Дядя Костя сдержал своё слово, и как-то поутру, за завтраком, Капитолина протянула мне новые документы:
- Дядька с оказией передал. На, владей, Иван Афанасьев.
- Какой ещё Афанасьев?
- Да уж какой есть. Работяга работягой, без гонору и мнения. Телок, - она не удержалась и, хохотнув, но краснея, добавила: - Племенной. Идёшь, куда поведут, и стоишь, где привяжут. А Афанасьев потому, как по имени-то кликали, а фамилию и спросить забыли. Дядька сюда, конечно, для помощи мне приезжает, но и самому ему отдохнуть иной раз надо, а как нервы за одну ночь без водочки отпустить, отдохнуть? Запамятовал он фамилию спросить, а мне и того достаточно, что к ребятне привязался не хуже отца родного. Ту и вписал, что в голову пришла первой. Отерёбок, люди сказывали, по молодости был ещё тот, знал у этого Афанасьева все сказки непристойные.
Теперь до санного пути на хутор попасть можно было только пешком. Сме-нившая первый снег оттепель талой водой напитала все местные стёжки-дорожки так, что идти можно было только по краю дороги, вспухшей грязью по колено. Занялись мы с Капой перегонкой выспевшей браги на самогон. Знала она рецепт этого дела точный, опыт, несмотря на молодость, имела порядочный, и лили мы по четвертям такую влагу, что от водки не отличалась. Возни, правда, с ней было много, а потому затянулась наша работа дней на десять. В горькие времена водка да самогон - единственная твёрдая валюта, на которую всё можно было купить. Даже жизнь. Почувствовав ото всей этой вольницы себя в безопасности, я несколько расслабился, да и за всё житиё моё на хуторе единственным гостем даже по доброй дороге был дядька Костя. А тут, в осеннюю распутицу, кого из лихих людей поманит такая глухомань непроезжая?
Собираюсь я как-то пополудни выходить из известного места на огороде, уже штаны деревенские кушаком подпоясываю, чтобы форма полицайская от хранения в комоде в исправности оставалась, и вдруг слышу мужскую речь на крыльце. Речь-то слышу, а о чём говорят, непонятно. Не пойму даже – по-русски или по-немецки говорят. Я тихо так пальцем на дверь давлю, чтобы петли не скрипнули, а она не подаётся. Нажал сильнее. Ни с места. Какая уж тут маскировка – бью плечом – чуть шелохнулась, а в сердечко в двери для света резаное, просовывается головка немецкой гранаты и ласковый голос сообщает:
- Сиди спокойно, дядя, а то мозги с говном перемешаю…
Просидел я так до темноты – дверь-то снаружи припёрта. Всё прислушивался, где же соглядатай мой стоит, но больше ничего не услышал, хоть и чувствовал, что тут он, рядом. Свечеряло. Слышно было, как Капа прошла на двор к скотине, гремя пустым подойником, да обратно вернулась. Это сильно меня успокоило. А что мне оставалась делать? Башкой в дверь колотиться, чтобы гранату схлопотать? Ну, вот случается так, что жив, здоров, не связан, а сделать ничего не можешь. А шастать всё время, прожитое на хуторе, с винтовкой в сортир? Так Капа уже на второй день меня на смех подняла, мол, она женщина слабая и то без оружия до ветру ходит… и все мои объяснения, что самое неприятное случается в самую неподходящую минуту, вызывали у неё только смех:
- Посмотрите на него, на защитника… дай хоть берданку уберу, чтобы не пальнул со страха, да не поранился… Вояка.
Я хоть и краснел, но правда была её, и я не противился. Винтовку я, конечно, не отдал, но таскать её с собой в каждый угол перестал. Больше из-за стыда, чем без необходимости. Потемну послышались в мою сторону Капкины шаги, и, отперев дверь, она совершенно буднично сказала:
- Пойдём… И не бойся, - в голосе её не было ни досады, ни издёвки, что вот он, защитничек – заперли в сортире…
Я, от стыда опустив голову, плёлся за ней следом пустым огородом, поднялся на крыльцо и, пройдя долгие тёмные сени, вошёл в хату. В глаза ударил показавшийся после долгой темноты ярким свет семилинейки. От резкого перехода к свету я не видел ничего, кроме огонька керосиновый лампы.
- Хайль Гитлер! – было первое, что я услышал, пытаясь что-либо рассмотреть.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/12/28/425