Франциск в русской литературе и философии
Интерес к Франциску в России появился в так называемом Серебряном веке русской литературы. Это было связано, прежде всего, с таким литературным течением, как символизм. Для самого Франциска, как и для его последователей, напиример, для Антония Падуанского, Убертино Казальского и др., было характерно символическое видение мира. Ограничусь лишь двумя примерами. Антоний Падуанский в проповеди на третье воскресенье Адвента цитирует стих из книги пророка Исайи «Вол знает владетеля своего, и осел – ясли господина своего» и тут же делает неожиданный вывод: «Вол, то есть разбойник на кресте, владетеля своего, говоря: Помяни меня. И осел, т.е. сотник, ясли господина своего» (Antonius de Padua. Sermones Dominicales Adventus et De tempore. Pedeponti, 1739, p. 8). А Убертино Казальский в своей книге «Arbor vitae crucifixae Jesu Christi» сравнивает Франциска и Доминика с Илией и Енохом (двумя свидетелями, описанными в 11 главе Откровения Иоанна Богослова) (Inter quos in typo Heliae et Enoch Franciscus et Dominicus singulariter claruerunt) (Ubertino de Casale. Arbor vitae crucifixae Jesu Christi. Venezia, 1485, p. 427). Подробнее о символическом видении мира у самого святого Франциска смотри в статье «Богословие святого Франциска». Совсем другими причинами, чем у символистов, был обусловлен интерес к Франциску у Льва Толстого. Толстой, создававший свое собственное нравственное учение на основе Евангелия, пытался найти в мировой культуре что-нибудь близкое к собственным мыслям. Этим объясняется его интерес к личности и творчеству св. Франциска, о чем сохранились свидетельства в его «Дневнике» и в воспоминаниях современников. Интерес к святому Франциску был также связан с рецепцией западной литературы от Данте до Верхарна. Ведь Серебряный век в России – это и век расцвета переводческого творчества. Наконец, интерес к святому Франциску принял особенный характер у тех деятелей русской культуры, кто профессионально изучал католичество и вообще западноевропейское средневековье (Герье, Карсавин) или же интериоризировал католическую духовность (Вячеслав Иванов, о. Сергий Соловьев, Лев Эллис, Л.Ю. Бердяева). Интерес к личности св. Франциска был столь велик, что затронул и «широкие массы русской интеллигенции», – от «левых» В. Хлебникова, М. Шагинян и И. Эренбурга, до «правых» – Б. Зайцева, И. Ильина, Н. Лосского.
Лев Николаевич Толстой (1828-1910)
Лев Николаевич Толстой заинтересовался личностью Франциска уже на закате жизни, прочитав в оригинале книгу П. Сабатье Vie de S. Franсois d'Assise, впервые изданную в Париже в 1893 году. О том, что этот интерес был достаточно глубоким, свидетельствуют как дневники Толстого, так и воспоминания его современников.
Дневник Александры Толстой. Запись от 22 июня 1903 года:
«Как-то на днях папа переводил Лине [Александре Владимировне Толстой, жене Михаила Львовича Толстого] с английского слова Франциска Ассизского и так был тронут тем, что переводил, что чуть не заплакал. Это был рассказ о совершенной радости» (Толстая А.Л. Дневник 1903 года// Октябрь № 9, 2001).
Сам Л.Н. Толстой неоднократно пишет в своих «Дневниках» о Франциске Ассизском:
Запись от 22 декабря 1893 года: «События были за это время еще: книга Sabbatier о Франциске. Подняло во мне воспоминания о прежней страстности добра, полного, на деле, жизнью исполнения истины» (Л.Н. Толстой. Собрание сочинений в 20 томах. Т. 19. М., 1965, с. 493). В примечаниях литературоведа А.И. Шифмана (1907-1993) к этому месту говорится: «Книга Поля Сабатье «Жизнь святого Франциска Ассизского». По рекомендации Толстого она была в 1898 году переведена и издана в «Посреднике»» (Л.Н. Толстой. Собрание сочинений в 20 томах. Т. 19. М., 1965, с. 615).
Запись от 19 июня 1903 года: «Перечел Франциска Ассизского. Как хорошо, что он обращается к птицам, как к братьям! А разговор его с frеre Lеon о том, что есть радость?! (Л.Н. Толстой. Собрание сочинений в 20 томах. Т. 20. М., 1965, с. 172). В примечаниях литературоведа А.И. Шифмана (1907-1993) к этому месту говорится: «Толстой читал книгу П. Сабатье «Жизнь св. Франциска Ассизского», М., 1898. Упоминаемый им разговор Франциска Ассизского с братом Львом о радости позднее был включен Толстым в сборник «Круг чтения». По мысли Франциска Ассизского, радость – в том, «чтобы перенесть незаслуженный укор, потерпеть от него телесное страдание и не испытать враждебности к причине укора и страдания, радость в сознании настоящей веры и любви, такой, какую не может нарушить ни зло людей, ни свои страдания» (ПСС, т. 41, стр. 330)» (Л.Н. Толстой. Собрание сочинений в 20 томах. Т. 20. М., 1965, с. 494).
Запись от 14 января 1907 года: «Нынче думал о том, что невозможно спокойно жить с высоким о себе мнением, что первое условие спокойной и доброй жизни это – то, что говорил про себя Франциск, когда его не пустят. И нынче все утро был занят этим уменьшением своего знаменателя. И, кажется, не бесполезно: живо вспомнил в себе все то, что теперь осуждаю в сыновьях: игрецкую страсть, охоту, тщеславие, разврат, скупость… Главное, понять, что ты – самый ниже среднего уровня по нравственности, слабости, по уму, в особенности по знаниям, ослабевающий в умственных способностях человек, и не забывай этого, и как легко будет жить. Дорожить оценкой Бога, а не людей. Признавать справедливость низкой оценки людей» (Л.Н. Толстой. Собрание сочинений в 20 томах. Т. 20. М., 1965, с. 260). В примечаниях литературоведа А.И. Шифмана (1907-1993) к этому месту говорится: «Проповедь Франциска Ассизского о смирении. Толстой включил ее в свой сборник «Мысли мудрых людей на каждый день» (ПСС, т. 40, стр. 69-70) (Л.Н. Толстой. Собрание сочинений в 20 томах. Т. 20. М., 1965, с. 515).
П.И. Бирюков в «Биографии Л.Н. Толстого» так толкует это место из «Дневников»:
«Эта запись требует объяснения по двум пунктам. Выражение «что говорил Франциск, когда его не пустят» — есть намек на известный рассказ из жизни Франциска, передающий его разговор с его учеником о том, «в чем радость совершенная». На его вопрос ученик перебирает целый ряд «радостей», которые приходят ему в голову, но Франциск говорит на все – нет, совершенная радость не в том, даже не в том, чтобы христианство распространилось по всей земле. Ученик в недоумении спрашивает: «В чем же, учитель, радость совершенная?» – и Франциск отвечает, что если их, странников, измученных в пути, промокших и голодных, не пустят в ночной приют, а отгонят и обругают, и они перенесут это с любовью, то в этом будет радость совершенная. Лев Николаевич очень любил этот рассказ и часто пользовался им, чтобы выразить истинное религиозное чувство смирения. Здесь же Лев Николаевич прибегает к любимому им математическому сравнению. Он говорит об уменьшении знаменателя. По определению Льва Николаевича, достоинство человека измеряется дробью, у которой числитель есть то, чем обладает человек, а знаменатель – это то, что человек о себе думает. При одних и тех же качествах, достоинство человека тем выше, чем меньше о себе думает человек, подобно тому, как величина дроби повышается с уменьшением знаменателя» (П.И. Бирюков. Биография Л.Н. Толстого. М., 2000, с. 507).
Запись от 6 августа 1907 года: «Прежде были святые Франциски, а теперь – Дарвины» (Л.Н. Толстой. Собрание сочинений в 20 томах. Т. 20. М., 1965, с. 273).
Запись от 26 октября 1908 года: «Да, великое слово Франциска Ассизского: когда будет радость совершенная» (Л.Н. Толстой. Собрание сочинений в 20 томах. Т. 20. М., 1965, с. 303).
Дмитрий Сергеевич Мережковский (1866-1941)
В отличие от Л. Толстого ранний Мережковский смотрит на Франциска Ассизского глазами поэтов-символистов («все религии, вся поэзия, все искусство народов являются только рядом символов»):
«Однажды, во время своего первого путешествия по Италии, Гёте проезжал Ассизи, городок Умбрии, родину св. Франциска. Он долго стоял со слезами умиления на глазах перед колоннами полуразрушенного храма Минервы и прошел мимо Францисканского монастыря в Ассизи – этой сокровищницы средневекового искусства, не только равнодушно, но с ненавистью к памятнику религиозных суеверий и человеческого рабства. Около ста лет после Гёте через Ассизи проезжал человек современный – Ипполит Тэн. Воинствующий гуманизм не помешал уже ему зайти в монастырь св. Франциска, и, не отрекаясь от свободомыслия, он мог любоваться на древних стенах обители фресками Джиотто и Чимабуэ. Наш гуманизм многим отличается от гуманизма XVIII века. Мы так же свободны от средневековых догматов, как Вольтер и Гёте, но все-таки можем находить, что Франциск Ассизский столь же близок божественному началу мира в своей простоте, любви и смирении, как поэт-Олимпиец. Мы уже без страха, только с любопытством изучаем нашу старую темницу, потому что вполне уверены, что не вернемся в нее никогда. Средневековый католицизм для нас мертвый враг, и мы перестали даже ненавидеть его. Мы смело можем снять с него доспехи, чтобы любоваться красотой и художественной отделкой страшного тысячелетнего вооружения, облитого кровью стольких жертв. То, над чем Вольтер злобно смеется, Ренан спокойно объясняет и, объяснив, начинает любить и находит, что под омертвевшей легендарной оболочкой таится вечно живое нравственное содержание. При всех слабостях, при всем недостатке идеализма и творчества людям XIX века принадлежит оригинальное свойство, одна великая способность, которая возвышает их в известном отношении над всеми веками. Сквозь самые чуждые и непонятные догматы, сквозь призму мертвых религиозных форм они умеют находить вечно живую красоту человеческого духа. С этой точки зрения – все религии, вся поэзия, все искусство народов являются только рядом символов» (Д.С. Мережковский. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995, с. 392).
Поздний Мережковский, обратившийся к христианской мистике, воспринимает образ Франциска по-другому:
«В тело -- темницу -- заточена душа за какую-то великую вину, -- напоминает Климент Александрийский учение орфиков. "Все мы живем в наказание за что-то", -- напоминает и Аристотель, кажется, то же учение. "Грех человека величайший -- то, что он родился" (Кальдерон), -- сын ушел от отца. Только один Человек в этом грехе неповинен: Сын от Отца не ушел, -- Он послан в мир Отцом. Но вот, и Он "возмущается духом": "Авва, Отче! избавь Меня от часа сего". Не было ли, и до Гефсимании, в жизни Его таких минут человеческой немощи, когда Он тосковал и ужасался: "Авва, Отче! Кто же от Кого ушел, -- Ты от Меня, или Я от Тебя?"
Этой муки Его мы никогда не узнаем, может быть, потому, что не хотим знать, боимся этого слишком человеческого в лице Его, в жизни и смерти, а не зная этого, никогда не полюбим Его, как надо любить; не поймем, что значат у таких людей знающих, -- любящих Его, как Павел и Франциск Ассизский, крестные, на руках и ногах, язвы, "стигматы"; никогда не поймем, что значит на всех земных путях несмолкаемая жалоба: "вы, проходящие, скажите, кто так страдал, как Я?"» (Д.С. Мережковский. Иисус Неизвестный. Белград, 1932).
Вячеслав Иванович Иванов (1866 – 1949)
Вячеслав Иванов – поэт-символист, философ, переводчик, драматург, литературный критик, филолог, идеолог дионисийства. Яркий представитель «Серебряного века». Он пишет: "Я уверен, что не мог бы восстать Дант, если бы не подвизался ранее святой Франциск Ассизский. И Россия не могла бы в прошлом веке достигнуть того мощного расцвета своих творческих потенций, если бы не жил незадолго на Руси, в Саровской отшельнической келье, как чистый сосуд лучащейся духовности, старец Серафим. От святых исходят эпохальные импульсы к высшему сознанию. Они подобны чувствилищам, которые земля протягивает в высшие миры, и нервам, которые передают земле их воздействие” (Иванов Вячеслав. Лик и личины России //"Родное и вселенское". М. 1994, С. 334).
Розы в Субиако
Не ветерком колеблемые трости,
Не мужа в мягких складках риз богатых
Вы шли увидеть. Скит на белых скатах –
Обитель горняя. Премудрость, прости.
Как остов – ребра скал, и камни – кости;
И в черепах, под бровью рощ косматых,
Пещер глазницы. А в теснинах сжатых
Беснуется порок в ползучей злости.
Рос дикий терен под апсидой низкой,
Где ночь и день из бездн кромешных аспид,
В утес вгрызаясь, вопиет угрозы.
Но бросился в колючки гость Ассизский,
Чтоб ветхий в нем Адам был внове распят.
С тех пор алеют садом эти розы.
«Бросился в колючки брат Ассизский». Вячеслав Иванов имеет в виду старинную легенду, которая запечатлена на фреске Иларио да Витербо (Святой Франциск бросается в колючие кусты, 1393) в церкви Санта-Мария-дельи-Анджели в Ассизи. Потом легенда сообщает, что от капель крови, капавших с тела Франциска, уязвленного тернами, выросли розы без шипов. Основатель Opus Dei Хосемария Эскрива в своей книге «Путь» вопрошает: «Чтобы сохранить в чистоте душу и тело, святой Франциск катался по снегу, святой Бенедикт бросался в терновый куст, святой Бернард погружался в прорубь… – А ты? Что ты сделал?» (Camino, 143). В Бадиа Фиорентина (Флорентийском аббатстве) имеются фрески, иллюстрирующие жизнь св. Бенедикта. Авторство этих фресок приписывается Джованни ди Консальво (XV в.). На одной из фресок изображен св. Бенедикт, голым бросающийся в терновый куст. Что касается Франциска, катающегося по снегу, об этом пишет Бонавентура в «Большой легенде»: «Твердый в дисциплине, на страже самого себя стоял, в высшей степени заботясь о сохранении целомудрия внешнего и внутреннего человека. В начале своего обращения в зимнее время в канаву полную льда часто погружался» (Legenda maior, 5). И далее: "Insuper et mirando fervore spiritus animatus, aperta cella foras exivit in hortum; et in magnam demergens nivem corpusculum jam nudatum, septem ex ea plenis manibus coepit compingere massas» = «Вдобавок и удивительной ревностью духа охваченный, открыв [дверь] кельи, вышел во двор; и, попав в большой сугроб, тельце же его было уже голое, начал руками делать из снега семь больших клубков»".
Константин Дмитриевич Бальмонт (1867-1942)
Константин Бальмонт, будучи поэтом-символистом, ценил в Франциске символическое видение мира и «любовь к брату солнцу» (ведь Франциск воспевал солнце и считал его символом Бога: "К Тебе, о Всевышний, возносит свой смысл").
«Люблю в тебе, что ты, согрев Франциска,
Воспевшего тебя, как я пою,
Ласкаешь тем же светом василиска,
Лелеешь нежных птичек и змею».
Максим Горький (1868-1936)
Для Максима Горького, как и для Льва Толстого, Франциск был важен как проповедник бедности и всемирного братства, как друг простых людей. В своей пацифистской статье «Три года», написанной в 1917 году, Максим Горький вспоминает Франциска, ставя его в один ряд с Христом и Львом Толстым:
«Что, в сравнении с этой кошмарной, трехлетней бойней, тридцатилетние и столетние войны прошлого? Где найдем мы оправдание этому небывалому преступлению против планетарной культуры?
Этому отвратительному самоистреблению нет оправдания. Сколько бы ни лгали лицемеры о «великих» целях войны, их ложь не скроет страшной и позорной правды: войну родил Барыш, единственный из богов, которому верят и молятся «реальные политики», убийцы, торгующие жизнью народа.
Людей, которые верят в торжество идеала всемирного братства, негодяи всех стран объявили вредными безумцами, бессердечными мечтателями, у которых нет любви к родине.
Забыто, что среди этих мечтателей Христос, Иоанн Дамаскин, Франциск Ассизский, Лев Толстой, – десятки полубогов, которыми гордится человечество. Для тех, кто уничтожает миллионы жизней, чтобы захватить в свои руки несколько сотен верст чужой земли, – для них нет ни бога, ни дьявола. Народ для них – дешевле камня, любовь к родине – ряд привычек. Они любят жить так, как живут, и пусть вся земля разлетится прахом во вселенной, – они не хотят жить иначе, как привыкли».
Любопытно, что другой русский писатель, Иван Бунин, критиковал Горького за то, что он иногда ставил Франциска даже выше Христа:
«Горький, как известно, довольно часто занимается теперь писанием воспоминаний о разных известных покойниках. Иные из них снабжены всяческими лирическими отступлениями, сентенциями, мудрствованиями. И к таким принадлежат, например, недавно им опубликованные в «Красной нови» воспоминания о Гарине-Михайловском. И читая их, истинно диву даешься: да как же это можно на старости лет говорить с такой развязностью, ухмыляясь, такие пошлости!
— Изредка, — вещает Горький, — в мире нашем являются люди, коих я назвал бы веселыми праведниками…
— Я думаю, что родоначальником их следует признать не Христа, который, по свидетельству Евангелий, был все-таки немножко педант. Родоначальник веселых праведников есть, вероятно, Франциск Ассизский, великий художник любви к жизни…
У Чехова помещик Гаевский говорит своему лакею:
— Отойди, братец, от тебя курицей пахнет!
А чем пахнет от этих рассуждений о «педанте» Христе и о «художнике» Франциске Ассизском? Одно хочется сказать:
— Отойди, братец, поскорее и подальше отойди!»
Зинаида Николаевна Гиппиус (1869-1945)
Жена Д.С. Мережковского З.Н. Гиппиус вспоминает о Франциске в своей рецензии на книгу писателя Бориса Зайцева о Сергии Радонежском: «С какой любовью написана эта небольшая книжка. Чувствуется, что Зайцев не случайно выбрал именно этого русского святого. Из сонма угодников и подвижников, чтимых народом русским, не к буйному, деятельному Николе преданий и не к живому, настойчивому лесному "батюшке" Серафиму, такому сравнительно недавнему, влечется сердце художника: но к простоте далекого Сергия. Шесть веков пронеслось, и сквозь шесть веков сияет нам тихий, воистину неземной, свет его лица. С нежным, тщательным вниманием ведет Зайцев жизнеописание отрока Варфоломея, преподобного старца Сергия, до его кончины. Как одна прямая линия -- эта жизнь. Отрок Варфоломей до последнего дня не умирал в Преподобном, вот тот прозрачный мальчик с уздечками на руке, среди бледных трав лесной полянки, среди березок тонких, -- на нестеровской картине "Видение отрока Варфоломея". Уже тогда наполнены были его глаза небесным светом. Таким и пребыл он до конца, протеплился, как свеча, неколеблющимся пламенем. Зайцев прав, подчеркивая: в нем не было экстаза, как у Франциска Ассизского; он не был блаженным, что на русской почве делается юродством: "Именно юродство было ему чуждо". Подвиг его -- "непрерывное, недраматическое восхождение". И далее: "Как будто бы всегда он в сдержанной, кристально-разреженной и прохладной атмосфере"» (Гиппиус З. Н. Мечты и кошмар (1920--1925). СПб., 2002).
Николай Онуфриевич Лосский (1870-1965)
Тема «Франциск и русская святость» была продолжена русским философом и богословом Н.О. Лосским:
«Возможно, что бывают и счастливые исключения, как св. Франциск или Сергий Радонежский, Серафим Саровский, которые сразу после смерти удостаиваются стать членами Царства Божия» (Н.О. Лосский. Минувшее //Исторический альманах, вып. 6, М. 1992, С. 320.)
Михаил Алексеевич Кузмин (1872 — 1936)
Михаил Кузмин — русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор.
Поездка в Ассизи
Воздух свеж и волен после
Разморительных простынь...
Довезет веселый ослик
До высоких до святынь.
Осторожным вьемся ходом,
Город мелок и глубок.
Плечи пахнут теплым медом,
Выплывая на припек.
По траве роса живая,
И пичуг нагорных писк,
Славил вас, благословляя,
Брат младенческий Франциск.
За лозовыми стеблями
Облупившийся забор.
Остановка, сыр, салями,
Деревенский разговор.
«Брат младенческий Франциск». Михаил Кузмин в эпитете «младенческий» подчеркивает такую важную черту францисканской духовности, как «духовное детство», т.е. ощущение себя ребенком, сыном Небесного Отца. С другой стороны «брат младенческий» напоминает «frater minor» (меньший брат) – т.е. отсылает к названию францисканского ордена – Ordo fratrum minorum.
Николай Александрович Бердяев (1874-1948)
Зимой 1912/1913 гг. в Италии побывал выдающийся религиозный философ Н. А. Бердяев. Вместе со своей женой – Л. Ю. Трушевой, на обратном пути в Россию, Бердяев посетил Ассизи. Вот что он сам пишет об этом в своей автобиографической книге «Самопознание»: "Я всегда был мыслителем экзистенциального типа, был им, когда это выражение еще не употребляли. Книга “Смысл творчества” была книгой периода Sturm und Drang моей жизни. Писание этой книги, которое связано было с большим подъемом моих жизненных сил, сопровождалось изменением в складе моей жизни. Это был период реакции против московской православной среды. Я ушел из Религиозно-философского общества, перестал посещать его собрания. Отошел также от издательства “Путь”. Я ушел в творческое уединение. С этим совпало мое путешествие на целую зиму в Италию. Мы жили во Флоренции и Риме. На обратном пути в Россию, вызванные болезнью матери, посетили Ассизы. Италию я пережил очень сильно и остро. Там я написал часть книги “Смысл творчества”. У меня родилось много мыслей о творчестве Ренессанса. Я считал это творчество неудачей, но неудачей великой. Эта неудача связана с трагедией творчества вообще. Но вся атмосфера Италии, не современной Италии, а Италии прошлого, вдохновляла меня к писанию моей книги. Я пережил в Италии минуты большой радости. Особенно любил я ранний, средневековый еще, Ренессанс и флорентийский Ренессанс Quatrocente. Очень любил Боттичелли и видел огромный смысл в пережитой им драме творчества. Менее всего любил высокое римское Возрождение XVI века. Очень не любил собор святого Петра. Никак не мог полюбить Рафаэля. Непосредственные вкусы мои были скорее прерафаэлитские. Но меня всегда очень волновал Леонардо. В Риме я любил барочные фонтаны, но не любил барочных церквей. Более всего любил первохристианские церкви. Огромное впечатление на меня произвела Кампанья, где памятники человеческого творчества превратились в явления природы. Рим давал сильное чувство мировой истории. У меня также всегда было особенное почитание святого Франциска, которого я считаю величайшим явлением в истории христианства, и я непременно хотел посетить Ассизы. У меня осталось тяжелое впечатление от заброшенности монастыря святого Франциска современными итальянцами. Один францисканский монах, датчанин по происхождению, рассказывал нам о забвении святого Франциска. В церкви не было никого, кроме монахов. Для нас, православных, специально служили мессу у гроба святого Франциска. Я с грустью покинул Италию. " (Бердяев Н.А. Самопознание. Опыт философской автобиографии. М. 1991, С. 212).
В то время жена Бердяева – Лидия Юдифовна – еще была православной. Позже она под влиянием католического священника восточного обряда о. Владимира Абрикосова примет католичество. В своей книге «Профессия: жена философа» Л.Ю. Бердяева пишет и о св. Франциске:
«Вчера Ни принес мне две книги (издание Desclеe) – биографии двух католических монахинь. Много лет я читала мистиков, знаю почти всю мистическую литературу, но, за исключением очень немногих, нахожу, что все другие поражают однообразием своего пути, каким-то утомительным повторением тех же слов, тех же приемов для выражения внутренних переживаний, опыта. Впечатление такое, будто дана модель, и по этой модели создается бесчисленное количество более или менее удачных копий. Личность не выявляется в своем своеобразии, а подделывается под существующий образец и этим, конечно, искажается. И, думаю, нужно обладать огромной индивидуальностью, чтобы сохранить свое лицо в атмосфере подражания образцам. Такими и были св. Франциск, св. Тереза, еще немногие. Все же остальные подверглись общей нивелировке, подстрижены, обрезаны, говорят одним языком, повторяют будто заученные формулы, за которыми не видно, затуманено их самое дорогое – их личность, их лицо, их выражение...»
Максимилиан Александрович Волошин (1877-1932)
Русский поэт Максимилиан Волошин также находился под влиянием символизма, поэтому в духовности Франциска ему особенно близок «Гимн брату Солнцу». Отмечает Волошин в своем стихотворении также проповедь св. Франциска птицам и укрощение свирепого волка.
Святой Франциск
Ходит по полям босой монашек,
Созывает птиц, рукою машет,
И тростит ногами, точно пляшет,
И к плечу полено прижимает,
Палкой как на скрипочке играет,
Говорит, поет и причитает:
"Брат мой, Солнце! старшее из тварей,
Ты восходишь в славе и пожаре,
Ликом схоже с обликом Христовым,
Одеваешь землю пламенным покровом.
Брат мой, Месяц, и сестрички, звезды,
В небе Бог развесил вас, как грозды,
Братец ветер, ты гоняешь тучи,
Подметаешь небо, вольный и летучий.
Ты, водица, милая сестрица,
Сотворил тебя Господь прекрасной,
Чистой, ясной, драгоценной,
Работящей и смиренной.
Брат огонь, ты освещаешь ночи,
Ты прекрасен, весел, яр и красен.
Матушка земля, ты нас питаешь
И для нас цветами расцветаешь.
Брат мой тело, ты меня одело,
Научило боли и смиренью, и терпенью,
А чтоб души наши не угасли,
Бог тебя болезнями украсил.
Смерть земная – всем сестра старшая,
Ты ко всем добра, и все смиренно
Чрез тебя проходят, будь благословенна!»
Вереницами к нему слетались птицы,
Стаями летали над кустами,
Легкокрылым кругом окружали,
Он же говорил им:
«Пташки-птички, милые сестрички,
И для вас Христос сходил на землю.
Оком множеств ваших не объемлю.
Вы в полях не сеете, не жнете,
Лишь клюете зерна да поете;
Бог вам крылья дал да вольный воздух,
Перьями одел и научил вить гнезда,
Вас в ковчеге приютил попарно:
Божьи птички, будьте благодарны!
Неустанно Господа хвалите,
Щебечите, пойте и свистите!»
Приходили, прибегали, приползали
Чрез кусты, каменья и ограды
Звери кроткие и лютые и гады.
И, крестя их, говорил он волку:
«Брат мой волк, и въявь, и втихомолку
Убивал ты Божия творенья
Без Его на это разрешенья.
На тебя все ропщут, негодуя:
Помирить тебя с людьми хочу я.
Делать зло тебя толкает голод.
Дай мне клятву от убийства воздержаться,
И тогда дела твои простятся.
Люди все твои злодейства позабудут,
Псы тебя преследовать не будут,
И, как странникам, юродивым и нищим,
Каждый даст тебе и хлеб, и пищу.
Братья-звери, будьте крепки в вере:
Царь Небесный твари бессловесной
В пастухи дал голод, страх и холод,
Научил смиренью, мукам и терпенью».
И монашка звери окружали,
Перед ним колени преклоняли,
Ноги прободенные ему лизали.
И синели благостные дали,
По садам деревья расцветали,
Вишеньем дороги устилали,
На лугах цветы благоухали,
Агнец с волком рядышком лежали,
Птицы пели и ключи журчали,
Господа хвалою прославляли.
Лев Эллис (1879-1947)
Лев Эллис (Кобылинский Лев Львович) - философ и историк литературы. Эмигрировал из России в 1911. Ученик Р.Штайнера. Порвав с антропософией, принял католицизм. Жил в Швейцарии.
В Ассизи
Здесь он бродил, рыдая о Христе,
здесь бродит он и ныне невидимкой;
вокруг холмы, увлажненные дымкой,
и деревянный крест на высоте.
Здесь повстречался первый с ним прохожий,
здесь с ним обнялся первый ученик.
здесь он внимал впервые голос Божий
и в небе крест пылающий возник.
Железный змей, безумием влекомый,
вдали бежал со свистом на закат,
и стало так все радостно-знакомо,
все сердцу говорило тайно: «Брат!»
Здесь даже тот, кому чужда земля,
кто отвергал объятия природы,
благословит и ласковые всходы
и склоны гор на мирные поля.
О Божий Град! То не ограда ль Рая
возносится на раменах холма?
Не дети ли и Ангелы, играя,
из кубиков сложили те дома?
И как же здесь не верить Доброй Вести
и не принять земную нищету?
О, только здесь не молкнет гимн Невесте
и Роза обручается Кресту.
Прими ж нас всех равно, Христова нива!
К тебе равно сошлися в должный срок
от стран полудня кроткая олива
и от земель славянских василек!
II
Вот голуби и дети у фонтана
вновь ангельскою тешатся игрой,
вот дрогнул звон от Santa Damiana,
ладов знакомых позабытый строй!
Все строже, все торжественней удары,
песнь Ангелов по-прежнему тиха,
— Придите все упасть пред гробом Клары,
пред розою, не ведавшей греха!
И верится, вот этою дорогой,
неся Любви святую мудрость в дар,
придут, смиреньем славословя Бога,
Каспар и Мельхиор и Балтазар!
И возвратятся, завтра ж возвратятся
забытые, святые времена,
концы вселенной радостно вместятся
в тот городок, где Рая тишина!
Лишь здесь поймет погибший человек,
что из греха и для греха он зачат,
и Сатана вдруг вспомнит первый век,
пред Бедняком смирится и заплачет.
— Pieta, Signore! — … дрогнули сердца…
Какой упрек! Весь мир святей и тише,
и ближе до Небесного Отца,
чем до звезды, до черепичной крыши!
О мертвецах, почивших во гробу,
о всех врагах, мне сердце изъязвивших,
о братьях всех любимых и любивших
я возношу покорную мольбу.
Александр Александрович Блок (1880-1921)
Поэт А.А. Блок считается одним из главных представителей русского символизма Серебряного века. Поэтому, как и для других символистов: Бальмонта, Мережковского, Гиппиус, Вячеслава Иванова, Сергея Соловьева, Волошина, Кузмина – для него был важен Франциск своим символическим видением мира. О месте, которое занимает Франциск в творчестве русских поэтов-символистов и, прежде всего, Блока, есть замечательная статья архимандрита Августина Никитина «Франциск Ассизский и русские символисты»// Вече 15 (2003), сс. 151-158.
Уже в феврале 1906 года (Блоку было только 25 лет) в рецензии на книгу К.Д. Бальмонта «Фейные сказки» Блок пишет: «Эта непременная память обо всех чиста и трогательна, как молитва Франциска Ассизского» (А.А. Блок. Собрание сочинений. Т. 5, М.-Л., 1962, с. 619).
В 1908 году Блок в рецензии на перевод с французского пьесы Э. Верхарна «Монастырь» (Le Cloitre), осуществленный поэтом-символистом Л.Л. Кобылинским (Эллисом), пишет:
«Теперь г. Эллис перевел «Монастырь». Перевел его, в общем, вяло, бледно. Стихи кой-где заменил прозой. Ритма верхарновского стиха не сохранил. Все это было бы незаметно, если бы А. Белый не снабдил перевода эпитетом «художественный». Но этого мало. В переводе Эллиса есть ошибки, неточности, безвкусица, несовершенное знание грамматики и, наконец, выражения, которые смело можно рекомендовать почтовому ящику юмористического журнала.
О, милое дитя!
Святой Франциск Ассизский
Подобен был тебе, тебе душою близкий,
И, как гирлянды роз, как сладкий фимиам,
Ты именем своим благословляешь храм.
По-французски:
Enfant, Francois d'Assise
Etait pareil et son nom embaume et fleurdelise
Toute l'Eglise, —
то есть:
«Дитя, Франциск Ассизский был подобен тебе, но имя его украшает и наполняет благоуханием весь храм» (А.А. Блок. Собрание сочинений. Т. 5, М.-Л., 1962, с. 644).
Можно поспорить и с версией, предложенной самим Блоком. Под словом «Eglise» Верхарн имел в виду не «храм» а [Католическую] Церковь как институт. Смысл фразы Верхарна в том, что имя Франциска украшает и наполняет благоуханием Церковь.
Немые свидетели (из цикла очерков «Итальянские впечатления»)
Летом 1909 года Блок посетил Италию. В очерке «Немые свидетели», написанном в октябре 1909 года и посвященном Перудже, Блок упоминает св. Франциска: «Мы налюбовались Перуджией – "столицей" Умбрии, родины св. Франциска; и сама она – родина Перуджино и Рафаэля. Вот три светлейших имени».
Правда, заканчивается очерк «Немые свидетели» на пессимистической ноте: «Но здесь уже ничего не будет, кроме новых отелей, да в лучшем случае – трогательных плащей и жестов Гарибальди и Виктора-Эммануила, напрасно подражающих отшумевшей жизни. Жизнь сюда не возвратится. Песчаная площадь с видом на голубую Умбрию не приютит никого, кроме туриста, нищего и торговки».
Под впечатлением о пребывании в Перудже Блок написал стихотворение, датируемое июлем 1909 года:
Перуджия
День полувеселый, полустрадный,
Голубая даль от Умбрских гор.
Вдруг – минутный ливень, ветр прохладный,
За окном открытым – громкий хор.
Там – в окне, под фреской Перуджино,
Черный глаз смеется, дышит грудь:
Кто-то смуглою рукой корзину
Хочет и не смеет дотянуть...
На корзине – белая записка:
"Questa sera... монастырь Франциска..."
Еще одно упоминание о Франциске содержится в эссе Блока «Дневник женщины, которую никто не любил» (1912-1918):
«Что же, разве люди, обладающие достатками, счастливы и благополучны? – Едва ли. Скорее их высокомерное чувство брезгливости проистекает от недостаточно высокой культуры, которая теряется перед лицом темноты, невежества, неубранности, путаницы. Едва ли в этих людях возмущается та культура, высоты которой достигли Франциск Ассизский и Юлиан Милостивый (именно они – оба знавшие в юности и любовь и роскошь, и страсти, и все утехи "шумного света"). Мы достигли пока ступени культуры умного ученого. Есть много ученых, принесших большую пользу науке; они обращены лицом в ее сторону, и никуда больше; многие стороны жизни от них закрыты, они им не звучат. Это - культура в шорах: по прямой линии своей специальности видно очень далеко; а по сторонам - ничего. Нет никакого интереса к пестроте жизни; поэтому нет и знания о жизни. Иной из таких людей способен всю жизнь видеть высокие нравственные и общественные образцы в том, что плоско и мелко; а в том, что глубоко искренно, - подозревать низкое, грязное и корыстное только. Да, для того чтобы отличать настоящее от поддельного, искреннее от лживого, подлинно-нравственное от лицемерно-нравственного, нужна такая высокая степень развития, до которой в наше время не достиг почти никто. Это - истина очень жестокая, но она - истина, думается мне. Мы часто думаем, что достигли очень многого; а между тем многим из тех, кто думает так, свойственно то непреодолимое чувство отвращения к конченому человеку, которое передается из поколения в поколение, вошло в плоть и кровь, проявляется в бесчисленных мелочах и подробностях жизни; одно из многих чувств, сообщающих современной жизни скучный, серый, уродливый налет; одна из бесчисленных, почти незаметных для присмотревшегося глаза язв, которые лечатся железом; "если же не лечит железо, лечит огонь": огонь революций. У нас есть богатства высокой мысли и красоты; не грешно иногда зайти в бедную храмину с ободранными стенами и посмотреть, какою отсюда представляется жизнь. Если мы – только "тонкие и умные люди", культурные ученые, художники, политики, – нам незачем, разумеется, идти туда. Но если в нас есть еще культура Франциска Ассизского и Юлиана Милостивого, которые знали нечто кроме полноты земных великолепий, то мы не побоимся взглянуть в лицо такой жизни. Глаза наши увидят не романтическую келью, не шалаш и не хижину; им представится многоэтажный каменный дом; чем выше этажи, тем холоднее в них жить. Нужда, горе, неудачи, невежество, болезни – загоняют человека все выше. Пока он был внизу, он еще присматривался к пестроте жизни, как-то принимал в ней участие, хотя она и была часто отроду непонятна и непосильна для него (с ростом цивилизации число "неприспособленных к жизни" растет – этого забывать нельзя). Чем выше загоняла человека враждебная ему жизнь, тем холоднее ему становилось; тем меньше умел он понимать жизнь и приспособляться к ней» (А.А. Блок. Собрание сочинений. Т. 6, М.-Л., 1962, с. 29-30).
Блок уже после 1917 года говорил в одном из своих публичных выступлений: «Столетия текут не напрасно. Опыт жизни и крови и дел тяжелым грузом несет на себе современная душа. В этом опыте она одряхлела, усложнилась, потеряла первозданную цельность, раскололась, пошла трещинами. Чистый, точнее – отвлеченный идеалистический мистицизм ей уже не под силу. Франциски Ассизские и Мейстеры Эккарты – в прошлом» (Медведев П. Н. Творческий путь А. А. Блока // сб. Памяти А. А. Блока. Петербург, 1923, С. 147).
Борис Константинович Зайцев (1881-1972)
Борис Зайцев – писатель и переводчик, одна из последних крупных фигур Серебряного века.
В рассказе Зайцева «Студент Бенедиктов» (1913) перевод книги о Франциске Ассизском спасает главного героя от самоубийства:
«Когда Лева ушел, Бенедиктов сел к столу и задумался. В ящике стола лежала начатая работа о Франциске Ассизском, а под локтем – книги Сабатье, Ергенсона, «Fioretti» и др. Бенедиктов находился в небольшом флигеле барской усадьбы; он был влюблен в Зину, сестру своего ученика, и так как был некрасив и измучен неудачной любовью, то решил этой ночью застрелиться […].
Под тяжестью своего бремени он сел. Здесь было темно, одиноко, не стыдно. «Ты – несчастная тварь, – шептал ему демон, - твой удел горе, отчаянье, бедность. Кто полюбит тебя? Ты – ошибка творенья. Исправь ее». «Вся твоя жизнь пред тобою, – говорил кто-то другой, - вспомни ее. Ты был чист и честен с колыбели. Ты не поддался в нежном детстве, и теперь ты, пишущий о святом Франциске – отступаешь? Ты сдаешься, рыцарь?» […]
Он вошел в свой флигель – трудовую келью, где лежали книги, где ждал его св. Франциск. Это все было его. Он взял со стола книгу, и раскрыл. Его взор упал на строки: «На заре крики горных соколов будили св. Франциска на высотах Альверны»» (Б.К. Зайцев. Сочинения. Голубая звезда. М., 1993, с. 218-232).
Лев Платонович Карсавин (1882-1952)
Известный русский философ и историк-медиевист Лев Платонович Карсавин так охарактеризовал появление нового монашеского ордена францисканцев в своей книге «Монашество в Средние века»:
«В то время, как катары избивались «воинством Христовым», а отброшенные в стан еретиков вальденсы героически боролись за свое существование, в Умбрии, в маленьком городке Ассизи, начал свою апостольскую жизнь и проповедь покаяния св. Франциск. Обычные религиозные настроения и влечения, незаметно выросши, захватили Франциска, сына богатого ассизского купца, баловня и «царя» весёлой молодёжи его родного городка. Полный ещё увлекавшими его прежде образами и идеалами рыцарской эпопеи, захотел он сделаться «глашатаем великого царя», стал безустанно искать истинного пути, предначертанного Богом. Франциск не сразу нашел этот путь, и первые моменты его обращения ничем не отличаются от обычной религиозности эпохи, превосходя её только глубиною и силою чувства. Но на первых же порах сказываются мощное мистическое влечение к Богу и Христу, жажда страдания и самоуничижения, лучше всего выражающаяся в стремлении к нищей жизни. В высокой степени присущий Франциску дар сострадания заставляет его задумываться не только над своим личным спасением, но и мечтать о спасении других. И на готовую уже почву падают услышанные святым в церкви и разъяснённые ему священником слова наставления Христа ученикам: завет полной нищеты, скитальчества и проповеди покаяния. Франциск не подумал о трудности, может быть, невыполнимости «совета Христова», не знал его традиционного толкования. Буквально выполнил он слова Учителя — бросил в сторону дорожный посох и, отказавшись от всего, стал призывать людей к покаянию: сделался апостолом. Около Франциска мало-помалу собрались ученики. Слезы жалости или трезвое негодование горожанина и злобные насмешки неспокойной совести вызывала их жизнь, но зато велико было их религиозное воодушевление. Не было у них крова, потому что нельзя считать жилищем жалкую хижину в Ривоторто, сменённую ими на такую же около оставленной капеллы Св. Марии (Santa Maria degli Angeli или Portiuncula). Одежда не защищала их от стужи, но «божественный огонь», сжигавший их сердца, заставлял забывать о холоде. Почти все были люди неученые, но искреннее стремление исполнять веление Бога источало мёд из их уст. Франциск с учениками избрали для себя апостольскую жизнь и апостольскую деятельность, примером своим и простыми, неучеными словами призывая всех к покаянию. Первые францисканцы или, как скоро назвал их сам Франциск, «братья меньшие» — минориты бродили по двое по городам и селам, добывая себе пропитание трудом рук своих: то помогая в полевых работах крестьянам, то нося воду по городу, или, если не было работы, милостынею. Минориты призывали мирян к покаянию: увещевали и проповедовали. Они изнуряли свое тело постами и веригами, молились и предавались созерцанию в уединённых местах. Ни малейшего поползновения гордыни, ни тени протеста против обмирщенного клира. Минориты были верными детьми «святой римской церкви», прилежно посещавшими храмы, с наивною верой исповедовавшими свои грехи священнику, с почтением целующими его руки, державшие тело Христово. Лежавший в основе братства идеал не отступал от традиционного, идея апостольства была только элементом в религиозном мировоззрении вернейших сынов церкви, боявшихся даже мыслью выказать неуважение к ней или разойтись с её учением. Религиозное одушевление и мистические настроения оживляли для них каждый уголок храма, наполняли глубоким смыслом каждый момент культа. При первых же признаках роста своего братства Франциск отправился со своими учениками в Рим и смиренно испросил у папы Иннокентия III разрешение жить по Евангелию и проповедовать покаяние (1210 г.). Папа разрешил и то, и другое, и ставшее под покровительство церкви братство стало быстро увеличиваться. Франциск рассылал своих учеников по Италии, бродил по ней и сам. Но спаивавшая братство любовь требовала общения. И один-два раза в год все собирались около маленькой подаренной Франциску капеллы, посвященной Св. Марии и известной под именем Порциункулы. Здесь братья могли повидаться друг с другом и с Франциском, в слезах радости забыть о перенесённых за Христа обидах и лишениях. Здесь они беседовали о Боге, о святых и своей жизни, выраженной Франциском в не дошедшем до нас кратком, составленном, главным образом, из текстов Евангелия, уставе. Сообща, под руководством «простого человека», Франциска, увеличивали и совершенствовали они этот устав: «принимали свои святые установления». А затем вновь расставались и вновь начинали апостольские странствия. Во время этих скитаний мало-помалу завязывались связи братьев с местным населением, становились знакомыми и привычными дороги, возникали привычные убежища — «пустыньки» — около городов и населённых мест. В таких «пустыньках» проводили минориты ночи, подкрепляя свои силы кратким сном, предаваясь молитвам и созерцанию; днем же покидали их для сбора милостыни и проповеди. И эти "эремитории" редко пустовали. Понемногу они превращались в заселенные братьями центры местной пропаганды, являясь зловещим признаком начинающейся осёдлости, т.е. отрицания первичного идеала. Когда братство разрослось и возникла потребность в его организации, вся область, по которой скитались францисканцы (а с 20-х годов XIII века они проникают на Восток, в Германию, потом во Францию и Испанию), естественным путём разбилась на провинции — на более мелкие области, в которых бродили братья, подчинённые данному провинциальному министру. В этих провинциях возникшие ранее эремитории превратились в постоянные общежития братьев. Количество таких общежитий постоянно увеличивалось. Они стали появляться и внутри городов, соответствуя близости францисканцев к миру. Деятельно покровительствуемое церковью, в 1223 году официально утвердившею его устав, братство приближалось к обычному типу монашеского ордена, отличаясь от него отсутствием земельных богатств, близостью общежитий к миру и чрезвычайною подвижностью братьев» (Л. П. Карсавин. Монашество в Средние века. М., 1992).
Иван Александрович Ильин (1883-1954)
Известный русский философ Иван Александрович Ильин считал Франциска Ассизского одним из величайших христианских святых, о чем пишет в своей книге «О сопротивлении злу силой»:
«И опять эта волна доброты, чистоты и благородства идет тем сильнее и заметнее, чем глубже душа переродилась в этих состояниях: и понятно, что на лике Макария Великого, Франциска Ассизского, патриарха Гермогена и оптинских старцев всякий увидит то, чего он не сумеет распознать в слабых проблесках обыденной доброты».
Велимир Хлебников (1885-1922)
Поэт-футурист Велимир Хлебников в своем противостоянии символистам нарочно занижает фигуру Франциска. Не называя его по имени, он иронизирует над «стилем» Франциска в своем этюде «И тогда захотелось уйти в свежую зеленую чащу»:
«И тогда я, голова, с любопытством рассматривал маленькую кровоточащую ранку, нанесенную послушным моей воле братом-рукой брату-ноге. Было ли во мне сострадание? Нет: улыбка веселила мои уста, мозг не жалел своего брата, толстого бедного брата. Толстого глупого брата – белую благородную ногу» (В. Хлебников. Собрание сочинений в 6 томах. Т. 5. М., 2004, с. 79).
Аналогичную иронию мы встречаем и в романе И.Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев»:
«На третий день отец Федор стал проповедовать птицам. Он почему-то склонял их к лютеранству.
— Птицы, — говорил он им звучным голосом, — покайтесь в своих грехах публично! На четвертый день его показывали уже снизу экскурсантам» (И.Ильф, Е. Петров. Сочинения. М., 2003, с. 182).
Сергей Михайлович Соловьев (1885-1942)
Возвращение в отчий дом
И перед нами рай невозвратимых дней,
Когда все расцвело под проповедь Франциска,
И небеса к земле опять казались близко.
И Бога славили Умбрийские холмы.
Везде прошел Франциск. Не убоясь чалмы,
С крестом явился он пред грозным Саладином.
В Ареццо он пришел, и перед ним единым
В смятеньи улетел свирепый полк бесов.
Глебова-Судейкина Ольга Афанасьевна (1885-1945)
«С Артуром Лурье она, между прочим, тоже окончательно рассорилась именно из-за птиц. Те вдруг начали болеть, и тогда Ольга, чтобы им помочь, поставила в клетку изображение святого Франциска Ассизского, покровителя птиц. Лурье счел это святотатством и потребовал убрать картинку, не то он уйдет сам. Ну, Ольге не привыкать было расставаться с Артуром, поэтому она предпочла защитить интересы своих птиц» (Е. Арсеньева. Петербургская кукла, или Дама птиц. М., 2010).
Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954)
"В 4-й книге «Нового мира» читал статью Фадеева «Гуманизм Сталина». В статье не хватало только сказать, что куда тут Франциску Ассизскому до Сталина."
"Самое удивительное в политиках было, что они выведенный на бумаге план сами искренно принимали за жизнь и, убивая для плана самую жизнь человека, понимали себя человеколюбцами. Так обратился человек в шагающий экскаватор, а Франциск Ассизский в Сталина."
(Дневники, запись от 26 апреля 1953 года).
"Так государство пользуется общественной силой принуждения личности. Вот на этом пути и Сталин обернулся во Франциска Ассизского! И все бы ничего, раз это надо и ведет к хорошему, но зачем словесная ложь и подмена понятий!"
(Дневники, запись от 27 апреля 1953 года).
Михаил Леонидович Лозинский (1886-1955)
Но, чтоб не скрытной речь моя казалась,
Знай, что Франциском этот был жених
И Нищетой невеста называлась.
Данте. Божественная комедия. Рай, XI, 73-75 (в переводе М.Л. Лозинского)
Борис Леонидович Пастернак (1890-1960)
«Про название книги Пастернака «Сестра моя – жизнь» Марина Цветаева, подчеркивая исключительность Пастернака, сказала, что так не говорят, так к жизни не обращаются. Это неверно: говорят, обращаются. Так обращался к жизни – к брату солнцу, сестрам птицам, брату собственному телу средневековый монах Франциск Ассизский» (В. Альфонсов. Поэзия Бориса Пастернака. М., 2001, с. 10).
Михаил Александрович Чехов (1891-1955)
«Если мы пойдем вперед новым путем, вся наша жизнь может быть снова использована для накопления и coxpанения в наших душах того, что нам надо. Взять для примера хотя бы войну. Конечно, мы не можем представить себе реально, что происходит на войне,- иначе мы сошли бы с ума. Только недостаток воображения позволяет нам жить, но до известной степени мы должны представлять себе в воображении войну. Мы видим сны. Утром мы просыпаемся и знаем, что видели сон, и больше о нем не думаем. Но иногда мы должны сделать усилие, чтобы наяву вспомнить сон: почему мы смеялись или плакали, были счастливы или несчастны? Так я должен себе представить и психологию Гитлера, хотя это неприятно. Напряжением воли я могу проникнуть в психологию этого человека – человека, в максимальной степени лишенного воображения: он не знает, что он делает. Но мы должны понять, кто он – иначе нам нечего делать на сцене. Совершенно так же мы должны понять и Франциска Ассизского, насколько это для нас возможно. Если мы это будем делать сознательно, по нашей доброй воле, мы останемся психически людьми здоровыми. Но если мы сами не осознаем необходимости проникнуть в их психику, они овладеют нашей психологией и мы сойдем с ума. Мы должны сами в себе воспроизвести этот психический процесс и тем мы обогатим нашу душу актера. И только в том случае, если мы поймем и Франциска Ассизского, и Гитлера и поймем то расстояние, которое лежит между ними, только тогда и Франциск Ассизский, и Гитлер предстанут в нас перед зрителями. Они будут показаны и мы сумеем их использовать. Таковы средства, при помощи которых современный актер может вырваться из того процесса вырождения, в котором сейчас находится театр. Он должен сознательно вникать во все, должен всему дать возможность жить в нас и нас мучить. Если нам есть что сказать, нам необходимы страдания; если мы только счастливы, нам сказать нечего. И лишь в том случае, если в нас есть место и для Франциска Ассизского, и для Гитлера, только тогда мы будем в состоянии представить себе, чем театр может быть и чем он когда-нибудь будет. Мы должны понять многое. И прежде всего мы должны позаботиться о том, чтобы наш метод был тем ключом, который для нас самих открывает нашу природу. Мы должны открыть им все те запертые двери, за которыми находится и Гитлер, – мы должны освоить и преодолеть его внутри себя, – и Франциск Ассизский, который должен нас вдохновлять. Мы должны овладеть всем темным, что в нас есть, и всем светлым, что мы можем получить, – то и другое мы должны смешать внутри нас самих. И только тогда мы испытаем радость от нашей профессии, потому что перед нами встанет видение будущего театра. В нашей актерской творческой натуре, в нашей актерской и артистической воле заложено больше, чем в нас просто как в людях. Как «частные лица» мы «знаем» многое, но для нашего искусства все это бесполезно – как артисты мы «знаем» мало, но это малое так велико, что наполняет всю нашу жизнь».
Театр будущего. Литературное наследие / М., "Искусство", 1995 Т.2. С.147-148.
Илья Григорьевич Эренбург (1891-1967)
"Люди, годы, жизнь": «Он [Франсис Жамм] мне понравился, но я понял, что он не Франциск Ассизский и не отец Зосима, а только поэт и добрый человек; уехал я от него с пустым сердцем. Я посвятил Жамму сборничек стихов «Детское»».
"Необычайные похождения Хулио Хуренито":
"Наши сердца глубоко умилили религиозные проповеди соратников мистера Куля, обращенные к солдатам, мирно вытиравшим после законченной работы свои штыки о траву. Они говорили: "Братья! Сказано – не убий! Убивать нельзя, и за это сажают в тюрьму, но защищать свое отечество и слушаться своих начальников – долг каждого христианина. Братья! будьте патриотами, истребите нечестивых врагов Христа – тевтонов. И не злоупотребляйте спиртными напитками!" Все вместе это было глубоко трогательно и напомнило мне далекие видения – бедного Франциска, беседующего с поселянами Умбрии".
Арсений Александрович Тарковский (1907-1989)
"Доброта — дело взрослых. Святого Франциска и Моцарта (пушкинского) породили разные двигатели, но ведомы они одним путем «вечного детства»" (Арсений Тарковский. Собрание сочинений. Т. 3. Москва, 1991, с. 265).
Сергей Сергеевич Аверинцев (1937-2004)
"Цветики милые братца Франциска":
"Между тем на Западе постепенно открывают того итальянского святого, которому и в России суждено было стать тем же, чем он стал в странах Европы, в особенности, пожалуй, протестантских, – любимым святым интеллигентов, далеких от католицизма: Франциска Ассизского. Открытие это происходило постепенно: отметим роль исследований Поля Сабатье и гейдельбергского искусствоведа Тоде, имевших немалый резонанс и в России. И вот пришло время, когда русская цензура на двенадцать лет – от октябрьского манифеста 1905 до октябрьского переворота 1917 – перестала противиться проникновению католических сюжетов. Это двенадцатилетие сделало возможным множество русских публикаций, так или иначе связанных с Ассизским Беднячком (отметим, например, серьезную книгу В. Герье: "Франциск, апостол нищеты и любви", М., 1908, а также переводы: "Сказания о Бедняке Христове", М., 1911, и "Цветочки св. Франциска Ассизского", М., 1913). Характерно, что на исходе упомянутого двенадцатилетия заглавие поэтического сборника Бориса Пастернака – "Сестра моя жизнь" – воспроизводит парадигму знаменитых формул Франциска: "Брат наш Солнце", "Сестра наша Смерть"".
Иосиф Александрович Бродский (1940-1996)
Пропорот бок, и залив глубок.
Никто не виновен: наш лоцман -- Бог.
И только Ему мы должны внимать.
А воля к спасенью -- смиренья мать.
И вот я грустный вчиняю иск
тебе, преподобный отец Франциск:
узрев пробоину, как автомат,
я тотчас решил, что сие -- стигмат.
Но, можно сказать, начался прилив,
и тут раскрылся простой секрет:
то, что годится в краю олив,
на севере дальнем приносит вред.
Письмо в бутылке (ноябрь 1964, Норенская)
Ольга Александровна Седакова (род. 1949)
"Всё о всех вещах. О Франциске Ассизском":
"Конечно, в житии каждого святого мы встретим эти победы над «чином естества», но вокруг Франциска они становятся как бы просто его родной стихией, вторым явлением «первородной невинности», как говорит об этом Бонавентура, которой не может противиться ни зверь, ни человек, ни вещество. И потому трудно найти более увлекательное и – в лучшем смысле слова – приятное чтение, чем францисканские легенды". Ольга Александровна скорее всего имеет в виду следуюший фрагмент "Большой легенды": "Через всеобщее примирение со всеми творениями [Франциск] обрел первородную невинность (per universalem conciliationem ad singula refigurabat ad innocentiae statum) (Legenda maior VIII, 1)".