Глава 7. Куда ведут дороги
Без этого вступления невозможно:
«Раскулачивание - политическая репрессия, применявшаяся в административном порядке местными органами исполнительной власти по политическим и социальным признакам на основе постановления ЦК ВКП (б) от 30 января 1930 г. «О мерах по ликвидации кулачества как класса».
Определение Верховного суда РФ от 30 марта 1999г.
В этом постановлении были выделены три категории кулаков. «К первой относились «контрреволюционеры», и они направлялись в лагеря или были расстреляны, а их семьи - на поселение. Вторая категория ехала в «холодные края» вместе с отцами, третьей разрешалось после конфискации имущества устроиться на заводы и стройки.
Точные данные имеются лишь о количестве расстрелянных, арестованных и сосланных, поскольку в ГПУ учет был, так или иначе, налажен.
На поселение отправили 2 млн. 926 тыс. 884 человека, из них за 1930-1931 годы - 2 млн. 437 тыс. 062 человека.
Разница между количеством сосланных и прибывших на место ссылки составила 382 тыс. 012 человек. Первая же перерегистрация в январе 1932 г. обнаружила «недостачу» еще 486 тыс. 370 человек умерших и беглых.»
(По данным историка В.Н. Земскова)
Сотни тысяч не доехавших.
Зашумели-засвистели по-над Доном злые ветры, покатили горе, как сухую траву да листву по осени по балкам, хуторам да станицам. Беда пришла откуда не ждали, и рвались семьи и души, ломались судьбы тех, кто уже прошел через первую мировую и революцию, и, кряжистый, выстоял в испытаниях, вернулся на землю вечным работником. И хозяином. И зачем?
Состав формировали в Калаче, и утром горестного дня с разных сторон к станции двигались подводы с семьями и их скудным теперь скарбом. Товарные вагоны, которые отданы были под перевозку людей, заполнялись когда по нормам - сорок человек - когда выше нормы. Очень скоро казаки увидят, что они как бесценный товар и двигаться будут самым малым ходом, поджидая днями, а то и неделями на запасных путях, пока дадут их составу зеленый свет до следующей станции или полустанка, где они будут сидеть в душных вагонах или прямо на путях. Будут отыскивать что-то, чем можно пригасить голод детей и, в последнюю очередь, боль и рокот своих постоянно пустых желудков. Голодать будут жестоко. Чистая питьевая будет за радость, кипяток за праздник. Очень скоро им доведется увидеть, как быстро может угаснуть человек и как обильно будет устилаться их скорбный путь безвестными могилами; и мертвые будут провожаемы в последний путь слезами и молитвами супругов своих, отцов-матерей и сухими глазами взрослеющих в дороге детей. Ехали куда-то, в неведомые земли, в казахскую степь, в голую степь.
А сейчас они загружаются в вагоны, помогая женщинам и детям своим подняться в открытые настежь двери, занять места, закидывают и размещают немногочисленные свои пожитки. Филипп подсадил внучек на верхние нары, усадил жену, сноху с Ульяной на руках, Гавриил устраивался рядом, вместе с поклажей. Сели, перекрестились молча. Рядом на соседних нарах устраивалась семья с четырьмя ребятишками. Подняли глаза - ближайшими соседями их оказались Григорий и Леся с четырьмя ребятишками и стариками-родителями. Вот оно где встретиться довелось. Григорий, заматеревший, с поседевшими висками, неожиданно основательный и тихий - не до шума здесь - бывших соседей узнал и всем кивнул, а с дедом Филиппом и Гавриилом перебросился несколькими словами. Взглянул на бледную осунувшуюся Аннушку с Улькой на руках, покачал головой - поприветствовал. Устраивалась деловитая Леся, организуя свое семейное пространство. Три сына разновозрастных и девочка, ровесница Раисы, сидели тихие, смотрели на входящих, переговаривались меж собой. Леся сосредоточенно перекладывала узелки, вглядывалась внимательно в лица новых подселенцев, поднимающихся в вагон, и по очереди опускала руку на головки ребятишек своих, гладила их молча, сдерживала вздох. Смотрела сочувствующе на Нюру и ее попытки успокоить кричащую Ульку, встречалась взглядом с Григорием, держала в поле зрения всех своих, включая и стариков - Гришиных родителей. Те же, сев рядышком на нары, словно окаменели, прямо и невидяще смотрели перед собой и, как казалось, утратили и силы, и связь со всем происходящим. Только странный покой, пришедший на смену страшным дням сборов, борьбы, криков и слез, злости и отчаяния. Самое последнее и страшное - понимать, что от тебя ничего уже не зависит. Они уже оказались в этом круге. Силы неравны. И теперь все, что называлось жизнью, - уже позади. Все закончилось и никогда не вернется. - И сейчас они, старые и никчемные, вдвоем среди гула и гомона, который не слышали, в пустоте, их окружающей, сидели, выпрямив спины, - надо отдохнуть, затихнуть, сохраниться как-то. Никаких резких движений. Сил уже немного. Их надо беречь. И выжить - а то как же дети, даже и пожилые, - их-то кто поддержит да руки подложит. Внучат довезти надо. Есть задача. Значит, есть зачем жить. Суетиться только не надо - а надо силенки держать.
Рядом Филипп и Феодосья пристроились поближе к внучкам. Готовы к движению. И к защите.
Старшенькая их с молодым мужем, поддерживающим ее за руку - дети ведь еще - бродили вдоль состава (к вагонам их не допускали строгие солдаты с ружьями). Анфиса, и так-то тростиночка, а тут и совсем исхудавшая, с опухшими глазами, пыталась углядеть и напоследок хоть рукой махнуть своим самым дорогим и родненьким. Оставалась она в чужой еще ей семье, под обещанным приглядом тетушки бездетной, какой-никакой, а сродственницы. Будущее страшило ее, но раз старшие решили так, она по привычке подчинилась. Но как же жить без них? К кому пойти пожалиться, если где пойдет не так? Кто пожалеет, кто защитит сиротинку при живых-то мамушке и батенюшке да сестричках, да дедане-бабане? Не было ответа у Анфисы, как не было его и у родителей ее. И эта саднящая рана, неизбывная тоска, общая на всех на них, будет уживаться с надеждой, что земля родная и люди добрые, родные, не дадут сгинуть этой молодой жизни. Увидятся они нескоро. Через четверть века.
За старшую здесь теперь оставалась Раиса. Девочка чувствовала, что ее роль в семье сейчас переменилась. Она понимала, что теперь отвечает не только за себя, но и за младших. За Дашку. За маленькую Ульку. Да и за старших тоже. Вон дед с бабушкой как согнулись, бабушка совсем больная, значит, незачем канючить и ныть. Тут Улька ревет не переставая, так она и маленькая. Дашка молчит, но в глазах страх и слезы. Помогла ей спуститься сверху к бабушке, рядом посадила, пусть пожалеют друг дружку, - вон, обнялись - не разнять. Дед Филипп совсем затих, мрачный, говорит только с батеней, зыркает черным глазом на солдата с ружьем, когда тот проходит вдоль вагона, а особливо когда подходит и щупает их вещи даже через узлы. Рая накрывает бабушку платком, хоть в вагоне и так жарко и душно. Старенькая как пристроилась на голой деревянной полке, подложив под голову узелок, так и глаза прикрыла. Только внучку к себе прижала и снова как в сон скатилась. Но Дашку не отпускает, крепко рукой обняла - отними, попробуй.
Долго что-то там проверяли, заводили все новых казаков с семьями, стучали молотками по колесам, перекрикивались, и, наконец, после обеда замкнули двери вагона и чух - чух - чух, медленно пополз состав печальный, тихий, потом быстрее, быстрее.
И тут, как по команде, в один голос закричали, зарыдали женщины - долгое напряжение и сдержанное отчаяние прорвались этим общим утробным криком: плакали и голосили все - молодки и их матери, старые казачки, им вторили оставшиеся на станции родные, подхватившие этот отчаянный протяжный вой. Если бы у земли было сердце, оно разорвалось бы в этот момент. Все одновременно почувствовали, что это все, это навсегда. «Ой матушка ты моя, голубушка ты моя. Ты ж спаси меня!»
Что их ждет впереди?
Не сразу установились отношения между семьями, каждый закуток был как сам по себе, свой закрытый мирок - конечно, говорили, о чем-то незначительном, переговаривались из угла в угол - кто тихо, кто перекрикивая стук колес. Дети были в полном недоумении: кто-то и раньше видел паровозы и даже путешествовал, хоть и в недальние места, для других все было внове, и они прислушивались к гудкам и стуку колес, особенно мальчишки, спрашивали старших и пытались обсудить свои новые впечатления. Умученные матери хотели одного - тишины и покоя. При первой же возможности в первые два дня все большие впадали в сон, почти летаргический. Наверное, реакция на предшествующие путешествию дни, - силы-то человеческие ведь тоже не бесконечны. Да уж, путешествие… Путешествие, которое оказалось для некоторых последним.
Улька кричала криком уже не переставая, и день и ночь. Предлагаемую еду отвергала, спала по полчаса несколько раз за день, не позволяла матери снять ее с рук даже на минуту, - ну что можно сделать с малышкой, которой еще и двух не исполнилось? Умаялись все, в том числе чужие. Три дня как месяц, пытка детским истошным криком. Тут подсела Леся, обратилась к Аннушке:
- А ты грудь ей не пробовала дать?
- Да какая грудь? Я ж ее полгода назад насилу отняла, молока-то нет, куда тут и приложишь?
- А ты попробуй, мне маменька рассказывала, как одна казачка после смерти дочери внука выкормила своей грудью. И молоко пошло. Господь помог, может, и тебе даст, чего ж не попробовать!
Спасибо Лесе - надоумила. Спасла Ульку. Не сразу и немного, но молоко пришло. Ребенок доедал чем придется: кусочком хлеба, ложечкой толченой картошки, тем, что можно было купить или выменять на стоянках, а главное - он пил целебную влагу, которая была всегда теплой, и, прижавшись к маминой груди, засыпал и сопел почти счастливо во сне. И вся семья молилась, чтобы эта голубоватая жидкость не остановилась, не пропала, чтобы это дитя беды доехало, дожило, не сгинуло в пути.
Взрослела в пути и Дашенька. Нянькой для младшей сестренки она была отменной. Несколько немудрящих игрушек превращались ею в действующих лиц историй и игр, простых, но зато понятных Ульяне, они вместе двигали их, заставляли действовать и говорить. Главным сказителем была, конечно, старшая, а маленькая, искажая слова и используя жесты и мимику, наслаждалась возможностью играть, общаться и не замечать чужого шума, маленьких и больших неудобств. Крика, неудобной, жесткой полки, плохой воды, нестиранной рубашечки, чешущейся головки - о, это было самое нестерпимое. И это даст ей, практически младенцу, первый опыт жизни, опыт терпения и преодоления, так же, как и ее старшим сестричкам. Жизнь сызмальства научит их принимать удары и испытания судьбы как данность, которая не спросясь, появляется перед твоим лицом, - и нужно просто двигаться дальше, по своему маршруту, продолжая жить, делать свое дело и стараться преодолеть, даже переломить. Но если силы на исходе и от тебя уже ничего не зависит, затаиться и просто ждать, пока все разрешится. Без жалоб. С надеждой и верой. Потому что в жизни есть только одна неразрешимая проблема - и это смерть. Все остальное преходяще и исправимо.
Историю с чайником они все будут вспоминать и пересказывать друг другу долгие годы на семейных застольях как только переходили к чаепитию и ставили чайник на огонь. Вспоминали смеясь и добавляя все новые подробности к истории, которая совсем веселой не была, а могла закончиться почти трагически.
Одной из маленьких побед при раскулачивании, а точнее, разграблении всего имущества Пимкиных, было то, что мужчинам удалось отвоевать большой, литра на четыре, семейный медный чайник. Ничем он не был примечателен, не был он инкрустирован драгоценностями и ручка у него не была из слоновой кости, просто был он достаточно велик для большой семьи, и вода, кипяченая в нем, была необыкновенно вкусна. Ну а уж чай - слаще самоварного! В дороге с этим чайником Гавриил бегал не по одному разу за день по путям, где перебегая под стоящими вагонами, где обходя составы, стоящие на сортировочных станциях или запасных ветках. Стояли ведь подолгу, иногда по нескольку дней, дожидаясь своей очереди на следующий прогон. Эта станция была еще на российской земле, окрестности были уже хорошо изучены переселенцами, знали, где можно разжиться кипяточком, а где табачком. Добродушный солдатик, приняв в дар щепотку табака и скручивая цигарку, уверил, что «еще пару дней здесь простоим». Аннушка согласилась пустить девчат с отцом - пусть прогуляются, не все ж в духоте да на одном месте сидеть. Григорий составил компанию, взял свой выводок с собой. Леся вослед прокричала: «Смотрите мне, пострелята, от отца ни на шаг!».
Под вагоны не залезали - пошли в обход. Был хороший нежаркий день раннего лета; дети наслаждались свежим воздухом, возможностью вприпрыжку скакать за отцами, боясь отстать, девочки даже сорвали по несколько огненно-желтых одуванчиков и подносили их к носу, пытаясь уловить несуществующий аромат. Нашли в станционном здании-развалюхе бачок с кипяченой водой, он еще был полон - и это было еще одной удачей дня. Набрали чайники. Тут подошел какой-то местный немолодой мужичок и спросил тихонько:
- Заварку хотите? Смородинка с мятой - старуха моя сама сушит.
- А чего хочешь?
- Курева нет совсем. Если бы махорочки хоть щепоть…
- Годится, насыпай!
Закрутили по бумажке заварочки - гостинчика женам да матерям, засунули в нагрудные карманы, стали собираться назад. Вышли на прямую линию и тут дети закричали:
- Дым, дыыым!
И впрямь, над их паровозом поднималась белая струя. Он еще стоял, но был готов вот-вот дернуться и двинуться по рельсам. Все не сговариваясь побежали, младшие закричали, словно их кто мог услышать: «Стой! Стой!», девочки бежали молча, не успевая утирать слезы. Кипяток в одно мгновение был вылит на землю, чайники переданы самым старшим, а отцы, ухватив руки малышей, тянули, почти несли их по направлению к составу, готовому к отправке. А внутри...
- Господи, помоги нам, - шептала Аннушка, боясь даже подумать о том, что может случиться сейчас. Она начала шептать молитву, тихонько, вслух, обняв Ульку, не глядя на свекра и свекровь, которые с помертвевшими лицами вглядывались невидящими глазами куда-то в невидимое им пространство.
Леся, схватив узелок, махнув старикам-родителям рукой, - говорить было некогда - спрыгнула с уже начавшего движение вагона и побежала по направлению к станции. Увидела своих и еще десятка три людей, несущихся в полной панике к своим вагонам. Эти крики в вагонах, эти спотыкающиеся дети и взрослые, несущиеся отчаянным смерчем и воплощенным ужасом... еще несколько минут и паровоз начал снова пыхтеть, замедляя движение. Встал.
Поднялись в вагон. Дети, тихие, уселись на свои нары, смотрели сверху на отцов, опустивших головы, на матерей. На пустые чайники. - А не выбросили!Донесли.
На третьей неделе дороги стала сдавать бабушка Феня. Силы оставляли ее, боль в сердце становились острее и, чтобы чуть ослабить ее, она должна была держать свою руку прямо на ней, на боли, согревая ее и утишая, словно уговаривая. Она перестала подниматься, только по неотложным надобностям вставала, опираясь на руку и плечо Нюры.
Филипп мрачнел еще больше. Молча садился рядом, опускал большую руку ей на голову, но ей и это было тяжело. Она брала его руку и переносила на подушку, рядом со своей щекой, и так лежала, прижавшись лицом к этой шершавой и такой родной теплой ладони. Это была та нежность, которую они никогда не позволяли себе при детях. Аннушка отворачивалась и сдерживала рыдание, видя родных, слабеющих с каждым новым днем, людей.
К концу недели всем уже было ясно, как и самой Феодосии, что до «новых земель» она не доедет. Во все время дня и ночи ее суровый и сильный муж сидел рядом, готовый подать воды, вытереть пот со лба, помахать тряпочкой над лицом, чтоб дать немного воздуха и охладить раскаленную голову. В один из моментов его отсутствия страдалица призвала к себе Аннушку, показала место рядом с собой, тихо заговорила:
- Слухай, дочка, я уж знаю, он призывает меня. - Покачала головой на попытку возразить, - я знаю, не перечь. Помоги мне снять сережечки мои, они мне там не нужны. Они, может, и недорогие, да достались мне от матушки моей, тем и дороги. А ты смотри сама, хошь носи, а надо будет - поменяй али продай, может, я тебе хоть оттуда чуть подморгну. Ты слухай, Нюра. Мне не так страшно, что положат в яму среди степи, как собаку безродную, как что не отпоют, не отмолят. Ты, как приедете да пристроитесь, найди где-нить батюшку или дьячка какого, попроси его почитать, да помяните меня, грешную. Да еще прости меня, ежели обидела тебя ненароком, ты ж мне как дочка все годы была. Я ж люблю тебя, жалкая ты моя. Прости, что не доехала я, помощи тебе надо будет много с девчатами, да ты ж видишь, не в моей власти…
Аннушка целовала мокрые глаза свекрови своей, просила прощения за вольные и невольные обиды. Просила истово побыть еще с ними, целовала старушечьи руки, обещала сделать все, как свекровушка ей приказала.