Le mot "cul" figure dans le dictionnaire de l'Acad;mie,
dit Louise (rougissante mais d;cid;e),
et pourtant tu ne l'emploies pas ; tout bout de champ.
J.-L. Curtis, La Parade*
19.
В этот раз гениальная мастерица Русской кухни решила попотчевать матушку-барыню и ее компаньонку набором блюд весьма изысканного ассортимента. В меню оказалась, прежде всего, уха. «Настоящая, стерляжья, да с выборкою, без единой косточки!» - как выразилась Глафира. В виде гарантий столь выдающегося качества исполненного ею продукта, кухарка заявила, мол, «Ежели хоть одна косточка попадется – виновата, спиной отвечу! Лупите тогда меня, Алена Михайловна, как сидорову козу! Вот прямо сразу же и после обеда, ежели я такая неумеха!» Заявление сие было... скажем прямо, не вполне обдуманным и даже крайне рискованным. Во всяком случае, Полина «поймала» в куске прекрасной белой рыбы не менее двух мелких косточек. Но не стала выкладывать улики сии на стол, а постаралась их прожевать - аккуратно-аккуратно, специфическими перетирающими движениями «зуб-на-зуб». Просто из боязни выставить решительную кулинарку в столь... неудобном свете. Кстати, судя по тому, как аккуратно, с оглядкой на отвлекшуюся Глафиру, пережевывала кусочек рыбы госпожа-американка, у нее тоже возникла... скажем так, небольшая проблема такого же рода.
Кстати, покончив со случайным... э-э-э... затруднением жевательного свойства, миссис Фэйрфакс коротко и многозначительно взглянула на свою компаньонку и... подмигнула ей. Полина расцвела улыбкою и ответила своей хозяйке так же. Все-таки, совместное сохранение чужой тайны, а также цвета лица и... иной части тела столь симпатичной женщины – симпатичной, пускай и со странностями! – оставляет в душе нечто... весьма приятное и, как говорится, доступно-понятное не для всех!
На что отвлеклась Глафира... Конечно же, создательница этой версии русского обеда отошла в сторону особого сервировочного столика, чтобы принести оттуда пшеничную кашу. «Белая, нежная, рассыпчатая, да с копчушками!» - именно так отрекомендовала свое творение автор кулинарного шедевра сего. Ну, здесь никаких сложностей с употреблением не возникло, да и быть не могло!
Кстати, к блюдам, сочиненным радетельницей русской кухни, подавались-прилагались пироги, таки да! :-) К ухе да каше были предложены пироги с вязигою**. А к десерту – киселю из прошлогодних ягод, залитых медом в особом туеске, еще о прошлом годе, и тогда же замороженных на леднике! – приданы были пироги «пресные-прелестные», с начинкою из творога с медом. Мед был, вероятно, из той же заливки – и правильно, чего же добру пропадать?
Ну и чай... Конечно же, гордость местной неугомонной кулинарки и поборницы русского стиля в кухОнном его измерении! Особым образом собранный, в стиле «Только я знаю, как надо! У нас в семье заведено было, как правильно, чтобы вся сила лугов русских сохранилась!»
И поди ж, объясни-ка ты ей, что чай тот... и не чай вовсе. А что это трава кипрей-«пожарник», «ивовая трава»! В изобилии растущая не только на лугах, а даже и на пустырях, да на обочинах. И даже пробивающаяся в числе первых на пепелищах пожарищ – за что и название у нее... эдакое, странное!
И цветет летом эта самая трава... Эдакими длинными полосами, яркими, розовыми... Которые прямо-таки пылают этим самым... особым цветом, пунцового оттенка. И полосы эти выглядят странно, ежели глянуть на них сверху. Такие... вытянутые и... сужающиеся-сходящиеся на концах. Почти как...
Дурацкая мысль, да? Но именно такое бредовое сравнение пришло Полине в голову, когда они заканчивали этот свой... то ли обед, то ли полдник вполне обеденного свойства - так, нечто среднее. И ежели смотреть по времени принятия пищи - куда ближе ко второй позиции. А ежели по количеству блюд – то и к первой.
Занятно было, что обе – и госпожа, и ее компаньонка - поели с явным аппетитом. Как будто бы и не было того самого обеда во французской ресторации, в компании с доктором Посланниковым! Это Полину несколько озадачило и удивило.
Но еще более, поразило ее – и смутило, в одно и то же время! – очередное погружение в воспоминания – мгновенное по времени и длительное по ощущениям этого самого «внутреннего бытия».
Иван-чай... Вкус приготовленного Глафирой Сергеевной напитка вызвал в памяти девушки два ярких образа, зримых и доступных «изнутри» ее памяти. Яркие полосы иван-чая, вытянувшиеся на лугу – их Полине довелось наблюдать-обозревать с высоты одной горушки-пригорушки, позапрошлым летом, когда семья господина графа выезжала в одно из имений, расположенное в отдаленном Подмосковье. И сразу же, эдаким дублем и в пару к нему, пришел зрительный образ иного рода, но того же лета. Яркие розовые полосы, запылавшие на коже ее барышни, Ирины Прилуцкой.
Тогда, mademoiselle Louise разложила юную графиню на скамейке в классной комнате, заголила ей, как водится, задние части тела, филейные-мягкие и белые-незагорелые. Да вдоволь нахлестала их лозою за очередную ее шалость, Впрочем, к тому моменту, сама Полина уже получила свою, порцию «ивовой премудрости» воспитательного роду, как говорится, личную-да-по-задним. И слезы на ее глазах, превращали зрелище полос на теле барышни в расплывчатое вытянутое пятно, действительно, несколько сходное со зрелищем цветущих полос иван-чая.
Шалость, за которые и барышня, и ее крепостная в тот самый раз отведали лозы, исполнена была, естественно, по инициативе самой графини Ирины. Пятнадцатилетняя отроковица, конечно же, подбила на соучастие в пакостях своих и Полину тоже. Вроде того, что ежели числишься компаньонкой – то и помогай в любом деле. Даже такого... дерзостного свойства...
В общем, нашалили в тот вечер девчонки весьма изрядно. Одной из гостивших родственниц графа – даме не шибко богатой, склонной быть приживалкой за счет «сильных мира сего», да и родства с Прилуцкими несколько... отдаленного! - подложили они в постель... жабу Да-да, обычную жабу. Свежепойманную в графском саду. Пойманную, естественно, Полиной, ибо барышня ее ужасно боялась брать в руки столь неприятное существо.
И вот, запустив в гостевую спальню, да прямо таки в кровать, сие земноводное, большое и склизкое, девчонки захотели обязательно посмотреть-послушать, как же это все там произойдет! Ну и, понятное дело, были схвачены бдительной Аксиньей-ключницей, прямо там, можно сказать, рядом с местом, этого самого... ежели не преступления, то уж точно, деяния, направленного супротив домашнего закона. Госпожа – естественно, за руку, а холопка – соответственно, за ухо и крепко.
Да... вот так вот и были доставлены обе несносные шалуньи, прямо в кабинет господина графа. На суд, так сказать, и расправу.
Дело было вечером. Господин граф как раз вернулся только что из гостей, от князя Оболенского, в усадьбе которого собрались несколько выехавших на летние месяцы из душной Москвы завсегдатаев Аглицкого клоба. Вернулся чуточку навеселе, да и прямо таки, надо отметить, после нескольких подряд удачно выигранных партий в вист. Соответственно, Василий Евгеньевич в тот час был в весьма добром расположении духа и разума. А потому, он вовсе даже и не казался склонным к излишним суровостям разного рода. Поблагодарил Аксинью за то, что сообразила по-тихому увести девчонок от дверей той самой спальни, где сейчас квохтала слезами его дальняя родственница. Приказал перестелить пострадавшей постель, налить ей анисовой для успокоения нервов, а про виновницу происшествия сего никому не сказывать. Дескать, жаба сама к ней в постель запрыгнула. Вот так вот прямо и сама, через открытое окно. Такое вот... загадочное явление природы! Эдакий вполне откровенный намек на то, что, мол, подобное – к подобному притягивается!
Сказавши все это, Василий Евгеньевич выдал Аксинье рупь серебром, да и приказал ей позвать к нему в кабинет mademoiselle Louise – русскую француженку, происходившую от одного из соратников этого «корсиканского чудовища», пресловутого Napoleone di Buonaparte. В общем, дочь одного из тех лиц «не русского происхождения», кто не спросивши дозволения правящих властей форсировали Неман и пришли в Россию в составе «двунадесяти язык». Ну а потом... кое-кто из них настолько застрял в русских снегах, что так и не вернулся во Францию, а совсем-таки наоборот-и-напротив, остался и дал здесь потомство. Эта самая mademoiselle Louise была приятного вида кареглазая брюнетка лет тридцати, вследствие своего особого происхождения прекрасно знавшая и по-русски, и по-французски. Она отвечала в доме графа за все значимые вопросы развития и воспитания его дочери, а потому подлежала вызову во всех спорных ситуациях по поводу проделок ее подопечной, как минимум для консультаций. Эта самая, вышеупомянутая mademoiselle Louise, вскоре-таки явилась, и приняла деятельное участие в допросе-следствии «по делу о шутках невместных» - как выразился тогда сам господин граф.
- Ну, девчонки-компаньонки, - сказал тогда граф Василий Евгеньевич Прилуцкий, - признавайтесь-ка по честному, кто из вас двоих, что и как сейчас творил-вытворял супротив бедняжки Агриппины Евлампиевны?
Агриппиной Евлампиевной, именем сим чуднЫм, звалась та самая квохчащая-бухтящая пожилая дама, пострадавшая морально от общения с земноводным.
Девчонки переглянулись между собою.
- Я... – первой нарушила молчание Полина, - поймала жабу... господин граф!
- Да я как-то даже и не сомневался в том, что вся грязная и липкая часть вашей общей затеи окажется целиком и полностью в твоей компетенции! – Василий Евгеньевич в тот вечер был само остроумие и любезность. – Ведь так? Это ведь ты подложила жабу в постелю к тетушке моей... троюродной?
- Не смею лгать Вам, господин граф, я это сделала, - пролепетала Полина. – Я виновата... в том, что случилось.
- И что же ты имела против несчастной Агриппины Евлампиевны? – граф Прилуцкий сурово сдвинул свои брови. Ну... на самом-то деле, скорее уж как бы сурово. – Зачем смущала ты ночной покой женщины в летах? Да еще и родственницы моей... пускай и дальней? Как позволила ты себе такое вопиющее дерзновение?
- Виновата, Ваше сиятельство! – Полина уже чуть не плакала. – Во всем виновата...
- Во всем-таки и сразу же... Виновата она! – передразнил ее Василий Евгеньевич. – Ах, как трогательно! Холопка защищает барышню свою! А то я не понял, кто на самом-то деле задумал каверзу сию! А ну-ка, отвечай, Иринушка-деточка, с чего это ты вот так вот сразу же и невзлюбила нашу... гостью, а?
- Не люблю я ее, батюшка! – не стала отпираться юная графиня. – Она все время нудит, стонет и ноет о каких-то там старых временах. Да все говорит-рассказывает как, мол, при батюшке-царе Александре Победителе все хорошо-то было! Надоело! Вот я и решила ее так... спровадить! Ну, чтобы вперед три раза подумала, приезжать ли к нам еще раз погостить... да еще и на целых полтора месяца!
- Noblesse oblige! – нравоучительно произнес граф Василий Евгеньевич. А после сам же и перевел сказанное, и пояснил:
- Положение, знаешь ли, обязывает! И ко многому! Наше положение, - выделил он. - Именно так, моя милая дочь! И тот факт, что мы состоятельны, накладывает на нас обязательства содействовать процветанию семей, связанных с нами. Мы обязаны, так сказать, творить добро. Когда бескорыстно, а когда и рассчитывая на определенные выгоды и благодарности от всего, что нами сделано. В то же время, мы обязаны обставлять участие наше в жизни младших родов так, чтобы они ни в коем случае не питали к нам неприязни за возможное унижение их достоинства фактами вспомоществования с нашей стороны.
- Не хотят помощи – и не надо! – пожала плечами адресат его нравоучений. – Им же хуже!
- Главной ценностью всякого общества являются люди и отношения между ними, - наставительно заметил ее отец. Чувствовалось, что факт дерзкой шалости со стороны дочери он склонен сегодня обыграть в нравоучительно-воспитательном ключе. – Их взаимное уважение и знание о том, кто из них старший, а кто младший, не столько по возрасту, сколько согласно сложившемуся порядку вещей и раскладу возможностей и интересов. Это знание... вернее, признание такого соотношения прав, возможностей и интересов, самое значимое и полезное в этом сложном мире. И наша посильная помощь тем, кто слабее – это наш вклад в общее дело выстраивания нормальных отношений между людьми, в таком... семейном и межсемейном раскладе отношений, ролей и персоналий.
- Да я заметила, - усмехнулась дочь, - что Вы, батюшка, помогаете этой своей... дальней тетушке! Она же гостит у нас... в год и не по разу! Ну сколько можно-то!
- Это наша обязанность, - сказал ее отец. Кажется, граф Прилуцкий в этот раз вовсе не был настроен жестко пресекать дерзкие реплики титулованной отроковицы! – Имей в виду, дорогая Ирен, наша помощь им... может быть достаточно многообразной. Это вовсе не обязательно ссудить деньгами. Я, к примеру, вовремя могу замолвить слово перед каким-либо высшим чином. И тогда нуждающегося человека, из родов, производных с нами из общего нашего корня, быстрее произведут в чин, или как-то иначе продвинут по службе. А для несчастной Агриппины Евлампиевны, вдовы штабс-капитана Максима Сергеича Петровского, я, увы, не мог придумать ничего более, чем позволить ей время от времени гостить у нас. Ну и... пару раз я выкупал ее просроченные векселя... чтобы совсем уж не пустить ее по миру. Делая это не столько ради нее самой, сколько в память о муже ея...
- Чем же славен был тот... легендарный муж? – кажется, Ирина в обычной своей наглости, решила, будто шалость ее уже почитай, что и прощена. А, стало быть, можно продолжать с отцом своим эту словесную игру, на грани дерзости!
- Муж ее, штабс-капитан Петровский, много лет тому назад погиб при исполнении воинского долга, на Кавказе, - охотно пояснил Василий Евгеньевич. А после, усмехнулся, как бы подыгрывая ироническому настрою своей капризной дочери. – На самом деле... накануне вечером - вернее, прямо в ночь перед... э-э-э... случившимся! - он... Ну, скажем так, перебрал кизлярской водки - которая, замечу, весьма недурна, хотя и изрядно хмелит. И вот, наш Максим Сергеич, будучи не слишком тверезым, когда под утро забили тревогу, сразу же выскочил «на дело». И ринулся вперед один, супротив семи абреков - в общем, не дожидаясь, пока к нему подоспеет подмога. С саблей вострой наголо и... в одних, pardonne-moi***, подштанниках!
На это заявление господина графа mademoiselle Louise несколько... поморщилась. В свою очередь, графская дочка прыснула, откровенно развеселившись сей... пикантной историей.
- В кальсонах... И с саблею! – смеясь, произнесла Ирина. – Вот уж герой, так герой!
- В точности так, - подтвердил господин граф. – В кальсонах, и с саблей. И так он резво продефелировал в сторону своих супостатов, что беспорточным демаршем сим, то есть, видом своим... геройским, привел горцев в полное смущение и даже испуг, на несколько времени остановив их беспорядочный натиск. Просто абреки и впрямь, опешили от появления пред ними такого странного противника. И опомнились они только тогда, когда бравый штабс-капитан уже успел укокошить троих. Только тогда сии «дети гор» очнулись от этого своего удивления и атаковали его всем скопом. Увы, атака эта для нашего храбреца оказалась фатальной...
- Так стоило ли... – Ирина недоговорила, произнеся эту самую фразу, таким... раздраженно-пренебрежительным тоном. А потом пожала плечами и добавила:
- Что за нелепица!
Видимо, смерть отважного штабс-капитана, оказавшегося посередь битвы в одних, пардон, подштанниках, показалась ей... не слишком героической. С другой стороны... кажется, мнение господина графа по этому поводу было совершенно иным.
- Кто ж его знает! – в свою очередь пожал плечами граф Прилуцкий. – По меркам штатских, наверное, глупо умирать, налетев на ораву абреков, этого вонючего кавказского отребья, имея на руках из оружия одну только саблю, да еще и будучи одетым неглиже. Вот только сослуживцы Максима Сергеича потом проскомидии по нему всем батальоном полковому попу заказывали. Озолотился, небось, долгополый, на тех самых копиичках да рубликах, с каждого-то служивого! Ведь кабы не выход нашего храброго штабс-капитана на авансцену театра военных действий – с отвагою в сердце и без штанов! – быть бы им всем убитыми. И крепко жалели все, от рядового до майора, о том, что не поспели ему на выручку.
Ирина вздохнула и потупила очи долу. Полина тоже. Василий Евгеньевич, тем временем, переглянувшись с mademoiselle Луизой, продолжил свои рассказы увещевательного свойства.
- Ну, и как водится, за подвиги такие, - сказал он несколько ироническим тоном, вот только Полина уловила в словах и голосе его горечи несколько поболее, чем ехидства, - вельможныя лица, правящие в «этой стране», назначили горестной вдовице пенсион... щедрый такой. Только чтобы и хватило ей на черный хлеб, да без постного масла. А потом... и позабыли про героя-храбреца вовсе. Дескать, помер Максим, да и хер с ним.
Вот так вот, грубовато и почти по-простонародному высказался господин граф. И посмотрел на обеих... шалуний. Серьезно так посмотрел. Со значением.
Ирина на секунду подняла на него свои глаза, хмыкнула и.... тут же потупила очи долу. Полина же вообще стояла, лицом вся пунцовая. От стыда. Кажется, обеих девочек-отроковиц все-ж таки проняло. Пускай и... каждую по-своему.
Mademoiselle Louise кивнула, вполне удовлетворенная воспитательным эффектом от речи Василия Евгеньевича Прилуцкого, отца и графа.
- Осознали ли Вы, demoiselles, всю глупость и недопустимую дерзость Вашего предприятия? – спросила она.
- Oui****, mademoiselle! – нестройным таким дуэтом, чуть слышными голосами ответили девочки.
- Ваше сиятельство! – обратилась ко графу их Старшая воспитательница. – Я полностью согласна с Вашим мнением, что вдове штабс-капитана Петровского не стоит рассказывать о том, что она стала жертвой столь безответственной шалости. Мне кажется, девочки начали понимать, что их деяние было совершенно недопустимым и вопиюще постыдным. В то же время, я считаю, что оставлять их поступок безнаказанным нельзя. Поэтому я прошу Вашего дозволения применить к ним лозу. И я прошу Вас высказать Ваши пожелания о той степени строгости, какую я смогу к ним применить. Естественно, именно Ваше мнение в этом случае должно быть решающим.
- Да, я тоже считаю, что в нашем случае лоза пойдет девочкам на пользу, - согласился господин граф. И добавил со значением:
- Думаю, наказание за парную их провинность следует определить строго. И разделить его между ними в особой пропорции.
- Как именно? – деловито осведомилась гувернантка.
- Нам следует принять сотню «горячих», как максимально возможное по такому поводу, - щедро отмерил господин граф. И сделал многозначительную паузу. Просто, чтобы оценить перепуганный взгляд девчонок, поднявших, в это самое мгновение, на него свои глаза, полные отчаяния.
- Ваше сиятельство! – каким-то очень серьезным тоном заявила гувернантка. – При всем моем... неодобрении рассматриваемого нами проступка, я полагаю, что для девочек столь юного возраста это... чересчур много.
- Да Вы гуманистка, дорогая mademoiselle Louise! – воскликнул господин граф. – Неужто Вы и вправду изволите думать, будто эти две шальные бестии оценят Ваши старания по пробуждению в душе моей жестокой некоего проявления условного милосердия?
- Я полагаю возможным не прибегать к излишней жестокости, - со значением заметила гувернантка. – Полагаю, наказание для девочек должно быть строгим, но достаточно умеренным.
- Ах, гуманизм, гуманизм, гуманизм... – проворчал граф. А сказавши это, воспользовался тем фактом, что гувернантка посмотрела на него - в то же самое время, когда перепуганные девчонки глядели на нее, как пишут в романах, с единою надеждой в перепуганных глазах. И чуть заметно подмигнул адресату этих молчаливых девчоночьих умолительных просьб, чаяний и ожиданий.
Mademoiselle Louise явно разгадала смысл тайного знака сего. Но виду не подала, а продолжила свои увещевания в адрес сурового властителя :-)
- Не оспаривая Вашего права определять им наказание, я все же ходатайствую о снижении его размеров до разумного предела, - сказала она.
- Не могу Вам отказать по сему вопросу, - иронически улыбнулся господин граф. – Полагаю, что стоит учесть малолетство провинившихся. И это повод снизить число ударов на четверть. Пускай будет не полная сотня, а всего-навсего три четверти от нее. На этом Ваше чувство гуманизма удовлетворено полностью?
- Нет, не удовлетворено, - отрицательно покачала головою гувернантка. - Вовсе не удовлетворено, даже в малейшей степени. Полагаю, число, озвученное Вами, все еще чрезмерно. Простите, Ваше сиятельство, но я вынуждена сейчас возражать Вашему мнению.
- А ежели я оценю возражения Ваши неблагосклонно? Сочту возражения сии дерзостью? И потом вычту из Вашего жалования за сие неподобающее поведение? – Василий Евгеньевич Прилуцкий сурово сдвинул брови. – А может быть, и вовсе откажу Вам от этого дома?
- Простите меня, господин граф, - ответствовала гувернантка, - но мне придется смириться с потерей благосклонности Вашей.
- И Вы не уступите мне? Другая приняла бы мое мнение, как необоримое распоряжение. И все исполнила бы в точности, обеспечив исполнение требования сего надлежащей суровостью. Ибо мнение главы дома сего должно быть законом для всех лиц, подчиненных ему!
Граф Прилуцкий прищурился, эдак многозначительно-сурово. Девчонки, струхнув, сжались, буквально пытаясь втянуть головы в плечи.
- Справедливость заставляет меня просить Вас о смягчении сего домашнего закона, установленного Вами, – заявила в ответ на суровость сию бесстрашная mademoiselle Louise. И, кстати, вовсе не казалось, будто бы она эти слова свои произносила в шутку, а не всерьез.
- Так-таки и смягчить? – граф гласом и взором своим обозначил образ истинной суровости. Ну... как бы истинной! :-)
- Я... знаю, что Вы можете удержать с меня денежное взыскание. И я готова даже быть уволенной, ежели мнение мое окажется столь несовместно с Вашим, - спокойно ответствовала ему гувернантка. – Но я считаю, что Ваш благородный образ мыслей не может допустить к реализации чрезмерно суровый вариант наказания!
- Не могу не выразить восхищения Вашей отвагой и благородством! – усмехнулся граф. – Однако, в то же самое время, я вынужден огорчиться Вашей невнимательностью. Я же сказал о совокупном количестве. И об особой пропорции, применяемой к нему.
- Ага... – неопределенной сей репликой гувернантка обозначила необходимость продолжения пояснений с его вельможной стороны. В точности «отыграв» желаемое им. В смысле, так, как это было нужно.
- Семьдесят пять, – великодушно соизволил разъяснить господин граф, - это совокупное число ударов. На обеих участниц известной нам проказы. И теперь, дорогая mademoiselle Louise, извольте-ка подчиняться без рассуждений. Мое мнение по поводу количественного предела наказания для этих шальных бестий сейчас выражено точно, четко и, увы, совершенно необоримо для возможностей оспаривания с Вашей стороны. Поверьте, суждение мое вполне обдумано, с учетом всех возможных обстоятельств. И даже со скидкой на этот самый, столь лелеемый Вами... гуманизм!
Сие Высокое понятие их сиятельство граф обозначил весьма ироническим тоном. Впрочем, радетельницу за гуманное отношение к воспитанницам содержание речи его, судя по всему, удовлетворило. Более или менее.
- Не смею оспаривать, - ответствовала mademoiselle Louise, - однако... Простите, Ваше сиятельство, но семьдесят пять надвое не делится!
- И снова мне приходится огорчаться невнимательности Вашей, mademoiselle Louise, - усмехнулся граф Прилуцкий. И снова пояснил. Коротко и двусмысленно:
- Я ведь и не утверждал, что пропорция наказания для них предполагает какое-то «равенство».
- И... какова же пропорция, которую Вы определили к исполнению? – со всей серьезностью в голосе осведомилась гувернантка.
- Два к одному, - охотно объяснил господин граф. И уточнил, расставляя над некой условной и абстрактной буквой «i» все точки и прочие знаки препинания, фонетики и патетики сразу:
- Четверть сотни для Ирины и полсотни розог для Полины.
Назвав число для крепостной компаньонки своей дочери, граф чуть кивнул своей взрослой собеседнице и сделал короткий жест своей правой рукой, ладонью вниз. Полина успела заметить это его движение и подумала, что вот так ее хозяин как бы и впрямь ставит точку в обсуждении этого вопроса. Наверное, именно так и было. Во всяком случае, mademoiselle Louise тут же кивнула ему в ответ – дескать, все поняла, дискуссия окончена, подчиняюсь.
Значило ли это нечто иное... Бог весть. В первую минуту, Полина была скорее обрадована тем фактом, что назначенное для них его сиятельством оказалось меньше, чем было, как бы, обещано с самого начала. Хотя... полсотни «горячих»! Такого строгого наказания она не получала ни разу.
- Ну что же... Как будет угодно Вашему сиятельству, - сказала mademoiselle Louise. И добавила. Со значением. Обозначив, точно и четко, господство хозяина дома сего по этому поводу:
- Вы для них отец и господин. Так что, воля Ваша.
Полина... отчего-то подумала, что с ней собираются поступить как-то уж очень несправедливо. На секунду, девочка даже захотела оспорить этот суровый приговор. Но, взглянув на господина графа и увидев легкую усмешку на его губах, отчего-то не решилась. И просто потупила очи долу и кивнула головою в знак согласия. Дескать, виновата, и не имею поводов к снисхождению.
Впрочем, ее хозяин, кажется, сам соизволил пояснить свое решение.
- Полина, - обратился к девочке господин граф. Обратился адресно, выделив имя, - поняла ли ты, за что тебе назначено вдвое против твоей госпожи?
- За то что... холопка? – дрогнувшим голосом произнесла адресат его слов.
- Вовсе нет, - сказал граф. – Совсем не по этой причине. А вовсе даже по другой.
- Какой же, Ваше сиятельство? – Полина отчего-то решила, что вправе задать сей уточняющий вопрос. Судя по реакции графа, так оно и было.
- Запомни, Полина, крепко запомни. В «этой стране» все возможные глупости и проявления злонравия персон начальствующих умаляются сугубо умом и мудростью подчиненных им лиц, - со значением произнес граф Василий Евгеньевич.
- Или же усугубляются! – дополнила его мысль mademoiselle Louise.
- Или усугубляются! – кивнул граф. И снова адресно обратился к своей крепостной. – Сегодня ты, Полина, имела возможность отвадить мою дочь от глупости и злонравного поступка. И ты не сделала этого. Знала, что твоя барышня неправа, и все равно пошла на поводу у сомнительных ее идей, и не сделала ничего, чтобы отговорить ее от столь дерзкой задумки. Могла ведь сказать, что боишься жабу в руки брать. Или, к примеру, что так и не нашла подходящей, ускакала, мол! Так нет же, ты в точности исполнила ее распоряжение, вовсе не думая о последствиях.
- Виновата, господин граф... – Полина исполнила книксен.
- Виновата, - подтвердил граф Прилуцкий. – И вот за это получишь вдвое. Чтобы вперед думала, и за себя, и за нее. Понятно?
- Да, Ваше сиятельство... – Полина совершенно смутилась.
- А Вы, mademoiselle Louise, - обратился граф и отец к гувернантке, - уж будьте так любезны, с раннего утра приготовить свежей лозы, для обеих ваших протеже, - это слово, естественно, произнесено было им с сугубой иронией! – И на сей раз не нежничайте с ними, а посуровее, посуровее! Чтобы запомнили раз и навсегда, что барышня, что холопка!
- Будет исполнено, Ваше сиятельство! – с какой-то особенно подчеркнутой суровостью во взоре кивнула адресат его требования.
И исполнила...
Вот прямо поутру, после завтрака, mademoiselle Louise отозвала обеих девочек в классную комнату. Но вовсе не за тем, чтобы выдать им какое-либо задание учебного рода. А сугубо для вкушения «премудростей лозы», что барышней, что холопкой. В точности так, как приказал Василий Евгеньевич Прилуцкий, граф и отец.
Mademoiselle Louise заперла дверь и жестом указала девочкам, чтобы присели. На ту самую скамейку, которая употреблялась... э-э-э... в разных целях! Ну, не только по тривиально-обыденному назначению!
Далее, гувернантка прочитала им короткую нотацию, дескать, господин граф смилостивился и назначил за их возмутительную шалость самое минимальное наказание. И, мол, она, воспитательница девочек, оказавшихся пред нею здесь и сейчас, очень надеется на то, что «прибегать к такого рода методам в отношении столь взрослых девочек, почти что девиц на выданье», ей более не придется.
Упомянутые ею «столь взрослые» девицы переглянулись меж собою и вздохнули.
Ну, а после этой самой нравоучительной части подоспела и собственно болевая составляющая их общих-совместных воспитательного рода процедур. Mademoiselle Louise жестом приказала им обеим подняться со скамейки, и уже потом, устно распорядилась переставить сей предмет ближе к середине классной комнаты. Что девочки и сделали. Ну, а потом, встали возле этого «наказательного» предмета меблировки, замерев в сугубом смущении от предстоящего, потупив очи долу.
Первой в тот раз наказывали Полину. Mademoiselle Louise дала своей рукою Ирине знак отойти от скамейки и встать чуточку в стороне. Барышне предстояло наблюдать наказание своей крепостной - судя по всему, mademoiselle Louise, при всем своем гуманизме, сочла необходимым припугнуть графскую дочку зрелищем чужих страданий. Ну... прежде чем разложить ее саму на той же скамейке...
Полина отчего-то подумала тогда, что в этом есть логика – своя, но вполне себе определенная. Ну, учитывая тот факт, что их сиятельство граф Прилуцкий определил холопке число ударов вдвое большее, чем своей дочери.
- Полина, будь так любезна, лечь! – приказала mademoiselle Louise. И девушка немедленно исполнила это ее требование.
Ей было... уже почти не страшно. Полночи проворочавшись в постели – там, в каморке, подле комнат графской дочки – юная компаньонка провалилась в мгновенный сон без сновидений, результатом которого стало неожиданное... спокойствие. Нет, она знала, что будет больно, да и порция розог, в этот раз отмеренная ей господином графом, была куда больше обычных двух-трех десятков «горячих». Кстати, в прошлый раз, прежде, секли ее сравнительно давно, почитай, что уж как полгода тому назад. Однако, к самой гувернантке, приготовившей им «горячее» угощение, одно на двоих, у Полины претензий не было - mademoiselle Louise вчера при ней же, как могла, смягчила-прояснила позицию господина графа. И тем не менее, гувернантка расстаралась исполнить его суровое распоряжение - россыпь ивовых лоз уже лежала на чистом полотенце, там, на «учительском» столе, все прутья свежие, срезанные прямо как бы и не час тому назад, да еще и промытые, блестящие от влаги. Нет, их не вымачивали – да свежая ива и без того, в принципе, пригодна для...
Ей... в смысле, Полине... действительно, не страшно? Совсем не страшно? Совсем-совсем?
Да... Вот только что... было...
А вот сейчас все иначе. Мгновенная жуть пронзает ее тело. И... постыдным движением сжимается все... там... снизу и сзади. Как говорится, между тех самых «мягких булочек», которые сейчас вот будут... подрумянивать.
Очень неловко... чувствовать такое...
Нет, это не тот самый спазм... что... э-э-э... вызывает нестерпимо-острое, непреодолимое желание посетить «отхожее место». Просто... такая нервная реакция, в ожидании неизбежного.
Полина прикусила губу, чтобы успокоиться, а потом вздохнула и легла на деревянную плоскость. Вытянула ноги, руками взялась за ножки этой самой скамьи. И... мысленно поблагодарила mademoiselle Louise за то, что не привязывает их... и еще за то, что в этот самый раз гувернантка взяла на себя труд по ее, Полины, обнажению.
Да, сегодня гувернантка не приказывала ей, как обычно, раздеваться самой. То ли сочла это... такой, излишней неловкостью. Излишней, в смысле, оказания на девочку пресловутого воспитательного воздействия - mademoiselle Louise всегда гордилась своим умением находить воспитательный эффект в каждом действии и событии, которые появлялись в их жизни! Возможно, она посчитала, что девчонке-подростку будет достаточно и обычных для «розговой» практики болевых... эффектов.
Впрочем, не только болевых. И слуховых тоже.
Полина, оказавшись, так сказать, в положении лежа-и-на-скамейке, прикрыла глаза, как бы отстранившись от всего, что ей, так сказать... предстояло. Как будто бы это происходило... не с нею, а... например, во сне.
Да, не с нею, а с какой-то другой девушкой, по имени Полина. Той, которой не посчастливилось стать героиней этого странного сна.
Сама же Полина... В смысле, настоящая Полина Савельева, она где-то... там. Не здесь... и не сейчас...
Это не ей сейчас... руки mademoiselle Louise поднимают юбки на спину и закалывают их там булавкой, чтобы не сползли и не прикрыли, невзначай, наказываемое место. И вовсе не у Полины сейчас... те же самые руки развязывают тесемки панталон. А потом аккуратно так, можно сказать, бережно опускают их вниз, к коленям, непосредственно открывая «на погляд»... э-э-э... заднюю часть тела ее, создавая арену зрелища пикантного и несколько... непристойного.
Но все же...
Это именно ее, Полины, ягодицы сейчас вздрогнули, бесстыдно-беспомощно, сжались, пошли гусиной кожей в ожидании...
И ее, Полины, уши сейчас вот услыхали и оценили свист ивовой лозы, той самой, которую mademoiselle Louise опробовала в воздухе «на хлест» - перед тем, как применить ее к нижним-мягким своей жертвы, так сказать, начертав сим специфическим инструментом, предназначенным человеческой фантазией практического плана для... э-э-э... рисования-по-коже, первую линию. Красную... вернее, того самого оттенка красно-розовых полос иван-чая, пламенеющих на лугах и в перелесках.
- Mademoiselle Ir;ne! – торжественно провозгласила гувернантка. В смысле, провозгласила где-то там, сверху, по отношению к ней, лежащей – едва ли не «свыше»!
- Да... oui, mademoiselle... – с запинкой в голосе ответствовала ей графская дочка.
- Ваш благородный отец определил этой девочке наказание вдвое против Вашего. Мотивировав это необходимостью для Полины учиться исправлять своим личным благонравием последствия оплошностей, безрассудства и злонравия сильных мира сего, - констатировала mademoiselle Louise бесспорные факты. - Не оспаривая справедливости мнения, высказанного им, я все же позволю себе дополнить его разумные мысли. По моему убеждению, те, кто являются Старшими по общему раскладу отношений, тоже должны кое-что соображать. О том, что можно, а чего нельзя делать в отношении окружающих. Не втравливая в свои проказы подчиненных им лиц, в тщетной надежде на то, что эти самые их подчиненные выправят любое дурацкое положение, в которое они, Старшие по раскладу, сами же их и загнали. Вы, mademoiselle Ir;ne, на самом-то деле, виновны куда как поболее своей компаньонки. Хотя, конечно же, иначе, по-своему.
- Oui, mademoiselle! – ответила ей барышня.
Полина не видела... но ей, отчего-то, подумалось, будто Ирина в этот миг опустила свои глаза. Возможно, действительно, в некотором стеснении от своего привилегированного положения.
Да, кажется, Полина в этом своем предположении вовсе и не ошиблась. Во всяком случае, смешок со стороны гувернантки и последующие слова подтверждали то самое, что почудилось ей, как говорится, сквозь прикрытые веки...
- Mademoiselle Ir;ne! – настойчиво и даже с некой почти зловещей интонацией в голосе произнесла гувернантка. – Будьте так любезны смотреть на дела рук своих! Вот эта вот бедная девочка сейчас будет наказана по Вашей вине. Не смейте отводить глаз! Я приказываю Вам!
- Oui, mademoiselle... - снова ответила, вздохнув, ее, Полины, барышня.
Возможно, ей и впрямь было как-то... неловко. Из-за того, что Полина получит очередное наказание именно по причине ее, Ирины, господских шалостей и проказ. Но пока что...
- Ай... я-а-а!
Этот вскрик – негромкий, сдавленный, неловкий! – издала та самая «бедная девочка». Одна из числа «подчиненных лиц». Та самая, на чьи нескромно обнаженные «филейные» части тела с коротким свистом сейчас обрушилась ивовая лоза.
Обожгло... знакомой болью. Горячей, звенящей и жгучей, саднящей на отходящем «послевкусии». И чувствовалась она в этот самый раз сильнее, гораздо сильнее, чем это бывало с Полиной прежде. Или же она просто отвыкла от такого... сурового обращения.
А может быть... тело ее с тех самых пор стало чувствительнее? Или, возможно, столь болезненные ощущения у нее от того, что месячные на подходе? Ну, ежели верить календарю...
Гувернантка заставляла их с барышней вести своеобразные «календари», записи дат и обстоятельств, как она выражалась, «периодических неудобств». Объясняла им, что это совершенно необходимо для отслеживания специфики их «женского здоровья». Вводя своих протеже в сугубое смущение требованием обозначать там подробности протекания этих самых «неудобств». Mademoiselle Louise говорила, будто в разные периоды «женского цикла» проявлений способности к э-э-э... зачатию, у женского тела разная чувствительность. Прежде всего, к э-э-э... интимным радостям – их гувернантка не была ханжой, и старалась, пускай и в смягченных приличиями словах, обозначать тонкости реалий отношений между мужчинами и женщинами, вызывая на лицах своих юных слушательниц краску смущения спецификой изъясняемых вопросов. Наверное, это касалось и иных-прочих ощущений. В том числе и такого... болевого и наказательного плана.
Наверное...
Ее суетные мысли об этаком... отвлеченном – от насущного-болевого! – мелькнули-пролетели эдаким... вихрем... роем... стайкою... В промежутке-паузе между взмахами и вскриками.
Взмахами прута и вскриками секомой. Вскриками ее, Полины.
Да, новый свист – без предупреждения, без счета – и снова жгучая боль заставила Полину обозначить голосом свою реакцию на прикосновение жгучей лозы.
Нет! От этого ей никак не отстраниться! Сегодня сечение от mademoiselle Louise особое. Все строго и без жалости. Так больно и садко, как еще никогда не бывало! Сегодня их гувернантка в ударе!
Что, собственно, и не стесняется демонстрировать на коже своей наказываемой воспитанницы, вот прямо сейчас!
Больно... Непривычно больно! А еще и... страшно. От того, что это все обрушивается на нее безо всякого предупреждения, сверху, из темноты. И открыть глаза...
Тоже страшно.
Впрочем...
Еще несколько таких вот касаний лозы – жгучих и с присвистом! – и слезы сами собою заставляют секомую выпустить их наружу... И впустить в себя зримый образ белого света – замутненный-размытый этой самой соленой влагой, до странных туманных абрисов, где с трудом угадывались контуры окружающих предметов...
Боль... теперь ощущалась ею как саднящее жжение, зудящее там, то ли сверху, то ли сзади. На тех самых обнаженных местах.
Однако резкие и жгучие всплески боли от касаний гибкого прута... Вот сейчас они прекратились. И эта внезапная пауза... она дает Полине возможность отдышаться.
Да, можно даже отпустить те самые ножки деревянной скамейки, за которые Полина уцепилась, чтобы не соскочить... не свалиться на пол.
Mademoiselle Louise сейчас... что-то говорит?
Да, но адресовано это самое обращение вовсе не Полине. Наверное, это очередная нотация, высказанная гувернанткой самой барышне. Впрочем, возможно, то, что она сейчас произносит в адрес графской дочки, будет иметь какое-то значение и для нее?
Возможно...
- Вам стыдно? – вопрошает с иронией mademoiselle Louise. – Не хочется смотреть? А Вы глядите, глядите, да повнимательнее! Я хочу, чтобы Вы, mademoiselle Ir;ne, запомнили, что Ваши проказы и глупости, это не только Ваше дело! И сейчас я вынуждена – вынуждена! – сечь Вашу компаньонку, вся вина которой состоит только и исключительно в желании услужить Вам, исполнив эти Ваши глупые придумки, насчет выпроваживания из дома Вашей родственницы... Да еще и против воли Вашего отца! Так что извольте смотреть, чем иной раз могут обернуться Ваши затеи!
Полина так и не услышала, что же ответила на сию тираду воспитательного характера ее барышня. Просто потому, что гувернантка продолжила исполнение болевых экзерсисов на ее теле. А воздействия такого-подобного рода, скажем прямо, не способствуют излишнему вниманию к тому, что происходит вокруг-да около. Отвлекая его, внимание, на куда более насущные нужды.
Боль... продолжилась. Хлесткие взмахи прута оставляли свои жгучие следы, отдававшие садняще-горячим «послевкусием». Которое ощущалось по ходу тех пауз, которые гувернантка делала, чтобы сменить лозу... ну и сделать графской дочке очередное внушение воспитательного плана. Наверное...
Полина уже не следила за словесной частью этой экзекуции, думая только о том, чтобы не «сыграть» телом при очередном взмахе хлесткой лозы слишком резко. Не дернуться чрезмерно и не оказаться в результате такого движения на полу. Девушка... ловила всем своим телом эти блаженные паузы – увы, заполненные жжением сзади! – боясь теперь отпустить ножки скамейки и... Она просто отмечала эти перерывы в сечении, мол, перемена первая... вторая... третья...
Странно, однако чем дольше длилось это ее наказание, тем легче ей становилось терпеть эту боль. Казалось, будто тело само собою привыкало к страданию, и уже не воспринимало его столь остро, как это поначалу ощущалось ею. Впрочем, слезные всхлипы - в ее, Полины, исполнении! - из звукового сопровождения этого действа никуда не делись. И они все так же отмечали эдаким... звуковым акцентом любой-и-каждый взмах руки гувернантки, вооруженной гибким прутом.
Сколько же все это длилось? Наверное, совсем недолго. Ну... если посмотреть на это самое действо как-то со стороны. И... оно же занимало куда как большую-значительную протяженность времени по неким ее, Полины, внутренним часам.
Но... все когда-нибудь кончается. Закончилось и это мучительное времяпрепровождение, так сказать, в лежаче-бесстыже-неудобственной позиции, да в сопровождении горячего, с присвистом, да сзади. И очередная пауза... оказалась, на самом деле, его финалом. О чем, собственно, и сообщила девушке mademoiselle Louise, нагнувшись к ней и тронув за плечо. Для пущего привлечения ее внимания.
- Вставай, Полина, - сказала она. – Твое наказание окончено. Ты можешь... Да, будь так любезна, уступить место сочинительнице каверзы сей.
Mademoiselle Louise даже помогла ей, когда Полина неловко поднималась со скамейки. Она поддержала девушку, обеими руками. И подвинула ее в сторону, продолжая удерживать за плечи. И неспроста.
Полина, зареванная, видящая все вокруг сквозь пелену слез, делала неловкие попытки нагнуться, в надежде подтянуть панталоны, сразу же упавшие к щиколоткам и путавшиеся сейчас у нее в ногах. В общем, без поддержки гувернантки Полина рисковала, нелепо взмахнув руками, рухнуть на пол, в своем стремлении избавиться от этого неловкого неудобства.
- Тебе рано еще одеваться, - заявила mademoiselle Louise. – Будь любезна, постой сейчас в стороне. Ну... пока я буду заниматься зачинщицей безобразия сего.
- Да... – тихо, одними губами прошептала Полина.
- А Вы, mademoiselle Ir;ne, - продолжила гувернантка, - пожалуйте на место!
Графская дочка строптиво хмыкнула, явно желая показать свой характер. Полине показалось, будто гувернантка одобрительно похлопала барышню по плечу. Впрочем, возможно, она решила зачем-то ее поторопить. При этом, mademoiselle Louise как-то странно усмехнулась. То ли одобрительно, то ли даже... сочувственно к той, кому предстояло получить все то же самое, что чуть меньше минуты тому назад испытала на себе она, Полина.
Ирина легла, точно так же, как и ее холопка, на ту же самую скамью. И гувернантка проделала с барышней все те же манипуляции, которые только что проделывала с ее крепостной компаньонкой, разложив-обнажив графскую дочку. Mademoiselle Louise в очередной раз выбрала прут из числа тех, что были разложены на полотенце, расстеленном там, на учительском столе. Она подошла-вернулась к скамейке, а потом... примерилась лозой к месту, так сказать, приложения воспитательно-наказательных усилий. И взмахнула прутом.
Полина услышала короткий свист и резкое «Ф-ш-ш!», которое издала секомая, пытаясь сдержать-укротить желание вскрикнуть от резкой боли от прикосновения гибкого прута к девичьей коже.
Дочь графа Прилуцкого всегда храбрилась, когда попадала в такие передряги. Тем паче, что mademoiselle Louise обычно наказывала их весьма и весьма умеренно. Так что, прежде у барышни, частенько шалившей, обычно была возможность выказать свое терпение, едва ли не пренебрежение таким наказанием. Однако, в этот раз гувернантка, похоже, всерьез была настроена исполнить слова господина графа - те самые, в смысле «Построже, построже!» - совершенно буквально и без каких-либо снисхождений и послаблений. И, в силу упомянутой строгости ея, к концу первого десятка «горячих» - перед первой паузой, во время протяженности которой гувернантка сменила лозу – барышня вскрикивала уже вполне отчетливо.
Полина отчего-то позволила себе смотреть на то, как этот самый прут, действуя от руки mademoiselle Louise - которая, оказывается, может быть весьма суровой, всерьез, и не шутя, вот так! – играет-пляшет по девичьей коже, хлещет по голому заду вельможной шалуньи, заставляя половинки его вздрагивать, уплощаясь и... снова обретая прежнюю свою мягкую... округлость :-)
Да-да! Эти изящно-округлые холмы человеческой плоти исполняли странный танец... в сопровождении удивительно немелодичных музыки и ритма - ужасных и, одновременно с тем, завораживающих мысли-чувства-и-слух этой самой гармонией, воистину жестокой.
Аккомпанемент к музЫке сей исполняла гувернантка, mademoiselle Louise. Исполняла его в стиле «svist-et-hlest». Задавая и дополняя своей звуковою фактурой основную, слезно-вокальную партию, которую вела в это самое время секомая барышня. Вела не слишком громко, но достаточно выразительно, добавляя голос свой к общему перечню сценических эффектов, исполняемых в классной комнате. Текст вокальной партии сей, правда, был несколько однообразным, не слишком связным и... скажем-выскажем откровенно, не очень-то в рифму. Зато звучал сей вокал вполне синхронно с прочей музыкальной частью разыгрываемой пьесы, отзывался на слух эдакими общими всплесками-акцентами акустических волн, всплескивающих по – или, скорее уж сверху, в смысле, по поверхности музыкальной ткани этого динамичного спектакля.
И это самое зрелище... вид ярко-розовых полос, припухлых, вздувавшихся на нескромно обнаженной части тела ее барышни даже свозь слезы - ее, Полины, слезы! – оставалось весьма впечатляющим! Хотя картинка виднелась несколько... смазанной-расплывчатой. Что, впрочем, добавляло некую долю отстраненности, дескать, все это и впрямь происходит не в реальной жизни, а в некоем... странном театре, где актеры вовсе не переживают настоящую боль, а просто играют, делая вид, что страдают. И такое ощущение «взгляда со стороны» позволяло ей даже... немного отвлечься от зудящих ощущений на ее, Полины, собственном заду.
Тем временем, вторая перемена подошла к концу, и mademoiselle Louise, то ли по соображениям строгости – в этот раз принципиальной строгости! – то ли по какой иной причине снова-сызнова сменила орудие наказания. Хотя прут на вид не так уж и поистрепался, оставался как бы и целым, только что и разлохматился там, на кончике, после второго-то десятка ударов. И теперь, отчего-то, Полина опять ощутила те же самые заднепламенные чувства. Те самые, от которых ее чуть ранее отвлекало зрелище наказания графской дочки. И финал этого самого болевого спектакля прошел, увы, без анестезии условно-зрительного принципа действия, спасающей, отвлекая от тех самых... крайне неприятных ощущений жесткого «послевкусия» строгого сечения. Ощущений... зудяще-жгуче-чесательного рода.
Ну, в конце-концов... Вся театрально-зрелищная постановка в сопровождении вокально-инструментальной сюиты болевого свойства, исполненной барышней и гувернанткой ея - совместно, хотя и в действиях разного рода и способа реализации! – да... В общем, все это тоже... закончилось. Mademoiselle Louise отбросила на пол последний прут экзекуции сей, и помогла заплаканной воспитаннице своей подняться со скамьи.
- Одевайтесь, mademoiselle Ir;ne! – сказала она. – Далее, ступайте к себе в комнату. На это утро я освобождаю Вас от учебных занятий.
- Merci, mademoiselle! – ответствовала графская дочь.
Она неловко повернулась, торопливо подтянула панталоны, прикрыв сеченное тело, затянув тесемки небрежно, «на абы как». Mademoiselle Louise сняла у нее со спины булавку, державшую поднятую одежду, и задранные юбки сами собою упали, эдаким театральным занавесом, прикрывая неловкую небрежность в одеянии.
- Ступайте, mademoiselle Ir;ne, - сказала она, коротким движением руки направляя заплаканную барышню к выходу. А после, усмехнувшись, добавила:
- А Вашей компаньонкой по этому занятно-неприятному происшествию мне придется заняться особо... Так что, не ждите ее... так уж скоро!
Наказанная девушка не заставила себя дополнительно упрашивать и быстренько покинула классную комнату. И когда барышня, наконец, оставила их наедине, mademoiselle Louise извлекла их бокового прорезного кармана своего платья белоснежный платочек. Она заставила Полину высморкаться, утерла ей слезы. Девушка выглядела ужасно смущенной, и все еще была нескромно обнажена... там, снизу-и-сзади, где обнаженно-высеченная часть тела была украшена почти что театральным обрамлением из тканевых складок.
А далее, крепостной подельнице недозволенных барских забав было приказано сызнова ложиться на скамью, еще не вполне остывшую от тепла девушки, лежавшей на ней допрежь Полины. Хотя, крепостная компаньонка и сама буквально сегодня, снова, так сказать, обновила прежнее свое знакомство с этим, скажем уклончиво, особенным предметом меблировки. И вновь оказаться на нем было... не просто боязно! Жутко и страшно! А вдруг... господин граф все-таки перерешил, и секретным своим указанием специально для нее, для Полины, дополнил предыдущее, не слишком-то мягкое наказание чем-нибудь особенно суровым!
Но Полина не посмела ослушаться этого молчаливого приказа. Легла и... в страхе снова прикрыла свои глаза. Ну, когда mademoiselle Louise поправила на ней одежду – не в смысле, водворения на место панталон и юбок, а в смысле еще более четкого и откровенного обнажения-заголения свежевысеченных нижних частей ее тела, тех самых, которые принято уклончиво именовать филейными.
Полина всерьез ожидала «добавки» от той самой гувернантки, которая прежде наказывала их обеих более чем умеренно... А вот сегодня показала себя куда более суровой, чем обычно!
И она получила... Но вовсе даже не то, чего так боялась. Напротив, те же самые руки, что недавно держали хлесткую лозу и угощали девушек «горячими», сейчас напротив, постарались облегчить то самое садкое жжение, что заставляло Полину морщиться – ну, с того самого мгновения, когда она по-настоящему осознала, что «хлесткая» часть сегодняшнего наказания для нее уже, наверняка, окончена.
Mademoiselle Louise опустилась перед лежащей крепостной на одно колено – так, что со стороны могло показаться, будто бы сейчас она воздает некую особенную почесть высеченной девушке! И сейчас гувернантка смазывала сеченное место какой-то мазью, имевшей непривычный свежий запах – немного напоминавший аромат перечной мяты, но... другой, незнакомый и приятного оттенка свежести. Баночка с этой мазью, вероятно, была доселе припрятана в том же самом кармане, что и платок.
Закончив свое врачевание – по результатам которого неприятное жжение смягчилось, а сменившее его странное тепло показалось исстрадавшейся девушке почти что приятным! – гувернантка выпрямилась.
- Вставай, Полина! - сказала она. – Все уже закончилось, одевайся!
Девушка второй раз за это самое утро встала-поднялась со скамейки. Снова покраснела лицом, осознав всю неловкость своего положения. Нагнулась, чуточку присев при этом, ловя пальцами панталоны, пытающиеся сбежать-соскользнуть туда, вниз, к ее, Полины, щиколоткам. Поймала непослушную хлопчатую ткань, подтянула вверх, до пояса. И, смущенно потупив очи долу, постаралась завязать тесемки быстро и аккуратно. Ну... в смысле, как уж смогла
Потом девушка сама вынула булавку, удерживавшую юбки у нее на спине, сбросила их вниз и... только потом догадалась сделать книксен в адрес гувернантки, вслед за наказанием исполнившей такое вот... облегчающее деяние, специально для нее, для Полины. Эдакое... гуманное, отличительное вспомоществование, которого ее барышня не была удостоена вовсе. Девушка склонила голову, пряча свой взгляд и... замерла в таком склоненном положении, ожидая чего-то со стороны Старшей.
- C'est bien! – как-то удовлетворенно произнесла гувернантка. И Полина только тогда, только после этих самых слов рискнула-посмела заглянуть ей в глаза.
Mademoiselle Louise довольно улыбалась ей. Кажется, Полина, с ее точки зрения, повела себя абсолютно правильно. Девушка приободрилась и даже попыталась улыбнуться ей в ответ. Судя по всему, это было именно то, чего ожидала от нее Старшая визави. Гувернантка кивнула ей и протянула наказанной девушке ту самую баночку с мазью. А также, приняла другой рукой булавку, возвращенную ей смущенной воспитанницей.
- Ты можешь оказать истинной виновнице твоих страданий ту же самую любезность, что я оказала сейчас тебе, - многозначительным тоном сказала ей та, кто в это утро занималась и причинением страданий, и этих же самых страданий умягчением. – Ты сможешь смягчить ее боль постфактум. Ну, а можешь... оставить все как есть. Так, чтобы наша шальная Ir;ne немножко... помучилась. Просто, чтобы она оценила все сомнительные прелести ее же собственных деяний. Я дам тебе такую бесценную возможность, оценить удовольствие от того, что ты имеешь небольшую толику власти над нею!
- Merci... – только и смогла ответить ей Полина на столь коварное и замысловатое предложение гувернантки. На что mademoiselle Louise отозвалась легкой усмешкой.
- Не благодари, не стоит! – сказала она. – Просто запомни, что пресловутые «подчиненные лица», - это выражение господина графа гувернантка выделила-обозначила сугубой иронией, - тоже, иной раз, могут... выказать свое отношение к тем, кто считает свое первенство и главенство по праву рождения неоспоримым и естественным. Ты действительно, имеешь полное право поступить в ее пользу... или же как-то иначе. Я не стану распространяться о том, что лечила тебя. Господин граф, - она также выделила эти слова, - знаешь ли, не велел раскрывать все подробности произошедшего. Так я, наверное, воспользуюсь этим его распоряжением для сокрытия от нашей шальной бестии того, что я сделала для тебя. Ты можешь сказать ей, будто бы я читала тебе очередную нотацию... что, кстати, правда, И умолчать о прочем. Хочешь – лечи ее сама. Ну, как я тебя. А хочешь – насладись небольшой местью... за все ее высокомерие и пренебрежение тобою. Как ты поступишь... не знаю! Это я оставляю сугубо на твое усмотрение. Действуй так, как ты сочтешь для себя... правильным и нужным!
От внимания наказанной девушки не укрылось, как откровенно и недвусмысленно гувернантка выделила эти самые слова: «для себя».
- Вы... очень добры, - запнувшись, с трудом произнесла она эдакую дежурную фразу. В смысле, фразу дежурно-благонравного смысла, без уточнения своих намерений.
На что ее взрослая собеседница отрицательно покачала головою.
- Я вовсе не добрая, - заметила mademoiselle Louise. – Я считаю, что ваш с нею поступок вполне заслуживал строгого наказания, и я его, это самое наказание, исполнила, в точности так, как посчитала нужным. В полном и точном соответствии с распоряжениями господина графа. Однако же мне приятно иной раз восстановить справедливость... Ну, или хотя бы некое подобие справедливости. Именно для тебя. Думаю, ты заслуживаешь куда большего... например, куда лучшего отношения к тебе, чем то, которое ты имеешь от своей барышни. Так что... думай и решай сама!
- Да, конечно! – на этот раз Полина отчего-то решила ответить ей по-русски. Впрочем, это было вполне логично. Ибо с нею, с Полиной Савельевой, mademoiselle Louise отчего-то предпочитала общаться именно так. Может быть, она полагала, что девочка крестьянского роду-племени обязана говорить сугубо на языке своего сословия... А может быть, считала Полину не слишком-то способной к языкам. Или она придерживалась взглядов, согласно которым знание французского для крепостной считалось совершенно излишним. Кто ж ее знает...
В общем, Полину тогда отпустили, предложив творить добро или воздержаться от такового деяния. Предоставив ей право выбора варианта поведения, в зависимости от того, чего она сама захочет-пожелает. Естественно, Полина выбрала первое. И, придя в спальню к mademoiselle Ir;ne, возлегшей на кушетке в позиции «попа кверху», во всех, так сказать, огорченно-растрепанных чувствах, продемонстрировала своей барышне заветную баночку с целебной мазью. Естественно, Полина использовала лекарство в точности так, как совсем недавно это же самое средство применяла к ней самой mademoiselle Louise. Ну и... разумеется, их гувернантка оказалась совершенно права. Графская дочь, исцеленная своей крепостной компаньонкой, не только не поинтересовалась вполне себе очевидным вопросом насчет того, не надо ли, мол, проделать нечто подобное с самой Полиной. Она даже слово благодарности, снисходительное «спасибо», вернее, «merci», его французскую версию, произнесла таким тоном, будто делала своей крепостной величайшее одолжение в истории человечества.
Полине оставалось только тяжело вздохнуть и... припомнить те самые красно-пурпурные полосы, что расцветали тогда, в то утро, на коже ее барышни, яркие, будто цветущий иван-чай.
Странное погружение в эти воспоминания о былом случае времен ее, Полины, службы у прежних хозяев, вывело девушку из окружающей реальности снова – уже в который раз за этот странный день! Впрочем, судя по всему, ее личная пауза в восприятии реальности длилась совсем недолго. Во всяком случае, заботливая – порою неуемно-и-чересчур, ну просто агрессивно заботливая! – Глафира вовсе никак не отреагировала на возможную... э-э-э... неоднозначность поведения девушки. Той самой, которую, кажется, она вознамерилась опекать, причем, почти что всерьез! И это при наличии рядом ее, Полины, хозяйки, госпожи Элеоноры!
А вот сама госпожа-американка, похоже, о чем-то, все-таки, догадалась. А может быть, она даже прочитала что-то из того, о чем только что вспоминала ее компаньонка?
А что? С нее станется!
- Да, твои понятия и соображения о способах выражения благодарности и справедливости в доме графа Прилуцкого были не очень-то востребованы! – ответила ее догадкам зеленоглазая колдунья. И с усмешкой добавила:
- Думаю, тебе стоит проверить, вдруг в моем доме все будет иначе?
И она подмигнула юной своей компаньонке.
- Проверить или же... поверить? – тихо спросила ее подвластная.
- Ну, одно другому не мешает! – ответствовала ее госпожа. В этот раз серьезно и без улыбки на лице своем. – Кстати, не забывай, благородство – это свойство души... куда в большей степени врожденное, чем благоприобретенное. И вовсе не факт, что оно так уж непременно передается родителями по крови, совсем даже не факт!
- Откуда же оно идет? – поинтересовалась у нее Полина.
- Понятия не имею! – миссис Фэйрфакс пожала плечами чересчур резко. И вообще, она произнесла эту самую фразу чересчур легкомысленным тоном. А потом добавила, в той же тональности голоса и ничуть не более убедительно:
- Мне, знаешь ли, хватает того, что благородное сердце, так сказать, обитает у тебя в груди. А большего мне от тебя и не надо! Ну... В части знания сути тебя, подлинного значения твоих... мыслей и чувств.
- Т... – Полина произнесла только первый звук почти уже привычного ей обращения к своей Старшей, запнулась, покраснела, когда поняла, что позволила себе лишнее – в смысле, не в том месте, не в то время и не при тех лицах - и тут же исправилась.
- Вы снова шутите? – спросила она, обозначив при этом на лице своем некое условно извиняющееся выражение.
- Конечно же, шучу! - подтвердила ее госпожа, - Благородное сердце... Ну, это просто такое... обыденное выражение. Которое стало привычным, в части обозначения тех людей, которые именно нам стали симпатичны, ну... по тем или иным причинам. В силу наличия обстоятельств и интересов, тех которые мы иногда стесняемся озвучить и обозначить как-нибудь иначе... Поэтому и рассуждаем о благородстве поступков тех самых людей, которые нам нравятся... Да, особенно если дело обстоит именно так – когда мы характеризуем тех людей, которые неизъяснимо нравятся нам!
Добавив эту... многозначительную фразу, миссис Элеонора Фэйрфакс сделала странное движение своими глазами, явное, хотя и совершенно неуловимое в своей полноте. Зеленая вспышка намекнула... вернее, обозначила эдакий... перерыв в этом их особом общении. Паузу в этом обмене словами, мыслями и образами. Госпожа-американка усмехнулась ей, адресно и эдак... понимающе. А после возвысила свой голос для достижения иных, сугубо утилитарных целей.
- Глафира! – провозгласила она почти что торжественным тоном. – Мне помнится, что ты обещала подать нам мороженое! Так расхваливала его, говорила, будто знаешь особые сиропы, всякие присадки-ягодки, которые дают некий изысканный вкус, коего даже в ЛондОне и Париже не сыщут и не подадут! Итак, где же обещанный шедевр? Мы ждем!
- Уже несу! – живо откликнулась ревнительница Русской кухни и хранительница тайных рецептов ея
*- Слово "задница" фигурирует в словаре Французской Академии, - сказала Луиза (покраснев, но решительным тоном), - но все же ты не произносишь его, когда тебе вздумается.
Жан-Луи Кюртис (фр. Jean-Louis Curtis)
настоящее имя Луи Лаффит (фр. Louis Laffitte)
Французский литератор XX века.
Из романа «Парад»
** Вязига - особая съедобная субстанция, добываемая из позвоночника осетровых рыб. Хорда, то бишь, сердцевина позвоночника, в виде специфического на вкус и прикус «шнура». Этот странный продукт очень хитрым образом удаляют из позвонков, цельной лентой-шнуром. Потом используют как особую, изысканного рода начинку для кулебяк и пирогов.
***Извините меня – пер. с фр.
****Да – пер. с фр.