Кого считать другом и каковы его права и обязанность, если таковые есть? Я попытаюсь пересмотреть всех моих друзей на протяжении 77 лет, может, из этого что и выужу.
Первый мой друг был символический – Коля-товарищ, как я прозвал его четырхлетним пацаном. Он встречался с моей мамой возле моего детского сада, где мама работала прачкой, а свою судьбу она уже отдала коменданту нквдэшнго дачного посёлка в Пушкино, в Новой Деревне, который вернул ей право хотя бы на подмосковную прописку и за что взял ее к себе в наложницы. Историю Коли-товарища мама унесла с собой в могилу, так что в моей памяти осталось лишь небритое лицо добродушного мужика на костылях. Думаю, что он любил бы меня иначе, чем отчим, но вряд ли дал бы больше...
Школьные друзья – что в тульской Малыни, что в подмосковной Новой Деревне –появлялись сразу же, автоматом. Понятно, что вся детская дружба сводится в основном к совместным играм. Но, тем не менее, основы тонких человеческих отношений закладываются уже здесь. В третьем классе мои друзья-одноклассники, которым я весьма симпатизировал, доложили моим родителям, что я бросал камни в проезжающие по Ярославскому шоссе грузовикам. Экзекуция не заставила себя ждать, ибо на стене у отчима висела добротная нагайка, которой он перед войной дрессировал своего кобеля, которого с началом войны забрали в армию (а скорее всего, в ГУЛАГ – там такие псы были нужнее)...
В пятом классе мой друг-одноклассник, не паянька, донёс на меня родителям за какой-то проступок в школе. Несмотря на то, что в школе нас воспитывали в духе Павлика Морозова, во мне доносительство на товарищей вызывало чувство отвращения. А сам я очень боялся обвинения в доносительстве, поскольку часто избиваемый давал повод для такого предположения. Однако пронесло, и я не помню ни одного случая, чтобы я на кого-то пожаловался вышестоящему по иерархии.
В старших классах с уменьшением уличных игр дружба стала перемещаться в поле совместной деятельности и общих увлечений – шашки, шахматы, живопись... Интересно, что в музыке и увлечении науками друзей у меня до женитьбы не было, а без этого большая дружба мне представлялась лишенной смысла. И лишь после женитьбы к нам переметнулись приятели моих братьев. С одним из них, вскоре женившимся, у нас и сложилась большая дружба – мы стали жить почти одной семьей.
Вовка Шевелёв был изобретательский гений, за что школа и родители определили его в седьмом классе на два года в психбольницу. Незначительные расстройства психики я заметил у него лишь перед нашей эмиграцией в 1982 году, а с 1965 года мы жили с ним и его женой Томкой душа в душу. Не подпускали мы их, оберегая их молодость, лишь к политике, в которую мы с Соней втянулись по самые уши...
Понятно, наши политические интересы не могли висеть просто так в воздухе, и близкие друзья вскоре нашлись. Ими оказались три Сониных однокурсника-истфаковца – Саша Островский, Юра Туточкин и Дима Крикун, имевшие политическое развитие весьма высокого уровня. Эта дружба сводилась к встречам раз в месяц у нас дома, и была чрезвычайно насыщена острой политической информацией.
Большим подспорьем в нашей политической компании служили два обстоятельства.
Первое – это наша огромная (на 120 метров полок) уникальная запрещенная политическая библиотека 1860-1937 годов со стенографическими отчетами всех съездов компартии и Коминтерна, документами оппозиции, антибольшевистскими трудами видных дореволюционных ученых, изгнанных из страны в 1922 году.
Второе – это Самиздат, изготовление которого я поставил на широкую ногу. Оригиналы работ я получал большей частью от проживающего ныне в Париже тогда студента философского факультета МГУ Николая Бокова. Менее опасная часть приходила от Сониных сотрудников по институту Африки. Так что наша группа была очень хорошо осведомлена о всех процессах, происходивших на вершине советской власти. Отношения с Боковым, главным поставщиком Самиздата, я старался не афишировать, чтобы не завалить хорошо поставленное дело. Тем более, что наши «сборища» в Пушкино с первых же дней были взяты под бдительное наблюдение сексотов (вычисленных нами довольно быстро).
Новые друзья появились у нас в 1977 году в связи с восстановлением дважды прерываемых отношений с Петром Старчиком, с которым поначалу, в 1961 году, мы учились вместе на физфаке МГУ. Через два года судьба разбросала нас основательно, и встретились мы лишь через десять лет в шабашном стройотряде на Камчатке, что не сблизило нас и в этот раз. И лишь когда он стал давать домашние концерты (после двух арестов), мы приехали к нему на один из концертов, где познакомились с Валерой Абрамкиным, отношения с которым быстро развернулись по широкому фронту: правозащитная деятельность, издание журнала «Поиски», лесные шабашные работы для жизнеобеспечения. Понятно, что в наше дружеское сообщество влилась не только его жена Катя, но и редакторы набирающего быстрые темпы развития журнала «Поиски» Глеб Павловский, Юра Грим, Раиса Лерт, Пётр Егидес, Володя Гершуни, Виктор Сокирко, а также друзья их друзей, в частности Дзядки.
С Сокирко у нас появились особые отношения еще в связи с изданием самиздатского журнала «В защиту экономических свобод» – единственным полутеоретическим экономическим самиздатским изданием в СССР после 1922 года. В дополнение к этому мы вместе с его замечательной семьёй совершили роскошное путешествие на надувных лодках по Москве-реке. Ну а еще, как и Старчик, Сокирки показывали на дому замечательные слайдовые фильмы, на просмотр которых собиралось человек по двадцать.
Чуть раньше мы, хоть и с большим опозданием, но установили отношения с нашумевшим в 1965 году на физфаке МГУ диссидентом-антисталинистом нашим земляком (из Пушкино) Виктором Кузнецовым (впоследствии ставшим нашим тестем). Так что жизнь бурлила всеми цветами радуги.
Стоит сказать и еще об одной важной диссидентской дружбе – «салоне» Марьи Гавриловны Пдъяпольской, где по средам собирались руководители практически всех диссидентских организаций конца 1970-х, что имело очень важное значение для координации правозащитного движения сахаровского толка.
...Гром грянул по расписанию КГБ в декабре 1979 года: началось тотальное уничтожение инакомыслия в стране и к нам ввалились в первую очередь. За полгода до этого был разгромлен альманах «Метрополь», в числе авторов которого были светила тогдашней неформальной литературы. Поэтому грандиозный разгром «Поисков» затушевывался шумихой вокруг по существу чисто литературного «Метрополя». «Поиски» же включали в себя и дискуссию по социально-общественным проблемам и потому вызвал у властей настоящую панику, о чем говорит огромное число обысков по всей стране (около 230).
Хоть тираж 5-го номера нам и удалось спасти, редакция под угрозой жестоких репрессий была вынуждена заявить о приостановке издания, тем более, что материальная база издательства (7 пишущих машинок плюс материалы – всего 11 больших мешков) была существенно подорвана чекистской экспроприацией. Однако репрессивная машина была запущена, пять редакторов были осуждены, престарелую Раису Лерт власти не тронули, а Петра Егидеса вскоре выдворили из страны.
Вскоре после этого КГБ взялся и за все правозащитные организации. Через месяц был подвергнут внесудебной расправе самый авторитетный лидер правозащитного движения академик Сахаров. Ну и далее по списку...
После обыска в нашей квартире жена Соня положила партбилет на стол с заявлением о выходе из КПСС, за что вскоре была уволена и с работы в Институте Африки АН СССР, директором которого был сын министра иностранных дел Громыко. Не исключено, что именно это обстоятельство логически привело КГБ к решению открыть нам путь на Запад, и в марте 1982 года мы обнаружили в нашем почтовом ящике приглашение из Израиля на постоянное проживание. Местные чекисты всячески ускоряли оформление наших бумаг и устраняли всевозможные препятствия. Мы, понятно, не брыкались, ибо альтернатива была уж слишком безрадостной...
Естественно, структура нашей дружбы претерпела существенные изменения. Самым кардинальным моментом оказался полный разрыв с нашими недиссидентскими друзьями Шевелёвыми – они нашу эмиграцию не приняли наотрез. Все многолетние попытки с моей стороны к восстановлению отношений успехом не увенчались. Но все диссиденты отнеслишь к нашей эмиграции с полным пониманием, как когда-то относились оставшиеся в стране достойные люди к белой эмиграции – трагедия, которую устроили для миллионов людей нелюди-большевики, описанная Пантелеймоном Романовым в рассказе «Белые цветы»...
Окончание следует.