Я живу в Лейпциге, одном из самых немецких городов Германии, спрятанном за пазухой Саксонии, в рукаве мягкой зимы, в складке сельской местности. С давних пор я очень люблю гулять пешком (кажется, начал это делать не совсем осознанно еще когда учился в университете и жил в Подмосковье, продолжил, переехав учиться в Калифорнию, и довел до совершенства здесь, где обилие малолюдных парков и витиеватость улиц особенно располагают к бесцельной ходьбе, а климат позволяет беспрепятственно этим заниматься большую часть года). В моих прогулках я консистентен, как Тесла, и инертен, как газ неон — в том плане, что делаю это крайне пунктуально и регулярно и почти ни с кем по пути не взаимодействую, наслаждаясь процессом сольно, a. k. a. в одно лицо.
Сегодня рождественский сочельник, и где-то в районе шести вечера я по обыкновению вышел пройтись перед ужином. Щелкнул замком и вырос из монолитной плоскости моей жилищной коммуны — сначала открывшейся прозрачной дверью подъезда, затем занесенным носком кеда, потом верхушкой шапки, и, наконец, самим собой. На несколько сот метров в обе стороны улицы я был, похоже, единственным живым существом — все остальные оставались крепко и традиционно внутри разноцветных, отмеченных яркими окошками с елками и звездочками, блочных домов. Я пожал плечами и пошел.
Квартал был пуст. Перекресток был пуст. Я подумал, падая / подставляя ногу, падая / подставляя ногу, — вот сейчас я поравняюсь со следующим фонарным столбом, из-за угла покажется продуктовый магазин, и там точно кто-нибудь да будет, там вечно ошиваются всякие типы, даже когда все закрыто. Столб ускакал за левое плечо, магазин показался, но пятачок перед нем был абсолютно пуст, точно так же, как целый квартал и две перехлестнувшиеся полосы щербатого асфальта за моей спиной. Не существовало никого. Я миновал парадные, наклонявшиеся ко мне своими короткими аккуратными козырьками и ронявшие свежие дождинки на багажники спящих велосипедов и скутеров. Ничьей рукой включался и дружественно приглашал в ничто свет эргономичных ламп. Все улетели на Марс.
На улице, соединяющей мой район с центром, резко и контрастно лежали не совсем точно состыкованные друг с дружкой плиты, торчали остатки травы между ними. Ползла велосипедная дорожка. Тащился заскорузлый лист. Горела подсветка у здания торгового центра. Внутри стояли диваны, кинг-сайз и куин-сайз постели с уютно распахнутыми одеялами и интимно разложенными пухлыми подушками. Чуть поодаль, на витрине бутика в прозрачном вакууме неподвижно высились манекены. Здесь тоже было пусто — так интенсивно пусто, что даже они, уж точно неживые, казались слегка напряженными и словно ожидающими чего-то, какого-то последнего аккорда, некоего сигнала, сигнала о том, что человечеству as we know it действительно настала крышка, все его знание, культура и социальные стереотипы раз и навсегда исчезли, поэтому можно перестать символизировать женственность и излучать маскулинность и спокойно распасться на атомы.
Я дошел до площади Augustusplatz, где здание оперы, скинувшее излишества Belle ;poque и втянувшее модернистский живот в своей стройной неоклассической реинкарнации, неотрывно смотрит на здание филармонии напротив, похожее на химического культуриста из 80-х, смотрит и как бы качает своими высокими гардинами и подбирает свои узкие ступеньки в гримасу брезгливости, мол, ну что за уродство. Веселые туристы, глядя на этот странный архитектурный ансамбль, в свою очередь, прихохатывают и фоткаются на его фоне, создавая как бы кросс-культурную бесконечность. На площади не было ни души. Я пересек ее мглистое, наполненное слабой моросью пространство до середины, задержался на несколько секунд на необслуживаемой трамвайной остановке, бросил взгляд на выключенный фонтан и скамейки вокруг него — наверняка холодные и мокрые, — после чего углубился в гулкий центр по очищенной от рождественских ларьков Grimmaische Str.
Становилось зябко, и мне захотелось вернуться домой. Не дойдя до ратуши, я свернул на Universit;tsstra;e и двинулся прямо по проезжей части — мимо парковки, мимо ступенек университета, мимо прозрачного учебного корпуса с безупречно освещенными все тем же механическим и безучастным светом лестничными пролетами, мимо студенческой столовой с гладкими с тускло блестящими столами со скругленными углами, на которых покоились одинаковые стопки салфеток и росли чуть-чуть разные, обусловленные удаленностью от окна, лунные тени солонок и перечниц. Внутри не было никаких признаков жизни — точно так же, как и снаружи. Ни одного склонившегося за лаптопом силуэта, ни одной кудрявой, не поддающейся расческе гривы, ни конского хвостика, ни раскрытого рюкзака.
Когда я переходил улицу Gr;newaldstra;e, разделяющую Innenstadt и мой район, я понял, что сделал это, даже не подняв глаз на светофор — было ясно, что машин нет, потому что их просто не могло быть в этот момент. Такую глубокую, совершенную и стабильную пустоту — столь устойчивую, что она становилась способна воспроизводить саму себя, тем самым избавляя тебя от необходимости вообще думать о ней и в каждый следующий момент напоминать себе, что, вообще-то, ты находишься в пустоте, — такую пустоту, которую можно было просто принимать как должное, брать, как пакетик растворимого сока Zuko и разводить в своих ничем не замутненных, кристально чистых чувствах, я последний раз встречал в далеком детстве, когда вместе с моей соседкой по даче летней ночью лежал на теплом асфальте деревенского шоссе, проходившего рядом с нашими домами, смотрел на жирные загородные звезды и бесшумно признавался ей в любви, при этом не затрудняясь облекать мои мысли в слова.
Я повернул на переулок, ведущий к дому, и зашаркал / зачпокал / зашлямзал по шеркучей плитке тротуара. Окна домов напротив свирепо горели, бессильно толкая ночь, выставляя ей в лицо яркие свечи, красные звезды, веселые гирлянды и угадывавшиеся за занавесками человеческие лица. Мой ключ вошел в плоскость жилища и повернул вселенную на 45 градусов против часовой стрелки. Прошло полчаса с тех пор, как я вышел на прогулку — я сделал круг и вернулся, и мне показалось, что тишина с тех пор стала еще гуще, еще тише, еще невыносимей. Было так тихо, что в какой-то момент мне даже стало неловко шуршать рукавами моего бомбера при ходьбе. Я ощущал себя пилотом NASA, катапультировавшимся из засекреченной амбициозной миссии ранних 70-х, в рамках которой молодых исследователей-волонтеров оправляли на другие, менее вероятные версии Земли, возникшие в результате одного из решений уравнений общей теории относительности. Я был единственным выжившим членом экипажа, забывшим напрочь все из своего прошлого, очнувшимся на перекрестке Sternwartenstra;e и Stephanstra;e в городе Лейпциге, экс-Восточная Германия — pretty random town, как выразился один мой знакомый из Штатов, how did you end up there — медленно приходящим в себя, вертящим контуженной головой, не замечающим огней спасательной команды, и узнаваемым ей только по ярко-оранжевой изнанке своей летной куртки, расстегнутой в жесте, который он в его новой реальности интерпретирует как «авторский стиль».
Услышав шуршание за спиной, я резко обернулся — мимо прожужжал горящий одним глазом старый робот, ржавый усатый велосипедист, закативший в этот район по нелепому сложению двух практически нулевых вероятностей. Скрипнул ручным тормозом. Исчез в темноте новой Европы. Я бросил взгляд на торчавшую между жилыми блоками готическую башню ратуши, щедро освещенную снизу вездесущим экономным светом. Башня молчала. На ее шпиль нанизывалась невесомая почти полная луна. Было 24 декабря 2018 года. Обычный вечер обычного дня. На моей плите варилась чечевичная каша.