Я молчал. Глаза мои уже присмотрелись, и я увидел за столом троих. Двое угрюмо смотрели на меня. Они здесь были самые главные, но взгляд мой, едва скользнув по ним, остановился на третьем. Остановился и замер. Третьим был здоровенный поп при всей своей амуниции – наперсном кресте и прочих «регалиях», задорно хрустевший огурцом. Вот попа-то здесь я никак не ожидал увидеть.
- Чего уставился, сын мой, ну дождался человек, говеет, а то какой пост с этими нехристями в лесу – мясо да мясо. Грибочки-то с ягодками уж когда отошли, а хлебушек насущный бывает у нас не каждый день.
Я молчал. Понять, кто эти люди по ним было невозможно. Компанию поп подобрал себе ещё ту: один - чистый, свежий и складный, лет тридцати пяти, сидел в немецком френче при погонах обер-лейтенанта и пах одеколоном. Другой - небритый, лет на пять моложе немца, был в советской гимнастёрке с двумя голубыми шпалами в петлицах. И сам поп - здоровый дядька пятидесяти с небольшим лет с аккуратной, начавшей седеть бородой, навалившийся на картоху, - был в этой компании ни к селу, ни к городу. Капа же, едва войдя в горницу, сразу исчезла за загородкой, отделявшей кухню.
Я молчал.
- Садись, Иван, - сказал тот, который был в гимнастёрке. - У нас принято беседовать сидя. Жизнь твою мы уже слышали в Капитолинином изложении, теперь хотим послушать твой рассказ.
- Ну, вот и славно, - голос из-за спины заставил меня вздрогнуть. - А то палец на спусковом крючке уже онемел.
Откуда-то из-за моей спины взялся боец и, засунув в голенище «Вальтер», хлопнулся на лавку:
- Товарищ капитан, я тоже домашнего хочу, надоело это полусырое мясо да бульба без соли.
Где он мог уместиться за моей спиной, если между мной и дверью было от силы сантиметров десять, а дверь я закрывал сам?
- Ну, рассказывай про своё житьё-бытьё. Как тебе живётся у нас? - на чистом русском спросил «немец».
- У кого, у нас? – я сразу же запутался. То ли он имел в виду своих немцев, то ли полицаев. А, может быть, партизан.
- Да ты садись. В ногах правды нет.
Последняя фраза как обожгла меня – сядь, мол, и говори правду. Я сел, мне пододвинули блюдо с картошкой. Есть совершенно не хотелось, поэтому, помолчав, я вздохнул и первый раз начал этот свой рассказ.
Тогда, за вечерним столом, он не отнял у нас много времени. Позднее мне приходилось его повторять перед многими другими начальниками снова и снова, и каждый раз он становился всё более длинным. Длинным и более тяжёлым. И вот теперь я рассказываю его наконец-то полностью. До конца.
- Ну что ж, будем считать, что ты исповедовался. Не каждый и на исповеди на такую правду способен, - помолчав после моих последних слов, сказал поп, - не каждый…
- Ладно, повечеряли и будет, пора и на боковую, - второй раз за весь вечер открыл рот капитан. На протяжении всего рассказа он молча сверлил меня карими глазами так, что я боялся оторвать взгляд от стола.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/12/29/973