как огненная буря (инд.-авт.).  И вся она [берёза] как огненная буря, Ко-гда по ветру вытянутся ветви И зашумят, охваченные дрожью, И листья долго валятся с ветвей, Вокруг ствола лужайку устилая... (Осенние этюды).

БЕССИЛЬНЫЙ
БЕССИЛЕН как философ. С тревогою в душе, С раздумьем на лице, Я чуток, как поэт, Бессилен, как философ (Ночное ощущение).

БИТЬ
Бьют ключом. – Шампанское и старка. Пусть бьют ключом шампанское и / стар-ка! Я верю в то – / ты мне не прекословь! Что нет на свете лучшего / подарка, Чем в день рожденья / общая любовь! («Жизнь – океан, волнуемый скорбями...»).
БИТЬСЯ
БИЛОСЬ как в дни обыденных тревог. – Сердце Лермонтова. Напрасно / дуло пистолета Враждебно целилось в него: Лицо великого поэта, Не выражало ничего! Уже давно, / как в Божью милость, Он молча верил В смертный рок. И сердце Лермонтова билось, Как в дни обыденных тревог (Дуэль).
БЬЁТСЯ как зверь страшенный (инд.-авт.). – Строптивый стих. Творя бес-смертное творенье, Смиряя бойких рифм дожди, Тружусь. И чувствую волненье В своей прокуренной груди. Строптивый стих, / как зверь страшенный, Горбатясь, бьётся под рукой («Мой чинный двор...»).

БЛЕСТЕТЬ
БЛЕСТЕЛА как соль в солонках (инд.-авт).  – Россыпь звёзд. А по пути колодцы – Один на много вёрст. А в них, Как соль в солонках, Блестела россыпь звезд (Караваны).

БЛИСТАТЬ
Блистал как сын природы (инд.-авт.). – Тютчев. ; А он блистал, как сын приро-ды, Играя взглядом и умом! Блистал, как летом блещут воды, Как месяц блещет над холмом! (Приезд Тютчева).
БЛУЖДАТЬ
БЛУЖДАЕТ будто бы в тумане. – Душа матроса. Душа матроса в городе родном Сперва блуждает, будто бы в тумане: Куда пойти в бушлате выходном, Со всей тоской, с получкою в кармане? (Возвращение из рейса).
БЛУЖДАЯ как в трёх соснах (инд.-авт.).; Как в трех соснах, блуждая и кружа, Ты не сказал о разуме ни разу! – Соединясь, рассудок и душа Даруют нам – светильник жизни – разум! (Душа).

БОЖИЙ ХРАМ
БОЖИЙ ХРАМ как сон столетий (инд.-авт.). О, вид смиренный и родной! Берёзы, избы по буграм И, отраженный глубиной, Как сон столетий, Божий храм (Душа хранит).

БОЛЬШОЙ
БОЛЬШИЕ как розы. – Звёзды. Нет, меня не пугают морозы. Звёзды в небе большие, как розы (Зимняя ночь 1).

БОР
БОР как флот (инд.-авт.). – Движется по воде. По воде, качаясь, по болотам Бор скрипучий движется, как флот! (Острова свои обогреваем).

БОРОДИЩА
БОРОДИЩА как метель (инд.-авт.).  Что ж, пускай оно хоть / каковское, Их спокойствие / стариковское, Не редела бы лишь / от этого, Как метель, бородища / де-дова! (Возвращение на родину).

БОЧОНОК (вина)
БОЧОНОК ВИНА как чудо. Вина весёленький бочонок, Как чудо, сразу окружён, Мы пьём за ласковых девчонок, A кто постарше, те – за жён! ( «Бывало, вырядимся с шиком...»).

БОЯТЬСЯ
БОЯЛИСЬ как огня. -- Собаки, курицы и кошки. Не зная усталости и отдыха, с ватагой «верных» и «бесстрашных» друзей бегали мы по пыльным дорогам с засученными штанами, с палками вместо сабель и с криком «Ура!» разгоняли собак, куриц и кошек, воображая себя кавалеристами. Недаром же они нас боялись «как огня»! (О родном угол-ке).
БОЯЛСЯ как буйного похмелья.  – Своих страстей. На смертном ложе гаснет человек В лучах довольства полного и славы! К тому и шёл!  Страстей своей души Боялся он, как буйного похмелья (Философские стихи).

БРЕД
БРЕД похожий на медведя. – Ах, почему вы курите, мадам! –  Он [поэт] говорит, что всё уходит прочь, И всякий путь оплакивает ветер, Что странный бред, похожий на медведя, Его опять преследовал всю ночь (В гостях).

БРОДИТЬ
БРОДИТ словно хмель в наполненном ковше (инд.-авт.).  – Пламень души. Но от грустных слов / мне рот воротит: Тот глубинный пламень есть в душе, Что всегда горит во мне и бродит, Словно хмель в наполненном ковше (Желание).

БРЫЗГИ
БРЫЗГИ как пули. Шторм возле скал ярится. Слепо во мглу непроглядную Брыз-гами бьёт, как пулями, И волны колются надвое Эсминца стальными скулами (В походе).
Словно град. Пусть брызги в лицо, словно град, Пусть море грохочет у борта. Меня укрывает бушлат От брызг и от натиска норда (Матросский бушлат).

БУРЛИТЬ
БУРЛИТ как дорогое красное вино. – Прибой. Пусть не заметишь в море пере-мены, Но ты поймёшь, как празднично оно. Бурлит прибой под шапкой белой пены, Как дорогое красное вино! (Утро на море).

В

ВАЛУН
ВАЛУНЫ как тюлени. –На снегу, как тюлени, Лежат валуны, Чайки плещутся в пене Набежавшей волны (Портовая ночь).

ВЕРИТЬ
ВЕРИЛ как в Божью милость. – Лермонтов.  Напрасно / дуло пистолета Враж-дебно целилось в него: Лицо великого поэта, Не выражало ничего! Уже давно, / как в Бо-жью милость, Он молча верил В смертный рок (Дуэль).
ВЕРЮ как мачтам надёжным (инд.-авт.). – Я. Всё мне кажется – нет забытья! Всё я верю, как мачтам надёжным, И делам, и мечтам бытия (Мачты).

ВЕРТЕТЬСЯ, -- вертелась
ВЕРТЕЛАСЬ как глобус (инд.-авт.). – Голова контролёрши. Сел я в белый авто-бус, В белый, тёплый, хороший, Там вертелась, как глобус, Голова контролерши (Фиал-ки).

ВЕСЕЛИТЬСЯ
ВЕСЕЛЮСЬ как истинный моряк. «Милая, простите... –  повторяю –  Не ру-гайтесь, если что не так. За три года в первый раз гуляю, Веселюсь, как истинный мо-ряк»  (Обыкновенный случай).

ВЕСЕЛЬЕ (воскресных ночей)
ВЕСЕЛЬЕ как сказка. Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды! Остань-ся, как сказка, веселье воскресных ночей! («Я буду скакать по холмам задремавшей отчиз-ны...»).

ВЕТЕР
ВЕТЕР как лучший друг. Где ж вы, о тихие зори, Светлые взгляды девчат? Ве-тер, холодный ветер С нами, как лучший друг (Песня).

ВЕЧНЫЙ
ВЕЧНЫЕ как Русь. – Священные деревья. Ведь русские деревни Стояли и стоят, немного накренясь, И вечные, как Русь, священные деревья Темнеют вдоль дорог, листву роняя в грязь... («Поднявшись на холмах...»).

ВЗЛЕТАТЬ
ВЗЛЕТАЕТ как стаи белых голубей. – Снег. Зачем ты держишь кнут в ладони? Легко в упряжке скачут кони, И по дорогам меж полей, Как стаи белых голубей, Взлета-ет снег из-под саней... (Первый снег).

ВЗРЕВЕТЬ
ВЗРЕВЕЛИ как стадо волов (инд.-авт.). – Волны. Волны взревели, как стадо во-лов, Крепко обиженных чем-то (Учебная атака).

ВЗЯТЬСЯ
ВЗЯЛИСЬ как из-под земли. -- И сумерки и сырость. Откуда только –  Как из-под земли! –  Взялись в жилье И сумерки и сырость (Детство).
ВИЙОН
ВИЙОН как живой. Вдоль по мосткам несётся листьев ворох, –  Видать в окно – и слышен ветра стон, И слышен волн печальный шум и шорох, И, как живые, в наших раз-говорах Есенин, Пушкин, Лермонтов, Вийон (Вечерние стихи).
Франсуа Вийон – французский поэт эпохи позднего Средневековья (1431 – 1463).
ВЛАЧИТЬСЯ
ВЛАЧУСЬ как острожник. Устало в пыли Я влачусь, как острожник, Темнеет вдали, Приуныл подорожник (Дорожная элегия).
Острожник  (устар.) --  тот, кто заключён в острог; арестант.

ВЛЕЧЬ(воображенье)
ВЛЕЧЁТ ВООБРАЖЕНЬЕ как рыбу невода (инд.-авт.). -- Старинный возраст. ; Высокие берёзы, / глубокая вода. Спокойные на них ложатся тени. Влечёт воображенье, Как рыбу невода, Старинный возраст призрачных селений. (Высокие берёзы, глубокая вода).

ВОДА
Недвижнее стекла. Вода недвижнее стекла. И в глубине её светло. И только щу-ка, как стрела, Пронзает водное стекло (Душа хранит).

ВОЗВЕЩАТЬ
ВОЗВЕЩАЮТ как сказание древних страниц. – Журавли.  Вот наступит ок-тябрь, – и покажутся вдруг журавли! И разбудят меня, позовут журавлиные крики Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали... Широко по Руси предназначенный срок увяданья Возвещают они, как сказание древних страниц (Журавли).

ВОЗНИКНУТЬ
ВОЗНИКЛО как берёзы. – Диво дивное. И однажды возникло из грёзы, Из моля-щейся этой души, Как трава, как вода, как берёзы, Диво дивное в русской глуши! (Фера-понтово).
Как вода. Там же.
Как трава. Там же.

ВОЛНОВАТЬСЯ
ВОЛНУЕТСЯ как чувство радости беспечной (инд.-авт.).  – Река. Надо мной Между берёзой и сосной В своей печали бесконечной Плывут, как мысли, облака, Внизу волнуется река, Как чувство радости беспечной... («Доволен я буквально всем!..»).
ВОЛНУЕШЬСЯ как прежде. И неужели, отлюбя, Уж не волнуешься, как преж-де, Бежишь домой, а на тебя Водой холодной с неба плещет? (Цветок и нива).


ВОРОЧАТЬСЯ
ВОРОЧАЮТСЯ словно крокодилы (инд.-авт.). – Гробы. На кладбище затопле-ны могилы, Видны ещё оградные столбы, Ворочаются, словно крокодилы, Меж зарослей затопленных гробы... («Седьмые сутки дождь не умолкает...).

ВРАЩАТЬСЯ
ВРАЩАЕТСЯ как земля вокруг своей оси. – Жизнь. И вокруг долины той роди-мой, Полной света вечных звезд Руси, Жизнь моя вращается незримо, Как земля вокруг своей оси! (Долина юности). И вокруг любви непобедимой К селам, к соснам, к ягодам Ру-си Жизнь моя вращается незримо, Как земля вокруг своей оси!.. (Ось).
ВРАЩАЛСЯ как планета. – Поэт. Поэт вокруг своей оси Всегда вращался, как планета, – Ведь каждый миг душа поэта Полна движения и сил! (Если что не так...).
ВРАЩАЛСЯ как школьный глобус. – Шар земной. Как школьный глобус, / надо мной В кольце туманов и ветров Вращался древний шар земной, Светясь огнями городов (Быстрее мечты).

ВРУЧИТЬ
ВРУЧИЛ как награду. – Лопату. – Флотский, значит?– Значит флотский. – Что ж, неплохо, коли так! Кочегаром думать надо, Ладным будешь, – произнёс. И лопату, как награду, Мне вручил: – Бери, матрос! (В кочегарке).

ВСКРИКНУТЬ
ВСКРИКНУ ВО СНЕ словно филин. ; Но однажды, прижатый к стене Безоб-разьем, идущим по следу, Словно филин, я вскрикну во сне, И проснусь, и уйду, и уеду, И пойду, выбиваясь из сил, В тихий дом, занесенный метелью, В дом, которому я изменил И отдался тоске и похмелью... (Расплата).

ВСПЫЛЬЧИВЫЙ
ВСПЫЛЬЧИВ как спичка. – Мой приятель. Рядом со мной сидит бывалый мо-ряк, давний мой приятель. Он произносит иронический упрек в мой адрес: мол, меня не волнует (а должна волновать!) тема занятий. Я отвечаю, что люблю самые интерес-ные, захватывающие места. Но умалчиваю о том, что он уже надоел своими репликами. Не говорю этого потому, что он вспыльчив. Как спичка (Письмо В. И. Сафонову, 2 фев-раля 1959 г.).

ВСПЫХНУТЬ
ВСПЫХНЕТ В СЕРДЦЕ как заноза (инд.-авт.). – Грусть.  ; Но нередко в сердце, как заноза, Вспыхнет грусть давно забытых дней, Ведь шумит такая же берёза Над мо-гилой матери моей («Я люблю, когда шумят березы...»).
ВСПЫХНУЛА словно порох. Свадьбы были, Пасха ли, Но вся деревня дрыхнула, Когда ты Под ласками, Словно порох, вспыхнула! (Увлеклась отчаянно).

ВСТАВАТЬ
ВСТАЁТ как борющийся витязь. -- Москва ; Героем он [Наполеон] гарцует на коне, Ещё с пустынной Эльбой не увидясь. Но медленно, / в железе и в огне, Встаёт Москва, как борющийся витязь! (Звёзды).
Как старый богатырь. – Мороз. ; Встает Мороз, как старый богатырь, Метель снега закручивает круче, Грозит голодной гибелью пустырь: Враг смерть принёс – / он сам её получит! Там же.
ВСТРЕТИТЬ
 ВСТРЕТИТЬ как светлую весть. Ночью я видел: Ломались берёзы! Видел: мета-лись цветы! Гром, рассылающий Гибель и слёзы, Всех настигал с высоты! Как это странно  И всё-таки мудро: Гром роковой перенесть, Чтоб удивительно Светлое утро Встретить, как светлую весть! (После грозы).

ВСХЛИПЫВАТЬ
ВСХЛИПЫВАЛ словно дитя (инд.-авт.). – Ветер. Ветер всхлипывал, словно ди-тя, За углом потемневшего дома. На широком дворе, шелестя, По земле разлеталась со-лома... («Ветер всхлипывал, словно дитя...»).

ВЦЕПИТЬСЯ
ВЦЕПИЛИСЬ как в лучший жребий (инд.-авт.). – Шофёры.  Во мгле, по холмам суровым, –  Без фар не видать ни зги, –  Сто километров с рёвом Летели грузовики. Ле-тели почти по небу, Касаясь порой земли. Шофёры, как в лучший жребий, Вцепились в свои рули, Припали к рулям, как зубры, И гнали – в леса, в леса! (На родину).

ВЫЙТИ (за порог)
ВЫЙДУ ЗА ПОРОГ как олух (прост.). Но очнусь и выйду за порог, / как олух (МУМ. Марш уходящей молодости).

ВЫПЛЫТЬ
ВЫПЛЫВУТ словно из дыма. -- Картины отроческих дней. Но выплывут, словно из дыма, И станут родней и больней Стрелой пролетевшие мимо Картины отроческих дней… (Далёкое).

ВЫРАЗИТЬ
ВЫРАЗЯТ как сказанье. – Небесные звуки. Всё, что есть на душе, до конца вы-ражает рыданье И высокий полёт этих гордых прославленных птиц. Широко по Руси машут птицам согласные руки. И забытость болот, и утраты знобящих полей – Это выразят всё, как сказанье, небесные звуки, Далеко разгласят улетающий плач журавлей... (Журавли).

ВЫСТРАДАТЬ
ВЫСТРАДАЛ как заразу -- Любовь к большим городам. ; Мужал я Под звуки джаза, Под голос притонных дам. –  Я выстрадал, Как заразу, Любовь к большим горо-дам (Грани).
ВЫТКАТЬ
ВЫТКАН как будто из павлиньих перьев (инд.-авт.). – Закат. ; Под ветвями плакучих деревьев В чистых окнах больничных палат Из павлиньих как будто бы перьев Выткан чей-то последний закат... (В больнице).
ВЯЛЫЙ
ВЯЛ как день без солнца (инд.-авт.). – Стих.  Без него, без чувства, вернее, без неё, без полноты чувств, стих скучен и вял, как день без солнца... (Письмо В. И. Сафоно-ву, 2 февраля 1959 г.).

Г

ГАРЦЕВАТЬ
ГАРЦУЕТ героем. – Наполеон. ; Героем он [Наполеон] гарцует на коне, Ещё с пустынной Эльбой не увидясь (Звёзды).
ГЛАЗА
ГЛАЗА как два прожектора (инд.-авт.). Забыл приказы ректора, На всём поста-вил крест. Глаза, как два прожектора, Обшаривают лес («Забыл приказы ректора...»).
Как русские небеса. – О синих глазах. ; Думал я о чуткости Рук, державших шприц, –  И не боли, радости Не было границ. Знать, не зря у девушки Синие глаза. Как цветы, как русские наши небеса (Сестра).
Как цветы. ; Там же.
Словно с россыпью  золотою (инд.-авт).  Не тускнели бы / Материнские Дорогие глаза искристые С их безмерною добротою. Словно с россыпью / золотою! (Возвращение на родину).

ГЛУХО
ГЛУХО словно как в космосе.  – В раскрытом окошке. Словно как в космосе, Глу-хо в раскрытом окошке, Глухо настолько, Что слышно бывает, как глухо... (Листья осен-ние).

ГЛУХОЙ
ГЛУХАЯ как тайга. – Ночь. ; Хотелось мне забыть про все с досады И плюнуть в ночь, глухую, как тайга! Глушить бы водку! Пить бы до упаду! Бродить бы день и ночь у кабака! (Прощальные стихи).

ГЛЯДЕТЬ
ЛЯДЯТ как сторожевые. – Глаза. Зачем же, как сторожевые, На эти грозные леса В упор глядят глаза живые, Мои полночные глаза? (Зимовье на хуторе).

ГНАТЬ
ГОНИТ как ветер вольный. – Каждый миг. Сколько счастья в небе милом! Шлём привет его светилам, Волны мчатся всё равно! Гонит их, как ветер вольный, Каждый миг, не мир чудес, Но и всё же эти волны, Если даже жизни полны, Сразу гаснут без не-бес... (Душа).
ГОНИТЕ как злую тень. ; Живите вы и не скучайте, –  Иначе – грех! Любому встречному желайте Иметь успех! К желанной цели поспешите! Как злую тень К чер-тям на кладбище гоните Тоску и лень! (Прощальные стихи).

ГОВОРИТЬ
ГОВОРИТЬ что дышать свежим, чистым воздухом (инд.-авт.). – Приятно. Второе [стихотворение «Сестра»] написано с посвящением девушке–медсестре. Не по-думай, что я влюблён, точнее, не подумай, что только я в нее влюблён: её любят все за её чудесный характер и работу. С ней говорить – то же, что дышать свежим, чистым воздухом (Письмо В. И. Сафонову, 23 мая1959 г.).

ГОЛОСИТЬ
ГОЛОСИТ как дитя. – Старуха метель. И старуха метель не случайно, Как дитя, голосит за углом, Есть какая-то жуткая тайна В этом жалобном плаче ночном (Зимняя ночь).

ГОЛУБОЙ
ГОЛУБОЕ как в Италии. – Небо. Пусть не лиманы и не каштаны украшают зе-леные сады Тотьмы и не райские птички поют в их зеленой листве, пусть небо над Тотьмой не такое голубое, как в Италии, пусть ночи тотемские не такие «очарователь-ные», как украинские! Природа Тотьмы гораздо грубее и суровей, но именно этой суровой правдивостью нравится мне неподражаемая природа родного уголка (О родном уголке).

ГОРОД
ГОРОД как бы заброшенный. ; Пивные наглухо закрыты. Темны дворы и эта-жи. Как бы заброшенный, забытый, Безлюден город... Ни души! (Портовая ночь).

ГРЕМЕТЬ
ГРЕМЕЛИ как колокола. – Звонки тревог внезапных. И обострённость чувств такой была, Что резкие звонки тревог внезапных В ушах гремели, как колокола (Первый поход).
ГРЕМИТ как флотский колокол громкого боя. – Сердце.  Не выношу я плоских Лиц с выраженьем покоя. Сердце гремит, как флотский Колокол громкого боя (Утром).

ГРЕТЬ
НЕ ГРЕЕТ как прежде. – Солнышко. Идёт старик в простой одежде. Один идёт издалека. Не греет солнышко, как прежде (Старик).

ГРОЗНЫЙ ИОАНН
Мрачнее тучи.  Мрачнее тучи грозный Иоанн Под ледяными взглядами боярства Здесь исцелял невзгоды государства, Скрывая боль своих душевных ран (О Московском Кремле).

ГРУСТИТЬ
ГРУСТИТ как живой. --  Полусгнивший пустой сарай. И грустит, / как живой, / и долго Помнит свой сенокосный рай Высоко над рекой, под ёлкой, Полусгнивший пустой сарай... (Ночь на перевозе).

ГРУСТЬ
ГРУСТЬ похожая на радость. Как я грущу у дальних берегов! И передаст стихов живая кратость, Что с этой грустью радостно дружить, Что эта грусть, похожая на радость, Мне помогает Родине служить! (Грусть).

ГРЯНУТЬ
ГРЯНУЛ как всегда. – Праздник. ; Май пришёл к нам. Всей душою Мы хотим, чтоб, как всегда, Звонко грянул над страною Праздник счастья и труда (Май пришёл).
ГУЛ (океанский)
ГУЛ будто вечное эхо войны. Ночь и ветер, / в тумане – прожектор луны, Ска-лы, словно морской караул. И у скал, будто вечное эхо войны, Океанский немолкнущий гул (Выйду с другом на ют).

ГУЛКО
ГУЛКО как взрыв гранаты. – Вал прогремит. Вал разбежится, / до рева зол, Всклокоченный, бесноватый, И прогремит, / налетев на мол, Гулко, как взрыв гранаты... (Ночь).

Д

ДВИГАТЬСЯ
ДВИГАЛАСЬ как радиус в кругу (инд.-авт.). -- Равнобедренная дочка. Споты-каясь Даже на цветочках, –  Боже! Тоже пьяная... В дугу! –  Чья-то равнобедренная Доч-ка Двигалась, Как радиус в кругу... (Утро перед экзаменом).
ДВИГАЛОСЬ словно знак вопроса (инд.-авт.).  -- Пьяное подобие матроса. Вдоль залива, Словно знак вопроса, Дергаясь спиной И головой, Пьяное подобие Матроса Двигалось По ломаной кривой. Там же.

ДЕВКА
ДЕВКИ как кошки (ирон.). До последней темноты Вой гармошки! Все ребята – как коты, А девки – как кошки... (На чужой гулянке).

ДЕЙСТВОВАТЬ
ДЕЙСТВУЕТ как магнит. – Слава о флоте. Слава о флоте гремит, И путь у неё большой: / она на сердца молодые Действует, как магнит, И с детства сильных душой Зовёт в просторы морские (Матросская слава).

ДЕНЬ
ДЕНЬ СТОЯЛ как бы хрустальный. Погода у нас вовсе осенняя. Недолго, помя-нуть Тютчева, весь день стоял как бы хрустальный и лучезарны были вечера. Дожди, хо-лода, скоро, наверное, перестанут ходить пароходы (Письмо Н. Н. Сидоренко,23 сентяб-ря 1964 г.).

ДЕРЖАТЬСЯ (гордо).
ДЕРЖАТЬСЯ ГОРДО, как горный орел на горной вершине (инд.-авт.). Мне тут, в этой глуши, страшно туго: работы для меня нет, местные власти начинают по-дозрительно смотреть на мое длительное пребывание здесь. Так что я не всегда могу держаться здесь гордо, как горный орел на горной вершине (Письмо А. А. Романову, осень 1965 г.).

ДЛИННЫЙ
ДЛИННА как ночь. – Жизнь. Ночь коротка. А жизнь, как ночь, длинна. Не сплю я. Что же может мне Присниться? По половицам ходит тишина. Ах, чтобы ей сквозь землю провалиться! («Ночь коротка. А жизнь, как ночь...»).
ДЛИННЫЕ как батоги (инд.-авт.). – Слёзы. В лагерях мои враги Будут не впервые Слёзы лить, как батоги, Длинные и злые! (На чужой гулянке).

ДОБРЫЙ
ДОБРЫЙ как божок. – Жеребёнок. Он увидел меня и замер, Смешной и добрый, как божок, Я повалил его на травку, На чистый, солнечный лужок! (Жеребёнок).

ДОЛИНА
ДОЛИНА как будто чаша, полная питья (инд.-авт.). Тень от меня летит по по-лю длинно... Так вот она вся прелесть бытия: Со мною рядом синяя долина, Как будто чаша, полная питья! («Прекрасно пробуждение земли!»).

ДОМ
ДОМА как декорации. Нахмуренное, / с прозеленью, Во мгле, как декорации, дома, Асфальт и воздух Пахнут мокрым снегом, И веет мокрым холодом зима (Оттепель).

ДОРОЖИТЬ
ДОРОЖИЛИ как сном. ; Мы по берегу шли, / вдоль деревьев, пургою охваченных, Дорожили, как сном / улыбкою каждой, Но на трапе уже поторапливал вахтенный: – Проходите скорей! («Доносились гудки...»).

ДРЕВНИЙ
ДРЕВНИЕ как Русь. – Могучие деревья. Поднявшись на холмах, / старинные де-ревни И до сих пор стоят, немного накренясь, И древние, как Русь, могучие деревья Тем-неют вдоль дорог, / листву роняя в грязь («Поднявшись на холмах...»).

ДРОЖАТЬ
ДРОЖИТ как хвост бараний (прост.). -- Старик. ; Но тут старуха грозно слезла в печи.  – Рехнулся! Люди добрые! Глядите! И тянет, тянет рюмку из-под носа, –  Ста-рик глядит, глядит – и свирепеет. – Я человек, – кричит, – кроме всего! – Рехнулся впрямь! Дрожит, как хвост бараний, А мнит ещё, как сам султан турецкий!  – Я не сул-тан! – старик не уступает, – Я, – говорит, – Иван Петрович Павлов! («Чуть-чуть смеш-ной...»).

ДРУГ
Печальней сироты. – Как сильно изменился ты! –  Воскликнул я. И друг опешил. И стал печальней сироты... (Встреча).

ДЫМИТЬ
ДЫМИШЬ будто паровозная труба. – Ты.  Что с того, что я бываю грубым? Это потому, что жизнь груба. Ты дымишь своим надменным чубом, Будто паровозная труба (Товарищу).

ДЫШАТЬ (натруженно)
ДЫШУ как помпа (инд.-авт). Дышу натруженно, / как помпа! Как никому не нужный груз, Лежу на койке, будто бомба, –  Не подходите! Я взорвусь! («Дышу натру-женно...»). ...Дышу натружено, как помпа, Дышу, осиливая грусть (Если что не так...).

Е

ЕСЕНИН
ЕСЕНИН как живой. Вдоль по мосткам несётся листьев ворох, –  Видать в окно – и слышен ветра стон, И слышен волн печальный шум и шорох, И, как живые, в наших разговорах Есенин, Пушкин, Лермонтов, Вийон (Вечерние стихи).

ЕСТЕСТВЕННЫЙ
ЕСТЕСТВЕННЫЙ как дыхание. – Характер. Тут необходимо заметить, что повторения картин и явлений в природе имеет особый смысл. Они никогда не носят ха-рактер вынужденный, как бывает в жизни взрослого человека (например, кое-кто вы-нужден читать эпигонские книжки, да мало ли тут примеров!), они всегда носят харак-тер только естественный, такой же, как дыхание (Старшая сестра).

Ж

ЖЕЧЬ
Сильней огня. – О тоске. А ты, быть может, Скажешь: «Ну и Колька!» И рас-смеешься только: ха-ха-ха! Тогда не сей В душе моей заразу –  Тоску, что может жечь сильней огня (Ларисе).

ЖИДКИЙ РАССВЕТ
ЖИДКИЙ РАССВЕТ похож на большую зарю. Сталин умер. Его уже нет. Что же делать – себе говорю, –  Чтоб над родиной жидкий рассвет Стал похож на большую зарю? (На кладбище).

ЖИЗНЬ
ЖИЗНЬ как пушка без заряда (инд.-авт.).  – Без любви к земле. Где движет шторм / разбойных волн отряды, Любовь к земле / горит у нас в крови. Жизнь моряка, как пушка без заряда, Без этой / вдохновляющей любви (Возвращение).
Как центростремительная сила.  Как центростремительная сила, Жизнь меня по всей земле носила! (Ось).

ЖИТЬ
ЖИЛ как циклоп. – Разбойник Ляля. Ляля жил, – не пикнет даже муха! –  Как циклоп, в своих лесистых скалах... (Разбойник Ляля).
ЖИТЬ как христиане. Вот когда счастливый день настанет, Мы уйдём из этого становья, Чтобы честно жить, как христиане. Наслаждаясь миром и любовью. Там же.
Циклоп -- в древнегреческой мифологии: одноглазый великан.

З

ЗАБУРЛИТЬ
ЗАБУРЛИТ как в кипящем котле. – Вода. Вдруг вода загрохочет У бортов ко-раблей, Забурлит, заклокочет, Как в кипящем котле (Портовая ночь).

ЗАБЫТОСТЬ
ЗАБЫТОСТЬ как стража на посту (инд.-авт). Ночь придёт – родимая окрест-ность, Словно в омут, канет в темноту! Темнота, забытость, неизвестность У ворот, как стража на посту (Острова свои обогреваем).

ЗАВЕСТИ (разговор)
ЗАВЕЛИ как шарманку. -- Четыре туза И четыре внимательных дамы. Четыре туза И четыре внимательных дамы Со мной завели, Как шарманку, глухой разговор О хлебе, о ценах, О смысле какой-то проблемы...(Фальшивая колода).

ЗАКЛОКОТАТЬ
ЗАКЛОКОЧЕТ как в кипящем котле. – Вода. Вдруг вода загрохочет У бортов кораблей, Забурлит, заклокочет, Как в кипящем котле (Портовая ночь).

ЗАПАХ (мёда)
ЗАПАХ МЁДА катится волной. ; И миротворный / запах меда По травам ка-тится волной, Его вкушает вся природа И щедро делится со мной! (Природа).

ЗАСВИСТЕТЬ
ЗАСВИЩУТ будто наяву. – Стрелы. ; Взбегу на холм / и упаду / в траву. И древ-ностью повеет вдруг из дола. Засвищут стрелы, будто наяву, Блеснёт в глаза / кривым ножом монгола! (Звёзды).

ЗАСНУТЬ
ЗАСНУЛ как залёгший в берлогу медведь (ирон.). – Коротаев.  В это время за-снул Коротаев, Как залёгший в берлогу медведь, Потому что у строгих хозяев До утра не позволят... балдеть (Виктору Коротаеву).

ЗАЛИВАТЬСЯ
ЗАЛИВАЛСЯ соловьём.  –Муж. Меж тем как она раздевалась И он перед сном раздевался, Слезами она заливалась, А он соловьем / заливался... (Полночное пение).

ЗАЛИТЬСЯ
ЗАЛЬЁТСЯ как соловей. – Звонок. Пока я звякаю на лире И дым пускаю в пото-лок, – Как соловей, в твоей квартире Зальётся весело звонок («Дышу натруженно...»).

ЗАЛИТЬСЯ (слезами)
ЗАЛИЛИСЬ СЛЕЗАМИ словно дети. – Здоровилы. И дуэтом / здоровилы эти, Будто впрямь несчастливы они, Залились слезами, словно дети, На глазах собравшейся родни! (Эхо прошлого).

ЗАРЫВАТЬСЯ(в бурю)
ЗАРЫВАЮСЬ В БУРЮ как баклан (инд.-авт.).  Я уношусь куда-то в мирозда-нье, Я зарываюсь в бурю, как баклан, –  За вечный стон, за вечное рыданье Я полюбил же-стокий океан (Ты с кораблём прощалась...).
Баклан -- родственная пеликану водоплавающая птица, обычно с чёрным оперени-ем.

ЗАТЯГИВАТЬ
ЗАТЯГИВАЕТ словно в невода. – Ветер.  ...шумит холодная вода, И всё вокруг расплывчато и мглисто. Незримый ветер, словно в невода, Со всех сторон затягивает листья... («А между прочим, осень на дворе...»).

ЗАТЯНУТЬ (сном)
ЗАТЯНЕТ СНОМ как будто илом (инд.-авт.). – О смерти. Мне странно кажет-ся, что я Среди отжившего, минувшего, Как бы в каюте корабля, Бог весть когда и за-тонувшего, Что не под этим ли окном, Под запыленною картиною Меня навек затянет сном, Как будто илом или тиною (Бессонница).
Как будто тиною. Там же.

ЗАШЕВЕЛИТЬСЯ
ЗАШЕВЕЛИЛИСЬ как тигры в клетке (инд.-авт.). – Матросы. И вдруг матросы В сумраке кутёжном, Как тигры в клетке, Чувствуя момент, Зашевелились Глухо и тре-вожно... – Тебе чего не нравится? Студент! (Эй, летел приказ).

ЗВАТЬ (тоскливо)
ЗОВЁТ ТОСКЛИВО как вьюга (инд.-авт).  – Анциферов.  И нынче, являясь в бреду, Зовёт он тоскливо, как вьюга! И я, содрогаясь, иду На голос поэта и друга (Памяти Анциферова).
Анциферов Николай Степанович (1930 --1964) --  советский поэт,

ЗВЕНЕТЬ
ЗВЕНИТ как лист (инд.-авт.). – Душа. Здесь каждый славен – мёртвый и живой! И оттого, в любви своей не каясь, Душа, как лист, звенит, перекликаясь Со всей звенящей солнечной листвой... (Старая дорога).
НЕ ЗВЕНИТ как воздух (инд.-авт.). – Об отсутствии денег. Стукнул по карману, —  не звенит, / как воздух. Стукнул по другому — не слыхать, / как в первом… (МУМ. Марш уходящей молодости).
НЕ ЗВЕНИТЕ соловьиною трелью. – Далёкие дни. Ha душе / соловьиною трелью He звените, далёкие дни! Тихий дом, / занесённый метелью, Не мани ты меня, не мани! («Ha душе соловьиною трелью...»).

ЗВОНИТЬ
ЗВОНИТ как в колокол. -- Звон левитановской Руси. ; Звон колоколен, колоколь-ный, И колокольчиковый звон И колокольцем каждым в душу –  Любого русского спроси! – Звонит, как в колокол, / – не глуше, Звон левитановской Руси! (Левитан).

ЗВУЧАТЬ
ЗВУЧАТ как рифмованные строчки. – Волны. С борта трос протянут к бочке. Волны сквозь туманный чад, Как рифмованные строчки, Мелодически звучат (На рейде).

ЗЕВАТЬ (жалобно)
ЗЕВАТЬ ЖАЛОБНО как младенец. – Об атамане.  Атаман, сердитый и актив-ный, Полетит под стол, как реактивный, Сразу после этого ковша. Будет он в постель-ной упаковке, Как младенец, жалобно зевать, От подушки, судя по сноровке, Кулаки свои, как двухпудовки, До утра не сможет оторвать... (На гулянке).

ЗЕМЛИСТЫЙ
ЗЕМЛИСТЫЕ вроде могильной земли. -- Лица старушек. ; Лица старушек зем-листые, вроде могильной земли, Тоже какою–то мглистою серой травой заросли! («Тихая моя родина...»).

ЗЛОБА
ЗЛОБА как камень (инд.-авт). ; Я ухожу от мирных этих келий, Где все так глупо прожито и зря, Где над душой, как камень, тяготели Тоска, и лень, и злоба, и ханд-ра! (Прощальные стихи).

ЗЛОЙ
ЗЛЫЕ как батоги (инд.-авт.). – Слёзы. В лагерях мои враги Будут не впервые Слё-зы лить, как батоги, Длинные и злые! (На чужой гулянке).

И

ИДТИ
ИДТИ как с флагом. – С юностью. Нынче ходят в дозоры, / равняясь на флаг, По-сле – с нею [юностью], / как с флагом, идти! (Выйду с другом на ют).
ИДУТ как мысли (инд.-авт.). – Облака. Но все равно, Как самый лучший жребий, Я твой покой Любил издалека, И счастлив тем, Что в чистом этом небе Идут, идут, Как мысли, облака... («Давай, земля, Немного отдохнём...»).

К

КАНУТЬ
КАНЕТ словно в омут. – Родимая окрестность. Ночь придёт – родимая окрест-ность, Словно в омут, канет в темноту! Темнота, забытость, неизвестность У ворот, как стража на посту (Острова свои обогреваем).
КАНУВШИЕ словно в омут. – Избушки и деревья. И опять родимую деревню Вижу я: избушки и деревья, Словно в омут, канувшие в ночь (На вокзале).

КАПИТАН
КАПИТАН как вожатая птица. Капитан, как вожатая птица, В нашей стае се-рьёзен один: Где-то рядом в тумане таится Знаменитый скалистый Кильдин... (Хоро-ший улов).

КАРКАТЬ(резко)
КАРКАЮТ РЕЗКО словно в мегафоны (инд.-авт.). – Вороны. И резко, словно в мегафоны, О том, что склад забыт и пуст, Уже не каркают вороны На председатель-ский картуз («Загородил мою дорогу...»). Родимый край мой тих и пуст! И резко, словно в мегафоны, На председательский картуз С амбаров каркают вороны (Воспоминание о весне 1954 года).

КАТИТЬСЯ
КАТИЛСЯ ветреным франтом. Не раз ко дворцу, где сиял карнавал, Я ветреным франтом в машине катился, Ну, словом, как Бог, я везде побывал И все же, и все же до-мой воротился... (Жар-птица).
Франт -- тот, кто нарядно, изысканно одет, кто любит наряжаться; щёголь.

КАЧАТЬСЯ
КАЧАЕТСЯ как будто дитя в колыбели.  – Флот. Беспомощно в бухте качается флот, Как будто дитя в колыбели... (Шторм).
 
КИДАТЬ (слова)
КИДАЛ СЛОВА как будто поллитровки (инд.-авт.).  При шумных звуках тор-жества, В студенческой столовке Кидал я пьяные слова, Как будто поллитровки! (После вечеринки).

КОМНАТА
КОМНАТА тише обители. Добрый, сельский уют / родителей. Самовар. И на печке / сажица. После службы тише / обители Эта комната мне / покажется (Возвра-щение на родину).

КОРМИТЬ
КОРМИЛА как добрую птицу. Так зачем же, прищурив ресницы, У глухого бо-лотного пня Спелой клюквой, как добрую птицу, Ты с ладони кормила меня (Прощальная песня).

КОСТЁР (прощальный).
ПРОЩАЛЬНЫЙ КОСТЁР как мимолетный сон природы. В краю лесов, полей, озёр Мы про свои забыли годы. Горел прощальный наш костёр, Как мимолетный сон при-роды... (Прощальный костёр).
КРАСАВИЦА
КРАСАВИЦЫ словно на картинках. На меду, на браге да на финках Расходились молнии и гром! И уже красавицы в косынках Неподвижно, словно на картинках, Усидеть не в силах за столом (На гулянке).

КРАСНЫЙ
КРАСНАЯ будто окровавленная. – Луна. Так и представляется, как где-то в го-лубой сумрачной степи маячит одинокая разбойная фигура. Громкий свист... Тихий вскрик... И выплывает над степью луна, красная, будто тоже окровавленная... (Письмо В. И. Сафонову, 2 февраля 1959 г.).

КРЕПКИЙ
КРЕПОК как свеженький овощ.  – Человек.  Вроде крепок, как свеженький овощ, Человек, и легка его жизнь, –  Вдруг проносится «скорая помощь», И сирена кричит: «Расступись!» (Под ветвями больничных берёз).

КРЕСТ(чернильный)
КРЕСТ ЧЕРНИЛЬНЫЙ словно крест могильный. ; ...век ракетный, Век авто-мобильный, А муза так спокойна и тиха! И крест чернильный, Словно крест могильный, [Литсотрудник] Уверенно поставил на стихах (Пусть поют поэты!).

КРИЧАТЬ
КРИЧАЛА как живая. – Метель. Шёл я, спотыкаясь, а метель, Мне сугроб под ноги наметая, То вдруг: «У-у-у!» – кричала в темноте, То вдруг: «А-а-а» – кричала, как живая! (Памятный случай).
КРИЧИТ как другу. – Чайка. Море... Да разве вдали от него мне Скучным пока-жется пройденный путь? Шепчет волна набежавшая: «Помни!» Чайка, как другу, кри-чит: «Не забудь!» (Море).

КРУЖИТЬ
КРУЖА как в трёх соснах (инд.-авт.).; Как в трех соснах, блуждая и кружа, Ты не сказал о разуме ни разу! – Соединясь, рассудок и душа Даруют нам – светильник жизни – разум! (Душа).

КРУТИТЬСЯ
КРУТИТЬСЯ как Земля вокруг оси. – О муже.  Будет муж тобой гордиться И катать тебя в такси, И вокруг тебя крутиться, Как Земля вокруг оси! («За окном в хо-лодном шуме...»).

КУВЫРКАТЬСЯ
КУВЫРКАЛИСЬ как попало. И долго, долго, как попало, На животе, на голове, С восторгом, с хохотом и ржаньем Мы кувыркались по траве... (Жеребёнок).
КУКЛА
КУКЛА как последняя сказка. Но однажды я вспомню про клюкву, Про любовь твою в сером краю И пришлю вам чудесную куклу, Как последнюю сказку свою (Прощаль-ная песня).

КУЛАК
КУЛАКИ как двухпудовки. – О тяжёлых кулаках. Атаман, сердитый и актив-ный, Полетит под стол, как реактивный, Сразу после этого ковша. Будет он в постель-ной упаковке, Как младенец, жалобно зевать, От подушки, судя по сноровке, Кулаки свои, как двухпудовки, До утра не сможет оторвать... (На гулянке).

Л

ЛЕЖАТЬ
ЛЕЖУ будто бомба.  Дышу натруженно, / как помпа! Как никому не нужный груз, Лежу на койке, будто бомба, –  Не подходите! Я взорвусь! («Дышу натруженно...»).
Как никому не нужный груз. Дышу натруженно, / как помпа! Как никому не нужный груз, Лежу на койке, будто бомба, –  Не подходите! Я взорвусь! Там же.

ЛЕНЬ
ЛЕНЬ как камень (инд.-авт). ; Я ухожу от мирных этих келий, Где все так глупо прожито и зря, Где над душой, как камень, тяготели Тоска, и лень, и злоба, и хандра! (Прощальные стихи).

ЛЕПЕТАТЬ
ЛЕПЕЧУТ как в бреду (инд.-авт.). -- Кусты. ; Девочка на кладбище играет, Где кусты лепечут, как в бреду. Смех её веселый разбирает, Безмятежно девочка играет В этом пышном радостном саду (Девочка играет).

ЛЕРМОНТОВ
ЛЕРМОНТОВ как живой. Вдоль по мосткам несётся листьев ворох, –  Видать в окно – и слышен ветра стон, И слышен волн печальный шум и шорох, И, как живые, в наших разговорах Есенин, Пушкин, Лермонтов, Вийон (Вечерние стихи).

ЛЕТЕТЬ
ЛЕТЕЛ как весенний вихрь. – Конь. В чистом поле меж товарищей своих Он летел, бывало, как весенний вихрь, И не раз подружке милой на плечо Он дышал по-молодому горячо (Судьба).

ЛЕТО
ЛЕТО как недисциплинированный моряк  (инд.-авт.). Погода в Ленинграде не-плохая. Лету давно был объявлен подъем. Но оно сперва, как недисциплинированный мо-ряк, «тянулось», за это наказано несколькими внеочередными похолоданиями, теперь по-няло свою вину и выполняет обязанности добросовестно (Письмо В. И. Сафонову, 2 июля1960 г.).

ЛЕЩ
ЛЕЩ вкусней кефали. Слаще мёда, / вкусней кефали Был ты, лещ. Мы, тобой за-кусив, Сказали: «Это вещь!» («После этой нелепой волынки...»).
Слаще мёда. Там же.

ЛИСТ
ЛИСТЬЯ как деньги медные.  И сыплет листья лес, Как деньги медные, – Спаси-бо, край чудес! –  Но мы не бедные... (В лесу).

ЛУЧ
ЛУЧИ как сотни добрых рук. Вчера там солнце утонуло, Сегодня выплыло – и вдруг, Гляди, нам снова протянуло Лучи, как сотни добрых рук (Утро на море). Прошла пора, когда в зелёный луг Я отворял узорное оконце –  И все лучи, как сотни добрых рук, Мне по утрам протягивало солнце... («А между прочим, осень на дворе...»).
Как сотни рук. ; Вчера там солнце утонуло, Сегодня выплыло – и вдруг, Гляди, нам снова протянуло Оно лучи, как сотни рук! (Утро).

ЛЮБИТЬ
ЛЮБЯТ как святого. -- Кедрина.  Поэт, бывало, скажет слово В любой компании чужой, –  Его уж любят, как святого, Кристально чистого душой (Последняя ночь).
Кедрин Дмитрий Борисович (1907 -- 1945) -- русский советский поэт.

ЛЮБОВЬ
ЛЮБОВЬ сильнее бурь. Привет, Россия – родина моя! Сильнее бурь, сильнее вся-кой воли Любовь к твоим овинам у жнивья, Любовь к тебе, изба в лазурном поле (Привет, Россия...).
Сильнее всякой воли. Там же.

М

МЕЛЬКНУТЬ
МЕЛЬКНУЛ как сторожевой. – Свет. Какая глушь! Я был один живой. Один жи-вой в бескрайнем мёртвом поле! Вдруг тихий свет (пригрезившийся, что ли?) Мелькнул в пустыне, как сторожевой... (Русский огонёк).
МЕЛЬКНУЛА жгучею тоской. – Любовь. ; И былое вспомнится невольно, И не станет холода в крови, Станет как-то радостно и больно, Будто кто-то шепчет о люб-ви. О любви, которая мелькнула Светом счастья, жгучею тоской Посреди свирепого раз-гула Ливней, листьев, ветра над рекой (Берёзы).
Светом счастья. ; Там же.
Сторожевой --  тот, кто сторожит, охраняет кого-, что-л.

МЕТАТЬСЯ
МЕЧЕТСЯ как никогда. – Ласточка. ; Ласточка носится с криком. Выпал пте-нец из гнезда. Ласточка в горе великом Мечется, как никогда (Ласточка).

МИЛЫЙ
МИЛ как раньше. – Сад. Этот сад мне, как раньше, мил, Но напрасно к одной блондинке Я три года назад ходил Вот по этой самой тропинке (Г. Ф.).

МНИТЬ
МНИТ как сам султан турецкий. -- Старик. ; Но тут старуха грозно слезла в печи.  – Рехнулся! Люди добрые! Глядите! И тянет, тянет рюмку из-под носа, –  Старик глядит, глядит – и свирепеет. – Я человек, – кричит, – кроме всего! – Рехнулся впрямь! Дрожит, как хвост бараний, А мнит ещё, как сам султан турецкий!  – Я не султан! – старик не уступает, – Я, – говорит, – Иван Петрович Павлов! («Чуть-чуть смешной...»).

МОРОСИТЬ
МОРОСИТ словно из множества сит. – Дождик. Мелкий, дремотный, без меры, Словно из множества сит, Дождик знобящий и серый Всё моросит, моросит... («Осень! Летит по дорогам...).

МОРЯК
МОРЯК похож на героя. В море среди непокоя Робких людей не найдешь. Каж-дый моряк на героя В трудном дозоре похож (Песня).

МУЖ
МУЖ как громила. Он грозно / вставал, / как громила. – Я пью, – говорил, – ну и что же? Жена от него отходила, Воскликнув: – О Господи Боже!.. (Полночное пение).

МУРЛЫКАТЬ
МУРЛЫЧЕТ кошкою. – Вода. Прислушиваюсь... Спит село / сторожко. В реке мурлычет кошкою вода («Ночь коротка. А жизнь, как ночь...»).

МЧАТЬСЯ
МЧАЛСЯ как ласточка. И быстро, как ласточка, мчался я в майском костюме На звуки гармошки, на пенье и смех на лужке, А мимо неслись в торопливом немолкнущем шуме Весенние воды, и брёвна неслись по реке... («Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...»).
МЧИМСЯ стрелой. Бег всё быстрее... Вот вырвались в белое поле. В чистых сне-гах ледяные полынные воды. Мчимся стрелой... Приближаемся к праздничной школе… (У разбитой дороги).

МЫ (с тобою)
МЫ С ТОБОЮ как разные птицы. Мы с тобою как разные птицы! Что ж нам ждать на одном берегу? Может быть, я смогу возвратиться, Может быть, никогда не смогу  (Прощальная песня).

Н

НАГОВОРИТЬ
НАГОВОРИЛИ как пьяные. -- Чёрт знает что. О Вашей «Вологодской свадьбе», об этом прекрасном литературном явлении, слава Богу, и здесь стали говорить лучше, трезвее. Ведь правда, как пьяные, наговорили тогда, помянуть Гоголя, чёрт знает что! Беда, конечно, в том, что очень уж немногие могут иметь в этом деле действительно своё, действительно толковое мнение! (Письмо А. Я. Яшину, 22 августа 1964 г.).
НАМОКНУТЬ
НАМОКЛИ как швабры. -- Платья женщин. ; Платья женщин, простите, намокли, как швабры. Самых слабых буквально замучил озноб! Я уверен, у всех Обяза-тельно вырастут жабры, Если будет такой продолжаться потоп! (На перевозе).

НАПИТЬСЯ
НАПЬЮСЬ как зверь вечерний (инд.-авт.). Я люблю судьбу свою, Я бегу от по-мрачений! Суну морду в полынью И напьюсь, Как зверь вечерний! («Я люблю судьбу свою...»).

НАПОЛНИТЬСЯ
НАПОЛНИТСЯ как музыкой. – Мир. Для меня, как музыкой, / снова мир напол-нится Радостью свидания / с девушкой простой! (Деревенские ночи).

НАСТУПАТЬ
НАСТУПАТЬ как на зверя. – На Бархотку.  Атаман, ушам своим не веря, Вдруг метнулся, прочь отбросил плётку И, прищурясь, начал, как на зверя, Наступать на хму-рого Бархотку (Разбойник Ляля).

НЕИЗВЕСТНОСТЬ
НЕИЗВЕСТНОСТЬ как стража на посту (инд.-авт).  Ночь придёт – родимая окрестность, Словно в омут, канет в темноту! Темнота, забытость, неизвестность У ворот, как стража на посту (Острова свои обогреваем)

НЕПОЖВИЖНО
НЕПОДВИЖНО словно на портрете. – Сидит (поэт). ...Поэт, как волк, напьётся натощак. И неподвижно, словно на портрете, Всё тяжелей сидит на табурете И всё молчит, не двигаясь никак (В гостях).

НЕ СЛЫХАТЬ
НЕ СЛЫХАТЬ как встарь. – Гармошки. Ночью, как встарь, Не слыхать говор-ливой гармошки... (Листья осенние).

НЕСТИСЬ
НЕСЁМСЯ стрелой. – Мы. За мною захлопнулась дверца, И было всю ночь напро-лёт Так жутко и радостно сердцу, Что все мы несёмся вперёд, Что все мы почти под кюветом Несёмся куда-то стрелой, И есть соответствие в этом С характером жизни самой! (На автотрассе).
НЕСЁТСЯ С ВОЕМ, ГИКАНЬЕМ И СВИСТОМ как древняя орда (инд.-авт.). -- Катунь. ; Прошли года. Ещё прошли года. Всё потонуло в ветреном и мглистом. И лишь Катунь, как древняя орда, Несётся с воем, гиканьем и свистом (Шумит Катунь).
НЕСЛИСЬ как свирепая Бия (инд.-авт). – Годы. Годы неслись, как свирепая Бия,  Рощункин встретил однажды Батыя (Русский богатырь Иван Рощункин).
Бия -- река в Алтайском крае.
Катунь -- река в Республике Алтай и Алтайском крае РФ, левая составляющая Оби.

НОСИТЬСЯ
НОСИЛИСЬ стайкой. – Рыбки. ; Вода была тёплой и рябоватой, В ней рыбки носились стайкой тесной... (Воспоминание).
НОСИМСЯ как танки (ирон.). До последней темноты Носимся, как танки! Но вернёмся – я и ты –  С этой погулянки! (На чужой гулянке).
НОСЯТСЯ как курица с яйцом (народн).  Вообще-то «Вологодский комсомолец» – газета унылая. Печатает удивительно неуклюжие, пустяковые «современные» мест-ные стихи. Уж сколько раз твердили миру, что мы молотобойцы, градостроители и т. п., и всё твердят! А где лиризм, естественность, звучность? Иначе, где поэзия? Да ещё многие из пишущих со своим легкомысленным представлением об этом деле носятся, как курица с яйцом! Впрочем, это сейчас широко распространено на Руси (Письмо А. Я. Яшину, 22 августа 1964 г.).

О

ОБНЯТЬСЯ
ОБНЯВШИСЬ словно братья. – Сидим. ; Сидим, обнявшись, словно братья, По-ём о тех, кто нас ласкал, Кому мерещатся проклятья Матросов, гибнущих у скал... («Я весь в мазуте...).
ОКУНУТЬСЯ (в природу)
ОКУНУСЬ В ПРИРОДУ как будто в реку (инд.-авт.). Прекрасно пробуждение земли! Как будто в реку – окунусь в природу. И что я вижу: золото зари Упало на сереб-ряную воду («Прекрасно пробуждение земли!»).


ОПИСЫВАТЬ (круг)
ОПИСЫВАЕТ КРУГ как сука (грубо-прост.). – Солнышко. Солнышко описыва-ет круг, / как сука, --  Жизненный отсчитывает срок, / как падла…(МУМ. Марш уходя-щей молодости).

ОТБИВАТЬСЯ (от рук)
ОТБИВАЕТСЯ ОТ РУК как дура (прост.). – Память. Память отбивается от рук, / как дура (МУМ. Марш уходящей молодости).

ОТВАЖНЫЙ
ОТВАЖЕН как Мальбрук. -- Военачальник Арлейг Бэрк. То ль адмиральский ум / померк –  Отважен, как Мальбрук, Военачальник Арлейг Бэрк В поход собрался вдруг («То ль адмиральский ум померк...»).
Мальбрук – обезьяна из рода мартышек, обитает в Зап. Африке, в бассейне реки Конго. Ирония стихотворения и в том, что слово созвучно с именем английского полко-водца, герцога Мальборо Джона Черчилля (1650 – 1722). – Примеч. В Зинченко.

ОТЛЕТЕТЬ
ОТЛЕТИТ как спелый плод. – Голова. Неужели / в свой черёд Надо мною смерть нависнет, –  Голова, как спелый плод, Отлетит от веток жизни? («Я люблю судьбу свою...»).

ОТСЧИТЫВАТЬ (срок)
ОТСЧИТЫВАЕТ СРОК как падла (грубо-прост.). – Солнышко. Солнышко опи-сывает круг, / как сука, --  Жизненный отсчитывает срок, / как падла… (МУМ. Марш уходящей молодости).

ОЧАРОВАТЬ(воображенье)
ОЧАРОВАЛ ВООБРАЖЕНЬЕ как отблеск детских лет (инд.-авт.). -- Поздний наш костёр. ; И поздний наш костёр, / как отблеск детских лет, Очаровал моё вообра-женье, И дремлет на душе Спокойный дивный свет И сгинул свет недавнего крушенья (Высокие берёзы, глубокая вода).

ОЧНУТЬСЯ
ОЧНУЛСЯ как после преступленья. Очнулся я, Как после преступленья, С такой тревогой, Будто бы вчера Кидал в кого-то Кружки и поленья, И мне в тюрьму Гото-виться пора (Эй, летел приказ).

ОЩУТИТЬ
ОЩУТИТЬ как молнию ручную (инд.-авт.). – Сверкающее слово. Но труд ума, Бессонницей больного, – Всего лишь дань За радость неземную: В своей руке Сверкающее слово Вдруг ощутить, Как молнию ручную! («Брал человек...»).

П

ПАРИТЬ
ПАРИЛ как пароход. – Шлак. ...Пахло угольным угаром, Лезла пыль в глаза и рот, А у ног горячим паром Шлак парил, как пароход (В кочегарке).

ПАХНУТЬ
ПАХНУЛО словно бурями с моря. Первый раз мы увидели ленту С гордой надпи-сью «Северный флот». Словно бурями с моря пахнуло, А не запахом хлеба с полей... (Нача-ло любви).

ПЕНИЕ
ПЕНИЕ как ласка (инд.-авт.). Скачет ли свадьба в глуши потрясенного бора, Или, как ласка, в минуты ненастной погоды Где-то послышится пение детского хора, – Так – вспоминаю – бывало и в прежние годы! (Скачет ли свадьба...).

ПЕРЕДВИГАТЬСЯ
ПЕРЕДВИГАЮТСЯ словно таинственные существа. – Тени.  Ночами часто предаюсь воспоминаниям. И очень в такие минуты хочется вырваться на простор, по-ехать куда-нибудь, посмотреть на давно знакомые памятные места, послоняться по го-лубичным болотам да по земляничным полянам или посидеть ночью в лесу у костра и наблюдать, как черные тени, падающие от деревьев, передвигаются вокруг костра, словно какие-то таинственные существа (Письмо В. И. Сафонову, 23 мая1959 г.).

ПЕТЬ
ПОЁТ как в деревне. – Петух. Тот город зелёный и тихий Отрадно заброшен и глух. Достойно, без лишней шумихи, Поёт, как в деревне, петух На площади главной...  (Тот город зелёный...).

ПИТЬ(боржом)
ПЬЁТ БОРЖОМ как джентльмен за рубежом. – Сын. ; И только сын заводит речь, Мол, надоело дом стеречь, Мол, отпусти меня, отец, И дай мне волю наконец! И всё глядит за перевал, Где он ни разу не бывал, И как джентльмен за рубежом, Демонстра-тивно пьёт боржом (В избе).

ПЛАВАТЬ
ПЛАВАЕТ как топор. – Мой друг.  Вода тепло струится, Над ней томится бор. Я плаваю, как птица, А друг мой – как топор… (На реке).
ПЛАВАЮ как птица. Там же.

ПЛЫТЬ
ПЛЫВУТ как мысли (инд.-авт.). – Облака. Надо мной Между берёзой и сосной В своей печали бесконечной Плывут, как мысли, облака... («Доволен я буквально всем!..»). И пусть травой покроется дорога, И пусть над ней, печальные немного, Плывут, плывут, как мысли, облака... (Старая дорога).
ПОБЫВАТЬ (везде)
ПОБЫВАЛ ВЕЗДЕ как Бог. Не раз ко дворцу, где сиял карнавал, Я ветреным франтом в машине катился, Ну, словом, как Бог, я везде побывал И все же, и все же до-мой воротился... (Жар-птица).

ПОВТОРИТЬ
ПОВТОРИТ как голос озорной. – Эхо. ; И эхо над рекой как голос озорной Таин-ственного жителя речного, Тотчас же повторит, Как голос озорной, Об этой ночи ска-занное слово! (Высокие берёзы, глубокая вода).

ПОГЛОТИТЬ
ПОГЛОТИЛА ЗЕМЛЯ как смертного. – Коммуниста. Он умер Без крика и слёз, Достойно, как жил, Коммунистом, <…> Его поглотила / земля, / как смертного. Грустно и просто, И вечер, Туманы стеля, Пустынно померк Над погостом!.. («Он умер без крика и слёз).

ПОДНИМАТЬСЯ
ПОДНИМАЮТСЯ словно кресты.  -- Одинокие птицы пустынь. Хриплым кри-ком Тревожа гробницы, Поднимаются, Словно кресты, Фантастически мрачные Пти-цы, Одинокие птицы пустынь (В пустыне).

ПОЙТИ
ПОЙДУ НА ВЕТЕР, НА ОТКОС как бабка. И пойду на ветер, на откос, / как бабка,  О печали пройденных дорог, / как урка, Шелестеть остатками волос, /как фра-ер…(МУМ. Марш уходящей молодости).

ПОКАТИТЬСЯ
ПОКАТИЛАСЬ как будто капля водки.  – Крупная слеза. Парень жалким сде-лался / и кротким, Погрустнели мутные глаза. По щеке, как будто капля водки, Покати-лась крупная слеза (Эхо прошлого).

ПОКОЙ
ПОКОЙ как самый лучший жребий.  Но всё равно, Как самый лучший жребий, Я твой покой Любил издалека, И счастлив тем, Что в чистом этом небе Идут, идут, Как мысли, облака... («Давай, земля, Немного отдохнём...»).

ПОЛЕТЕТЬ
ПОЛЕТЕЛ кубарем. – Старик. Тут на днях умер один забавный старик. Жил он со старухой, да с ними сноха (жена сына), Сын-то умер ещё раньше, кажется, потонул. Так вот, пошла однажды старуха корову доить, а старик полез на печь к снохе и говорит ей: – Дашь? Сноха отвечает: – Дам! Да как даст ему подзатыльника, – старик кубарем с печки полетел. А после говорит: – Так и знал, что дашь, только чего дашь, не знал! (Письмо Н. Н. Сидоренко, 10 июля 1964 г.).
ПОЛЕТЕЛА как дух весенний.  – Жизнь. Легко, легко, как дух весенний, Жизнь полетела перед ней, Ручьи казались, воскресенье, И свет, и звон пасхальных дней! (Конец).
ПОЛЕТЕЛИ как в космос. – Мысли. В коммунизм — таинственный зенит / как в космос, Полетели мысли отдыхать, / как птички (МУМ. Марш уходящей молодости).
Как птички. – Мысли. Там же.
ПОЛЕТИТ ПОД СТОЛ как реактивный (ирон.). – Атаман. Взяли ковш, большой и примитивный: – Выпей с нами, смелая душа! –  Атаман, сердитый и активный, Поле-тит под стол, как реактивный, Сразу после этого ковша (На гулянке).

ПОНЕСТИ
ПОНЁС как леший (прост.). – Поезд. Вот он, глазом огненным сверкая, Вылета-ет... Дай дорогу, пеший! На разъезде где-то, у сарая, Подхватил меня, понёс меня, как леший! (Поезд).

ПОНИКНУТЬ
ПОНИК как никогда. – Сергей Есенин. И в первый раз поник Сергей Есенин, Как никогда, среди унылых стен... Он жил тогда в предчувствии осеннем Уж далеко не луч-ших перемен (Последняя осень).

ПОПАСТЬ
ПОПАЛО как надо. – А ты не заметил, как годы прошли? – Заметил, заметил! Попало как надо (Жар-птица).
ПОРАЖАТЬ
ПОРАЖАЛ как буря в поле. – Тютчев. ; Он поражал, как буря в поле, Как глубь небесная озёр! Поэта слушали без воли, Как будто он гипнотизёр... (Приезд Тютчева).
Как глубь небесная озёр. Там же.

ПОСЕТИТЬ
ПОСЕТИЛ как чей-то привет и улыбка (инд.-авт.). – Анциферов. ; И я, содро-гаясь, иду На голос поэта и друга. Но – пусто! Меж белых могил Лишь бродит метельная скрипка… Он нас на земле посетил, Как чей-то привет и улыбка (Памяти Анциферова).

ПОСКАКАТЬ
ПОСКАКАЛ БЫ как разбойник.  Как разбойник, / только без кинжала, Покре-стившись лихо на собор, Мимо волн Обводного канала Поскакал бы я во весь опор! («Эх, коня да удаль азиата...»).

ПОСТУЧАТЬСЯ
ПОСТУЧУСЬ как в сказку зимнюю (инд.-авт.).  Замирая, как в сказку зимнюю, Постучусь в окно заметеленное... (Возвращение на родину).

ПОТЯНУТЬ
ПОТЯНУЛО как магнитом. Первый раз мы увидели ленту С гордой надписью «Северный флот». Словно бурями с моря пахнуло, А не запахом хлеба с полей, Как магни-том к нему потянуло, Кто-то крикнул: «Догоним скорей» (Начало любви)

ПОЦЕЛОВАТЬ (ручку)
ПОЦЕЛУЮ РУЧКУ как маме. Эх! Кондуктор, кондуктор. Ты не требуй билета, Увези на толкучку, Я, как маме, за это Поцелую вам ручку! (Фиалки).

ПОЧИТЬ
ПОЧИЛО как всяких забот отрицанье (инд.-авт.).  – Село. Над горной долиной – / мерцание. Над горной долиной – светло. Как всяких забот отрицанье, В долине почило село (В горной долине).
Словно всяких забот отрицанье.  ; Над берёзовой рощей – / мерцанье. Над берё-зовой рощей – светло. Словно всяких забот отрицанье, За рекою почило село (Сельский вечер).

ПОЭЗИЯ
ПОЭЗИЯ как в дымке. Теперь она [поэзия], как в дымке, островками Глядит на нас, покорная судьбе, –  Мелькнёт порой лугами, ветряками –  И вновь закрыта дымными веками... Но тем сильней влечёт она к себе! (Поэзия).

ПОЭТ
ПОЭТ как волк. ...Поэт, как волк, напьётся натощак. И неподвижно, словно на портрете, Всё тяжелей сидит на табурете И всё молчит, не двигаясь никак (В гостях).
ПРЕСЛЕДОВАТЬ
ПРЕСЛЕДУЕТ как тень. – Шальной недуг. И я скажу: – В суровую минуту Не так легко без друга обойтись, Тебя, как тень, преследует повсюду Шальной недуг, куда ни оглянись (Прощальные стихи).

ПРИБЕЖАТЬ
ПРИБЕЖИТ северным зверем (инд.-авт.). – Метель. ; Закачалась над омутом ель, Заскрипели протяжно ворота, Скоро северным зверем метель Прибежит с ледяного болота («Ветер всхлипывал, словно дитя...»).

ПРИНОСИТЬ
НЕ ПРИНОСИТ РАДОСТИ как прежде. – Моё ремесло. Почему мне так не по-везло? Все, трудясь, живут себе в надежде, Мне ж мое глухое ремесло Не приносит ра-дости, как прежде (Почему мне так не повезло?).

ПРИНЯТЬ
ПРИМИ ДУШОЙ как благодать. Девочка на кладбище играет У поющих пташек на виду. Смех её веселый разбирает, Безмятежно девочка играет В этом пышном ра-достном саду. Не любуйся этим пышным садом! Но прими душой, как благодать, Что такую крошку видишь рядом, Что под самым грустным нашим взглядом Всё равно ей ве-село играть!.. (Девочка).
ПРИПАСТЬ
ПРИПАЛИ К РУЛЯМ как зубры (инд.-авт.). – Шофёры. Во мгле, по холмам су-ровым, –  Без фар не видать ни зги, –  Сто километров с рёвом Летели грузовики. Летели почти по небу, Касаясь порой земли. Шофёры, как в лучший жребий, Вцепились в свои ру-ли, Припали к рулям, как зубры, И гнали – в леса, в леса! (На родину).

ПРОЙТИ
НЕ ПРОЙДЁТ как порожняк. Знаю, юность пройдёт / в этих далях у скал. <…>Что жалеть? Не пройдёт она, / как порожняк, Тупиком не обманет в пути (Выйду с другом на ют).
ПРОЙДЁТ как головокружение. – Всё это. Теперь всё это далеко. Но в грустном сердце жжение Пройдёт ли просто и легко, Как головокружение? («Пора любви среди полей...»).
ПРОШЛА как набежавшей тучи тень.  – Тревога. Как набежавшей тучи тень, Тотчас прошла моя тревога, –  На бригадира, как на бога, Смотрел я после целый день... (Сибирь, как будто не Сибирь!..).
Порожняк  -- транспорт, идущий без груза.

ПРОЛЕТЕТЬ
ПРОЛЕТЕВШИЕ стрелой. -- Картины отроческих дней. Но выплывут, словно из дыма, И станут родней и больней Стрелой пролетевшие мимо Картины отроческих дней… (Далёкое).

ПРОМЧАТЬСЯ
ПРОМЧАЛАСЬ как торпедный катер. – Жизнь. ; Можно жить, забравшись на полати. Но хочу я, чтобы с юных лет Жизнь промчалась, как торпедный катер, За собой оставив бурный след! (Желание).
ПРОМЧИСЬ как торпедный катер. – Жизнь. ; Жизнь моя, промчись же, Как торпедный катер, Оставляя за собою Бурный след! («Можно жить и лежа на пола-тях...»).

ПРОНЗАТЬ
ПРОНЗАЕТ как стрела. – Щука. Вода недвижнее стекла. И в глубине её светло. И только щука, как стрела, Пронзает водное стекло (Душа хранит).

ПРОНОСИТЬ
ПРОНОСИЛ как знамя.  – Председатель. Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность, И сам председатель плясал, выбиваясь из сил, И требовал выпить за доб-лесть в труде и за честность, И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил! («Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...»).

ПРОНОСИТЬСЯ
ПРОНОСЯТСЯ как мухи. – Слухи. В моё окно проникли слухи. По чистой ком-нате моей Они проносятся, как мухи, – Я сам порой ношусь по ней! (Кого обидел?).

ПРОПАСТЬ
ПРОПАЛ как виденье. – Храм. И храм старины, удивительный, белоколонный, Пропал, как виденье, меж этих померкших полей, – Не жаль мне, не жаль мне растоп-танной царской короны, Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!.. («Я бу-ду скакать по холмам задремавшей отчизны...»).

ПРОСКАКАТЬ
ПРОСКАЧУТ как три богатыря. – Верховые. То по холмам, как три богатыря, Ещё порой проскачут верховые, И снова – глушь, забывчивость, заря, Всё пыль, всё пыль, да знаки верстовые… (Старая дорога).

ПРОСТИТЬ
ПРОСТИ как братьев и сестёр.  – О поле. ; Ты прости нас, полюшко усталое, Ты прости как братьев и сестёр: Может, мы за всё свое бывалое Разожгли последний наш костёр (Нагрянули).

ПРОСТИТЬСЯ
ПРОСТИЛСЯ как с родным. – Каждый матрос. Горько было: погиб герой. И по-воински как с родным, С обнажённою головой Каждый молча простился с ним (Герой).

ПРОТИВНЫЙ
ПРОТИВНЫЙ будто бомба. Лежу противный, будто бомба, Не подходите – я взорвусь! (Если что не так...).

ПРОЧНО (устроено)
УСТРОЕНО ПРОЧНО как корабль. – Стихотворение. Мало создать какие-либо отдельные образы, из которых состоит стихотворение, надо еще соединить их так ор-ганично, так совершенно, чтобы стихотворение можно было читать наизусть полно-стью друзьям и знакомым, не спотыкаясь ни на одной строке, ни на одном слове. Чтобы стихотворение было так прочно устроено, как, допустим, корабль... (О подборке стихов В. Лапшина).

ПРОШАГАТЬ
ПРОШАГАЛ как по травке. – Конь. Лёгкой поступью, / кивая головой, Конь в упряжке / прошагал по мостовой. Как по травке, / по обломкам кирпича Прошагал себе, телегой грохоча (Судьба).

ПРОЩАТЬСЯ
ПРОЩАЮТСЯ как синенький платочек (инд.-авт).  – Дни и ночи.  И пусть стихов серебряные струны Продолжат свой тоскующий напев О том, какие это были дни! О том, какие это были ночи! Издалека, как синенький платочек, Всю жизнь со мной прощаются они... (Синенький платочек).

ПРЫГАТЬ
НЕ ПРЫГАЙ В ПЛАМЯ как дурак (прост.). – Ты. ...Ты научись на их страданья / смотреть с улыбкой на лице. Ты, как дурак, не прыгай в пламя /  спасать младенцев и уют, / и если надо будет знамя –  / возьми, /какое подадут («Они поют, куют и пашут...»).

ПТИЦЫ
ПТИЦЫ как туча. Мираж пропал. Я весь похолодел. И прочь пошел, дрожа от омерзенья, Но в этот миг, как туча, над болотом Взлетели с криком яростные птицы, Они так низко начали кружиться Над головой моею одинокой, Что стало мне опять не по себе... (Осенние этюды).

ПУСТОЙ, --
ПУСТА как сени.  – Душа. Душа у тебя – я знаю теперь –  Пуста и темна, как сени... «Много в жизни смешных потерь», Верно сказал Есенин (Т. С.).

ПУШКИН
ПУШКИН как живой. Вдоль по мосткам несётся листьев ворох, –  Видать в ок-но – и слышен ветра стон, И слышен волн печальный шум и шорох, И, как живые, в наших разговорах Есенин, Пушкин, Лермонтов, Вийон (Вечерние стихи).

ПЫЛЬ
ПЫЛЬ столбом. Был проворен Ляля долговязый. Пыль столбом взметая над сло-бодкой, Сам, бывало, злой и одноглазый, Гнал коня, поигрывая плеткой (Разбойник Ляля).

ПЬЯНЫЙ
ПЬЯНАЯ в дугу (прост). – Чья-то дочка. Спотыкаясь Даже на цветочках, –  Бо-же! Тоже пьяная... В дугу! –  Чья-то равнобедренная Дочка Двигалась, Как радиус в кру-гу... (Утро перед экзаменом).

Р

РАЗБОЛТАТЬСЯ
РАЗБОЛТАЛСЯ как воробей на <просыпанном> зерне (народн.). В общем, было такое настроение, а что дальше – видно будет. Кое-какие стихи летние посылаю Вам. Извините, разболтался я, как воробей на просыпанном зерне (Письмо А. Я. Яшину, 22 августа 1964 г.). Ну, я разболтался, как воробей на зерне. Извини. Очень рад был бы увидеть тебя (Письмо А. А. Романову, осень 1965 г.).

РАЗБУДИТЬ
РАЗБУДЯТ как сигнал. -- Журавлиные крики. ; Меж болотных стволов красо-вался восток огнеликий... Вот наступит сентябрь – и покажутся вдруг журавли! И раз-будят меня, как сигнал, журавлиные крики Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали (Журавли).

РАЗГНЕВАТЬСЯ
РАЗГНЕВАЕТСЯ совсем как взрослый человек. – Природа.  И сладко, сладко ночью звёздной Ей снится дальний скрип телег... И вдруг разгневается грозно, Совсем как взрослый человек! (Природа).

РАЗГОРАТЬСЯ
РАЗГОРАЛИСЬ как факелы. – Осины и клёны. ; На холодном ветру разгора-лись, как факелы, И осины, и клёны, Листва рассыпалась искрами, Город спал, и мигали бакены... («Доносились гудки...»).
Как яркие факелы. Там же.

РАСПЛЕСКАТЬ
РАСПЛЕСКАЛА словно брызги крови горячей (инд.-авт.).  – Заря. Говорят, что моряк не плачет, Всё же слез я сдержать не смог. Словно брызги крови горячей Рас-плескала заря у ног (Море).

РАСПОЛЗТИСЬ
РАСПОЛЗЛИСЬ словно тараканы. – Мы. И в поздний час Над матушкой Двиной На четвереньках, Словно тараканы, Мы расползлись Тихонько из пивной... (Эй, летел приказ).

РАССКАЗАТЬ
РАССКАЖЕТ как подружка. – Избушка. Занесённая снегом избушка Всё-то зна-ет, о чём ни спроси! Всё расскажет она, как подружка, О судьбе поседевшей Руси (Из-бушка).

РЕБЯТА
РЕБЯТА как коты (ирон.). До последней темноты Вой гармошки! Все ребята – как коты, А девки – как кошки... (На чужой гулянке).

РОДИНА
НА РОДИНЕ как на чужбине. ; Всё прошло. Отшумели в ложбине. Всё уснёт. Радиола сломалась. Сад завял. Посредине деревни Мне свалился на голову снег. И на ро-дине, как на чужбине, Испытал я и боль и усталость... («В сон и трепет меня приводи-ли...»)

РОМАШКА
РОМАШКИ как существа уже иного мира. Там фантастично тихо в темноте, Там одиноко, боязно и сыро, Там и ромашки будто бы не те – Как существа уже иного мира (Над вечным покоем).

РУГАТЬСЯ
ХРИПЛО РУГАЛСЯ как всякий заправский матрос. ; Как всякий заправский матрос, Я хрипло ругался, / и хлюпал, как шлюпка, Сердитый простуженный нос (В оке-ане).

РУССКИЙ ОГОНЁК
РУССКИЙ ОГОНЁК как добрая душа. – Спасибо, скромный русский огонёк, За то, что ты в предчувствии тревожном Горишь для тех, кто в поле бездорожном От всех друзей отчаянно далёк, За то, что, с доброй верою дружа, Среди тревог великих и разбоя Горишь, горишь как добрая душа, Горишь во мгле, – и нет тебе покоя... (Русский огонёк).

РУХНУТЬ
РУХНЕТ как мешок с глупыми стихами (инд. –авт.). – Тело.  Или просто – на снежок, Болтанув ногами, Тело рухнет, как мешок С глупыми стихами! (На чужой гулян-ке).

РЫЖИК
РЫЖИКОВ как во сне.  – Очень много. В лесу, / под соснами, На светлых выруб-ках Все мысли слёзные Сто раз я выругал. А ну поближе-ка / иди к сосне! Ах, сколько ры-жиков! Ну как во сне... (В лесу).

С

СВЕРКАТЬ
СВЕРКАЕТ как драгоценный камень. – Перстень.  Горит пустынный электро-пламень, На прежнем месте, Как драгоценный какой-то камень, Сверкает перстень, – И мысль, летая, / кого-то ищет По белу свету... («По мокрым скверам...»).

СВЕТ
СВЕТ как будто отблеск лунный. От прежних чувств остался, охладев, Спокой-ный свет, как будто отблеск лунный, Ещё поют серебряные струны, Но редок стал по-рывистый напев (Синенький платочек).

СВЕТИТЬ
СВЕТИТЬ как маяк. – О неумершем сердце героя. И у моря холодного близко, Как маяк, негасимой звездою Будет вечно светить с обелиска Неумершее сердце героя (Сердце героя).

СВЕТИТЬСЯ
СВЕТИЛАСЬ словно отблеск весеннего счастья (инд.-авт.). – Луна. Так зачем, проявляя участье, Между туч проносилась луна И светилась во мраке ненастья, Словно отблеск весеннего счастья, В красоте неизменной одна? (Осенняя луна).
СВЕТИЛОСЬ звёздным пологом. – Небо. ; Всё небо / звёздным пологом Свети-лось. А ему Казался волок / волоком, Закутанным во тьму (Старый конь).
СВЕТЛЫЙ
СВЕТЛАЯ как луч. -- Душа. Не помнит он, что было прежде, И не боится чёр-ных туч, Идёт себе в простой одежде С душою светлою, как луч! (Старик). Есть сердо-больные старушки С душою светлою, как луч! Но эти! Дверь своей избушки Хоть запирай от них на ключ! (Кого обидел?).
СВОБОДНЫЙ
СВОБОДНЫ как птицы. -- Мы. – Мы будем свободны, как птицы, -- Ты шепчешь. И смотришь с тоской, Как тянутся птиц вереницы Над морем, над бурей морской! (Куда полетим?).

СЕСТЬ (на забор)
СЯДУ НА ЗАБОР словно ворона весёлая (инд.-авт.). Новый забор перед шко-лою, Тот же зелёный простор. Словно ворона весёлая, Сяду опять на забор! (Тихая моя родина).

СИДЕТЬ
СИДЕЛА как замерзающая птица. – Бледнолицая девица.  Вот бледнолицая де-вица Без выраженья на лице, Как замерзающая птица, Сидит зачем-то на крыльце («Старпомы ждут..»).
Молчаливою тенью. – Жена. За стенкой с ребёнком возились, И плачь раздавался и ругань, Но мысли его уносились Из этого скорбного круга... И долго без всякого дела, Как будто бы слушая пенье, Жена терпеливо сидела Его молчаливою тенью (Полночное пение).

СИЯТЬ
СИЯЕТ огоньками. – Домашний уют. ; Порт в тиши отдыхает. Люди кончили труд, Огоньками сияет Их домашний уют (Портовые ночи).
СИЯЮТ как в тумане яркие огни.  – Дни. Холод, сосны, звезды в ноябре. Поцелуи наши на дворе. Как в тумане яркие огни, В памяти сияют эти дни... (Первое слово).

СКАЛА
СКАЛЫ словно морской караул. Ночь и ветер, / в тумане – прожектор луны, Скалы, словно морской караул (Выйду с другом на ют).

СКАТИТЬСЯ
СКАТИТСЯ как спелый плод. – Голова. Станут финками колоть, Набегут бульдоги, –  Голова, как спелый плод, Скатится под ноги! (На чужой гулянке).

СКЛОНЯТЬСЯ
СКЛОНЯЛИСЬ  как перед славной воинской святыней.  – Перед Московским Кремлём.  Да! Он земной! От пушек и ножа Здесь кровь лилась… Он грозной был твер-дыней! Пред ним склонялись мысли и душа, Как перед славной воинской святыней (О Московском Кремле).

СКРЕСТИСЬ
СКРЕБЁТСЯ как котёнок. – Море. ; Свет луны ночами тонок, Вечерами сумрак ал. Море тихо, как котёнок, Всё скребется о причал... (Май пришёл).

СКРИПЕТЬ
СКРИПЛЮ как старое полено. Скриплю рукой, / скриплю коленом, Когда меня на спор зовут, Скриплю, как старое полено, Когда с него лучину рвут! («Среди обыденного окруженья...»).

СКУЧНЫЙ
СКУЧЕН как день без солнца (инд.-авт.).  – Стих.  Без него, без чувства, вернее, без неё, без полноты чувств, стих скучен и вял, как день без солнца... (Письмо В. И. Сафо-нову, 2 февраля 1959 г.).

СЛУЖБА
СЛУЖБА как порыв аврала (инд.-авт.). – Морская служба. В том и романтика / без прикрас, Что до конца от начала В буднях горячих / служба у нас Вся, как порыв ав-рала! (Морская служба).

СЛУШАТЬ
СЛУШАЮ как могучую печальную музыку. – Ненастную погоду. Удивительно хорошо в деревне! В любую погоду. Самая ненастная погода никогда не портит мне здесь настроение. Наоборот, она мне особенно нравится, я слушаю её, как могучую печальную музыку... Конечно, не любая сельская местность может быть по душе (А. Я. Яшину,25 сентября 1964 г.).
СЛУШАЛИ как будто он гипнотизер. – Тютчева. ; Он поражал, как буря в поле, Как глубь небесная озёр! Поэта слушали без воли, Как будто он гипнотизёр... (Приезд Тютчева).


СМЕЯТЬСЯ
СМЕЁТСЯ как младенец. – Природа.  ; Звенит, смеётся, как младенец, И смот-рит солнышку вослед. И меж домов, берёз, поленниц Горит, струясь, небесный свет (Природа).
СМОТРЕТЬ
СМОТРЕЛ как на бога. – Я. Как набежавшей тучи тень, Тотчас прошла моя тревога, –  На бригадира, как на бога, Смотрел я после целый день... (Сибирь, как будто не Сибирь!..).
Как на мальчишек.  – А. Яшин. И нас, пестрея, радовала вязь Густых ветвей, за-боров и домишек, Но он [А. Яшин], глазами грустными смеясь, Порой смотрел на нас, как на мальчишек… (Последний пароход).
Как никто. – Кедрин. Но говорят, что и во прахе Он всё вставал над лебедой, –  Его убийцы жили в страхе, Как будто это впрямь святой. Как будто он во сне являлся И так спокойно, как никто, Смотрел на них и удивлялся, Как перед смертью: – А за что? (Последняя ночь).
СМОТРЕЛА как глухонемая. – хозяйка. – Скажи, родимый, Будет ли война? –И я сказал: – Наверное, не будет. – Дай Бог, дай Бог... Ведь всем не угодишь, А от раздора пользы не прибудет... – И вдруг опять: – Не будет, говоришь? – Нет, – говорю, – навер-ное, не будет. – Дай Бог, дай Бог... И долго на меня Она смотрела, как глухонемая, И, го-ловы седой не поднимая, Опять сидела тихо у огня (Русский огонёк).
СМОТРЮ как на юность свою. На вахте ли в море стою, Иль в город иду в увольненье, – Всегда, как на юность свою, Смотрю на него с уваженьем (Матросский бушлат).
Кедрин Дмитрий Борисович (1907 -- 1945) -- русский советский поэт.
Яшин Александр Яковлевич (1913 – 1968) – русский советский поэт.

СНЕЖИНКА
СНЕЖИНКИ как белые пчёлы (инд.-авт.). Вот снежинки, как белые пчёлы, Снова кружатся роем весёлым (Зимняя ночь 1).

СОЗРЕВАТЬ
СОЗРЕВАЛА как плод. – Моя голова. Мотало меня и на сейнере в трюме, И так, на пирушках, во дни торжества, И долго на ветках дорожных раздумий, Как плод, созре-вала моя голова (Жар-птица).

СОН
СОН короче вспышки залповой (инд.-авт.). На палубу обрушивались волны, Пе-релетали через леера. Казался сон короче / вспышки залповой (Первый поход).

СПАТЬ
СПАЛА как дитя. – Княжна. Под лазурным пологом ночлега Он княжну прекрас-ную увидел .Разметавши волосы и руки, Как дитя, спала она в постели, И разбоя сдер-жанные звуки До её души не долетели... (Разбойник Ляля).

СТАРАТЕЛЬНО
СТАРАТЕЛЬНО как дети. – Пойдут танцевать. И тогда в притихшем сельсове-те, Где баян бахвалится и врёт, Первый раз за множество столетий Все пойдут стара-тельно, как дети, Танцевать невиданный фокстрот (На гулянке).

СТАРЕТЬ
СТАРЕТЬ как кариатиды. Мой стиль, увы, / несовершенный, Но я ж не Пушкин, / я другой... И всё же грустно до обиды У мух домашних на виду Послушно, как кариатиды, Стареть в сложившемся быту («Мой чинный двор...»).
Кариатида --  статуя одетой женщины, введённая в употребление древнегрече-ским зодчеством для поддержки антаблемента и, следовательно, заменявшая собой ко-лонну или пилястру.

СТАРЫЙ
СТАРЫЙ как Русь. – Берёза. Огонь в печи не спит, / перекликаясь С глухим до-ждём, струящимся по крыше… А возле ветхой сказочной часовни Стоит берёза старая, как Русь... (Осенние этюды).

[СТИХИ]
СТИХИ что листья в дивной книге (инд.-авт.). ; И день за днём, что листья в дивной книге, Спокойствием и красотой души полны! («И день за днём, что листья в див-ной книге...»).

СТОНАТЬ
СТОНАТЬ как ветер. – Душа. Спасибо, ветер! Твой слышу стон. Как облегчает, как мучит он Спасибо, ветер! Я слышу, слышу! Я сам покинул родную крышу... Душа ведь может, как ты [ветер], стонать, Но так ли может за себя постоять? (По дороге из дома).

СТРУИТЬСЯ, --
СТРУИТСЯ как буйные слёзы (инд.-авт.). – Дождь. Погода какая! С ума сой-дешь; Снег, ветер и дождь-зараза! Как буйные слёзы, струится дождь, / по скулам же-лезного Газа (Ненастье).

СУЕТИТЬСЯ
СУЕТЯСЬ как все. А перед ним [поэтом], кому-то подражая И суетясь, как все, по городам, Сидит и курит женщина чужая…(В гостях).

СХВАТИТЬ
СХВАТИВ РЕБЁНКА как бы котёнка. Твой каприз отвергнув тонко, Вижу: гнев тебя берёт! Наконец, как бы котёнка, Своего схватив ребёнка, Ты уносишься вперёд (В дороге).

СХОЖИЙ
СХОЖИ как две волны. -- Слава героев войны И слава нашей страды. Слава ге-роев войны И слава нашей страды, / где тот же запал – присяга, Схожи, как две волны, Схожи, как две звезды, Как два кумачовых флага! (Матросская слава).
Как два кумачовых флага. Там же.
Как две звезды. Там же.

Т

ТАИНСТВЕННЫЙ
ТАИНСТВЕННЫ как слухи. – Тени. Нервная, наверно... Ну и что ж? Мне не жаль, Но жаль неимоверно, Что меня, наверно, и не ждёшь! За окном, таинственны, как слухи, Ходят тени, шорохи весны («Вредная, неверная, наверно...»).

ТВЁРДЫЙ, -- будь
ТВЁРД как родимые скалы. Ты рождён под крылом водопадной струи, Там, где властвуют скал перевалы, Будь же чист, как высокие воды твои, Будь же твёрд, как ро-димые скалы! (Хазби Дзаболов, Пожелание новорождённому. – Перевод с осетинского).

ТЕМНОТА
ТЕМНОТА как стража на посту (инд.-авт). Ночь придёт – родимая окрест-ность, Словно в омут, канет в темноту! Темнота, забытость, неизвестность У ворот, как стража на посту (Острова свои обогреваем).

ТЕПЛО
ТЕПЛО как в те былые времена.  Всё так же весело и властно Здесь парни ла-дят стремена, По вечерам тепло и ясно, Как в те былые времена... (По вечерам).
ТЕЧЬ
ТЕЧЁТ полною рекой. – Жизнь. В комнате покой, Всем гостям почёт, Полною рекой Жизнь моя течёт... (Из восьмистиший).

ТЁМНЫЙ, --
ТЕМНА как сени.  – Душа. Душа у тебя – я знаю теперь –  Пуста и темна, как сени... «Много в жизни смешных потерь», Верно сказал Есенин (Т. С.).
ТЁМНЫЙ будто из преданья (инд.-авт.). – Квартал. Сады. Желтеющие зданья Меж зеленеющих садов И тёмный, будто из преданья, Квартал дряхлеющих дворов... (Вологодский пейзаж).

ТИХИЙ
ТИХИЙ как мечтание (инд.-авт.). – Ветер. Ветер под окошками, / тихий, как мечтание, А за огородами / в сумерках полей Крики перепёлок, / ранних звёзд мерцание, Ржание стреноженных / молодых коней (Деревенские ночи).

ТОСКА
ТОСКА как камень (инд.-авт). ; Я ухожу от мирных этих келий, Где все так глупо прожито и зря, Где над душой, как камень, тяготели Тоска, и лень, и злоба, и ханд-ра! (Прощальные стихи).

ТОСКОВАТЬ
ТОСКУЕТ ПО ЛЕСАМ словно птица. – Душа. Как часто, часто, словно птица,  Душа тоскует по лесам! Но и не может с тем не слиться, Что человек воздвигнул сам! (В городе).

ТРЕВОЖИТЬ
ТРЕВОЖИТ как воспоминанье. -- Чей-то свист и чей-то свет. ; Усни, могучее сознанье, Но чей-то свист и чей-то свет Внезапно, как воспоминанье, Моей любви тре-вожит след! («В святой обители природы...»).

ТРЕЗВЫЙ
ТРЕЗВЫЙ как дитя. – Я. Сидел я трезвый, как дитя... Отвеселились забияки И удивлялись, уходя, Что эта ночь прошла без драки (Необходим).

ТЫ
ЗА ТОБОЙ будто за судьбой. Я разглядеть успел Всего лишь чёлку, Но за тобою, будто за судьбой, Я выбежал, Потом болтал без толку О чем-то несущественном с то-бой (Ларисе).

У

УЙТИ
УЙДУ словно зверь. ; И опять по дороге лесной, Там, где свадьбы, бывало, лете-ли, Неприкаянный, мрачный, ночной, Словно зверь, я уйду по метели... (Расплата).

УМИРАТЬ
УМИРАЛ как жалкий человек. Когда над ним, угаснувшим навек, Хвалы и скорби голос раздавался, –  «Он умирал, как жалкий человек!» –  Подумал я, и вдруг разволновал-ся: «Мы по одной дороге ходим все. – Так думал я (Философские стихи).

УСПОКОИТЬСЯ
УСПОКОИТСЯ как крем-сода (инд.-авт.). Он [сослуживец] уже надоел своими репликами. Не говорю этого потому, что он вспыльчив. Как спичка. Хотя и отходчив. Попилит и успокоится. Как крем-сода. (Письмо В. И. Сафонову, 2 февраля 1959 г.).

УСТРЕМЛЁННЫЙ
 УСТРЕМЛЁН В ЗАБОТЫ как зверь в часы охоты (инд.-авт.).  -- Человек.  – Одно у нас начало, Один конец. Одной земной красе В нас поклоненье свято прозвучало! Зачем же кто-то, ловок и остёр, – Простите мне – как зверь в часы охоты, Так устрем-лён в одни свои заботы, Что он толкает братьев и сестёр?!» (Философские стихи).

УХОДИТЬ
УХОДИЛ как будто за всё извиняясь. – Анциферов. Среди болтунов и чудил Шумел, над вином наклоняясь, И тихо потом уходил, Как будто за всё извиняясь (Памяти Анциферова).
УХОДИТ ИЗ-ПОД НОГ как бочка (инд.-авт.).  – Молодость. Молодость уходит из-под ног, как бочка (МУМ. Марш уходящей молодости).


Ф

ФИАЛКА
ФИАЛКИ словно живые. – Купите фиалки! Вот фиалки лесные! Купите фиалки! Они словно живые! (Фиалки).

Х

ХАНДРА
ХАНДРА как камень (инд.-авт.). ; Я ухожу от мирных этих келий, Где все так глупо прожито и зря, Где над душой, как камень, тяготели Тоска, и лень, и злоба, и ханд-ра! (Прощальные стихи).

ХЛЮПАТЬ
ХЛЮПАЛ как шлюпка (инд.-авт.). – Простуженный нос. ; Как всякий заправ-ский матрос, Я хрипло ругался, / и хлюпал, как шлюпка, Сердитый простуженный нос (В океане).

ХОДИТЬ
ХОДИЛИ как мускулы (инд.-авт.). – Волны. А волны, / как мускулы, / взмыленно, / рьяно, Буграми / в суровых тонах Ходили / по чёрной / груди океана... (В океане).
Словно мускулы (инд.-авт.).  – Волны. Одни лишь волны / буйно / под ветрами Со всех сторон – / куда ни погляди – Ходили, / словно мускулы, / буграми По океанской / вы-пуклой груди (В дозоре).
ХОДЯТ как живые. – Ступени. По углам разбегаются тени... – Кто тут?.. – Глу-хо. Ни звука в ответ. Подо мной, как живые, ступени Так и ходят... Спасения нет! (Зим-няя ночь).
ХОЖУ как дурак (прост.). И странной тенью прежних дней С какой-нибудь без-домной кошкой По всей деревне без огней Я, как дурак, хожу с гармошкой (Воспоминание о весне 1954 года).
Словно бог. Неспокойные тени умерших Не встают, не подходят ко мне. И, тоскуя всё меньше и меньше, Словно бог, я хожу в тишине («Чудный месяц плывёт над рекою»).
Странной тенью. Воспоминание о весне 1954 года.

ХОЛОДНЫЙ
ХОЛОДНЫ как лёд. – Мы. -- Пускай всю жизнь душа меня вед т! – Чтоб нас вести, на то рассудок нужен! – Чтоб мы не стали холодны, как лёд! Живой душе пускай рассудок служит! (Философские стихи).

ХУТОРОК
ХУТОРОК как диво. Я запомнил, как диво, Тот лесной хуторок, Задремавший счастливо Меж звериных дорог… (Добрый Филя).
Как чудо. ; Я запомнил, как чудо, / тот лесной хуторок, Хутор – это не худо: / это мир, не мирок! (Лесной хуторок).


Ч

ЧИСТЫЙ
ЧИСТ как высокие воды (инд.-авт.). Ты рождён под крылом водопадной струи, Там, где властвуют скал перевалы, Будь же чист, как высокие воды твои, Будь же твёрд, как родимые скалы! (Хазби Дзаболов, Пожелание новорождённому. – Перевод с осетинского).
ЧИСТА как говорящие уста нас окружающей природы (инд.-авт.).  – Душа.  Душа свои не помнит годы, Так по-младенчески чиста, Как говорящие уста Нас окружа-ющей природы... (Прощальный костёр).
ЧИСТОЕ как солнце в кристалле (инд.-авт.).  – Сердце. Это сердце под ношею горя Было чистым, как солнце в кристалле. В этом сердце сильнее, чем в море, Гнев и ярость в бою закипали (Сердце героя).

ЧУТКИЙ
ЧУТОК как поэт. С тревогою в душе, С раздумьем на лице, Я чуток, как поэт, Бессилен, как философ (Ночное ощущение).

Ш

ШАГАТЬ
ШАГАЕМ как будто в счастливом сне. ; Дальше вечерним маем В задумчивой тишине Мы дружно вдвоем шагаем, Как будто в счастливом сне! (Встреча).
ШЕЛЕСТЕТЬ (остатками волос)
ШЕЛЕСТЕТЬ ОСТАТКАМИ ВОЛОС как фраер (инд.-авт.). И пойду на ветер, на откос, / как бабка,  О печали пройденных дорог, / как урка, Шелестеть остатками во-лос, / как фраер…(МУМ. Марш уходящей молодости).

ШЕПТАТЬ
ШЕПЧУ как тебе. – Осенним цветам. Ещё он долог по селеньям, Мой путь к мор-скому кораблю, И, как тебе, цветам осенним Я всё шепчу. «Люблю, люблю...» (По дороге к морю).

ШУМ (океана)
ШУМ ОКЕАНА будто вечное эхо войны.  И у скал, будто вечное эхо войны, Угрожающий шум океана... (Матросская юность).

ШУМЕТЬ
ШУМЕЛ как улей. – Листопад. На войне отца убила пуля, А у нас в деревне у оград С ветром и с дождём шумел, как улей, Вот такой же жёлтый листопад... (Берё-зы).
ШУМЕЛИ как в бурю стадо (инд.-авт.).  – Люди. – Ему-то, люди, что здесь надо? Ещё утащит чье добро! –  Шумели все, как в бурю стадо... И я бросал своё перо (Кого обидел?).

Щ

ЩАДИТЬ
НЕ ЩАДЯТ словно чья-нибудь месть. – Проливные дожди. Между тем не ща-дят Эту добрую местность, Словно чья-нибудь месть, проливные дожди (На реке Сухо-не).

ЩЕБЕТАТЬ
ЩЕБЕЧУТ как птицы раннею порой. – Дети. Дети весело щебечут, Как птицы раннею порой (Зима).

Я

Я
Я как вольная сильная птица. Боюсь я, боюсь я, как вольная сильная птица, Раз-бить свои крылья и больше не видеть чудес! («Я буду скакать по холмам задремавшей от-чизны...»).
Как будто бы сел на мель (народн.). – Оказался в затруднительном положении. Здесь выпал, день назад, первый снег. Сегодня растаял. Картины за окном очень унылые. Грибов в лесу нет, стихи не пишутся – я как будто бы сел на мель (Письмо С. П. Багрову, 30 октября 1964 г.).
Как выраженье осени живое (инд.-авт.).  И только я с поникшей головою, Как выраженье осени живое, Проникнутый тоской её и дружбой, По косогорам родины брожу... (Осенние этюды).
Как зверь, захотевший любви и уюта (инд.-авт.). Поздно ночью откроется дверь. Невеселая будет минута. У порога я встану, как зверь, Захотевший любви и уюта (Расплата).
Словно Богом свергнутый с небес (инд.-авт). Но, должно быть, просто и без смеха Ты мне скажешь: – Боже упаси! Почему на лошади приехал? Разве мало в городе такси? –  И, стыдясь за дикий свой поступок, Словно Богом свергнутый с небес, Я отве-чу буднично и глупо: – Да, конечно, это не прогресс... («Эх, коня да удаль азиата...»).
ЯСНО
ЯСНО как в былые времена.  Всё так же весело и властно Здесь парни ладят стремена, По вечерам тепло и ясно, Как в те былые времена... (По вечерам).

ПРИЛОЖЕНИЕ

ВОСПОМИНАНИЯ СОВРЕМЕННИКОВ О Н. РУБЦОВЕ

Александр Бобров
«Поверьте мне, я чист душою»
К 80-летию со дня рождения Николая Рубцова и 45-летию его гибели
Подумать только – всего 80 лет исполнилось 3 января со дня рождения великого русского лирика ХХ века Николая Рубцова и 45 лет с ночи его преждевременного ухода.
 
Еще живы куда более возвеличенные при жизни, обласканные наградами громкие «ше-стидесятники», проклявшие своё же прошлое. Они, если в силах, ездят от Роспечати на книжные форумы и салоны, представляя другую Россию, выступают по телевидению, преподают на вожделенном Западе, а он, никогда не покидавший родных пределов, из-давший при жизни всего три тонких книжки, стал подлинно народным поэтом. И по сути, и по тиражам.
 
Я приводил в статьях к прошлому юбилею данные Книжной палаты (а они уже и тогда были неполные): общий тираж книг Рубцова за последние – не книжные, не поэтические го-ды – составил 1 миллион 300 тысяч экземпляров.
 
Если сегодня зайти на сайт «Последние издания Рубцова», то можно убедиться, что толь-ко на нём представлено 23 книги лирики и стихов для детей самых последних лет. Значит, к 2 миллионам экземпляров точно приблизился общий тираж! Сборники певца тихой родины буквально сметаются с прилавков, обезображенных примитивным чтивом и бесовской литературой. Раскупаются все книги о нём, а ведь та же переизданная в который раз книга Николая Коняева в ЖЗЛ стоила в Году литературы 647 рублей. А говорят, поэзия никому не нужна…
 
Увы, не нужна она многим электронным СМИ, которые одни выходят в рождественские каникулы. Юбилей Рубцова выпал на 3 января, когда разворачиваются безумные канику-лы в нищающей стране, народ опохмеляется, а федеральные телеканалы за наплывом попсы и повтором старых фильмов – просто окончательно забывают про литературу, национальных творцов и святые юбилеи. Загляните в программу: даже канал «Культура» 3 января ставит программу «Линия жизни»… с Олегом Анофриевым. А где ж 80-летие Рубцова!? Вы можете такое представить, чтобы 24 мая по каналу «Культура» было две программы про Михаила Шолохова, три – о Славянском празднике письменности и куль-туры (нормальная, кстати, по значимости сетка) и… ни одной программы к 80-летию Бродского? Небо упадёт!..
 
Только провинция помнит о своём поэте да отдельные энтузиасты в двух столицах. В Тотьме, где стоит памятник Вячеслава Клыкова, открылась скромная выставка личных вещей и автографов русского поэта,  она открывает череду выставочных проектов, кото-рые будут представлены в залах музеев Тотьмы и села Никольского в юбилейном году. Небогата, но уникальна эта новая экспозиция – в ней представлены подлинные документы и предметы, принадлежавшие Николаю. Это фотографии, прижизненные издания Рубцова, деловая и частная переписка, скудные личные вещи: расческа, бритвенный прибор, авоська, ручка чернильная с пером, чернильница, нож консервный в виде рыбы, нож складной многопредметный, поздравительные открытки. Особенно горький экспонат – осколок грампластинки: в роковую ночь 19 января 1971 года в пылу борьбы с убийцей эта пластинка была расколота на несколько частей… Также на выставке показаны экслибрисы, графические и живописные работы, скульптура и книги, сборники стихов поэта, изданные в последние годы. Все предметы и документы взяты из частной коллекции поклонника – череповчанина Сергея Дмитриева. Это известный автор-исполнитель песен Николая Рубцова, постоянный участник фестивалей «Рубцовская осень» в Вологде и «Рубцовская весна» в Москве, научных конференций, посвященных поэту. Сергей Дмитриев регулярно знакомит широкую публику Вологды, Череповца, Кириллова, Санкт-Петербурга со своим собранием. Теперь и у тотьмичей появилась возможность увидеть его коллекцию. Выставка будет работать до конца марта, так что те, кто выбрал путь не в европы, а на Русский Север, может её посетить. А нет – откройте книги самого Рубцова или зайдите на сайт «Душа хранит». В том же далеком Тотемском музее на берегу Сухоны хранится удостоверение: «Матрос Рубцов Н.М. является классным дальномерщиком Военно-морского флота. Подпись: командир части номер такой-то...». Да, Рубцов оказался подлинным дальномерщиком в море жизни, истории, поэзии. Загадка его состоит в том, что, явившись на волне оттепели со своим рукописным сборником “Волны и скалы”, он не отдался мнимо вольной либеральной стихии, а встал скалой в гряде классических русских поэтов.
 
Пока Евтушенко боролся с наследниками Сталина, а Возне-сенский рычал: “Уберите Ленина с денег”, воспитанник детского дома, рабочий Кировского завода преодолевал про-пасть, образовавшуюся между Серебряным веком русской поэзии, есенинским певчим царством и медными трубами современности.
 
Сегодня, когда повторяют фильм “Москва слезам не верит”, молодые зрители не врубают-ся, о чем идет речь, а понимающие люди посмеиваются, когда слушают молодого поэта, предрекающего, что “дальше всех пойдет Роберт Рождественский”. Кто вспомнит сейчас хоть одно его стихотворение? Кто видел его переизданные сборники, хотя бы за счет се-мьи? Только самые лучшие песни, прежде заполонившие весь эфир – иногда звучат бла-годаря крылатым мелодиям.
 
Никому не известный тогда Рубцов искал свою исповедальную интонацию. Писатель Вя-чеслав Белков, занимавшийся подробным исследованием творчества Николая Рубцова, так писал, в частности, о 1962 годе в жизни поэта: «… Год был для Рубцова непростым, печальным и очень насыщенным, и во многом удачным. В течение года он написал стихи: «Поэт», «Фиалки», «Сергей Есенин», «Я весь в мазуте…», «Соловьи», «Репортаж» и др. Стоит привести здесь хотя бы начало стихотворения «Расплата», которое в усечённом виде стало песней почти сразу:
 
Я забыл, что такое любовь,
И под лунным над городом светом
Столько выпалил клятвенных слов,
Что мрачнею, как вспомню об этом…
 
Колю очень быстро запели. Это одна из загадок русской поэзии: что выбирает народ, сами безвестные исполнители? Например, есть певчая загадка русской поэзии: перевод (!) Лермонтова из Гейне “На севере диком стоит одиноко” вдохновил сто композиторов, написавших музыку на эти не самые песенные вроде бы стихи. Позже вернулась в народ песнями запрещённая поэзия Есенина, который, кажется, весь поется, хотя профессиональных прозрений, кроме мелодий замечательного песенника Григория Пономаренко и классического прочтения гениального Георгия Свиридова – не было. Кстати, в дневнике Свиридова есть такая запись:
 
«Рубцов – памятник эпохи. Это настоящий народный поэт, русский по непридуманности, по неизобретательности са-мой поэзии. Какие-то живые куски, оторванные от сердца. Есть слова, которые только ему было дано сказать. Напри-мер, «Поверьте мне, я чист душою» – и ему веришь».
 
Известно, что Есенин сам пел свои стихи. Лидия Сейфулина вспоминала, что у него была русская манера пения, о которой Лев Толстой сказал: поется с убеждением, что главное в песне – слова.
 
Пел свои стихи и Николай Рубцов. Те, кто учился в Литинституте в 1963 – 65 годах (я по-ступил в 1964-м, но был в ноябре призван в армию, и поэтому видел Николая только мельком), слышали это пение в общежитии на улице Добролюбова. А ленинградский поэт Глеб Горбовский сделал первую запись на допотопном магнитофоне, которая иногда звучала в эфире. Даже сквозь низкое качество пробивается выразительный голос поэта, его мучительная, самозабвенная мелодекламация. Невольно вспоминаются горькие строки Рубцова – ответ девочки на вопрос поэта:
 
“... О чем поешь?” Малютка отвернулась
И говорит: “Я не пою, а плачу...”.
 
Да, вечное некрасовское: “Этот стон у нас песней зовется...”. Хотя и бесшабашные моти-вы свойственны вечному скитальцу Рубцову, который вообще не смог бы прожить и до 35 лет без стойкости, веры в свое предназначение, в добрых людей родной земли. Вот “Осенняя песня”, которая вызывающе перекликается с одноименным стихотворением Поля Верлена, сравнивающего себя с пропащим листом:
 
А последние листья вдоль по улице гулкой
Все неслись и неслись, выбиваясь из сил.
На меня надвигалась темнота переулков,
И архангельский дождик на меня моросил.
 
Это стихотворение сразу запели в Архангельске и Вологде на разные мелодии. После ги-бели поэта в Крещенскую ночь – начался песенный обвал на стихи Рубцова. Нет, пожа-луй, такого русского актера, певца, любителя авторской песни кто бы не пел, не интерпретировал проникновенную поэзию Рубцова. Вот запевает Татьяна Петрова “Зимнюю песню”:
 
В этой деревне огни не погашены,
Ты мне тоску не пророчь.
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая зимняя ночь.
 
Берет в руки гитару актёр Александр Михайлов и звучат щемящие “Журавли”:
 
Вот летят, вот летят... Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Вот замолкли – и вновь сиротеет душа и природа
Оттого, что – молчи! – так никто уж не выразит их...
 
Проводит свой юбилейный вечер Александра Стрельченко, в зал имени Чайковского приезжает из Петербурга Александр Морозов и просит певицу спеть проголосно новую песню из рубцовского цикла:
 
До конца,
До тихого креста
Пусть душа
Останется чиста!
 
Вот эта чистота, готовность нести свой крест русского поэта и человека (“Я по-прежнему добрый, неплохой человек”) сделала поэзию Рубцова духовным откровением конца ХХ века. Правильно написал Глеб Горбовский, одним из первых оценивший молодого, еще внутренне не определившегося стихотворца:
 
«Николай Рубцов – поэт долгожданный. Блок и Есенин были последними, кто очаровывал читающий мир поэзией – не-придуманной, органической... Время от времени в огромном хоре советской поэзии звучали голоса яркие, неповторимые. И все же – хотелось Рубцова. Требовалось…».
 
По существу, еще полвека назад востребованный певец повернул лирику с железного пути советской поэзии на проселок воскрешенной национальной поэзии, расслышал даже за формотворчеством «печальные звуки, которых не слышит никто»:
 
Звон заокольный и окольный,
У окон, около колонн, –
Я слышу звон и колокольный,
И колокольчиковый звон.
 
Эта органичная слиянность небесного и земного, гражданственного и сокровенного, тра-гического и детско-восторженного делает поэзию Рубцова до того родной и необходимой, что многие из сонма его читателей, несмотря на общий спад интереса к поэзии, начинают петь стихи на свой лад, подчиняясь той музыке, которая и называется подзабытым словом – гармония. «Такой чистоты, такой одухотворенности, такого молитвенного отношения к миру – у кого искать?», – в дневниковой записи певца Севера Федора Абрамова не вопрос, конечно, содержится, а утверждение: нет никого равного Николаю Рубцову по чистоте и одухотворенности. Казалось бы, и мест для таких святых понятий не осталось в нынешнем культурно-информационном пространстве России, ан нет! В сетке телепрограмм федеральных каналов с попсовым безумием и беспрерывной ржачкой 3 января и 19 января – может не найтись, а в душе народной, в неоскорблемой ее части, как говорил Блок, образ великого русского лирика Рубцова занимает все более сокровенное место и высвечивается все ярче без всякого мерцания экрана.
 
Закончу ещё одним воспоминанием со стихами. Поздним летом лет тридцать пять тому назад вологодские поэты отправились по Сухоне в Тотьму и Никольское провести официальный Рубцовский праздник поэзии. Пригласили и меня, но редакционные дела в «Литературной России» не позволили отправиться в не короткую поездку. Я очень переживал, тем более что и петрозаводский друг –Валентин Устинов прилетел в Вологду (трудно поверить, но тогда были такие авиарейсы!). Ответственный секретарь Витя Коротаев рассказал по телефону, что без всякого приглашения писательской организации, по линии обкома партии нагрянул Евгений Евтушенко, который был тогда на вершине славы, из-за границ не вылезал. А тут прослышал и примчался то ли засветиться на долгожданном, созревшем празднике, то ли попробовать понять, в чём загадка Рубцова и залог ширящейся народной любви… И написал я ночью стихотворенье, посвящённое трём ушедшим уже друзьям – прекрасным русским поэтам. Последним покинул нас в конце Года литературы Валя Устинов…
 
Плывущим к Рубцову
               
 В. Коротаеву, А. Романову, В. Устинову
 
Я так сегодня быть хотел бы с вами,
Плывущие по Сухоне друзья,
Где облака белеют над лесами,
За вашим пароходиком скользя.
 
Где сумерки, как синяя редина,
Висят над упокоенной рекой,
Лишь рано покрасневшая рябина
Тревожно вспыхнет Колиной строкой.
 
И вы опять о нём заговорите –
Как далеко слыхать вас в тишине! –
Конечно, о Рубцове… Кто ж в обиде,
Что всё о нём – совсем не обо мне.
 
Достанут ели острыми тенями
От берега до палубы стальной,
Его стихи всегда соединяли
Друг с другом нас
И быль со стариной.
 
Известье о гостях несёт сорока
Не мне в Москву. Но сетовать нельзя –
Сегодня мне светло и одиноко:
По Сухоне плывут мои друзья.

В. Оботуров

                В большой семье
      Когда Вологодская писательская организация обратилась к тотьмичам с просьбой по-делиться воспоминаниями о детских годах Николая Рубцова, многие охотно откликну-лись. Свои немногословные заметки прислали И. А. Медведев, ныне директор В.-Толшменской школы, а в ту пору – учитель семилетки; старшая пионервожатая детдома Е. И. Брагина, ныне Семенихина, директор Тотемского дома пионеров; фронтовик А. А. Со-колов, который был воспитателем в детдоме; А. А. Меньшикова, учившая Николая Рубцова в начальных классах; Е. А. Аносова, преподававшая литературу в старших классах; воспитатель детдома А. И. Корюкина. Откликнулись и однокашники Николая Рубцова – Анатолий Мартюков из Великого Устюга, Евгения Буняк (ныне Романова) из Череповца, Валентина Климова (ныне Рыжова) из Вологды, Владимир Аносов из Ленинграда. В районном архиве поработали ученицы Первой школы г. Тотьмы Мария Лыщева и Светлана Мокроусова – они сделали выписки из книги учета воспитанников детдома за 1943 – 1949 годы.
      В письмах немного конкретных фактов. Кому бы пришло тогда в голову особо приглядываться к самому обыкновенному мальчишке? Да и не просто – даже если знал ты его хорошо – спустя столько лет оживить далекий образ.
      И все-таки благодаря письмам складывается достаточно отчетливая картина жизни детдома в трудные военные и первые послевоенные годы. Штрих за штрихом прорисовы-вают они и образ мальчика, который стал впоследствии большим поэтом.
      Как свидетельствует книга учета воспитанников, Николай Рубцов поступил из Крас-ковского дошкольного детдома в Никольский 20 октября 1943 года. Вместе с ним прибы-ла и (Евгения Буняк. Ей запомнились многие подробности тех лет.
      «...Для меня он, видимо, навсегда останется просто Колькой Рубцовым, моим одно-кашником. Мы с ним не только учились в одном классе с первого по седьмой, но и воспи-тывались в одном детском доме, сначала в дошкольном, затем в школьном, Никольском Тотемского района.
      Годы были трудные, голодные, поэтому мало помнится светлого, веселого, радостно-го, хотя взрослые, как только могли, старались скрасить наше сиротство. Особенно за-помнились дни рождений, которые отмечали раз в месяц. Мы с Колей родились оба в ян-варе, поэтому всегда сидели за столом в этот день рядом, нас все поздравляли, а в конце угощали конфетами, горошинками драже. Как на чудо, смотрели мы на эти цветные ша-рики.
      Коля был неровным по характеру: то тихим, задумчивым, скромным, то дерзким, ко-лючим. Учился хорошо. Стихи писал еще в детском доме. Впрочем, писали их и мы с Ва-лей Межаковой. У меня была не одна тетрадь стихотворений, но я их не сохранила.
      В детском доме Коля пользовался уважением и был заводилой среди мальчишек, я же верховодила у девчонок. Мы с ним то жили дружно, то ссорились, а бывало, и дрались. Мальчишки располагались на первом этаже, девчонки – на втором. В праздники мы слали друг другу записки-поздравления. Часто эти поздравления сочинялись стихами.
      Была в детском доме у Коли своя симпатия, может быть, первая его любовь. Это де-вочка Тоня Шевелева. Они любили уединяться вдвоем. Однажды кто-то их увидел на чер-даке. Они сидели на вениках, приготовленных для просушки, и о чем-то вели разговор. Потом малышня долго кричала им вслед «жених да невеста» или просто «веники, вени-ки».
      Нас с Колей связывала общая любовь к животным. В детдоме была собака, она пре-следовала всех прохожих, поэтому взрослые привязывали ее на цепь. Нам жаль было пса, и мы подбирались к нему, отвязывали и пускали побегать. Часто Колю можно было уви-деть около детдомовской лошади со странной кличкой Охочая. Он гладил ее, кормил из рук травой. Лошадь была смирная, и я однажды забралась на нее верхом. Охочая накло-нила голову, и я кубарем скатилась с нее...
      У меня сохранились фотографии той поры. На одной Николай стоит рядом с воспита-тельницей Клавдией Васильевной Игошевой и пионервожатой Екатериной Ивановной. На другой, где сняты семиклассники-детдомовцы, Коля опять рядышком с Клавдией Васильевной. Впрочем, эта воспитательница много внимания уделяла и мне, самой бойкой из девчонок, часто брала на выходные дни к себе домой, в деревню».
      Иногда мнения однокашников Н. Рубцова расходятся. И удивительно ли – столько воды утекло! «Он был прекрасным математиком, – пишет о Николае Валя Климова. – А «поэтом» и «профессором» звался у нас Толя Мартюков» (кстати, журналист Анатолий Мартюков и сейчас пишет стихи, некоторые из них публиковались в областных газетах) .
      Вале Климовой Рубцов помнится как мальчик «невысокого роста, круглолицый, смуг-лый, глаза черные и сверкающие, почти всегда улыбающийся и веселый». Эти черты ре-бячьего облика вспоминают и другие, а Климова добавляет: «Многие девочки заглядыва-лись на него».
      Вспоминая, видимо, более ранние годы, бывший воспитатель Александра Ивановна Корюкина отмечает «особую непосредственность и доверчивость» воспитанника детдома Николая Рубцова, «хрупкого мальчика с мелкими зубами и бездонными черными глаза-ми». Он нередко бывал у нее на квартире в деревне Пузовке и обычно брал книжки почи-тать. «Он был очень ласков и легко раним, при малейшей обиде плакал, – пишет Алек-сандра Ивановна, – однако плакать ему не часто приходилось, потому что и взрослые и дети любили его».
      Благожелательное отношение мальчика Рубцова к сверстникам и ко взрослым отме-чают и многие другие. Игорь Александрович Медведер, ныне директор В.-Толшменской школы, в 1948 – 1949 годах преподавал в пятом классе Никольской семилетки русский язык, литературу, географию, физкультуру. Ему запомнились некоторые подробности.
      «Николай ростом был меньше своих сверстников, поэтому сидел всегда на первой парте или поблизости, – пишет И. А. Медведев. – Любимая поза за партой: сидел прямо, но щекой опирался на ладонь с вытянутым указательным пальцем... В то время в детском доме увлекались выпуском стенгазеты. Николай частенько на учительский стол подкла-дывал бумажки со стихами о жизни класса, детдома, о природе».
      Медведев сожалеет, что эти стенгазеты с первыми опытами Николая не сохранились. Он припоминает, что во время перемен Николай «был резвым и шустрым, не .стеснялся держаться в кругу старшеклассников. Но в нем не было дерзости, вреда никому не причи-нял, а в обращении со взрослыми был ласковым, внимательным и доброжелательным».
      Припоминается И. А. Медведеву и такой случай.
      «Весной 1949 года жил я за рекой в деревне Френиха. Помню, вода в Толшме круто поднялась и залила низину на левом берегу между мостом и селом Никольским. Пешему не пройти – вот и стою на мосту, гадаю, как быть. А на левом берегу ребятишки из дет-ского дома чуть ли не все высыпали: на большую воду посмотреть пришли...
      Вдруг вижу, двое на Бурчике, лошади детдомовской, верхом едут, семиклассник Миша и Коля с ним. У воды старший спрыгнул с лошади, а Рубцов, объехав ямы, поднялся на мост.
      – Со мной поместитесь, – улыбнулся он, подвинувшись к голове лошади.
      Так и перебрались, к уроку успели...»
      Почти все, кто помнит мальчика Рубцова, пишут о том, что он хорошо учился. Это подтверждают и школьные документы – табели и похвальные грамоты Николая, которые сохранились в архиве. Владимир Аносов, который был годом-двумя моложе Николая, припоминая старшего друга, пишет: «Учился он хорошо, входил в состав совета пионер-ской организации, и нам, младшим, его ставили в пример».
      Конечно, и для ребят детдома (а было их около ста человек) жизнь не сводилась толь-ко к учебе – хватало разнообразных хозяйственных дел, не обходилось без игр и озорства. «Очень часто, особенно весной, – рассказывает В. Аносов, – мы, деревенские мальчишки, устраивали с детдомовскими целые баталии, боролись, играли в снежки и прятки на школьном дворе». Помнит эти баталии, правда несколько иначе, и В. Климова. «В те го-ды, – вспоминает она, – между детдомовцами и деревенскими не было мира, царила какая-то отчужденность. Нередко ребята из детского дома провожали деревенских камнями – ожесточенность эта, видимо, сохранилась как последствие войны. Коля Рубцов был настроен по-доброму, дружил с ребятами из дальних деревень».
      Жизнь не баловала ребят, что уж, даже мячей – волейбольных и футбольных – насчи-тывалось в детдоме только по одному. Единственным был и радиоприемник (большая в те годы редкость в деревне), и по воскресеньям ребята приглашали школьных учителей к себе в детский дом на радиопередачи.
      Тепло вспоминает подробности жизни ребят с августа 1949 года Екатерина Ивановна Брагина (она тогда пришла работать в детский дом старшей пионервожатой). Это был по-следний год Николая Рубцова в детдомовской семье.
      «Вечерами ребята собирались в пионерской комнате, у растопленной печи, и мечтали вслух. Мечтали о том времени, когда все станут счастливыми, не будет больше детских домов, когда в селе появятся большие и теплые, красивые – как в городе – дома...
      Здесь, в пионерской, стоял единственный книжный шкаф – вся библиотека детского дома. Старшие ребята помогали разбирать книги, вели выдачу и учет прочитанного, и Николай – среди них. Здесь же готовились праздничные концерты.
      Помнится, готовили мы сцены о Пушкине-лицеисте к юбилею поэта. Все ломали головы над костюмами, и Коля очень переживал, желая хоть немножко походить на юного поэта. И попросил он завить ему волосы, чтобы стать кучерявым. А как? Нагревали над керосиновой лампой ученическую ручку из железа трубочкой. Ручка перекалилась, и заскворчали Колины волосы.
      – Что вы, к двадцати годам ведь полысею, – огорченно усмехнулся он.
      Так и пришлось оставить в покое его небогатый мальчишеский чуб.
      Старшие воспитанники вечерами охотно учились танцам, а Коля каждый раз играл на гармошке, и нам всем казалось, что он непременно будет учиться музыке. Играл он рас-пространенные в ту пору мелодии, предпочитая грустные, и свое что-то импровизировал, тоже печальное. Но нередко ворчал:
      – Вот играешь-играешь, а сам так и не научишься танцевать...
      Зимними вечерами воспитанники любили кататься с гор. Санок было мало, на них катались маленькие. А старшие, дождавшись, когда завхоз уйдет домой, брали сани, связав оглобли, падали в них кучей и – вниз под угор, к реке Толшме. Утром же от завхоза, понятно, нагоняй, и первой – мне.
      В детском доме было большое хозяйство – лошади, коровы, свиньи, пчелы, и, конечно, летом и осенью ребятам приходилось много работать. Но как хорошо бывало после работы разжечь костер и мечтать, фантазировать! При этом и руки заняты: затейливые орнаменты получались под ножом на ивовых прутьях. Старшие ребята любили и походы. Хаживали до устья Толшмы, вычерчивали план реки. Идут, а впереди – разведка, и Коля здесь. Вдруг донесение доставят: «Осторожно! Впереди берлога».
      Вот такими и были наши привычные будни».
      А вот последние записи в книге учета воспитанников Никольского детского дома: «С 12.VI.50 по 29.VI – Н. Рубцов ездил в Ригу; 13.VIII.50 – Н. Рубцов уехал в Тотьму для сдачи экзаменов в лесотехникум, 30 августа выехал на учебу».
      В Ригу Николай ездил поступать в мореходное училище, но по возрасту не подошел (принимали с пятнадцати лет). Из Тотемского лесотехникума он приезжал в детдом и гос-тил среди своих в 1951 году, с 27 января по 3 февраля и со 2 по 5 мая. С большой семьей, надолго приютившей его, Николай Рубцов совсем расстался 22 июля.
      Село Никольское поэт считал своей родиной и часто впоследствии приезжал сюда. Он охотно встречался со своими сверстниками и учителями, всегда живо интересовался судь-бой друзей и воспитателей.
      Приехав летом 1962 года из армии в отпуск, Владимир Аносов встречался с Рубцовым – они вместе рыбачили, ходили в лес. Был Николай у Аносовых и дома, как нередко в детстве, ведь родители Владимира – сельские учителя.
      – Коля, это ты стихи пишешь? – спросила Николая Рубцова при встрече Валя Климо-ва.
      – Да, балуюсь помаленьку, – застенчиво отвечал он. Среди своих он и чувствовал себя спокойно, по-свойски. Они-то уж все поймут...
    
      
      
      Борис Романов
      
Встречи и впечатления
      С Николаем Михайловичем Рубцовым я познакомился в 1957 году на одном из заседа-ний литературного объединения Северного флота. Не помню точно, кто именно, кажется, Юрий Кушак, сказал мне: «Тут с тобой очень хочет поговорить наш талантливый поэт, Николай Рубцов, да он стесняется». Он и подвел ко мне старшего матроса (или старшину второй статьи) – ладного, невысокого, в очень аккуратной форме и с идеально начищен-ной бляхой. «Крепок, как свеженький овощ» – это его позднейшее определение тогда к нему очень подходило.
      Матросик этот бравый действительно стеснялся, и я это самонадеянно принял на свой счет: как же, я ведь был тогда вторым помощником капитана, лицом командного состава, в мундире при всех регалиях. Однако из начавшегося разговора я понял, что трепещет он вовсе не от встречи со мной и не из-за моих медных пуговиц – он принял меня за литкон-сультанта недавно открывшейся молодежной областной газеты «Комсомолец Заполярья», тоже Романова, и ждал отзыва и суда великого о своих стихах, недавно отосланных в ре-дакцию новой газеты. Когда недоразумение выяснилось, он сразу поскучнел и сразу стал ровня.
      Позднее, в Литературном институте, куда я поступил на заочное отделение в 1961 го-ду, встречая его, я всякий раз отмечал, что он побаивается, чисто нравственно, благопо-лучных – особенно на казенном коште – людей и до себя их не допускает, не делая ис-ключения и для старых знакомых. Думаю, что время службы на флоте было для него са-мым благополучным – в бытовом отношении – за всю-то его несладкую жизнь.
      В том – вообще-то сильном – наборе флотского литобъединения Николай Рубцов вы-делялся силою искренности выражения в стихах, даже не свойственных ему. И я до сих пор помню такое, например:
      Сквозь буйство бурь пройдя без тени страха,
      о сколько раз я милым называл
      суровый берег, выплывший из мрака
      уступами суровых серых скал!
      Вторая и третья строки, насколько я могу судить из собственного морского опыта, очень точны во всех измерениях. Или:
      Жизнь моряка, как пушка без заряда,
      без этой вдохновляющей любви...
      Теперь, читая даже наиболее полные из его сборников, я удивляюсь, почему в них не включены – наряду с тралфлотовскими – и его стихи того времени, без них портрет его неполон.
      В том, повторяюсь, сильном составе литобъединения Николай Рубцов был близок с немногими – по памяти назову, пожалуй, Валентина Сафонова. У Сафоновых – Валентина и Эрнста – я встречал его в общежитии литинститута на улице Добролюбова и в Рязани.
      Последний раз я его видел, если не изменяет память, осенью 1967 года, во время сес-сии, в общежитии Литинститута. Я был уже тогда, как все, поражен его публикациями, его «Звездой полей», вообще – его наличием на Земле, поздоровался с ним шумно, зата-щил к себе в комнату, в шумную и случайную институтскую компанию. Какой-то пиджа-чок был на нем и шарфик на шее, и ясно было по всему, что большая поэзия за так не да-ется. Он посидел недолго, потом сказал что-то вроде «Пойду. Погуляю». С его уходом компания заметно расковалась, будто с нее некие обязанности сняли.
      Может быть, как теперь я думаю, он ушел потому, что на мне – для завершения сюже-та – опять был мундир с пуговками, значками, нашивками: я все еще плавал тогда.
      От знакомства с Николаем Михайловичем Рубцовым у меня сохранилось несколько сборников стихов его – без автографа, -пять номеров альманаха литобъединения Северно-го флота «Полярное сияние», две страницы воспоминаний и очень конкретное впечатле-ние «на манер» того, которое бывает, когда в море, в сумерках или ночью, внезапно про-ходит возле тебя огромное, с немногими огнями судно.
      
      

      Василий Карпущенко

      Продолжение песни
      На тетрадном листке в клетку весной шестьдесят второго года написаны эти строчки:
      «Елена Мефодьевна, извините, я принес стихи Вам сюда. Отпечатайте их, пожалуйста, не сбивая интервал (можно через малый, можно через большой, только так, чтоб стих каждый был размещен на одной странице). Прошу отпечатать их в 4-х экземплярах, на белой бумаге, пожалуйста. Во вторник можно будет за ними зайти к Вам в завком? Рассчитаюсь, как говорил. С приветом Н. Рубцов».
      23 стихотворения, аккуратно перепечатанные секретарем-машинисткой заводского комитета профсоюза Кировского завода, старостой литературного объединения Еленой Мефодьевной Дементьевой, пролежали среди моих бумаг пятнадцать лет вместе с фото-графией их автора Николая Михайловича Рубцова. Эти стихи обсуждались тогда майским вечером 1962 года рабочими поэтами Кировского завода.
      Осенью, а точнее 30 ноября 1959 года, на Кировский завод за Нарвской заставой по-ступил ничем не приметный, никому не известный на этом предприятии демобилизован-ный матрос Николай Рубцов. Невысокого роста, худощавый, застенчивый, он из двадцати трех лет жизни четыре отдал флоту. В отделе кадров бывшему матросу и предложили более чем скромную работу – кочегаром.
      Кировский завод – это не только предприятие умельцев, о которых знает вся Россия, но и хорошая школа для начинающих поэтов. В литкружке Кировского завода занимались тогда поэты Николай Новоселов, Борис Глебов, Николай Малышев и другие. Членом литобъединения кировцев стал и Николай Рубцов.
      До занятий он приходил в редакцию заводской многотиражки «Кировец», садился где-нибудь в стороне, наблюдая за суетливой работой газетчиков, или что-нибудь писал в тетради. Никто не читал еще тогда его стихов, не видел их в рукописи. Лишь в апрельском номере «Кировца» за 1960 год появилось впервые стихотворение Н. Рубцова «В кочегарке»:
      Вьется в топке пламень белый,
      Белый, белый, будто снег.
      И стоит тяжелотелый
      Возле топки человек...
      Кочегаром Рубцов оставался недолго, в мае 1961 года он перешел работать шихтовщи-ком в копровый цех и поселился в заводском общежитии на Севастопольской улице. По этому поводу он шутил с друзьями:
      – Везучий я в морской жизни! Служил на Баренцевом море, а живу на Севастополь-ской...
      В то время в предисловии к литературной странице в заводской многотиражке руководитель литобъединения поэт Николай Новоселов писал: «От стихотворения к стихотворению крепнет поэтический голос, возрастает литературное мастерство Н. Рубцова...»
      Осенью 1961 года пять стихотворений поэта – «В кочегарке», «Впечатление детства», «Желание», «Утро на море», «Портовые ночи» – появились в сборнике «Первая плавка».
      Радуясь легкости и напевности рубцовских стихов, мы не знали, каким трудом доста-ются они ему. Но вот что рассказывает мой товарищ по учебе, ныне механик одного из цехов Кировского завода Александр Васильевич Николаев:
      – Жил я в одной комнате с Николаем Рубцовым в общежитии на Севастопольской. Койки наши стояли рядом. Засиживались вечерами допоздна: я учился в машинострои-тельном техникуме, Николай – писал стихи. В его тумбочке лежала стопка листов, испещренных пометками, вычеркнутыми строчками, вымаранными чернилами словами. Иногда Николай часами бился над одним словом. Бывало, вернемся с завода в общежитие – в комнате хоть шаром покати: добываем у ребят хлеба, ставим чайник, пьем кипяток. Николай уже успел за день сочинить стихотворение, но «замка» стиха, как он говорил, – нет. Опять бьется над словами. И наконец находит, улыбается. Счастливый, будто золотой червонец нашел. Так жили дружно вплоть до его отъезда в Москву. Провожал его с другом Анатолием до поезда. Из вагона он нас поблагодарил такими строчками: «Вспомню Сашу, вспомню Толю, вспомню с теплой я любовью...»
      Действительно, в канун ноябрьских праздников 1962 года Рубцов простился со своими друзьями-кировцами и уехал учиться в Литературный институт имени А. М. Горького.
      Вскоре в числе небольшой делегации я направился на торжества в город Гжатск. От коллектива кировцев мы везли матери первого в мире космонавта Ю. А. Гагарина, дочери путиловского рабочего Анне Тимофеевне, отмечавшей свое шестидесятилетие, скромные подарки. Я захватил с собой только что вышедшую тогда в Лениздате книгу стихов рабочих поэтов Кировского завода «Продолжение песни». Наш путь лежал через Москву, и мы, естественно, не могли не навестить Николая Рубцова. Разыскали его в Москве только под утро. Жил он в институтском общежитии.
      Показал «Продолжение песни» Рубцову. Он полистал сборник, посмотрел и свои сти-хи, помещенные здесь, сказал:
      – Есть у меня новые стихи. Вот послушайте...
      Взял гармошку, растянул мехи и глуховатым голосом запел:
      Но однажды я вспомню про клюкву,
      Про любовь твою в сером краю.
      И пошлю вам чудесную куклу,
      Как последнюю сказку свою...
      После окончания института он приезжал в Ленинград, встречался со своими друзьями. Подарил кировцу Александру Николаеву свою книгу стихов.
      Как-то я показал книгу стихов Николая Рубцова и его фотографию рабочему – скуль-птору-любителю Моисею Львовичу Жаржевскому. Рассказал о поэте, и тот загорелся же-ланием сделать скульптурный портрет Николая Михайловича. Он лепил вечерами, в обе-денный перерыв, всматривался на фотографии в юношеские черты поэта. Два варианта портрета, почти уже готовых, Жаржевский уничтожил. Принялся за третий. Я приводил друзей Рубцова, с которыми он жил на Севастопольской: Николаева, Каплина... Мы всматривались в черты лица Рубцова, подсказывали, советовали... И мало-помалу стал вырисовываться образ поэта, каким мы его знали в начале шестидесятых годов.
      
      
    

      Глеб Горбовский

      ...И вспомнилось мне:
      Непогода
      И теплый, сердечный прием
      В одном общежитье завода,
      Где мы выступали вдвоем.
      Конечно, стеснялись вначале,
      Но вскоре в азарт мы вошли:
      Свои, чередуясь, читали,
      А после к чужим перешли.
      
      Товарищ мой, друг Евтушенко,
      Поклонник его и вассал,
      Все творчество знал в совершенстве
      И сам под кумира писал.
      Ах, как он, родимый, старался,
      Ах, как он кумира читал!
      То голос до бурь возвышался,
      То тише листка трепетал.
      
      И все же воздать ему нужно
      За этот подвижника жар –
      И хлопал в ладони –
      Не дружно! –
      Но все ж с уважением зал.
      
      Когда ж предоставили слово
      И мне о любимых стихах,
      Я стал Николая Рубцова
      Читать неторопко «В гостях».
      «Трущобный двор. Фигура на углу.
      Мерещится, что это Достоевский.
      И желтый свет в окне без занавески
      Горит, но не рассеивает мглу».
      
      И тишь такая наступила,
      Что слышно было, как в стекло
      Упорно муха колотила
      Свое упругое крыло.
      
      «...Поэт, как волк, напьется натощак,
      И неподвижно, словно на портрете,
      Все тяжелей сидит на табурете
      И все молчит, не двигаясь никак...»
      
      Зачем им, казалось, участье
      В забытой, запитой судьбе,
      Когда свое личное счастье
      Укрылось неведомо где!
      Какие-то тонкие струны
      Затронуты были в сердцах;
      Увидел я даже у юных
      Нежданные слезы в глазах.
      
      «...И думал я: «Какой же ты поэт,
      Когда среди бессмысленного пира
      Слышна все реже гаснущая лира,
      И странный шум ей слышится в ответ?»...
      
      Закончил читать.
      И не странной
      Казалась мне та тишина.
      С раздумьем и личною тайной
      Была соразмерна она.
      Потом наподобие шквала
      Обрушился шум голосов.
      Читал я,
      Читал я, и мало
      Им было рубцовских стихов.
      Конечно, Сибири природа
      Не та, что за Вологдой,
      Но
      Выразить душу народа
      Поэту, как видно, дано.
      И знать зал хотел о поэте
      Все то, что я знал,
      Но Рубцов
      У славы был лишь на примете,
      Имея три книжки стихов.
      И мало друг друга мы знали.
      Я – лучше!
      И, кроме того,
      Печатал в столичном журнале
      Недавние строфы его.
      Достал я стихи из кармана,
      И снова читал и читал,
      И слушал опять со вниманьем
      Подборку последнюю зал.
      
      И грусть в этих строфах сквозила!
      И вдруг я застыл не дыша!
      Я понял: прощаясь, просила
      Прощенья у близких душа.
      И что-то под сердцем кольнуло,
      И ринулось, острое, прочь...
      
      Откуда мне ведомо было,
      Что ночь,
      Что на крыльях спешила,
      Рубцова последняя ночь...
      
      
      Сергей Макаров
    
 «Мы буквы изучим...»
      В редакции журнала «Звезда», на Моховой, 20, в марте 1962 года состоялась встреча молодых ленинградских поэтов с коллективом работников журнала. Готовился номер со стихами молодых. Вечер открыл главный редактор «Звезды» Г. К. Холопов. В жюри сидели заведующий отделом поэзии А. Е. Решетов, заместитель редактора П. В. Жур и другие. Николай Рубцов выступил в конце этого вечера, когда поэты подустали читать свои стихи, а члены жюри – слушать. Николай тогда особого впечатления не произвел, он читал стихи несколько иронического плана. Мне запомнилось одно его стихотворение, в котором сам автор выделил интонационными паузами строку: «И покачал кудрявой головой», – и склонил свою лысеющую голову.
      Затем мы встретились осенью того же года в Литературном институте. На первом кур-се нас, ленинградцев, было двое, поэтому, естественно, и в общежитии мы поселились в одной комнате. Первокурсники жили по двое, и это было удобно для занятий и творче-ства.
      Примерно через месяц после начала занятий Николай сказал мне: «Не буду изучать я этот немецкий язык. Не идет он у меня...» Оказалось, что Рубцов минувшим летом сдал экстерном экзамены за полный курс средней школы, но об иностранном языке имел до-вольно-таки смутное представление.
      На другой день он пошел заниматься в группу, изучавшую французский язык. Препо-даватель пришел в ужас: надо с новым слушателем начинать занятия буквально с азов! И колебался, оставить Рубцова в группе или отказать? И тут Николая выручила смекалка. Он с веселым, беспечным видом произнес экспромт, двустишие, которое стало популяр-ным у нас в институте:
      Мы буквы изучим на первых порах,
      А после помчимся на полных парах!
      Преподаватель засмеялся, он был обезоружен.
      Рубцов имел за плечами к тому времени двадцать шесть лет жизни, служил на флоте, работал кочегаром и шихтовщиком на Кировском заводе. Он не боялся никаких житей-ских хлопот: хорошо отглаживал свой видавший виды костюм, стирал, штопал, варил обед. Любил и умел петь, подыгрывая себе то на гармошке, то на гитаре, что под рукой оказывалось. Помнится, осенним вечером мы гуляли возле Савеловского вокзала. На ска-мье сидел старик, держа на коленях трехрядку. Рубцов попросил гармонь, сел, заиграл и запел свою песню:
      По дороге неслись
      Сумасшедшие листья,
      И всю ночь раздавался
      Милицейский свисток!
      Собрались любопытные. После слов «милицейский свисток» подошел милиционер, послушал, улыбнулся и отошел. А Николай долго еще играл и пел...
      Он знал много страшных историй про ведьм и колдунов и часто рассказывал их по ночам. Рассказывал глуховатым голосом. Против окон нашей комнаты качались ночные фонари, тени ползали по потолку, и я представлял их ожившими силами зла – настолько впечатляющими были эти истории. Тогда я вскакивал как ошпаренный и быстро включал свет. А Рубцов в эти минуты хохотал...
      Нередко в нашей комнате собирались поэты-сокурсники. Читали стихи, спорили до изнеможения. Николай, уронив в ладони лоб, мог часами молчать, не принимая участия в споре. Только иногда он поднимал на нас свои карие, проницательные, какие-то пронзи-тельные глаза и говорил: «Эх, вы! Что вы понимаете в поэзии!» И вновь замолкал надол-го.
      Рубцов был впечатлительным, даже порою мнительным человеком. Однажды он при-нес пачку копирки. Пишущей машинки у нас не имелось, поэтому и копирка-то была не-нужной. Вечером за окном тихо падал снег. Николай взял ножницы, сделал из копирки несколько самолетиков, открыл окно и сказал мне: «Каждый самолет – судьба. Давай ис-пытаем судьбу! Вот этот самолет – судьба Паши Мелехина». Мелехин, поэт, учился с нами на одном курсе. Рубцов сильным взмахом руки пустил самолет на улицу, – черный, он отлично был виден нам в белом, несильном снегопаде. Самолет приземлился на снегу возле деревьев ближней аллеи. «А это – судьба Глеба Горбовского». Бросок – и мы вновь, уже с явным интересом, наблюдаем за полетом самолетика. Он полетел далеко, только куда-то вбок, вкось. «А это – моя судьба», – сказал Николай и опять сильно послал черный самолет в снегопад. В это время налетел небольшой порыв ветра, самолет резко взмыл вверх, затем крутб накренился и стремглав полетел вниз. Николай подавленно молчал. Больше самолетиков он не пускал и почти неделю был не в духе...
      ...Потом, в силу разных причин, часть студентов нашего курса перешла на заочное от-деление. Стали заочниками и мы с Николаем Рубцовым, виделись реже. Я радовался его стремительному взлету, его книгам, и вдруг из Вологды – эта жуткая весть...
      
      

      Борис Шишаев

      Его беспокойная пристань
      В 1965 году был объявлен прием на открывшееся вновь очное отделение Литературного института имени А. М. Горького. Мне посчастливилось поступить. Среди первокурсников был вологжанин Сергей Чухин. Мы с ним попали в один семинар – к С. В. Смирнову. От Чухина я и услышал о Николае Рубцове. Сергей произносил это имя с благоговением. Он нередко на шумных общежитских сборищах читал стихи Рубцова и победоносно смотрел на собравшихся: вот, мол, мы какие – вологжане...
      С уважением и даже, пожалуй, с нежностью говорили о Рубцове в среде старшекурс-ников. Правда, были и такие, кто отзывался о нем раздражительно и даже со злостью, ко-торую мне тогда трудно было понять. Самого Рубцова в то время в Москве не было.
      Все чаще мы в общежитии собирались компаниями, знакомились со старшекурсника-ми, спорили, читали стихи. Зашли как-то с Василием Нечунаевым – поэтом из Барнаула – «на огонек» в одну из комнат. Там ребята, наши и со старших курсов. Один из них, незна-комый, пел, аккомпанируя себе на гитаре:
      На меня надвигалась
      Темнота закоулков,
      И архангельский дождик
      На меня моросил...
      Он не обратил на вошедших никакого внимания. Кто-то из ребят поднял руку: стойте, дескать, не мешайте. Мы стояли и слушали. Волновала эта песня. Пелась она удивительно по-русски и в то же время как-то по-старому интеллигентно. Когда пение окончилось, все молчали. Потом зашевелились, заговорили, стали нас знакомить. Тот, что пел, отложил гитару, протянул руку и сказал: «Рубцов». Лысеющая голова, высокий лоб, маленькие, с прищуром, глубокие темные глаза – очень умные, проницательные до пронзительности.
      Потом мы встречались часто. Стало ясно: к нему нельзя относиться так же, как ко всем остальным обитателям беспокойного дома на улице Добролюбова. Это был человек не-обычного склада, со своим особенным внутренним миром, с удивительной манерой гово-рить – спокойно, лаконично, точно и, не побоюсь этого «затертого» слова, очень культур-но. В нем чувствовалась какая-то необыкновенная добрая глубина.
      Он и стихи читал необыкновенно, сугубо по-своему: медленно, отделяя одну строку от другой большими паузами. Прочтет строчку – будто совсем закончил. Склонит голову, поморгает плавно так глазами, поднимет голову – и читает следующую строку. Когда Рубцов читает стихи, должна быть абсолютная тишина – это знали все. Если кто-нибудь нарушал ее, Николай умолкал и таким взглядом смотрел, что слушателям становилось, не по себе.
      В то время у Рубцова с ректоратом были какие-то нелады, и обитал он в общежитии полулегально, не имея своего постоянного угла. В комнате у Сани Петрова, моего одно-курсника и товарища по семинару, была свободная кровать, и Николай жил в основном у него. Тянуло его почему-то к нам, первокурсникам. Наверное, потому, что выглядели мы еще чистыми, неподдельно искренними на общем фоне бурливого литературного мура-вейника. Когда на душе у него было смутно, он молчал. Иногда ложился на кровать и долго смотрел в потолок...
      Я не расспрашивал его ни о чем. Можно было и без расспросов понять, что жизнь складывалась у него нелегко. Меня всегда преследовало впечатление, что приехал Рубцов откуда-то из неуютных мест своего одиночества. И в общежитии Литинститута, где его неотступно окружала толпа, он все равно казался одиноким и бесконечно далеким от стремлений людей, находящихся рядом. Даже его скромная одежда, шарф, перекинутый через плечо, как бы подчеркивали это.
      Женщины, как мне кажется, ни на каплю не понимали Николая. Они пели ему дифи-рамбы, с ласковой жалостью крутились вокруг, но, когда он тянулся к ним всей душой, они пугались и отталкивали его. Во всяком случае те, которых я видел рядом с ним. Николай злился на это непонимание и терял равновесие.
      В общежитии он жил непостоянно. Иногда недели на две, а то и на месяц исчезал ку-да-то. Появлялся, и опять начинал его преследовать комендант общежития, непоколеби-мый в своих тщетных попытках утвердить в общежитии тишину. И Николай исправно скрывался от него то в одной комнате, то в другой. Когда ему надоедало это зыбкое, под-рывающее нервы житье, он уезжал к себе на Вологодчину и пропадал там надолго. Потом опять приезжал, сдавал экзаменационную сессию.
      В начале лета 1966, кажется, года он жил в общежитии. Ко мне приехала сестра Валя, и для нас началась «сладкая жизнь». Приходим из института – обед готов: и первое, и вто-рое, и третье. Бежим за Рубцовым и наедаемся все от души. Николай разговаривает с Ва-лей о деревенской жизни, расспрашивает ее, как там у нас, на Рязанщине. Вале он очень понравился. «Чувствуешь себя с ним, – говорила она, – как с братом. Только не как с то-бой, а как со старшим. Добрая у него душа, ласковая какая-то».
      Пошли однажды компанией, человек семь, в столовую пить пиво (и Валя с нами). Си-дели долго. Николай неожиданно сказал: «Надо мне куда-нибудь поехать. Туда, где никто меня не знает». Слова эти выражали усталость. Все зашумели, наперебой стали предлагать – каждый свою родину. «Ладно, ладно. Подумаем», – сказал он.
      Когда мы вернулись в общежитие, ребята разошлись по комнатам. Коля пошел с нами. Посидели, покурили. Я возобновил разговор, начавшийся в столовой:
      – Езжай-ка, Николай, в наш Сынтул. Дом у нас большой, никого не стеснишь. Природа отличная, лес рядом...
      – А озеро у нас какое! – подхватила Валя. – Купаться будете, рыбу ловить. Лодка на выбор – любой даст. Восемь часов на автобусе – и вы в Сынтуле. Поехали вместе.
      – А кто у вас там еще живет? – спросил Николай.
      – Мать, мой муж, сынишка... Да вы не бойтесь, никого не стесните, – настаивала Валя.
      – Нет... Если мать – то я не поеду. Она жалеть меня будет...
      Настаивать мы больше не решились.
      – Тогда езжай ко мне в Барнаул, – предложил Вася Нечунаев. – Там у моей сестры Матрены остановишься. Она добрейшей души человек. Там ребята – ты их знаешь: Игорь Пантюхов, Леня Мерзликин – переправят тебя на Телецкое озеро. Красота неописуемая. Давай соглашайся, не раздумывай.
      Николай подумал немного и ответил:
      – Согласен. Еду. Командировку я где-нибудь возьму...
      Потом он ходил по комнате и с веселым, не соответствующим теме видом твердил экспромт:
      Наше дело – верное,
      Наши карты – козыри.
      Наша смерть, наверное, –
      На Телецком озере.
      Так мы проводили его на Алтай.
      После этого долго не виделись. Я узнал потом, что поездка была для него благотвор-ной: Николай много ездил по краю, отдыхал и писал. Когда мы встретились снова, он был гораздо уравновешеннее. Восхищался добротой сестры Васи Нечунаева – Матрены. В Барнауле он жил в ее маленькой квартирке.
      Вскоре вышла «Звезда полей», принесшая Николаю Рубцову заслуженную поэтиче-скую славу. Возобновились частые застолья, пошли новые знакомства – в литинститут пришел еще один курс. Остановить это крутящееся колесо, казалось, было невозможно.
      На глазах подтачивались нервы Николая. Говорить с ним об этом было бесполезно – он раздражался. Все чаще пропадал где-то. Иногда с ним в общежитие приезжали какие-то незнакомые люди. Однажды зашел я на шум в одну из комнат. Двое здоровенных пар-ней – не наши, как я сразу определил, – тащили куда-то Рубцова. «Никуда я не пойду, надоели вы мне, сволочи!» – кричал он. «Да что тут торчать, пошли!» – тянул Николая за руку светловолосый, в очках. Они схватили его с двух сторон, но он – я удивился такой силе – с остервенением стал мотать их обоих по комнате. «Отстаньте от него, – сказал я. – Не то позову ребят». Они, пыхтя, удалились...
      Глубоко противна была Николаю такая жизнь. Душа его, тактичная и культурная от природы, протестовала, но часто безуспешно. От этого ему было еще тяжелее. Измотав-шись вконец, Николай уезжал на родину. Месяца через два-три приезжал, улаживал свои литературные дела. Как и о своей прошлой жизни, он никогда не говорил о них. Лишь однажды рассказывал, как в коридоре редакции журнала «Юность» познакомился с Евгением Евтушенко: «Смотрит он с высоты и спрашивает с удивлением: «Так вы и есть Рубцов?!» Да, отвечаю, я и есть Рубцов». Большего о его отношениях с известными литераторами и издателями мы никогда не слышали.
      Преображался Николай среди друзей. Исчезали его недоверчивость, настороженность, мнительность. Появлялся «рубцовский» юмор – удивительно своеобразный.
      Радостный и добродушный бывал он, когда приезжали в институт Василий Белов, Ольга Фокина, когда поступил на высшие литературные курсы Виктор Коротаев. Таким он был и в обществе Валентина Сафонова, с которым его связывала, кроме всего прочего, былая служба на Северном флоте.
      Близились к концу шестидесятые годы. Николай Михайлович отлично защитил ди-плом. Но чувствовалось, что ему стало изменять здоровье – он часто хватался за сердце, жаловался на боли в желудке. Усиливалось и его душевное одиночество. Все чаще выска-зывал он печальные мысли, иногда – о смерти. И ничем мы не могли ему помочь.
      Ранней весной 1969 года я был в Рязани. Захожу в писательскую организацию, а там – Николай Рубцов! Обнялись. Оказывается, он приехал с моим земляком – поэтом Евгением Маркиным. Они в Москве вместе участвовали в каком-то большом литературном мероприятии, и Маркин уговорил его побывать на земле Есенина. Собрались наши поэты, прозаики. Братья Сафоновы – Эрнст и Валентин, Александр Архипов, Анатолий Сенин, Герольд Киселев. Двинулись к Рязанскому кремлю. Постояли, полюбовались кремлем, зашли на могилу Полонского, спустились в сад у подножия кремля. Такт в углу лежала груда ящиков. Тут же разожгли небольшой костерок – было холодно. Кто-то предложил почитать стихи – каждый по стихотворению. Никогда мне не забыть этого: костер на снегу и Николай Рубцов на фоне Рязанского кремля, читающий стихи:
      В краю лесов, полей, озер
      Мы про свои забыли годы.
      Горел прощальный наш костер,
      Как мимолетный сон природы...
      И опять встречались в Москве, в общежитии. Очевидна была крайняя усталость Нико-лая. Он раздражался по всякому поводу и без повода, стал недоверчив даже по отноше-нию к тем, кто очень любил его и старался оберегать.
      Приехал как-то Эрнст Сафонов, разыскали мы Николая и пошли в столовую пообе-дать. Сидели, вспоминали о былом, и вдруг Николай вспылил без всякой причины, заго-ворил обиженно, грубо.
      – Что с тобой, Коля? – сказал Эрнст. – Я не узнаю» тебя.
      – Все вы меня не узнаете! – крикнул Николай. И добавил тихо: – Я и сам себя не узнаю...
      В последний раз мы увиделись осенью 1970 года. Я подходил к общежитию и вдруг услышал рядом, в сквере, гитару и голос Николая Михайловича. Он пел:
      О доблестях, о подвиге, о славе Я забывал на горестной земле...
      Я никогда раньше не слышал, чтобы пели эти слова Блока. Наверное, мелодия принад-лежала Николаю. Как, и мелодии его песен, она была очень трогательной. Я подошел и сел рядом на скамейку. Тут же сидели трое наших ребят. «Давно я тебя не видел, – сказал Николай. – Пойдем посидим вместе, расскажешь – как ты?» Мы поднялись на шестой этаж, прошли в мою комнату. Я рассказал ему, что мотаюсь каждую неделю в Рязань – там у меня жена, что и сейчас собираюсь, ехать.
      Был он в тот раз тих и печален. Предостерег меня:
      – Ты береги себя – видишь, какая злая стала жизнь, какие все равнодушные...
      А через несколько месяцев в Вологде я стоял у его гроба. Потом на неуютном, без де-ревьев, кладбище бросил в могилу горсть мерзлой вологодской земли. Стучали лопаты, а я, как и каждый, кто был рядом, глотал слезы со злостью на то, что все мы, стоящие во-круг могилы, не смогли продлить эту – такую дорогую для нас – жизнь.
      
      
      Свой причал
      Встретил я его на улице Мира лицом к лицу. Был он сосредоточен и не угрюм. Карма-ны топорщились, а в руках ком газет. После сумбурного приветствия Рубцов приказал:
      – Пошли!
      – Куда?
      – За мной.
      – К кому?
      – К моему причалу!
      Такая перестрелка нравилась нам обоим. Но после «слов «к моему причалу» я осекся. Ведь у Рубцова не было в Вологде дома, квартиры, своего уголка, места, куда он мог при-гласить к себе друзей. Потому я даже сбил шаг и переспросил:
      – В каком смысле это понимать?
      – Вот чудак, – развеселился Николай, – ко мне на «новоселье! Разве не слышал, что Рубцову дали жилье? Так сказать – свой причал!
      Последнее слово Николай произнес с напевным уда-; рением. Я, конечно, об этом не слышал. Новость меня обрадовала и смутила. Как можно идти на новоселье с пустыми руками?
      – Подожди, я должен что-нибудь купить. Нельзя же так...
      – Можно. У меня все есть... Вот если бы гармонь, но сам понимаешь, что в комму-нальной квартире не разыграешься.
      Квартирой оказалась комнатка, и была она совершенно пуста, если не считать неболь-шого чемодана и трех порожних бутылок, стоящих в переднем углу на обрывке газеты.
      – Проходи, Саша...
      Сам он присел в обжитом уголке, освободил руки и выпростал карманы с осторожно-стью минера.
      – А гости где?
      – Все тут. Или тебе еще кого надо? – с наигранной капризностью спросил Николай.
      И я поспешно заверил, что «доволен я буквально всем».
      Рубцов повел головой, но смолчал, а показывая на пустые бутылки, пояснил:
      – Вчера Герман Александров у меня был. Мы вещи с ним перевозили.
      Я снова начал оглядывать пустую комнату, боясь обидеть хозяина неуместным вопро-сом, но Николай разрешил мои сомнения просто:
      – Вот они: все в чемодане уместились... Помогай накрывать стол.
      Я охотно включился в «столотворение», устилая солнечный квадрат на полу прине-сенными Рубцовым газетами. Николай сбегал на общую кухню, принес металлическую тарелку, в которую и выложил из раскисшей бумаги кильки:
      – Надежная тарелка. Вчера у соседки одолжил. Оставлял на кухне. Думал, догадается взять... Ну и ладно, хоть не просить снова.
      Николай потянулся за стаканом, который абажуром покоился на бутылке, и дважды звякнул о горлышко, пробудив воспоминание о корабельной рынде. Произошло это со-вершенно случайно, но мы переглянулись. Улыбнулись. Хорошо было.
      Рубцов сидел на газете, как на пышном ковре, скрестив ноги по-турецки. И настроение его было поистине султанское: радость за четыре «собственные» стены и постоянный потолок над головой возвышали в собственном мнении.
      – Молодцы все-таки ребята. А то уж я думал податься из Вологды в другие края. Те-перь – свой угол! Вот только соседи по кухне, кажется, меня выживут...
      Солнечный квадрат сместился от нас на стенку, но мы уже не нуждались в его тепле и свете, горячо обсуждая мировые проблемы. Потом «власть» захватил Рубцов. Он давно ходил по комнате, временами останавливаясь против меня и пристально вглядываясь в лицо: интересно ли мне? Не уловив скуки, продолжал читать дальше. Это были стихи Тютчева, Фета, Пушкина, Блока. Много он тогда читал, но запала мне в память блоков-ская «Усталость»:
      Кому назначен темный жребий,
      Над тем не властен хоровод.
      Он, как звезда, утонет в небе,
      И новая звезда взойдет.
      И краток путь средь долгой ночи.
      Друзья, близка ночная твердь!
      И даже рифмы нет короче
      Глухой, крылатой рифмы: смерть.
      И есть ланит живая злость,
      Печаль свиданий и разлук...
      Но есть паденье и усталость,
      И торжество предсмертных мук.
      – Что скажешь?
      Я молчал. Как-то чересчур торжественно прозвучали эти трагические стихи в устах Рубцова.
      – Печально, больно, хоть ты и подавал их весело, – признался я.
      – А ты что, вечен, что ли?
      – Конечно, нет. Но «торжество предсмертных мук» – не понимаю.
      – И не поймешь, – словно обрадовавшись, подхватил Николай. – Это надо пережить. Са-мо-му пережить. Сие великая тайна! – и Рубцов понизил голос, вскинул голову, замер, будто вслушиваясь во что-то. В сумраке комнаты фигура его, подчеркнутая бледностью лица и лихорадочным блеском глаз, напоминала евангельскую картину.
      Я решил спустить его на землю и полушепотом спросил:
      – А когда ты успел пережить торжество предсмертных мук?
      Конечно, ирония не ускользнула от рубцовского слуха, но Николай ответил серьезно и очень спокойно:
      – Давно. Первый раз давно. А теперь я испытываю, ощущаю это чувство в себе часто. Даже больше, чем «хотелось бы этого. Блок! Это Блок! Но беда, что его терзают не те лю-ди. Этот мудрец поставлен перед нашими обывателями с ног на голову, когда у него все ясно и просто:
      Россия-мать, как птица тужит
      О детях: но – ее судьба,
      Чтоб их терзали ястреба.
      Так вот откуда у Рубцова (невольно подумалось мне):
      Россия, Русь! Храни себя, храни!
      
      ...И есть Рубцов
      В 1969 году я стал работать в вологодской газете «Маяк». Специального помещения у редакции пока не было, и она размещалась в жилом доме. Прямо под ней был магазин. И вывески на лицевой стороне здания весело соседствовали. Правда, «Фрукты-овощи» можно было четко прочитать с противоположной стороны улицы, а редакционную вывеску – только с расстояния запретного газона. Эту особенность не преминул использовать Николай Рубцов, как только появлялся в редакции:
      – Здравствуйте, уважаемые «Фрукты-овощи»! Как вы тут уживаетесь?
      Рубцов получил отдельную квартиру. И жил теперь по соседству, на улице Александра Яшина. В редакции, был нередким гостем. Тянуло его не столько желание напечататься, сколько стремление пообщаться с друзьями. В редакции работал и Герман Александров, с которым Рубцов любил проводить время. Интересный человек был редактор Борис Александрович Шабалин. Критически оценивая поэзию многих и многих, он безоговорочно принял Рубцова как поэта. Частенько заглядывал в редакцию и Сергей Чухин. Центром притяжения, естественно, был Рубцов. Кто-то из нас даже на его маяком. Николай хмыкнул:
      – Нашли мне тоже путеводное светило! А если я угасну, то что? Будете натыкаться на рифы?
      – И угаснешь – не погаснешь, Николай Михайлович, – скаламбурил Сергей Чухин, умилив Рубцова.
      Эта вроде бы легкая на первый взгляд шутка возымела поразительное действие на всех нас. Каждый в меру своей приверженности к литературе вообще и к поэзии в частности задумался о значении Рубцова. И не потому, что его поэтическая слава растекалась по всей России, – он нам был ближе и понятнее. Мы ощущали его ранимую душу, видели на лице следы тревог, терзаний, муки и тоски. Нередко навязывали свое участие, но, застенчивый и гордый, Рубцов порой отвергал его в довольно жесткой форме. Доброе и бескорыстное отношение понимал, принимал и расплачивался той же монетой.
      Особое расположение Рубцов имел к младшему брату по перу Сергею Чухину, кото-рый, естественно, в своем учителе души не чаял.
      Мне запомнилась трогательная картина на квартире поэта Николая Шишова, где по-счастливилось услышать своеобразное завещание одного поэта другому.
      – Ты, Сергей, поэт! Это Рубцов тебе говорит. Вижу, любишь меня. Ну, и люби себе на здоровье, но от меня освобождайся. И чем раньше это случится, тем лучше. Не раболеп-ствуй перед чужим: свое ищи. Каждый должен быть только самим собой. Верю, Сережа, в тебя я...
      Николай любовно, как крылом, обхватил плечи Сергея Чухина, прижался к нему, и головы их сошлись, словно в клятвенном ритуале.
      Пока не было квартиры, я жил в редакции. Нередко в вечерние часы ко мне заглядывал кто-нибудь из пишущей братии. А это было уже за полночь. Слышу – звонок. Открываю дверь: Рубцов. В бусой шапке, в летнем пальто и в валенках, без традиционного шарфа, но в теплом темном свитере: наступил декабрь.
      – Заходи, заходи!
      – Да... понимаешь, не спится. Ты извини меня, ладно?
      – Какие могут быть разговоры!
      – Всякие. А как же без них. Поговорить и зашел, – скаламбурил Николай. – Иду и ви-жу – «Маяк» горит. Вот так...
      Он носками о дверной косяк околотил валенки, не спеша снял пальто, потом шапку, и мы прошли на кухню. Пока он раздевался, я отметил худобу тела, хоть "свитер и делал его плечистее.
      – Курить здесь можно?
      – Конечно. А я сейчас сварганю чаек... Мы пили чай с сахаром внакладку и молчали. За окном было темно, ветрено и зябко. Даже толстые казенные занавески и то, казалось, ежились от заоконной стужи. По затянувшемуся вступлению я понял, что на душе у Руб-цова худо. Я вспомнил его приход от Виктора Астафьева, где, по его словам, он в пух и прах разругался, и подумал: не случилось ли подобное сейчас? Но излюбленное Рубцова «Ямщик, не гони лошадей» остановило меня от вопроса. И мы продолжали пить чай, при-чмокивая и поглядывая друг на друга, как обо всем наговорившиеся люди.
      – Саша, ты как думаешь, не жениться ли мне?
      – Разве в таком деле, Николай, можно присоветовать...
      – Да я, наверно, не столько советуюсь, сколько сообщаю тебе об этом. Виктор Корота-ев тоже сказал: «Такое дело, старик, решай сам». Вот и решаю. И, кажется, уже решил. Тоска зеленая порой обволакивает. Припадает тут одна ко мне, тешится пригреть мою продрогшую душу... А я о Гете вдруг вспомнил, о Лене... Да разве я не знаю, какой я че-ловек? Знаю – неприспособленный к нормальной, в вашем понятии, человеческой жизни. Хотя кто может знать ее правильность и нормальность для меня? Кто? Боже мой! И Гета, и теща, наконец, прекрасные даже очень люди. Только будь я не поэт, а обыкновенный скотник на ферме – золотой человек, цены бы мне не было. Но разве я виноват, что родила меня мать поэтом? Поэт получился, а в мужья не сгодился. Завидую я нашим ребятам: и Белову, и Романову. Умеют собою оставаться и с женами ладить. Правда, у Василия Ивановича своя тоска – наследников нет. Но, может, и это все наладится. Пусть бы в его жизни все было хорошо. Я люблю этого человека и иногда чувствую себя мальчишкой под его апостольским взглядом. Он молодец, что быстро перешел на прозу. А я все рифмую жизнь свою. Но вот женюсь и серьезно возьмусь за прозу. Наверно, пора. Ты как думаешь?
      – Хозяин – барин, – отшутился я, ибо понимал, что Рубцов задавал вопрос не столько мне, сколько себе.
      – Это верно... Хочешь, стихи почитаю?
      Слушать его чтение я любил всегда, в любой обстановке, а тут – за окном ветер снеж-ный, глубокая ночь, уют маленькой кухонки и взаимопонимание... Рубцов прочитал «Привет, Россия!», «Отцветет да поспеет» – это стихотворение он именовал песней – и «По мокрым скверам проходит осень».
      Я попросил стихи для газеты.
      – Завтра, вернее, сегодня принесу. Значит, понравились? – допытывался Рубцов, хотя все прекрасно по моим глазам видел. Но он хотел слышать, и я ублажил его нетерпение:
      – Замечательные стихи! Прямо по-лермонтовски: «И пенья нет, но ясно слышу я не-зримых певчих пенье хоровое».
      – Вообще-то по-рубцовски, но спасибо, хоть не по-есенински. А то все критики будто сговорились поссорить меня с Сергеем Александровичем, словно у меня своей фамилии нет или она менее благозвучна. Когда яснее ясного: есть Есенин и есть Рубцов, каждый на Руси сам по себе. Правда, к делу это не относится, но все-таки...
      У меня настроение было чудесное. На душе будто трезвонили дорожные бубенцы. Ни-колай проявлял чувства более сдержанно, но и с его души (было видно) спала темная пе-лена.
      Скоро я пошел его провожать. Город затих в глубоком сне, и лишь на пятом этаже многооконного дома сиреневым светом горел один квадратик. Холодная пороша секла нам лицо, а мы стояли, вскинув голову навстречу манящему и возбуждающему воображе-ние огоньку. Строили предположения, каждый, разумеется, свое. Договорились до того, что решили зайти к тому манящему свету, но одумались и двинулись дальше «в обнимку с ветром», вслушиваясь в ночную тишину.
      На улице Яшина Николай чуть сбавил шаг и печально заговорил:
      – Вот жизнь! Давно ли мы с Александром Яковлевичем по Вологде бродили, вникая в тайну человеческого бытия, когда и у дома Батюшкова стояли, и когда смотрели на, каза-лось, плывущие в небе купола Софийского собора, и когда гляделись в вечно волнующую гладь реки. А теперь... Теперь хожу, и не только хожу, но и живу на улице Яшина, Алек-сандра Яковлевича... Как выскочило – не знаю, но я сказал успокаивающе:
      – Не переживай, Николай. Умрешь – и твоим имеем улицу в Вологде назовут.
      Рубцов остановился, заставил это сделать и меня и спокойно спросил:
      – Ты уверен?
      – Безусловно! – ответил я автоматически.
      – Спасибо, Саша. Очень признателен...
      До самого подъезда шли молча. Я терзал себя и казнил в душе, как мог. Но истинно сказано, что слово не воробей. И когда услышал голос Николая, радостно встрепенулся.
      – Саша, в дом не приглашаю. Извини – там женщина...
      Кто? Рубцов не сказал. Быть может, и та самая...
      
      

      Валерий Кузнецов
 
      Тревожный житель земли
      Волею деканата заочного обучения Литературного института имени А. М. Горького полтора года совпадали сессии нашего курса и того, на котором учился Николай Рубцов. Я познакомился с ним весной 1968 года. Незадолго до этого вышла его «Звезда полей». Многие увидели ее тревожащий, несуетно-ясный свет.
      В общежитии литинститута Рубцов в то время редко бывал один. Странной силой ис-кусства и человеческим любопытством к нему, как бабочек на огонь, притягивало многих, близких и не близких. Никогда он не заговаривал о своих стихах, с теми, к кому чувствовал близость, обходился просто, дружески, без превосходства. Кажется, у него и не было потребности напоминать о дистанции в «допущенном кругу» – те, кто понимал значение Рубцова, сами невольно держались ее.
      Из рассказов Николая один невольно вырос позже в какой-то символ. По тому, как передавал его Рубцов, было видно, что и его самого волновало незначительное происше-ствие.
      А было так. Рано утром он шел по еще безлюдной московской улице. По дороге сорвал цветок и так, с цветком в руке, поравнялся с пивным киоском. Там уже собиралась страждущая толпа. Какой-то серый, потертый человек неотступно следил за ним. Не выдержал – подошел и сказал:
      – Брось цветок!..
      Не баловал поэта теплом человеческий космос. Как дерево, выросшее на пустыре, должно «помнить» все удары ветра, так и Рубцов из начала жизни вынес немало ссадин. Слабому в таких обстоятельствах недолго сломаться – детдомовский мальчик Рубцов в сокровенных глубинах выращивал собственный цветок любви и света. Чтобы оберегать его, уходили все силы души. Иногда их не оставалось.
      Он был одним из немногих, кто в отношениях с людьми не знал «золотой середины». Равнодушие или неприятие чувствовал мгновенно, а здесь выходило наружу все то, что дало основание упрекать его в трудном характере. Но он был и другим, любил и ценил объединяющий дружелюбием юмор. Именно юмор, а не остроумную издевку. Мой со-курсник Валерий Христофоров, пылко и требовательно полюбивший поэзию и поэта Рубцова, написал пародийное подражание с характерными рубцовскими синтаксисом и интонацией:
      Пришла весна...
      Природу славят люди!
      И ржавый плуг
      вонзает в землю нож...
      И я сказал,
      что больше зим не будет!
      Сказал – и сам поверил в эту ложь.
      Когда он читал, имитируя голос, по-рубцовски рубя и всплескивая руками, Николай Михайлович, не созданный, кажется, для открытой улыбки, улыбался сдержанно. Немно-гие так преображаются, светлеют от улыбки.
      Всегда потрясает незащищенность сильного. Утром, первой весной нашего знаком-ства, сидим на скамейке бесконечной аллеи – сквера по улице Добролюбова. Пьем, не то-ропясь, пиво – прямо из бутылок. Рубцов, насупившись, «прячется» в себя. Потом быстро посматривает в мою сторону, продолжает разговор с непривычной ласковостью: «Лена... дочь у меня... Показывал ей ночью звезды... говорил о них. А утром выводит меня за руку на улицу. Смотрит на солнце, на меня, – не понимает: «А где же звезды?»
      Молчит, улыбается дочери в Николе. И – с печалью:
      – По радио стихи как-то передавали... Старая запись – дома-то не был давно. Она слу-шает и кричит: «Папа, папа! Ты когда приедешь?..
      Умолкает теперь надолго, бродит настороженным взглядом по аллее, по лицам прохо-жих – опять в своем. Не мешаю. Вдруг на лице какой-то едва ли не страх – как будто был убежден в том, что увидит. Смотрю по взгляду: на скамеечной доске большими буквами вырезано «Лена».
      – Так всегда! – вздыхает, мгновенно изменившись в недобром прищуре...
      Он бывал резким. Иногда, раздраженный неумностью или пошлостью, поднимался из-за стола и, угрюмо сузив глаза, говорил, ударяя каждым слогом:
      – Уходите все!..
      И не одно болезненное самолюбие мирилось с этой вспышкой темнеющей души;
      В поэзии Рубцова много грусти, трагических предвидений, но был ли он пессимистом в творчестве? Его печаль не подавляет, а возвышает душу.
      В быту он пессимистом не был. В одном из застолий с гитарой, грустно настроенный его «Горницей» и стихами «Памяти Яшина», я предложил спеть тютчевское «Брат, столь-ко лет сопутствовавший мне».
      – Это уж очень печально, – сказал Рубцов. – Давай что-нибудь повеселее...
      Он рассказывал: в Тотьме, во времена учебы в лесотехническом техникуме, они с дру-зьями ходили к разрушенной церкви. От нее остались только стены и внутренний карниз, прерванный проломом. Нужно было пройти по этому узкому карнизу и перепрыгнуть пролом. От высоты было жутко – не многим это удавалось. Ему, мальчишке, запомнилось счастье, когда у него получилось в первый раз.
      Дерзость «хождения по карнизу» сопровождала его в литературе. Может быть благо-даря этой «лирической дерзости» Рубцову в лучших стихах удалось вернуть слову прон-зительную действенность, магическую силу чуть ли не заклинания:
      Бегут себе, играя и дразня,
      Я им кричу: – Куда же вы? Куда вы?
      Взгляните ж вы, какие здесь купавы!
      Но разве кто послушает меня...
      После Рубцова нельзя писать по-прежнему. Многих, для кого слово было продолжением живой души, обожгло светом его поэзии. Творчески бороться с ним, освобождаться от его обаяния, спасая индивидуальность, не каждому было под силу.
      На майской сессии шестьдесят девятого года – последней в учебе Рубцова – мы с по-этом Валерием Христофоровым из Чимкента, прозаиком Яковом Погореловым из Сарато-ва поселились вместе в одной комнате общежития института (почти во все предыдущие приезды Рубцов жил один). Присутствие Николая Рубцова превратило нашу комнату в какой-то перекресток – жизнь затихала лишь на несколько предутренних часов. Времени на учебу почти не оставалось. Экзамены ездили сдавать «на втором дыхании».
      Как-то однажды он прочитал, очевидно, недавно законченные «Вечерние стихи» («Когда в окно осенний ветер свищет...»). После завершенной непосредственности «Звезды полей», графической четкости, лаконизма «Горницы» новые стихи показались необязательной данью форме, затянутыми от профессионализма. Что-то подобное я тогда же высказал. Он промолчал.
      В ту ночь долго не спалось. Поздно пришел Николай Михайлович, лег, не зажигая света. Вдруг я услышал его тихий голос:
      – Ты не прав... Я ведь стал писать по-другому. Не могу же я все время писать «Звезду полей». Ты ведь не знаешь всех стихов...
       Анатолий Мартюков
Детдом на берегу
Село Никола стоит на зеленом речном пригорке. Сухие луговины и главная улица вдоль всего села: от моста под горкой — до школы у соснового леса. Украшает село березовый сад. В саду — двухэтажная белая больница. Грачиные гнезда, птичий гвалт, стареющие березы...
        Первое — я заметил — не стало на пригорке детского дома. Рассказали, что от ветхо-сти здание уже накренилось, и высокое, в два этажа, наше былое жилище разобрали на дрова... Иду и вижу перемены. Школа стала десятилеткой. На пустыре торжествует Дво-рец культуры, домов в селе прибавилось, выросли мои товарищи.
        Вперед, вперед... А мысли назад возвращаются, в детдом на берегу...
Я смутно помню
Позднюю реку,
Огни на ней,
И скрип, и плеск парома,
И крик «Скорей!»,
Потом раскаты грома
И дождь... Потом
Детдом на берегу...
        Память и воображение Николая Рубцова спустя годы воссоздали эту картину. Но только грозы в ту пору уже затихли. Серая осень застыла в холодных водах реки, под се-тью дождя пестрела мокрой листвой на дороге.
        Вдруг голоса откуда ни возьмись! Топот за окнами и хлопанье двери.
        — Зажигай свет, баба Сима, — раздался голос воспитательницы.
        Няня-старушка (дети и взрослые — все называли ее «баба Сима») сидела на табурет-ке у глухого простенка. Она дремотно привстала, не понимая, зачем нарушили покой дет-ской спальни.
        ...Лица няни уже не представить, а голос все слышится. Легкий, настороженный ка-кой-то, ее разговор привлекал нас необычайно. То сказки со страхом, то, было, и случаи она рассказывала, непроизвольно меняя интонацию. Имитировала голоса и Василисы Прекрасной, зверя-людоеда, и шорохи травинок в поле. И ребячьи сны были продолжени-ем сказок. А баба Сима придвигала еще две-три табуретки и засыпала сама. Засыпала ли? Утром она уже неугомонно тормошила наши сны. Легко было вставать на добрый голос бабы Симы...
        — Встречай гостей, баба Сима!
        — Ребятки-то уснули, Антонина Михайловна. Тише... — шепотом протестует она.
        Нет, ребятки уже задирают головы и с любопытством рассматривают пришедших. Антонина Михайловна Алексеевская, воспитатель младшей группы, с мокрыми волосами и с крапинками дождя на плечах, проталкивает вперед присмиревших гостей.
        — Ребята, это ваши новые друзья. Они протопали от пристани пешком. Двадцать пять километров. Прямо с парома, без передышки. Время-то осеннее, позднее. Торопи-лись.
        Но лишних кроватей в спальне не было.
        — Сообразили? Как раз всем — по двое...
        Антонина Михайловна умела создавать атмосферу доверия. И улыбкой, и красивым лицом. В матери наши по возрасту она не подходила, но искренне желала видеть нас ее «родными детьми». И самым маленьким — самая большая любовь...
        Где теперь Антонина Михайловна Алексеевская, воспитанники не знают. Не знаю и я, но память, любовь к ней бережется, видимо, и не у меня одного.
        Алексеевская держала в руках список. Вычитывала фамилии. Вперед, как на сцену, выходили мальчики. Семи-, восьмилетние.
        — Валя Колобков.
        Вышел Колобков. Коренастый, голубоглазый. И тихий. Таким он и оставался всегда.
        Вот мальчик уже разделся и залез под теплое одеяло своего «брата».
        — Вася Томиловский!
        Устроили и Васю Томиловского.
        — Коля Рубцов! Ложись на эту кровать. Мартюков, подвинься.
        Без единого слова, но со светом в глазах шел черноглазый мальчишка. Скорее обык-новенное любопытство вызывал.
        — А тебя зовут Толей, — тихо утвердил он.
        — Да... А как ты узнал?
        — На дощечке написано, - уже смело заводила разговор вторая голова «валета».
        Так мы стали спать - головы в разные стороны. Сколько это продолжалось, не помню. Кажется, больше года. А может, еще больше.
        Трудно человеку из семьи с матерью и отцом понять законы детдомовской общины. Они естественны и обязательны. Дети, родственные по судьбе, крепче сплачиваются, не знают барьера несовместимости. Войди в этот мир с миром — и будешь «братом навеки». Злоба и ложь отвергаются, предательство — вне закона. Сожалеют, взрослея, детдомовцы лишь о том, что крепость нитей первой дружбы не прочнее семейных. Детство не часто страдает муками разлук. Только когда-то, позже, бередит воспоминаниями.
        И снова тот вечер припоминается, где берет за руку и разводит по местам уставших, вымокших под дождем мальчишек баба Сима, ошеломленная и со слезами на глазах.
        — Что же их на лошади-то не встретили? — нараспев говорила няня. — И никого раньше не предупредили? Может, баню истопили бы, белье чистое выдали...
        — Белье у них чистое. В бане они были. Сама не знала. По срочной телеграмме их встречали. Где-то детдом разбомбили.
        Антонина Михайловна кое-что говорила от себя. В группе прибывших действительно были такие, кто жил почти возле фронта, слышал вой снарядов и видел взрывы.
        — Коль, а ты немцев видел?
        — Я — нет. Вася Черемхин и убитых видел. Его из Ленинграда вывезли. На горящем самолете. Целый самолет с детдомовцами чуть в озеро не рухнул. Раненый летчик дотя-нул до берега. Всех спас...
        — Он герой!
        — Нет. Лейтенант.
        ...Вася Черемхин. Смуглый, большеголовый, и глаза — большие, таинственные и пе-чальные глаза. Гениальный ребенок...
        — Вася Черемхин! Тебе все удобства, — улыбнулась воспитательница. — Кровать на одного, покой угла.
        Мальчик не отозвался. Он не молчал только на уроках, когда спрашивали с места или вызывали к доске.
        — Отлично отвечаешь, Вася... Ты чего такой отрешенный? — допытывалась учи-тельница удивленно.
        Первоклассник чуть двигал уголками рта и не искал ответа. Учительница брала его письменную работу и носила по рядам. Наши старательные каракули нельзя было поста-вить рядом. Однажды я Васю спросил, отчего он такой кудреватый. Хотел рассмешить. Он даже не слышал вопроса...
        Заметно было, детдомовские педагоги пытались «расшевелить» Черемхина, странная дисциплинированность их тревожила. Другим такое поведение нравилось.
        Летом появился в детском доме единственный мужчина — воспитатель Алексей Алексеевич. Совсем юный, он просто обрадовал воспитанников. Мальчики — к нему. Его, значит, к мальчикам приставили. Всего, оказалось, на несколько дней. И разглядеть-то по-настоящему человека не сумели...
        В Николе случилась беда. Утонул в Толшме детдомовец. Мы знали — это Вася Че-ремхин. В один из июльских дней, в «мертвый час», когда в спальнях царили сны, Вася вышел на улицу...
        Он всплыл в смутном месте реки, под Поповым гумном. Там стояла высокая темная ель. С вершины ее ныряли только смельчаки. Глубины хватало, вода была темной и непо-движной. Два дня поочередно дежурили старшие на берегу омута.
        Печальными были похороны.
        А за нас, что бы ни случилось, спрашивали, видимо, строго. С Алексея Алексеевича спросили. Он был дежурным воспитателем в тот летний день...
        И снова давний первый вечер.
        — Коль, а тебе нравится Антонина Михайловна? — спрашиваю Рубцова тут же, на кровати.
        Спит. Засыпают все. Баба Сима на табуретке, слышу, шепчет. О чем — не |расслышать. Разволновалась баба Сима, но успокоилась.
        Ей снились ее сыновья.
 
ВОСКРЕСНЫЕ ЦВЕТЫ
 
        Весны в годы Великой Отечественной село Николу и ее жителей мирно обогревали. Вроде и не было войны, а если она и была, то где-то далеко-далеко. За тридевятые земля-ми. Под Москвой, под Орлом, под Сталинградом...
        Только в пионерской комнате детского дома время от времени перемещала красные флажки Евдокия Дмитриевна Перекрест. Флажки двигались на Запад...
        В пионерскую комнату приходили все. И старшие, и младшие. Полной хозяйкой там всегда была пионервожатая Евдокия Дмитриевна.
        Многие годы спустя сама по себе являлась мысль: откуда она пришла в такое дальнее и глухое вологодское село? И где теперь эта статная и женственная украинка? Смуглая, высокая, обаятельная.
        Мы, малыши, любовались и скрытно любили непонятную нам ее внешнюю стро-гость. Сейчас я бы отделил от остальных воспитателей ее основную черту — высокий пе-дагогический интеллект. Он светился в большой печали глаз неведомых нам утрат...
        Знаете, такое выражение глаз бывает у детей-сирот, родители которых воспитаны совсем не по-нашему, не по-деревенски.
        Евдокия Дмитриевна брала листок бумаги... С нотами... И начинала петь:
        — Как это? Мотив песни по каким-то знакам на бумаге?
— Жура-жура, жура-вель,
Журавушка молодой.
        Лицо Евдокии Дмитриевны теряло сосредоточенность и начинало жить задорной пе-сенкой.
        — Пойте, — обращалась она к ребятам. И в пионерской комнате вначале нестройно, потом слаженно звучала новая хоровая пионерская песня:
Раньше было то и дело,
Что по улице я бегал,
Мучил кошек, бил собак —
Настоящий был босяк...
        И далее:
Записался я в отряд,
И теперь я очень рад...
        Колю Рубцова в эти самые мгновения нашей жизни я чаще всего вижу, и он всегда в памяти. Таким, каким был тогда. Может быть, мне что-то кажется переосмысленным или воображаемым. Я пытаюсь просеять эту самую память. Но образ детства не меняется.
        Это не только он, но я — мы вместе удивляемся таинственным способностям Евдо-кии Дмитриевны — читать любой мотив песен.
        Коля и Евдокия Дмитриевна — люди с одним цветом глаз. С одним и тем же мучи-тельным и тихим содержанием мыслей.
        Младшие в пионерской комнате — вроде как посторонние люди. Они робко толпятся, не чувствуют себя равноправными...
        Мы запомнили слова и певучую мелодию голоса.
        Поем про себя, не открывая губ, а только шевелим ими. Но поем. И никто не запретит нам это делать.
        — «Священную войну»? Ну, если хочется:
...За светлый мир мы боремся,
Они — за царство тьмы.
Пусть ярость благородная...
        Сбор пионеров кончается. Кто-то остается в комнате, чтобы удостоверить дружбу и расположение к Евдокии Дмитриевне, кто-то растревожился, как Вася Черемхин. А нас несет на крыльцо, где тепло и вовсю пахнет свежей оттаявшей землей.
        Воскресенье. И мы отчасти свободные люди. Сочится влагой оранжево-глинистый высокий берег оврага, что в сторону деревни Камешкурье. Это у самого берега реки Толшмы под Николой. Отчетливы и удивительно свежи золотые копеечки мать-мачехи. Они обозначились . по всему берегу пригретого оврага. Густая синяя дымка вытекает из оврага и рдеет над рекой. Мы — это Валя Колобков, Виля Северной, Коля Рубцов... стоим на речном мосту. Большая страшная вода мечется под ногами. Слева — село Никола с церковью из красного кирпича на возвышенности, справа от моста — дорога... Далекая, непонятная, по-апрельски живая, манящая. И непролазная.
        Наверное, всем нам, кроме всего прочего, очень хотелось есть. Да, мы почти всегда ощущали недоедание.
        Сорок с лишним лет спустя мне по-прежнему мерещится вкус американского супа. Из зеленого горошка. Это блюдо запомнилось больше других. Этот суп из американского зеленого горошка, суп-пюре, детдомовцы смаковали. Выуживали по пол-ложечки, ко рту старались подносить медленнее. ан нет, тарелки пустели так же быстро, как и после овощного супа из свекольных листьев...
        Нынче, когда я захожу в диетическую столовую, то всегда смотрю на меню с ожида-нием... «Суп-пюре из зеленого горошка» вызывает воспоминания.
        К слову сказать, побывавший в начале лета 1971 года в Великом Устюге Николай Рубцов за обедом вспомнил суп-пюре... И улыбнулся.
        Да, еды было мало. Если взглянуть на фотографии тех лет, детдомовские дети — их лица могут показаться сумрачными и невпечатлительными. Да, полноты не хватало. Со снимков смотрит одна простота, доброта и застенчивость. Не было в Никольском детском доме, как правило, детей-воришек. Карманников или огородников. Как это иным бы те-перь представилось.
        Но зато, я в этом уверен, те самые цветы мать-мачехи, подснежники, а позднее любые другие были особым ритуалом радости для ребятишек только из детского дома.
        И знаете, почему только для них? Взрослые люди или дети из соседних деревень проходили мимо ромашки или луговой гвоздики. По привычке не замечали ни божеской красоты лютика, ни божьей коровки. Так оно бывает и теперь.
        Но ни один цветок, ни одна зеленая травинка не ускользали от взгляда детдомовского ребенка. Почему? Да потому, что все они были детьми земли. И никого более. Посмотрите: тот же Коля Рубцов радуется и несет в руке четыре-пять золотистых цветочков мать-мачехи. Он застенчиво передает их Евдокии Дмитриевне. Воскресные цветы. Евдокия Дмитриевна дежурит. Он не слышит благодарности или забывает ее, потому что цветы — обычный ритуал внимания. Даже самые простые — луговая герань или таволга.
        А в следующий раз он будет искать заветные зеленые цветы... Будет искать их всегда.
        На этот раз пионервожатая держит в руках новую книжку. На белой ее корке — крас-ный рисунок. Пылающие дома, виселица с казненными людьми, отряд фашистов с авто-матами. Зима... Мы уже умеем читать: «Фашисты несут нам горе, мучение и смерть». Так называется документальная хроника, только что поступившая в детский дом. «Горе», «мучение», «смерть»... — страшные слова. Это несут нам фашисты. Это те, о которых все время и везде говорят Никольские люди. И воспитатели тоже.
        Мы не видим войну, но она где-то гремит. «Неужели фашисты вот так же маршем пройдут и по Николе?» — появилась страшная мысль.
        Евдокия Дмитриевна поднимает свои ресницы, большие темные глаза. Ничего не говорит.
        Вот если б перед ней стояли люди повзрослее. А тут первоклассники.
        — Фашисты несут нам горе, мучение и смерть, — медленно говорит прочитанное Коля.
        Евдокия Дмитриевна кладет книжку в шкаф. Смотрит на карту и переставляет крас-ный флажок назад к востоку. Вздыхает...
        ...Эпизод, который ничем не вычеркнуть из памяти. Особенно эти горящие избы на белом снегу. Враги... Виселицы... Наверное, в библиотечных хранилищах Вологды до сих пор живет эта книжка.
        Был детдомовский обычай. Время от времени неизвестно каким чудом в руках у пио-нервожатой появлялись новые книжки. Новые-новые. Пахнущие типографской краской, клеем, свежей белой бумагой.
        Представьте детей, которым никогда не приходилось даже потрогать руками новую художественную книжку. И потому на нее смотрели, как на загадочную недоступность. И вот всего один экземпляр книжки «Девочка из города».
        Конечно, была организована «громкая» читка. Евдокия Дмитриевна умела донести до слушателей житейскую сущность героини, судьба которой в чем-то была родственной многим из них. Война лишила нашу героиню родителей, и она попала в семью русской крестьянки. И чужую женщину девочка называла мамой...
        Таким образом вошел в наши души и Павлик Морозов... И песня о нем.
Узнавал врагов Морозов Павел
И других бороться он учил.
Перед всей деревней выступая,
Своего отца разоблачил...
Был в тайгу заманен кулаками,
Был в тайге зарезан пионер.
        Детская восприимчивость наивна и проста. Ее можно направить и по ложному руслу. Сомнений не будет. Образ Павлика Морозова — страдальца и борца — казался вещим. Воспитателю важно было заострить наше внимание на его веру и власть души. На жестокость и обреченность врагов.
        Новая жизнь. Новый человек. Красная заря счастливой жизни. Будьте такими, как Павлик, и каждый из вас будет героем среди людей. Стремитесь к свету этой жизни, пла-тите за нее любую цену...
        Не знала, однако, Евдокия Дмитриевна, что простым человеческим идеалом для детей была она сама. Павлик Морозов вошел в души и ушел. А Евдокия Дмитриевна осталась человеческим идеалом и частицей нашего сердца. На все годы.
        Взрослой девушке или в каком-то ином значении молодой женщине всегда к лицу яркий красный цвет. Этим цветом для нашей пионервожатой был пионерский галстук.
        Ах, как жаль, что нас, самых маленьких, не пускали на вечерние летние пионерские костры. Они загорались на вересковой поляне за селом Николой. И с огорчением и с завистью провожали мы глазами пионерский детдомовский отряд. Евдокия Дмитриевна в такие моменты была внешне торжественна, внутренне прекрасна. Она верила в идеалы, была полна творческого порыва и вдохновения. Она была романтической революционеркой.
        Отряд уходил, и нам оставалось только догадываться и представлять ночной пылаю-щий костер, горячие лица ребят.
        Потом была работа. На прополку картофельного поля или детдомовской пшеницы брали всех... Но и в поле во главе с пионервожатой Перекрест дети шли торжественным маршем...
Наши брат и сестра
Бьют на фронте врага,
Значит, в поле выходят ребята.
Соберем урожай, сохраним урожай,
Будет Родина хлебом богата...
        Так, и не иначе.
        Проживающая ныне в местечке Десятина воспитательница Никольского детского дома Антонина Михайловна Жданова (Алексеевская) рассказала, что до последнего времени Евдокия Дмитриевна проживала в Пятигорске. Детдомовские педагоги бывали там и встречались с нею. Евдокия Дмитриевна, по ее словам, выглядит уравновешенной и умудренной. Она все помнит, но не может каким-то образом воссоздать образы детей из детдома. Особенно самых маленьких, каким был Коля Рубцов. Ну что ж. Это и необязательно. Важнее то, что ее, Евдокию Дмитриевну, живущие ныне детдомовцы помнят и с любовью вспоминают.
 
ПОМНЮ АННУ ГЕОРГИЕВНУ
 
        Таинство взрослого человека для мальчика или девочки всегда вызывает любопыт-ство или страх. Этим-то духом секретности и была для нас Анна Георгиевна — наш стро-гий и неподступный директор детского дома № 6. У Никольского детского дома был именно такой номер.
        С моей сестрой Граней (она меня старше на два года) мы появились в сельском Сове-те. Слабые и исхудалые. И, видимо, таким своим видом вызвали то ли жалость, то ли со-страдание. А может, просто обостряли им кому-то из взрослых административный долг. Например, председателя сельсовета (не помню его лица). Через кого-то он позвал дирек-тора. Она вошла тихо, как высокая тень, и, видимо, поняла, зачем ее позвали.
        — Нет у меня мест... Кроватей нет, одежды нет. Ничего нет... Девяносто уже. Куда еще...
        Мы слышали трескучий глуховатый казенный голос и боялись, кажется, одного...
        — В Тотьму отправляйте.
        Так далеко? В чужую сторону? Женщина увидела полные испуга наши уставшие гла-за.
        — Ладно... Следуйте за мной...
        Так состоялось наше первое знакомство. А между тем в детском доме был банный день. И был гарантирован детдомовский обед.
        Из бани я вышел, как из чистилища, остриженным, в чистой рубашке с «чужого» плеча, в штанишках — больших по размеру и с вырванным приглаженным треугольником ткани. Как раз на колене...
        Пройдут месяцы, и наш детский дом пополнится еще целой группой из 16 мальчиков и девочек.
        Я не знаю, как обошлась с властями Анна Георгиевна. Мест действительно не было. И одежды, и кроватей, и настоящего тепла в помещениях. Тогда-то и подвели к моей кро-вати семилетнего мальчика Колю Рубцова.
        А про Анну Георгиевну мы поначалу просто забыли. На людях (как мне теперь ка-жется) она появлялась от случая к случаю. Однако материальное ее воздействие властно-сти чувствовалось в довольно строгих порядках и правилах, в требовательности воспита-тельского и хозяйственного цеха.
        Двадцатого августа 1990 года я просто по зову, так сказать, сердца явился на откры-тие музея поэта Николая Рубцова. Странные чувства владели мной. Самым первым делом я посмотрел на окна «мансарды», где когда-то восседала и все вокруг видела Анна Геор-гиевна. Блики стекол слышно позванивали, меняли угол отражения. Вот оно, ее лицо. Пе-пельное, узкое, властное, сосредоточенное на чем-то, неторопливо ускользавшем за теме-нью стен.
        ...В предзимье ребятам подбирали теплую одежду. Трижды изношенная и истертая, она ложилась на плечи большим благом, согревала. А чего еще желать большего. Я с большим достоинством носил уже целый месяц куртку. Оранжевая цветом, она была ис-полосована ветхостью, вата еле держалась, хотя ее наружность на одежде обращала на се-бя самое серьезное внимание.
        Вот по этому-то поводу я и предстал однажды перед строгим директором детского дома. По ее приказанию.
        — А, Мартюков... Что это ты позоришь свою честь? Ради чего тебе хорошо учиться? Н...да. Что молчишь?
        Я поднял голову и увидел ее лицо.
        Такое соседнее, небезразличное. Лицо, перед которым можно было бы и не робеть.
        Она хвалила мое поведение. Называла фамилии примерных воспитанников. Среди них ставила меня примером.
        Вошла кастелянша (не помню ее имени).
        — Оденьте Мартюкова получше. Не хуже Рубцова, Томиловского. Младший Горбу-нов тоже в таком же виде ходит.
        ...Через две недели моя куртка была совсем новой. На ней сменили верх. Черная ткань в рубчик пришлась бы по душе каждому. Да еще новые крупные пуговицы.
        Мне представляется, что Анна Георгиевна в Николе появилась в первый год войны. Из блокадного Ленинграда. Не зная ни степени ее образованности, ни жизненных ее ситуаций и путей, я уверил себя в том, что она принадлежит к типу педагогов — макаренковскому. Образ поведения и сама ее жизнь носили в себе отпечаток чего-то аскетического и продуманного. Это был значительный человек. Не наш, не тотемский и не местный.
        Возможно, даже — это был некий «ученый» педагог. Война и сталинское время играли судьбами таких людей. Они вполне могли появиться и в нашей никольско-толшменской глуши. Редкие встречи «на расстоянии» мне запомнились почти все.
        В своем сереньком удлиненном сарафане, с непокрытой головой и короткими слегка причесанными волосами Анна Георгиевна появилась в вестибюле — внутреннем помещении, где располагалась время от времени столовая (иногда столовую переводили в боковую большую комнату, где была пионерская). Собрались все группы ребят (их было около 10 — 12, в зависимости от возраста — 1-й класс — 7-й класс).
        Прежде чем что-то сказать, Анна Георгиевна внутренне улыбнулась.
        — Слушайте внимательно...
        Все притаились.
        — Сегодня все вы поработали как следует. Может быть, устали. Видела ваши стара-ния на огороде, знаю, что нормы по заготовке веников выполнены. И по лекарственным травам тоже. Спасибо...
        Однако предстоит еще одно дело...
        Две старшие группы на исходе дня придут сюда, возьмут огородные ведра и подой-дут с ними к левой стороне внутреннего крыльца.
        — Вы поняли, куда подойти?..
        — Да... К уборным, — брякнул кто-то из старших.
        Анна Георгиевна почувствовала оживление. И деликатно продолжала:
        — Откроете крышку и почерпнете содержимое — отнесете на огород. Норма для каждого — 3 ведра...
        Да, урожаи на огороде были удивительными. Такого было не увидеть ни в одном Ни-кольском колхозе. Почти без единых травинок гряды щедро зеленели, сочно наливались. Что морковь, что брюква. Капустные кочаны нам, малышам, сильно тянули руки. Урожай складировали в амбаре по соседству. Дни уборки были самые «сытые». И нам не запреща-лось досыта набраться любого овоща. Вкусным казалось все. Даже зеленые помидоры...
        С берез во дворе осыпались листья. Пахучие, чистые и доступные для выбора... Нас никто не журил, если эти осенние разноцветные листья вдруг вылетали из учебников и тетрадей. Из-под подушек, матрасов. Из карманов. Помнится, как мы с Рубцовым раскла-дывали их по одеялу или клали на сон грядущий под голову. «Чтобы сны красивые сни-лись».
        С тех пор мне, и наверняка многим детдомовцам, снятся цветные сны. Не мог всю жизнь отделаться от них и Рубцов. Сам говорил об этом.
        А вот мы бежим на старые картофельные ямы «сражаться за Родину, за Сталина».
        Трудно не верить сейчас в перевоплощение детей, когда они играют в войну. То же самое тогда происходило с нами. Картофельные ямы — это самые, казалось, настоящие окопы. Деревянные винтовки и гранаты тоже казались настоящими.
        После жаркого осеннего «боя», однако, снова сильно хотелось есть...
        Равнодушно относиться к острому и постоянному желанию есть, оказывается, не та-кое уж страшное дело. Страшнее не есть совсем, чем есть наполовину. Полусытость-полуголод забывались, так как это ощущение было всегда. Настоящий вкус хлеба или картофеля, шоколада или свежего зеленого помидора знают только те люди, которые выжили и без хлеба, и без сахара...
        А вот из полутемного коридора через нашу опустевшую столовую прогоняет пестро-го теленочка высокая и гибкая, как ивовый прутик, девочка. Теленочек оборачивается и не хочет идти к двери. Девочка его строжит ладошкой по хребту, и лицо ее светится. Это Люся, дочь Анны Георгиевны. Семиклассница. Детдомовские девочки к ней питают осо-бый интерес. Но Люся большой дружбы с ними не водит. Это я заметил. А для нас, маль-чиков, она вообще как явление небесное, ангельское. И тоже недоступное для знаков вни-мания. Для несмелых взглядов и улыбок.
        Вот такая разница между ней и нами. Даже стена, хотя и прозрачная. Я тогда сделал вывод, что на свете существует три вида девочек: детдомовские, своеобразные интеллек-туалы, деревенские, которые приходят в школу и учатся вместе с нами. И тоже с нами не водят дружбы. И такие вот, как Люся, — небесное создание...
        Впоследствии образ Люси я рассмотрел на картине Пабло Пикассо «Девочка на ша-ре». И тогда же подумал: Люся — это фонарик Анны Георгиевны или ее вторая, светлая душа.
        В сердце маленького мальчика тоже может загораться фонарик, когда он видит не-обыкновенную для него красоту. Мы с Рубцовым собирались написать Люсе письмо. Я уже и бумагу нашел. Дело решалось Колей. Писать или не писать?
        — А о чем я буду писать?
        Действительно, о чем писать взрослой и осторожной Люсе? Не нашей. Перед которой стена и Анна Георгиевна.
        ...20 августа 1990 года. Над крышей и над березами летают голуби. Вроде бы они раньше здесь не водились. Но голуби нынче везде. И двор одичал. Одна примятая ло-шадьми желтеющая трава.
        С другой стороны, с крыльца, на улицу открывается музей. Слышатся речи. Для меня это не музей. Для меня это возвращение.
        И еще последний вопрос мне хотелось бы задать Анне Георгиевне. Порой велико-душная, порой проницательная, она тем не менее делала большие упущения в своей диа-лектической педагогике.
        Нередко в детский дом поступали дети семейно — брат с сестрой, сестра с братом. Один — старший, другой — младший. Их разводили по «сторонам». И никто больше не заботился о том, чтобы они всегда хранили близость, родство.
        И даже в последний миг разлуки, когда старшего отправляли на «производство», ми-лосердия к младшему не проявлялось. «Как он с собой наедине?» — вопрос не появлялся.
        Наш ровесник Коля Чумаков проводил свою старшую сестру Настю, расстался и я со своей Граней...
        Анна Георгиевна выбирала кандидатов, не мучилась горечью разлук...
        Двенадцати-, тринадцатилетние девочки уходили и уже никогда не возвращались к родным порогам. На фабрики больших городов, на заводы... Фраза «на производство» вы-зывала всегда чувство смятения и горести. Особенно если разлучались брат с сестрой, сестра с братом...
        На «производство» провожали старших всем детдомом. Со слезами, со всхлипывани-ями... Для этого всегда выбирались теплые августовские дни. Но вот улеглась на дороге пыль, высохли глаза. Ни ропота, ни обид.
        Анну Георгиевну снова видели сидящей у окна. Размышляющей о сложностях жизни.
        Ее давно уже нет в жизни. Она только в памяти.
 
ЧУВСТВО ПЕСНИ
 
        За прошедшее десятилетие, и не только, — за время после ухода Николая Рубцова как-то внезапно одно его стихотворение за другим были переложены на мелодии и стали жить еще одной — духовной стороной музы.
        Я просто хочу сказать, что рубцовские песни наших лет несколько приглушили его слово, ограничивали или ставили в положение утраты истинной его интонации.
        ... - «Я долго буду гнать велосипед...» Ни за что бы не подумал, что эта строка из сти-хотворения поэта приобретет гитарное звучание. И вообще будет песенной. Одно дело — композиторы, другое — исполнители. Не в обиду им будет сказано, но до сути настоящего понимания поэзии Рубцова они еще не докопались. Вернее сказать, не услышали их долгие и напевные гласные звуки.
        Одна лишь удача, на мой взгляд, стала единой и верной, стала точкой отсчета. Это произошло на одном из московских конкурсов молодых исполнителей.
        Не помню года, по меньшей мере лет 6—8 прошло. Поразила меня тогда Гинтаре Яутакайте — певица из Литвы. Спасибо и ей, и телеэкрану, что я наконец-то принял без ропота, как свое внутреннее, по-северному душевное и глубокое чувство — чувство пес-ни.
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды...
        Членов жюри, по-видимому, тоже обворожило исполнение. Первое место... В одно время наше песенное исполнительство ушло от традиций. Потерялась «самая» жгучая, самая «смертная» связь между душой русского народа и современными певчими. Странно, что клубочек тонкой ниточки этой связи оказался в руках у девушки из Вильнюса...
        На Толшме и по берегам Сухоны женщины «выкладывали» свои души именно с та-кой же одухотворенностью и так же понятно, когда пели о своих самых страстных жела-ниях и чувствах.
        «Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто». Поэт был уверен в себе. И надо было увидеть эту главную строку рубцовской поэзии. И от нее вести беседы крити-кам и певцам, людям, читающим Николая Рубцова...
        Теперь представьте Никольский детский дом 194... года. Мрачная погода, недостаток света в помещении, где в ожидании сидят дети. Час, когда по деревням проскачут и заго-рятся огоньки окон. Тоска... Тоска и горечь, поделенные между всеми людьми на свете.
        Кабы не песня... Как жить бы...
        Обычай детдомовских детей — петь, когда все вместе, — зародился давным-давно. Песня здесь имеет свое особое право, свой особый репертуар. И поется она не по любому случаю. Дети, или, проще, ребята, ожидают ужина. Не стучат ложками, не топают ногами, не толкаются. Длинный дощатый стол, по сторонам — скамейки. Керосиновая лампа со стены освещает, в общем-то, их умиротворенные лица.
        Двадцать — двадцать пять мальчиков и девочек — скажем, первая смена. Первая, вторая или третья — какая разница. Как само собой, естественно и без волнения запевалы послышался детский девчоночий голос:
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой
Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: «Давай улетим!»
Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора...»
        Настоящий подъем голосов...
        ... С чего бы вдруг такая странная и недетская песенка?
        Не надо недоумении. У песни есть голос, есть время. Напев ее драматичен. Пушкин-ское слово и слог создают простор и смятение чувств.
        Поют все. И тишина помогает.
        А мальчик Коля Рубцов молчит.
        Молчит. На первых порах. Я вижу его печальные блестящие глаза...
        Это сейчас что-то может значить. Становится понятным. И мысль о воздействии пес-ни неоспорима. Это было «закладкой» чувств. И разве не эхом отзываются его посветлев-шие строки о «горнице»? Свет далекой звезды еще где-то пробивался во мраке ночей и осеней, горел огоньком на окне у девушки...
И пока за туманами
Видеть мог паренек,
На окошке у девушки
Все горел огонек...
        «Стойте, дети!» — песню об огоньке педагоги детского дома считали крамольной, т.е. не детской. Запретной. Значит, для детдомовцев — «безнравственной». Поскольку она была песней о любви. А любовь — понятие, постижимое только взрослыми.
        Не тема любви, а образ живой картины волновал и представлялся детям на фоне че-ловеческих переживаний.
        Нельзя так нельзя. И нельзя было отказать в послушании нашего общества.
        Но огонек уже горел в другом месте:
В низенькой светелке
Огонек горит...
        Но тем временем открывалась заветная дверь кухни, и дежурная из старших воспи-танников подавала на стол. Сначала кусочек хлеба. Он умещался на неширокую детскую ладонь. Остро чувствовался его легкий вес и запах.
        Какой запах хлеба! Он не выдерживал ожиданий, напрашивался исчезнуть без остат-ка во рту. Так часто и бывало. То, что подавалось на тарелке, с сожалением и тем же удо-вольствием съедалось без хлеба.
        Следующий вечер начинался повторением тоже давно заученных мотивов войны, геройства и страданий.
        Со временем я постараюсь полностью воспроизвести тексты любимых нами песен. Они уже давно не живут, забыты.
        Запевают обычно девочки:
Между гор, между Карпатских
Пробивался наш отряд,
Пробивался ночью темной
Санитарный наш отряд.
Впереди несли носилки —
На носилках красный крест.
А с носилок слышны стоны:
«Скоро, скоро ли конец?..»
«Подождите, потерпите, —
Утешала их сестра,
А сама едва шагала —
Вся измучена была. —
Вот на станцию приедем —
Напою и накормлю,
Перевязки всем поправлю,
Всем я письма напишу».
И сестрица пишет-пишет...
А на сердце тяжело.
Муж ее давно убитый,
Сердце кровью облито...
        Кого не тронут эти простые слова? Кто не представит этот санитарный обоз со смер-тельно раненными людьми? Война, она война. В сердце каждого ребенка. Песня лишь искала и находила свой отклик, свой ход чувств и мыслей.
Прости-прощай, Москва моя родная,
На бой с врагами уезжаю я.
Прости-прощай, подруга дорогая.
Пиши мне письма, милая моя.
Не забывай, подруга дорогая,
Про наши встречи, клятвы и мечты.
Расстаемся мы теперь,
Но, милая, поверь, дороги наши
Встретятся в пути,
В бою суровом, в грохоте разрывов,
Когда кругом горит все от огня.
Но знаю я, что из Москвы далекой
Твоя улыбка ободрит меня...
        А ведь это тоже свет в окошке. Свет счастья того, кто верит...
        Не думайте, что тут возникали какие-то проблемы непонимания. Детдомовские ребя-та взрослели скорее, они прошли уже испытания горем и разлуками, приобрели способ-ность жить и острее чувствовать...
        И сострадать всем, кому больно и тяжело.
        Запевается «Ивашка».
На болоте близ лесной дорожки,
Что легла обходом на Рязань,
В рубашонке красненьким горошком
Там лежал убитый партизан.
Кровь текла и красила рубашку.
Чуть прикрыты карие глаза.
Ах, зачем, веселенький Ивашка,
Ты пошел обходом на Рязань.
На болоте журавлиха стонет,
Громко-громко плачут кулики.
Не придет Иван теперь весною
В старый домик — домик у реки.
Ждет-пождет Ивашкина мамаша,
Все проплачет карие глаза.
А над трупом вьются-вьются пташки,
Здесь лежит убитый партизан.
        Почему-то главным в песне мы считали не мелодию-мотив, а слова. В песне всегда есть сюжет, действие. А «музыка», казалось, ни при чем. Лаконичность содержания вы-страивалась в ощущение, приучала к пониманию самой песенной сущности. Не оттуда ли происходит рубцовская песенность? (Я тоже, сочиняя свои стихи, пою их, напеваю.) Так и Рубцов — большинство своих стихов наделил музыкой, зримым звучанием. Он «слышал» сопровождающее его «пение хоровое» и «видел» «незримых певчих».
        Возможно, не перед ужином, а в какое-то другое время чаще других запевалась пе-сенка про... букашечку:
Жила-была букашечка
В лесочке под кустом.
В лесочке, в колокольчиках
Букашечкин был дом.
В лесу поспели ягодки.
Детишки в лес пошли
И спящую букашечку
В том домике нашли.
Ванюша злой был мальчик,
Ей крылья оторвал.
«Лети теперь бескрылая», —
Ванюша ей сказал...
        Мне иногда приходит мысль: не от этой ли, казалось, бесхитростной песенки явились на свет «цветы»?
По утрам умываясь росой,
Как цвели они... как красовались,
Но упали они под косой,
И спросил я:
«А как назывались?»
        Что-то тайное в их развязке заключалось и в судьбе букашечки, которую лишил кры-льев злой мальчик Ванюша. Воображение детского сознания сохранилось. Оно даже при-водило поэта к размышлению.
        Пусть не покажется, что души воспитанников могли только горевать, всегда печа-литься. Вот совсем иная по настроению и сущности песенка. «Жил я у пана».
Жил я у пана
Первое лето.
Нажил я у пана
Курочку за это.
Моя курочка
По двору ходит,
Деточек выводит.
Кричит-кричит, орет-орет —
Кудах, кудах, кудах...
Жил я у пана
Второе лето.
Нажил я у пана
Уточку за это.
Моя утя-водомутя,
Моя курочка
По двору ходит,
Деточек выводит,
Кричит-кричит, орет-орет,
Кудах, кудах, кудах...
Жил я у пана
Третье лето.
Нажил я у пана
Гуся за это.
Мой гусь га-га-га,
Моя утя-водомутя,
Моя курочка (и т.д. припев с перечислением).
Жил я у пана
Четвертое лето.
Нажил я у пана
Барана за это.
Мой баран — по горам,
Мой гусь — га-га-га,
Моя утя-водомутя,
Моя курочка... (и т.д.)
Жил я у пана
Пятое лето.
Нажил у пана
Быка за это.
Мой бык — с горы прыг,
Мой баран — по горам... (и т.д.).
        Песенка могла длиться без конца. Только имей собственное творческое воображение.
        — А знаешь, — сказал однажды Рубцов, — я придумал... И он пропел так:
Жил я у пана
Шестое лето,
Нажил я у пана
Сани за это.
Мои сани
Едут сами,
Мой бык — с горы прыг.
        Этот эпизод не мог выскользнуть из памяти. Сочинил его он, когда учился в первом классе...
        Ради веселья и улыбки звучала и песенка дровосеков:
Мы в лесу дрова рубили,
Рукавицы позабыли.
Топор — рукавицы,
Рукавица да топор.
Рукавица дров не рубит.
А топор не греет руки...
        А уже песенку про Сему следует вспомнить всю. Она чисто с детдомовским дидакти-ческим содержанием.
Сема первый был на улице злодей.
Бил котят, утят и маленьких детей.
В окна палками, камнями он бросал,
Свою маму он дурехой обзывал,
Огороды все обшарил он кругом —
Поздно вечером попался он в одном.
Уж как били-колотили его там,
Нос разбили и помяли все бока,
А помявши, к маме лютой повели.
Сема плачет: мама-мамочка, прости.
Не простила ему мама лютая,
А наутро в детский дом отправила.
Сема наш теперь не курит и не пьет.
С пионерами под барабан идет...
        Многие годы спустя, проходя сквозь строй жизненных испытаний, я ни на день не терял памяти своего начала.
        Нас обижало слово «сирота». Любого из нас. Однако чувствовать себя сиротой вы-нуждали обстоятельства воспитания.
        Детский дом был закрытой «зоной» для постороннего люда. Сюда не осмеливались заглядывать дети со стороны, не наносили дружеских визитов организованные обще-ственники села и окрестных деревень.
        У жителей бытовало слово «приют».
        «Вот не будешь слушаться, отдам в приют», — говаривала иная мама своему дитяти. А приют считался уделом обездоленных и нищих. Это в простом деревенском народе. Я не помню случая, чтобы какая-то родственная душа — тетя, дядя в системе навещали сво-их малых сирот. Отцов же и матерей у иных ребят совсем не было.
        Бывало, нет-нет да и пропоется «чувственная» сиротская песня.
Послали меня за малиной,
Малины я там не нашла.
Нашла я там крест и могилу,
Котора травой заросла.
Упала в траву я густую
И громко рыдать начала:
— Ой, мама, ты спишь и не слышишь,
Как плачет сиротка твоя.
— Уйди же, уйди, дорогая,
Уйди же, сиротка моя.
Возьмут тебя люди чужие,
И будешь у них, как своя.
Отец твой, злодей и бродяга,
Оставил сиротку тебя...
        Эта песня с простым печальным напевом вызывала понятную грусть, была близкой сердцу. Песенная тема смерти и сиротства обостряла детское воображение и Николая Рубцова:
Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи...
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
— Где тут погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу. —
Тихо ответили жители:
— Это на том берегу.
        В стихотворении «Тихая моя родина» поэт описывает места вроде бы той самой Ни-колы, где был детдом. «Купол церковной обители», «Вырыли люди канал» и «Школа моя деревянная» — это «вещи» Никольские. В какой-то другой школе Рубцов не учился. Но мать поэта, увы, похоронена в другом месте, не в Николе... Рубцовский поэтический образ связал воедино его ощущения «родины». Родины, увы, тоже воображаемой.
        Сиротство военных лет было с несколько другим лицом. Оно наполнялось неотвра-тимой, но благородной сутью. У многих из нас не было матерей, но были отцы, братья.
        У детдомовского пионерского костра гордо звучала песня:
С нами брат и сестра
Бьют на фронте врага,
Значит, в поле выходят ребята.
Сохраним урожай, соберем урожай.
Будет Родина хлебом богата.
Слушай, Родина, клич пионерский:
Пионер на посту боевом.
Мы поможем в бою за отчизну свою
Беззаветным упорным трудом.
        Можно было бы привести еще десяток песен на тему стойкости, патриотизма и силы народа. Песня про Таню-комсомолку (Зою Космодемьянскую), о краснофлотцах, о двух Петях, о боевой винтовке, песня о Щорсе (о Щорсе пели даже две песни — «Шел отряд по берегу» и «По Украине молодой годы волновались, по дорогам, по степям гайдамаки шлялись»), песня о том, как фашисты увозили наших людей в порабощение. Она называ-лась «Раскинулись рельсы широко». Это была переделка морской песни и звучала так:
Раскинулись рельсы широко,
По ним эшелоны спешат.
Они с Украины вывозят
В Германию наших девчат...
        Особо любимой песней почему-то была
Скакал казак через долину,
Через Маньчжурские края...
        Она значилась также в числе запретных, потому что была песней о любви взрослых.
        Думаю, и в этом уверен, рубцовский гений, певчие струны его души были натянуты не таинственным мастером, а острым ощущением нужды в песне. Это ощущение было постоянным, трепетным. Ощущением первой необходимости.
Все облака над ней,
Все облака...
В пыли веков мгновенны и незримы,
Идут по ней, как прежде, пилигримы,
И машет им прощальная рука...
(«Старая дорога»)
        У этого рубцовского стихотворения нет даты, когда оно написано. Трудно догадаться любому читателю, о какой такой старой дороге так зримо и художественно повествует поэт. Дорог у Рубцова было множество. Со строем звенящих проводами столбов, с березами и ромашками по сторонам, с пылью во все времена. Дороги железные... Дороги с прощальными гудками пароходов, с печальными дождями осени.
        По воссозданному образу я угадываю одну-единственную и самую трудную для пре-одоления дорогу — от села Никольского до села... Красного... Дорога на родину. Дорога от родного порога... На обоих ее концах — села наших судеб.
        Красное село, как оно значится на географических картах, здешний народ называет проще: Устье. Иногда — Устье-Толшменское. Скажи иному старому жителю с верхней Толшмы, он ни за что не согласится: «Устье знаю. Красное?.. Нет». Однако судьба боль-шинства крестьян с обоих берегов реки Толшмы постоянно связывалась с этим красивым встарь, высокомерным, а потому для иных равнодушным старинным поселением.
        В 1986 году ранним июльским утром я переправился на другой берег Сухоны, на Че-репаниху. Деревню напротив села Красного. Из Черепанихи скоростным прямым рейсом отправляются автобусом на Тотьму. Пришлось ожидать. Автобус пришел с небольшим опозданием. Местные красносельские подростки и бабы с ходу овладели местами и уже умиротворенно поглядывали на родной противоположный берег Сухоны. На родное Красное село...
        Между тем автобус со стороны Николы только-только притормозил у паромной пе-реправы. Пассажирам предстояло еще преодолеть реку.
        Я понимал, как это непросто — оказаться на их месте.
        — Чего ждать... Автобус и так полон. Ехать надо... — начинала заводиться и подсо-танивать одна из молодых бабенок. Чтобы шофер слышал.
        — Подождут другого рейса. Всегда их только жди — не баре, — вторила ей женщи-на, годами значительно старше.
        Тогда я, находясь в среде этой откровенной человеческой холодности, с добрым чув-ством подумал о шофере. Может быть, он был бы вправе не ожидать лишних людей. И мог бы оправдаться. Может быть.
        Благодарные пассажиры с верховья Толшмы знали по опыту, чего стоит не уехать в Тотьму. Те, говорившие, наверняка не открыли бы дверь постороннему человеку. Даже окажись этот человек без крыши над головой на ночь или в непогоду.
        Красное село за свою долгую историю просто устало от паломников, которые шли и шли от деревни к деревне по пыльной летней дороге. И в холод зимой. Шли к большой реке, к большим городам.
        Возможно, оно стало Красным, т.е. красивым, отчасти на медные гроши ночлежни-ков. Но стало хиреть с тех пор, как обезлюдели деревни по берегам Толшмы. Кроме села Никольского... Что в двадцати пяти километрах от Устья. Если иметь в виду старую доро-гу.
Но этот дух пройдет через века!
И пусть травой покроется дорога,
И пусть над ней печальные немного
Плывут, плывут, как мысли, облака...
        Если бы не торопила жизнь! Как хотелось бы отказаться от удобного транспорта и пройти все версты трудного пешего пути! И в одну, и в другую сторону.
        Старая дорога в сторону дома имела добрые свойства. Звала ускорить шаг, прибавля-ла силы. Это была дорога встреч на каждом ее километре.
        В нашем городе говаривали: до Засеки бегом добежишь (деревня в пяти километрах от пристани Устье-Толшменское), до речки Половинницы (ручей на половине пути) дой-дет и хромой. Половинница всегда была местом отдыха. Свежая, лесная вода, прохлада пологих травянистых бережков. Тишина и приют берез и сосен. Тенисто в жару. Здесь утоляли жажду. А умывались, когда было очень пыльно, в Толшме.
        Старая дорога и ее спутница тропинка делали все, чтобы путник, где надо, спрямил свою дорогу, а где надо, вышел на берег настоящей реки. И так, пока идешь до села Ни-кольского, несколько раз. Облегчала она мысли человека.
        Смотря какой путник. Если с родней в попутных деревнях, дорога приведет его к любимому порогу, если он торопливо идет по прямым узким ленточкам пешеходных тропинок.
        Но как бы ты ни спешил, река тебя остановит и прикажет ей поклониться. Живой влаги напиться и свежестью ободриться, т.е. умыться из реки.
Здесь каждый славен — мертвый и живой,
И оттого, в любви своей не каясь,
Душа, как лист, звенит, перекликаясь
Со всей звенящей солнечной листвой.
        Пройти и не заметить серебристый ивняк у отмели, «чету белеющих берез» на залив-ной пойме?
        Н. Рубцов с горечью сказывал: «Жаль старой дороги. Новую прямую прокладывают. Разрежут все на мелкие части... Пешеходам ничего не остается». Примерно так.
        Действительно, с горечью узнаю, что перестала существовать деревня Фатьянка. От-крытая каждому путнику нашего Никольского сельсовета деревня.
        Некогда ряд двухэтажных узорных изб был украшением деревеньки на зеленой, обте-каемой лужайке. В этой деревне жила наша одноклассница Нина Соболева. Это была де-вочка с особенным нравом. Умела наряжаться, быть всегда румяной, счастливой. С глаза-ми тайной деревенской кокетливости. Горделивой... С предрасположенностью крепкой независимой женщины.
        — Соболеву помнишь? В деревне Фатьянка на старой дороге.
        Иные забылись, а я ее помнил. Девочку, у которой серые глаза. Из деревни, которая стояла на старой дороге. Которая приходила в школу в нарядном желтом с цветами и ки-стями платке...
        Запомнились покатые поля за Фатьянкой, среди летнего разнотравья — желтая изви-листость дороги. Еще один километр легкого пути к Николе. С горки. С предчувствием близкой сырости болотин и озерин. К деревянному переляевскому мосту через Толшму, что под самым селом Никольским. Под красной церковью Николая Чудотворца.
        Была церковь... Остались одни столбы да рваные старого железа прутья. Вывернутые наизнанку. А мост тот — важнейший атрибут старой дороги.
        Новое никольское поколение будет недоумевать: почему мост переляевский?
        Есть на это ответ. Как мост, так и того человека, имя которого я назову, следовало бы почтить низким поклоном. Переляев Михаил Александрович. Этого старого человека я случайно встретил в Великом Устюге в 1969 году. В прошлом прораб-строитель местных дорог и мостов, он дорогами судеб в двадцатых — тридцатых годах оказался в Тотемском районе. На старой дороге, что вела в Николу.
        Дорога была такой непролазной и непроходимой, опасной и длинной, что прораб трижды выругался, проклиная свою судьбу. И принялся задело...
        Минуло два года, и пошли Никольские обозы по чистому тракту — прямо к большой реке Сухоне, к селу Красному. А в 1929 году переляевские строители-дорожники возвели мост в Николе.
        Какая красота! Посмотреть на творение Переляева приходили все...
        Движение на дороге совсем оживилось. Но вдруг поползли слухи — один страшнее другого. На темном волоку, что за деревней Орлово, у речки Половинницы, обозников стали грабить. Бывало и убивать. Вот тут-то и появился недобрый смысл названия волоку — его стали называть Переляевским.
        ...Михаил Александрович тогда горестно улыбнулся: «Были времена, помнят меня люди...»
        Мост со строительством новой дороги на Николу потерял свое значение. Рушился, догнивал. Теперь одни столбы из реки напоминают о былом его величии. Не стало и Ми-хаила Александровича.
        В Великом Устюге его помнят по нынешнему городскому рынку. Это он, уже будучи старцем, нашел место в городе, возвел постройки. Рынок стал просторнее и удобнее. Было бы чем торговать. А в недавнюю бытность Н. Рубцова была построена новая дорога.
        ...Выхожу на высокий сухонский берег. Красное село. Приземистое, с разрозненными старыми постройками на окраине. За селом начиналась старая дорога. Тянет узнать, посмотреть на ее первую версту. Вспоминаю всю ее от начала до конца. Только нет пока времени и полной власти над собой, чтобы пройти ее, как в молодые годы. А впереди — новая дорога.
 
Нинель Старичкова
Вспоминая поэта
   Говорят, что любые потрясения, даже самые ужасные, со временем теряют свою остро-ту. Может быть. Но я со всей откровенностью могу сказать, что с той минуты, 19 января 1971 года, когда весть об убийстве поэта Николая Рубцова разнеслась по городу, в сердце моем не утихает боль. И чем дальше в прошлое отступает черный день, тем сильнее чув-ство невосполнимости и чувство вины: не уберегли.
        Мое состояние, наверное, поймут те, кто знал Рубцова при жизни, и даже те, кто со-всем недавно открыл для себя светлый мир рубцовской лирики.
        И совсем не случайна людская тяга к познанию личности поэта. Так возникают ле-генды, всевозможные домыслы. Плетутся даже грязные небылицы людьми, которые были якобы друзьями Рубцова. Кто теперь докажет, что это неправда? Но это дело совести и чести говорящих и пишущих. Всякое искажение фактов биографии дает неправильное представление о становлении Рубцова как гениальной личности, как истинно русского человека.
        Может, это прозвучит странно, но клянусь светлым именем поэта, друзей у него было немного. Вот как он говорил мне сам глубокой осенью 1969 года перед отъездом в Тотьму:
        — Я всех называю — друг, друг... А друг у меня только один — Василий Иванович Белов.
        И еще говорил поэт о том, что встречаться и разговаривать можно со многими людь-ми, но понять друг друга могут только те, кто находится на одинаковой душевной волне. Видимо, это роднило его с Беловым.
        Признаюсь, мне трудно писать эти строки, потому что нахлынувшие воспоминания во сто крат усиливают все пережитое, и невольно добавляют соль в саднящую рану.
        Передо мной в памяти постоянно выплывает горящий, воспаленный и умоляющий взгляд Рубцова, тихо, со вздохом сказанное:
        — Напиши обо мне, да, да, Неля, серьезно, напиши, напиши...
        Это было сказано еще в 1968 году, когда дали ему комнату на Армейской набережной (подселение к семье партийного работника). Понимаю, что писать о Рубцове— ответственное и сложное дело. Время жизни поэта в Вологде совпадает с расцветом его таланта. Случайно ли это? И почему именно в Вологде, которую он любил и где ему хорошо работалось, настиг его трагический конец? Много вопросов, на которые еще никто до сих пор не ответил. Но ответы найти можно. Если внимательно день за днем проследить жизнь Рубцова в городе, то многое откроется, как говорят, даже невооруженному глазу.
        Мне выпало большое счастье быть рядом с Николаем Рубцовым почти весь период его постоянной жизни в Вологде — с марта 1967 года и до конца его жизни. Только в 1970 году наши встречи были редкими.
        Очень много незабываемых минут общения с поэтом. Внимать его откровениям о прошлом и настоящем России, о странностях житейских обстоятельств, особенностях дет-ства, быть в какой-то мере причастной к его творческой лаборатории — это было для меня и радостью, и гордостью. Ведь не секрет, что Рубцов был не только очень скромным, но и скрытным человеком. И естественно, что не для всех были открыты тайники его души.
        Откуда в таком хрупком, казалось бы, человеке, мощная притягательная сила? Это для многих оставалось и остается загадкой.
        Вот пример из моего первого знакомства с Рубцовым, то есть с его стихами. А было это примерно в 1963—64 годах, когда в газете «Вологодский комсомолец» публиковались подборки его стихов. На меня лично стихи подействовали, как взрыв. Я читала и перечитывала:
В этой деревне огни не погашены,
Ты мне тоску не пророчь...
        Но больше всего поразило стихотворение «В горнице», ставшее теперь хрестоматий-ным. Помню, я ходила по комнате возбужденная, со слезами на глазах, и все повторяла: «Вот это поэзия! Вот это поэзия!» Мне казалось кощунством публиковаться рядом с Руб-цовым. (В то время появились в «ВК» мои первые стишата). Уже тогда я поняла: Рубцов — это явление в поэтическом мире. Обо всем этом я рассказала при личном знакомстве в 1965 году Николаю Рубцову, когда он присутствовал у нас в Вологде на литературном семинаре. Он слушал меня внимательно, слегка наклонив голову набок, как бы прислушиваясь и к себе. С тех пор невидимая ниточка связала нас, завязывая все более сложные узелки. У меня и сейчас хранятся дома первые подборки стихов Рубцова из «ВК» с прекрасными пейзажами, рисунками Г. Бурмагиной. Но существует и какая-то разрушительная сила, уничтожающая документальные материалы и вещи, связанные с именем Рубцова. Так пошел на слом дом по улице Ворошилова, где жила семья Рубцовых. Нет уже характерного для Вологды двухэтажного дома по улице Гоголя (на его месте здание суда), где у поэта Б. Чулкова некоторое время жил и часто бывал Николай Рубцов. Разрушен памятник деревянного зодчества — Вологодская земская станция (1857 год) на улице Разина, где у журналиста Н. Александрова очень часто бывал поэт и называл это место уголком деревни в городе.
        В краеведческом музее на открытии юбилейной выставки, посвященной Николаю Рубцову, старшая сестра поэта Г. Шведова из Череповца рассказывала мне, что к ней на квартиру приходила женщина, представилась писательницей Валей и взяла весь фотоар-хив, который был дан сестре поэтом на сохранение. Кто это был? Известно ли это храни-телям творческого наследия Рубцова?
        Непонятен и такой факт. Женщина, у которой квартировала семья Рубцовых, на ули-це Ворошилова, после сноса дома длительное время жила на улице Ветошкина.
        — Вполне вероятно, что у нее остались личные вещи семьи Рубцовых, фотографии,— говорила 3. Шадрунова, проживавшая раньше в соседстве с Рубцовыми.— Но, видимо, никого это не интересовало.
        Что я могла ответить 3. Шадруновой? Мне самой многое непонятно. От кого распол-заются по городу (а может, и дальше) слухи, что Рубцов сам себя привел к трагическому концу? Предсказал: — «Я умру в крещенские морозы»,— так и сделал. Не так ли? Знаю, например, что поэт всегда плохо чувствовал себя зимой.
        — Не люблю зиму,— говорил он.— Зимой холодно и неуютно.
        Можно понять, какие мысли одолевали Рубцова, если вспомнить его бредущим по глубокому снегу в серых поношенных валенках, в демисезонном пальто с чужого плеча. Приподнятый воротник не спасает от ветра, черная потертая папаха на голове не закрыва-ет покрасневшие от мороза уши. Руки без перчаток глубоко засунуты в карманы. Иногда он согревает их дыханием. Идет туда, где нет крыши над головой. Идет в бесконечность... Но, несмотря на жизненные невзгоды, поэт не собирался умирать. У него были большие творческие планы.
        — В моих стихах,— признавался он,— две стихии. Стихия моря и стихия поля. О поле я много написал, а о море мало. К нему еще вернусь...
      (Материалы с воспоминаниями О Николае Рубцова любезно предоставила  Л. П. Фе-дунова, руководитель Санкт-Петербургского Рубцовского центра.)