Портретист Живин был андеграундом в самой среде андеграунда.
Тогда, как все знакомые ему живописцы занимались мелочной суетой, знакомясь с какими-то протёртыми знаменитостями, заискивая перед ними ради рукопожатий и сомнительных рекомендаций, Живин трудился упорно и самозабвенно. В тихой каморке, практически в потёмках и в полном отчуждении, забыв про вино и женщин, портретист жертвовал своим покоем ради процесса. Результат был не так важен в моменты, когда столько эстетики, столько гармоничной законченности в каждом мазке, в каждом движении кисти затягивали Живина в уносящую запредельно далеко творческую истому.
Ему хотелось жить ради этих моментов. Всё остальное было обыденно, приземлённо, отдавало пошлой сытостью. Живин воспитывал в себе эстетику внутреннюю, которая выражается не только невозможностью заснуть в одежде и жить под закоптелым потолком лошадиного уюта. Он уважал свой талант. Он был горд им, никогда не называя свои способности и устремления таким образом. Боже упаси, чтобы Живин где-то упомянул своё имя с припиской "талантливый и творческий". Стесняясь бахвальства и страшась опуститься в тщеславие, портретист считал, что любое дарование - это труд в 99 процентах. Упорный и каторжный. Каждодневное вытачивание себя из гранита праздности и житейской распущенности. И пока бывшие сокурсники и товарищи "по цеху" больше времени тратили на поездки по выставкам, чтобы завести знакомства, заявить о себе всей правдой и неправдой, Живин искренне считал, что искусство навязываться не должно.
"Авторское самолюбие проявляется не в том, что подсовываешь всем под нос свои попытки создать что-то высокохудожественное. Это отдаёт лицемерием натянутым и вымученным." - признался художник своей давней знакомой - даме тучной интеллектуальности, от которой неизменно пахнет папиросами и желанием кого-то поучать по своему подобию. Голос его утонул в криках и чьих-то пререканиях, сопряжённых с громким смехом и битьем тарелок. Была шумная вечеринка, на которую Живин попал благодаря приятелю Хлопьеву. Тот обещался одолжить ему крупный мольберт, если он составит ему компанию в выпивке и разговорах " о прекрасном". Вечеринка переросла в грязный перфоманс, где гости перекрикивали друг друга, по индюшачьи выставляя вперёд грудь, кряхтя, гонялись за тем, кто ненароком обронил : "я представитель прессы".
Мольберт был растоптан, Хлопьев пьян в дрова, но признан общественностью как "живописец, подающий большие надежды". Комната была переполнена духотой фальшивого душевного перегара. Борясь с брезгливостью, Живин распахнул окно, запнувшись при этом об пустую бутылку вина, которая звучала слышнее и ярче, чем нетронутая.