Я стою на пороге больничного отделения и в последний раз оглядываюсь, прощаясь со своим привычным миром. Он не такой уж дружелюбный, этот мой мир, но всё познаётся в сравнении. В нём я ученица второго класса, хорошистка, у меня там мама и папа, бабушки и дедушки, и друзья по двору, и бабушкин кот Рыжик, да мало ли что ещё!
А потом переступаю порог – и всё. С этого мгновения я нахожусь в отделении – в прямом и переносном смысле этого слова, и я не знаю, какой из них является прямым, а какой – переносным. Всю мою одежду, так уютно пахнувшую домом, забрали. Взамен старенькая нянечка выдает мне пижаму. Штаны, как всегда, оказываются с дыркой на боку и на два размера больше, чем надо, и мы с нянечкой завязываем резинку в них тройным узлом, чтобы не спадали при ходьбе. Я смотрю в зеркало приемного отделения и встречаюсь там со своим обречённым взглядом. «Ничего страшного, – говорит добрая нянечка, – у всех такие пижамы, не плачь». Она думает, что это я из-за жутких штанов, и тщетно пытается найти в разноцветном ворохе что-то более подходящее. На самом деле я плачу от безвыходности ситуации, в которой теперь нахожусь. Мне придётся смириться не только со штанами. С операцией «будет совсем не больно, а после неё мы дадим тебе мороженое». Со рваной наволочкой с чёрным штампом больницы посередине. С громыхающей тележкой, на которой стоят тарелки с остывшим супом. С алюминиевыми ложками, покрытыми вечным слоем жира. С ядовито-желтым напитком из леденцов на воде, который разливают в майонезные баночки вместо стаканов. С туалетом, в котором нет крючков на дверях, чтобы дети не закрылись, мало ли чего. С тем, что вокруг тебя всё время находятся чужие люди, хочешь ты этого или нет. С тем, что за окном – осеннее солнце и яркие листья клёнов, и такой вкусный осенний воздух, а твой мир сейчас пахнет йодом, пенициллином и какой-то карболкой, само название которой – как чёрная бездна.
Но тут уж ничего не поделаешь, и нянечка ведет меня в мою палату. Мы проходим всё отделение насквозь широким коридором, стены которого выкрашены унылой серо-зеленой масляной краской. Всегда холодный пол из тёмного камня, местами с довольно глубокими трещинами. Высокий потолок. Ремонта не было давно, и побелка от времени стала серой и потрескалась. И я откуда-то знаю, что вот там, справа, на потолке над дверью в отделение, там – что-то есть. Может быть, конечно, это просто трещины собрались в подобие серой паутины, а может, просто тени от тусклых ламп переплелись таким прихотливым образом. А может, и нет. А может, это какое-то мохнатое серое существо со злобой смотрит, как я иду по коридору в свою палату, и оно знает, что я знаю, что оно за мной сейчас наблюдает. И здесь самое главное, конечно, сделать вид, что все нормально, ничего такого, что коридор этот – обычный больничный коридор, правда, давно не ремонтированный. И не оглядываться туда, в правый угол над входной дверью. Потому что, если ты покажешь этому чему-то страшному и непонятному, что ты его заметил и почувствовал страх, оно тебя уже так просто не оставит.
Можно ли скрыть страх? Только под маской другого, обычного для больницы, страха. Делай вид, что ты боишься операции, тем более что тут и притворяться особо не нужно. Правда, вскоре выясняется, что операция отменена. Мой лечащий доктор полон энтузиазма и хочет попробовать на мне новый метод лечения хронического тонзиллита – криотерапию. Это интересное слово – оно хрустит, как будто идешь по подмерзшему снегу и мириады снежинок, ломаясь под подошвами, издают этот звук – кр-тыр-пыр, кр-тыр-пыр… Вообще-то это лечение холодом. Ты заходишь в процедурную комнату, где в металлических лоточках аккуратно разложены стерильные пинцеты и зеркала, а рядом с ними лежат шарики ваты и марлевые турундочки – те самые, которые мы сворачиваем по вечерам при свете уютной зелёной лампы на сестринском посту. Рядом со столом стоит огромный металлический баллон, выкрашенный ярко-голубой краской, поверх которой идет надпись трафаретными буквами «АЗОТ». Я уже знаю, что там находится жидкий азот, он очень холодный и дымится на воздухе. Соприкоснувшись с ним, все микробы должны сдохнуть от холода. Такова идея. Доктор неспешно откручивает крышку баллона, и оттуда немедленно начинает клубиться белый пар. Мне ужасно интересно бы посмотреть, что происходит внутри баллона, но он закрывает крышку сразу после того, как окунает туда палочку, которая тут же начинает дымиться на воздухе заковыристыми морозными клубами. Доктор по очереди прикладывает палочку к моим тонзиллитным миндалинам, и она прилипает к ним, как если лизнуть металл на морозе. Вот и всё. Я выдыхаю морозный пар, как огнедышащий дракон, только наоборот, и на этом процедура закончена. Каждый раз, проходя мимо баллона, я пытаюсь представить, что будет, если его вдруг случайно опрокинуть. Наверно, из него во все стороны потечёт дымящийся жидкий азот, который моментально заморозит меня, и доктора, а потом и всех остальных, кто находится в отделении. Стены покроются инеем, как в царстве Снежной королевы. Наверно, мы умрём от холода мгновенно, как бактерии в моём горле. Или, наоборот, будем медленно превращаться в подобие ледяных скульптур, все глубже промерзая до самого сердца, а потом и оно замёрзнет и перестанет биться. А вот что будет с тем, кто прячется на потолке, я не знаю. Может, он тоже замёрзнет насмерть. А может, и нет. Быть может, ему как раз по душе холод, поэтому он здесь и поселился. Днём он прячется, скрывается в трещинах и по углам. А вот ночью, когда все спят, ползёт по этим трещинам, как по тропинкам, и подсоединяется к каждому обожжённому холодом беззащитному саднящему горлу и…
Голос доктора вернул меня в реальность из становящейся уж слишком жуткой фантазии. «Завтра мы тебя выписываем, – сказал он. – Я позвоню твоей маме». Домой! Я выскочила из процедурного кабинета и от радости совсем забыла об осторожности. И нечаянно глянула в правый верхний угол на потолке над входной дверью. А может, там и нету никого? Серая побелка. Пара трещин на штукатурке. И я просто выдумала какого-то монстра, да и откуда бы ему взяться в советской больнице? В любом случае, последнюю ночь я продержусь, а потом он мне больше не страшен. Ну, хотя бы на время. Пока снова не попаду в отделение.
Быстро наступили синеватые осенние сумерки. Соседка по палате снова пела песенку, сидя на кровати. Она из детского дома, и ничего не говорит. Только без конца поет эту песню, каждый вечер. Она сидит на своей кровати, поджав ноги, и поёт: «Паровоз, паровоз, новенький, блестяшчий! Он вагоны повёз, словно настояшчий! Кто едет в поезде…» – дальше идет перечисление зверей – счастливых пассажиров игрушечного поезда. Заканчивается песня протяжным завыванием «Дальняя-дальняя-дальняя дорога, дальняя дальняя-дальняя дорога…» И снова, без паузы: «Паровоз, паровоз, новенький, блестяшчий…» Она улыбается, наверно, ей нравится этот блестящий паровоз и едущие в нем мишки и кошки. И на двадцатом, и даже на тридцатом повторе ничего не меняется, как будто поет какой-то механический музыкальный автомат, который заклинило… «Паровоз, паровоз, новенький, блестяшчий!» У меня начинает стучать в голове от этого паровоза, и я подхожу к окну посмотреть, как там мой клён. В больничном дворе растут несколько клёнов. Тот, который я решила считать своим, выделяется своей красотой – его листва так и светится золотом. Даже сейчас, в сумерках, его окружает янтарное сияние. Кажется, что он излучает накопленнык за долгое лето лучики солнца, и воздух вокруг становится живым и пронизанным этим светом. Время от времени дерево роняет лист, и он начинает медленно падать вниз по непредсказуемой зигзагообразной траектории, будто передавая мне зашифрованное послание. Эх, оказаться бы сейчас там, во дворе, рядом с этим клёном! Собрать большой-пребольшой букет из листьев, похожих на золотые короны, а потом как подбросить их в воздух над головой! И они будут падать, наполняя воздух солнечной радостью!
Внезапно я каким-то непонятным образом и впрямь ощутила себя там, рядом с этим клёном. Он излучал тёплый свет. Запах листьев был свежий и нежный, так пахнет родниковая вода ранней весной. И короны листьев на ветках тихонечко звенели на ветру, как маленькие золотые колокольчики…
– Берём градусники, – раздался за спиной голос вошедшей в палату медсестры. Я, засмотревшись в окно, совсем забыла про вечернее измерение температуры. Оказывается, уже давно вечер, в палате горит тусклый жирный свет, а на улице уже совсем темно. Внезапно я почувствовала, что замерзла, стоя у окна, и с градусником подмышкой забралась под одеяло, пытаясь согреться. Тем временем вернулась медсестра, она отмечала температуру в истории болезни, а собранные градусники ставила в стаканчик с ватой. – Так! – сказала она, взяв мой термометр. – 37 и два. Отметив мою температуру на графике красным, она ушла, выключив в палате свет.
Наступила полная темнота. Замечали ли вы, что в первые секунды после того, как выключается свет, сменившая его темнота настолько непроглядна, что кажется, что произошла полная потеря зрения. Это всегда вызывало такой ужас в моей душе, что глаза начинали метаться в этой темноте, пытаясь найти хоть что-то, отличное от темноты, за что можно зацепиться взглядом. Наверное, не менее пугающим был бы и абсолютно белый свет, но кто такое видел? Да и темнота недолго сохраняет полную беспросветность, надо только немножко подождать, чтобы глаза подстроились под новые условия. Вон уже стал заметен легкий отсвет от дежурной лампочки в коридоре, и видны очертания окон. Это все та же палата, те же стены, окна, пол и потолок, все осталось на местах, и смутные очертания предметов уже можно разглядеть. Зрение никуда не пропало, можно успокоиться и закрыть глаза. Какой в палате белый потолок! Вот и он проявился в темноте. Если приглядеться, он не равномерно светлый, а как будто состоит из маленьких закрученных вихрей, и они периодически то расширяются в виде воронки, то сужаются до небольшой точки. Странно, как я раньше этого не замечала! Сперва появляется маленькая злая багровая точка, расширяясь, она меняет цвет к грязно-жёлтому, постепенно переходя в блёкло-голубой, и тогда в центре голубого вихря появляется следующая тёмно-красная точка, и все повторяется снова и снова. Самым странное, что, даже сужаясь до очень маленьких, они быстро приближались ко мне. Даже на расстоянии от них исходил пронизывающий недобрый холод. Сейчас меня затянет внутрь этих вихрей, и мне конец. Вдруг какое-то золотистое свечение встало как облачко между мною и этими жуткими воронками. И встретившись с его тёплым светом, они будто начали терять силы, перестали расти и приближаться, их цвета побледнели, и вот они уже совсем пропали, как будто их и не было вовсе. «Это мой клён, он спас меня», – подумала я и, согревшись, заснула еще глубже.
В палате зажёгся свет. Утро. Та же медсестра молча раздала всем градусники. У неё был серый уставший вид после ночного дежурства. Я поставила градусник и вдруг вспомнила, какой страшный сон мне приснился. Что-то жуткое хотело меня сожрать… или куда-то забрать… вот уже не припомнить. Приснится же такое! Наверно, ночью у меня поднялась температура, потому и приснился кошмар. Главное, чтобы сейчас температура была нормальная, иначе меня могут не выписать сегодня. Я на всякий случай переставила градусник блестящим ртутным кончиком наружу. Как говорит моя бабушка, бережёного Бог бережёт, хоть я и не совсем понимаю, что она имеет в виду. Через несколько минут медсестра собрала термометры и ушла.
А потом пришла нянечка забирать постельное белье с моей кровати, и это значило, что меня точно выписывают, ведь без постельного белья спать нельзя. И я сидела на уголке ободранной кровати и ждала, когда приедет мама, чтобы забрать меня домой. И вдруг я вспомнила, что в утренней суматохе не посмотрела, как там мой клен.
Я подошла к окну. Было хмурое осеннее утро. Солнечные лучи не могли пробить густой туман, казалось, он поглотил и свет, и все живые цвета. Даже золотые листья деревьев потускнели и перестали светиться. А что же случилось с моим клёном? Как же это возможно – всего за одну ночь потерять всю свою пышную крону? Но это произошло, и теперь он стоял, поникнув голыми темными ветвями на фоне остальных деревьев, еще сохранивших свою листву. А вся его опавшая крона лежала под ним на траве золотым светящимся ковром.