И снился ей под конец месяца, под конец года сон.
По извилистой просёлочной дороге, через леса , поля, деревни и города шёл упорный и кряжистый мужик с тяжёлым мешком за плечами, шёл размеренным шагом. Был он огромного роста, на ногах лапти. А люди шли за ним, только не видели его.
Ему не было ни до кого дела. Это его работа. Идти и идти.
И она во сне поняла.
Шло беспощадно время. И шло оно только в одну сторону.
- Лукерья очнулась от сна. Вспомнила, какой сегодня день.
Да. В этот день она родилась, через пару дней её принесли из роддома. Конвертов атласных и кружевных в то время не было. Завернули в стёганое застиранное одеяльце, закрыли смуглое сморщенное личико. И пошли отец с матерью домой. Нёс её отец. Он тридцати трёх лет, израненный и суровый. А у мамы в руках маленький узелок с одеждой. Маме двадцать семь лет. Третий ребёнок, послевоенный.
Ни цветов, ни коробок с конфетами.
В квартире половина дома кирпичная и холодная. На стене в углу выступает иней. Кровати с железными тёмными спинками, а вместо матрасов на сетках лежат доски, да брошены гуньки, то есть телогрейки изношенные.
Русская печка. На кухне керогазы.
А напротив печи потемневшая от копоти икона. Варвары Великомученицы.
Бабушка Варвара, молчаливая и строгая, приняла на руки дитя.
Вгляделась в личико. И скупая улыбка тронула красивые когда-то губы.
Голод и нищета выбросили её вместе с детьми в большой город. Муж сгинул на сопках Манчжурии. Ни разу потом Луша не видела, чтобы светилось лицо Варвары. Было оно таким же строгим и отрешённым, как икона.
- Нашей породы будет, - сказала она.
- Вот куда меня кинуло в мыслях, - подумала Лукерья.
Надо вернуться в сегодняшний день.
Не хотелось ей никого тревожить своим днём рождения. Живёт она тут временно. Только солнце повеселеет, вернётся к родному порогу, обойдёт, осмотрит стены избы.
Натопчет тропинку к калитке. Снова возьмёт в руки ведро и старые неизвестно кем и в каком веке лаженные деревянные чунки, сани, чтобы зимой возить на них дрова и воду.
К порогу придёт сохранённая золовкой кошка, гораздая только гулять через три месяца с котами. Как ни стыдила её Лукерья, что пора бы остепениться, но кошка только жмурилась и отворачивалась.
- Надо к дочке.
Она обещала пирогов напечь. Там внуки.
Собралась и поехала.
Тесто поднялось высоко, распушилось, вздыхало томно на столешнице.
Когда пироги творят, нечего заглядывать.
А внучок не понимал, всё рвался к мамке, пищал у дверей.
Вот так же и они малые не смели выйти на кухну, где в русской печи поднимались ажурные картофельные шаньги. А так манило туда. Снимет их с листа мама, покладёт на большое блюдо и поставит горячие перед голодными глазами.
Пальчики обжигали. А мама в рот не брала, не пробовала, пока не наедятся все.
И, наконец, запахло рыбниками румяными, в которых прятались кусочки розовой горбуши вперемешку с обжаренным луком.
Рыжики просвечивали в сметане на большом пироге. И ещё один пирог красовался с зелёным луком и яйцами. Булочки-витушки розочками выстроились на столе.
От пирогов запах поплыл в окна и в коридоры.
Дочка налила детям молока. Нарезала большим острым ножом кусочки и положила по тарелочкам.
- Вот и праздник мне,- думала Лукерья, -
Внуки, доченька. И одарили тем, что я бы никогда не купила.
Ей всё хочется, чтобы я была моложе, чтобы не носила своих вязаных шляпок и длинных шарфов.
А дома ждал её сюрприз, от которого она растерялась.
Подруга написала.
- Спать не ложись! Ещё не вечер. Тебе понравится.
- Да что же она там в своём столичном городе надумала?!
Никто к ней лет десять не заходил.
- Мне раздеться или одеться?- спросила она подругу.
- Расслабься. Хоть раздетая, хоть одетая. Будешь потрясена.
- Всё у неё по-особенному. И имя то родители какое дали! Лилиана!
Про себя она думала, что прибежала Лилиана из другого времени. Бывает такое.
- Что же мне делать?
Разве какие гости придут по заказу?
Может, с гармошкой явятся или плясать начнут?
Было так однажды. Нежданные явились соседи, да со своей бражкой в ковше. Прознали, что сваты у Луши да жениха оставили.
Зашли толпой вприсядку под озорные частушки. Но молчаливый жених развернул их в обратную сторону и дверь закрыл.
Нет, что же мне делать?
Лукерья скинула халат.
Достала из ящика любимое черного цвета шёлковое платье почти до пят. Туфель не было. Тапочки.
Поправила волосы. В уши пристроила серёжки с камешками сердолика. А на плечи накинула шаль вязаную кружевную. Снова села на стул. Посмотрела на себя в зеркало большое, от потолка до пола.
- Нет! - похолодела она, вспомнив какой-то фильм.
Там подруги заказали стриптизёра.
Она выглянула в окно. Под одиноким фонарём спала припорошенная снежком машина.
Не бывать такому сраму на старости лет!
Если что, к окну кинусь. И соседи рядом.
- Сотовый пискнул.
-Да.
- Вы ждали сюрприз?
- Да. Меня предупредили.
Заходите.
- Мы квартиру не можем найти.
- Идите прямо и направо, будет крутая лестница, а потом коридор.
- Вот. Начинается.
Лукерья взяла себя в руки и улыбнулась.
- Будь, что будет!
Она открыла дверь. Через порог зашёл удивлённый молодой человек. Он улыбнулся.
Ведь посыльные не знают, кто ждёт их за дверями.
А в руках у него прятались в особой бумаге с рисунком Эйфелевой башни великолепные палевого цвета розы.
Недоуменно смотрели они на женщину.
Их пышные кринолиновые платья не шевельнулись.
Запахло сиреневыми хризантемами.
Зелёные пуговки их сердцевин смотрели из гофрированных бальных пачек.
И незаметная, ещё испуганная, пряталась лиловая орхидея.
Всё это изящество утончённое каким-то чудесным путём проникло в маленькую съёмную квартиру.
Комната так походила на ту самую, где жили Кай и Герда. Окно почти упиралось в пол. Потолок был скошен под углом. Только не хватало этих цветов.
Сердце женщины вздрогнуло, и помолодело лицо, потому что в любом возрасте цветы вызывают чувство восторга, восхищения и радости.
- Там записка.
- Я знаю, - сказала она и достала записку. На ней было написано: Композиция "Тональность чувств".
Спасибо.
фото автора