Ох, как же много говорят, судачат, пишут-сочиняют про эту самую первую любовь! Была, конечно же, была она и у Демьяна Евлампиевича Стремянкина - тогдашнего Дёмы, Дёмушки. Была к такой же, как Лизонька Ветрова, девчушке. Тоже – наивно зеленоглазой, худенькой, стройненькой, компанейской. Правда, она выглядела в те годы не рыжеволосой, а чернявенькой, и звали её Валей. Валечкой. Валюшей. Из соседнего двора. До того, как они подружились в девятом классе, он, скрывая тогда свои нежные симпатии к ней, подразнивал её через межевой плетень:
Валя-Валя, Валентина, как рисована картина,
Валя с мужем подралась, та картина порвалась.
Валя первая из одноклассников навестила его в больнице, в которую он попал после той глупейшей дуэли. Скучал в палате, с четырьмя другими больными, когда из-за скрипнувшей двери, появилась она, его Валечка-Валюша. Чудо-десятиклассница, в школьном коричневом платьице и белоснежно-крылатом фартуке. И с пакетом гостинцев. И с яркой, смелой улыбкой на губах, и в этих, обрамлённых густыми, тёмными ресницами, зелёных глазах. Звонко чмокнула его в щеку, на зависть сидящему на соседней койке парню, со взятой в гипсовую повязку рукой, сияя лицом и глазами, воскликнула:
- Дёмушка! А ведь тебя врач и медсёстры так хвалят, так хвалят!... Говорят, мужественный ты парень. Ни разу на боли не пожаловался. Не застонал, даже когда пулю из раны твоей вытаскивали!
Её восторг был, как июньский мёд на душу. Вспыхнул, запунцевел, спугнув с себя нездоровую бледность. Он безумно расцеловал бы любимую подружку, ничуть не постеснявшись других, если б не проклятая боль в плече и не слабость от потери крови. Благодарен был Дёмушка также похвалившим его медсёстрам и лечащему врачу – доброму, полноватому, с весёлыми чёрными глазами мужчине, с привычным именем Александр и непривычным отчеством - Арминакович. Тем более: какая там у него, Дёмушки Стремянкина, мужественность! Вот утром, на перевязке, медсестра Наташа чуть-чуть дёрнула из его раны скрученный «фитилём» бинт, в глазах у него вдруг потемнело, весь он обмяк и, вообще, грохнулся бы со стула, если бы не сунутый ему под нос тампон с нашатырём.
Однако, обрадованный в тот день её приходом, Демьян не стал жаловаться на самое главное и, действительно, мучительное для него. Правда, это «мучительное» Валя-Валентина после восприняла как вполне благоприятное явление.
- Ну что, Дёмушка, - тронула она его за локоть, в день выписки из больницы, - о твоём поступлении в военное училище теперь надо забыть? Из-за твоего здоровья? – ожгла она его своими глазами-изумрудами и сочувственно погладила мягкими ладошками его согнутую и покоящуюся на белой перевязи руку.
Без того бескровное лицо Демьяна стало белее самой перевязи. Резко отшатнувшись от неё, глядя в сторону, он мрачно, но убежденно произнёс:
- Врач, Александр Арминакович, обещал, рука восстановится, и я буду вполне здоровым!
- Да, но когда? – помрачнела его любимая. – Я тоже спрашивала у него насчёт этого. Он пояснил, пуля повредила нервное сплетение, а нервные волокна восстанавливаются очень долго. Но, - притаилась она, - нет худа без добра. Вместо того, чтобы после десятого класса нам расстаться, поедем вместе в один город. Поступим в пединститут. На физический факультет, конечно! Ты же сам одобрял мой выбор: мол, профессия учителя – самая нужная и благородная.
- А профессия офицера, - загорячился, засверкал глазами юноша, - ещё благороднее!.. Потому что, потому…, - заторопился, подыскивая слова, - потому, что она связана с защитой нашего Отечества, всех наших людей. Любых профессий, не исключая учителей. И ты же знаешь, Валюша, - смягчился он, обнимая её левой рукой, – мой, погибший на войне отец, был офицером. И я стану офицером. И непременно офицером-артиллеристом. Миномётчиком. Как он, отец! Помнишь, я заметку из фронтовой газеты о нём показывал. Он со своим миномётным взводом целый батальон немцев разгромил, - продолжил Демьян, но, уловив её не очень заинтересованный взгляд, уже холодно, с обидой закончил: – А оставшись один, тяжело раненый, вызвал огонь своих батарей на себя и немцев...
Горькое разочарование от тех слов пришло к Демьяну уже на другой день, в школе, в которую он вернулся после больницы. Попробовал взять на уроке авторучку, а пальцы не слушаются. Да и всю ладонь жжёт, будто кипятком её ошпарил. Пришлось вернуться к корявой писанине левой рукой, чему научился ещё в больнице. Огонь в руке особенно допекал ночью. Учуяв его вздохи, а иногда и стоны, сама измученная сыновьими страданиями, мамаша Катерина вставала с постели и подходила к его койке:
- Што, сынок, больно?
Обматывала ему руку смоченным в кислом молоке, влажным полотенцем. Присев на стул, не отходила от койки, пока сын не засыпал. А через час-другой всё повторялось.
Надежду подал случай. Катерина послала его на почту отправить поздравительную телеграмму к дню рождения своей сестры Антонины, живущей в большом и далёком городе. Заметив, что Демьян с трудом заполняет бланк левой рукой, начальник их хуторской почты, сухорукий, сморщенный и рано поседевший Максимыч, осторожно спросил:
- А скажи-ка, Демьян, сразу после того, как ты подстрелился, пальцы у тебя шеволились?
- Кажется, да! – прямо-таки взбрыкнулся парень всем корпусом, плечами, лицом на седого, с орденской планкой на пиджаке Максимыча. – Нет, точно шевелились! Помню, даже всей рукой мог шевельнуть…
- Ну, тогда не жалей её, хлопец, разрабатывай! Што вылупился?... Мою руку крупным осколком разорвало. Её хотели вовсе отрезать. По-медицейски – ампутировать. Но врач-хирург всё же сумел сохранить её, хотя и не очень подвижной. У тебя другой случай. Разрабатывай! Жгёт, например, а ты всё одно пиши ею.
Домой он не бежал. Летел. На «лету» вспоминался урок литературы. Пожилая, но непоседливая и в густых конопушках «училка» Анна Михайловна, по прозвищу «Рыжая Анька», поблёскивая от возбуждения очками, рассказывала им недавно о писателе-большевике Николае Островском. О том, который так извёл себя уничтожением врагов пролетариата, что сам ослеп. А вскоре, из-за большевистского героизма, стал недвижным инвалидом. Однако не сдался. Даже книжку написал. Про то, как тех "врагов" в своей родной стране гробил. Да и, вообще, в школе, будто заклинание, твердили: жизненные трудности надо «героически» преодолевать.
С этими намерениями он прибежал к своему двору. Кинулся было по привычке открывать калитку левой, здоровой рукой, но тут же ругнул себя. И «героически» потянулся к задвижке правой. В плече жутко заломило, а просунутую в дыру и прикоснувшуюся к задвижке правую ладонь враз, как огнём ожгло. Пальцы плохо сжимаются. Стиснув зубы, всё же их сжал и медленно сдвинул запор. Придерживая левой рукой ту же, горящую огнём, правую руку, отворил калитку. Толкнул дверь. И сразу - к сидящей за швейной машинкой мамаше:
- Мам! Ты те дрова, что попилила, не коли! Я сам их колоть буду.
- Как, сынок? Одной рукой? Да ещё левой. Ты вон даже ложку ею дёржишь.
- Всё, мам, правой буду есть. Я ею вот калитку и дверь открыл!
Вскинутые на него светлые, с лёгким прищуром глаза матери Катерины налились прозрачной влагой, розовые, расслабленные губы дёрнулись. Всплеснув руками, она охватила ими непокрытую, темноволосую голову и горько-горько заплакала.
- Мам! .. Мамочка! Чего ты? – кинулся к ней сын.
И пошло-поехало. Поленья сначала колол, обхватив топорище левой рукой и помогая ей правой. Пересиливая боль, кусая губы, всаживал лезвие топора в торец поставленного «на попа» полена, поднимал то и другое над головой и с размахом бил обухом по тяжёлому, лежащему на земле бревну. Нет, не все поленья с треском разлетались на половины. Взмахи приходилось повторять. Но, входя в азарт, он уже меньше ощущал жжение в кисти руки и резь в предплечье. До сумерек переколол все поленья. Сложил дрова под навес. А на другой день, со всеми из их класса, несмотря на освобождение от неё, вышел на урок физкультуры. Чуть-чуть подтянулся на турнике. Покачался на канате. Пробежался по кругу дорожки их стадиона. В следующие дни стал ещё больше разнообразить и увеличивать нагрузку.
Через пару недель вернулся к письму правой рукой. Валюша, наблюдая за ним с соседней парты, как-то некрасиво морщилась и шумно вздыхала. «Переживает за меня! – ласкал Демьян себя бьющейся в голове и отдающейся в сердце мыслью. – Жалеет! А мне уже почти не больно. Руку уже не жжёт огнём. Теперь ощущение такое, будто он её просто о куст крапивы ужалил. И чешется, зараза! Кожа шелушится. Значит – заживает».
+ + +
В, общем, всё вроде стало налаживаться. Только вот в их чистую, горячую любовь с Валюшей всё больше и больше стал бесёнок некий вмешиваться. Ссорятся. Холодком недоверия между ними повеяло. Он, Демьян, сон даже от этого потерял. Аппетит – тоже.
- Аль, с Валентиной поссорились? – обеспокоившись тем, как сын нехотя, задумавшись, черпает ложкой борщ из тарелки, поинтересовалась в тот день мамаша Катерина.
- Всё нормально, мама! – взглядывает он и убыстряет движения ложкой.
Между тем, наступившей весной, с чей-то идеи, их класс загорелся желанием подготовить к выпускному вечеру самодеятельный спектакль, по Пушкинской «Капитанской дочке». Верховодить всем и всеми взялась, понятно, учительница русского языка и литературы. То есть - та самая пожилая, непоседливая Анна Михайловна или, проще, - «Рыжая Анька». Ею и было брошено, как говорится, семя раздора. Нет, начиналось всё мирно. Смуглого, курчавого, с цыганскими глазами Семёна Перехватова, который стрелял в Демьяна на дуэли и которого кликали Себастьяном Перейром, «Рыжая Анька» сходу назначила на роль разбойника Пугачёва: «Внешность - лучше некуда!». Сёмка же, не сообразив, похвала это или упрёк , довольный гоготнул. Вале-Валюше, конечно же, суждено было стать Машей Мироновой. Демьяну, стало быть, – Петрушей Гринёвым. Ведь не только ученики, но и учителя знали об их с Валей романтических отношениях. Но… Анна Михайловна посчитала, что, «нашему Дёме», как «юноше умному, талантливому», по силе будет очень сложная, противоречивая роль Швабрина. Раскрыть же судьбу Петра Гринёва упрямая «училка» поручила длинному, непрерывно пощипывающему свои едва пробившиеся усы, Борьке Загоруйко. Ведь это он сыграл до этого Лермонтовского Грушницкого, чем заслужил себе соответствующее прозвище.
И вот первая репетиция. Под команды Анны Михайловны взялись за сцену, в которой Семён-Пугачёв, указывая глазами на Демьяна- Швабрина, спрашивает Валю-Машу, за что же муж заточил её в темницу. Вот тут-то его Валюша, очень даже правдоподобно, скукожив в ненависти милое, зеленоглазое личико, замахав ладонями, будто отгоняет от себя нечистую силу, тонко, даже визгливо вскричала:
- Мой му-у-уж? Он мне не муж!... Я никогда-а-а, никогда-а-а не буду его женой!
После, от репетиции к репетиции, хотя они и похохатывали над этими сценами и ещё горячее, до утомлённости в губах, целовались под их благоухающей в розовом цвете грушей, Валентина вновь и вновь страстно отрекалась от него, Демьяна-Швабрина. Причём, отрекалась всё азартнее, охотнее, да так артистично, что, видно ей самой уже верилось: она шлёт свой отказ не литературному персонажу, а своему, горячо любимому дружку Дёмушке. А Демьян, разыгрывая сцену дуэли, иногда со зла, так тыкал в своего соперника Борьку-Петрушу Гринёва деревянной шпагой, что тот, вопреки сценарию, хватался ладонью за уколотое место и, показывая обидчику кулак, долго почёсывал «раны».
При постановке, включённого в программу выпускного вечера спектакля, Валюша превзошла саму себя. Её выкрик был с рыданием, слезами и на грани истерики. В ответ - громовые аплодисменты набившихся в зал зрителей – выпускников, их родителей, учителей.
Те её выкрики, в любительском школьном спектакле, оказались пророческими. На втором курсе пединститута Валентина вышла замуж за старшего её на целых семь лет преподавателя этого же института. Демьян, после школы, ещё не уверенный в том, что успешно пройдёт медкомиссию в военное училище и выдержит экзамен по физподготовке, год работал трактористом в родном колхозе. Из училищ выбрал то, которое двумя годами раньше закончил его двоюродный брат Игорь. К слову, в том же городе, но в радиотехническом военном училище, учился их хуторянин Иван Чапыжников. Демьян, на первый курс командного артиллерийского училища поступил без всяких заминок. Воодушевлённый, радостный, письмом сообщил об этом Валентине. Она не ответила. На второе и последующие письма – тоже. Однако, всё ещё сохраняя ей верность, Демьян за полгода учёбы даже в городское увольнение ни разу не отпрашивался.
Попросился лишь после того, как из письма Сёмки Перехватова (Себастьяна Перейры!) узнал: Валюша-Валя-Валентина вышла замуж. За одного, по словам Сёмки, «старого городского козла». Прочитав запрыгавшие перед глазами Сёмкины каракули, Демьян зажмурился, откинулся на спинку стула. Странный, проникающий, казалось, в самую его душу ледяной сквозняк, ощутил он в те минуты. Вспомнилось, как первый раз решился поцеловать её. Ещё бы! Его закадыка-друг Федька давно хвастал, что напропалую с Любкой, подругой Валюхи, целуются, а он, тюфяк, всё никак не решится. Что ж, решился! Догнал её однажды поздно вечером, уже после их расставания. Взяв за плечи, прижал к груди, увидев вскинутое перед собой удивлённое, белое-пребелое, наверное, от полной луны, лицо. Вжал свои губы в её, чуть раскрытые. Ощущение испытал такое, будто прикоснулся к чему-то холодному и пресному. И ещё было чувство жгучего стыда, даже после того, как они попрощались вторично.
…Ближе к желанному дню, когда на плечи курсанта-выпускника Демьяна Стремянкина должны были лечь лейтенантские погоны, он встретил полюбившуюся ему девушку, с именем Галя. Ту, которая по сей день для него и верная жена, и настоящая боевая подруга.
(Отрывок из повести "ДУЭЛЯНТЫ")
-