- Из деревни никого не выпускать! Ни с документами, никак! Ни стариков, ни детей. Собак, и тех не выпускать. Бля, я не смеюсь! Кто знает, на какой собаке, кроме блох, ещё и записка партизанская! Полный карантин. До снятия. Сигнал для снятия карантина – две красных и одна зелёная ракеты. После них двигаться в село до околицы, загоняя всё живое внутрь. При любой попытке прорваться применять оружие. Можно без предупреждения. Операция настолько серьёзна, что есть особый приказ коменданта Вацмана – не выпускать даже немцев. Даже если вы знаете этого конкретного немецкого солдата, вы должны заставить его остаться в зоне карантина. Пусть даже мёртвым! Оружие в данном случае следует применять первым. Для применения оружия против немца достаточно просто его попытки повернуть ствол в вашу сторону. Настолько всё серьёзно, что штурмфюреру пришлось отдать даже такой приказ. Ещё раз повторяю… - голос Беляха гудел над строем нашей ягдкоманды, где во втором взводе крайним справа во втором ряду стоял я. Рядом со мной, держа винтовку на плече, стоял Федор Скрипица, мой новый товарищ по блужданиям в лабиринте войны.
Довольно скоро, после неумелого прощупывания друг друга, выяснилось, что мы с ним ищем один и тот же выход. Познакомились мы уже здесь, в карателях, примерно через месяц после конца истории с Мишкой. Фёдор был долговяз и сутул. Чаще всего это говорило о стеснительности, что с блеском подтверждал этот великолепный образец курского крестьянина, брошенного войной в самое пекло.
Стояли мы с ним и думали одну и ту же невесёлую думу. Уже к концу клонилось лето, фронт, по сообщениям немцев, уже упёрся в Волгу и взят Кавказ, мы уже больше двух месяцев гонялись за партизанами по всей Белоруссии, но уйти никак не могли. Нас всё время использовали в общих облавах, всегда кучей. Партизан мы видели частенько, но только издалека. Стрелять по ним тоже приходилось, но белый свет велик, и место для пули в нём при желании всегда найдётся. Дошло до того, что обычно молчаливый Фёдор как-то за ужином, когда рядом не было лишних ушей, раздражённо брякая ложкой в котелке, едко заметил:
- Нас, наверно, уже каждый партизан в Полесье знает в лицо. И это мне не нравится...
А Белях, повторив свои указания, уже командовал погрузку по машинам.
Машины тоже были для нас чем-то новеньким. Нечасто выпадало полицаям таскаться не на своих двоих. Да и то это были скрипучие и воняющие дёгтем крестьянские телеги. Разместившись в кузовах разномастных грузовиков, среди которых частенько встречались и родные «полуторки», мы тронулись в путь.
Дорога была долгой. Я успел доспать недобранное из-за ночной тревоги, предаться грустным своим мыслям и снова уснуть. Снилась мне мама. Сны в те молодые годы снились мне редко. Я быстро засыпал и тяжело просыпался от того, что спал обычно мало. Но в тот раз урчание моторов, безразличное молчание сослуживцев, почти полная неподвижность, прерванная пару раз остановками оправиться и одним обедом на ходу, дали возможность поспать не торопясь, спокойно, рассудительно. А оттого и сон…
Мама силилась взвалить снарядную болванку, чтобы закрепить её в моём станке, но тяжеленная даже для здорового мужика заготовка ей не давалась, всё время вырывалась из рук и падала на холодный бетонный пол, каждый раз норовя попасть на ногу. Мама плакала. Плакала, как тогда, когда провожала меня на нашем городском вокзале на фронт. Её лицо было серым, землистым. Она сильно постарела. И каждый раз она вновь и вновь пыталась поднять заготовку на станок. Из маминых глаз текли слёзы, пытаясь их остановить, мама подняла своё лицо, и мы встретились взглядами. Она опустила тяжеленную чушку на пол, не спеша распрямилась и, вновь встретившись со мной взглядом, ясно выговаривая каждое слово, спросила меня:
- Сыночек, что же ты наделал? – но совсем не так, как тогда при прощании, на вокзале…
- Мама, мамочка, я обязательно вернусь. Я не виноват, что мой путь будет очень длинным. Я в этом не виноват, мама.
- Ты и сам знаешь, что виноват. Теперь долго придётся заглаживать свою вину, Ваня. А ведь мы могли бы уже быть вместе. Прощай. Я буду молиться за тебя.
Грузовик сразу за крутым поворотом въехал в такую колдобину, что я бы вылетел из кузова, если бы Федя не поймал меня за ремень и не приземлил обратно. Я сидел, не слыша мата, остервенело сыпавшегося из уст потревоженных полицаев, и всё ещё переживая свой сон, я крикнул: «Мама!».
- Что, сосунок, обосрался? А будь то партизанская мина, летало бы щас твоё говно по всему полю.
- …твою мать, не дрова везёшь!
И я вернулся в ставшую привычной уже жизнь, и только Федя Скрипица сидел рядом молча, кусая губу.
Ехали мы почти сутки. По военным дорогам - да ещё в Белоруссии - за сутки далеко не уедешь. Ночью попали под партизанский огонь. Машины шли без остановок, только плотный огонь из кузовов был им ответом. И дёрнувшаяся, было, мысль выскочить в темноте из кузова и уйти в ночь, к партизанам, сразу же напоролась на другую: «Пристрелят в темноте, не разбираясь, потом, с того света, не оправдаешься. Так и умрёшь полицаем для всех, даже для мёртвого теперь уже Мишки». Когда всё успокоилось и утряслось, когда даже самый трусливый перестал стрелять, оказалось, что место Фёдора пусто. Если бы его ранили или убили, он мог упасть только на пол кузова, а там никого не было. Убежал! Убежал, стервец! А я, я опять остался!
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/12/25/407