Любовь – безусловное приятие кого-то или чего-то.
Это определение родилось в борьбе с безбашенным российским студенчеством в 90-е годы. Тогда в ответ на мое ритуально-финальное: «Какие будут вопросы по теме?» – студентки хихикали: «Скажите, С.Б., а что такое любовь?» Я не знал ответа, злился и в конце концов придумал «безусловное приятие», спасшее меня от дальнейших унижений.
Правда, еще древние, скажем, Аристотель, называли любовь чем-то вроде одной души на двоих. Но это чересчур статичный образ, в нем античная обреченность. Любовь-ХХI, скорее, не химический синтез, а механическое сцепление душ. Химия, может быть, после механики. И не всегда.
Объекты любви все время меняются, механизм влюбленности – нет. Мозг влюбленного каждый раз производит один и тот же набор химии: феромоны, адреналин, допамин… Человек достигает крайнего возбуждения, именуемого счастьем. «Остановись, мгновение! Ты прекрасно!» – готов он прокричать вслед за Фаустом Гёте. И, наверное, так же жутко рискнуть, как и доктор Фауст, в чьих устах эта фраза была знаком черту: забирай меня, жизнь мне не нужна больше.
Любовь – важное условие выживания гомо сапиенсов. «Слепота» любви гарантирует страстное/эффективное соитие независимо от физических достоинств или недостатков партнеров. Эволюционно обоснованы, наверное, и рецидивы любви. К жене (мужу) – чтобы умножить потомство. К другим – чтобы перебороть комплексы, завести дополнительное потомство вне семьи и т.д.
Главное – не поддаваться выдумкам, что любят только «красивых». Не красота порождает любовь, а любовь красоту. «Любовь зла»… – гласит зоофилическая пословица.
И, да, абсолютно нормальная вещь – любовь к «мертвым» вещам: машинам, одежде, недвижимости. Они не мертвые: в них душа их создателей. И они ничуть не в меньшей (если не в большей)) степени, чем люди, – слагаемые нашей персональной реальности.
Психоаналитик Эрих Фромм (один из последователей великого Фрейда) когда-то очень четко очертил два «модуса» любви: любовь-бытие и любовь-обладание. Но, если честно, я плохо понимаю, как можно подчинить себя строго одному из этих германо-казарменных «модусов». Если человек впадает в нирвану «бытия», он превращается в нищего, оканчивая дни под забором. А отдаваясь угрюмому накопительству, уподобляется гоголевскому Плюшкину, чья смерть при жизни еще мерзее подзаборной.
Единственное, что нам остается, – свободно перескакивать от бытия к обладанию и обратно. Более того, прыжки между быть и не быть, кажется, – единственный верный признак того, что мы еще живы. Любое же постоянство, включая «вечную любовь», увы, лишь прелюдия смерти. Если не она сама))
Продолжение следует…