Предыдущая часть: http://www.proza.ru/2018/12/08/1652
3
Наконец экипаж остановился перед отелем «Генрих IV». Коридорный в зеленой ливрее без одной пуговицы подхватил багаж и повел оробевших Андрие на второй этаж, в их сдвоенный номер. Максимилиан отправил мальчишку-посыльного на улицу Вильнев, передать матери, что невеста с родителями прибыла, и громко вздохнул: теперь через несколько минут об этом будет знать не только мадам Декарт, но и весь город. Он достал портсигар и протянул брату. Фредерик посмотрел на часы и покачал головой.
– Нет, спасибо. Мне пора идти. Домой приду поздно, знакомьтесь без меня, – сказал он.
– Но почему, Фред? Без тебя ничего не выйдет. Мать и Шарлотта с меня стружку снимут! А что они сделают с Клеми, страшно даже вообразить.
– Об этом тебе следовало подумать раньше, – ответил Фредерик. – Ты взрослый. Завел семью – научись ее защищать. Я в тебя верю, малыш Макс, – насмешливо добавил он, – ты справишься.
Он поправил галстук, отряхнул манжеты и еще раз посмотрел на часы, как будто искал повод ненадолго задержаться. Но, очевидно, не найдя никакой причины для этого, круто повернулся и зашагал в сторону собора святого Людовика.
– Ты к Алонсо? – крикнул брат.
– Не знаю. Наверное.
– Может, все-таки придешь потом к нам в «Кота-Рыболова»?
– Я ведь уже сказал, что не приду.
– Фред, постой! – Максимилиан бросился за ним. – Подожди, пожалуйста! Черт, сегодня я только и делаю, что совершаю глупость за глупостью и извиняюсь. Ну прости меня, Фред! Я слишком невежливо попросил тебя уйти и оставить меня с Клеми, ты из-за этого обиделся, верно?
– Макс, не воображай о себе слишком много, меня не так легко обидеть. Я просто хочу немного побыть один.
– Да ты и так один целыми днями и вечерами, разве нет?.. Ох, ну надо же, я думал, они прокопаются не меньше часа, а они уже спускаются!
Двери отворились, пропуская на улицу троих Андрие. Фернан надел черный, почти новый, единственный, по-видимому, воскресный сюртук. Мария осталась в коричневом дорожном платье с заплатками на локтях, но сменила свой бретонский чепец на другой, свежий, в накрахмаленных оборочках, набросила на плечи шаль и приколола к платью шелковую розу. Клеми заплела волосы в косу и нарядилась в платье из дешевой набивной материи в цветочек, пышное, яркое, совсем неподходящее для вечера, хотя вполне уместное утром. Она заметно волновалась, и все-таки молодость и веселый нрав брали свое.
– Как хорошо, что вы здесь, Фредерик! Я так боялась, что вы уйдете! – подбежала она к нему. Он кивнул. От него не укрылось, что она снова обратилась к нему по имени, без «мсье». Но главное – она смотрела так ласково, и в ее глазах было безграничное доверие. Не больше, нет. Но и не меньше.
– Э, да мой несгибаемый братец в твоих руках плавится как воск! – присвистнул Максимилиан. – Тем лучше. Ну, идем, мать уже предупреждена.
– И не только она, – вполголоса добавил Фредерик.
На пороге «Мулен Блан» стояли дядюшка и тетушка Пишо, улыбаясь и кивая, будто заведенные. Спешащий по своим делам Жюль Понсак, однокашник Фредерика, учитель математики из лицея Колиньи, вместе со своей женой Лили, дочкой старой мадам Кавалье, остановился на перекрестке и весело махал им шляпой. Сын зеленщицы мадам Моро, мальчишка лет восьми, бежал в сторону улицы Сен-Мишель и кричал: «Невеста приехала! Невеста приехала! А пастор Госсен еще ничего не знает!»
Клеми в изумлении смотрела по сторонам. Перед ней лежал каменный город, весь сложенный из светлого песчаника. Плотно прижатые друг к другу дома стискивали улочку, образуя сплошной коридор с непроницаемыми стенами. Высокие и узкие окна-прорези за решетчатыми ставнями надежно прятали жизнь горожан от посторонних глаз. Дома сочетали в себе основательность и изящество, их гладкие, ничем не украшенные, выбеленные временем, солнцем и ветром стены были красивы, некоторые даже очень красивы – но какой-то странной, непривычной красотой. Их строгость не оживляли ни увитые зеленью балконы, ни ящики с цветами у порога, ни легкомысленные флюгеры на крыше, ни выставленные в окнах красивые вещи. Ла-Рошель хранила в себе что-то отчетливо кальвинистское даже через двести лет после изгнания гугенотов. Клеми вздохнула. С первого взгляда город показался ей неуютным. Но нужно привыкать, что ей еще остается? Завтра она тоже присоединится к реформатской церкви, и может, после этого почувствует себя здесь чуть менее чужой.
Максимилиан вел ее по улице и называл попадавшиеся им по пути лавки или имена соседей-домовладельцев. Фернан и Мария шли сзади и подавленно молчали. Их тоже смутил вид улиц Ла-Рошели, соединяющий в себе зажиточность, гордость и пуританскую суровость. Они уже догадывались, что и старая мадам Декарт живет в одном из таких домов, и прием ее вряд ли будет теплым. Клеми обернулась, поискала Фредерика и тут же встретилась с ним глазами. Он держался чуть в стороне и от нее с Максом, и от старших Андрие, но все-таки шел вместе с ними. Ей стало немного спокойнее. Хотя воспоминание о том, как она прижалась к нему в поисках защиты и утешения, вновь заставило ее смутиться, он, как ни странно, был здесь единственным человеком, которого она совсем не боялась, и с которым ей было легко.
Идти было довольно близко. Клеми уже заметила, что город невелик – не сравнить с Нантом. Дом на улице Вильнев, 24 оказался из такого же серо-желтоватого песчаника, как и другие дома, с такой же массивной резной дверью, приподнятой над тротуаром всего на одну ступеньку. Это был типичный для старой Ла-Рошели дом средней руки, не бедный и не особенно богатый, не высокий и не низкий, давно не ремонтировавшийся, однако и не ветхий. Максимилиан поднял дверной молоток и постучал. Никто не ответил. Он толкнул дверь. Оказалось заперто. Клеми с родителями нерешительно переглянулись. Максимилиан снова постучал. На пороге наконец появилась невысокая и хрупкая пожилая дама в черном глухом шелковом платье с брошью из оникса у ворота, в черном чепце на седых волосах, с очками в роговой оправе, поднятыми на лоб. Она секунду или две молча рассматривала пришедших, не узнавая, казалось, даже собственных сыновей. Потом с коротким вздохом посторонилась.
– Надеюсь, добрались вы благополучно, и больше у вас ничего не украли. Хотя на этот раз красть как будто нечего и некому, – резко и отрывисто произнесла она с немецким акцентом, не исчезнувшим за тридцать пять лет жизни во Франции. Равнодушно скользнула по лицам Фернана и Марии – незачем к ним присматриваться, их она видит первый и предпоследний раз в жизни. Остановилась на лице юной гостьи. – Ты и есть Клеманс? Подойди сюда.
– Да, мадам, – Клеми подошла и присела.
Амели Декарт, воплощение Добродетельной Вдовы, которая носит глубокий траур даже через пятнадцать лет после смерти супруга, надела очки и принялась разглядывать невесту сына, будто редкое насекомое.
– Так, так... – произнесла Амели. – Ну что ж... У моего сына не такой плохой вкус, как я ожидала. – И сделала шаг к двери.
– Это был комплимент, – прошептал Максимилиан. Клеми скованно улыбнулась. Ее этот прием совсем заморозил.
В гостиной их ждала Шарлотта, тоже почему-то одетая в черное, но вместо вдовьей траурной броши из оникса ее шею обвивало гранатовое колье. Навощенные полы сверкали. Гардины спадали с потолка идеальными складками. Бронзовые подсвечники на каминной полке были заново начищены, а чехлы с мебели сняты. Над фортепьяно, как обычно, висели два дагерротипа – пастора Декарта в богослужебном облачении и его жены в темном закрытом платье, один в один нынешнем траурном, но над диваном обычное место ярких фаянсовых тарелок теперь заняла одна-единственная гравюра, изображающая порт и корабли. Амели опустилась в глубокое кресло и предоставила гостям садиться где вздумается. После своей приветственной фразы она еще не произнесла ни слова. Шарлотта тоже молчала, но не из враждебности, а, пожалуй, больше от застенчивости: ей непонятно было, как вести себя с этими людьми. Она окинула придирчивым взглядом Клеми и вынесла вердикт: «Платье дешевое, вкуса нет, все, как мы и ожидали». Сестра выразительно посмотрела на Фредерика, потом на Клеми, потом снова на него и закатила к потолку глаза, как будто спрашивая и одновременно утверждая: «Поездка была ужасная, да?» Фредерик ее не поддержал, подошел и сказал очень тихо, но сердито: «Что это за маскарад вы затеяли?»
– Раз хозяйки дома совсем захлопотались, возьму церемонию представления на себя, – не выдержал Максимилиан. – Позвольте представить нашу с Фредом матушку, Амели Декарт, урожденную Шендельс, и нашу сестрицу Шарлотту. Мы с ней близнецы, но, как видите, не очень похожи. Разве что оба блондины, пошли в прусскую ветвь нашего семейства, а не во французскую, как Фред. Шарлотта у нас очаровательна... бывает, если постарается. Но только если чуть-чуть постарается, не с избытком, как сегодня. – Сестра показала ему кулак, все заулыбались, и это чуть-чуть разрядило напряженность. – А это, как вы уже поняли, Клеманс Андрие, моя невеста. И ее родители – мсье и мадам Андрие.
Ирония Максимилиана и суровый взгляд Фредерика встряхнули Шарлотту, заставили сменить брезгливо-хмурое выражение лица на более подходящее случаю. Она подошла к гостям, протянула руку старшим Андрие, а Клеми даже обняла.
– Предлагаю сразу перейти на «ты», – сказала она, – глупо церемониться, раз мы завтра станем сестрами. Ты еще не представляешь, куда попала, но ничего, здесь тоже можно жить. Я ведь вот живу.
Амели провела гостей по парадным комнатам, продемонстрировала, кроме большой гостиной, еще одну комнату со штофными обоями времен Консульства, обшарпанным столом и парой хромых стульев, которую с легкой руки Фредерика в насмешку называли «малый салон». Показала большую, обставленную тяжелой резной мебелью спальню, в которой давно уже никто не спал – когда-то она служила гостевой комнатой для отца Жана-Мишеля, пастора и профессора богословия из Потсдама. О непростом происхождении семьи покойного мужа мадам Декарт, разумеется, тут же поведала гостям, как и о том, что ее свекровь звалась «фон Сарториус» (это была неправда, семья профессора Сарториуса была известной, но небогатой и незнатной) и свободно говорила на шести языках, включая шведский и греческий (а это была правда). Не упустила она случая сказать и о том, что ее собственные родители владели самой большой аптекой в Потсдаме и были кальвинистами, как и Декарты, но не французского, а швейцарского происхождения. Мария Андрие поеживалась в своем заплатанном платье и сокрушенно кивала, понимая только половину из того, что говорила Амели. Если раньше Мария лишь догадывалась, какая пропасть лежит между Декартами и Андрие, потому что Максимилиан не кичился своими предками, то теперь эта пропасть разверзлась перед ней, непреодолимая, как океан. Фернан Андрие украдкой загибал пальцы, считая комнаты. Амели, конечно, не показала им свою собственную спальню, не предложила подняться на второй этаж и спуститься в подвал, где, видимо, были кладовая и винный погреб, но четырнадцати все равно не получалось.
– Я покажу тебе верхние спальни, если хочешь, – Шарлотта взяла за руку будущую невестку. – Надо же тебе посмотреть, где ты будешь жить. А то всю неделю на острове Ре придется мучиться неизвестностью.
– Примеряешь на себя роль дуэньи, сестрица? – хихикнул Максимилиан.
– Только не задерживайтесь, через пять минут мы перейдем в столовую! – сказала Амели.
– Между прочим, – Шарлотта повернулась к Максимилиану с исказившимся от обиды лицом, – это я убедила мать, что надо подать вам не кофе с булочками, а настоящий ужин, потому что вы приедете голодные после целого дня дороги. Я сама бегала к мадам Куртуа и упрашивала ее нам помочь, потому что сегодня у нее не наш день, сегодня она готовит и убирает у Вальдеков! Мы готовились, мы вас ждали, а ты надо мной только издеваешься!
– Я издеваюсь?! Ты слишком мнительна. Говорят, с девушками в твоем возрасте это бывает.
– Помолчи, Макс. – Фредерик успел встать между ними, пока Шарлотта не расколотила о голову брата-близнеца первую попавшуюся вазу. – Я как раз думал о том, что надо будет где-то накормить наших гостей, в их отеле кухня к этому времени уже закроется. Вы все предусмотрели, спасибо вам. Хотите, я выберу вино?
– Я не пью вина и в нем не разбираюсь, – ответила мать, – но выбирать там, по-моему, нечего. Как только Максимилиан вернулся домой из Нанта, на полках сразу поредело. Сегодня я обнаружила, что осталось только Блайе 1862 года, оно должно подойти к телятине. Или вы предпочитаете красное? Было еще какое-то, однако за его качество поручиться не могу.
– Пусть каждый пьет какое нравится. Сейчас принесу то и другое.
– Я хотела, чтобы на ужин пришел преподобный Госсен, но он не сможет – допоздна будет в церкви, – сказала мадам Декарт, распахивая перед гостями двери в столовую. Небольшая комната с темно-синими с широким золотым фризом, очень старыми и вытертыми, но еще хранившими былое благородство обоями, с длинным столом, накрытым белоснежной скатертью, с резным ореховым буфетом, в котором поблескивала посуда, была самой красивой в доме. Мария с Клеми не удержались – восторженно ахнули. – Джанет Кавалье все моет, чистит и украшает к завтрашнему дню, а пастор следит, чтобы она не выбросила вместе с мусором и нужное. Прошу вас, – она сделала знак садиться. Настроение у нее улучшилось, бедность и униженный вид Андрие ей польстили. Теперь она могла показать себя милостивой и щедрой владычицей этого дома. Такая роль ей нравилась больше, чем приевшаяся за годы роль угрюмой, скупой и никем особенно не любимой «вдовы Декарт».
– Боже мой, какой миленький! – воскликнула Клеми при виде вышитой шелком картины в овальной серебряной рамке – котенка, трогающего лапой букет незабудок, и вензеля FW.
– Не произноси имя Божье всуе, девочка, – строго сказала Амели и чуть заметно поморщилась от слова «миленький», которого не было в ее лексиконе. – Этой вышивке уже лет семьдесят. Ее сделала моя покойная мать, когда была даже младше тебя. Фридерика Видмер – так ее звали.
– Моего высокоученого старшего брата назвали в честь старых Шендельсов, обоих сразу: дедушка тоже был Фридрих, – добавил Максимилиан. – Бабушка Шендельс была крестной Фреда, если я ничего не запамятовал. Во Франции это имя хотя бы не настолько примелькалось. В Пруссии и Бранденбурге Фридрихов хоть пруд пруди. Соседей и знакомых различить между собой невозможно. Да и с другими именами там не густо. Если кто-то по чудесной случайности не Фридрих – тот обязательно Карл или Иоганн, или уж, на худой конец, Вильгельм. Нашему кузену в Потсдаме, который родился в том же году и в том же месяце, что и мой брат, но на три недели позже, тоже наверняка пришлось бы стать Фридрихом. Однако раз это имя уже было занято, его назвали более оригинально – он у нас Эберхард.
– Вы как хотите, а мне мое имя нравится, – сказал Фредерик.
– Мне тоже, – выпалила Клеми. Но смутилась, когда все посмотрели на нее, опустила глаза и принялась теребить бахрому скатерти.
Фредерик опасался худшего, однако ужин Амели устроила на пределе своих возможностей. В борьбе между скупостью и желанием пустить пыль в глаза последнее победило. Мадам Декарт подала гостям телячьи шницели с тушеной морковью и картофельными крокетами. Вино в погребе действительно оказалось неважным (Фредерик сказал себе не забыть в следующий раз купить домой что-нибудь получше), но Андрие были невзыскательны, и у Фернана при виде бутылок сразу заблестели глаза. Мария выглядела напуганной, весь ужин просидела на краешке стула, отвечая на вопросы Амели только «да» и «нет», зато Фернан после первого же бокала повеселел и разговорился. К тому моменту, когда Шарлотта принесла из кухни тарелки с двумя сортами сыра, мягким козьим «бюш-дю-Пуату» и выдержанным «томм» из Аквитании, Фернан уже без стеснения живописал, куда именно ему стреляет, если он слишком резко наклоняется или выпрямляется, и ругал докторов, которым лишь бы обобрать простого человека. На Клеми такое же волшебное действие оказал шоколад, поданный с горячими булочками в конце ужина. Она радостно вскрикнула и, разломив булочку, обмакнула ее в свою чашку с шоколадом. У Амели брови поползли вверх. Она знала, что для французов такое в порядке вещей, но ей эта привычка всегда казалась чрезвычайно вульгарной.
Безвкусно одетая, необразованная, слишком непосредственная девица, которая говорит про котенка «миленький», а про шоколад «просто умереть как вкусно», и только что пальцы не облизывает – ее невестка! «Боже, дай мне терпения!» – взмолилась пожилая дама. Фредерик заметил выражение лица матери, проследил за ее взглядом, понял, в чем дело, и демонстративно сделал то же самое, что и Клеми: отломил кусок от своей булочки, обмакнул в шоколад, отправил в рот и ободряюще улыбнулся гостям. Шарлотта смотрела на него с безграничным изумлением.
Едва с подноса исчезла последняя булочка, хозяйка решительно поднялась, и другим пришлось тоже встать, отставив недопитый шоколад.
– Что ж, встретимся завтра на венчании. На конфирмации никого из нас не будет, пастор Госсен велел не смущать Клеманс и не приходить. Свидетелями будут мадам Кавалье и староста. Клеманс, вот еще что... – уже на пороге она пошарила в кармане, извлекла маленький серебряный нательный крестик в форме гугенотского креста, на тонкой цепочке, и торопливо сунула в руку девушки. – Это тебе, наденешь завтра. Теперь ступайте.
– Ох, мне ведь надо бежать в «Кота-Рыболова», парни ждут! – Максимилиан посмотрел на часы и изменился в лице. – Ладно, дорогая, сегодня мне придется тебя покинуть. Зато с завтрашнего дня мы больше не расстанемся. Фред, ну что, не надумал со мной? Тебе я готов поставить выпивку без ограничений. Подумай хорошенько, больше уже не предложу.
Старший брат покачал головой и усмехнулся: «Нет уж, малыш Макс, меня так дешево не купишь, я сам в состоянии заплатить за свою пару бокалов Пино». Но, когда Максимилиан умчался, он тоже потянулся за шляпой.
– Ты уходишь? – удивилась Шарлотта.
– Кто-то ведь должен проводить наших гостей в отель.
– А, да, конечно.
Она расцеловалась с Клеми и ее родителями – может, недостаточно сердечно, но вполне искренне. Знакомство с будущей невесткой ее успокоило, так же, как оно успокоило Амели. Клеми была, конечно, красавица, но слишком молода, слишком бедна и слишком проста, чтобы претендовать на главенство в доме Декартов.
– Хорошо запомнили дорогу? – спросил Фредерик Марию Андрие. – Спускаетесь по улице Вильнев до перекрестка с Амело, идете по Амело до Сен-Клод, а там еще чуть-чуть вниз – и вот он, ваш отель. У нас здесь все близко, не заблудитесь.
– Да, мсье профессор, я запомнила. Спасибо вам за все. Мсье Максимилиан еще в Нанте напугал нас, что вы-де очень важный и высокомерный, а вы оказались совсем не таким, как он говорил. И вашу матушку мы тоже представляли себе по-другому, а она очень благородная дама. Не знаю только, будет ли она довольна моей Клеми. Мы не смогли дать дочери приданое, да еще и опозорились так, что мне до сих пор стыдно смотреть в глаза мсье Максимилиану... Мы постараемся раздобыть эти деньги и отдадим все до сантима, пожалуйста, скажите ему это. Собственный дом заложим, если понадобится, но отдадим!
– Уверен, что мой брат не потребует от вас такой жертвы, мадам Андрие.
– Пожалуйста, поговорите с ним, мсье профессор! Пообещайте мне, что поговорите.
– Ну хорошо, хорошо.
Мария Андрие попыталась поцеловать ему руку, но он ее отдернул.
– Вот ваш отель, мадам Андрие, пора наконец отдохнуть после целого дня тревог, завтра будет не легче. Но если вы не против еще чуть-чуть прогуляться, могу показать нашу церковь и мэрию, они совсем недалеко.
– Ох, нет, это без меня, мсье профессор, – вздохнул Фернан. – Меня так растрясло, что я мечтаю только о кровати, да еще о том, чтобы жена растерла мне спину камфарным маслом. Тогда завтра, может, я буду в состоянии вести Клеми к алтарю.
– Ты ведь католик, а она завтра уже будет протестанткой, тебе пастор не позволит! – испугалась Мария.
– Вы от этого не перестанете быть ее отцом, правда? Разумеется, он позволит. Я приду за вами в половине третьего, будьте готовы. Доброй ночи. – Фредерик пожал по очереди руки Фернану, Марии и Клеми.
Мать уже взяла Клеми за край платья и потянула за собой, но девушка внезапно вырвалась.
– Мсье Фредерик! – она подбежала к нему. – Если можно, я хочу сегодня посмотреть на церковь. Вы не очень спешите?
– Не спешу. Но ваши родители…
– Мама, ну пожалуйста! Мы ненадолго.
– Да ведь уже темнеет! С кем-то другим, даже с мсье Максимилианом, я бы тебя в такой час не отпустила. Выйдешь замуж – тогда и гуляй, сколько вздумается. Но если с тобой будет мсье профессор, я спокойна. Только смотри, не задерживайся. Я встану у окна и не отойду даже на минуточку, пока ты не вернешься.
– Спасибо, мама! – Клеми даже подпрыгнула от радости.
– Берите меня под руку или хорошо смотрите под ноги, мостовая здесь неровная, – сказал Фредерик. – Вы быстро ходите?
– Очень! – засмеялась она и просунула руку под его локоть. Он вздрогнул. Вот бы понять, зачем он все это делает...
Те же самые мысли не давали покоя Клеми. Сцена на империале ее взволновала так, что до сих пор стоило это вспомнить, ее как будто окатывало горячей волной. Кроме отца, ни один мужчина ее никогда не обнимал. Даже Максимилиан до сих пор позволял себе только целовать ее в щеку, держать за руку или легонько касаться плеч и тут же отпускать. Но там, в карете она несколько минут буквально лежала в объятиях чужого, взрослого мужчины, и прижималась к нему так сильно, что слышала, как бьется его сердце. А оно билось часто и отчаянно, словно он был взволнован еще сильнее, чем она. Да, она знает, что профессор Декарт обнял ее и поцеловал в макушку только из дружбы и из жалости. Или не только?.. Макс увидел их и наговорил брату лишнего, хоть потом и извинился. Фредерик мог бы обидеться и не идти с ними к матери на ужин. Что, ему нечем заняться в родном городе? Но он пошел, и был все время начеку, в любую секунду готовый вмешаться, если бы кто-то обидел Клеми. А эта история с булочкой, обмакнутой в шоколад! У старой мадам Декарт губы сложились в куриную гузку, когда она увидела, как это делает Клеми. И не Макс, а Фредерик тут же окунул в шоколад свою булочку, всем показывая, что он тоже из партии макающих, а не запивающих, и не видит в этом ничего плохого!..
Еще Клеми не могла забыть, как Шарлотта с таинственным видом поманила ее наверх, где были четыре ослепительно чистые белые двери, выходящие на лестничную площадку. Первой Шарлотта открыла пустую комнату давно умершей старшей сестры Мюриэль с печальным букетом сухой лаванды. Потом показала комнату Макса, уже переделанную из «гарсоньерки» в супружескую спальню, и, кажется, не ожидала, что Клеми так равнодушно скользнет взглядом по мебели и по стенам. Потом она завела будущую невестку и в свою комнату с девичьими обоями в мелкий цветочек, с туалетным столиком и старой куклой, восседающей на пуфе. А потом небрежно распахнула еще одну дверь. «А это комната Фреда, ничего интересного». Но здесь Клеми было интереснее всего. Она увидела старинный книжный шкаф, стопку бумаги и чернильницу на письменном столе и белую, по-монастырски аккуратно застеленную кровать. «Фред у нас хороший, но занудный, как все ученые холостяки. Тебя он утомить не успеет, не бойся, он здесь слишком редко появляется». – «Мне он вовсе не показался скучным», – осмелилась возразить Клеми. – «Да ну, от него мухи дохнут на лету. Несколько месяцев назад расстался со своей последней пассией, актриской Опера Комик на третьих ролях, и стал совсем неживым. Видимо, только она его еще хоть как-то шевелила».
Воздух стремительно сгущался, терял вечернюю прозрачность. Фредерик и Клеми молча шли под руку по каким-то улицам, и вдруг оказались на маленькой площади перед красивым и строгим белым храмом с ярко-голубой дверью. В окне-розетке был виден свет, слышались нестройные звуки клавесина.
– Вот и пришли. Это наша реформатская кальвинистская церковь, или просто Тампль, – сказал Фредерик. – Открыта во время Директории, и с тех пор богослужения в ней идут без перерывов каждое воскресенье. Хотите, зайдем, познакомлю с пастором? Свет горит, значит, он все еще здесь, он всегда уходит последним.
– Ой, пожалуйста, не надо сейчас к пастору, – взмолилась Клеми. – Я хочу еще чуть-чуть погулять.
– Вы правы, это может затянуться надолго. Пастор Госсен – человек словоохотливый. Ну, давайте тогда дойдем до набережной Дюперре. Увидите море и все четыре наши знаменитые башни, и тогда можно считать, что Ла-Рошель вы повидали.
На набережной было почти пусто. Редкие огни отражались в темной воде. Две низкие приземистые башни, Цепная и Святого Николая, защищавшие вход в гавань, выглядели так же величественно, как и две другие, высокие и стройные башни – Фонарная и Часовая. За башнями было море, и путь лежал куда хватало взгляда – до горизонта и за горизонт... Клеми неожиданно как будто подхватил ветер свободы. Пусть город казался стиснутым внутри своих давно уже фантомных стен – настоящие срыли еще при Ришелье, – но здесь, с этой набережной, при взгляде на гавань угадывался истинный характер Ла-Рошели. Со всех сторон защищенная с земли, она была открыта морю, а через море – далекому огромному миру, манящему, опасному и удивительному. В венах Клеми беспокойная кровь бретонских мореплавателей, когда-то добравшихся на легких парусниках до Канады, смешалась с кровью мирных земледельцев долины Луары, и хотя в обычной жизни перевес брали вторые, в такие минуты, как сейчас, она чувствовала несомненное родство с первыми.
– После того, как Людовик Четырнадцатый поставил протестантов вне закона, наши единоверцы бежали из Франции морским путем, – тихо сказал Фредерик. – Они эмигрировали в протестантские страны, до которых смогли добраться: кто в Америку, кто в Англию, кто в Нидерланды. Декарты оказались самыми отчаянными. Кто-то принес им весть, что курфюрст Бранденбургский принимает в своих владениях беженцев-кальвинистов, и они решились бежать по суше, через всю Францию. Их могли убить, ограбить, подвергнуть пыткам – королевские суды не гнушались и этой мерой, чтобы заставить уцелевших гугенотов перейти в католичество. Но безумцев, как известно, хранит Бог. Каким-то чудом они добрались до восточной границы, потом уже через безопасную территорию протестантских германских государств попали в Бранденбург, да так и осели в Потсдаме.
Клеми молчала и смотрела на него широко раскрытыми блестящими глазами.
– Вам не холодно, Клеми? – Она покачала головой. – Нет, я вижу, что холодно, вы совсем бледная. Башни и море я вам показал, будем возвращаться. Не хватало, чтобы из-за меня вы простудились перед собственной свадьбой. Вон там, кстати, отсюда не видно, находится остров Ре, на котором вы проведете медовый месяц. Ну что, назад?
– Нет, прошу вас, давайте еще постоим хоть чуть-чуть. Смотрите, лунная дорожка на море! И ветер такой мягкий, совсем не холодный.
– Что же мне с вами делать? Давайте хоть так, – он снял сюртук и накинул ей на плечи. – Не вздумайте возражать, у меня сорочка с длинными рукавами и жилет, мне тепло. Вы знаете, Клеми, когда мой отец приехал в Ла-Рошель из Потсдама в 1828 году, его звали Иоганн Михаэль Картен. Это здесь он стал Жаном-Мишелем Декартом. Я даже не говорю «снова стал», потому что в этом «снова» я не уверен. Мои предки за полтора столетия сохранили кальвинизм и французский язык, но все остальное, даже фамилию, они утратили – или она дошла до нашего поколения в искаженном виде. Последней француженкой-женой в нашей семье по линии Картенов была моя прабабка Мирей, в девичестве Тибо-Леклерк, я ее, конечно, никогда не видел. Мой дед был чистокровный француз, хоть звался Михаэлем, а не Мишелем. Однако он женился на немецкой девушке, и мой отец поступил так же. Только подумайте, следующей француженкой почти через сто лет будете вы!
– Хоть я и наполовину бретонка, – засмеялась Клеми.
– Тем лучше, – он тоже улыбнулся. – Но предлагаю на этом закончить с предками. Сначала наша мать, а потом и я утомили вас гугенотской историей. Со временем вы узнаете все, что захотите знать, здесь все равно никуда от нее не скрыться.
– Мне не верится, что в Ла-Рошели теперь мой дом, – вздохнула Клеми. – Здесь очень красиво, но все чужое, не такое, как у нас в Нанте. И в целом городе я не знаю никого, кроме Макса, вас, Шарлотты и вашей матушки. Мама и папа вернутся в Нант, а я останусь совсем одна.
– Это ненадолго. Уже завтра у вас появятся знакомые и друзья. Наша община маленькая, вам все будут рады.
– Фредерик, мне жаль, что вы послезавтра уедете! – вдруг вырвалось у Клеми. Это прозвучало так отчаянно, что она даже отвернулась, чтобы не выдать себя еще больше.
– Мой дом в Париже, – ответил он. – Но когда-нибудь я вернусь насовсем. Лет через тридцать, не раньше. Сниму комнату в апартаментах на Сент-Клер, возле лицея, и буду проводить свой досуг за чтением, прогулками, дружескими беседами и благочестивыми размышлениями.
Когда Клеми решилась на него посмотреть, она увидела, что он смеется.
– Апартаменты? То есть меблированные комнаты? Но почему не свой дом или квартиру? Ведь женитесь же вы когда-нибудь? – опять осмелела она.
– Ну, это маловероятно.
– Простите, – пробормотала Клеми. – Я опять что-то не то сказала…
– Да не за что тут просить прощения.
Он по-прежнему смотрел на нее с улыбкой. Клеми подумала о том, что улыбка у него странная, не такая, как у других знакомых ей людей. Чуть сумрачная, насмешливая, не сказать даже, что располагающая. Но при этом почему-то он внушает ей полное доверие. Такой человек не будет льстить и стараться понравиться, он весь перед ней на виду. И сердиться на нее тоже не станет, даже если она спросит лишнее. Просто ответит или не ответит, и дальше будет разговаривать как ни в чем не бывало. Вот бы узнать про актрису, с которой, по словам Шарлотты, он встречался. Был, наверное, в нее влюблен? А она в него? Почему они расстались? Нет, это он, конечно, не расскажет... И Клеми не осмелится спросить. Да почему ей вообще это интересно? Почему накануне своей свадьбы она стоит – поздним вечером! – в незнакомом городе на пустой набережной, наедине с человеком, которого совсем не знает, и придумывает повод за поводом, чтобы не идти домой?
Внезапно Клеми испугалась. Вдруг их кто-нибудь здесь увидит и какая-нибудь кумушка расскажет Максу? Нет, это просто ужасно, не успела она выйти замуж, а у нее уже появляются какие-то тайны от будущего мужа. Конечно, она сама ему завтра все расскажет, они с Фредериком ведь ничего дурного не делают. Просто стоят и разговаривают. Почти ночью. Вдвоем. Она закуталась в его сюртук и все равно дрожит – не от холода, а от волнения. И этот умный, серьезный мужчина говорит с ней как с равной. Она готова хоть всю ночь стоять рядом с ним и слушать, не только потому, что ей интересно, хотя ей действительно интересно, – его присутствие как будто возвышает ее в собственных глазах, его внимание делает ее достойнее, умнее. Шарлотта, наверное, от его речей закатила бы глаза к небу: «Наш Фред способен даже мертвого еще раз уморить!» А Клеми украдкой поглядывает на Часовую башню и понимает, что время летит стремительно, скоро им придется прощаться. Завтра она выйдет замуж и никуда шагу не ступит без Максимилиана или без свекрови и золовки. И этот вечер для нее не повторится уже никогда...
– Понимаете, Клеми, чтобы серьезно заниматься наукой, все остальное лучше сразу отдать. Сделать один выбор на всю жизнь, а не разрываться ежедневно между научными занятиями и семейными обязанностями, – сказал Фредерик. – А мне даже выбирать не пришлось, ничего другого я для себя никогда и не хотел. Еще мальчишкой я читал исторические романы, и каждый раз поселялся в них, обживался и перевоплощался, подбирал деталь к детали, достраивал эти миры в своем воображении. А потом в тринадцать лет я прочитал «Историю цивилизации в Европе» Гизо и почувствовал себя так, будто тайком пробрался на корабль, плывущий в далекие прекрасные страны. И пока я читал, я видел не только редкости и чудеса тех земель, мимо которых мы проплывали, но и все те усилия человеческого ума, которые заставляют корабль держаться на воде и прокладывать верный курс через все бури и течения. Мне показалось, я понял, как это сделано, что это такое – быть историком. И с этого момента я знал, что сам должен стать историком. Все претензии за свою неудачно сложившуюся, по мнению матери и сестры, судьбу могу адресовать лишь Франсуа Гизо, а потом Адольфу Тьеру, Эдгару Кине и Алексису де Токвилю, – он снова улыбнулся.
– И все это время вы один? – она запнулась и покраснела.
– Редкие уступки собственной слабости и мне не чужды, – ответил Фредерик, не изменившись в лице, – однако я знаю себя достаточно хорошо, чтобы понимать, что мне позволено, а что не позволено… Жизнь у меня заполнена до предела. Читаю лекции в Коллеже, читаю маленький курс в Сорбонне, потом архивы, библиотеки, а по субботам еще и в школе преподаю. Знаете, – мечтательно произнес он, – даже странно представить, что уже послезавтра я поеду в Фонтенбло, буду жить в маленьком домике на краю леса, и наконец-то позволю себе гулять и спать сколько вздумается.
Часы на башне пробили десять.
– Нужно идти, – вздохнула Клеми. – Как бы мама сама не побежала искать церковь. Она ведь думает, что мы там разговариваем с пастором. Я даже не представляю, что она подумает, когда меня там не найдет. Простите, пожалуйста, Фредерик, это я виновата. Вы уже несколько раз предлагали вернуться.
– Нет уж, кроме меня других виноватых тут нет. Обрадовался, дурень, что юная девушка смотрит на меня с таким вниманием, и забыл обо всем на свете. Разболтался, будто в аудитории со студентами. Я сейчас проведу вас коротким путем, и мы через несколько минут будем у отеля. Держитесь за меня. Ох, какая рука у вас холодная, вы все-таки замерзли? Клеми? Что с вами, дорогая Клеми?
Она молчала. Мысль, которая вертелась в ее голове, была слишком непривычна и сложна для нее, выразить ее словами было трудно и неловко. Фредерик ей нравился, и она безошибочным инстинктом девушки, которой много раз говорили, что она красива, чувствовала, что нравится ему. Но дело было не только в этом. Когда он обеспокоенно склонился над ней, и она увидела совсем рядом его лицо, уже начинающее увядать, лицо человека, нисколько не растратившего себя к тридцати трем годам, знавшего в своей жизни почти исключительно умственные радости, она испытала к нему в одно мгновение и восхищение, и жалость, и нежность. «Что, если бы это с ним я познакомилась первым?» – вдруг подумала Клеми.
Они шли молча и быстро. Слишком много и так уже было сказано, и еще больше – не сказано, но понятно без слов. И вдруг перед самым поворотом на Сен-Клод в переулке внезапно раздались чьи-то шаги. Фредерик не успел ничего предпринять и даже подумать о том, чтобы что-то предпринять, как перед ними появился низенький, полный немолодой человек в толстых очках и в темном костюме с белой вставкой под воротником – колларом. Он приподнял шляпу.
– Господин пастор! – Фредерик смутился, но обрадовался.
– Ты?! В такой час, да еще и не один? А мне казалось, это Максимилиан завтра женится, а не ты, или я чего-то не знаю? – весело заговорил пастор. – Это ведь мадемуазель Андрие, не правда ли?
Клеми подтвердила, что это она.
– Половина города явилась ко мне сегодня вечером, чтобы рассказать, какая красавица невеста Макса, и во что одета ее мать, и как выглядит ее отец, и где они остановились, и что мадам Декарт подавала на ужин. Последнее, правда, для меня не новость. Мадам Амели сама приглашала меня к вашему столу, но я не смог прийти из-за того, что Джанет именно сегодня затеяла генеральную уборку. Опасно оставлять ее одну в церковной библиотеке. Фредерик не даст соврать. Джанет перешла ко мне вместе с церковью по наследству от пастора Декарта. Ваш спутник, мадемуазель Андрие, наверняка помнит, как она выбросила всю переписку его отца с главой церковного округа по поводу покупки нового клавесина вместо старого, у которого износились меха. «Мадам Кавалье, ну почему вы решили, что это ненужные бумаги?» – схватился тогда за голову Жан-Мишель. А Джанет заявила, что его преподобие сам виноват, потому что важные бумаги не пишутся таким корявым и некрасивым почерком. Почерк и у Жана-Мишеля, и у суперинтенданта, преподобного Шампьена, был, надо сказать, далек от вершин каллиграфии.
– И что же дальше? – не вытерпела Клеми, слегка фраппированная таким началом знакомства с пастором.
– Известно что. Раз мадам Кавалье выбросила подписанную суперинтендантом смету, новый клавесин нам не купили, так до сих пор и живем со старым, и дочка Джанет даже умудряется извлекать из него пристойные звуки… Завтра услышите сами. Виноват, я не представился, но вы и так уже поняли, что я здешний пастор. Зовут меня Шарль Госсен.
Клеми все еще стояла, вцепившись в руку Фредерика, но болтовня преподобного Госсена, которого она представляла гораздо более чопорным, ее обезоружила. Она улыбнулась и пролепетала в ответ что-то похожее на «очень рада».
– Ну вот что, Фредерик, – сказал пастор Госсен, – я похищаю у тебя эту юную особу. Сам отведу ее к родителям. Моя репутация вне подозрений. Тебе, чтобы заработать подобную, надо продолжать в таком же духе еще лет тридцать пять, – он рассмеялся и примирительно похлопал Фредерика по руке, хотя тот и не думал обижаться.
– Спокойной ночи, Клеми, еще раз простите, что я отнял у вас столько времени, – сказал Фредерик, принимая назад свой сюртук.
– Спокойной ночи, Фредерик.
Пастор смотрел на них с озадаченной улыбкой. Что-то в их голосах, позах, выражениях лиц, в какой-то едва уловимой интимности между ними не понравилось пожилому священнику. Придраться было не к чему, он слишком хорошо знал сына своего друга. Однако поговорку о тихом омуте и чертях тоже никогда не забывал.
– Кто завтра ведет невесту и ее родителей в церковь? – спросил Шарль Госсен.
– Я, – ответил Фредерик.
– Думаю, мы поступим по-другому. Фред, ты мне и здесь понадобишься. А семью невесты лучше сопровождать кому-то не со стороны жениха. Думаю, что вряд ли мы найдем кого-то лучше Жослена Планше, старосты. Он такой важный, солидный господин, не то что я! На вид – настоящий бригадный генерал. И не скажешь, что сделал состояние на рыбных консервах, – пастор беззлобно рассмеялся. – Ну а завтра утром я сам за вами зайду, дорогая мадемуазель Андрие. Не волнуйтесь из-за конфирмации, обещаю, это будет совсем не страшно. Полчаса мне хватит, чтобы рассказать, в чем суть нашей веры, потом вы скажете, согласны с этим, или не согласны, или что вы готовы еще подумать, и на этом мы покончим с формальностями. По-настоящему вы все поймете только со временем, через год или два. Спешить нам некуда и незачем. – Пастор подхватил сникшую Клеми под руку и обернулся к Фредерику. – А ты беги домой и постарайся отдохнуть, мой мальчик. Завтра у всех нас будет непростой день.
Пока Фредерик шел домой по улицам Сен-Клод и Вильнев, он думал о том, что о пасторе Госсене давно уже никто не говорит, как говорили пятнадцать лет назад, что он любит разыгрывать из себя шута горохового. Все знают, что его болтливость сочетается с настоящей добротой и весьма острым, проницательным умом. Он сразу оценил обстановку и мягко, без нотаций, но решительно развел их с Клеми в разные стороны. Ловко это у него получилось. Фредерик чуть поморщился от недовольства, не пастором, конечно, а самим собой. Он вел себя настолько вызывающе, что получил заслуженный щелчок по носу. Кто это сегодня утром по дороге в Маренн с умным видом рассуждал о смирении и аскезе? Вот завтра и будет повод проверить, как он с этим справится.
4
У широко распахнутых дверей церкви раздался веселый шум, который ни с чем было не перепутать. Лили Понсак заиграла свадебный марш. Гости встали. Максимилиан, который стоял рядом с пастором в сопровождении своих шаферов Моранжа и Лестафье, побледнел, его руки затеребили подушечку с кольцами. По проходу медленно и плавно, как белый лепесток по спокойной воде, плыла невеста, придерживая одной рукой пышный кринолин, чтобы он не задевал колени гостей, которые заняли места с краю. Простое белое платье было только у лифа расшито белым и серебряным стеклярусом, но такой фасон еще больше подчеркивал юность и невинность. Венок из флердоранжа и короткая фата венчали затейливую прическу, которую Мария Андрие смогла соорудить сегодня утром на волосах дочери. Мадам Андрие не выдержала и заплакала, громко, некрасиво, со всхлипываниями. Мадам Декарт недовольно покосилась на нее. Но удержаться от слез – это было выше материнских сил. За все восемнадцать лет жизни Клеми мать еще никогда не видела ее такой красивой.
Зато Фернан Андрие вел свою дочь к алтарю и сиял от удовольствия. Он не понимал, почему Клеми так сосредоточенна. «Улыбайся! – твердил он. – Что ты как каменная? Не видишь, как тебе радуются все эти благородные дамы и господа?»
Пастор принял руку Клеми у отца и поставил девушку рядом с Максимилианом, а Фернану велел остаться. Марш закончился. Наступила тишина.
– Братья и сестры, – начал Шарль Госсен, – мы собрались здесь для того, чтобы соединить священными узами брака этого мужчину и эту женщину. Если кто-то знает о причинах, по которым они не могут пожениться, пусть скажет об этом сейчас перед всеми, или не говорит никогда.
Пастор Госсен всматривался в ряды гостей, как будто из них действительно мог подняться кто-то знающий причину, по которой эти двое не могут пожениться. Тишина тянулась долго, очень долго. У Максимилиана на лице появилось выражение досады: простая ритуальная фраза, дань традиции, зачем относиться к ней так серьезно? Лицо Клеми не выражало ничего. В церковном зале послышался ропот, люди стали переглядываться. Обычно пастор проговаривал эту фразу скороговоркой, никто никогда, естественно, не отзывался, и обряд катился дальше своим путем. Почему сегодня он тянет паузу? Может, потому, что невеста нездешняя, да еще и бывшая католичка, и так принято делать, если община не знает твоего отца и мать, и деда, и бабушку?
Максимилиан нетерпеливо переступил с ноги на ногу, пол скрипнул. Пастор как будто спохватился, что тишина тянется очень уж долго, и обряд продолжился.
– Кто отдает эту девушку? – Шарль Госсен тронул за рукав отца невесты.
– Я! – гаркнул Фернан. Он хотел еще что-то сказать, недовольный тем, что его роль в спектакле оказалась такой короткой, но пастор снова тронул его за рукав и повернулся к жениху.
– Максимилиан Декарт, берешь ли ты присутствующую здесь Клеманс Андрие в жены перед лицом Господа Бога нашего, о чем свидетельствуем я и все эти люди, чтобы быть с ней вместе в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и здравии, и клянешься ли ты любить ее и заботиться о ней, пока смерть не разлучит вас?
– Да, – ответил жених.
– Клеманс Андрие, берешь ли ты присутствующего здесь Максимилиана Декарта в мужья перед лицом Господа Бога нашего, о чем свидетельствуем я и все эти люди, чтобы быть с ним вместе в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и здравии, и клянешься ли ты любить его и заботиться о нем, пока смерть не разлучит вас?
Невеста побледнела еще сильнее и что-то прошептала, но даже в первом ряду ее не расслышали.
– Дочь моя, повтори громче.
– Да, – ответила Клеми.
Пастор надел им кольца, соединил их руки и провозгласил: «И что Бог соединил на небе, человек на земле не разрушит. Объявляю вас мужем и женой». Максимилиан и Клеми опустились на колени перед алтарем, Лили заиграла гимн, гости встали и запели. И когда молодые поднялись и все снова стихло, пастор сказал:
– Я поздравляю молодую мадам Декарт и ее супруга Максимилиана, младшего сына моего дорогого друга Жана-Мишеля Декарта, который, если бы смерть не забрала его от нас так рано, мог бы еще стоять на этом самом месте вместо меня... Поздравляю старшую мадам Декарт, которая годами трудилась, боролась и отказывала себе в самом необходимом, чтобы ее сын в один прекрасный день предстал здесь перед нами воспитанным и образованным молодым человеком с женой-красавицей. Поздравляю мсье и мадам Андрие, которые показали себя истинно верующими христианами и поняли, что любовь, которая дарована Богом, выше тех искусственных разделений, которые создаются людьми. Поздравляю всех родных и друзей нашей молодой пары. Да будет вам в радость каждый день, который вы проведете вдвоем в этом мире, и да будет вам в утешение вера в то, что земная разлука не вечна, и вы потом обязательно встретитесь снова в чертогах Отца нашего Небесного.
Пастор вытер глаза платком. Все почтительно помолчали.
– Слушайте же: «...и благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею». А теперь идите и выполняйте его завет! – добавил Шарль Госсен уже обычным, не богослужебным голосом и рассмеялся. Лили снова ударила по клавишам и заиграла что-то светское или почти светское, чтобы все смогли сбросить напряжение и настроиться на свадебный ужин и танцы. Все еще держась за руки, молодые спустились в церковный зал.
Амели в закрытом платье винно-красного бархата, роскошном, хоть и не очень подходящем для такого жаркого дня, обняла сына и милостиво кивнула его жене. Она была недовольна церемонией, но заключительные слова пастора ее растрогали. Шарлотта подошла и поздравила молодых со скучающим видом – свадьба состоялась, никакого скандала не случилось. Мария Андрие в скромном платье в клетку и, единственная из присутствующих дам, в чепце вместо шляпы и без перчаток, заключила в объятия свою дочь, но не решилась даже протянуть руку Максимилиану – как он и пообещал вчера, наедине с Андрие-старшими он не разговаривал. Только Фернан не чувствовал неловкости. Он стоял, прислонившись к колонне, его круглое красное лицо сияло, и всем своим видом он показывал, что он-то тут как раз главнее всех. Если бы он не отдал Клеми, разве состоялось бы все остальное? То-то!
Фредерик занял место в одном из последних рядов и на всем протяжении свадебного обряда ни разу не изменился в лице. Перед началом церемонии, в ожидании невесты Макс успел ему сказать: «Не понимаю, какая муха укусила Клеми! Представляешь, когда сегодня я пришел к ней после конфирмации, чтобы обсудить порядок свадебной церемонии, она сказала, что не знает, хочет ли выйти за меня замуж. Кое-как я ее успокоил, объяснил, что она просто переволновалась. Наверное, обиделась, что я вчера убежал от нее на мальчишник. И мать злится за то, что Клеми после конфирмации не надела крестик, который она ей подарила, отказалась снимать свой. Пастор сказал, что ничего страшного, пусть оставит, это ведь ее единственная память о доме и о родителях. А наша мать как увидела ее с католическим крестиком вместо гугенотского, от бешенства стала одного цвета со своим платьем».
Он молча выслушал жалобы жениха, с безразличным видом встретил появление невесты. Немного удивился, когда пастор после слов: «Пусть тот, кто знает, из-за чего эти двое не могут пожениться, скажет это сейчас или не говорит никогда» всерьез принялся обшаривать близорукими глазами гостей и задержался на его лице – он что же, думал, Фредерик сейчас встанет и расстроит свадьбу своим признанием, что сам влюбился в невесту? Даже если бы это было так – а это вовсе не так, она просто напомнила ему Элизу и он вчера немного поддался меланхолии, – он бы не устроил скандал в церкви. Если он когда-нибудь даст этим людям повод для сплетен и пересудов, то, наверное, вообще никогда больше не вернется в Ла-Рошель.
Максимилиан и Клеми, держась за руки, пошли по ковровой дорожке к выходу из церкви, а присутствующие устремились за ними. Фредерик не стал торопиться. Сейчас церковь опустеет, старшие Андрие и мать с Шарлоттой пойдут вместе с молодыми регистрировать брак в мэрию, а гости разойдутся по домам – переодеваться к ужину и танцам. О нем все забыли, и сейчас он спокойно уйдет домой. Оставит в комнате у Макса чек, который уже выписал сегодня утром, свой свадебный подарок (сумма была почти на пределе его возможностей, но Максимилиан со своей женитьбой и так влез в долги, нельзя ему не помочь), и записку с извинениями. А потом соберет чемодан и уедет шестичасовым поездом. Он обещал Шарлотте, что будет ее кавалером на свадьбе, и она, конечно, теперь обидится, но он как-нибудь объяснит, почему должен уехать, придумает что-нибудь, скажется больным. Он просто не может здесь остаться.
Внезапно уверенный, насмешливый женский голос вывел его из раздумий.
– Бог ты мой! Фредерик Декарт! Самый желанный жених во всей протестантской Ла-Рошели – и сидит здесь в одиночестве?!
Возле его скамьи стояла молодая белокурая женщина, стройная, гибкая, с энергичным лицом.
– Эдит? – проговорил он, вставая. – Эдит Планше?
– Эдит Марсан, – засмеялась она. – Нет-нет, руки пожимай кому-нибудь другому! Красивым женщинам – только поцелуй!
– Припоминаю, мать говорила, что ты вышла замуж.
– А она не говорила, что я уже два года вдова? Или ты не слушал? – Она понизила голос, и ее смех стал невеселым.
– Не помню, – признался он. – Соболезную, Эдит.
– Я уже все свое отплакала, Фредерик. Жизнь продолжается. У меня есть прекрасная дочка, дом в Бордо, и я ни в чем не нуждаюсь. Приехала погостить к родителям и внезапно попала на такое событие – свадьбу у Декартов! Мне кажется, вы все не очень-то стремитесь к браку, или я неправа?
– Кто это «все»? Мы четверо были, а трое и есть – очень разные. Ты идешь на ужин и вечеринку?
– Разумеется, иду, я приглашена. И хочу, чтобы ты меня сопровождал.
– Не могу, Эдит. Я обещал Шарлотте.
– Пффф! Ты что, хочешь, чтобы над твоей сестрой смеялась половина Ла-Рошели, мол, бедняжка в совсем отчаянном положении, только и остается с родным братом танцевать? Не волнуйся, Морис здесь на каникулах. У него тоже нет дамы, так что все складывается чудесно.
У Фредерика разболелась голова, но закончить разговор и уйти он не мог. Эдит беззастенчиво кокетничала с ним, от нее исходила манящая и ласковая сила, которая совсем лишила его способности к сопротивлению. Он изумленно смотрел на нее. Дочь старосты Планше, скромная девочка, которую он помнил очень смутно – она была младше его на пять лет, так что когда он уехал учиться в Париж, ей было всего четырнадцать, и он, разумеется, не обращал на нее внимания, а когда приехал в Ла-Рошель учителем лицея, она была замужем и жила в Бордо, – превратилась в уверенную и привлекательную молодую даму. Было очевидно – Эдит знает, чего хочет, и уверена в том, что все, что захочет, она при помощи всего лишь обольстительной улыбки и дерзкого взгляда получит обязательно.
– Ты не пошел с ними в мэрию? Тогда проводи меня до дома, по дороге еще поболтаем, – не умолкала Эдит. – Что думаешь о невесте? Лицо приятное, а фигурка так себе, с годами может располнеть. И вкуса, конечно, никакого, но это не удивительно, глядя на ее мать. Я бы постеснялась даже горничной отдать то платье, в котором она явилась к дочери на свадьбу. А ее отец! Он что, принял с утра пару стаканов крепкого? Стоял весь красный, как будто его вот-вот разобьет апоплексия, и пошатывался так, что пастору пришлось придерживать его за руку. Хорошо, что они из Ренна, не будут слишком часто попадаться на глаза мадам Декарт.
– Из Нанта. Хватить злословить, Эдит, я этого не люблю. Они очень бедны, и все их качества, которые тебя так забавляют, именно от бедности, а не от чего-то другого. Если не хочешь, чтобы я сейчас с тобой распрощался, сменим тему.
– Ну хорошо, больше не буду! – Она тут же приняла очаровательно-покорный вид. – Расскажи мне, пожалуйста, как живут парижские профессора, что они делают между лекциями в университете. Гуляют по Большим бульварам? Катаются в омнибусах? Ходят в театры? Вечерами сидят со светскими женщинами у «Максима», а потом проводят время с кокотками где-нибудь у Нотр-Дам-де-Лорет? Видишь, я только два раза была в Париже, а знаю все про ваши развлечения.
– Тебя кто-то обманул, – сказал он. – Лично я из всего перечисленного тобой езжу в омнибусах, потому что это удобно, да еще хожу в театры. В последнее время только на премьеры. Хорошо, если раз в месяц удается выбраться.
– Так редко? – прошептала Эдит. – Потому что там скучно одному? Я права?..
– Нет, – ответил он. – Мне одному не скучно. Женщины говорят слишком много вздора, я не хочу тратить на выслушивание этого вздора свое время и забивать им свою голову.
– Раньше ты был вежливее! – улыбнулась она.
Он понимал, что его слова прозвучали недопустимо резко. Любая другая на месте Эдит на него бы обиделась и заставила просить прощения. К тому же от ее слов, тона и от того, что она медленно провела своими пальцами по его руке, он густо покраснел, и это, конечно, не укрылось от ее взгляда. Вот проклятие! Почему он не ушел сразу? Почему не сказал ей, что уезжает? Сейчас уже поздно, она подумает, что он хочет сбежать от нее, и будет права. Святые угодники, что ему еще придется вытерпеть сегодня? Он-то думал, что его ждет заурядный скучноватый вечер, на котором он будет держаться в тени возле своей семьи, станцует пару танцев со своей сестрой, посидит с матерью, выпьет недорогого бордо за счет Макса и незаметно уйдет. А оказывается, на него положила глаз провинциальная соблазнительница, и ему предстоит или играть идиотскую роль Иосифа Прекрасного с женой Потифара, или позволить Эдит добавить себя к списку ее трофеев. Оба варианта Фредерику совершенно не нравились, но как избежать одного или другого, если он пойдет с ней на свадьбу, он не представлял.
– Ну, до скорого, – сказала Эдит, когда они подошли к особняку Планше на улице Бон-Фам.
– Если Шарлотта не захочет танцевать с твоим братом, то у нее первенство.
– Захочет, даже не сомневайся. Любая девушка предпочтет танцевать с чьим угодно братом вместо своего.
Она подставила губы для поцелуя. Он наклонился и почувствовал жар ее тела, который делал невероятно густым и горячим аромат ее духов. И смеялась она так, как не смеялась ни одна знакомая Фредерику женщина. Не без провинциального драматического надлома – он прекрасно слышал в ее смехе эти нотки, – но и с искренней радостью от их встречи, в этом тоже ошибиться было нельзя. В глазах начало темнеть, и он покачал головой, стряхивая морок.
– До вечера, Эдит.
А вслед ему донеслось нежное и властное:
– Не забудь! Ты обещал!
Зал ресторана «У Реколетов» был освещен несколькими десятками свечей. Пришлось не поскупиться на свет, музыку, вино и угощение, потому что гости были в основном богатые и уважаемые люди. Пастор Госсен и его племянница Луиза с мужем, солеторговцем Полем Мартелем. Староста Жослен Планше с женой Мари-Клод, дочерью Эдит и сыном Морисом. Сын графа де Жанетона, самого знатного прихожанина протестантского прихода, с женой, урожденной баронессой де Ламар. Семья судовладельцев Дельма. Господин Прюдом, хоть и не протестант, зато владелец судоверфи и патрон Максимилиана. И другие представители не столь влиятельных, но известных в Ла-Рошели семей, которые пришли засвидетельствовать свое почтение мадам Декарт и ее детям. Как тут не развяжешь кошелек и не достанешь даже отложенное на черный день в надежде, что такие солидные гости отблагодарят за приглашение с приличествующей их статусу щедростью! К тому же хозяин ресторана, мсье Гренель, сделал Максимилиану хорошую скидку, взяв с него обещание, что здесь же он отпразднует и крестины своего первенца, и свадьбу Шарлотты, если сегодня она найдет себе жениха.
Ресторан, названный так в память о старинном религиозном ордене, чей храм был при революции национализирован, а в 1799 году отдан реформатской общине, находился на улице Сен-Мишель, совсем недалеко от церкви, где пастор Госсен три часа назад обвенчал Максимилиана Декарта и Клеми Андрие. Удобнее место выбрать было трудно, почти всем гостям отсюда до их домов – несколько кварталов пешком. Максимилиан устало оглядел столы, уже убранные после основной перемены блюд и накрытые для десерта, кивнул жене Гренеля, которая целый вечер без устали играла на стареньком фортепьяно вальсы, кадрили и полонезы, со вздохом посмотрел на танцующие пары. Шарлотта явно не скучает в обществе Мориса Планше, двадцатидвухлетнего студента Коммерческой школы. Староста Планше церемонно ведет в кадрили Амели Декарт, подвыпивший пастор Госсен пытается кружить оцепенелую от смущения и неловкости Марию Андрие (что она скажет на исповеди своему кюре в Нанте? Она танцевала, и с кем – с протестантским пастором!), а Фернан, который едва держится на ногах, отплясывает с чопорной, расфуфыренной Мари-Клод, женой старосты. Кажется, он вот-вот ее уронит. Всю неделю только и будет разговоров, что об этой свадьбе и о родителях его жены. Хорошо, что он им купил билет до Нанта, и завтра Андрие отсюда уедут. А когда они с Клеми вернутся с острова Ре, у горожан уже найдутся другие темы, о чем сплетничать.
Да вот хотя бы о старшем братце, о Фредерике. Кто бы мог ожидать от этого тихони! Явился на ужин вместе с дочкой Планше, мадам Марсан, красивой молодой вдовой, у которой собственный дом в Бордо и пять тысяч франков годового дохода в личном безусловном пользовании. Все холостые друзья Макса тут же приосанились и стали подкручивать себе усы, даже Моранж был готов забыть о своей подруге, которой пришлось остаться в отеле – в церкви на нее лишь косились, но здесь ее присутствия, разумеется, никто бы не потерпел... Все бесполезно, не эти юнцы были нужны Эдит Марсан, которая в мечтах уже видела себя в Париже, светской дамой, хозяйкой салона, женой профессора. Весь вечер эти двое не отходили друг от друга, смеялись, переглядывались, танцевали все танцы подряд, хотя Фред всегда уверял, что не любит и почти не умеет танцевать. Если это называется «не любит» и «не умеет», то он, Максимилиан – индийский раджа. Ради приличия они совсем чуть-чуть потанцевали с кем-то другим. Эдит – с господином Прюдомом и графом де Жанетоном, а Фредерик – с Лили Понсак, и потом еще посидел с не умеющей танцевать Клеми, пока Максимилиан прошелся в кадрили с мадам Прюдом, супругой своего начальника.
И лучше бы Фред этого не делал, потому что Клеми, которой сегодня и так нездоровится (вчера она после ужина захотела пойти в церковь, допоздна разговаривала с пастором и домой вернулась поздно, когда уже похолодало и на улице поднялся ветер), после разговора с ним совсем раскисла. «Макс, – попросила она, – давай уйдем отсюда». – «Неужели Фред тебя обидел?» – не поверил Максимилиан. «Нет, что ты! Конечно, нет! Просто я очень устала. Уйдем, пожалуйста!»
Разве не этого он хочет сильнее всего? Их уже ждет номер для новобрачных в отеле «Корона Людовика». И Клеми, которая утром не сказала ему и десятка слов и даже на венчании была как чужая, теперь сама прижимается щекой к его щеке и шепчет: «Пойдем!» Но здесь он хозяин и сначала должен убедиться, что оставляет все в порядке. Кадриль закончилась. Папаша Андрие не без труда, но довел жену старосты до ее стула. Пастор Госсен тоже не дал мамаше Андрие свалиться в обморок. Мать сидит прямая как палка, ничего не пьет и не ест. Шарлотта обмахивается веером и хихикает над глупыми шутками Мориса. Фреда нигде не видно. Как и Эдит. Наплевать на них, они люди взрослые. Пусть хоть о помолвке сегодня в конце вечера объявляют, ему-то что.
Максимилиан попросил наполнить бокалы и провозгласил здравицу в честь гостей. В ответ послышались хлопки, поздравления и шутки, от которых Клеми порозовела. Они торопливо выпили и затворили за собой двери. Следом за ними по домам потянутся самые старшие, а молодые, которые останутся до глубокой ночи, забудут о поводе сборища уже через пять минут.
– Дорогая... – пробормотал Макс на лестнице. Какой-то идиот погасил свет, но так даже лучше. По старой привычке он все еще целомудренно коснулся губ своей юной жены, и она внезапно ответила на поцелуй. Но тут же зашептала:
– Пожалуйста, не здесь... А вдруг нас кто-нибудь увидит?
– Ну и что? Ты моя жена, и у меня в кармане лежит брачное свидетельство. Никакая полиция нравов не придерется. А впрочем, ты права. В «Короне Людовика» нам будет гораздо удобнее...
В нескольких шагах от них, в темной нише на лестничной площадке, за плюшевой портьерой стояли Фредерик и Эдит. Его темный вечерний костюм и ее платье из лилового бархата и темная шляпка делали их в сумерках даже друг для друга почти невидимыми.
Фредерик не мог гордиться тем, как он вел себя в этот вечер. Очевидно, сам того не желая, он подал Эдит Марсан какие-то надежды, и теперь не знал, как отыграть назад. Он развлекал ее историями из университетской жизни и научными курьезами, рассказывал о театральных премьерах и о концертах, танцевал с ней, подливал ей вино и лимонад, а она от каждого знака внимания – даже не внимания, а простой вежливости – приходила в какое-то непонятное возбуждение. Он сказал, что они не могут танцевать весь вечер только друг с другом, о них начнут болтать. Она рассмеялась бездумным смехом: «Пусть болтают!» Но все-таки согласилась, чтобы на два танца он уступил ее другим кавалерам и сам пригласил другую даму. Лили Кавалье-Понсак, его старинный добрый друг, приняла приглашение, но во время танца участливо посмотрела на него и сказала: «Фред, по-моему, тебе нужно выпить стакан теплого молока, и в постельку. Нет, я не о том, что ты, наверное, подумал. В прямом смысле – в кровать, под теплое одеяло, и спать, спать, спать. На тебе сегодня лица нет». А Клеми... Когда он подсел к ней, она не решилась даже посмотреть ему в глаза. Сидела и молчала, а в конце шепнула: «Идите, вас уже заждались». Он сказал: «Простите, что я вас не поздравил сразу после церемонии». – «Я знаю, вам было некогда, вы встретили старую знакомую». Слухи в этом городе разносятся со скоростью эпидемии! Он добавил то, что прозвучало совсем уже глупо: «Завтра я уеду очень рано, мы с вами уже не встретимся. Поэтому позвольте сейчас пожелать вам счастья, Клеми». Она покачала головой и ничего не сказала.
Он вернулся к Эдит. Пока пробирался к ней, мать поймала его за руку, отвела в сторону и тоже сказала про собственный дом в Бордо и пять тысяч годового дохода. К тому же мадам Марсан всего двадцать восемь лет и она очень недурна. «Я вижу, вы подружились, – сказала мать. Он еще ни разу не видел, чтобы она так сияла. – Не мне давать советы моим взрослым сыновьям, но я бы на твоем месте пригласила ее завтра в кафе «Паскаль» на чашку кофе». А потом Амели добавила такое, что Фредерик заподозрил свою мать, свирепую трезвенницу, в том, что она перебрала наливки: «И, кстати, не планируешь ли ты позвать ее к себе в Фонтенбло?».
– Здесь очень душно, я хочу выйти на воздух, – сказала Эдит. Он вывел ее на лестницу. Но она не пошла вниз, а неожиданно скользнула в темную нишу за портьеру и потянула его за собой. – Постоим здесь. У меня кружится голова. Что бы ты обо мне ни думал, я не привыкла к таким вечеринкам. В Бордо у меня очень тихая жизнь, почти такая же затворническая, как у тебя в Париже. Тссс, кто это?..
Мимо них прошли в обнимку Макс и Клеми. До них долетел шепот новобрачной: «Пожалуйста, не здесь...» Когда внизу хлопнула дверь, Эдит усмехнулась.
– Ты не завидуешь брату? – спросила она.
Фредерик молчал.
Она взяла его руку и положила к себе на грудь. Ее глаза блестели.
– Не бойся меня, – прошептала она.
Он молчал и не шевелился.
– Ты же не будешь отрицать, я красивая, – продолжала Эдит. – К тому же не бедна, и у меня есть характер. Такие женщины всегда пользуются вниманием мужчин, и выбор у меня есть, можешь мне поверить. Я бросилась к тебе не от отчаяния.
– Я знаю, – сказал он.
– Ты мне с детства нравился, еще когда был лицеистом, – улыбнулась она. – Не поверишь, я просила маму по субботам погулять со мной по улице Августинцев, чтобы хотя бы пару раз пройти мимо книжной лавки нашего будущего пастора Госсена и увидеть, как ты там сидишь, склонившись над каким-нибудь толстым томом, не замечая никого вокруг. В то время я бы не решилась тебе признаться. Ты бы не принял всерьез девочку в смешных коротких платьях. А сегодня я увидела тебя и поняла, что ты совершенно не изменился. В тебе все та же чистота. Я была такая же, как ты, но за восемь лет своей взрослой жизни все это растеряла. Ты даже не представляешь, кто за мной увивается, чего мне стоит держать на расстоянии всех желающих взять на себя управление капиталом и домом прекрасной беспомощной молодой вдовы, и никого из них не сделать врагом, потому что стоит пойти сплетням – я пропала. Бордо – почти такая же деревня, как Ла-Рошель. Все, все, с кем я росла и кого помнила невинными детьми, теперь ловчат, лгут, лицемерят. Только к тебе грязь не пристает. Почему?
– Ты слишком хорошо обо мне думаешь, Эдит, – возразил Фредерик.
– Нет... Не спорь, мне виднее... Скажи, ты успел узнать женщин?
– У меня невеликий опыт, – осторожно сказал он, – но все-таки его чуть больше, чем полное отсутствие.
Несколько минут они стояли молча. Фредерик чувствовал, что Эдит собирается с духом. На всякий случай он сделал шаг в сторону.
– Фредерик, давай я не буду ходить вокруг да около и скажу как есть? – наконец решилась она. – Мы с тобой могли бы помочь друг другу. Ты можешь избавить меня от всей этой толпы кровососов, которая вьется вокруг меня и моего состояния, а я... Наверное, сегодня я показалась тебе недалекой и развязной. Честное слово, я не такая. Провинциальная кокетка – это только маска, которую я вынуждена носить. На самом деле я настоящая жена-мироносица, верная и преданная, только не всякому мужчине стану «служить имением своим». А вот тебе могла бы, но ты вряд ли согласишься...
– Задача на логику, – сказал Фредерик. – Вроде школьного софизма «Один лакедемонянин сказал: все лакедемоняне лживы». Тот, кто согласится, чтобы ты служила ему имением своим, будет недостоин. Прости, Эдит.
– Я напрасно разоткровенничалась, да? В этом смысле ты такой же, как все мужчины. Даже самые лучшие из вас не выносят прямых и откровенных женщин, всем нужны нежные, беспомощные и лживые дурочки...
– Зачем ты так? Я сказал «прости», потому что не могу тебе помочь, брак по расчету – это не для меня. Но я бесконечно благодарен тебе за доверие.
– И это все, что ты можешь сказать?
– Нет, не все, Эдит. Ты замечательная женщина.
– И заслуживаю самого лучшего? – усмехнулась она.
– Да.
– Но только не с тобой?
Он хотел ее поцеловать, попрощаться и уйти, прекратить этот тягостный разговор. Но коснулся ее губ и опять почувствовал, как она вся горит. Этот жар вместе с ароматом пачули, который шел от ее одежды, ударили ему в голову. Усталость, нервное возбуждение, недовольство собой сделали его уязвимым, все, что он так долго сдерживал, взяло верх, и он обнял ее уже по-настоящему, прижался к ее губам, осыпал поцелуями ее шею. Руки Эдит пробрались под его фрак, гладили его, ласкали, сквозь сорочку его пронизывало ее электричество. Пальцы Фредерика пробежали по ряду мелких обтянутых бархатом пуговиц, и с плеч молодой женщины заскользило платье. Не соображая, что он делает, он дернул шнуровку ее корсета. Но тут на верхней площадке скрипнула дверь, и господин Планше крикнул в темноту:
– Эдит! Мы с матерью уже уходим. Где ты?
Она отстранила его, застегнула платье, пригладила волосы и шепнула:
– Мне надо идти. Я уложу Коринну, это моя дочка, и дождусь Мориса. А ты приходи через пару часов, когда весь дом уснет беспробудным сном. Моя комната во флигеле, калитку оставлю незапертой. Нам никто не помешает. Я буду тебя ждать хоть до самого утра. Мне больше ничего не надо, только пообещай, что придешь. Правда придешь? Скажи, что придешь!
Она говорила хриплым шепотом, ее зрачки были расширены, будто в них закапали белладонну.
– Я постараюсь вовремя сбежать отсюда, Эдит, – тихо сказал он.
Фредерик выждал благоразумный промежуток времени после ухода Эдит и ее родителей, и вернулся в зал ресторана. «Где ты был?» – накинулась на него Амели. «Ходил к морю», – ответил он как можно беспечнее. «С мадам Марсан?» – «Нет, она захотела посидеть во внутреннем дворе, и когда я вернулся, ее там уже не было». – «Значит, ушла с родителями. Посмотри на нашего нового родственника! – Амели с отвращением махнула рукой на уснувшего на диване Фернана Андрие. – Что теперь с ним делать? Не оставлять же его здесь! И пастор еле стоит на ногах. Что ни свадьба, он каждый раз обязательно вспоминает мадам Госсен и напивается почти до потери сознания».
Морис Планше ушел провожать домой Шарлотту, Моранж убежал в «Корону Людовика» к своей покинутой подруге. К счастью, в зале оставались еще два друга Макса, Жубер и Лестафье. Фредерик не без усилий, с помощью холодной воды растолкал Фернана и попросил этих двух рослых и крепких молодых людей проводить его до отеля «Генрих IV». Бедная Мария шла за ними, умирая от стыда. Она даже не попрощалась с Амели и Фредериком, и мыслями была только в завтрашнем утре, когда они наконец-то уедут из этого города.
Пастора Госсена Фредерик взял на себя. Его племянница с мужем давно уехали. Пастор жил далеко, но прогуляться было полезно. Фредерик закинул его руку к себе на плечи, приобнял его за талию и оценил скорость передвижения со своей ношей – не очень быстро, но за два часа, как он и условился с Эдит, как раз справится.
На свежем воздухе пастор пришел в себя, и вскоре он уже не висел безжизненным кулем, а шел своими ногами, приходилось его только поддерживать.
– Какая хорошая девушка, правда? – пробормотал он. – Красивая и добрая. Проста, но не глупа. Чудо что за девушка. Повезло Максимилиану.
– Да, повезло.
– А все же тебе она подошла бы лучше, чем Максу.
– Почему вы так решили? – от неожиданности он даже остановился.
– Очень уж она восприимчивая, все ей интересно. Ей нужен муж-учитель, муж – старший друг. Макс ее скоро забросит, он ведь женился не для того, чтобы с ней разговаривать... Ты не спрашивал, нет ли у нее старшей сестры?
– Нет, она единственная дочь у родителей.
– Жаль... Я совсем пьян, не слушай меня, Фредерик. И постарайся завтра забыть, что видел меня в таком состоянии.
– Все в порядке, господин пастор.
Они шли по набережной Дюперре. Шарль Госсен вскинул глаза на часы.
– Брак давно свершился, – пробормотал он. – Теперь будем ждать наследников.
Фредерик промолчал.
– Не огорчайся, мой мальчик, – неожиданно похлопал его по плечу Госсен. – Судьба непостижима. Ее потери и награды невозможно предугадать. И всем нам остается только одно – делать то, что у каждого из нас лучше всего получается.
– Я так и живу, господин пастор.
– И я тоже. Но я умею только читать книги, смотреть на людей и думать про них разные глупости. Так и думаю целыми днями о разном. Мыслю, следовательно, существую, – верно, мсье Декарт? Иногда я просто не понимаю – зачем? Перестал бы думать, перестал бы и существовать, и давно лежал бы в могиле, счастливый, рядом с моей Огюстиной.
– Знаю, господин пастор.
– Нет, не знаешь, – покачал головой священник. – Ты пока живешь как будто во сне. Словно до сих пор не стал еще вполне взрослым, хотя давно разменял четвертый десяток. Твои лекции – это очень важно, твои книги – я все их читал. Но в них только рассудок, я не нахожу там твоего сердца. Знаю, когда-нибудь ты станешь собой, но для этого тебе еще придется многое испытать. Я дам совет, хоть ты его не просил. Не беги от жизни, не пытайся спрятаться. Великое счастье и великое горе, а не ровная жизнь без страстей – вот зачем мы живем. Ты рискуешь ничего не понять о себе самом, если страсти скользят мимо или задевают тебя по касательной. Людьми нас делают грех и раскаяние, а вовсе не добродетель.
– Почему вы считаете, что я живу ровной и безмятежной жизнью? Разве вы забыли? Мюриэль... Потом отец...
– Да, да... Я помню. Но это только одна сторона...
На пороге своего дома пастор обнял Фредерика.
– Мне кажется, теперь ты долго не появишься в Ла-Рошели... Иди, мой мальчик, своим путем и не слушай никого, особенно меня. Забудь. Все равно Бог устроит все так, как для тебя лучше.
«Разве Бог устроил для вас лучше, господин пастор, когда отнял у вас любимую жену?» – хотел спросить Фредерик, но промолчал. Два часа были на исходе. Он повернул назад и пошел на улицу Бон-Фам, где жил староста Планше. Усмехнулся: улица Добрых Женщин – воистину, лучше не придумаешь для его сегодняшнего приключения.
Однако по мере того, как расстояние между ним и домом Эдит Марсан сокращалось, его решимость слабела. Дело было не в его трусости. Точнее, в ней, конечно, но не в нынешней трусости, а в той, которую он проявил вчера. Легко было посмеяться над собой из-за внезапного порыва сделать предложение едва знакомой девушке. Однако чем больше времени они проводили вместе, тем больше крепла между ними странная связь, тем приятнее ему было в ее обществе, тем сильнее хотелось оберегать это юное создание. Вчера еще не поздно было все изменить. Фредерик видел в ее глазах ту отвагу, которой не хватило ему самому. Он мог бы признаться полушутя-полусерьезно, не теряя лица: «Если бы я мог, я бы сам на вас женился», и в худшем случае она бы смущенно улыбнулась и сказала, что ей лестно, но он опоздал. А в лучшем случае через много лет он рассказывал бы внукам, как похитил их бабушку прямо из-под венца... «Тебе самому-то не смешно, Декарт?» Даже думать о таком неловко. Жовиальный патриарх, отец семейства – это не его судьба. А где она, в чем она? Его путь сейчас освещали только крупные августовские звезды да портовые огни, и этот путь вел его не в спальню Эдит Марсан, а куда-то совсем в другие дали... Фредерик будто бы со стороны увидел себя перед калиткой дома Планше. Нажал – она поддалась. Он знал, что Эдит в пеньюаре стоит сейчас у окна и смотрит на эту дверь, ждет, не придет ли она в движение. Он в страхе захлопнул калитку и пошел, потом побежал прочь от этого дома. Через час он, конечно, пожалеет, но в эту минуту выбора у него не было.
Он шел, не разбирая дороги, на запад от жилых кварталов Ла-Рошели, и осознал, что происходит, только когда увидел на воде силуэты рыбацких лодок. Спустился к причалу. У самой воды в старом матросском бушлате сидел на корточках и курил тот человек, которого только и осталось повидать Фредерику, прежде чем он уедет из города.
Алонсо не пошевелился от звука шагов. У него с детства была такая привычка – задумавшись, полностью уходить в себя. Фредерик поднял гальку и швырнул в воду рядом с ним. Друг детства рывком поднялся на ноги.
– Федерико!
– А ты думал, королева Испании Изабелла Вторая? О чем это ты тут размышляешь среди ночи, почему не идешь домой?
– Я бы тоже хотел знать, почему ты бродишь ночью по сомнительным кварталам.
– Так... Не спится...
– Брат женился?
– Да. Неужели он не пригласил тебя на свадьбу?
– Пригласил, конечно. Я не пошел. Зачем я там? Простой механик, католик... У жены нет ни одного нарядного платья. И дети опять болеют. Сам понимаешь, не до веселья. Вот, нанялся лодки сторожить.
– Прилив нынче какой высокий...
– Угу. Одна лодка отвязалась, еле поймал. Чуть самого не унесло.
– Тебе помочь?
– Ты что, в этом полезешь в воду? – Алонсо недоверчиво посмотрел на фрак своего друга-профессора.
– Почему в этом? Если надо, сниму и полезу.
– Не надо, теперь уже до утра ничего не случится. Я проверил все узлы. Ну, раз пришел, давай рассказывай, почему не спишь.
– Запутался немного.
– В женщинах? – у Алонсо даже губы сморщились от смеха, настолько фантастическим было это предположение. Но Фредерик молча кивнул.
– А! Это пройдет. Я думал, ты про новую книгу. Когда о Великом императоре напишешь? То у тебя Реформация, то Генрих Четвертый, Фронда, еще какие-то молью поеденные дела...
– Похоже, если судить по моим знакомым здесь и в Париже, единственный искренний бонапартист в империи Луи Наполеона Бонапарта – это ты, – рассмеялся Фредерик. – «Старый порядок и новое время» – так я назову новую книгу. Будет там и о твоем императоре...
– Ты только поосторожнее. Я читал в «Ла Круа», церковь требует чисток преподавательского состава. Слишком-де много республиканцев и антиклерикалов пролезли в школы и университеты и за государственный счет растят врагов империи.
– Свои взгляды я и так не очень-то скрываю, и доносят на меня регулярно, но пока спасают мои «молью поеденные дела». Никому не приходит в голову искать крамолу в исследованиях истории Реформации. Чем ближе к нашему времени, тем будет сложнее. Ну, пусть. Уволят из Коллежа – стану человеком свободной профессии. Долго это не должно продлиться. Еще одна война, причем не в Мексике, а в Европе – и все рухнет как карточный домик…
– Какая война? С Австрией?
– С Пруссией, разумеется.
Алонсо присвистнул.
– Ты знаешь что-то такое, чего больше не знает никто?
– Я знаю, что эта война нужна Бисмарку, а раз так, он ее добьется. Устроит какую-нибудь провокацию на границе, и стоит нам шаг сделать на германскую территорию, пруссаки оккупируют Эльзас.
– Что ты тогда станешь делать?
– А у меня будет выбор?..
Они замолчали и долго сидели у самой воды в полной тишине, пока небо на востоке не начало светлеть. Это тоже была привычка, пронесенная со времен их детской дружбы – они умели вместе молчать и думать каждый о своем, не делая попыток разорвать уютную тишину вымученными, неловкими словами.
Когда подул свежий утренний ветер и Фонарная башня из серой стала нежно-розовой, Фредерик протянул руку Алонсо.
– Ну, мне пора.
– Сдается мне, этой ночью ты свалял большого дурака, – глаза друга насмешливо блеснули.
– Переживу. Скажи, я могу для тебя что-то сделать?
– Оставь мне свои сигареты. И... когда-нибудь возвращайся. Мне не хватает того, с кем можно целую ночь сидеть рядом и молчать.
День снова обещал быть безоблачным и жарким и, наверное, утомительным, но после бессонной ночи Фредерик чувствовал себя довольно бодро. По крайней мере, у него хватит сил дождаться поезда, приехать в Париж, собрать все необходимое для отпуска в Фонтенбло и не думать больше о том, что он оставил в Ла-Рошели. Это были только три нелепых дня, выбившиеся из его обычного распорядка. Их нужно перевернуть, как прочитанную страницу, и дать жизни дальше течь плавно и ровно, так, как он привык. Пастор что-то говорил ночью, еле ворочая языком, о страстях и о том, что только они делают человека человеком. Глупости, и преподобный Госсен сам понимал, что это глупости, сам просил забыть этот разговор. «Я последую другому его совету, – решил Фредерик, – буду делать то, что у меня лучше всего получается».
Он шел из порта домой за своими вещами сначала по западным кварталам Ла-Рошели, застроенным старыми деревянными домами, потом по нарядной Дворцовой улице и под аркадами улицы Шодрие мимо собора святого Людовика, потом по неширокой, но старинной и уютной Гаргуло и по своей родной улице Вильнев. Их тротуары успеют забыть звук его шагов, потому что пройдет много времени, пока он вернется. На Рождество. Или на Пасху. Фредерик увидел в конце улицы мужчину и женщину, которые шли и держались за руки, твердо и уверенно, как хозяева этого нового дня, ступая по земле. Он ускорил шаг, ему показалось, что это Макс и Клеми. Нет, к счастью, обознался… Может быть, эта череда нелепостей уже заронила в его всегда таком ясном, упорядоченном уме первое семя тягостного сомнения, беспокойства, тоски по какой-то другой жизни? Пожалуй, и на Пасху он сюда не приедет. Закончит свой «Старый порядок» – и нужно просить длительную командировку в Берлин. Там в ближайшие годы будет происходить самое интересное.
Декабрь 2018 г.