Не спеша поднималось над деревней яркое рыжее солнце, обещая погожий день. Звонкая и громкая трель щеглов дружно перекликалась с неразборчивым посвистыванием скворцов, расщедрилась горько-медовым ароматом буйно распустившаяся в этом году черёмуха, радовала глаз свежая, будто омытая дождём, молодая зелень, чернели на её фоне недавно вспаханные совхозные поля. Но ничего этого не видел, не слышал и не чувствовал торжественно сидящий в до блеска отмытом директорском «козелке» Егорыч.
Добромыслов всё же сумел убедить Чернова в том, что Тимофея Егоровича обязательно надо предупредить о вручении ему награды. Немного подумав, Константин Николаевич согласился с его доводами и дал добро.
В честь такого случая Егорыча собирали чуть ли не всей деревней. Каждый норовил дать ему что-то из своего гардероба: кто штаны, кто белую рубашку; несколько мужиков принесли свои новые, купленные для особо торжественных праздников галстуки; Пётр Морозов притащил лакированные ботинки, оказавшиеся на три размера больше, чем у Егорыча.
- Ничего, дед! Мы ваты туда напихаем, будут как раз впору. Ты, главное, ноги высоко не задирай, скользи ими по полу, и всё будет в порядке. Да ещё сядь поближе к столу Президиума, чтобы идти не так далеко было.
Уж на что с Устиновной они вечно находились в состоянии холодной войны, но и та приняла активное участие в его сборах, перешивая и подлаживая пиджак Хромова под него.
- Ну и худосочный ты, Егорыч, - ехидно заметила она, стрекоча швейной машинкой. – Заново перешивать надобно.
- Я, чай, не девка, чтоб соком-то наливаться! Энто ваша с Людмилой приви…приви…, - запнулся было Егорыч, - привилегия! Кость у меня крепкая, а для мужика это важнейший, я тебе скажу, показатель!
- Иди, примерять будем, показатель!
Пиджак сел как влитой. Покрутившись у зеркала и, не найдя к чему придраться, Егорыч демонстративно склонил перед Прасковьей свою плешивую головёнку:
- Руки у тебя, Устиновна, золотые! Ещё б язык тебе такой – цены бы в красный день на базаре не было!
- Чего дура подрядилась обшивать тебя?! Ехал бы, что пугало огородное… - начала выговаривать Прасковья.
- Полюшка, я там печурку в летней кухне поставил. Шла бы глянула своим хозяйским глазком, - прервал её сердитый поток Хромов, чувствуя нарастающую очередную перебранку, норовившую, как всегда, перейти в ссору.
Разохавшаяся и разаховшаяся Устиновна, забыв про свой недавно перенесённый инсульт, пробкой выскочила из дома.
- Ожила Прасковья-то, слава тебе, Господи! - махнул в сторону двора Егорыч. – А то ведь ровно труп лежала. Я, грешным делом, думал, не поднимется.
По радио зазвучал голос Клавдии Шульженко.
«Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч…»
- В сорок втором, в госпитале она пела эту песню, только слова были другие. Я же её, как тебя сейчас, Василич, видел, - глаза Егорыча повлажнели, шмыгнув носом, он приложил ухо к низко висевшему на стене радио.
В глубоком молчании друзья дослушали до конца песню, и только когда затих последний аккорд, Хромов возмущенно произнёс:
- Даже не похвастался никогда!
- Нечем хвастаться-то, Василич. Ты же знаешь, что я на Волховском фронте воевал. Бил фашиста, не давая прорваться к Ленинграду. Все болота на брюхе проползал. В том числе и Синявинские.
- Я про Шульженко! - с некоторой даже обидой в голосе сказал Хромов. - Ты с сорок первого на Волховском?
- С него самого. Привезли нас в теплушках на станцию Жихарево, выгрузили, дали в руки по ружьишку, в лучшем случае, и отправили воевать. Немец прёт на нас с автоматами, а мы… Эх, да что говорить! Сколько наших солдатушек в болотах этих осталось… Вечная им память!
- Всем досталось, Егорыч. Трудный был год. Не готова страна наша была к войне, - вздохнул Василич, доставая из-под кровати припрятанную чекушку.
- Я станковым пулемётчиком всю войну прошёл, - после выпитой стопки разговорился Егорыч. – В марте 1942 года жуть, как свирепствовал фашист, обстреливая нас со всех сторон, дивизия наша недалеко от Волхова в обороне стояла. И вдруг пришёл приказ о наступлении. С утра взмыла в воздух наша авиация, заговорили «катюши», - ох, и любили мы их! Ну и мы дали, конечно! В том бою крепко меня зацепило. Привезли в госпиталь, два осколка военврач второго ранга из меня вытащил. Душевный был человек, я тебе скажу...
- Не успела за порог переступить, как они уже с бутылкой сидят! – хлопнув дверью, вошла в дом Прасковья.
- Как печка-то, Полюшка? Угодил? – как ни в чём не бывало, спросил Павел Васильевич.
- Прям картинка, а не печь. Летом хоть в доме топить без надобности будет. Спасибо, Василич! – голос Прасковьи потеплел, а руки, вопреки её мыслям, уже выставляли на стол закуску.
- Садись и ты с нами, не суетись. Мы по стопочке выпили, помянули товарищей своих.
- Я вот рассказываю Василичу, как Клавдию Шульженко своими глазами видел, - похвастался захмелевшей от стопки Егорыч.
Прасковья недоверчиво посмотрела то на одного, то на другого:
- Брешет, поди?!
- Ничего я не брешу! Говорю же – в госпитале лежал. Как сейчас помню, 5 апреля собрались мы все - кто пришёл, кто приполз, кого привели, а кого и принесли, в актовом зале - школа там раньше была. По всему видать было, хорошая! Стёкла звенят, фашист обстреливает, вонь стоит от нас жуткая, а она - в длинном концертном платье, в туфельках на каблучках - стоит перед нами и поёт! Да так душевно, что мужики и те слёзы вытирали!
- Да, всё дальше и дальше уходит от нас война, теперь уж одни воспоминания о ней, да незаживающие на сердце раны, - тихо проговорил Хромов.
От его слов Прасковья вздрогнула и молча посмотрела на свои загрубевшие руки, с непроходящими когда-то кровавыми мозолями от тяжёлых носилок с ранеными.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/01/07/228