за пределом совершенства

   
                или вторая часть романа о сегодняшней (вчерашней или
          завтрашней) мировой катастрофе

        Что за пределом совершенства? Бог
        Или уже не Бог? И чьи черты,
        Вернувшись вместе из глубокой смерти,
        Сестрицы сна, займут мои листы?

                Niko Bizin

    И опять прозвучало вечное:
    -  Диоклетиан! Ты зануда!
    Я (иногда) действительно Диоклетиан. И я (всегда) действительно зануда. Я дотошен и буквален, логичен и последователен. Даже в невидимом и иррациональном я более чем реалист. Даже в том небывалом и неопределяемом, которому должно быть (или не быть), предстоит настать (или не настать), я полагаюсь лишь на реальный мистический опыт всего человечества (никого не спасающий от одиночества).
    Так что неоспоримо правильно (и сейчас, и когда-нибудь потом - правильно) прозвучало непоправимо вечное:
    -  Диоклетиан! Ты зануда!
    -  Да! - мгновенно ответил я моей (или - когда-то моей) женщине. Причём ответил именно мгновенно: В тот единственный миг (или - мгновение, кто разберёт половую, принадлежность времени?), который мне приходилось уже не один раз пережить. Причём делать и совершать это переживание (пережёвывание) намеренно многожды и почти невыносимо (не по своей воле) болезненно.
    Иначе мне (да и никому из бывших смертных) не ощутить тонкой грани меж смертью и бессмертием (своими собственными, естественно). Иначе это моё мгновение (ежели его не огранить, не ввести в пределы сознания) никак не могло бы оказаться «единственной» точкой отсчёта (и'наче, бессчётной тоской пересчёта) любых версификаций миропорядка. Никак не смогло бы (а ведь было должно) предстать чем-то определённым в своей неопределённости и неизменным в своей изменчивости.
    Потому миг этот (о)казался мне (для меня) уникальным, именно что не (совсем) моим. Настолько, что я мог бы (из него, из этого мгновения) попытаться разглядеть всю виртуальность миропорядка, полагая его (весь этот многократно-единственный миг) удобным началом координат для изложения моей всемирной (и всемерной, и безмерной) истории. Но отвлечёмся (на время) от утешения философией, в ожидании собственной казни изложенного ещё (в моё время) не рождённым римлянином Боэцием; вспомним о (прошлой и будущей) поэзии, прозрения которой стоит выслушать:
    -  Не начинайте с начала! Иначе начала качнутся, - возмог (бы) сказать мне некий (так же) ещё не рождённый человек из невообразимого будущего, (там, в этом своём запредельном будущем, переживший два или три возвращения из клинических смертей; согласитесь, многократность «будущего» воскрешения из мертвых очень актуальна: Очевидный  противовес плохо понятому монотеизму); так же согласитесь, что человек этот (не бог вовсе) опирался на личный опыт, раскачивая своё собственное «начало»:
    -  Не начинайте с начала! Иначе миры покачнутся! Уже не качелями детскими и не игрушечным штормом. Но тебе станет просторно, - так что именно этот «многократно воскресший» простой человек объяснил бы мне (богу), что каждый (мой) миг - это не только (моя) бесконечная мгновенность! Это ещё и бесконечная мгновенность каждого (мгновенного) мира, в котором какой-нибудь (пусть и официальный, то есть всего лишь административно утверждённый) «бог» принимает решение версифицировать его (этот миропорядок) «под себя», под свои «начала».
    Принимает, да! Поскольку не может не принять (то есть, сказать своё «нет»). И получит (в результате) «не совсем своё». Просто потому, что не может не получить. Ибо приложит «свою» стихийность к «чужой» ему иррациональности (и является ли для змеи хвост настолько «своим», что она обречена в него вцепляться, как уже не совсем «своё»)? Уф-ф!
    Даже мне, богу, здесь проще всего хоть с чего-то начать!
    Потому: Не начните с начала; но! Ведь всё равно (именно с него) вы начнёте. И вот тогда-то (нигде и никогда) не останется для вас мертвящей заданности, и (везде и всегда) наступит невыносимо живая виртуальность, ваше гордое и горестное бессмертие.
    Потому оно горькое: Всё станет «никогда совсем» и «всегда не совсем».
    Потому оно гордое: Вы хотите реально прожить многократную жизнь и (обязательно - после каждой жизни) виртуально умирать? Тогда (никогда) не начинайте с одного начала! Тем более что этот будущий (то есть сейчас даже ещё не рождённый) дважды или трижды воскресший (помянутый мной, богом) человек - ещё и версификатор, и сочинитель («человек, называющий всё по имени, отнимающий аромат у живого цветка.» А. Блок).
    То есть: Человек этот стихотворец. То есть: К Стихиям некое ирреальное отношение имеющий. «Сё человек», потому я бы (в моём прошлом) обязательно его (в его будущем) выслушал.
    Хотя, казалось бы, увы мне! Поскольку я (уже) родился, а он (ещё) зарождается. И ещё увы мне! Поскольку мой мир (уже) сотворён, а его мир (ещё) сотворяем или даже со-тварен; выход для меня в понимании, что мир всемерен. В понимании, что мне (как и многим до меня и многим после) к этим началам обращаться (отчасти) приходится.
    Так что и мне с самого начала (и - действительно) стало просторно. Ведь чем дольше живу в этом (своём) теле, тем всё больше оно разрушает себя (открывая мне доступ за пределы себя). Затем, чтобы наивозможно пристрастно и многократно рассмотреть (каждую часть) невидимого и неделимого (мира). Дабы принять взвешенное решение о невесомом и нерешаемом.
    Ибо: Иначе возможет начать быть то мироздание, в котором не только мне не будет места, но и вообще никакому миру; то есть никакого во мне не будет места никакому со мной примирению.
    Не мало (но и не много, а лишь наивозможное) предстоит мне решить: Каким отныне быть (и каким отныне не быть) моему прошлому, моему настоящему и моему (всегда лишь возможному) будущему мировосприятию. Ибо именно в тот помянутый мною миг я (почти всегда бог, а тогда ещё и император) решил противостоять галиеянину на его же основании: В буквальном исполнении Его заповедей!
    Потому что «Единому Богу всё равно, поэт ты или дворник (или сенатом признанный бог, или ещё просто император, или всё ещё искренний раб); Ему важно исполнение тобой Его заповедей» (цитата приблизительная, по памяти, принадлежит некоему Фазилю Искандеру, человеку, так же в моё время ещё не рождённому).
    Я действительно зануда. Я учитываю даже то, чему ещё только предстоит (обязательно) быть или (не обязательно) не быть. Но что такое я (аз есмь)? Что ж, займемся тем же, чем заняты все ученики галиеянина: Ежедневным самовоссозданием (самоопределением) в опыте несгибаемой веры. Которая (сказано Его учеником) есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом.
    Итак, я верю, что: Аз есмь бог (административно утверждённый); кроме того (благодаря несомненной мощи Pax Romana) аз есмь логически воплощённая Стихия, и обладаю всеми её экзистенциальными качествами.
    Аз есмь бог, и у меня есть у меня есть не возможность версификации окружающего вещественного мира, но и чувственное восприятие мира невидимого (откуда и приходят ответы на всё); я и мои возможности: Мы друг у друга есть! Отсюда моя претензия на самость. Которая не исключает некоторой соборности, как самовоссоздания уже не личного, а совместного со всеми (кстати, о храмах рукотворных и о храмах тела).
    Когда в будущем (я уже умру и не смогу вмешаться напрямую) Юлиан Отступник ещё только задумается восстановить в Иерусалиме Храм иудеев (и'наче, храм Соломона), я не буду с ним солидарен. И не потому, что разрушение Храма - бессмысленное действие; но и не потому, что и восстановление этого Храма - бессмысленное действие! А потому лишь, что не хочу умножать сущности.
    Наличие Храма символически сконцентрирует врагов галилиянена вокруг некоего (словно бы персонифицированного) строения, тогда как противостояние происходит везде и всегда: Один Храм означает множество Храмов! В каждом моём мире свой Храм. Казалось бы, хорошо фарисеям, моим невольным (ибо: Тихо и люто ненавидящим меня) союзникам: Каждый мир моих версификаций может стать их заповедным (им отданным) миром.
    Но увы и фарисеям! Не только их силу умножила бы задуманная Отступником реставрация. На самом деле (думаю) и галиеяне бы не возражали (даже не от своего всепобеждающего смирения).
    Ведь в каждом из Храмов стало бы возможным своё Сретение.

    «Когда она в церковь впервые внесла
    Дитя, находились внутри из числа
    людей, находившихся там постоянно,
    Святой Симеон и пророчица Анна.

    И старец воспринял Младенца из рук
    Марии; и три человека вокруг
    Младенца стояли, как зыбкая рама,
    в то утро, затеряны в сумраке храма.

    Тот храм обступал их, как замерший лес.
    От взглядов людей и от взора небес
    вершины скрывали, сумев распластаться,
    в то утро Марию, пророчицу, старца.

    И только на темя случайным лучом
    свет падал Младенцу; но Он ни о чем
    не ведал еще и посапывал сонно,
    покоясь на крепких руках Симеона.» - (автор текста Иосиф Бродский - тоже ещё не рождённый и в разрушенный Храм не внесённый поэт); вот, собственно, пример, как единым Словом созидаются миры. И как из мира в мир уходят:

    «А было поведано старцу сему
    о том, что увидит он смертную тьму
    не прежде, чем Сына увидит Господня.
    Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,

    реченное некогда слово храня,
    Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
    затем что глаза мои видели это
    Дитя: он - твое продолженье и света

    источник для идолов чтящих племен,
    и слава Израиля в нем».- Симеон
    умолкнул. Их всех тишина обступила.
    Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

    кружилось какое-то время спустя
    над их головами, слегка шелестя
    под сводами храма, как некая птица,
    что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

    И странно им было. Была тишина
    не менее странной, чем речь. Смущена,
    Мария молчала. «Слова-то какие…»
    И старец сказал, повернувшись к Марии:

    «В Лежащем сейчас на раменах твоих
    паденье одних, возвышенье других,
    предмет пререканий и повод к раздорам.
    И тем же оружьем, Мария, которым

    терзаема плоть Его будет, Твоя
    душа будет ранена. Рана сия
    даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
    в сердцах человеков, как некое око».

    Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
    Мария, сутулясь, и тяжестью лет
    согбенная Анна безмолвно глядели.
    Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле

    для двух этих женщин под сенью колонн.
    Почти подгоняем их взглядами, он
    шагал по застывшему храму пустому
    к белевшему смутно дверному проему.

    И поступь была стариковски тверда. 
    Лишь голос пророчицы сзади когда
    раздался, он шаг придержал свой немного:
    но там не его окликали, а Бога

    пророчица славить уже начала.
    И дверь приближалась. Одежд и чела
    уж ветер коснулся, и в уши упрямо
    врывался шум жизни за стенами храма.

    Он шел умирать. И не в уличный гул
    он, дверь отворивши руками, шагнул,
    но в глухонемые владения смерти.
    Он шел по пространству, лишенному тверди,

    он слышал, что время утратило звук.
    И образ Младенца с сияньем вокруг
    пушистого темени смертной тропою
    душа Симеона несла пред собою,

    как некий светильник, в ту черную тьму,
    в которой дотоле еще никому
    дорогу себе озарять не случалось.
    Светильник светил, и тропа расширялась.» - я потому столь подробно остановился на этом действительно незаурядном и мне симпатичном тексте (хотя почитатель Гомера и Гесиода, Катулла и Вергилия мог бы многое мне высказать за это признание), что сам факт такого человеческого умирания есть торжество жизни во галилеянине.
    А мне надобно, чтобы и моё (в этом моём дворце) умирание тоже оказалось сродни предпосылке христианского воскресения (со всеми их атрибутами: Сошествием в шеол и освобождением оттуда тех же Гомера и Гесиода, и многих прочих).
    Так что и моё неодобрение того восстановления Храма - одна из (возможных) причин, почему реставрация язычества так и «не успела полностью состояться»; получается, кроме молитвы Василия Великого о смерти Отступника, причина его столь своевременной гибели ещё и в наших с ним разночтениях того, что есть должное.
    Конечно, я (как прошлый император и бог) понимаю и даже разделяю его (будущего императора и бога) очевидный замысел: Выпустить на волю самых лютых (помимо самого лукавого) врагов галилеянина! Тех, кого торжество галиеянина столь же лишает единоличной бытийности и смысла, как и меня. Дать им такую же свободу, как и прочим течениям моего невидимого мира (казалось бы, менее лютых к галилеянину). Собрать все Стихии, дабы их персонифицировать.
    Сказать им: Вы можете всё, кроме того, что ущемит возможности остальных.
    И совершить «не совсем своё всё» - при сугубом исполнении Его заповедей! Пусть языческом их исполнении, но достойном и последовательном. И не только заповедей, но и самой Его жизни и самой Его смерти.
    Ибо: «Для меня жизнь - Христос, и смерть - приобретение. Павел, урождённый Саул; Савл; Шауль; ивр. ;;;;;;;, - пер. «выпрошенный», «вымоленный» иудейский «апостол язычников»; не входит в число двенадцати апостолов и семидесяти апостолов»
    Потому я опять вспомнил, откуда (и когда) я воспоминаю о будущем. Ведь хотя меня всё ещё зовут Диоклетиан и зануда, но я уже отрекся от высшей власти в моей империи. И с чего меня теперь должны волновать эти два взаимоисключающих друг друга экзистанса, коли я (после двадцати лет пребывания на вершине власти) захотел перестать быть богом?
    И я ответил себе на этот вопрос! Но (быть того не может, но…) лучше бы я этого не делал.
    -  Как там моя капуста? - спросил я у раба.
    Я находился (интересно, кем? Кто именно меня искал?) в своём дворце. Как я и обещал перед восшествием на трон, после двадцати лет правления я оставил власть, но этот мой дворец в провинции тоже был своего рода deus ex machina, экзи'станс блистательной римской инженерии, достойные чертоги для олимпийских (и не очень) богов и прочих почти что бессмертных властителей Pax Romana.
    Pax Romana - это не только августов (октавианов) мир. Это наш мир, мир всех и каждого (по отдельности) административно утверждённого бога. Ведь мы не только (как) вочеловеченные Стихии. Мы пронизаем (видимо и невидимо) весь наш мир. Как его собственная, а так же в каждом человеческом существе ветвящаяся (почти открытая Галеном, отцом медицины) кровеносная система. Потому ведь мы ещё и словно бы «времена года», все эти юлии-июли-августы и так далее.
    А если отправиться ещё дальше, то мы уже - не только времена и нравы, но и материки: Какие-нибудь весьма приземлённые европы и азии! Далее: Мы ещё и какие-нибудь  населянты небесного свода! Какие-никакие созвездия. Светильники для любвеобильного человечества.
    Впрочем, это лирика. Завтрашняя и вчерашняя. Нынешняя же реальность же состоит в том, что именно я (моё эго), как вершина Римского мира - захотел «перестать» быть богом! Я словно бы (как и галилеянин) решил вочеловечиться. Из-за моего понимания моего долга (совсем не эквивалента любви) к падшему человечеству.
    И каким же я представлял себе моё вочелоовечение (а потом и расчеловечевание)? То есть: Какой я представлял свою жизнь после смерти? Точнее, после того, как императором числиться перестану. Где я буду совершать все свои метаморфозы над собой и над окружающим миром? Конечно же, здесь! На моём (рукотворном) Олимпе. Который я (загодя) велел для себя возвести.
    Вот что можно сказать о моём лишённом божественности Олимпе (или о моей лишённой жертвенности Голгофе): Я много лет строил себе резиденцию на своей родине в далматском городе Салоне; эта масса дворцов, храмов, колоннад, бань, окруженных садом, занимала такое пространство... Что ещё в конце XIX века город Спалатро весь помещался между развалинами сооружений моего, бывшего бога и бывшего императора, скромного жилища.
    Здания были расположены по плану римского стана и образовали четырехугольник. Главный вход назывался золотыми воротами. И никакого (трижды отрекшегося) Савла с ключом перед ними, ибо ничто (сколько ни отрекайся) ещё не окончено.
    Ведь не только о фарисеях сказал галиеянин: Ваш Отец дьявол! Так же он сказал это и обо мне, и даже о своих учениках.
    Ибо не только в язычестве и иудаизме прорастает христианство, но и в христианстве - иудаизм и язычество! В этом суть почти неизбежной мировой катастрофы: Одно не существует без другого, но совместное их существование невозможно. Просто-напросто потому, что в иудаизме и язычестве нет окончательного решения для всего миропорядка.
    Точнее, потенциально в иудаизме решение (есть) будет, когда придёт Мессия (ведь для иудеев Он не приходил)! Когда воцарится (отсюда мой императорский титул) и явит силу Бога (отсюда моя административно утверждённая божественность), и всех верных буквально Закону Моисееву (всем «666» - ежели их Отец дьявол - пунктам писаного кодекса) наградит раной долей земельной и равной долей духовной в своем Царстве (а будет ли эта доля взята у неверных, или с же ними поступят по «справедливости», так или иначе принудив к миру, есть вопрос богословского дискурса «людей Книги»).
    Пресловутое число 666 взято мной не случайно, а проистекло из ответа галиеянина фарисеям (то есть всем нам): Отец ваш дьявол (цитата по памяти).
Вопрос (с дьяволом; насколько правомочно утверждение галиеянина), конечно, интересный: Мне, язычнику, всё равно, был ли уже Мессия (и ответил на все экзистенциальные вопросы бытия), или Мессия ещё только будет (и ещё только ответит); мне важно, что моё нынешнее язычество ничего не способно решить на «крыше мира»; ещё мне важно, что галиеяне распространяют свой экзистанс на всех и объявляют исполнение «666» пунктов кодекса всего лишь желательным (хотя бы частично), а иудеи - безусловно, буквально обязательным!
    То есть для галиеянина решение всех вопросов мироздания происходит посредством (уже происшедшего) чуда веры, причём - для всех; для иудея - посредством имеющего произойти в будущем, причём - для буквальных исполнителей. Мне, язычнику и зануде, механизм буквальности более естественен.
    Но, как запредельно логичный римлянин и экзистенциальный зануда, я никак не могу проигнорировать победу галиеян в (если так можно выразиться) в «настоящем невидимом»; обещание победы иудеям в их исключительном «будущем невидимом» было бы хорошо - для моей языческой гордыни! То есть я «языческий фарисей», если блудить словесно. То есть тот, кто распнёт не только «вчера пришедшего» Мессию, но готов распять Мессию, который «придёт завтра».
    На для этого мне необходимы «иудейские фарисеи», чтобы предать их обоих (и реально пришедшего, и ещё только грядущего) мне, «беззаконному» фарисею! Вот так невидимое предаётся в руки видимому, метафизика становится физикой, но... Но (я об этом уже говорил)для физического штурма крыши мира, для становления моей человеческой божетственности мне необходима отстранённость!
    Чтобы я версифицировал ирреальную реальность, мне надо видеть происходящее (и там, и здесь) как бы со стороны; кстати, для этого мне жизненно необходима моя (знаменитая) капуста. Но о капусте чуть позже.
    Итак, положим для себя, что ирреальное (тоже) версифицируемо.
    Положим для себя, что мироздание (тоже) персонифицируемо - люто и радостно. Тем более, что и предполагать не надо: Так оно и есть! Но предположим, чтобы предполагать (мыслить чтобы существовать). Что ещё столь желанно мне, язычнику? Как и любому язычнику, даже из иудеев или галиеян?
    Только очень реальные вещи ирреального.
    Реальные (то есть) версификации невидимого. Впрочем, я их показал (в первой части текста), живописуя процесс принятия решения о том, каким образом мне поступать с миропорядком. Почему я говорю «предположим»? Это слово произносит моя человеческая ипостась. Пока я именно так (от своей человечности) взираю на происходящее; тоже ведь «как бы со стороны»; для бога нет нужды предполагать.
    Но об этом и следует говорить не так. Или даже вообще не говорить, а показывать. Например, показать мою земную обитель, вполне божественную. Мой дворец в Салоне, вместе с моей капустой.
    Так что я опять (пусть более подспудно) использую всё тот же метод проб и «ошибок» (которых у бога нет): Я делаю, рассматриваю сделанное; если результат неудовлетворителен, возвращаю время вспять и повторяю попытки до полной моего успеха.
    Так что у богов «ошибок» нет не потому, что их нет, а потому что результат всегда  (быть должен) достигнут. Точное (бесконечное) число начал (которые покачнутся, когда я с них начну) значения не имеет.
    Итак, в Салоне я, сложивший с себя власть, проведу (или уже провёл) последние девять лет своей жизни (305-313), наслаждаясь сельскою тишиной, радуясь тому, что может ухаживать за своими садами без всяких забот о политических делах. Когда через несколько времени Максимиан и Галерий попробуют убедить меня снова принять на себя власть, я с улыбкой откажусь (отказался) и прибавлю (к достаточному необходимое): «Если бы вы увидели капусту, которую я посадил в Салоне своими руками, вы не сделали бы мне этого предложения».
    Разумеется, я сказал правду (как языческий фарисей). Простецы (термин из средневековья, синоним не посвященного в таинства профана; галиеянин, впрочем, тоже свои притчи ученикам разъяснял); на самом деле моя капуста (а именно самый лучший кочан на моей грядке (или я таки перенёс посадки в оранжерею?) оказывалась многослойной моделью мира.
    Точно так же капустный кочан оказывался зримой проекцией целостного человеческого существа на трёх-четырёхмерную плоскость нынешнего бытия; вот, например, одна из версий (капустных листьев многослойного миропорядка) моей дальнейшей (вочеловеченной) судьбы: Что было после моего отречения от власти? Какой была бы моя смерть, не будь у меня экзистенциальных амбиций?
    А вот какой: «Но междоусобия, которым подвергло империю властолюбие Максимиана, нарушили спокойствие Диоклетиана. Его жена и дочь были убиты на Востоке, и сам он, быть может, ускорил свою смерть (313), чтобы не подвергнуться унизительным бедствиям. Римский сенат, с согласия Константина Великого, постановил, что умершему Диоклетиану должны воздаваться божеские почести. Это был последний языческий апофеоз. Близ Салоны еще остаются развалины огромного дворца Диоклетиана, свидетельствующие и о его великолепии, и об упадке искусств и вкуса в ту эпоху.» - Именно его я именую моим земным Олимпом.
    Кстати, я (действительно) намеревался умереть от старости. Поскольку быть убитым или самому ускорить свою смерть, это вошло бы в противоречие с моим божественным замыслом: Доподлинно выяснить, что было бы, если бы галиеянин не был распят и продолжал творить свои чудеса до самой старости? Избег бы он печальной участи стать земным царём Израиля?
    Или Он невольно стал бы кем-то вроде меня (или мне подобного)?
    И как тогда прошло бы его Воскресение, если бы катастрофы распятия не было, а была  обыкновенная человеческая смерть от старости? Как бы Он по своей (такой) смерти сошёл в шеол? Как бы повел себя в нём, будь Он (предположим) языческим или иудейским фарисеем? Какими критериями руководствовался бы, деля род человеческий на козлищ и агнцев?
    Оказалось (с моей римской точки зрения), что вопрос этот, если можно так выразиться, сугубо технический, подразумевающий взаимозаменяемость действующих лиц (что вполне согласно с грядущей концепцией глобализации, буквализации - до 666 пунктов - кодекса бытия)... И для этого мне жизненно необходимой оказывалась моя смерть! Кому ещё (кроме меня или мне подобного бога) можно было доверить такое дело? Итак, моя смерть.
    Да, после моего и Максимиана отречения наступила новая эпоха междоусобий. Из политических соображений (почти не имеющих отношения к ирреальным прозрениям), меня могли бы, не взирая на прошлый авторитет, устранить как фактор влияния. Но распинать меня, как галилеянина, никто бы не посмел.
    Не имея реальной (богу «из человеков» - только его «личное» богово!) возможности дать галиеянину смерть от старости, я дал её себе. Тем самым я как бы заступил на его место. К тому же и я (бывший бог) решил, что здесь, в моём квазиолимпийском дворце, мне предстоит умереть лишь от человеческой дряхлости и именно от неё (или - из неё) воскреснуть. Такой вот капустный кочан реальности:
    -  «Прекрасное Вчера! Из всех отчизн
    Сберёг он эту. На глазах у всех
    Из чуда, именуемого жизнь
    На волю отпустил он Божий смех

    Смех над грехом-ха-ха! Над святостью-ха-ха!
    Над вечною любовью-Боже-мой, кочан капустный!
    Лист за листом срывать пустые потроха,
    Чтоб стало пусто, наконец! Но вот не стало пусто.» - (конечно, текст откровенно подражательный Катуллу, но автор аз есмь).
    -  Так как моя капуста? - спросил я у раба божия (моего, то есть), и он мне согбенно ответил:
    -  Плохо, господин, но я не могу понять, - раб трепетал не от страха. Раб был человек и не понимал, что есть не ему предназначенные хорошо и плохо. Для раба «плохо» - это ему плохо, «хорошо» - это ему хорошо; к чему вводить в его миропорядок абстрактные зло и добро?
    -  Что с ней?
    Раб принялся объяснять. Я не слушал. Я знал, что (или кто; впрочем, не знаю, есть ли персонификация у абсолюта) теперь произрастает (возникает) на месте капусты. Там начал вырастать храм Соломона. Ибо Юлиан Отступник такой же бог, как и я. Более того, он такой же римлянин. Как и я. Он не может поступать неправильно. Как и я.
    Всё дело в этом правильно. Которое у каждого не только своё.
    -  Что там? - повторил я вопрос (для себя).
    Раб удивился (про себя) и, как ни сдерживал себя, побледнел и покрылся потом (это был эфиоп, профилем весьма схожий с каждому русскому знакомым обликом; впрочем, довольно! Я прекращаю давать частные ссылки на то, из какого именно  времени данное сочинение и какому народу принадлежит автор той или иной из него цитаты)… Темная кожа раба стала отвратительно серой.
    Я не стал его успокаивать. Я не галиеянин. Я адепт должного, которое иногда справедливо и никогда не милосердно.
    -  Я не могу объяснить, - промямлил раб мёртвыми губами (и хорошо: Только соприкоснувшись с загробием, об этом и говорить).- И хорошо, - уже вслух повторил я (для себя).
    -  Отчего, господин? - осмелился (про себя) подумать раб.
    Разумеется, я его услышал. Но и у богов есть пределы возможностей. Каждый из нас узко функционален, и только галяеянин - всеобъемлющ (даёт каждому нищему духом стать больше себя); я не могу позволить себе отвечать на вопросы: Я бог и могу лишь указать дорогу к тому или другому ответу (который будет дан по вере в меня и по неверию в галилеянина); я не могу давать ответ за другого бога.
    Разумеется, я услышал раба. И подумал в ответ:
    -  «Меняется причёска и костюм,
    Но остается тем же наше тело,
    Надежды, страсти, беспокойный ум,
    Чья б воля изменить их ни хотела.

    Слепой Гомер и нынешний поэт,
    Безвестный, обездоленный изгнаньем,
    Хранят один - неугасимый!- свет,
    Владеют тем же драгоценным знаньем.

    И черни, требующей новизны
    Он говорит: «Нет новизны, есть мера,
    А вы мне отвратительно смешны,
    Как варвар, критикующий Гомера!» -  - вослед за этим текстом, принадлежащем будущему поэту) я назойливо повторю свой тезис:
    Наличие Храма символически сконцентрирует врагов галилиянена вокруг некоего (словно бы персонифицированного) строения, тогда как противостояние происходит везде и всегда: Один Храм означает множество Храмов! В каждом моём мире свой Храм. Казалось бы, хорошо фарисеям (моим тихо ненавидящим меня союзникам): Каждый мир может стать им заповеданным (им отданным) миром.
    Но в каждом храме не только возможно, но и обязательно Сретение! Наступающий крах ортодоксии.
    Но (в свой черёд) будь ты трижды учеником галиеянина, тебе никуда не уйти от иудейских истоков его учения (которое будет тебя искушать конкретикой исполнения кодекса; будь ты трижды православным или католиком, в тебе будет прорастать переплетённое с иудаизмом язычество: В каждом Храме твоего тела (твоего мира, твоей веры) прорастут истоки того или иного падения.
    Твоего сугубо личного падения.
    -  Так что там с капустой? - сказал я опять. - Показывай.
    На самом деле я не нуждался в лицезрении прорастающего. Ясно было и так: Отступник (из своего будущего) приступил к задуманному им восстановлению Храма (в моём настоящем). Но что доподлинно мне известно о Храме из невидимого? Кроме того видимого, что докладывали в императорскую канцелярию мои подчинённые.
    И вот здесь (не буду лукавить, что неожиданно для меня) выясняется, что метафизические вольности «будущего» Отступника могут оказаться очень мне «прошлому» на руку и по сердцу. В свете моих соображений о противостоянии галиеянину на его поле боя (в сердце человеческом). Согласитесь, невозможно быть всем  везде и всем всегда, если ты «точечно» вочеловечен.
    А так же (согласитесь), мне нужен был сподвижник по (исключительно) моему возвращению из мёртвых. Юлиан, известно, погибнет от раны (нанесённой, быть может, оружием, чем-то сходным с Копьём Судьбы (Копьё Лонгиния), которым римский легионер Гай Кассий нанёс удар милосердия распятому Христу.
    -  Так что там с капустой? - откровенно занудливо и въедливо я повторял и повторял  свой вопрос (и свой миг, и свой мир; если кто полагает, что мгновение возможно пережить заново, не пересотворив всего мира, того ждёт неприятный сюрприз).
    Точно так же я мог бы спросить:
    -  Так что там с храмом? Так что там с моим сердцем?- а так же со всеми храмами (и сердцами) в каждом мгновении каждого мира; этот Храм, в котором (по приведённому выше тексту Бродского) язычество особенным образом встречается с иудаизмом и верою галилеянина, вполне пригоден быть символом человеческого сердца... Такое вот поле боя, императорская грядка.
    Вы скажете, при чём здесь многослойность капусты? Ведь символически сердце выглядит крайне просто: Почти что плоскостью птолемеева глобуса! Вполне пригодной, чтобы его пронзал стрелами какой-нибудь (житейски трактуемый) Эрот; это как с примитивным пониманием фарисеев: Нельзя преступать Закон даже в отношениях с иноверцами, но... Ежели иноверцы пришли к вам сами, возможны нюансы.
    Впрочем, нюансы возможны у всех, кроме Всеобщего!
    «Приближалась Пасха Иудейская, и Иисус пришел в Иерусалим и нашел, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег. И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, [также] и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли. При сем ученики Его вспомнили, что написано: ревность по доме Твоем снедает Меня. На это Иудеи сказали: каким знамением докажешь Ты нам, что [имеешь] [власть] так поступать? Иисус сказал им в ответ: разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его. На это сказали Иудеи: сей храм строился сорок шесть лет, и Ты в три дня воздвигнешь его? А Он говорил о храме тела Своего. (Иоан.2:13-21)
    -  Господин, вот она, капуста.
    Я не обратил внимания на ответ раба:
    -  Так что там с капустой? - откровенно занудливо и въедливо я повторял и повторял  свой вопрос (и свой миг, и свой мир; если кто полагает, что мгновение возможно пережить заново, не пересотворив всего мира, того ждёт неприятный сюрприз); точно так же я мог бы спросить:
    -  Так что там с храмом? Так что там с моим сердцем?- а так же со всеми храмами (и сердцами) в каждом мгновении каждого мира; этот Храм, в котором (по приведённому выше тексту Бродского) жизнь (которая есть) особенным образом встречается с смертью (которой нет); дальше они идут вместе, как Пилат с галиеянином... Зрелище этой лунной дороги вполне пригодно быть символом человеческое сердца.
    Такое вот поле боя, императорская грядка. Вы скажете, при чём здесь многослойность капусты? Ведь это символическое сердце выглядит крайне просто: Почти что плоскостью птолемеева глобуса, вполне пригодной, чтобы его пронзал стрелами какой-нибудь (житейски трактуемый) Эрот; это как с примитивным пониманием фарисеев: Нельзя преступать Закон даже в отношениях с иноверцами, но...
    Ежели иноверцы пришли к вам сами, возможны нюансы. Разумеется, нюансы эти ограничены плоскостью всё того же птолемеева глобуса! Нюансы же галиеянина заключены в том, что нам можно всё, но не хватает сил за это всё ответить перед Всеобщим... Впрочем, нюансы возможны у всех людей (ведь и галиеянин вочеловечился), кроме Всеобщего.
    Я, в отличие от галиеянина, не претендую на то, что я создал мир (точнее, соучаствовал в сотворении, как Сын). Мне достаточно сохранить Pax Romana; для этого мне предстоит умереть от человеческой дряхлости и (через три дня) воскреснуть! А вот за эти три дня (внутри этих трёх дней смерти) мне придётся сойти в шеол и вывести оттуда тех, кто мне дорог. Впрочем, я об этом уже говорил.
    Да и галиеянин на это не претендует - непосредственно; но моя история - это не текст с толкованиями на догмат о Троице (какая ипостась занималась Творением); моя история - это мой личный подвиг: «Безразлично, будешь ли ты наблюдать человеческую жизнь в течение сорока лет ли же десяти тысяч лет. Ибо что увидишь ты нового?» (Марк Аврелий, мой предшественник, ещё не столкнувшийся с моими проблемами самоиндентификации)
    Впрочем, я и об этом говорил. Сейчас, когда решение принято, мне нет нужды в бесконечном повторении (то есть растолковании для самого себя) единственного мига (хотя тот же Марк Аврелий сказал: «Всё настоящее - мгновение вечности.»); имея дело с вечностью, всегда решаешь дилемму: Сделать бесконечным мгновение или понять его преходящим, но бесконечно повторяющимся?
    То же самое с пространствами.
    То же самое и с прилагаемыми Силами. Но «Задача жизни не в том, чтобы быть на стороне большинства, а в том, чтобы жить согласно с внутренним, сознаваемым тобою законом.» (тот же Аврелий) Потому мы (боги) принимаем то, над чем не властны.
Точнее, позволяем всему совершаться «самому по себе». Например:
    «Несмотря на свою показную снисходительность к «галилеянам», Юлиан Отступник не стеснялся прибегать к жестоким насмешкам над ними. «Однажды, - пишет В.В. Болотов, - проезжая мимо пещеры подвижника Дометия, он обратил внимание на собравшуюся около пещеры толпу христиан и, желая поиздеваться над ними, обратился к Дометию с такими словами: “Если ты желаешь спасаться, то для чего собираешь народ? Проводи жизнь уединенную”, - и приказал заложить пещеру камнями. Подвижник, таким образом, был заживо погребен в ней». По приказу императора продукты, продававшиеся на рынках Константинополя, окроплялись жертвенной кровью. Изготовленный по указанию святого Константина лабарум, представлявший крест и монограмму Спасителя, а также его изображения на воинских знаменах Юлиан велел уничтожить, заменив их древними орлами.
    Христиане, веру которых Юлиан подвергал поношениям, встречаясь с ним, в иных случаях не скрывали своего к нему отношения. Сократ рассказал о том, как однажды привели к нему престарелого и слепого епископа Халкидонского Мариса, который, впрочем, был одним из видных ариан и противником святого Афанасия. Когда император приносил жертву в константинопольском храме Фортуны, Марис всенародно «высказал ему много оскорбительного, называл его нечестивым, отступником и безбожником, а тот, воздавая обидой за обиду, именовал его слепым и прибавил: “Сам Бог твой Галилеянин не исцелит тебя”… На это Марис смело отвечал царю: “Благодарю Бога, что Он лишил меня зрения и не дал видеть лица того, кто впал в такое нечестие”».
    Повторю ещё раз (но с другого ракурса): «Из вражды к христианам Юлиан намеревался восстановить Храм в Иерусалиме, но этот его проект был пресечен действием силы Божией. Язычник Марцеллин так писал об этом событии: Юлиан, «желая оставить для будущих веков память о своем правлении великими сооружениями, задумал восстановить славный некогда иерусалимский Храм, не жалея для этого никаких расходов… Спешное исполнение этого предприятия Юлиан поручил антиохийцу Алипию, который был до того вице-префектом Британии. Алипий усердно принялся за дело; правитель провинции… оказывал ему содействие, но страшные клубы пламени, вырывавшиеся близ фундамента, сделали это место недоступным для рабочих, так как их несколько раз обожгло. Так и прекратилось это начинание из-за упорного сопротивления стихии». - вот зачем (на этот раз) я повторил очевидное! Передо мной была (точнее, скоро будет) моя капуста.
    -  А у меня получилось (или получится), - просто сказал я сам себе.
    -  Что получилось, господин? - переспросил осмелевший раб. Он сообразил, что его наказывать не за что.
    -  Ничего, - ответил я.
И это тоже (как и соображения осмелевшего раба) была не вся правда. Я не собирался побеждать галиеянина именно здесь и сейчас. Я не собирался побеждать Его в каждый миг до и после Воскресения (мы, боги, не настолько глупы, чтобы уподобиться фарисеям и невежественно объявлять ложью это преобразившее мироздание чудо: У всякого, имеющего глаза и душу, сомнений быть не может).
    Но перевести всё в ситуацию патовую, не имеющую решения - это сколько угодно: Сделать так, чтобы любой шаг на невидимом фронте приводил к тому, что описано в текстах единственного из апостолов галиеянина, что удостоился умереть своей смертью: Откровении Иоанна Богослова... Чтобы любой решительный шаг необратимо приводил к Страшному суду над родом человеческим.
    Нам, богам, это возможно. И не столь страшно, ведь мы (административно происшедшие от людей «боги») не лишены того, что именуют душой (то есть мы не бесы); тезис спорный, но дающий простор для маневра на невидимом поле противостояния... Впрочем, что я о себе да о себе? И о рабе да о рабе?
    И даже ежели о Юлиане Отступнике (человеке и боге весьма достойном, даже враги не могут этого не признать), что это я о нём?
    Не пора ли (ещё и ещё раз) взглянуть на капусту?
    Ведь до сих пор, признаюсь, я так на неё и не взглянул - глазами человеческими; что если прибегнуть к вершинам внутреннего зрения? Что если посмотреть сквозь крепко сжатые веки (понимай, века: Мы ведь видим именно временем! Но не просто временем, а его исчислением.
    Взглянуть и убедиться: Что так смотреть, что эдак не посмотреть - результат один! Мировая катастрофа.
    Мы вышли в оранжерею. Раб забежал наперед, услужливо оглядывался, демонстрировал свою необходимость. Так же, как и тело демонстрирует свою необходимость душе - пустыми телодвижениями. Точно так же и оранжерея была излишня - умножение сущностей (опять чей-то принцип из будущего): Довольно и огорода (Читай: Золотого века или, иначе Эдема).
    Мы миновали самые экзотические растения. Меня интересовала капуста.
    -  Вот она, господин! Осуди труд рабов твоих.
    Я мог бы ответить: «О суде, что князь мира сего осуждён». Но я действительно (как будто у меня был выбор) осудил:
    «Наконец, существование суда вообще Святой Дух разъяснит миру на примере суда над виновником смерти Христовой (Ин. 13:2, 27) - диаволом, князем этого грешного мира. Так как Свою смерть Господь рассматривает как уже совершившуюся, то и об осуждении диавола, которое было произнесено Божественной правдой над ним за это кровавое и неправедное дело (он умертвил Того, Кого не имел права лишить жизни как безгрешного, ср. Рим. 66:23), Он говорит тоже как о существующем факте («осужден»). Очень вероятно, что такое осуждение диавола обнаружилось в первенствующей Церкви на тех случаях изгнания бесов, какие имели место в деятельности апостолов, совершавших эти чудеса силой Святого Духа. Кроме того, в апостольских Посланиях диавол изображается уже как изверженный из общества людей, уверовавших во Христа: он ходит только около Церкви, как рыкающий голодный лев, расставляет свои сети опять вне Церкви для уловления верующих, которые могут выйти из пределов Церкви (1Тим.3:7). Словом, осуждение диавола, победа над ним была для сознания верующих фактом состоявшимся, и они убеждали в этом и весь мир.» (Лопухин А. П.)
    Итак, «осуждение дьявола» (то есть и меня, занудливо пребывающего во всё том же числе 666: Всё мы фарисеи).

    Кстати, о дьяволе и дьяволах (и обо мне, и о прочих «богах из людей»)! Помните, в первой части? Когда я раз за разом (заходя далеко за языческий разум) выходил из опочивальни моей (тогда ещё моей) женщины; меня, императора, встречал эскорт преторианцев-заговорщиков, твёрдо намеренных оборвать моё правление (вместе с моей жизнью).
    Раз за разом (что с тобой, младшая мама моя? Больно? А. Вознесенский) я не позволял себя убить, каждый раз немного и'наче, нежели в предыдущем моём разуме; каждый раз мой божественный разум (словно бы выходя из лона любимой) рождался немного иным; до тех пор, пока я не смог осмыслить хотя бы часть той вечности, что мне предстояла.
    Так вот, я (бог из людей) и есть тот дьявол, который осуждён Отцом галиеянина. Впрочем, фарисей (боги из заповедей моисеевых, ставших буквальными «кумирами») тоже осуждены Отцом галиеянина; таким образом, экзистенциальная цель моего (и прочих фарсиействующих сущностей) бытия - стать в своей совокупности (ежели не получается по одиночке) чем-то сопоставимым с непостижимым Отцом.
    Откуда я это взял?
    А вот откуда: Церковь галиеянина есть его Тело! У Него нет мёртвых, ибо все живы; и бессмысленно убивать Его учеников (точно так же, как разрушать или восстанавливать храм Соломона).
    Они все уже Его Тело. И всё храмы есть Храм Его Тела.

    Потому-то, раз за разом «заходя за разум, я только сейчас (наконец-то) посмотрел на капусту. И (слава богам и мне) увидел, что кочан действительно хорош. Крепкий, без следов тли на листьях (а это ложь: Куда бесы то подевались?) и весьма приличной (хотя и не чрезмерной) величины. То есть именно таков, каким ему (в пределах здешнего совершенства) быть надлежало, чтобы не выпячиваться из миропорядка.
    -  Вот этот мир, господин! Осуди труд рабов твоих, - так могло бы прозвучать из уст раба (впрочем, дьявол уже осуждён).
    Кочан был прекрасен! Мне захотелось наклониться и потрогать плотный и слегка влажный (и словно бы изнутри оливковым маслом напоённый) лист: Вот она, победа над сущим! Вот он, факт состоявшийся. Вот оно, возражение смерти.
    Теперь предстоят истолкования этих возражений.
    Я отослал раба. Остался в оранжерее один. Мои ступни (сквозь подошву сандалий) прикасались к посыпанной золотистым и бархатным, как кожа Венеры (это метафора, конечно), песком дорожке меж грядок. Я вдохнул лёгкую влагу, поднимавшуюся от грядок (каждая испарившаяся капля роднилась с межзвёздным эфиром, становясь эссенцией бесполезной олимпийской амброзии)… Я наклонился (наконец-то) и коснулся (наконец-то) всего, о чём имел и не имел представления.
В котором из прожилок приглянувшегося мне листа будет жить мой сомысленник; вот немногое о нём, что более-менее общеизвестно: «Когда до Констанция дошли сведения о дружбе Юлиана с язычниками, Юлиан коротко постригся и сбрил бороду (в ту пору длинные волосы и борода служили атрибутами философов - знатоков и почитателей философской классики) и стал вести аскетическую жизнь, чтобы подчеркнуть свою приверженность христианству и даже склонность к монашеству - у него это получалось тем естественнее, что он действительно испытывал внутреннее расположение к аскезе.
    Экзальтированный юноша, умевший скрывать свои действительные чувства, стремился к приобретению экстремального мистического опыта. И нечто подобное он пережил во время поездки в Эфес, где он общался с неоплатониками Евсевием, учеником Ямвлиха Эдесием и Максимом, который, принадлежа к вульгарному направлению неоплатонизма, знаменит был как знаток магии, мантики и теургии. Философ Евсевий предостерегал Юлиана от сближения с ним, но его рассказ об одной из ловких проделок Максима, которым он хотел отвадить юношу от близкого знакомства с ним, заинтриговал впечатлительного Юлиана. Евсевий наставлял его: «Необходимо беречься шарлатанов, к числу которых принадлежит Максим. Мы однажды… вошли вместе с Максимом в храм. Здесь между прочим Максим сказал нам, что статуя одной богини будет улыбаться и смотреть, как живая. Максим заметил, что он может сделать еще больше, и в ту же минуту факел, находившийся в руках богини, ярко запылал».
В котором из листов он будет жить? А в любом, какого я коснусь.
А сейчас и коснусь! Но (никакого) листа от храма (от «никакого из храмов») Соломона я отрывать не буду. Пусть кочан многомерности пребывает в целости. Разве что извлеку Юлиана Отступника из одного листа и поселю в другой: В тот, где я! Хотя можно предположить, что Отступнику лучше было бы прилагать свои усилия по борьбе с галиеянином несколько ранее, например, при Марке Аврелии... Я не уверен!
При Марке Аврелии Pax Romana процветает. Галиеяне воспринимаются как некая еретическая секта привычного и беспомощного в своём лютом эгоизме иудаизма, персонифицированное (то есть очеловеченная функция) разнообразие бытия, приносящее полезные изменения в устоявшееся миросозерцание. При Марке Аврелии Отступник тоже обречён на поражение.
    Сейчас ему самое время!
    Напомню себе, в чём галиеяне упрекают иудеев (и чего иудеи никогда не простят галиеянам): «Что же? Израиль, чего искал, не получил; избранные же получили, а прочие ожесточились:
    Как написано: «Бог дал им дух усыпления, глаза, которые не видят, и уши, которые не слышат даже до сего дня.» (Павел, к Римлянам)
    Я не стал срывать листок. Я произнёс:
    -  Юлиан! Выйди вон.
    Ибо «Приближался праздник еврейской Пасхи, а с ним наступали и последние дни жизни Иисуса Христа на земле. Злоба фарисеев и начальников иудейских дошла до крайности; окаменели сердца их от зависти, властолюбия и других пороков; и они не хотели принять кроткое и милосердное учение Христа. Они выжидали удобного случая, чтобы схватить Спасителя и предать смерти. И, вот, теперь их время приближалось; наступала власть тьмы, и Господь предавался в руки человеческие.
В это время в селении Вифании заболел Лазарь, брат Марфы и Марии. Господь любил Лазаря и сестер его и нередко посещал это благочестивое, семейство.
Когда же Лазарь заболел, Иисуса Христа не было в Иудее. Сестры послали сказать Ему: "Господи! вот, кого Ты любишь, болен".
    Иисус Христос, услышав это сказал: "эта болезнь не к смерти, а к славе Божией, да прославится через нее. Сын Божий".
    Пробыв два дня на том месте, где находился, Спаситель сказал ученикам: "пойдем в Иудею. Лазарь друг наш уснул; но Я иду разбудить его".» - об этом я думал. А так же о том, что предстоит в дальнейшем. И с кем именно мне предстоять дальнейшему.
    -  Юлиан! Выйди вон.
    И Юлиан вышел.
    Это был очень разносторонний человек (и бог, конечно же); он сразу сказал о главном:
    -  Ты воскресил меня, здесь и сейчас ещё не рождённого, из моей будущей смерти. Что нам это даёт?
    -  Я не знаю, - ответил я. Что ещё я мог сказать Отступнику и богу?
    Передо мной стоял Флавий Клавдий Юлиан, который родится в 331 году. Его дедом будет император Констанций Хлор, а отцом единокровный брат святого Константина - родившийся от Феодоры Юлий Констанций. Он окажется третьим сыном в семье отца. Свою мать, азиатскую гречанку Василину, Юлиан потеряет на первом месяце жизни, а когда ему исполнится 6 лет, его отец, вместе с другими потомками Констанция I от Феодоры, обвиненными в отравлении Константина Великого, погибнет в резне, учиненной ради того, чтобы обеспечить преемство власти родным сыновьям умершего императора. Будет убит и старший брат Юлиана - сын первой жены Юлия Констанция Галлы. Уцелеют лишь Юлиан, пощаженный ради своего младенческого возраста, его единокровный брат Галл, который по своей болезненности не подавал надежд дожить до взрослых лет, и их двоюродный брат Непоциан - сын их тетки Евтропии, в ту пору тоже еще ребенок… Христианство христианством, но нравы вполне римские!
    -  Ты отвечаешь не как язычник, - сказал он мне. Он действительно был мне ровней.
    -  Я знаю, - сказал я ему. Что ещё я мог сказать ровне? Отступнику и богу, с которым нам предстоит выйти за пределы человеческой веры? Только то, что говорил (или ещё только будет говорить, не всё ли равно) первый патриарх дзен-буддизма в Китае, отвечая на вопрос императора:
    -  В чём смыл твоей святой веры?
    -  В пустоте, в которой нет никакой святости.
    -  Тогда кто стоит передо мной.
    -  Я не знаю.
    Цитата, разумеется, по памяти (из воспоминаний о будущем); мы оба (боги и императоры) знали, что нам не нужна пустота, но мы ей нужны. И в этом превосходство веры галиеянина над исповеданием индийского (или ещё какого, не всё ли равно) принца: Во взаимности! Бог нам нужен, но и мы нужны ему.
    -  Это очень вульгарная трактовка, - сказал мне Отступник, выросший в христианской среде и прекрасно образованный (в отличие от меня) в христианском учении. «Юлиан и Галл были крещены в детстве, раньше, чем было принято тогда, раньше их дяди Констанция, который, хотя и близко к сердцу принимал церковные дела, оставался, подобно своему отцу, некрещеным почти до конца жизни. Но вошедший в историю с прозвищем Отступника, Ренегата, Юлиан, похоже, уже в отроческие годы возымел предубеждение против христианства. Этому способствовали дух противления, который выработался в нем под влиянием трагических обстоятельств, сложившихся вокруг него, а также невысокие моральные качества епископа Евсевия, которого он близко наблюдал и об участии которого в устранении отца и родственников (Евсевий был главным лжесвидетелем по обвинению жертв расправы в отравлении императора Константина) был осведомлен. Обладая рано приобретенной проницательностью, выработанной и усугубленной внутренним отчуждением от окружавшей его среды, Юлиан научился скрывать свои мысли и чувства, в особенности затаенную мстительную враждебность к дяде, лично пощадившего его, но бывшего главным виновником гибели его отца. При многих своих пороках Констанций был убежденным и ревностным христианином, хотя и еретического направления, и уже из этого обстоятельства в душе Юлиана могла зародиться антипатия к христианству, столь неудачно представленному в лице дяди.
После смерти Евсевия в 344 году Галл и Юлиан были отправлены в своего рода ссылку: их поместили во дворце бывших царей Каппадокии в Макелле, расположенной близ Кесарии. Хотя братья жили там в обстановке, соответствующей их высокому положению, но Юлиан замечал, как он писал об этом впоследствии, что они окружены соглядатаями и шпионами, по большей части евнухами, бдительно наблюдавшими за их поведением, за их поступками, подслушивавшими их разговоры, – обстановка, развивавшая склонность к скрытности, притворству и лицемерию, ставшими условиями выживания. Окружение Юлиана и Галла составляли в основном христиане арианского толка; общение с ними раздражало юношу, настраивало его на скептическое отношение к христианству, но он аккуратно скрывал свои чувства и мысли, часто приходил в церковь для участия в богослужении, строго соблюдал посты и даже, как и его брат, был посвящен в чтецы.»
    Он стоял передо мной. Настоящий римлянин, который мог бы стать великим правителем. Человек и бог, о смерти которого молился (святой) Василий Великий:
    «Смерть Юлиана Отступника (363г.)
    Когда святой Василий Великий молился пред иконою Пресвятой Богородицы, - при которой было изображение и святого великомученика Меркурия с копьем, как воина, - чтобы злочестивый царь Юлиан Отступник, великий гонитель и истребитель правоверных христиан, не возвратился из Персидской войны для истребления христианской веры, то увидел, что там, при иконе Пресвятые Богородицы, образ святого Меркурия сделался на некоторое время невидимым, потом показался с окровавленным копьем. А в то самое время Юлиан Отступник на Персидской войне был пронзен копьем неизвестного воина, который тотчас после того сделался невидим. Окаянный Юлиан, схватив рукою хлынувшую из раны горсть крови, бросил ее в воздух, обращаясь к небу с такими хульными словами на Христа:
    -  Ты победил, Христос! насыться, Галилеянин! - и тут со злобой на устах извергнул он, умирая в муках, свою злодейскую и скверную душу.
    Это чудо сделалось тогда явным, ибо, по молитвам святого Василия Великого, сама Пресвятая Богородица послала сего угодника Божия и своего, святого победоносного великомученика Меркурия, от церкви торжествующей к церкви воинствующей, на казнь Богопротивного отступника Юлиана, на защиту святой веры и православных христиан. Его святым предстательством и защитою пусть будем и мы сохранены от богопротивных врагов, побеждаемых с помощью его и будем вместе с ним славить Бога и Богородицу, во веки веков, аминь.» (Из Житий свв. вмч. Меркурия и мч. Артемия по свт. Димитрию Ростовскому)
    Так что он всё понимал И когда я только подумал повторить (для себя) пресловутое «я не знаю», он меня (тоже мысленно) перебил:
    -  Нет, ты знаешь.
    -  Что именно?
    -  Что ты умрёшь от старости, и я должен сойти за тобой в шеол и вывести тебя оттуда. Но ведь галиянина никто не выводил.
    -  Да. Но.
    -  Именно, - согласился со мной Отступник. - Он от Бога воплотился в человека, а мы из человеков произведены в боги, deus ex...
    Внешне он был как я, человек как человек. Внутренне мы были боги как боги (доведённый до уровня Стихий экзиста'нс какого-либо человеческого качества), ничего из ряда вон. Я сказал (вслух):
    -  Я думаю не об этом.
    -  Я знаю.
    Конечно, он знал: «Устранение и убийство Галла по приказу императора поставило в смертельно опасное положение его младшего брата. Юлиана срочно доставили в Медиолан, где тогда находился Констанций, и в течение семи месяцев он содержался под домашним арестом, против него велось следствие, которое легко могло закончиться казнью. Но Юлиана выручила императрица Евсевия. Она посоветовала мужу освободить юношу, не причастного ни к какому заговору, и позволить ему продолжить образование уже в Афинах. Юлиан провел там несколько месяцев, слушая лекции знаменитых профессоров - знатоков классической философии и литературы, остававшихся язычниками. Впоследствии он тепло вспоминал о времени, проведенном в этом городе, в котором повсюду были следы классической древности, «о садах, об афинском предместье, о миртовых аллеях и о домике Сократа». Там он, как считает большинство историков и биографов Юлиана, «был посвящен элевсинским иерофантом (жрецом) в элевсинские мистерии. Это было, по словам Буасье, как бы крещением новообращенного», иными словами, ритуальным актом отпадения от христианской Церкви. В Афинах Юлиан познакомился с обучавшимися там же выходцами из христианских семей Каппадокии, ставшими впоследствии вселенскими учителями Церкви, - Василием Великим и Григорием Богословом.»
    С теми, кто будет молиться о его смерти.
    -  Ты полагаешь? - спросил он меня.
    Я не ответил.
    -  Нежели ты думаешь, что когда я буду тебя вести к (нашему) свету, эти сущности будут нам препятствовать?
    -  Кто знает, что мы встретим? - я (отчего-то) подумал, что мог бы подумать и о некоем Алигьери; впрочем, можно было поразмыслить и о Одиссее в Аиде или даже Орфее - это всё праздно, не имеет отношения к нашим реалиям.
    Я никогда не придавал определяющего значения внешнему. Но сейчас я внимательно посмотрел на моего сомысленника: «Святой Григорий, вспоминая свое знакомство с Юлианом, набросал его выразительный портрет: «По мне, не предвещали ничего доброго: Шея нетвердая; плечи движущиеся и выравнивающиеся; глаза беглые, наглые и свирепые; ноги, не стоящие твердо, но сгибающиеся; нос, выражающий дерзость и презрительность; черты лица смешные и то же выражающие; смех громкий и неумеренный; наклонение и откидывание назад головы без всякой причины; речь медленная и прерывистая; вопросы беспорядочные и несвязные; ответы ничем не лучшие, смешиваемые один с другим, нетвердые, не подчиненные правилам… Тогда же, как увидел это, сказал я: “Какое зло воспитывает Римская империя!” - и, предрекши, желал быть ложным прорицателем».
    Юлиан и сам был писатель и в памфлете «Мисопогон» («Ненавистник бороды»), написанном уже в бытность императором, предлагает читателю ироничный, хотя при этом и нацеленный на самооправдание и даже самовозвеличивание автопортрет, рисуясь и стилизуя себя под философа-киника: «Природа не дала мне ни большой красоты, ни величественности, ни привлекательности, и я по своей нелюдимости прибавил еще эту большую бороду как бы назло природе, что она не дала мне красоты. И вот в ней разводится вошь, что в лесу звери, и я испытываю то неудобство, что не могу свободно ни есть, ни пить из опасения захватить волосы вместе с пищей… Но у меня не только длинная борода, я мало ухаживаю и за головой, редко стригусь и обрезываю ногти, и руки мои часто запачканы чернилами… Я непривлекателен и в образе жизни: по моей грубости, не хожу в театр, а по моей необразованности, не допускаю во дворце представлений, кроме новогодних… Я не люблю цирковых представлений… В моей частной жизни я провожу бессонные ночи на подстилке из соломы и довольствуюсь скромной пищей, едва утоляющей голод. С детских лет я веду войну с моим желудком и не позволяю ему наполняться пищей».
Апологет Юлиана Аммиан Марцеллин так описывает его внешний вид: «Среднего роста; волосы на голове очень гладкие, тонкие и мягкие; густая, подстриженная клином борода; глаза очень приятные, полные огня и выдававшие тонкий ум; красиво искривленные брови; прямой нос; рот несколько крупноватый, с отвисшей нижней губой; толстый и крутой затылок; сильные широкие плечи; от головы и до пяток сложение вполне пропорциональное, почему и был он силен и быстр в беге».
    И здесь Юлиан улыбнулся, напоминая мне мысленно:
    -  Диоклетиан! Ты зануда.
    Кто бы спорил? Но от него, ещё не рождённого, услышать это было неожиданно (хотя и вполне наперёд предсказуемо); замечу, что никто так и не настоял, чтобы я (зачинщик этого противостояния с галиеянином) прибег к описанию собственной внешности, используя исторические (ещё не написанные, ибо их составители тоже не рождены ещё) документы.
    -  Кто бы спорил? - сказал Отступник. - К подобному сарказму лучше прибегать безответно.
    Я промолчал. Тоже безответно, ибо он продолжил:
    -  С чего начнём рассаду (соломоновых) кочанов по миру?
    -  Очевидно, что с твоей смерти - долженствующей произойти здесь (в моём времени), а не в твоей последней (твоего времени) битве. Ты должен дожидаться меня в преисподней уже ко всему готовым
    Он опять улыбнулся. Но на этот раз я опередил:
    -  Да, я зануда.
    И повторил, славно бы другую гамму:
    -  За-ну-да. За-ну-нет.
    Это было интересно. Эта обновлённая партитура мира требовала мнения Боэция с его утешением философией (о музы'ке небесных сфер нам, богам, незачем рассуждать); мы, римские боги, существа более прагматические, нежели римские императрицы, отравительницы, распутницы и кровосмесительницы.
    Это было интересно, но требовало времени, которого и на необходимое не достаёт.
    -  Боэций более чем практичен, - возразил Отступник и процитировал Утешение:

    «В бездну повергнутый ум быстро тупеет,
    Свет погасил свой. В мрак его увлекают,
    Тянут его в темноту неоднократно
    Тьмы предрассудков земных и человечьих,
    Вредных ненужных забот, рост чей безмерен.»

    Я возразил, опять же цитатой Боэция:
    -  «Но сейчас время для лечения, а не для жалоб.» К тому же это всё человеческие представления о преисподней… - я не стал договаривать банальное: Умрём - увидим. Просто потому, что если уж предстояло нам умирать (мне от старости, Отступнику от раны), почему бы не вспомнить будущую смерть автора Утешения философией?
    И, быть может, пригласить его в спутники.
    «В правление короля остготов Теодориха Великого, захватившего Италию, Боэций занимал ответственные государственные должности: сенатор, в 510 г. консул, в 522-24 гг. -  magister officorum, первый министр королевства (высшая административная должность). Боэций упоминал о своём консульстве в написанном в 510 г. комментарии на «Категории», жалуясь на недостаток времени для научных занятий[14]:329.
С 510 по 522 годы продолжал заниматься науками и философией, в период с 519 по 522 годы написал несколько небольших теологических трактатов, вероятно, вследствие возобновления в Риме богословских споров:330.
    В 523 (датировка бургундского хрониста второй половины VI в. Мария из Аванша:331) или 524 году в результате придворной интриги был обвинён в государственной измене, заключён в тюрьму и спустя год или два казнён. Точные дата и место смерти неизвестны (в качестве даты рассматривались 524, 525 и 526 гг., в качества места - Павия и Кальвенцано). Казни предшествовал суд, по сути бывший инсценировкой и проходивший в отсутствие ответчика. Боэция обвиняли в ряде преступлений: заговоре против власти, стремлении вернуть Риму утраченную свободу и святотатстве (осквернении святынь или злоупотреблении магией). Кенотаф (символическая гробница) Боэция находится в павийской церкви Чель д'Оро.
    Смерть Боэция произвела глубокое впечатление на современников и на потомков. В Павии в раннее средневековье существовал культ Боэция как мученика церкви, узаконенный в 1883 году.»
    -  Ты умрёшь иначе, - сказал я Отступнику.
    -  Но это, пойми, потом! - сказал он (явно кого-то цитируя, кого же? Алесандр Галич, конечно, разговор с чёртом). -  А сейчас не пора ли тебе приступить к твоей смерти. Брать ли Боэция в спутники - вопрос праздный, всё так или иначе произойдёт само по себе.

    «После того, как рассеялась ночь и растаяла в свете,
    Снова вернрлась ко мне моя прежняя сила.
    Так же бывает, когда собираюся тучи нежданно,
    Северо-запад их шлет, гонит ветром их Кавром.
    Ливни хлестать начинают, скрывается солнце со свода,
    Звезд еще нет, хотя тьма уже все затопила.
    Если ж с фракийских просторов Борей принесётся холодный,
    С туч он завесу сорвет, снова день засияет,
    Выйдет сверкающий светом лучистым из тучи внезапно
    Феб, изумленных людей всех глаза ослепляя.»

    -  Брать.
    -  Тогда многих следует брать. Рильке. Данте. Бродского.
    -  Мы возьмем их «как вещь в себя», не во плоти.
    -  И как же я не догадался! Разве что потому, что нам (богам из людей) хочется, чтобы души имели очертания.
    -  Именно - хочется. Перехочется. Но в любом случае (и как угодно) брать.
    Всё эти соображения не принадлежали конкретно ни мне, ни Юлиану; они были всеобщими (такими же, как те, кого мы берём из жизни в смерть, дабы они делали нас уверенней; именно что не сильней - уверенней: Каждому по вере, галиеянин прав).
    -  Но ведь и меж нами есть коренное различие, - помолчав, выразил наше общее сомнение Отступник. - Я отведал веры галиеянина и вернулся из неё. Ты же обычный государственник, патриот своего мира (имелось в виду, что христианство оказывалось настолько неудобно для римской ментальности, что император-державник, который искренне хотел «навести порядок» и «закрутить гайки», начинал гонение.)
    -  Вот именно, - сказал я. - Ты вернулся. Я (здесь, в моём настоящем) умру от старости, а ты (там, в твоём настоящем) воскресишь меня, вернувшись вместе со мной.
    -  Любое невидимое со-сверше'ние (здесь и везде) потребует видимых шагов (здесь).
    -  Да.
    Видимое: Я вспомнил моё присутствие на гладиаторских боях! Тогда я (постигая свою человеческую божественность, привлёк нуждающуюся в постоянных самоутверждениях рабскую ипостась императора Коммода, одержавшего несчётное количество побед на арене) перескочил через «поребрик» (отсылка к питерскому снобизму автора «Сретения») царской ложи и сразился с только что одержавшим победу над германцем римским офицером... Зачем мне это потребовалось? (это из первой части истории, о Вчерашнем с-неге)
    А именно для-ради видимого! Человеческие телодвижения (и человеческая победа бога на глазах у людей) мне потребовались, чтобы ещё раз обозначить закон моего бытия: Опора только на свои силы.
    Видимое: «На кого мог опереться Юлиан в осуществлении задуманного им плана возрождения язычества? К середине IV столетия число христиан, возросшее за время правления христианских императоров, все еще значительно уступало числу язычников. Язычники явно преобладали в сельской местности, потому их и стали называть pagani, в то время как среди горожан Азии и Сирии, Египта и Африки, Балкан и Италии, от которых в гораздо большей степени зависел ход дел в государстве, чем от крестьян, христиане составляли уже большинство. Правда, существовали и относительно влиятельные языческие круги, на которые можно было попытаться опереться реставратору официального языческого культа: римские сенаторы, интеллигенция в грекоязычной части империи, с особым блеском представленная профессурой высшей школы в Афинах, - корпоративная сплоченность этого круга сделала его закрытым для христиан, хотя среди афинских студентов, судя по обучавшимся там великим каппадокийцам Василию Великому и Григорию Богослову, да и по самому Юлиану, который, занимаясь в этой школе, носил еще маску христианина, было немало христиан.
    Языческие увлечения Юлиана носили черты, не способствовавшие успеху его предприятия. Традиционная римская религия, официальный культ Римской республики, который грел души сенаторов и других «стародумов» Рима, закоснелых в своей приверженности старине, питавшей их патриотизм, ставший, впрочем, в мировой империи, в которую вырос Рим, провинциальным и региональным, был чужд Юлиану, так что в Риме, и даже среди римских язычников, он не сумел снискать популярность. В этом отношении характерен такой эпизод. Когда Юлиан вступил на стезю мятежа против Констанция и фактически уже овладел Западом, он «послал в сенат резкую обличительную речь против него, в которой поносил его и расписывал его недостатки. Когда Тертулл, бывший в ту пору префектом города, читал ее в курии, высшая знать, - как пишет Марцеллин, - выразила свое благородство верным и благожелательным отношением к императору: раздался общий единодушный возглас: “Просим уважения к тому, кто тебя возвысил”.
    Сам Юлиан называл усвоенные им религиозные взгляды эллинизмом.»
    -  Видишь, - сказал я ему. - Ты (ежели в одиночку) будешь обречён.
    -  Незачем видеть, - ответил Отступник. - Ты тоже (ежели в одиночку) был обречён.
    Хорошо прошлому разговаривать с будущим. Всё вопросы и ответы находятся во взаимной гармонии. По крайней мере, хотелось бы так думать.
    -  Пора.
    -  Да, пора.
    -  С чего начнём?
    -  Конечно, с молитвы Василия Великого. Кто бы сомневался, что она (где бы она не звучала) произноситься будет в разрушенном Храме Соломона (то есть в одном из наших кочанов).
    -  Ну, это общеизвестно. Потому повторим сию молитву (и не только её) ещё раз.
    Он имел в виду: Ещё раз, но -  и'наче (кстати, я и сам не уследил, кто был этот «он», который сказал «ещё раз»? Кто сказал, мы и сами не уследили).
    Итак, «когда святой Василий Великий молился пред иконою Пресвятой Богородицы, - при которой было изображение и святого великомученика Меркурия с копьем, как воина, - чтобы злочестивый царь Юлиан Отступник, великий гонитель и истребитель правоверных христиан, не возвратился из Персидской войны для истребления христианской веры, то увидел, что там, при иконе Пресвятые Богородицы, образ святого Меркурия сделался на некоторое время невидимым, потом показался с окровавленным копьем. А в то самое время Юлиан Отступник на Персидской войне был пронзен копьем неизвестного воина, который тотчас после того сделался невидим. Окаянный Юлиан, схватив рукою хлынувшую из раны горсть крови, бросил ее в воздух, обращаясь к небу с такими хульными словами на Христа:
    -  Ты победил, Христос! насыться, Галилеянин! - и тут со злобой на устах извергнул он, умирая в муках, свою злодейскую и скверную душу.
    Это чудо сделалось тогда явным, ибо, по молитвам святого Василия Великого, сама Пресвятая Богородица послала сего угодника Божия и своего, святого победоносного великомученика Меркурия, от церкви торжествующей к церкви воинствующей, на казнь Богопротивного отступника Юлиана, на защиту святой веры и православных христиан. Его святым предстательством и защитою пусть будем и мы сохранены от богопротивных врагов, побеждаемых с помощью его и будем вместе с ним славить Бога и Богородицу, во веки веков, аминь.»
    -  Красивая сказка, - сказал Юлиан. - На этот раз всё было не совсем так.
    -  То есть совсем не так, - сказал я.
Отступник промолчал. Как и я, он должен был всё понимать. Даже боги не вольны избегнуть долга и необходимости. А понимание происходящего (и с миром, и без мира в душе), есть и долг, и необходимость.
    «Главной внешнеполитической задачей Юлиан считал борьбу с сасанидским Ираном, где в это время правил шаханшах Шапур Великий II (Длиннорукий, или Длинные Плечи). Поход в Персию (весна - лето 363) поначалу складывался весьма успешно: римские легионы дошли до столицы Персии, Ктесифона, - но закончился катастрофой и гибелью Юлиана.
    Ктесифон был найден неприступным даже для 83-тысячного войска, хотя ранее римские войска уже трижды овладевали этим городом. Положение усугублялось тем, что римские подкрепления и армянские союзники, которым надлежало нанести удар по Ктесифону с севера, не явились. Один перс, человек старый, уважаемый и очень рассудительный, обещал Юлиану предать Персидское царство и вызвался быть проводником внутрь Персии. Юлиан сжёг свой флот, стоявший на Тигре, и излишек продовольствия; но изменник завёл римлян в Карманитскую пустыню, где не было вовсе воды и никакой пищи. После бегства проводников, Юлиан был вынужден начать отступление, теснимый неприятельскими войсками. 26 июня 363 года в битве при Маранге Юлиан получил три ранения: в руку, грудь и печень. Последняя рана была смертельной. По некоторым сообщениям, раны были нанесены солдатом его собственной армии, чем-то обиженным им. Согласно другим слухам, смерть Юлиана была на самом деле самоубийством: поняв, что положение его армии безнадёжно, он искал смерти в бою и кинулся на вражеское копье. Из всех его современников лишь его друг, знаменитый оратор Либаний, сообщает, что его убил христианин, однако и он признает, что это лишь предположение. Языческий историк Аммиан Марцеллин (XXV. 3. 2 - 23) пишет о смерти Юлиана как о трагическом несчастном случае, вызванном неосторожностью; я выделю эту смерть курсивом, дабы и моё воскресение (которому следует быть когда-нибудь потом) тоже оказалось выделено из неизбежной плоскости (сколь угодно многомерного) восприятия:
    Вдруг император, который в этот момент вышел немного вперед для осмотра местности и был без оружия, получил известие, что наш арьергард сделано нападение с тыла.
    Взволнованный этим неприятным известием, он забыл о панцире, схватил в тревоге лишь щит и поспешил на помощь арьергарду, но его отвлекло назад другое грозное известие о том, что передовой отряд, который он только что оставил, находится в такой же опасности.
    Пока он, забыв о личной опасности, спешил восстановить здесь порядок, персидский отряд катафрактов совершил нападение на находившиеся в центре наши центурии. Заставив податься левое крыло, неприятель стремительно стал нас окружать и повел бой копьями и всякими метательными снарядами, а наши едва выдерживали запах слонов и издаваемый ими страшный рев.
    Император поспешил сюда и бросился в первые ряды сражавшихся, а наши легковооруженные устремились вперед и стали рубить поворачивавших персов и их зверей в спины и сухожилия.
    Забывая о себе, Юлиан, подняв руки с криком, старался показать своим, что враг в страхе отступил, возбуждал ожесточение преследовавших и с безумной отвагой сам бросался в бой. Кандидаты, которых разогнала паника, кричали ему с разных сторон, чтобы он держался подальше от толпы бегущих, как от обвала готового рухнуть здания, и, неизвестно откуда, внезапно ударило его кавалерийское копье, рассекло кожу на руке, пробило ребра и застряло в нижней части печени.
Пытаясь вырвать его правой рукой, он почувствовал, что разрезал себе острым с обеих сторон лезвием жилы пальцев, и упал с лошади. Быстро бежали к нему видевшие это люди и отнесли его в лагерь, где ему была оказана медицинская помощь.
Все умолкли, лишь сам он глубокомысленно рассуждал с философами Максимом и Приском о высоких свойствах духа человеческого. Но вдруг шире раскрылась рана на его пробитом боку, от усилившегося кровотечения он впал в забытье, а в самую полночь потребовал холодной воды и, утолив жажду, легко расстался с жизнью…».
«Кто же был его убийцей? - стремится услышать иной. Имени его я не знаю, но что убил не враг, явствует из того, что ни один из врагов не получил отличия за нанесение ему раны. …И великая благодарность врагам, что не присвоили себе славы подвига, которого не совершили, но предоставили нам у себя самих искать убийцу. Те, кому жизнь его была невыгодной, - а такими были люди, живущие не по законам, - и прежде давно уже злоумышляли против него, а в ту пору, когда представилась возможность, сделали своё дело, так как их толкали к тому и прочая их неправда, коей не было дано воли в его царствование, и в особенности почитание богов, противоположное коему верование было предметом их домогательства».

        Либаний. Надгробная речь Юлиану

    Юлиан по смерти был похоронен в языческом капище в Киликии; впоследствии же тело его было перенесено на его родину в Константинополь и положено в церкви Святых Апостолов рядом с телом его супруги, в пурпурном саркофаге, но без отпевания как тело отступника.
    -  Сам бросился в бой, - сказал я. Словно бы я ожидал от Отступника чего-то иного. Потому и услышал, а не предугадал:
    -  Так отправимся из твоего «загородного дома» в Константинополь, - сказал Юлиан. - Очевидно, что наш путь лежит в церковь Святых Апостолов.
Он (не только по моему слову) сам бросался в бой. Он хорошо различал свои (и чужие) действия. Если непосредственный дискурс с первоисточником (при всём своём постоянстве и повсеместности этого общения) представлялся несколько отвлечённым (ежемоментно воссоздавая своё понимание трехэпостасности Творца), то ученики Иисуса (особливо осведомлённые либо о факте своего отречения от галиеянина в пользу иудаизма, либо об отречении от ортодоксального иудаизма в пользу христианства) представляются более-менее членораздельным.
    И мы отправились. Как? Разумеется, посредством Соломонова кочана. Согласитесь, если в каждом мгновении (капустном листе) существует своё противостояние, то и каждый Храм существует в каждом Храме.
    И в каждом чужом отречении - своё отречение. Быть может, поэтому я сказал о своём кочане: Капуста как капуста, и ничего кроме. Потому что всё происходящее (на деле) - проще простого, то есть невыразимо. Капуста как капуста. Миг, и мы (все вместе) в одном из её листов. Точнее, в одном капилляре её листа. И, одновременно, мы все вместе на него смотрим (из другого его капилляра)…
    Вот он, Храм Святых Апостолов в Константинополе! Что может быть проще?
Уничтоженный в 1461 году православный храм - на месте нынешней мечети в районе Фатих города Стамбул (Турция); что может быть ближе? Ряд святынь и сокровищ храма, похищенных в ходе Четвёртого крестового похода (1204), хранятся в базилике св. Марка в Венеции (Италия).
    Первоначальное здание базилики было построено около 330 года Константином Великим  как главный храм новой столицы Константинополя, закончено его сыном Констанцием II, который поставил в нем гроб с телом своего отца, тем самым положив начало традиции захоронения в храме императоров Восточной Римской империи. Об облике первой церкви Апостолов известно из свидетельства Евсевия о том, что храм был высок, прекрасно украшен кусками облицовочного камня разных цветов от основания до кровли, которая была украшена изящной резьбой и позолочена, ажурная каменная резьба по бронзе и золоту опоясывала купол.
    С окончанием строительства собора св. Софии церковь Апостолов оказалась в тени этого грандиозного сооружения. Чтобы исправить положение, император Юстиниан поручил Исидору Милетскому возвести на месте Константиновой базилики новый храм, призванный стать усыпальницей всего императорского семейства. Освящен он был 28 июня 550 года и оставался вторым по значению храмом Византии на протяжении семисот лет.» Это был пятиглавый храм, прообраз всех многоглавых церквей, которые получили широкое распространение, в частности, в России.
    «Василий I македонянин предпринял обновление храма, а при его внуке Константине Багрянородном поэт Константин Родосский составил описание этого храма в стихах.
Среди хранившихся в храме святынь были главы апостолов Андрея, Луки и Тимофея,  мощи патриарха Иоанна Златоуста и фрагмент столпа, к которому был привязан Иисус во время бичевания (ныне в соборе Святого Георгия в Стамбуле). Храм был разграблен крестоносцами в 1204 году, гроб Юстиниана подвергся осквернению, а из вскрытой гробницы Ираклия была похищена золотая корона с волосами.
    После падения Латинской империи Михаил VIII воздвиг в храме статую своего покровителя, Архангела Михаила, однако восстановлением храма пришлось заниматься его сыну Андронику. Тем не менее скудеющая императорская казна была не в состоянии поддерживать грандиозный храм в должном состоянии, и к моменту взятия города турками в 1453 году он изрядно обветшал и был полузаброшен.
После падения Константинополя, в 1453 году Патриарх Геннадий Схоларий перенёс в храм Апостолов свою кафедру, где она находилась до 1456 года, когда была перенесена в Церковь Богородицы Паммакаристы.
    После сноса храма в 1461 году на месте последнего по повелению султана Махмеда II в 1463-1471 годы была возведена мечеть Фатих.»
    -  Капуста как капуста. Если бы видели её, вы бы не уговаривали меня вернуться к власти, - сказал (более романтичный) я.
    -  Почти всё здесь, - сказал (более прагматичный) Юлиан Отступник.
    -  Кто все? - подзадорил я. Как будто не знал, что «Согласно описаниям, комплекс зданий второй церкви апостолов составляли мартирий апостолов Тимофея, Луки и Андрея; мавзолей императоров, где находились погребения правителей Византии IV - начала VI вв., в том числе святых равноапостольных Константина и Елены, святых Феодосия I Великого и Феодосия II; мавзолей императора Юстиниана I, где были погребены почти все византийские императоры с середины VI в. до начала XI в., в том числе сам Юстиниан I, императрица Феодора, Юстиниан II, Константин III. Последним из византийских императоров в церкви апостолов был похоронен Константин VIII (ум. в 1028 г.). Алтарь церкви апостолов находился над мощами святых апостолов Тимофея, Луки и Андрея. Также в алтаре располагались раки с мощами святителей Иоанна Златоуста и Григория Богослова (Назианзина).»
    - Всё. Или почти всё, то есть достаточно. - Отступник не имел в виду персоналии, в отличие от меня.
    Я был фарисей из язычников, личная гордыня во мне могла бы поглотить многие миры; он же был фарисей из ренегатов-христиан (чьё язычество было более чем символично); впрочем, мы были вместе и собирались делать одно дело.
    Мы смотрели прямо на церковь. Там было с кем обсудить и времена, и нравы. Именно обсудить; В начале было Слово. Это христианство, но мы не они, мы - фарисействующие язычники. Мы дотошно разбиваем Слово на языки (на слога); конечно же, это и символично, и безнадёжно: Всё равно в начале было Слово! Мне ли об этом не знать?
    -  Кажется, кабан по латыни aper? - сказал Отступник (отступивший от Слова). - Именно с этого слова aper и началось правление императора (в том числе и царя Иудейского, по факту), называвшего себя Диоклетианом.
    «Приход этого человека к власти был не менее удивительным. В молодости он встретился с друидской пророчицей, предсказавшей ему, что тот станет императором, если убьет кабана. С тех пор Диокл (таково было его исконное имя) убил множество этих животных, но власть всегда получали другие. Так было до 284 года, когда в Римской империи разыгралась очередная борьба за власть. Диокл прошел путь от простого солдата до командующего войском при императоре Каре. Вспыхнул мятеж, и префект преторианцев Аррий Апр убил сына императора по имени Нумериан. В этот момент солдаты заковали Апра в кандалы и провозгласили императором Диокла. На первой же сходке он собственноручно заколол Апра мечом и по преданию воскликнул: «Наконец-то я убил кабана».
    -  С этого момента и началось правление императора, назвавшего себя Диоклетианом, - эхом повторил я. -  В том числе, по факту, царя Иудейского. Но все изыски ортодоксального иудаизма так и не применившего к галиеянам. Просто-напросто потому, что не осознавал (тогда) вселенского масштаба противостояния.
    -  Именно за этим тебе я, - сказал Отступник. - Я не только осознаю, но - знаю.
    -  Именно. Как Моисей, пытавшийся выпытать у Бога его отцов Его имя, чтобы иметь возможность примитивно и пошло заклясть. То есть ты мне - для-ради моей власти.
    -  А зачем ещё мы здесь? - криво улыбнулся Отступник.
    -  Только для-ради власти. Но какой? Не какой-то её части, а ради всей. Мы, боги из людей, хотим быть всем, тогда как Отец галиеянина не знает слова «хотеть». Ибо Он - «может»; причём - «всё», причём - не сейчас и здесь, но везде и всюду, и всегда.
    Мы стояли перед церковью Апостолов и видели эти все (возможные и невозможные) мироздания. А так же и не эти (но тоже все) возможные и невозможные мироздания.И каждые доли каждого мгновения этих миропорядков и хаосов.
    -  Ну где там молитва Василия Великого?
    -  Тоже здесь. В капусте, которую я вырастил.
    -  Они говорят, что Бог есть любовь. Ты говоришь, Бог есть власть. То есть ты говоришь не обо всём, о части Бога.
    -  Любовь тоже власть. Ведь ты часть этой любви, которая всегда больше тебя. Ты подчинен.
    -  Со-подчинён.
    Мы говорили об одном и том же: О смерти, которая есть мера всему, что допустило над собой власть смерти. Именно здесь смысл молитвы Василия Великого: Смерть просто часть нашей жизни! Если мы станем (являемся) жизнью, то и смерть будет (оказывается) нашей частью.
    -  Ты говоришь об Антихристе, - улыбнулся Отступник. - В галиеянине нет смерти. Смерть есть в его антиподе.
    Здесь уже улыбнулся я:
    -  Ведь это тебя будут называть Антихристом, антиподом галиеянину. Именно как его антипод ты пойдёшь за мной и в иудейский шеол, и в эллинский Аид.
    -  Так вот, на самом-то деле, почему именно я! - восклткнул Отступник. - Тебя ещё не называли Антихристом (не дозрел твой кочан). Но почему не Нерон или (российский) Петр Великий (тоже «антихристы»? Ах, они не возвращались из христианства в язычество.
    -  Поэтому именно ты, - сказал я. - Потому что ты фарисей.

    -  Я уже говорил: Всякий, кто разлагает Слово на языки (симпатичная мне аллюзия с днём пятидесятницы), подлежит «геенне огненной»; но зачем нам те, кто не понимает, что творит? Они не годны в «боги из людей».
    -  Хорошо. Будем считать, что Василий Великий уже помолился за мою смерть.
    И я опять сказал:
    -  Хороша капуста! Что мне империи? Такое вот утешение философией.
    Какое уж тут утешение? «После того, как рассеялись тучи скорби, я увидел небо и попытался распознать целительницу. И когда я устремил глаза на нее и сосредоточил внимание, то узнал кормилицу мою - Философию, под чьим присмотром находился с юношеских лет. Зачем, - спросил я, - о наставница всех добродетелей, пришла ты в одинокую обитель изгнанника, спустившись с высоких сфер? Для того ли, чтобы быть обвиненной вместе со мной и подвергнуться ложным наветам? - О мой питомец, - ответила она, - разве могу я покинуть тебя и не разделить вместе с тобой бремя, которое на тебя обрушили те, кто ненавидит самое имя мое! Ведь не в обычае Философии оставлять в пути невинного без сопровождения, мне ли опасаться обвинений, и устрашат ли меня новые наветы? Неужели ты сейчас впервые почувствовал, что при дурных нравах мудрость подвергается опасности? Разве в древние времена, еще до века нашего Платона, я не сталкивалась часто с глупостью и безрассудством в великой битве? А при его жизни, учитель его Сократ разве не с моей помощью добился победы над несправедливой смертью? А позже, когда толпа эпикурейцев и стоиков и прочие им подобные стремились захватить его наследие, каждые для своей выгоды, они тащили меня, несмотря на мои крики и сопротивление, как добычу, и одежду, которую я выткала собственными руками, разорвали, и вырвав из нее клочья, ушли, полагая, что я досталась им целиком. Поскольку же у них [в руках] были остатки моей одежды, они казались моими близкими, а неблагоразумие низвело некоторых из них до заблуждений невежественной толпы. Если бы ты не знал ни о бегстве Анаксагора, ни о яде, выпитом Сократом, ни о пытках, которым подвергли Зенона, так как все это было в чужих краях, то ты мог слышать о Кании, Сенеке, Соране, воспоминания о которых не столь давни и широко известны. Их привело к гибели не что иное, как то, что они, воспитанные в моих обычаях и наставлениях, своими поступками резко отличались от дурных людей. Поэтому не должно вызывать удивления то, что в житейском море нас треплют бури, нас, которым в наибольшей мере свойственно вызывать недовольство наихудших [из людей]. Их воинство, хотя и многочисленно, однако заслуживает презрения, так как оно не управляется каким-либо вождем, но влекомо лишь опрометчивым заблуждением и безудержным неистовством. Если же кто-нибудь, выставляя против нас войско, оказывается сильнее, наша предводительница стягивает своих защитников в крепость, а врагам же достаются для расхищения лишь не имеюие ценности вещи. И мы сверху со смехом взираем на то, как они хватают презреннейшие из вещей; а нас от этого неистового наступления защищает и ограждает такой вал, который атакующие воины глупости не могут даже надеяться преодолеть.»

    -  Хороша капуста! Ты действительно вырастил то, что будет определять прошлое и будущее человеческого рода; Бесконечную недотворённость (понимай, недоговорённость) бесконечного мира. Получается, что и иудаизм - язычество. Получается, что и христиане - иудеи (кроме самого галиеянина), то есть язычники. Ведь и сверхмонотеистический иудаизм толкует Слово, разлагает его на слога (а это и есть язычество), жаждет (посредством какой-либо комбинации этих слогов) вульгарной власти над всем Словом.
    -  Потому мы стоим перед церковью Апостолов. Где ты, кстати, похоронен. Или ещё только будешь похоронен.
    -  Да, пора подумать о моей смерти. И выбрать, в какую из преисподних отправиться. Какую внешность придать тому вульгарному шеолу, в котором нет ни богов, ни демонов, лишь бесплотные тени умерших.
    Так мы стояли перед несуществующей (ибо когда-то или когда-нибудь будет разрушена) церковью Апостолов, и в решении судеб миропорядка соучаствовали с нами те, кто был в ней захоронен. Но и те, кто не был в ней захоронен, соучаствовали тоже.
    Разумеется даже разумом.

    -  Преисподняя очевидна. Она разумеется даже разумом, - сказал я. - Раз все мы (и христиане, и язычники) - по сути своей «буквальные» иудеи, то преисподней окажется осуществление их Царства Израиля: Воцарение мессии и раздел мироздания на наделы, в котором каждому (нет ни эллина, ни иудея; впрочем, некоторые из иудеев могут полагать, что делёжка касается всего мира, а наделы отойдут только их народу) будет дан равный вещественный и интеллектуальный пай.
    Я не сказал главного, о котором мы оба ведали: Там, в Царстве преисподней, не будет ни богов, ни демонов, но всё будут людьми без трансцендентного будущего (о чём они будут доподлинно извещены: В этом и мука); даже галиеянину, чтобы сойти в преисподнюю (как Богу), пришлось сначала умереть (как человеку)… Главное, мы оба об этом ведали.
    -  Да и ты настоящий сверхфарисей! - улыбнулся Юлиан. - Галиеянин именно о таких сказал: «Ваш отец - дьявол, и вы рады исполнить все отцовские прихоти. А он всегда был человекоубийцей, и правда ему чужда, ведь в нем нет правды. Он говорит на родном языке, когда лжет, потому что он лжец и отец лжи.» Евангелие от Иоанна 8:44 - Ин 8:44:
-  Да. Здесь, на земле, галиеянин не нужен никому. Но он всем понадобится в аду. Дабы вывел оттуда всех. Если и мы можем это сделать, то (даже ставши ненужны здесь и сейчас), мы станем необходимы везде и всегда.
Я помолчал. Потом добавил:
-  И да, я настоящий фарисей, то есть за-ну-да. Нам пора приступать к смерти. Или ты хочешь пообщаться с погребёнными в этой церкви? Узнать, взяты они сразу на небо, или всё ещё находятся у самой глотки ада? Я не могу заменить их тебе, кажется, в моей реальности  этого строения ещё не было.
    -  Но отсутствие строения у тебя - не помеха нашей беседе здесь, - здесь мне стало казаться, что Отступник (при всей своей несомненной отваге) в преисподнюю явно не торопился.
    Он услышал эту мою мысль.
    -  Я смотрю на церковь, - сказал он.-  По своему, для людей во плоти и крови, вокруг и есть преисподняя. Я не оттягиваю время, но приноравливаюсь половчее взяться.
    Он имел в виду меня. Приноравливался взяться за меня. Собирался меня из моей преисподней выкорчевать.
    -  Ну умри же ты наконец- вослед Василию Великому взмолился я.
    Он кивнул И принялся умирать. Причём делал это как бог: С приличествующими (и даже должными) героизмом и трагизмом (как будто удосужился прочитать тексты Ницше об истоках греческой трагедии).
    «Сам Юлиан приносил жертвы ежедневно. Перед каждым важным решением он консультировался с авгурами и жрецами, весьма значительное число которых сопровождало его повсюду; впрочем, и сам он стал весьма отменно разбираться в кишках и внутренностях животных. Количество его жертв было так велико, что цены на мясо в некоторых областях значительно понизились.
    Однако сами язычники весьма прохладно относились к пылу Юлиана и посмеивались над его верой во всё. Для интеллектуалов он был слишком суеверен и слишком религиозен, а для простого народа вся его система казалась заумной интеллигентской выдумкой. Привыкшим к вольной жизни жрецам не нравились те обязательства, которые он наложил на них.
    Юлиан чувствовал это и все более и более приходил в отчаяние. Он не понимал причин такого отвержения своих высоких идей и приписывал его "разлагающему всё изнутри безумию назарян". Именно тогда начались первые признаки гонения на христиан. Юлиан решил доказать всем силу старых богов своей персидской кампанией, которую он проводил по указаниям авгуров и жрецов и пренебрегая военным здравым смыслом. В стычке 26 июня 363 г. Юлиан получил три ранения: в руку, грудь и печень. Последняя рана была смертельной. По некоторым сообщениям, раны были нанесены солдатом его собственной армии, чем-то обиженным им. Согласно другим слухам, смерть Юлиана была на самом деле самоубийством: поняв, что положение его армии безнадежно, он искал смерти в бою и кинулся на вражеское копье. Из всех его современников лишь его друг, знаменитый оратор Ливаний, сообщает, что его убил христианин, однако и он признает, что это лишь предположение. Языческий историк Аммиан Марцеллин пишет о смерти Юлиана как о трагическом несчастном случае, вызванном неосторожностью. Один из телохранителей Юлиана уверял, что император был убит завистливым злым духом. Так же противоречивы сведения относительно последних слов Юлиана. Современный ему источник сообщает, что император, собрав свою кровь в пригоршню, бросил ее в солнце со словами к своему богу: "Будь удовлетворен!" Около 450 г. Феодорит Киррский записал, что перед смертью Юлиан воскликнул: "Ты победил, Галилеянин!
Невзлюбив насмешки антиохийцев, Юлиан просил, чтобы его похоронили в Тарсе. Вся тщетность его усилий по возрождению язычества была явлена в том, что сразу после его смерти армия провозгласила императором престарелого генерала Иовиана - христианина-никейца.
    Однако время меняет все, и голос императора-отступника стал слышнее после его смерти: его письма и сочинения весьма широко распространились. Более чем пятьдесят лет спустя после гибели Юлиана св. Кирилл Александрийский счел необходимым написать пространный ответ на трактат Юлиана "Против галилеян". В памяти язычников Юлиан остался идеальным героем, по прозванию "благословенный". В своей прощальной речи, произнесенной в конце 365 г., Ливаний утверждал, что Юлиан на небесах был возведен в божественный сан и что молящиеся ему верные язычники уже получали помощь и поддержку.»
    -  Патетично, - согласился с процессом я. - Настоящая преисподняя страстей. Завершай.
    -  Конечно.
    «Свое мировоззрение и свои верования Юлиан выразил в словах, произнесенных им на поле битвы после смертельного ранения: «Слишком рано, друзья мои, пришло для меня время уйти из жизни, которую я, как честный должник, рад отдать требующей ее назад природе. Не горюю я и не скорблю, как можно думать, потому что я проникнут общим убеждением философов, что дух много выше тела, и представляю себе, что всякое отделение лучшего элемента от худшего должно внушать радость, а не скорбь. Я верю и в то, что боги небесные даровали смерть некоторым благочестивым людям как высшую награду. И мне дан этот дар - я в этом уверен, - чтобы я не изнемог под бременем страшных затруднений, не унизился и не пал».
    Слова эти, действительно, были созвучны идеям философов, но не близки сердцам простых людей, застрявших в языческих суевериях. Участвуя в языческих молебствиях и совершая жертвоприношения богам, они помышляли не столько о смерти и вечной жизни, сколько о своих земных заботах, надеясь на помощь богов в житейских попечениях. Да и оккультные опыты, которые манили страстное воображение императора, язычникам из народа представлялись опасным колдовством, прибегать к которому дерзали лишь немногие из них, когда их изводила ненависть к недругам или безответная любовная страсть. Даже раздосадованные потерей прежних доходов и униженные своим изгойством жрецы плохо понимали императора-идеалиста, когда он требовал от них религиозной ревности, бескорыстия и жертвенного служения бедным и больным, словно он так и остался христианином, или, как он сам любил выражаться, галилеянином, а не вернулся к вере отцов, не предполагавшей ни бескорыстия, ни жертвенности, ни тем более милосердия и благотворительности.»
    -  Главное сказано: Возведен в божественный сан.
    -  Да, но после смерти, - - сказал я, зная: Людей в божественный сан возводят не так! А вот как: По силам их! Будьте как боги! Ступайте в собственную преисподнюю!
    -  Я пошёл, - сказал Юлиан.
    И, внемля слову его,  земля пред ним расступилась, проваливаясь. Не медля Юлиан Отступник направился к проёму. Клубы горячей пыли вылепились в ступени, ведущие вниз (прообраз иконописной Лествицы, ведущей вверх): «Всем, поспешающим написать имена свои в книге жизни на небесах, настоящая книга показывает превосходнейший путь. Шествуя сим путем, увидим, что она непогрешительно руководит последующих ее указаниям, сохраняет их неуязвленными от всякого претыкания, и представляет нам лествицу утвержденную, возводящую от земного во святая святых, на вершине которой утверждается Бог любви. Сию, думаю, лествицу видел и Иаков, запинатель страстей, когда покоился на подвижническом ложе. Но взойдем, умоляю вас, с усердием и верою, на сей умственный и небошественный восход, начало которого - отречение от земного, а конец - Бог любви.» (преподобный Иоанн Лествичник, Лествица или Скрижали духовные).
    -  Что вверху, то и внизу, - сказал я.
    -  Да, - сказал Отступник. - Поднимаясь вверх, мы опускаемся; тогда как опускаясь, мы поднимаемся.
    И он пошёл «вверх по лестнице, ведущей вниз»; напоминаю, что во времена, когда это происходит, я давным-давно умер, И Юлиан Отступник направляется в рай моей преисподней (то ли вверх, то ли вниз), ступая по клубящимся ступеням, которые есть Слово (разбитое на слога'):
    «Предисловие книги сей, именуемой Скрижали духовные:
    Слово 1. Об отречении от жития мирского.
    Слово 2. О беспристрастии, то есть, отложении попечений и печали о мире.
    Слово 3. О странничестве, то есть, уклонении от мира.
    Слово 4. О блаженном и приснопамятном послушании.
    Слово 5. О попечительном и действительном покаянии и также о житии святых осужденников, и о темнице.
    Слово 6 О памяти смерти…», - Но здесь он тряхнул головой, отгоняя от себя слога! Все перечисляемые слова были прекрасны, но не имели отношения ко внешнему. Меж тем события из внутреннего дискурса переместились в (ирреально)-реальную плоскость (которая есть вселенский объём).

    «Я увожу к отверженным селеньям,
    Я увожу сквозь вековечный стон,
    Я увожу к погибшим поколеньям.

    Был правдою мой Зодчий вдохновлён:
    Я высшей силой, полнотой всезнанья
    И первою любовью сотворён.
    Древней меня лишь вечные созданья,
    И с вечностью пребуду наравне.
    Входящие, оставьте упованья», - он давал мне понять, что наблюдать за его продвижением я могу откуда угодно; церковь Апостолов сыграла свою роль, тапеть нам предстояло сыграть свои… С этим было трудно спорить! (-Я. -сказал Агафон, - не в силах спорить с тобой, Сократ. Пусть будет все по-твоему.
    - Нет, милый мой Агафон, ты не в силах спорить с истиной, а спорить с Сократом - дело не хитрое.
            Платон, Диалоги.)

    Я не стал задерживаться у церкви Апостолов и вернулся на свою виллу (или дворец), к своей капусте. Всё равно всё (такая тавтология очень точна, на деле всё в какой-то степени есть одно и то же), происходящее с моим единомышленником, станет мне ведомо.
    Сам же я отправился в прошлое умирать, дабы он в будущем меня из смерти извлёк. Впрочем, об этом уже сказано:

    «Он шел умирать. И не в уличный гул
    он, дверь отворивши руками, шагнул,
    но в глухонемые владения смерти.
    Он шел по пространству, лишенному тверди,

    он слышал, что время утратило звук.
    И образ Младенца с сияньем вокруг
    пушистого темени смертной тропою
    душа Симеона несла пред собою,

    как некий светильник, в ту черную тьму,
    в которой дотоле еще никому
    дорогу себе озарять не случалось.» - в самом начале моей правдивой истории.

    Хотя я и не стал задерживаться у церкви Апостолов в Константинополе. Но всё уже успел бросить взгляд на удаляющегося от меня (и от всего «живого», то есть здешнего) Юлиана Отступника. Но ничего примечательного в этом самом обычном «равноудалении от всего» (на взгляд бога) не было и не могло быть.
    Тоннель, по которому он двигался (что на верх, то и вниз), был самым обычным, напоминавшим римские катакомбы с вкрапленными в них захоронениями (после эпидемий) и бурливыми сточными водами (от общественных уборных и бань); на каменной кладке порой встречались корявые надписи на вульгарной (но по своему тоже звенящей) латыни... Юлий удалялся... Юлий удалялся... Юлий удалялся... Iulius spatium... Iulius spatium... Iulius spatium...
    Я мог бы сказать словами Крестителя:
    -  Ему следует умаляться (очевидность умаляется доказательствами), а мне следует возрастать (умирать для этой жизни), - само собой, это было бы моё (и только моё) толкование слов галиеянина.
    Но Отступник действительно умалялся. Я уже не был с ним телесно, потому лишь невидимо увидел (или догадался душой), что по обе стороны от него на стенах тоннеля появились надписи на арамейском (хотя здесь я должен происходящему возразить: Не мне сравнивать изначальность того или иного наречия); мне, чтобы (в самом скором времени) достойно принять удел смертного тела, предстояло обратиться к такому опыту самовоссоздания, который противоположен всему тому, что сделало меня богом.
    «...Слово 22. О многообразном тщеславии (это ведь о каждом из людей и о тех, кто всё ещё люди).
    Слово 23. О безумной гордости (это ведь о единственной движущей силе (в единственной системе координат) Pax Romana, что двигала какого-либо императора (и бога), дабы он (начиная себя с нуля), становился императором и богом).
    Слово 23. О кротости, простоте и незлобии, которые не от природы происходят, но приобретаются тщанием и трудами, и о лукавстве (это ведь об альтернативе вышеприведённым пунктам).
    Слово 25. Об искоренителе страстей, высочайшем смиренномудрии, бывающем в невидимом чувстве.
    Слово 26. О рассуждении помыслов и страстей, и добродетелей.
    Слово 27. О священном безмолвии души и тела.
    Слово 28. О матери добродетелей, священной и блаженной молитве, и о предстоянии в ней умом и телом.
    Слово 29. О земном небе, или о богоподражательном бесстрастии и совершенстве, и воскресении души прежде общего воскресения.
    Слово 30. О союзе трех добродетелей, то есть о вере, надежде и любви.
Слово особенное к пастырю, научающее, каков должен быть наставник словесных овец.» - вот ступени, по которым Отступник шёл то ли вниз, то ли вверх.
    Но меня (наблюдателя за его похождением) рядом с ним уже не было. Хотя и я (тоже) шёл в свой аид (или на Олимп), но и'наче: Я не шёл (в отличие от евангельского Симеона) по пространству, лишённому тверди; зачем? Там было кому идти.
    Я же шествовал там, где было по силам мне. То есть и по временам, и по пространствам, и по правдам человеческим:
    -  «О правде, что Я иду к Отцу Моему, и уже не увидите меня.» - так мы с Юлианом не могли сказать, но... А если бы могли?
    -  Мы князи мира сего, - сказал (бы) я себе и тотчас бы вспомнил: « О суде, яко князь мира сего осужден бысть.»; и тотчас я решил за Отступника, как он будет судить галиеян:
    «При этом Юлиану доставало здравого смысла, чтобы, пользуясь властью, не прибегать к прямому насилию над христианами. Он знал, что ответом на прежние гонения были мученичество и исповедничество христиан и умножение числа последователей Галилеянина, как он обыкновенно презрительно именовал Спасителя. Миланский эдикт, а следовательно, и провозглашенная им свобода вероисповедания при нем оставались в силах: «Пусть, - говорил он, - галилеяне веруют в своих мертвецов, мы не будем силой привлекать их к культу богов». Ученик блаженного Августина Павел Орозий в связи с этим заметил: «Преследуя христианскую религию скорее хитростью, нежели открытым насилием, он старался побуждать людей больше наградами к тому, чтобы те отвергли Христа и приняли культ идолов, нежели принуждать пытками».
    -  Мы князи мира сего, - повторил (бы) я, удаляясь от одного мира и приближаясь к другому!
    Здесь, посреди моего дворца (рукотворного Олимпа) и я мог бы повторить за галиеянином: «Ещё многое имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить. Когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину, ибо он не от себя говорить будет, но будет говорить, что услышит, и будущее возвестит вам. Он прославит меня, потому что от Моего возьмёт и возвестит вам. Всё, что имеет Отец, есть Моё; потому я сказал, что от моего возьмёт и возвестит вам.»
    Разве что под духом истины (с прописной буквиицы) я понимал Юлиана, который приидет в мой ад; мы, язычники (разъявшие Слово на слога) - те же фарисей, и Отец наш дьявол (впрочем, фарисействующие христиане - а это все они или почти все - в том же положении).
    Так что в полном соответствии нашей с ним договорённости мы с Юлианом (теперь разве что в разные времена) отправлялись к нашему Отцу.

    Юлиан, философ и воин, никак не мог определить, куда же он направляется. Приходится ему опускать стопу или поднимать её. Но не это его сейчас занимало. Он прекрасно понимал (как и я, кстати), что всё наше деяние есть (так или иначе) есть не более чем магический (или оккультный) опыт.
    Каждый его шаг в посмертие имел аналогию с его шагами при жизни. Камни стен прохода (сходные с камнями римских катакомб), одновременно являлись символами поступков, например:
    «Юлиан тем временем ездил по городам эллинистического Востока (где христиан было большинство) и проповедовал просвещенное язычество, устраивал гигантские жертвоприношения, на которых сам закалывал животных. Он делал это с неподобающим его сану жаром и увлечением. В результате он все более становился всеобщим посмешищем. Он жаловался, что провинция Каппадокия стала настолько христианизированной, что та небольшая группка язычников, которая там еще оставалась, даже не знала, как правильно принести жертву. В одном месопотамском городке, куда он заехал, языческая курия настолько стремилась показать ему свое усердие в вере, что буквально задушила весь город облаками жертвенного дыма. Юлиан горько заметил, что и их ритуал был организован непрофессионально и чудовищно безвкусно.
    Юлиан был интеллигентом-идеалистом. Покончив с дневными государственными делами, он романтически погружался в вечерние или даже ночные занятия с классическими писателями, вел беседы с профессорами философии, участвовал в мистериях. Свою интеллигентскую выдумку воскрешения мертвеца (язычества) Юлиан превратил в идею создания новой синкретической религии бога-солнца (не без влияния фараона-реформатора Аменхотепа, жившего за 14 веков до Рождества Христова). Юлиан очень серьезно относился к своему титулу pontifex maximus.
    Но для борьбы с христианством за образец он мог взять лишь его же. Греко-римская религия, как правило (за редкими исключениями), не знала настоящего профессионального жречества и уж тем более - настоящей организованной и централизованной иерархии. Жрецы являлись выборными должностными лицами, которые не имели специального образования и нужной подготовки. В созданной им религии Юлиан попытался создать языческую иерархию по образцу христианской. Во главе культа он поставил епископа-отступника Пигасия. Еще один его друг, Саллюстий, составил краткий катехизис догматов язычества.
    Первосвященники, назначенные Юлианом, должны были играть роль христианских митрополитов. Они имели право наблюдать за жрецами и могли отрешать от должности негодных членов иерархии. Жрецов должно было избирать не из богатых и знатных граждан, а из среды стойких борцов за язычество, преимущественно философов. Жрецы должны были отвечать высоким нравственным требованиям, заниматься благотворительностью и даже регулярно проповедовать. Юлиан часто обращался к ним с посланиями о нравственности. Например, он писал: "Вы никогда не увидите еврея, просящего подаяния, а нечестивые галилеяне поддерживают не только своих бедных, но также и наших". По его мнению, служители языческого культа должны были сравняться по щедрости с евреями и христианами. Как и христианским священникам, жрецам было запрещено посещать неприличные зрелища, театры, таверны, работать на сомнительных работах и читать легкомысленные книги. Внутри храмов жрецы должны были обладать полной властью. Подобно христианскому обычаю, жрецы должны были запрещать высоким должностным лицам входить в храмы в сопровождении своей стражи и напоминать им, что внутри святыни они не более, чем частные граждане. Вводились общие уставы языческих богослужений.»
    Но и это его (и меня, кстати) не занимало. Как и то, что его методика через тысячи лет будет успешно применяться против всего христианского (невообразимо разросшегося) мира и названа будет глобализацией: Превращением каждого человека (потенциально носителя всего Слова) в атомизированное (нам с моим Отступником, в нашей античности, уже известно такое понятие) собрание слогов… Но и это его не занимало!
    Пусть даже homo sum станет взаимозаменяем, как песчинки на берегу моря; что с того? Ведь на любом песке можно изображать тот или иной архимедов рычаг для переворачивания птолемеевой (всего лишь трёхмерной) плоскости глобуса. А песчинку (любую) использовать как точку опоры.
    А потом прилив той или иной нужды смоет «изображение» рычага, и всё можно будет воплотить ещё и ещё раз (это ли нам не знакомо?); ибо Отступника (и меня, кстати) занимало только одно: В версифицированном мироздании (в котором он шёл то ли вверх, то ли вниз) он мог сохранить себя таким, каков он есть, при одном несомненном условии.
    Только при наличии стороннего (но и равного ему, при необходимости взаимозаменяемого) наблюдателя. Который наблюдатель будет определять его как императора и бога Юлиана (или же меня определять Диоклетианом, императором и богом). Всё как в помянотом ранее рассказе Рэя Брэдбери Сущность, который будет написан тысячелетия спустя.
    Кому ещё мы могли бы доверить это лукавое фарисейское священнодейство: Определять нас? Только друг другу!
    Потому: Для Отступника таким сторонним наблюдателем буду я, император и бог Диоклетиан. Потому: Для меня таким сторонним наблюдателем является сейчас император и бог Юлиан Отступник… А ведь когда-то я доверял моё самоопределение моей женщине; звали её Хлоя!
    Вечная иллюзия: Мужчина противостоит смерти благодаря женщине! Ведь есть и другая иллюзия: Мужчина питает смерть посредством женщины; женщина (никогда) не рождает мужчину в рай! Обещает и не исполняет.
    Но отправить её в ад (даже зная о предательстве) я никак бы не хотел. Просто из беспощадной практичности. Просто потому, что никто не может быть уверен уверен в том, что она (его женщина) готова умереть не за жизнь (для женщины это естественно: Отдать себя за жизнь), а за абстрактную идею, что отдельный слог (даже отдельная буквица) может быть равен всему Слову.
    А вот мужественный Юлиан, который и без того добровольно шёл за мной в общий наш с ним ад, это совсем другое дело.
    Итак, он шёл. И стены клубились. И ступени под ногами клубились. Он ничего не чувствовал. Ибо он тоже версифицировался. И если бы я не видел его (идущего то ли вверх, то ли вниз), этот «он» никогда никуда бы не пришёл.
    Поскольку тогда бы пришёл - (иной) кто-то. Но я его видел, и (поэтому) шёл он. Дабы прийти именно на наше (разделённое на слога: На ад и рай) небо.
    -  Согласись, - сказал я ему (из своего времени и из своего дворца). - Галиеянин тебя победил (не возражай: Ты сам так скажешь перед смертью), потому что довёл человеческое мировосприятие до наивозможных величин: До постижения непостижимого Бога и до Воскресения из мёртвых! И всё это - каждому.
    -  Ничего равного этому никто никогда не предлагал, - согласился Отступник.
Впрочем, согласие наша было очевидным. Разве что иудаизм (задолго до галиеянина, словно бы в ответ на неизбежный в будущем экзистенциальный вызов) попробовал перенести такое фарисейское со-гласие в будущее. Дескать, лишь там (в будущем) и произойдёт главное событие мировой истории.
    В противном случае иудаизм перестал бы быть иудаизмом и стал бы христианством, со всеми вытекающими для гордыни фарисеев унизительными последствиями; но из-за этого «будущего» иудаизм перестал быть настоящим (экзи'станосом бытия здесь и сейчас).
    -  Согласен, - донеслось до меня со-гласие Юлиана (из его времени и из его потустороннего).
    Он тоже имел в виду Слово, сопряжение в нём гласных с согласными, дабы каждый слог Слова мог бы стать самовоссоздаваем до всего Слова; нам это было (ведь как и у фарисеев, наш Отец - дьявол, то есть разложение), потому Юлиан обратился (от себя: Из какой-то то ли небесной, то ли преисподней частицы и претерпев метаморфозу, приняв образ самой Философии) к помянутому выше (ещё не или уже да) казнённому Боэцию:
    «-  Скажи мне, поскольку ты не сомневаешься, что миром правит Бог, с помощью каких установлений осуществляет Он свое правление?
    - Мне, - ответил я (Боэций), - не совсем понятен смысл твоего вопроса, и я даже не могу найти на него ответ.
    - Неужели, - спросила она (Философия) снова, - я ошибаюсь, думая, что в тебе есть изъян, через который, как через пробоину в крепком валу, проникла в твою душу болезнь смятения? Ответь же мне, какова цель всего сущего, к чему направлено стремление всей природы?
    - Я слыхал об этом, но скорбь притупила мою память.
    - А знаешь ли ты, откуда все берет начало?
    - Это я знаю и утверждаю, что Бог существует. - Как же могло случиться, что зная начало, ты не представляешь, что есть конечная цель всего сущего. Но таковы уж свойства страстей. Они могут потрясти человека, но отдалить его от самого себя и изменить до основания не могут.»
    Это обращение означало, что Юлиан сошёл-таки в (или взошёл на) преисподнюю неба; на деле он обращался не к Боэцию, а нашему «отцу», перед троном которого он (миновав тоннель и вступив в зал, наполненный эхом всех звуков) внезапно оказался... Видение этого трона потрясло меня до основания, но моего основания «моего бытия» не изменило (да и не могло изменить: Основание у всех одно).

    Пока Юлиан передвигался по тоннелю и приближался к нашему с ним (а так же и всех прочих фарисеев: Я говорил уже, что и иудеи, и язычники, и христиане - фарисеи, аппелирующие к буквальному воспроизведению - т. е. исполнению - каждого отдельного звука, но не всего звучания небесной лиры) «отцу», я спокойно пребывал в моей оранжерее и любовался выращенной мною капустой.
    -  Да, - сказал я. - Хороша.
    Меж тем я даже не вглядывался в кочан, не проникал взглядом в каждый его лист. Просто-напросто знал, что где-то по его (отдельного листа) прожилкам передвигается не менее отдельный Юлиан Отступник, тщащийся восстановить свой отдельный храм Соломона.
    А ведь все эти храмы произрастали в моей капусте!
    Впрочем, пусть его; ничто не бессмысленно. Тем более что это был прошлый Юлиан (человек) , ведь нынешнему (богу) уже была ясна бессмысленность человеческих созиданий и разрушений храмов; однако ж он передвигался, и я опять обратился к Лествичнику:
    «Когда хотим выйти из Египта и бежать от Фараона (читай, из шеола, прим. Диоклетиана), то и мы имеем необходимую нужду в некоем Моисее, т. е. ходатае к Богу и по Боге, который, стоя посреди деяния и видения, воздевал бы за нас руки к Богу, чтобы наставляемые им перешли море грехов и победили Амалика страстей. Итак, прельстились те, которые, возложив упование на самих себя, сочли, что не имеют нужды ни в каком путеводителе; ибо исшедшие из Египта имели наставником Моисея, а избежавшие из Содома - ангела. И одни из них т.е. исшедшие из Египта, подобны тем, которые с помощию врачей исцеляют душевные страсти, а другие подобны желающим совлечься нечистоты окаянного тела; потому они и требуют помощника - Ангела, т.е. равноангельного мужа; ибо по гнилости ран потребен для нас и врач весьма искусный.
    Покусившимся с телом взойти на небо, поистине потребны крайнее понуждение и непрестанные скорби, особенно в самом начале отречения, доколе сластолюбивый наш нрав и бесчувственное сердце истинным плачем не претворятся в боголюбие и чистоту. Ибо труд, поистине труд и большая сокровенная горесть неизбежны в сем подвиге, особенно для нерадивых, доколе ум наш, сей яростный и сластолюбивый пес, через простоту, глубокое безгневие и прилежание, не сделается целомудренным и люборассмотрительным. Впрочем, будем благодушны, страстные и изнемогающие; немощь нашу и душевное бессилие несомненною верою, как десною рукою, представляя и исповедуя Христу, непременно получим помощь Его, даже сверх нашего достоинства, если только всегда будем низводить себя в глубину смиренномудрия.»
    Это продвижение могло бы стать бесконечным. Как и человеческая история. Но человеческая история конечна (если не считать концом истории провозглашенное в будущем торжество пошлого глобализма). Потому, как я уже видел из своего далека, Юлиан Отступник подошёл к выходу из тоннеля и вступил в огромный (а был ли он на деле таким: Ограненным громом?) тронный зал. В котором громыхала тишина.
    И в этой огромной (ограненной громом) тишине некто прекрасный сидел на некоем не менее прекрасном (но и тёмном, и тяжёлом) троне, резаном из янтарно светящегося (солнечного изнутри) монументального мрамора. При появлении незваного (но предвиденного) гостя этот прекрасный человек (?) приветливо поднялся и даже сделал несколько шагов навстречу.
    Похоже, эти шаги (навстречу Юлиану) ему давались так же трудно, как прежде были трудными в тоннеле шаги Отступника (навстречу ему).
    Я (подле своей капусты) принялся его (предположим, нашего «отца»; который, по галиеянину. есть дьявол) разглядывать. Я был горд тем, что только благодаря мне Юлиан сразу же (там, перед троном) не распался на вероятности, а сохранил ту ограненность (очертание) души, с какой отправлялся в путь. Что, впрочем, фигуру на троне (тоже очертание сущности) ничуть не разочаровало, а напротив, привлекло внимание.
    Я знал: Моя жизнь в том моём ничтожном отрезке времени и пространства, в котором я сейчас нахожусь, совершенно несовершенна (хотя я и приложил все доступные мне возможности к благоустройству «моего Олимпа»); стремясь к гармонизации всего мира, казалось бы, что я был бы должен приветствовать преобразование всей массы homo sum во взаимозаменяемые корпускулы (отбрасывая неудачные их комбинации и составляя новые); чем не сотворение мирового Олимпа?
Но в этом случае я (в русле жесточайшей логики) должен был бы отказаться от моей административно утверждённой божественности! Должен был бы взглянуть на «отца», как тварь на Творца. А ведь я был горд: Это я сохранил очертанность и конкретность Юлиана Отступника.
    Впрочем, с точки зрения галиеянина, мы не тварь дьявола; он наш (духовный) «отец», а не Творец.
    Но ведь и (духовный) «отец» наш был горд. Ведь (с одной стороны) это я был уже в его царстве (а не он в моём). Тогда как (с другой стороны) я наблюдал из моего настоящего, как Юлиан Отступник будет убеждать нашего (духовного) «отца», дабы он отпустил меня из-под своей опеки; тем самым мы с Юлианом признавали, что земной мир (и в прошлом, и в будущем) есть иудейский шеол!
    Но тем самым мы признавали, что (на самом деле) мир не подвластен дьяволу (полностью): В шеоле, как известно, бессильны и боги, и демоны! Потому и приходится людям (и нам, богам из людей) обходиться без непосредственного влияния невидимых сил; только опосредствованно мы слышим неслышимое и совершаем невозможное.
    Тем самым мы признавали, что (для настоящего) невероятно важно, чтобы нам с Юлианом удалось вывести умершего в прошлом бога в тот наш (реальный) мир, где боги и демоны станут видимы… Это будет (разумеется даже разумом) поражением не только галиеянина, но и любого монотеизма (как почвы, на которой неизбежен экзи'станс галиеянина); нам это будет смыслом бытия.
    Этакая глобализация (атомизация) невидимого!
    И всё бы хорошо (это я заранее рассматриваю наше торжество), если бы любое поражение галиеянина не увеличивало основу для его Церкви! Впрочем (опять чей-то перефраз), я не буду думать об этом сегодня…
    Я подумаю об этом завтра.

    Юлиан принялся рассматривать того, кто двигался ему навстречу.
    -  Здравствуй, мёртвый, - сказал ему хозяин зала.
Юлиан не мог его рассмотреть: Детали множились, но не складывались. Очевидно, эта сущность выступала из трех-четырёх-пяти-и т. д.-мерной плоскости бытия, в которой находился (находил себе) Отступник. Тогда он ответил тем же, сказав:
    -  Здравствуй, мёртвый.
    И тогда (только тогда, а не через годы пути) хозяин здешних мест возмог к гостю своему подойти. Так, по крайней мере, это выглядело на деле, а не в романтических эмпиреях о бесчисленных мастерах-скульптора'х и их галатеях (человеках из камня и праха земного). Казалось, его стройная «средневековая» фигура «речи» (являющееся центром притяжения веков и тел человеческих) словно бы поступательно пропитывает ту пустоту, что наполняла тронный зал.
    -  Тебе тоже (!) трудно здесь? - изумился Юлиан. - Так пойдём отсюда! Дождёмся моего товарища (он сейчас тоже должен себя здесь определить); сам не собираясь этого делать, он предложил строителю здешних мест извлечь себя (как камень) из главы угла сего мистического шеола, состоящего из механистических представлений о загробном миропорядке.
    Замечу: Поначалу и я (почти) не обратил внимания на слова Отступника. Впрочем, я ведь зануда и ничего не забываю.
    -  Ты не совсем прав, мертвый, - сказал Юлиану «почти» такой же, как он сам, человек (и более чем такой же, нежели он сам, бог). - Точнее, ты совсем не прав.
    Он не имел в виду классическое римское право. Он даже не имел в виду какую-нибудь его альтернативу (божественное право, например). Он имел в виду помянутое выше «почти», имеющее отношение и к человеческому, и к божественному… О другом понимании речь пока что не шла.
    Речь, разумеется, шла (всего лишь) о почтительном отношении к непостижимому. Ведь он полагал себя непостижимым для отступника-христианина Юлиана (и уж тем более для язычника Диоклетиана, то есть меня). Тогда Юлиан прокомментировал саму фигуру «речи», построение её, механическое крючкотворство:
    -  Homo denatus (человек зубастый), даже здесь! - он имел в виду не заурядное Homo homini lupus est, а сам принцип такого бытия: Событием является тот субъект, чей смысл вберёт (сожрёт) все прочие смыслы (первое упоминание выражения встречалось у древнеримского комедиографа Плавта в произведении «Ослы». В противоположность тому, Сенека писал, что «человек есть нечто священное для человека». Оба афоризма были использованы Томасом Гоббсом в посвящении к своей работе «De Cive» (1651): «Если говорить беспристрастно, то оба высказывания верны; человек человеку является своего рода Богом).
    -  И опять ты не совсем прав. Точнее, совсем не прав, - сказала затянутая в правила грамматики и в облегающее трико чёрное «фигура речи», так же (как и всё человеческое миропонимание) состоящая из слогов.
    Потом человек (а так же скопище богов и «фигура речи»), белея бесстрастным лицом распахнул гостю свои объятия.
    Я (в своём прошлом настоящем) ничего не успевал решить. Становилось, впрочем, понятно, что за персонаж предстал перед Отступником: Как все ученики галиеянина (живые и мёртвые) составляют Церковь Христову, так и вся Церковь Христова представляет из себя Тело галиеянина… Так что и этом персонаже не было ничего нового.
    Перед Юлианом было тело антихриста. Оно состояло из множества тел тех, кто положил себе быть богом: Этакое чудовище Франкенштейна! Однако же все (доведённые до экзи'станса, ставшие Стихиями) части этого овеществлённого символа глобализма пребывали меж собой в искусной гармонии dtus ex (…), и сама персона оказывалась неотразимо прелестна.
    -  Ты думал, ты в аду? - сказал хозяин зала гостю. - Нет, ты всегда в его (моей) прихожей. Всегда  в предвкушении ещё большего ада: Готовишься встретить превосходящих тебя. А что может быть большей мукой для гордой души, нежели чьё-либо неоспоримое превосходство?
    Юлиан промолчал.
    - Позволь мне немного выяснить с помощью вопросов состояние твоей души, чтобы я поняла, какого рода лечение необходимо тебе. «- Спрашивай, о чем желаешь, - сказал я, - дам тебе ответ. - Тогда она спросила: Думаешь ли ты, что этот мир приводится в движение лишенными смысла и случайными причинами, или же он повинуется разумному управлению? - Никогда не допускал мысли, - ответил я, - что организованное в таком порядке создание может быть движимо слепой случайностью.
Напротив, я знаю, что создатель руководит своим творением. И никогда не наступит час, который сможет поколебать мою уверенность в истинности этого суждения», - хозяин зала продолжил (вослед за моими героями и мной) цитировать Боэция.
Юлиан опять промолчал. Я знал, он молчит оттого, что лукавый (так проще всего: Воспользоваться привычным определением явления) оказывался категорически неправ!
    Я (из своего далека) прервал молчание Юлиана и его устами ответил лукавому:
    -  «Даже некоторые из скитающихся Иудейских заклинателей стали употреблять над имеющими злых духов имя Господа Иисуса, говоря: заклинаем вас Иисусом, Которого Павел проповедует.
    Это делали какие;то семь сынов Иудейского первосвященника Скевы.
    Но злой дух сказал в ответ: Иисуса знаю, и Павел мне известен, а вы кто?
И бросился на них человек, в котором был злой дух, и, одолев их, взял над ними такую силу, что они, нагие и избитые, выбежали из того дома.
    Это сделалось известно всем живущим в Ефесе Иудеям и Еллинам, и напал страх на всех их, и величаемо было имя Господа Иисуса.»
Фасеточные (бесконечно зрячие) глаза на фасеточном (бесконечно эмоциональном) лице остановились (минуя находящегося в прихожей шеола Юлиана) непосредственно на мне:
    -  Ты сравниваешь меня с иудейскими шарлатанами?
    -  Точнее, он сравнивает тебя с заклинателями. Впрочем, все мы таковы, - ответил (вместо меня) сам Отступник. - Это к вопросу о том, какого рода исцеление нам всем необходимо.
    -  Ты хочешь сказать, я не целостен.
    Лукавый говорил утвердительно.
    -  Нет, не хочу! - воскликнул Юлиан. - Ты не есть мир (или и'наче, ты «всего лишь»  князь мира сего), а весь мир целокупен: Ты тоже его часть!
    Лукавый (на это) не захотел ответить. Ибо чему здесь возможно возразить? Ответил он (причём - на другое) своим равнодушием к вышесказанному:
    -  Тогда самые ничтожные ученики галиеянина больше нас всех, вместе взятых, ибо они смиренны.
    -  Да, - ответил я из своего далека. - Это очевидно.
    Хотя, по мне, ответить так должен был (прежде всего) Отступник. Мы (в гордыне своей) оказываемся нивелированы (обезличены) в огромности, а смиренные в в уничижении своём оказываются велики во всеобщности.
    -  Это ещё и неразрешимо, - подвёл (свой) итог лукавый. - Но именно в неразрешимости мироздания и таится наша прелесть: Бог непостижим. Если что-либо постиг - откажись и иди дальше. Дальше - это гордыня, то есть мы.
    Мы (оба, но порознь) вежливо слушали.
    -  Но и смирение: Если я полагаю, что постиг что-либо, я ошибаюсь, - вновь подвёл (свой) итог лукавый; он тоже (раз за разом) готов был версифицировать любые итоги. Потом спросил у Отступника:
    -  Так какой божественности (наилучшего для себя: Своего экзи'станса) ты хочешь? Не быть, не существовать, быть никем. Или второе по предпочтительности: Скоро (как можно скорее) умереть? - замечу (из своего далека), что лукавый обращался к мертвецу. Такому же, как сам, разве что ещё не вполне атомизированному.
    -  Что для тебе (из перечисленного) наилучшее, а что предпочтительное? - так просто (в который уж раз) мёртвые решали судьбу человечества (каждый представитель которого полагал себя живым: Все, и живые, и мёртвые).
    -  Ничто, - ответил Отступник.
    Он был бог из людей (в смысле, произошёл из человека). Он тянул время.
Лукавый, тоже бог из людей (в смысле: Составленный из богов, произошедших из людей), прекрасно это понимал.
    -  Времени просто нет, - сказал лукавый и продолжил утешать философией - «-А знаешь ли ты, откуда все берет начало? - Это я знаю и утверждаю, что Бог существует.- Как же могло случиться, что зная начало, ты не представляешь, что есть конечная цель всего сущего. Но таковы уж свойства страстей. Они могут потрясти человека, но отдалить его от самого себя и изменить до основания не могут. Я бы хотела, чтобы ты ответил вот еще на что: помнишь ли ты о том, что ты - человек? - Как же,- ответствую,- мне этого не помнить? - Можешь ли ты определить, что есть человек? - Так ты спрашиваешь, знаю ли я, что представляю собой разумное смертное существо. Знаю и признаю, что я именно таков.-Тогда она сказала: Не знаешь ли ты еще чего-нибудь относительно своей сущности? - Нет, больше ничего.- Теперь мне понятна другая, или, точнее сказать, главная причина твоей болезни. Ты забыл, что есть сам. Так как я полнее выяснила причину твоей болезни, то придумаю, как найти средство, чтобы возвратить тебе здоровье.»
    Тогда я (из своего далека) крикнул лукавому:
    -  Это не исцеление! Не исцеление человека.
    Я был прав (имея в виду целостность внутреннего мира). Хотя мировой (внешний) глобализм - это и не смерть (во всемирном масштабе). Но лукавый услышал меня (я кричал своими губами, а не Отступника) и обратил на меня внимание.
    -  Ты ведь ещё (в своём прошлом) жив? - сказал он мне.
    -  Зачем? - спросил меня Отступник. - Ни к чему придавать ему (имеется в виду, лукавому) ещё большее значение. Ты всё можешь сам.
    Как будто он не догадывался, зачем:

    «Созидающий башню сорвется,
    Будет страшен стремительный лет,
    И на дне мирового колодца
    Он безумье свое проклянет.

    Разрушающий будет раздавлен,
    Опрокинут обломками плит,
    И, Всевидящим Богом оставлен,
    Он о муке своей возопит.

    А ушедший в ночные пещеры
    Или к заводям тихой реки
    Повстречает свирепой пантеры
    Наводящие ужас зрачки.

    Не спасешься от доли кровавой,
    Что земным предназначила твердь.
    Но молчи: несравненное право -
    Самому выбирать свою смерть.» - процитировал бы на это некий расстрелянный заговорщик из города Петрограда (образца 1921 года от Рождества Христова); здесь можно было бы задаться простым вопросом: Неужели даже мученики и люди чести (пусть они даже поэты-акмеисты) находят себя в посмертии - мёртвыми, то есть пребывающими в глобальном шеоле атомами?
    Но ведь это пустой вопрос! Либо мы уже в шеоле, либо никакого шеола для нас нет. Да и лукавый прекрасно понимал, что Отступник сейчас лукавит. Более того, само определение «где мы» представляло из себя известную натяжку: Иудаизм (всё «язычество иудаизма») тоже не стоял на месте; «Вот три вида учения:
    Учение об устранении материи посредством прояснения мерзости и отвратности всего плотского и материального - это учение «Мусар»;
    Учение о признании величия формы и духовного уровня в эмоциях и в познании и прояснение способов сближения с ними - это учение «Хакира» (философия);
    Учение о превозможении формы над материей, прояснение величия очищенной материи и величия материализованной формы, и об их взаимопоглощении до исчезновения начала и конца, поскольку «их начало вклинивается в их конец, а конец в начало», они творение Одного Б-га, с одной целью - раскрыть свет Святости и Его сокрытой власти, и только вместе они составляют эту цельность, задуманную Им, - это учение Хасидизма.» (взято у Боруха Горина)
    Лукавый смотрел на меня (Диоклетиана), но произносил для Отступника (Юлиана):
    -  Ты думал, что попадешь в Аид, только лишь умерев; каково тебе осознать, что ты в нём родился, прожил жизнь и даже стал богом? И всё это в шеоле, в котором нет ни богов, ни демонов, ни Стихий, но все люди.
    Он явно не хотел, чтобы я (там, в своём далеке) сейчас умер и присоединился к их  с Отступником беседе непосредственно здесь, в аду; В чём состоит адское (преисподнее) бытие? А вот в чём: Признавать тщету ада, но (при этом) идти против ада словом и делом ада. Об этом, собственно, все три учения.
    Я посмотрел на лукавого.
    Лукавый смотрел на меня. Сказал:
    -  Тебе незачем идти сюда. Я сам к тебе приду.
    Помолчал, потом поправил (версифицировал) сказанное:
    -  Собственно, я уже с тобой, - он имел в виду всю эту историю. Историю, которую я (вторую часть) назвал: За пределом совершенства. Но не только её. Полагаю, что всё обстоит гораздо серьёзней: Сам вопрос становления бога (из человека) поставлен даже не лукавым (непосредственно), а самим вдыханием души в глиняную (или ещё из чего) заготовку (см. первоисточник, книгу Бытия).
    -  Да-да, - заулыбался лукавый. - Потому в преисподней и нет богов, что боги в ней всё!Со всеми болезнями и немощами (которых нет), и со всею смертью (которой тоже нет).
    -  Спасибо! - сказали мы (я и Юлиан) одновременно.
    -  Кушайте на здоровье! - издевательски воскликнул лукавый.
    Через всю разделявшую нас бесконечность мы (я и Диоклетиан) переглянулись и вздохнули облегчённо: Попался!
    -  Кто попался? Я? - лукавый ещё не сообразил, что мы (боги из людей) «купили» его (выражение сленговое, причём из времён ещё не наступивших) нашей с ним гордыней. Причём ему (богу, непостижимо составленному из богом), чья гордыня (величием своим пытающаяся стать вровень с мирозданием) оказывалась механически составлена из гордынь влившихся в его «глобализм» богов, было невозможно полностью осознать, что выращенная мной капуста - это (в какой-то степени) он и есть.
    Потому я (там у себя), столь неохотно (хоть и демон-стративно: Как-никак делал именно для лукавого!) отошедший от моей капусты, тотчас поспешил к ней вернуться; всё бесконечное мгновения, пока я возвращался в оранжерею, стоящий супротив лукавого Юлиан нетерпеливо приплясывал на месте!
    -  Так говоришь: Кушайте?
    Лукавый моргнул. Он всё ещё не понимал. Точнее, не хотел понять. Тогда как каждая из его бесчисленных (когда-то бывших отдельными личностями) частей понимать - не хотела! Ибо попросту всё знала и так.
    Лукавому же, чтобы просто знать, надо бы было прекратить всё в себя включать. То есть - отказаться от себя; он мог бы на это пойти, но... Как известно, в начале было Слово! Потому мы и сказали ему:
    -  Спасибо!
    После чего я (уже вернувшийся к капусте) склонился над моим прекрасным кочаном и, оторвав от него лист, сунул себе в рот. И немедленно принялся пережёвывать. Причём не только в буквальном (как всякий фарисей) смысле:
    -  Все, что не чудесно - чудовищно, и если мы в этом чудовищном обречены жить - это не значит, что оно - закон, это значит только, что мы - вне нашего закона, - сказал я, жуя капустный лист.
    Юлиан, глядя прямо в фасеточные глаза лукавого, усугубил:
    -  Это мир вне мира; (silentium) тишина превыше тишины, душа над душой, душа души, - он даже не имел в виду музы'ку небесных сфер Боэция. Он простодушно растолковывал, что все три помянутых выше учения иудаизма (совершенного механизма буквальности, в котором нет места Христу) - всё тот же сверхглобализм! Всё тот же лукавый на троне.
    Разве мы хотим быть (остаться)  гордыми настолько, чтобы перестать быть персонифицированы?
    Юлиан, продолжая глядеть в фасеточные глаза, ещё более усугубил:
    -  Что может быть понятней дикарю, чем поедание сердца врага?
    Я (там, в своём далеке) доел один лист, оторвал от кочана ещё один и принялся его поедать. Лукавый (здесь, в далеке Отступника) схватился за фасеточную грудь своею затянутой в чёрное трико рукой...
    Я жевал. Я смотрел на лукавого глазами Отступника. Я знал, что (в отличие от Юлиана) я не отступал от веры своих отцов. Потому (хотя Отступник и напоминал сейчас апостола Фому, влагающего свои персты в раны на Теле Спасителя) я оказывался честен даже перед тем адом, в котором прожил свою невероятную жизнь (банального императора и буквального бога).
    Я жевал капустный лист (а так же все листы всех мировосприятий и все сноски на полях этих листов). Юлиан (заинтересованно) смотрел на лицо лукавого. Я дожевал и наклонился, дабы оторвать от кочана следующую вселенную (даже не думая, зная: Гордый собой лукавый долго не выдержит).
    Не выдержал (впрочем, я не молодое вино)! Испил первым из этой чаши, которую: «Если только можешь, авва отче...
    -  Ты правильно мне кланяешься, - сказал мне лукавый.
    Причём сказал уже не от (дальнего) пространства передней (преддверия преисподней), а где-то непосредственно рядом (то есть совсем-совсем здесь и сейчас, везде и всегда); там, в передней, лукавый перестал паясничать и «погибать! Оттого (якобы), что я поедом ем его (якобы) сердце.
    -  Ну-ну, ты ещё (в своём дворце, а не в камере) «Розу мира» напиши, - сказал мне лукавый.
    И только потом он заметил, что мы оба (я в своём дворце, а Юлиан в передней его преисподней) вовсе перестали ему отвечать; зачем? Ведь он (князь мира сего) всегда настолько понятен заранее, как бы ни поступил.
    Как бы ни предал. Как бы ни убил.
    Есть такое определение: Непоправимо пошло! Как бы кто кого (либо он нас, либо мы его) не погубил, любая погибель окажется непоправимо пошла' (никому не дано буриданового осла все желания не переосмыслить! Они совершенны в своей пошлости); «непоправимо пошло» я оторвал очередной лист от кочана.
    Лукавый на меня «непоправимо пошло» посмотрел, персонифицируясь рядом со мной в оранжерее. Но за свою фасеточную (хоть и затянутую в трико) грудь хватиться демонстративно не стал! Вестимо: Даже если там и находятся все сердца мира, то (что очевидно) нет среди них ни одного настоящего (сердца над сердцем).
    Юлиан же (не менее «непоправимо пошло») остался в прихожей. Хотя, в сравнении со всеобъемлющим лукавым, мы с Отступником и были ничтожны (как люди и как боги), но тем не менее... Но (тем не менее) лукавый остался и с ним! Не потому, что счёл нужным приглядывать за возможной мне подмогой (и, случись надобность, пресечь её), но потому что всегда там был.
    Лукавый улыбнулся. Нам обоим. Мне, всё ещё жующему лист - в моей оранжерее, Отступнику - в своей прихожей; Он вполне резонно полагал, что мы всё друг о друге знаем и в прошлом, и заранее... Но я, хотя и жевал (как самый настоящий сатир) капусту, сумел почти что вслух измыслить то, чем прежде щеголял сам лукавый:
    -  «Что же, о человек, повергло тебя в такую печаль и исторгло скорбные стенания? Думаю, что ты испытал нечто исключительное и небывалое. Ты полагаешь, что Фортуна переменчива лишь по отношению к тебе? Ошибаешься. Таков ее нрав, являющийся следствием присущей ей природы. Она еще сохранила по отношению к тебе постоянства, больше, чем свойственно ее изменчивому характеру. Она была такой же, когда расточала тебе свои ласки и когда, резвясь, соблазняла тебя приманкой счастья. Ты разгадал, что у слепой богини два лица, ведь еще прежде, когда суть ее была скрыта от других, она стала полностью ясной для тебя. Если ты одобряешь ее обычаи, не жалуйся. Если же ее вероломство ужасает [тебя], презри и оттолкни ту, которая ведет губительную игру: ведь именно теперь то, что является для тебя причиной такой печали, должно и успокоить. Ибо покинула тебя та, от предательства которой никто и никогда не может быть защищен. Неужели имеет для тебя цену преходящее счастье, и разве дорога тебе Фортуна, верная лишь на мгновение и чуждая постоянства, уход которой приносит печаль. Если же ее невозможно удержать по воле [людей], а, удаляясь, Она делает их несчастными, что иное представляет быстротечное [счастье], как не некое предзнаменование будущих невзгод? Ведь недостаточно видеть лишь то, что находится перед глазами,- благоразумие понимает, что все имеет конец, и что как добро, так и зло переменчивы. И не следует поэтому ни страшиться угроз Фортуны, ни слишком сильно желать [ее] милостей.»
    Лукавый так же мысленно продолжил:
    -  «Наконец, следует тебе запастись терпением, чтобы перенести то, что происходит во владениях Фортуны, если уж однажды ты склонил шею под ее ярмом. И если бы ты пожелал установить закон, чтобы удержать ее или предугадать уход той, которую ты по своей воле избрал своей госпожой, разве было бы это правильным, ведь отсутствие терпения лишь ухудшило бы жребий, который изменить ты не в силах. Если ты отдаешь свой корабль на волю ветров, он будет двигаться не сообразно твоим желаниям, а куда повлекут его их яростные порывы. Когда ты засеваешь пашню семенами, то предвидишь годы урожайные и бесплодные. Ты отдал себя во власть Фортуны, следует, чтобы ты подчинился обычаям повелительницы. Зачем ты пытаешься удержать стремительное движение вращающегося колеса? О, глупейший из смертных, если Фортуна обретет постоянство, она [утратит свою природу] и перестанет быть зависящей от случая.»
    Но на этот раз его перебил Отступник:
    -  «Но я хотела бы немного обсудить [это] с тобой, пользуясь языком самой Фортуны. Ты же примечай, каковы ее права. «Почему ты, человек, ежедневно преследуешь меня жалобами, какую несправедливость я причинила тебе? Какие блага отняла? Порассуждай же со мной об обладании богатством и чинами и сравни [наши мнения]. И если ты докажешь, что хотя бы нечто из принадлежащего мне является неотъемлемой собственностью кого-нибудь из смертных, я тотчас сделаю так, чтобы стало твоим то, чего ты потребуешь.
    Когда тебя природа произвела из материнской утробы, еще не владеющего ничем и беспомощного, я поддержала тебя, осыпала своими щедротами и благосклонно, с любовью и нежностью воспитала, свершив все, что было в моей власти, окружала тебя роскошью и блеском,- и все это делает тебя теперь нетерпимым по отношению ко мне. Сейчас угодно мне отвести свою руку. Когда ты пользовался моей благосклонностью, ты обладал данным взаймы, поэтому ты не имеешь права жаловаться, словно утратил нечто принадлежащее тебе. Почему ты стонешь? Я не проявила к тебе никакой жестокости. Богатства, почести и прочие блага такого рода находятся в моей власти, служанки знают свою госпожу, и, когда я покидаю несчастного, удаляются вместе со мной. Я решительно утверждаю, что если бы принадлежали тебе блага, на утрату которых ты жалуешься, ты бы ни в коем случае не мог их потерять. Или мне, единственной, запрещено осуществлять свое собственное право? Ведь разрешено небу рождать светлые дни и погребать их в темных ночах, позволено временам года то украшать цветами и плодами облик земли, то омрачать его бурями и морозами.
У моря есть право то ласкать взор ровной гладью, то ужасать штормами и волнами. Неужели только меня ненасытная алчность людей обязывает к постоянству, которое чуждо моим обычаям? Наша сила заключена в непрерывной игре - мы движем колесо в стремительном вращении и радуемся, когда павшее до предела возносится, а вознесенное наверх - повергается в прах. Поднимись, если угодно, но при таком условии, что ты не сочтешь несправедливым падение, когда того потребует порядок моей игры… И что иное оплакивают трагедии, как не безжалостные удары Фортуны, внезапно сокрушающей счастливые царствования?... Подумай, не досталось ли тебе благ больше, чем горестей? Что, если от тебя я не полностью отвернулась? Ведь сама моя изменчивость дает законные основания надеяться на лучшее. Поэтому не падай духом и, подчиняясь общему для всех закону, не стремись жить, по своим собственным установлениям.
    Что же, о смертные, стремитесь к внешнему, когда счастье лежит внутри вас? Смущают вас ошибки и заблуждения. Я очерчу тебе кратко границу высшего счастья. Есть ли что-нибудь более ценное для тебя, чем ты сам? Нет, ответишь ты. Если бы ты познал себя, ты обладал бы тем, что никогда бы не пожелал бы выпустить, и что Фортуна, покидая тебя, не смогла бы унести. И запомни, блаженство не может быть заключено в случайных вещах. Рассуди так: если блаженство есть высшее благо природы, обладающей разумом, то высшее благо не есть то, что может быть отобрано. Значит, непостоянство Фортуны может способствовать обретению блаженства.
Тот, кого влечет быстротечное счастье, и знает, и не знает, что оно изменчиво. Если не знает, то разве может быть счастливой судьба из-за слепоты познания? Если знает, то обязательно боится, как бы не упустить того, что, как он не сомневается, может быть утрачено. Поэтому постоянный страх не позволяет ему быть счастливым. Возможно, зная, что счастье может быть утрачено, следует этим пренебречь? Но ничтожно благо, потеря которого переносится с легким сердцем. А так как ты убежден на примере многих доказательств, что души людей никоим образом не являются смертными, тебе будет ясно, что зависящее от случайности счастье прекращается со смертью тела; ведь нельзя усомниться, что смерть может унести счастье, а в таком случае весь человеческий род должен погружаться в несчастье за смертной чертой. Но поскольку мы знаем, что многие вкусили плод блаженства не только в смерти, но и в страданиях и муках, каким же образом такое существование могло сделать [людей] счастливыми, если своим завершением оно не сделало их несчастными?» (утешение философией, естественно)
    Не менее естественно, что все эти бесконечные цитаты не заняли никакого времени! Совсем-совсем никакого! Просто-напросто потому, что я дожевал-таки капустный лист, который был нашей с Отступником реальностью. Кроме того, все эти писания казнённого философа.
    «Казнь Боэция свершилась в 524-м (согласно Марию из Аванша) или в 526 году, как склонны считать некоторые современные исследователи, относящие и дату его ареста на более поздний срок (осень 525 года). Аноним Валуа рассказывает, что казни предшествовали тяжелые пытки. Вообще же гибель Боэция оставила глубокий след в памяти и его современников, и потомков. В области Павии уже в раннее средневековье возник своеобразный культ Боэция как мученика церкви.»
    -  В церкви Апостолов его не было, - уточнил лукавый.
    Мы опять не обратили внимания.
    -  Ты напрасно ждёшь, чтобы я тебя убил лично, - сказал мне лукавый. - Тебя должны убить твои преемники, как то бишь их… - лукавый сделал паузу, полагая, что я назову имена тех, кто растранжирит моё наследие; напрасно!
    Был ли лукавый личностью, вот вопрос!
    -  И что есть личность бога? - сказал мне из преисподней (глядя в лицо своему лукавому) Отступник.
    -  Это просто, - сказал я (глядя в лицо своему лукавому) в своём дворце. - Каждая мысль и каждое чувство возведены до величия Стихии.
    Мы оба и одновременно (каждый своему лукавому) рассмеялись.
    И пошатнулся мир. И только лукавый (у каждого свой) остался совершенно незыблем. И даже не счёл оскорбительным то, что мы оба старательно его (полагая, что каждый - своего) игнорировали.
    Был ли лукавый личностью, вот вопрос! Но то, что он был огромней любой частности (просто потому, что все частности были в него включены), было несомненной очевидностью; а вот то, что очевидностью не было, давало нам возможность если не одолеть его мощь, то быть как бы вне её: Ибо и бесы веруют и трепещут!
    А ведь это вопрос на века: Что спасать, мир или личность? Это только галиеянин провозвестил единство личности и мира (при сохранении индивидуальности, в отличие от принца Сиддхартхи); впрочем, этот вопрос и есть ответ: Мир есть личное дело каждого и всех, и ничто не окончательно.
    А раз так, то не только над нами (язычниками, иудеями и учениками галиеянина), но и над ними есть страх Божий; погибнуть может любой, но никогда не полностью, не весь, не во всей полноте; всегда сохранится часть, которой можно спастись.
    Так что перед лукавым мы стояли именно той (некасаемой) своей частью, душою души. И мне очень кстати вспомнился пример из будущего:
    «Однажды вечером я лег отдохнуть после службы в храме и домашней молитвы. В комнате было полутемно. Пред иконой горела лампада.
    Неожиданно явился бес. В каком образе? Бесы не всегда являются в образе. Бесы безобразны и им более свойственно являться без образа. Впрочем, они могут принять любой образ или видимость образа. Явившийся бес сказал мне: «Ты - верующий, и я - верующий».
    Я подумал: «Какой же он верующий?! Ведь он против Бога. Хотя... в Евангелии сказано, что бесы верят в Бога, «И бесы веруют и трепещут» (Иак. 2:19). Но эта вера не спасает».
    Я перекрестился и помолился Господу Богу моему Иисусу Христу со Отцом и Святым Духом об избавлении от искушения. Я знал, что бесы нападают и на святых и на грешников, и сами, и через людей. Я не испугался. Они и прежде досаждали мне, но всегда по молитве Бог прогонял их. Но этот бес отличался от других; он сказал:
    - Я знаю, что ты думаешь. Ты думаешь, что я не такой верующий, как ты. Ошибаешься! Ты читал у святых отцов и слышал от знакомых батюшек, что бесы по темноте своей не могут читать мыслей в человеке? Можем, мы видим мысли и чувства. Потому что мы сами и внушаем эти мысли и чувства, строим образы, особенно в тех, кто любит пофантазировать.
    Действительно, я читал и слышал это, но ничего не отвечал явившемуся, ибо с ними нельзя разговаривать. Потом бес добавил:
    - Ты - Православный, и я - Православный.»
    -  Я такой же бог, как вы, но я ещё и бог всех богов, - мог бы сказать (но не сказал) лукавый; мы все знали, что его всеобщность возможно трактовать таким образом, и трактовка будет почти что безошибочна… Всё дело в этом «почти»: В нём дыхание жизни живой, которую следует вдохнуть во всё: В глину, в вещь (чтобы она стала вещей), в собрание богов или людей!
    Лукавый знал, что его всеобщность разобщена, ибо жива лишь мёртвой жизнью.
    -  Возражай нам, - сказали мы с Юлианом. И лукавый возразил нам именно так, как мог (хотя и не хотел):
    «-  Думаешь, не могу изобразить крестного знамения? - спросил лукавый. - На, смотри!
    И он изобразил в воздухе, светлыми линиями, православный осмиконечный крест, одну из величайших святынь православной веры.
    Не знаю, тогда или после пения «Иже херувимы», я подумал: «А не ангел ли это Божий, не чистый ли это дух, который только притворяется бесом? Ведь он явил столько Православного...».
    -  Нет, я не ангел Божий, - услышав мои мысли, отвечал бес и в доказательство скверно выругался.
    Потом он сказал, что «есть бесы православные, бесы католики, бесы сектанты, бесы язычники (в зависимости от места трудоустройства)».
    Разумеется, бесы не могут быть поистине Православными, но они могут делать все Православное, что делают люди. Ведь изображают же актеры святых, монахов, священников, апостолов, Матерь Божию, Иисуса Христа. Все, кто смотрели эти фильмы о Христе и Божией Матери, должны понять, что они видели работу бесов, бесов во плоти. Актеры курят, ругаются матом, блудят, прелюбодействуют, делают аборты и при этом изображают из себя Христа или Богородицу - это кощунство, поругание веры, насмешка сатаны над Богом. Так и антихриста, еврея из колена Данова, примут за Христа. Подмена уже совершилась.
    Не напрасно святые отцы установили правило (оно есть в Номоканоне и в писаниях Иоанна Златоуста): если колдун, или волхв, то есть, маг, или обаятель (экстрасенс, говоря по-современному, или гипнотизер) при колдовстве употребляют имена святых мучеников, или Богородицы, или имя Святой Троицы, или крестное знамение наводят, то должно бежать от таковых и отвращаться. Слуги сатаны могут использовать святыню, но она не спасает их, а губит.
    Святыня не освящает вора, укравшего ее, а будет ему в суд и осуждение.» (Владимир, мирянин Русской Православной Церкви)
    -  Убедил? - спросил лукавый.
    -  В чём ты можешь убедить? - ответили бы мы хором, если бы в таких ответах был смысл.
    -  И что мы с ним будем делать? - спросил я Отступника.
    -  А ничего не будем! - задорно ответил бородатый римлянин Юлиан.
    -  А что он с нами будет делать? - вполне закономерно продолжил я.
    -  А всё, что пожелает! - всё так же задиристо ответил бородатый римлянин.
    Я пожал плечами и опять наклонился к моему кочану.
    Кочан выглядел так, словно его только-только сбрызнули водой. На зелёных прожилках крепких широких листьев видны были капли слёз Бога. Конечно, я знал, что каждый лист этого кочана есть отдельный мир.
    Конечно, я не мог бы променять все эти миры на когда-то (вполне добровольно) оставленный мною пост императора Рима (одного из двух, кстати, опять-таки из-за моих административных реформ); конечно, в каждом отдельном мире этого кочана сейчас есть такой вот я, а в каждом «предбаннике» преисподней стоит перед своим лукавым такой вот Отступник; конечно, это ничего не меняло.
    -  Ты и дальше будешь этим питаться? - спросил лукавый. И тотчас процитировал:
    -  «Иногда тебя объедают так, что остается одна вишневая косточка. Не по-плохому объедают, просто питаться-то нужно для организмов. И лежишь ты у самого себя на ладони таким мизерным, сухоньким, даже заплакать пытаешься; как вдруг через пару часов - бац! -громкий треск, крушатся кости, радуется кровь - и вот ты
- дерево вишневое, вполне теплое на ощупь. И продолжается жизнь.» (Таня Либерман)
    -  Возвращайся, - сказал я Отступнику.
    -  Я ещё не дошёл до конца, - отозвался тот.
    -  Уже виден твой финал. Ты пришёл к своему лукавому.
    -  Да.
    -  Словно никуда (куда-бы и когда-бы ни направлялся) не уходил.
    -  Да.
    -  Эй, ты!- сказал каждому из нас его (многожды)личный лукавый. - Делайте что-нибудь. Поступайте наконец-то хоть как нибудь.
    -  Да, - сказали мы оба: Юлиан моими губами, а я его.
    -  Что да?! - взревела вокруг нас вселенная (нашего личного, одна от другой ничем не отличного) не-бытия. - Что да?!
    -  Возвращайся, - сказали мы друг другу. - Не к ноте до от самой ноты си; хочу, чтоб гамму новую мой мир превозносил (пусть даже никакая это не дантова nova vita).

    И возвращается ко мне бесценный
    Певучий дар любви, парящей над геенной

    За долго до! За да-ля-ми!
    Скрижалями, которые разбил.

    Потом собрал, потом их вновь скрепил
    Живым дыханием тех, кто просто жил

    По росту сам себе... - и здесь (и там) лукавый торопливо перебил:
    -  Теория Боэция! Она ни к чему не применима.
    -  Да.
    Именно, что ни к чему. Когда лукавый протягивает тебе сжатые кулаки и предлагает выбрать, не выбирай. Как бы лукавый не предлагал тебе какую-нибудь свою неоспоримую истину, например:
    «Всякое восприятие чувств настолько непосредственно и естественно присуще некоторым живым существам, что без него нельзя и понять, что такое животное. Однако не столь же просто получается познание и надежное понятие об ощущениях чувств в результате исследования их духом. Ведь нам привычно применять чувства к восприятию ощущаемых предметов, но какова природа самих чувств, на основании которых мы действуем, каково свойство ощущаемых вещей, известно не всякому и не может быть объяснено всякому, если не будет руководить им надлежащее исследование истины путем умозрения. Ибо у всех смертных есть зрение, между тем для ученых остается под сомнением, осуществляется ли оно посредством образов, достигающих глаза, или посредством испускаемых глазом лучей, а у простого народа даже такого сомнения не возникает.
    Далее: когда кто-нибудь смотрит на треугольник или квадрат, то легко распознает видимое глазом, однако по необходимости должен он спрашивать у математика, в чем же заключается природа квадрата или треугольника.
    То же самое важно сказать и о прочих предметах ощущения, в особенности о тех, которые доступны ушам, ощущающая способность которых улавливает звуки так, что не только судит о них и распознает их различия, но и нередко наслаждается ими, если они приятны и слаженны, испытывая, наоборот, неудовольствие, если они поражают чувства разрозненно и бессвязно. Вот почему из четырех отраслей математики все прочие, кроме музыки, трудятся над исследованием истины, тогда как музыка связана не только с умозрением, но и с нравственным строем души.» (Наставление к музыке)
    -  И возвращается ко мне бесценный... - сказал я.
    -  Певучий дар любви, парящий над геенной, - сказал Отступник.
    Всё это означало совсем простую вещь: Если мы (и так, и этак) в аду, зачем нам вообще лукавый (и личный - каждому, и всеобщий)?
    Вот так мы и пришли к общеизвестному «выводу». Или никогда от него не уходили, всегда в нём находясь.
    -  Получается, - сказал Юлиан.
    -  Что? - сказал я.
    -  Ничего, - сказал Юлиан. - Получается, что прав Парацельс (только не тот, просто реальный, а ушедший дальше реальности: Измысленный Борхесом в Розе Парацельса, которая сродни моей капусте).
    -  Конечно, прав. Что создать мог Господь, кроме рая?
    На лукавого мы не смотрели. Не видели его, хотя он был везде.
    -  Потому я только в передней, что за ней нет никакого шеола.
    -  Кто-бы мог подумать! А надо бы думать заранее (за-раной, за-рекой, которая течёт в неупокой). - усмехнулся я. - За долго до! За да-ля-ми!
    Скрижалями, которые разбил.

    Потом собрал, потом их вновь скрепил
    Живым дыханием тех, кто просто жил

    По росту сам себе.
    И без погоста то есть

    Задолго до.
    Всегда по росту долга.

    -  Всё начиналось с этой ноты си, - сказал Юлиан. Но нам сейчас не время голосить. Мир, что в душе (когда душа в раю), ждет от меня совсем иную гамму... Всё начиналось с этой ноты си!
    -  Но вы же боги, homo denanus, - только и мог возразить на это лукавый. - Глобальная гордыня. Каждое качество вашей персоны есть (какая-либо) Стихия. Господь не мог создать ничего, кроме рая, а я могу произносить Его имя. Вы (из гордыни) не способны принять Его рай, а я могу предоставить вам свой.
    -  По росту сам себе, - сказал я. - Всё начиналось с этой ноты си!
    -  Обо мне не забывай!- одёрнул меня Юстиниан. - Мы оба у предела совершенства. Мы оба определяем мироздание как гармонию, высшую любого простого сложения (или деления); гармонию даже гордынь, достигших служения этому миропорядку гармоний: Гамма возможна такой, где на месте ноты вселенная...
    -  Вселенная - вселить, - просто сказал Отступник.
«Сначала, следовательно, рассуждающему о музыке нужно, очевидно, сказать, сколько видов музыки насчитывают изучающие ее. Таких видов три. Первый - это музыка мировая (mundana), второй - человеческая (humana), третий - основанная на тех или иных инструментах (instrumentalis), как-то: кифаре, флейтах и т. п., подражающих кантилене. И прежде всего первая, мировая, должна быть в особенности усматриваема в том, что мы видим в самом небе, или в сочетании элементов, или в разнообразии времен года. Ведь возможно ли, чтобы столь быстрая махина неба двигалась в бесшумном и беззвучном беге? Даже если по многим причинам этот звук и не достигает наших ушей, столь быстрое движение столь великих тел не может не производить звуков, в особенности потому, что движения светил так приноровлены друг к другу, и нельзя и помыслить ничего иного, что было бы столь же слаженно, столь же приноровлено друг к другу. Ведь одни движутся на большей, другие - на меньшей высоте, и все вращаются столь ровно, что сохраняется должный порядок в неодинаковом их различии. Вот почему в этом небесном кружении не может отсутствовать должный порядок модуляции. И различие и противоположные силы четырех элементов разве могут образовать единое тело и единую махину, если бы не соединяла их какая-то гармония. А это все различие порождает различие времен года и плодов так, что вместе с тем получается и единое целое года. И, таким образом, если ты в душе мысленно что-либо удалишь из того, что создает такое великое разнообразие в вещах, все погибнет и не сохранится, если можно так выразиться, ничего созвучного. И, подобно тому как в низких струнах есть такая мера, которая не позволяет понижению дойти до полного безмолвия, а в струнах высоких соблюдается такая мера высоты, которая не позволяет слишком натянутой струне лопнуть от тонкости звука, целое всегда сообразно и согласно само с собой, - так и в музыке мира, как видно, не может быть ничего настолько чрезмерного, чтобы оно своей чрезмерностью разрушило другое; наоборот, все, что бы то ни было, либо приносит свои плоды, либо помогает другому приносить плоды. Ибо зима скрепляет, весна распускает, лето сушит, осень делает зрелым, и времена года поочередно либо сами приносят свои плоды, либо способствуют тому, чтобы другие приносили плоды. Об этом позднее надо будет сказать подробнее.
    А что такое человеческая музыка, понимает всякий, кто углубляется в самого себя. Ведь что сочетает бестелесную живость разума с телом, как не согласие и не темперация, подобная той, которая создает единое созвучие из низких и высоких голосов? Что иное связывает друг с другом части души, состоящей, по мнению Аристотеля, из части рациональной и иррациональной? Что смешивает друг с другом элементы тела или держит друг с другом части в должном согласии? Впрочем, об этом я скажу потом.
    Третья музыка та, которая называется инструментальной. Она получается либо путем натягивания жил, например, либо путем выдыхания, как в флейтах, либо посредством инструментов, приводимых в движение водой или каким-либо ударом, например по вогнутым медным инструментам, отчего получаются различные звуки.»
    -  Вселитесь в меня, - сказал лукавый.
    Мы не услышали. Мы (вместившие каждый свою вселенную) слушали музыку сфер.
    -  Но и это не предел совершенства, - сказал лукавый. - У каждого из вас он один, а во мне из (для вас) будет много.
    Он не пояснял, что для нас - будет, а нас - не будет, зачем? Все всё понимали. Пора было завершать историю, которая и так всем известна.

    P. S. Повторю ещё раз: «Для римлянина его времени религия была не столько средством связи с Богом или богами, сколько своеобразными договорными отношениями. Почитание богов было признаком верности, бывшей одной из основных гражданских добродетелей. Все началось со второго римского царя Нумы Помпилия, который торговался с Юпитером. По преданию бог потребовал принести в жертву головы, и Нума принес ему в дар головки чеснока. Бог сказал, что головы должны быть живыми, и Нума принес в дар ему несколько рыбок. Юпитер расхохотался, и в римской религии не было человеческих жертвоприношений, кроме нескольких случаев добровольной жертвы за страну. С тех пор римляне строили отношения с богами на основе договора. Им было важно правильно совершить все обряды, прочитать нужные молитвы и принести жертвы. Божество, получив все предписанное, в свою очередь помогало своему почитателю, выполнившего свои условия договора. Религия для римлян также была и способом выражения государственной лояльности, что ярко проявилось при гонениях Диоклетиана.
    Дело в том, что общество уже не хотело видеть в христианах опасность, как это было в I-II веках. Христиане и язычники в разных частях империи жили бок о бок, а потому почти никто не хотел, чтобы их соседи страдали за веру.
Лактанций в своем сочинении о смерти гонителей пишет: «Цезарь Максимиан, распаленный преступными желаниями подстрекать пустого старика (Диоклетиана - ред.) к преследованию христиан, начало чему он уже положил». Вслед за этим античным автором многие историки стали говорить о том, что инициатором гонений был не император, а его соправитель, но дело обстояло все-таки не совсем так. Диоклетиан видел в христианах опасных для единства империи экстремистов, не желавших приносить жертвы, а потому захотел избавиться от этой крамолы в своем государстве.
    Именно против христиан как граждан был направлен первый эдикт Диоклетиана. Болотов так описывает суть императорского рескрипта: «Приказано было места общественных собраний христиан, как обширные церкви, так и маленькие, разрушить, священные книги от христиан отобрать. Затем все христиане подвергались, так сказать, гражданской смерти. Без различия своего ранга и состояния все христиане объявлены подлежащими пытке. Те, которые занимали должности, объявлены лишенными этих должностей. Сказано, что все могут обвинять христиан, но христиане не имеют права выступать против кого бы то ни было обвинителями на суде и даже обращаться к гражданскому суду с просьбою о защите».
    Фактически христиане объявлялись «негражданами», людьми вне закона, чем сразу же воспользовались воры и злые люди, начавшие грабить последователей молодой религии. Однако общественное мнение было уже на стороне христиан, а потому выдача священных книг и принесение жертвы превратилось в формальность.
Историк Церкви Евсевий Кесарийский описывает, как римские солдаты помогали христианам выполнять императорские указы, не отрекаясь от веры: «Вот одного схватывают за руки и тащат к жертвеннику, на правую руку кладут ему жертвенное мясо и освобождают, как будто он совершил жертвоприношение. Другой даже и не дотрагивался до жертвенного мяса, даже близко не подходил к жертвеннику, но стоящие около него говорят, что и он принес жертву, и он молча уходит. Третьего, наконец, полумертвого поднимают на воздух и бросают почти как мертвого, оттаскивают далеко за ноги, освобождают от уз и записывают в числе совершивших жертвоприношение. Этот, наконец, кричит, что он христианин, что он не приносил и никогда не принесет жертвы богам, но его бьют по устам поставленные около жертвенника солдаты, «прогоняют с насилием, хотя он и не приносил жертвы».
Напомним, что в гонения предыдущих веков, особенно в декиево, некоторые христиане пытались давать взятки, чтобы их записали в число людей, принесших жертву. Это считалось меньшим грехом, чем вероотступничество. При этом в прежние времена, когда гонения не были столь жестоки и тотальны, как пишет Болотов, судьи или радеющие о мире и стабильности правители провинций порой помогали христианам найти такую формулу уклончивого ответа, которая исключала бы почитание и римских богов и императора как бога.
    Одного клирика просили выдать священные книги. Тот ответил: «Есть, но не отдам». Судья попытался подсказать ему, предложив избавиться от любых рукописей (многие отдавали солдатам сочинения еретиков или трактаты по медицине). Клирик повторил свой ответ. Наконец, римский чиновник делает последнюю попытку спасти кандидата в мученики, говоря: «Отдай книги, или у тебя их нет». Следует первоначальный ответ, и христианин осуждается на казнь. Многие мученичества эпохи Диоклетиана вообще выглядят как цепь случайных событий. Христиане часто искали смерти и не проявляли ни малейшей хитрости. Например, возвращаясь после посещения мучеников в темнице, они правдиво говорили солдатам, где были, тем самым обрекая себя на смерть.
    Жестокость гонений Диоклетиана компенсировалась формальным выполнением приказов, и разной интенсивностью преследований в провинциях. Так отец Константина Великого Констанций Хлор, правивший на Западе империи, практически не преследовал христиан. Лактанций пишет: «Констанций, видимо, чтобы не противоречить приказам старших, допустил разрушение собраний (т. е. стен, которые можно восстановить), истинный же храм божий, что находится внутри людей, оставил в целости».
    Гонения Диоклетиана были последней попыткой уничтожить Церковь. Они были жестокими, но недолгими. Отошедший от власти император, умерший в 313 году, мог своими глазами увидеть самое начало действий Константина Великого, который сделал христианство сперва религией терпимой в империи, а затем и предпочитаемой им самим. Впрочем, Диоклетиан не был фанатичным язычником. Он лишь хотел продлить время существования Рима. До падения Вечного города оставалось уже чуть меньше ста лет.»

    -  Ну так что же ты не завершаешь историю? - спросил Отступник (не о той истории, конечно, которую я здесь измыслил).
    -  Я думаю, - сказал я (думая о той истории, которую я продолжал измышлять).
    -  О чём? -  спросил Отступник - И, главное, зачем (он имел в виду последовательность пределов)?
    -  Как спасти лукавого, - ответил я (повторяя и повторяя очевидное: Спасают лишь личность, которая и так спасена).
    -  А-а! Гордыня, - он восхищался невозможным (никому), но достижимым (для нас); на это мы лишь надеялись; скорей всего, мы надеялись напрасно. Он сделал вид, что не помнит о той своей проговорке-подсказке (когда он предложил вывести лукавого из жизни мёртвой в жизнь живую): Пусть эта скромность станет ему превыше гордыни.
    -  Да, - безнадёжно согласился я (выпей море, Ксанф, отдели и самоопредели себя от всех ручейков и дождей): Пусть это согласие станет мне превыше гордыни. Победой нашего безнадёжного дела.
    -  Спасая лукавого (бесконечно), мы останемся богами (которые бесконечней богов); отрекаясь от лукавого, мы становимся Церковью галиеянина, его телом (непрерывно себя самоопределяя)… Погоди!
    -  Ты понял?
    -  Да. Мы (всё же) должны спасти (не только) лукавого. Вывести его (и себя) из преисподней, которая и есть он сам (составленный из таких, как мы); это ли не предел совершенства? Дать личность безликому.
    -  Нет. Не предел.
    -  Да. Не предел. Ведь лукавый - отец лжи; стало быть, даже будучи спасён, солжёт, что спасен. За пределом последует понимание, что отсутствие предела и есть предел.

    P. P. S. На этом и закончилась история. На словах: Да, не предел, но - пределы. Которые «не царское это дело, а Богово» (неведомая сторона лукавого сестерция).