О причинах поражений царской армии в годы ПМВ. ч.7
(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2018/12/18/656)
Сделаем небольшое отступление от основной темы этого повествования (Свенцянского прорыва германской кавалерии в 1915 году) и поговорим о некоторых причинах постоянных неудач и поражений царской армии на германских участках фронта в годы Первой мировой войны.
Об одной из этих причин (забвении суворовского завета «сам погибай, а товарища – выручай!») в предыдущей главе речь уже шла.
В самом начале Свенцянского прорыва командование российской лейб-гвардии (1-й гвардейской дивизии) безучастно наблюдало за тем, как ополченцы 496-го пех. полка, вооруженные берданками, без шинелей, без лопат, в домашних рубахах, голодные, не обученные, почти сутки дерутся бок-о-бок с императорской гвардией, которая могла оказать помощь 600 ополченцам-латышам, по крайней мере поддержать их артиллерийским и даже пулеметным огнем, но ни того, ни другого не сделала!
Если бы это был единичный случай, то при всем позоре подобного явления, особой беды для всей русской армии из этого явления не было бы.
Но, к сожалению, подобное поведение было характерным для ОЧЕНЬ многих царских военачальников.
Давайте посмотрим на несколько приказов той поры.
20 декабря 1914 года командующий X-й армии издал приказ, в котором говорилось:
«Главнокомандующий обратил внимание на общий недостаток в действиях войск за период последних боев на Варшавском фронте, а именно: большую пассивность войсковых, частей, расположенных на неатакованных участках фронта.
Обыкновенно противник, сосредоточив на одном из участков значительно превосходящие силы, настойчиво атакует наши войска и стремится во что бы то ни стало прорвать наше расположение.
А в то время как на атакованном фронте войска изнемогают в неравной борьбе и несут тяжелые потери, соседние с ними части, вместо того чтобы бросить свои резервы для атаки во фланг наступающему, остаются на своих местах и ожидают приказаний, а в лучшем случае оказывается содействие лишь огнем артиллерии. Главнокомандующий требует, чтобы командиры корпусов, соседних с атакованным участком, оказывали бы ему поддержку не только огнем артиллерии, но и активными действиями своих резервов, проявляя при этом широкую инициативу в соответствии со сложившейся обстановкой, и отнюдь не ожидали соответствующих приказаний командующего армией, так как необходимые для этого сношения отнимают много времени, и благоприятный для оказания содействия момент может быть упущен».
Казалось бы, это позорное явление было соответствующим образом «заклеймлено» в приказах и были поставлены конкретные задачи по недопущение повторения подобного.
Однако 26 августа 1915 года командующий VIII-й армией генерал от кавалерии А.А. Брусилов издает приказ, в котором говорится:
«В течение года войны приходится зачастую наблюдать следующее печальное явление: противник, сосредоточив в каком-нибудь пункте превосходящие силы, энергично ведет атаку и вынуждает один из участков на фронте того или иного корпуса осадить назад, вследствие чего получается вогнутость фронта назад и иногда разрыв. Совершенно понятно, что принимаются тотчас меры к восстановлению положения, и понимаю, что часть резервов направляется для заполнения разрыва.
Но что мне совершенно непонятно, так это то, что соседи атакуемого участка как бы рады, что их не трогают, и остаются пассивными зрителями, в особенности если это части другой дивизии, а тем более другого корпуса; выходит не выручка товарища в бою, а применение пословицы: «Моя хата с краю». Результатом такого образа действий является необходимость отвода частей назад для восстановления фронта армии, т. е. отступление, всеми нами ненавидимое, но неизбежное при таком образе действий»…
Как видим, А.А. Брусилов не только констатирует все то же позорное явление «моя хата с краю», но и то, что соседи атакуемого участка не только не оказывают атакованному помощи, но и даже: «как бы рады, что их не трогают»!!!
Примерно то же самое, в июле 1915 года, пишет в своем приказе и командующей IV –й армией:
«Раз и навсегда прошу не высчитывать, кто сколько раз из соседей отскочил, забывая при этом свои отскочки.
Все усилия надо употреблять, чтобы не отскакивать; а если сосед в трудном положении, ему помогать. Мы делаем общее дело и обязаны делать его дружно, а не заниматься взаимными попреками» (Приказ от 9 июля 1915 года).
Капитан М.К. Лемке, в своей книге «250 дней в Царской Ставке», справедливо отмечает:
«В ряду наших серьезных боевых недочетов нужно указать еще на два: на неумение поддерживать боевой разведкой соприкосновение с противником и на отсутствие связи между своими частями. Вот где причина прорывов, окружений, «мешков», жертв десятками тысяч и тысячами пленных в один раз…»
Одним из ценнейших источников разведки дислокации сил и намерений противника, уже в годы Первой мировой войны была авиация.
Германия, Австро-Венгрия, Англия и Франция с самого начала ПМВ активно использовали свою авиацию для постоянной разведки противника, а Франция, еще в самом начале мировой войны, даже стала применять свои аэропланы и для корректировки артиллерийского огня.
Давайте посмотрим, как с этими вопросами обстояли дела в царской России.
Если в советское время, нередко, историки замалчивали заслуги и достижения царской армии, напирая на ее недостатки, то сейчас, напротив, стало модным на все лады превозносить царскую эпоху (и армию той поры), замалчивая, или искажая реальную обстановку.
Некоторые современные монархисты, или «ультрапатриоты» начали вдруг утверждать, что авиация царской армии в годы Первой мировой войны была чуть ли не самой сильной среди воюющих государств, что, конечно, неверно.
Действительно, считается, что в самом начале ПМВ количество аэропланов, числившихся в русской армии было наибольшим среди прочих, вступивших в мировую войну, держав.
(Известный русский историк-эмигрант Н.Н. Головин приводит такие цифры боевого состава авиации России к началу войны: 129 летчиков, 100 наблюдателей, 263 аэроплана и 12 воздухоплавательных рот).
Как видим, количество подготовленных летчиков было КРАЙНЕ недостаточным для эксплуатации этого количества самолетов.
Надо сказать, что утверждение нынешних историков о том, что эти 263 самолета в царской армии, были НАИБОЛЬШИМ количеством аэропланов среди воюющих держав в начале ПМВ, вызывает вполне обоснованное сомнение.
Бывший начальник штаба 3-й германской армии Э. фон Гёпнер написал очень интересную книгу «Война Германии в воздухе», о действиях немецкой авиации в годы Первой мировой войны.
Отметим и то, что русскую (и английскую) авиацию 1914 года германский генерал Э. фон Гёпнер оценивал очень скромно, почти презрительно:
«Что же касается английских летчиков, то они так же, как и русские летчики, в начале войны играли незначительную роль».
Печально читать такое, но что поделаешь…
А вот о французской авиации он говорит с изрядным восхищением:
«В начале 1914 года Франция имела в строю 600 самолетов и 300 военных летчиков. Деятельное участие многочисленных авиационных отрядов в маневрах, начиная с 1911 года, и в особенности большое количество корректировок артиллерийских стрельб, проведенных с самолетов, дали возможность накопить в этом отношении богатый опыт, нашедший незамедлительное отражение в инструкциях и наставлениях.
Неожиданный успех в применении самолетов для отыскания замаскированных неприятельских батарей, о чем поначалу даже не помышляли, привел к полному перевороту в тактике французской артиллерии.
Применение массированного артиллерийского обстрела при содействии авиации в борьбе с артиллерией противника было положено в основу боевого устава, принятого незадолго до войны…
У французов быстрое развитие авиационных средств оказало большое влияние даже на планирование операций; благодаря им, взгляд на наступление как на единственное средство победы приобрел новых сторонников. Французские генералы считали, что своевременные донесения летчиков помогут им точно узнать, в каком направлении ведется германское наступление и как распределяются силы противника, после чего можно будет с уверенностью подготовить контрудар».
Подчеркнем, что Гёпнер называет очень большое число (600) французских самолетов, находившихся в строю к моменту начала Первой мировой.
Это намного больше, чем приводят некоторые наши историки, которые говорят лишь о 156 аэропланах имевшихся у Франции в строю, накануне ПМВ.
Цифра Гёпнера НАМНОГО более правдоподобна по той простой причине, что абсолютное большинство из 263 аэропланов, которые, якобы, имела царская Россия накануне войны, были закуплены именно во Франции.
Очень сомнительно, чтобы прижимистые французы тогда продали бы нам такое большое количество самолетов, имея у себя их на целую сотню меньше. Не такие это были союзнички…
Но проблема была не в количестве аэропланов (или техническом состоянии, которое, в основном, было неудовлетворительным, из-за отсутствия хороших специалистов, запчастей и несовершенства техники), а в том, что 95% этих самолетов были импортного производства, а все 100% моторов, стоявших для них были иностранные (немецкие, или французские).
К примеру, все моторы на самолетах «Илья Муромец», построенных до начала ПМВ, были германского производства (140 и 125 сильные «Аргус»). После начала войны их поставки прекратились, а французские двигатели звездообразные «Сальмсоны», которые стали устанавливать на «Муромцах», оказались маломощными и очень капризными в эксплуатации, что и явилось одной из причин невысокой боевой эффективности этих воздушных кораблей в ходе войны.
С началом Первой мировой войны все поставки германских моторов (и запчастей к ним) были прекращены, а поставки французских двигателей – сокращены до минимума.
Поэтому, очень скоро, почти все аэропланы, имевшиеся на вооружении корпусных авиаотрядов русской армии, вышли из строя. (Надо сказать, что количество боевых потерь в 1914 -1915 годах в нашей авиации было крайне незначительным. Львиная доля потерь приходилось на технические поломки, ошибки пилотирования и «дружественный огонь» собственной пехоты.
(Желающих прочитать об этом явлении адресую сюда: http://www.proza.ru/2014/08/07/367)
Исследователь Н. Корниш, в работе «Русская армия 1914-1918г.г.», утверждает, что «…русские ВВС к осени 1914 г. потеряли около 140 самолетов; численность машин только на Юго Западном фронте сократилась с 99 до 8».
Дело даже не в этих потерях…
Настоящей бедой царской армии в начале ПМВ было полное непонимание роли и возможностей собственной авиации в ведении разведки войск противника и неумение ее использовать в этих целях.
Одной из ключевых причин страшного разгрома нашей 2-й армии генерала Самсонова в Восточной Пруссии было то, что в ходе своего вторжения она действовала ВСЛЕПУЮ, по расходящимся направлениям, не имея никакого представления о том, где находятся германские войска.
В результате Гинденбургу удалось скрытно перебросить, по внутренним операционным линиям, свои армейские корпуса с линии соприкосновения с нашей 1-й армией (Ренненкампфа) против армейских корпусов нашей 2-й армии (Самсонова) и полностью разгромить их.
Если бы генерал Самсонов (и его штаб) грамотно использовал, имевшиеся в его распоряжении, 42 аэроплана для ведения разведки над территорией В. Пруссии, то его летчики, безусловно, заметили бы переброску многих десятков железнодорожных эшелонов, на которых немцы перевозили свои войска против нашей 2-й армии.
Это продолжалось несколько суток, эшелоны с войсками подолгу стояли на станциях погрузки и разгрузки и, при нормально организованной воздушной разведке, все это можно было вскрыть и предотвратить катастрофу самсоновской армии, да и всей нашей кампании 1914 года на германском фронте.
Но, это все – ошибки начального периода мировой войны.
Может быть, царское командование сделало необходимые выводы и хоть как-то исправить положение дел с авиацией?!
Давайте посмотрим, что об этом, осенью 1915 года, записывал в своем дневнике служивший в Ставке Верховного главнокомандующего капитан М. К. Лемке:
«Удалось узнать много интересного относительно нашего воздухоплавания. Мой собеседник — очень хорошо подготовленный офицер — не мог говорить без крайнего волнения обо всем, что у нас происходит в этой области.
Наша авиация еще и теперь в младенческом состоянии.
Мало кто видит ее и еще меньше тех, кто получает от нее действительную пользу. Все дело до войны было поставлено неправильно в самом корне.
Это была спортивная организация, совершенно не изучавшая военную разведку, мало того — считавшая ее неважной и потому не нужной. Управление аппаратом и рекорды высоты и длины — вот и все. Соответственно с этим подбирались, конечно, и летчики.
Это были спортсмены, искатели приключений или новых неизведанных ощущений, часто аферисты карьеры. Состав офицеров самый разношерстный, очень малокультурный; часто — выгнанные из полков.
Генеральный штаб совершенно не обращал на авиацию никакого внимания и нисколько не заботился об использовании ее в практическом отношении; и понятно, что когда началась война, ровно никто не знал, что с ней делать.
Никакой выучки, никакой программы. Учились, конечно, у немцев, но так, что и до сих пор ничему не выучились.
В июле 1914 г. войска вышли в поле, не имея никакого понятия ни об аппаратах, которые могли попасть им в руки, ни о том, что они из себя представляют, на что пригодны, чего от них можно ждать и т. д.
Офицерский состав армии проявил в этом отношении преступное незнание азбуки.
Нечего было удивляться, что в течение всего первого года войны ваши войска обстреливали собственные аппараты.
Во всей армии не было ни одного азбучного руководства для пехоты, кавалерии и артиллерии, по которому можно было наладить это ознакомление хоть как-нибудь... Ясно, что приходилось отдавать приказы вроде следующего, отданного по I армии Ренненкампфом:
«В армию прибыли новые быстроходные аэропланы, по фигуре весьма похожие на немецкие, без всяких отличительных знаков. Принимая во внимание, что при таких условиях отличить наш аэроплан от немецкого невозможно, строжайше воспрещаю, под страхом немедленного расстрела, какую бы то ни было стрельбу по аэропланам.
Всех виновных в стрельбе по аэропланам, прикажу расстреливать на месте преступления, не обращая внимания на его звание; при невозможности же выяснить, кто первый открыл огонь, — расстрелять всю команду.
Приказ этот прочесть и объявить буквально всем чинам. В целях собственного скрытия от взоров с неприятельских аэропланов следует при появлении аэроплана прижиматься к лесу, прятаться в дома, при движении — останавливаться, ложиться на землю; при необходимости ставить палатки — располагать таковые во дворах, в садах, в лесу; орудия, пулеметы, зарядные ящики, повозки маскировать, закрывая их сверху ветвями» (17 сентября 1914 г.)...
Конец приказа был подсказан уже опытом, стоившим всей нашей армии многих тысяч жертв. Ни в уставе полевой службы, нигде подобных указаний в мирное время дано не было — генеральный штаб не удосужился, его отдел обучения войск продолжал рисовать биваки в мерочку схемами, которые были уместны разве только в турецкую кампанию.
«Еще в начале войны указывал, — читаем в приказе Брусилова по VIII армии от 29 мая 1915 г., — как надо располагаться на отдых, чтобы не быть замеченными воздушными разведчиками.
Между тем по-прежнему войсковые части, и в особенности парки и обозы, продолжают становиться строго придерживаясь уставных форм — квадратиками, без всякого применения к местности.
Требую со смыслом располагаться на биваке, укрывая повозки под деревья, заборы или строения; а в случае невозможности — маскируя отдельные повозки ветвями, охапками сена и т. п. Коновязи разбивать по опушкам или внутри рощ, людей располагать по дворам или палатками, но рассредоточено, преимущественно в лесках.
При совершении маршей пехота должна, завидя аэроплан, немедленно сворачивать на обочины, останавливаться и даже ложиться, пока не пролетит аэроплан, — словом, всячески стараться затруднять разведку летчикам противника...
Надо придерживаться устава не как слепой стены; начальникам вдумчиво относиться к своим обязанностям и, учитывая новый народившийся фактор — воздушную разведку, — приложить все старания, чтобы затруднить таковую».
А этот «новый фактор» народился уж совсем въявь еще за пять лет до войны, и наши военные агенты неоднократно предостерегали генеральный штаб о том, что будет сыпаться на голову войск кроме снега и дождя.
Но разве наш генеральный штаб может так спешить? Разве спешка соответствовала бы его достоинству и престижу? После того было сделано несколько изданий полевого устава и ни в одном он не обмолвился ни звуком. И это не государственная измена?
Спустя два месяца войны, за который мы потеряли более 400 000 нижних чинов, войска сами поняли наконец то, о чем опять-таки в мирное время наши военные агенты доносили на Дворцовую площадь, а именно — процитирую лучше приказ по Сев.-Зап. фронту от 23 сентября 1914 г.:
«Из наблюдений за работой немецких аэропланов и время боев в Вост. Пруссии выяснилось, что немцы широко пользуются ими при определении дистанций для артиллерийского огня и корректирования его»...
Вот когда мы узнавали методы борьбы противника, вырабатываемые им задолго до войны в мирное время...»
Как видим, в этих вопросах мало что изменилось.
Удивительная косность и неумение чувствовать новое в военном деле, технике и тактике боя, были отличительной чертой царского генерального штаба в годы Первой мировой войны.
Другую запись о наших авиационных проблемах М.К. Лемке сделал 2 марта 1916года:
«Очень интересный разговор с полковником Немченко о нашей авиации.
Сначала наши летчики готовились в Гатчинской школе; потом, когда авиационное дело было передано в безответственное ведение вел. кн. Александра Михайловича, была образована вторая школа — в Севастополе.
Направление этих школ различное.
Руководитель Гатчинской школы полковник Ульянин считал, что летчики должны быть основательно подготовлены к своей сложной деятельности, должны уметь фотографировать, понимать и читать свои фотографические снимки, знать все приемы разведки и прочее.
Великий князь все время стоял на спортивной точке зрения, говоря, что никаких особых знаний летчикам не надо, нужны только смелость и умение обращаться с аппаратом в любом положении. При выходе на войну дело дошло до того, что авиационные части оставили свои фотографические аппараты в казармах в числе имущества, сданного на хранение местным воинским начальникам...
Теперь, спустя полтора года войны, великий князь начал наконец склоняться на сторону Ульянина, образовал в Киеве особую школу наблюдателей и пр., но самого Ульянина все-таки сослал во Францию в качества приемщика заказанных там аэропланов и моторов к ним.
Я видел снимки ульянинских учеников, сделанные в эпоху осады Перемышля.
Это действительно дело. Оно требует обработки каждого снимка со стороны наблюдателя и топографа; последний, пользуясь снимком и пояснениями наблюдателя, должен уметь развернуть все это в план, который и будет служить помощью войсковым частям. Образцы такого развертывания, сделанные Ульяниным, удивительно ясны и просты.
Полковник Немченко вырабатывает в дежурстве, при котором состоит, штаты инженерных и авиационных частей и только теперь после долгой борьбы ему удалось провести мысль, чтобы в каждом корпусе при авиационном отряде состоял один офицер-топограф. Вел. князь приглашал его к себе в помощники, на что Немченко ответил: «Покорно благодарю ваше высочество; это кончится скорым отчислением меня в резерв чинов».
— «Как вы предусмотрительны», — ответил великий князь, разгаданный в своем тайном намерении.
Он уже пробовал удалить его из Ставки то под видом приемщика во Францию, то под каким-то другим соусом. Немченко мешает ему постоянным отрицанием всего того, что представляется князем в области ведаемых им в дежурстве штатов».
Сейчас у нас стало принято всячески превозносить роль и заслуги в.к. Алексея Михайловича, курировавшего развитие авиации в России.
Как видим, у современников были более чем критические взгляды на результаты его руководства.
Спортивная удаль и бесшабашность, в условиях той войны, оказались не слишком-то востребованными, а вот УМЕНИЯ вести аэрофотосъемку, расшифровывать сделанные снимки, или вести корректировку артиллерийского огня, к великому сожалению, у летчиков выработано не было вовсе…
Не все просто оказалось и с самолетами типа «Илья Муромец» ,которых сейчас некоторые восторженные псевдомонархисты пытаются выдавать чуть ли не за некое «чудо-оружие» того времени.
(В начале своей дневниковой записи М.К. Лемке, видимо, сравнивает «Илью Муромца» с его прототипом, предвоенным «Русским Витязем», на котором Сикорский летом 1913 года катал петербуржцев и планировал прокатить царя. Для пущего монаршего удобства, Сикорский даже соорудил туалет на борту «Витязя». Николай Второй осмотрел аэроплан, милостиво поговорил с его конструктором, вручил ему золотые часы «с репетицией», но летать на том «Витязе» отказался).
И вот какие проблемы возникли с «Муромцами» в военное время:
«Что касается типа «Ильи Муромца», то дело с ним очень неладно. Сикорский не получил патента, потому что им не введено ничего нового: увеличены все линейные размеры аппарата и вместо двух поставлены четыре двигателя; вот и все.
Заготовительная цена «Муромца» в мирное время была 38 000 р., теперь — 150 000, как заявил строящий их завод, директором которого состоит генерал Шидловский...
Цифра эта что-то высока.
Между тем заказано 40 аппаратов, да еще с запасными частями для каждого по 50 000 руб. Это дает общую стоимость казенного заказа в 7 000 000 рублей.
Шидловскому же, произведенному в генералы Сухомлиновым и им же устроенному на завод, поручено заведование «Муромцами» и в армии, чему в нашем дежурстве очень способствовал полковник Гаслер. Таким образом, Шидловский самого себя контролирует и аттестует...
На бумаге сейчас числится 10 аппаратов, на деле их только 3, остальные никуда не годны; два из них на Ю.-Зап. фронте, а один на Северном, где, однако, считается 8.
Немченко все время долбит о том, чтобы освободить Шидловского от заведования».
Как видите, для казны стоимость производства «Муромцев», во время войны, выросла почти в ЧЕТЫРЕ раза (это при том, повторюсь, что самыми дорогими агрегатами на них были импортные французские двигатели «Сальмсон»).
Техническое состояние этих воздушных кораблей также было неудовлетворительным, да и многие летчики не любили и боялись лететь на этих неповоротливых гигантах, они обращались к начальству с просьбой перевести их «в настоящую авиацию».
Продолжим рассказ М.К. Лемке о проблемах нашей авиации:
«Все это выслушал и Пустовойтенко, который пришел в комнату во время демонстрирования Немченко снимков Перемышля полковнику Кудрявцеву для внесения им дополнений в его брошюру, которую он стал дополнять раньше выхода ее в свет.
Для Пустовойтенко все это было новостью, не исключая и возможности передавать авиационные фотографические снимки в виде планов. Он заметил, что пока все эти снимки делались для глаз начальства; Немченко ядовито прибавил, что, кроме того, не понимающие дела офицеры генерального штаба, увидев такие снимки, приказывали подшивать их к делу.
Между тем наши фотографические аппараты очень хороши, и, как это ни странно, до войны французы приезжали к нам изучать их. Вся материальная часть для производства воздушной фотографии у нас, вообще, есть и в порядке, но ею все еще не пользуются, а способы и указания для техники этого дела настолько не выработаны, что войсковые начальники совершенно не знают ее и не в состоянии даже определить время дня, сообразно солнечному освещению, когда летчикам надо заняться съемками местности.
Если бы не случайная мысль Кудрявцева поговорить с Немченко да не случайная же мысль Немченко принести ему громадный альбом снимков Перемышля, и если бы не совершенно случайный приход в это время Пустовойтенко, то не было бы того, что уже сегодня сделано именно по приказанию генерал-квартирмейстера:
1) Северный и Ю.-Западный фронты запрошены телеграммой, сколько у них «Муромцев», сколько из них фактически несут работу по разведке и бомбометанию и какая интенсивность этой работы.
Западный фронт был запрошен, в каком положении находится там воздушное фотографирование. Сообщили, что оно идет и часть позиций противника уже отпечатана в полуверстном масштабе;
2) в брошюру Кудрявцева введено указание на разъясненную выше техническую сторону дела;
3) составлено будет наставление, как переводить фотографии на план...
И все у нас так.
Кудрявцев, автор такой ответственной работы, ничего не знал о том, что случайно услышал сегодня от Немченко. Неизвестно все это еще и начальнику штаба, которому в бытность его на фронте никто никогда ничего подобного не рассказал... Вот результат деятельности великого князя и постоянного «контакта» генерального штаба с военными техниками...
Ну, разве можно спокойно все это записывать!
Что касается топографов, то, разумеется, надо их взять из полков, где они командуют ротами — чушь страшная, понятная, однако, их начальнику генералу Померанцеву.
О подборе офицеров-летчиков Немченко сказал буквально то же самое, что мной было записано недавно.
Теперь замечается новое течение: на мотор сажать унтер-офицера или вообще нижнего чина, знающего саму машину и управление ею, а офицера держать на аппарате в качестве наблюдателя. Когда предлагали это гораздо раньше, великий князь не соглашался и по существу, и по таким основаниям, как неудобство для офицера сидеть рядом с солдатом...
О, святая романовская глупость!»
Тут требуется небольшой комментарий.
Генерал-лейтенант Пустовойтенко (которого тут упоминает М.К. Лемке) занимал должность генерал-квартирмейстера штаба Верховного Главнокомандующего, т.е. был третьим человеком (!!!) в той штабной иерархии, после самого царя и М.В. Алексеева.
И он, спустя ПОЛТОРА ГОДА после начала мировой войны, понятия не имеет о практических возможностях применения аэрофотосъемки для ведения разведки и организации боевых действий!!!
И такие царские полководцы ввязались в войну с Германией и пытались вести ее, используя тактические и технические приемы из XIX века, нередко воюя вслепую и игнорируя все технические новинки!
А вот что ответили Ставке на запросы о состоянии и практике боевого применения аэропланов «Илья Муромец»
«2 марта 1916 года:
Сегодняшние телеграммы Алексеева:
начальнику штаба Западного фронта:
«Четыре наличных корабля слабы, наибольшая глубина полета 80 верст, так что намеченная задача непосильна. Перемещение необходимой базы требует не менее 5 дней. Такие вопросы нужно возбуждать раньше, ибо оборудованных баз нет».
(Это ответ на сегодняшнюю просьбу Эверта (через Квецинского) послать «Муромцев» в тыл немцам разрушить жел. дорогу около Ново-Вилеек, Ново-Свенцян и в др. местах»…
10 марта 1916г.
На последний от нас запрос Северный фронт сообщил, что в данное время у него 5 «Муромцев»; с 17 сентября по 22 ноября 1915 г. 6 кораблей совершили 25 разведок с бомбометанием; каждая разведка в среднем продолжалась 2–5 часов; разведки были хорошие, а метание бомб отличное, что удостоверялось фотографиями.
С 23 ноября по 20 января 1916 г. не было ни одной разведки из-за плохой погоды (!) и дефектов материальной части, а также и потому, что лучший корабль был отправлен на Юго-Западный фронт. Несколько кораблей было выведено из строя поврежденными. 20 января прибыли новые корабли в разобранном виде. Из-за негодности котлов и других частей сборка их могла быть закончена только к 13 февраля, и то лишь четырех, но из-за непогоды они еще не разведывали…»
Упомянутый здесь «лучший корабль», который был отправлен на ЮЗФ, как раз и был единственным «Ильей Муромцем» с установленными на нем, (в еще довоенную пору), немецкими двигателями «Аргус».
Они, за годы ПМВ, в общей сложности проработали свыше 750 часов, и оказались намного надежнее и французских, и английских двигателей, которые пытались приспособить для «Муромцев» в военное время.
Было и еще одно обстоятельство, которое омрачало боевое применение нашей авиации. Это «дружественный огонь» нашей пехоты по своим же аэропланам.
Настоящим «бичом» царской авиации, с первых месяцев войны, стал беспорядочный обстрел русских аэропланов своими же войсками, что приодило к гибели многих летчиков и серьезным повреждениям наших самолетов.
Командир кавалерийской дивизии из состава 1-й русской Армии (генерала П.К. Ренненкампфа) генерал В.И. Гурко вспоминал:
«В эти дни в небе впервые появились германские аэропланы. Над нашим лагерем постоянно пролетали аппараты «Таубе». Первое впечатление, которое они произвели на русских солдат, очень немногие из которых вообще когда-либо видели аэроплан, достойно упоминания.
Как только в небе над ними появлялась воздушная машина, солдаты бросались к своим винтовкам и, не целясь, палили в ее сторону до тех пор, пока офицерам не удавалось убедить их в полной бесполезности такой стрельбы…
Иногда этот дурной пример оказывался столь заразителен, что солдаты выпускали по аэроплану, летящему на высоте нескольких тысяч метров, обойму за обоймой…
…Некоторые русские машины были сбиты винтовочным огнем при заходе на посадку на свои аэродромы.
Это послужило причиной издания приказа, предписывавшего нашим аэропланам пролетать над своими позициями на малой высоте, чтобы их можно было опознать. Новый порядок, однако, мало улучшил положение, поскольку непрерывно прибывали подкрепления, состоявшие в основном из солдат старших возрастов, никогда не видавших аэроплана и считавших воздушные машины просто за объект, по которому надо непременно стрелять.
Они всерьез считали, что такую хитроумную вещь, как летающая машина, могли построить и применять только германцы».
А ведь вся дивизия Гурко до войны формировалась и квартировала не где-нибудь в глубинке, а прямо в Москве.
Однако даже там практически никто из наших солдат аэропланов не видел.
А вот уверенность в абсолютном техническом превосходстве противника была у наших солдат полной.
Надо сказать, что русское командование понимало остроту этой проблемы, и пыталась с ней бороться.
Российский историк Юрий Бахурин в статье «НЕБЕСНАЯ АРТИЛЛЕРИЯ БЬЕТ ПО СВОИМ» приводит такой пример из приказов по 1-й русской армии.
«9 сентября 1914 г. у деревни Бенгхейм солдатами 288-го пехотного полка были расстреляны 4 аэроплана Гродненского крепостного авиационного отряда.
В приказе № 105 войскам I армии, ее командующий генерала П.К. Ренненкампф говорил:
«Этим преступным огнем, свидетельствующим о панической боязни полковника Ратькова, наши летчики убиты и тяжело ранены.
Штаб-офицер, так мало разбирающийся в обстановке, подверженный панической боязни перед появлением своих даже аэропланов, принимаемых им в силу паники за немецких, не может командовать частью <...>
Еще раз подтверждаю строжайшее запрещение открывать огонь по аэропланам низко летающим, значит нашим, или снижающимся к войскам» (Отдел военной литературы Российской государственной библиотеки (ОВЛ РГБ). ; 157/20. Л. 118).
Талантливый (и совершенно забытый ныне) русский генерал В. Флуг, командовавший тогда нашей Х-й Армией Северо-Западного фронта, в своих мемуарах «Х армия в сентябре 1914 г. Воспоминания участника», писал о моральном состоянии своих подчиненных:
«О технической подготовке немцами театра войны, об эффектах их тяжелой артиллерии, броневых автомобилей и т.п., передавались из уст в уста подробности граничившие с чудесным.
Неприятельские летчики вызывали особенно во второочередных частях, укомплектованных пожилыми людьми, никогда не видевшими этой диковины, нечто вроде суеверного ужаса…»
Действительно, слабая дисциплина в русских второочередных и запасных частях была обычным явлением.
Из-за этого командиры подразделений и частей попросту не могли справиться с поведением своих подчиненных, в большинстве своем неграмотных и малограмотных крестьян, веривших в самые темные суеверия, никогда не видевших аэропланов и принимавших их за немецкие «бесовские изобретения».
Поэтому эти «православные воители» так бурно и реагировали на их появление в пределах видимости, открывая беспорядочную стрельбу в воздух, и не обращая внимания, в этот момент, на команды своих офицеров.
«13 августа 1914 года, при перелете линии фронта, был убит своими войсками военный летчик 25-го КАО поручик Гудим, 27 августа такая же участь постигла при посадке военного летчика 11-го КАО поручика Лемешко и т.д.
Другие случаи имели менее трагические последствия. Так, "30 июля 1914г. начальник 7-го корпусного авиаотряда штабс-капитан Степанов вылетел для производства воздушной разведки, пролетая над местечком Ярмолинцы, подвергся обстрелу залпами... получил пробоины в стабилизатор и крыло.
Расследование показало... стреляли роты 60-го пехотного Замоского полка". В тот же день летчик того же отряда поручик Сабельников попал в такую же ситуацию. Результат - 4 пробоины. Подобных примеров было много, и это вынудило командование издать приказы, запрещавшие "стрелять по своим и планирующим аппаратам, стрельбу вести только по приказу офицера или при бросании бомб противником".
Были и другие попытки решения проблемы ведения «дружественного огня» по своим самолетам нашими войсками.
17 сентября 1914 г. по войскам 1-й Армии генерала П.К. Ренненкампфа был издан необычный приказ: в нем говорилось о прибытии в Действующую Армию новых аэропланов, внешне схожих с немецкими и без каких-либо отличительных знаков.
Дабы уберечь машины от уничтожения «своими же», командующий Армией под страхом немедленного расстрела строжайше запретил вообще открывать огонь по воздушным целям». (Андреев В. «Прерванный полет. Русская авиация в Первой мировой войне» Родина. 1993. № 8–9. С. 70).
Все это – мало помогало.
Не слишком хорошо помогали даже ТАКИЕ грозные приказы.
И тогда пришлось принимать крутые меры к нарушителям:
«17 ноября 1914 г. в войсках I армии вновь был отмечен случай обстрела обозными аэроплана, пролетающего над Сохачевом. Угрозы Ренненкампфа в отношении нарушителей приказов не были пустым звуком — виновных расстреляли на месте». (Отдел военной литературы Российской государственной библиотеки (ОВЛ РГБ). ; 157/22. Л. 46.).
В апреле 1916 года (спустя полтора года после начала ПМВ!!!), М.К. Лемке записывает в своем дневнике:
«Генерал Сиверс сообщил вел. князю Александру Михайловичу, что войска продолжают расстреливать свои аэропланы, совершенно не будучи знакомы с нашими аппаратами. Это свидетельствует о том сплошном незнании авиационного дела, на которое я уже указывал.
Сегодня Александр Михайлович донес об этом Алексееву и высказал мнение, что если за 22 месяца войны войска не научились отличать свои аппараты от чужих, то теперь уже поздно устанавливать какие-либо особые опознавательные знаки, тем более что пока их изучат, их будут продолжать расстреливать. Да и установление их не имело бы значения, потому что немцы сейчас же стали бы применять точно такие же знаки...
Словом, получилось заколдованное кольцо романовского идиотизма».
Конечно же, для того, чтобы перечислить и проанализировать все причины поражений и неудач нашей армии на германском фронте, потребовалось бы написать целую книгу. Объем небольшой статьи, разумеется, не позволяет это сделать.
Но еще пару немаловажных (и малоизвестных, ныне) проблем стоило бы вспомнить.
Прежде всего, о дисциплине и готовности воевать немалой части «господ офицеров».
14 января 1916года М.К. Лемке записывает в своем дневнике:
«Эверт поднял вопрос, который еще раз показывает, насколько до сих пор у нас не налажен элементарный порядок; в стране канцелярщины его-то, когда надо, конечно, и нет, ибо бумага — беспорядок.
«Большое число офицеров отсутствует с фронта, и местонахождение их неизвестно, так как они давно эвакуированы и потеряли всякую связь со своими частями.
Необходимо общее по империи распоряжение вернуть отовсюду эвакуированных офицеров, выздоровевших к настоящему времени и способных нести службу в строю, а о прочих уведомить части, какие офицеры где находятся на излечении.
Вместе с тем необходимо установить на будущее время порядок, чтобы все лечебные заведения уведомляли части о принятых ими на излечение офицерах».
Как видим, раз уж это вопрос официально «поднял» главнокомандующий Западным фронтом генерал Эверт, немалое число офицеров, попавших в тыл по ранению, или контузии «теряли» всякую связь со своими частями и подолгу находились в такой отлучке.
Давайте посмотрим, что изменилось в этом вопросе в дальнейшем
Сейчас опубликована очень интересная книга воспоминаний поручика Сергея Ивановича Мамонтова «Походы и кони», написанные на основе его фронтовых дневников.
Автор – бывший юнкер, затем прапорщик и наконец, поручик, потом белоэмигрант.
Девятнадцатилетним юношей он окончил юнкерское Константиновское училище, и летом 1917 года попадает сначала в Москву, в Запасную артбригаду.
О том, какие настроения царили в Москве, в офицерской среде Запасной артиллерийской бригады он сам подробно рассказывает:
«После короткого отпуска 5-го сентября я явился в Запасную артиллерийскую бригаду в Москве, на Ходынке. Я был назначен в 1-й взвод 2-й батареи...
Я был очень неприятно поражен беспорядком в бригаде. Солдат были тысячи. Вид у них был расхлябанный. Очевидно, их больше на фронт не посылали и ничему не учили.
В одной нашей батарее были 56 офицеров. Это вместо 5 офицеров и 120 солдат по штату.
Все мне здесь было непонятно и враждебно».
Подчеркнем то, что вместо 5 офицеров, которые полагалось иметь в батарее по штату, в ней их околачивалось в 11 раз (!!!) БОЛЬШЕ, 56 человек!
Это – только в ОДНОЙ батарее этой Запасной бригады!!!
А сколько всего таких «тыловиков» отсиживалось в этой бригаде?! И сколько таких запасных частей было тогда в тылу, можно только догадываться…
Так что, увы, далеко не все, воспетые в современных песенках, «поручики голицины» стремились тогда на фронт, а у властей (как царских, так и Временного правительства) не хватило ни ума, ни умения, ни политической воли сделать так, чтобы ТАКИМ «их благородиям» околачиваться в тылу было «западло», говоря современным приблатненным слэнгом, и направить их в окопы, к солдатам, где их ОЧЕНЬ не хватало…
О том, что руководство царской армии, в лице его РЕАЛЬНОГО Верховного Главнокомандующего генерала М.В. Алексеева, прекрасно знало её «болевые точки» и проблемы, говорит конфиденциальное письмо, которое Алексеев написал Председателю Государственной Думы М.В. Родзянко 16 февраля 1916 года.
М.К. Лемке в своей книге приводит его содержание:
«Сегодня начальник штаба отправил председателю Гос. Думы Родзянко следующее знаменательное и крайне характерное для себя самого письмо:
«Глубокоуважаемый Михаил Владимирович, я думаю, вы не посетуете на меня, если изложу вам мой взгляд на возможные мероприятия для улучшения нашего положения.
1. Необходимо оградить армию и Россию от лживых донесений. Здесь не место доказывать, как распространено это явление, как оно выгодно для «лиц» и как невыгодно для дела. Средство для уничтожения лжи: посещение позиций боев начальниками всех степеней и их агентами из числа вполне подвижных и добросовестных генералов. Всякая умышленная ложь должна караться беспощадно, о чем следует объявлять в приказах по всем армиям и по всем частям войск.
2. Начальники не должны сидеть в тылу, в 10–20 верстах от позиций, а продвинуться вперед и посещать войска в траншеях и в боях. В решительные моменты начальник должен быть на главнейшем пункте и буквально жертвовать собой. На телефоне должен остаться начальник штаба; телефонная и другая связь имеется и на позициях. Маршал Ояма не имел нужды удаляться от своего телефона, ибо верил донесениям своих подчиненных, да и дела его шли хорошо.
3. Штабы всех наименований надо уменьшить в 3–4 раза. Что это вполне возможно, знаю по личному опыту: я был начальником штаба в двух корпусах и в обоих сделал еще большие сокращения. Сократить штабы можно и должно. Но, конечно, оставшиеся чины должны работать интенсивно, а не слоняться по штабу и городу, как сонные мухи.
Ординарцев, личных адъютантов, так называемых, переводчиков, офицеров для связи и прочих ненужных чинов надо отправить на позиции... Я знаю, что многие начальники будут возражать. Но, повторяю, на опыте знаю, что сократить штабы можно. А дело настойчиво этого требует.
4. В связи с сокращением штабов находится и вопрос о сокращении переписки. В коротких словах не расскажешь, какой вред делу наносит это кошмарное явление русской жизни. Достаточно сказать, что оно-то способствует развращению штабов, их громоздкости, их требовательности в вопросах комфорта; оно-то способствует и лжи, ибо заменяет дело бумагой.
Надо решительно покончить с этой гидрой. Одна из действенных мер — частные выезды начальников на позиции, в поле.
5. Роскошь и эпикурейство должны быть вырваны с корнем.
Если на войне можно вставать в 11 часов утра, есть и пить, как на празднике, и до поздней ночи играть в карты, то это не война, а разврат. Значит, у людей много свободного времени, много праздного народа, много излишества, много денег и мало настоящего дела.
6. Обозы штабов и частей войск надо сократить в 3–5 раз. Опять по личному опыту знаю, что это возможно (я уменьшил обоз одного из штабов корпусов в 7 раз), а жизнь, дело настойчиво этого требуют.
7. Надо заставить всех военных добросовестно заниматься делами войны, а не... спекуляциями, наживами, наградами, выскакиваниями в «дамки» без риска жизнью и даже без серьезного труда.
Тогда не только не понадобятся все новые и новые «наборы» и «реквизиции», сократившие уже площадь посевов на 50%, но и с фронта можно будет взять много праздного люда для обрабатывания полей, без чего Россия существовать не может.
Я знаю твердо, что армия наша нездорова и что поправить ее легко и скоро».
М.К. Лемке так комментирует это письмо:
«Как мало согласуется это конфиденциальное письмо с официальной телеграммой от 10 февраля... Таковы внешние условия положения Алексеева и переживаемого нами момента. Но зачем же он так себя поставил, что не в силах совершить всех этих сокрушительных реформ? Ведь надо же понять, что сам факт составления этого письма есть приговор ему самому…
К этим фактическим комментариям нельзя не прибавить, с другой стороны, удивление той уверенностью, с которой Алексеев считает, что реформировать армию можно легко и скоро. Если бы это сказал кто-нибудь другой, не стоило обращать внимание.
Но как Алексеев не видит, что процесс разложения армии очень глубоко проник в само ее существо, что он параллелен процессу разложения всей страны, что никакая тирания уже не в силах помочь, что нужен решительный и талантливый оператор, но не оператор-личность, а оператор-коллектив, который, опираясь на народ, прежде всего вырезал бы пораженные ткани...
Неподготовленность в понимании гражданской жизни только и могла продиктовать конец письма…»
В последние годы среди новоявленных «нью-монархистов» стало принято всячески расхваливать личность генерала М.В. Алексеева. Действительно, это был один из лучших царских генералов, можно сказать, любимчик Николая Второго, который в шутку именовал Алексеева «мой косой друг», (тот, действительно, изрядно «косил»).
Однако то, что именно М.В. Алексеев был одним из важнейших организаторов отстранения Николая Второго от власти, в разгар тяжелейшей войны, и главой «военной партии» заговора – совершенно бесспорно.
Данное письмо Алексеева Родзянке – своего рода его программа действий на период после отстранения Николая Второго от трона. Видно, что он прекрасно видит все эти вопиющие недостатки русской армии, но ровным счетом ничего не делает для их устранения, при этом занимая важнейшую должность в воюющей армии.
Видимо, он (также как и Родзянко и прочие либералы того времени), наивно предполагали, что отстранение Николая Второго от власти и представление народу пресловутых «свобод» (во время тяжелейшей войны) чудесным образом укрепит армию и повысит ее боеспособность.
О том, что вся их безмозглая «демократизация» в армии приведет ее к катастрофическому разложению, анархии и распаду, им и в голову не приходило…
На фото: колонна русских пленных сдавшихся в крепости Новогеоргиевск (1915 год)
Продолжение:http://www.proza.ru/2019/01/13/741