Ида молча перебирает лежащие перед ней грязные тряпки трясущимися руками. Кажется, у нее температура. А может, это из-за пробирающего до костей холода. А может, это из-за того, что она до ужаса голодна. Ида уже и сама не знала, почему.
— Ты! — скрипучий голос вырвал девушку из мыслей, в которые она глубоко уходила, чтобы абстрагироваться, заставив вздрогнуть от испуга.
Ида, не ожидав, что кто-то к ней может подойти, вздрогнула, испуганно вздохнув.
— Приведи себя в порядок, — рыкнул он, недовольно оглядывая кучу лежащей перед девушкой одежды. — Комендант идет с проверкой. Устроишь что-нибудь — застрелю сразу же. Работай!
Получив ощутимый тычок тяжелого кулака куда-то под ребра, Ида стала усерднее перебирать вещи. Что ж, коменданта она увидит настолько близко впервые — она видела его всего лишь раз и то издалека. Ее тогда зачем-то послали в один из соседних складов, она и сама не помнила, зачем. Этот склад был совсем рядом с газовыми камерами. Комендант в окружении нескольких подчиненных ему эсэсовцев стоял спиной к ней и наблюдал за смертью нескольких сотен человек. От мысли о скорой встречи с этим человеком у нее затряслись колени, в горле пересохло.
Через пару минут во всем помещении повисла непривычная тишина — в самом его конца появился комендант в окружении своей свиты. Как выяснилось чуть позднее — в лагерь по распоряжению Гиммлера на предмет коррупции начальства наведался инспектор, поэтому ему устроили небольшую экскурсию по баракам.
Втянув голову в плечи и уткнувшись взглядом в грязные и чуть теплые вещи, Ида стала усердно их сортировать. Прервавшись на пару секунд, она быстро поправила косынку на голове, натянув ее еще больше на глаза. Она не хотела ни на кого смотреть, ей было просто страшно.
Шаги стали раздаваться все ближе и ближе к ней. Не удержавшись перед искушением, девушка краем глаза взглянула на коменданта, герра Флорштеда — он проходил между горами вещей со взглядом, полным безразличия; его явно никак не волновало происходящее вокруг. У Иды перехватило дыхание, когда кто-то тяжелой рукой схватил ее за полосатую робу, надетую поверх остальной одежды, и стал внимательно изучать ее номер. На эти несколько мгновений она зажмурилась и просто забыла, как дышать — она была напугана до смерти. Но рука отпустила ее, и процессия ушла вперед, скрывшись через каких-то пару секунд за горой обуви. Через пару минут все вернулось к прежнему — на девушку накричали, приказывая резче двигать своими руками, если она еще хочет жить.
Это событие скоро бы забылось ею, потерявшись в памяти среди однотипных серых лагерных дней. Она бы забыла и про прошедшего мимо нее коменданта, на которого она все же не побоялась взглянуть, про проверку на их складе, про чью-то схватившую за ее робу руку, она бы точно забыла об этом, как о простом сне. Но вчера вечером, перед отбоем, появилась староста блока, Антонина, которая сообщила, что завтра утром ей следует явиться в шухауз [1], и если она завтра не будет готова к общему построению, то вряд ли сможет ходить в ближайшее время. Ида знала, что блоковая исполнит свое обещание — однажды ее избил блокфюрер за то, что одна из заключенных на пару минут опоздала в барак, когда там уже потушили свет. С тех пор блоковая строго следила за заключенными и жестоко наказывала за малейшее неповиновение.
Ида не спала всю ночь, пытаясь понять, зачем и, главное, кому она могла понадобиться в комендатуре. Она знала, что на смерть здесь отправляют по-другому: блоковой дают список с номерами, а уже она всех гонит в «душевые». Иногда могли застрелить прямо на рабочем месте, забить до смерти, натравить собак, но… но в комендатуру никого не вызывали. Именно эта неизвестность больше всего и пугала Иду.
Утром следующего дня Ида никак не могла найти себе место — после аппеля [2] блоковая отправила ее назад в барак, приказав ждать, когда ее позовут. И сидя сейчас на жестком матрасе, девушка боялась того момента, когда ее вызовут, — уж лучше бы сразу отправили куда надо, а не заставляли мучиться от томительного ожидания. Именно это нервное ожидание и убивало ее.
К обеду наконец ее позвали. Ида даже не запомнила, как ее вели к шухаузу. Пришла в себя лишь уже когда стояла в хорошо отапливаемом коридорчике в окружении двух солдат из отряда «Мертвая голова». После проверки, что у девушки ничего с собой нет, ей сказали идти одной. На негнущихся ногах Ида стала медленно идти вперед по коридору.
На втором этаже было несколько дверей, но Ида точно знала, куда ей нужно идти — одна из них была открыта. Девушка нерешительно остановилась на пороге перед приоткрытой дверью, боясь зайти внутрь без разрешения. Пока у нее было хоть немного времени, она спешно поправляла вылезшие из-под косынки волосы и примявшееся платье — смогла выменять на сигареты и помаду у одной из заключенных. Она сама не знала, зачем это сделала, зачем выменяла себе это платье, на что она вообще надеялась и о чем думала в тот момент… Что увидят ее, в этом простеньком платье в мелкий цветочек, и сжалятся? Как бы не так… Никого не волнует, что там под рябчиком, и что находится на душе за номером.
Скоро ее присутствие заметили и разрешили войти. Быстро скинув верх своей полосатой формы на услужливо стоящую возле двери тумбу, Ида сделала шаг внутрь кабинета и уже тогда с опаской подумала, что знает обладателя этого голоса, но решила, что ей просто показалось, ведь совпадений, тем более здесь, в концлагере, не бывает. Но увидев фигуру человека в серой форме у окна, она судорожно выдохнула и вцепилась пальцами в дверной косяк, надеясь не рухнуть на пол. Она не хотела верить своим глазам; во рту пересохло.
Человек обернулся и, увидев перед собой испуганную девушку, хищно улыбнулся. Генрих сразу узнал ее на том складе. Узнал похудевшую, измученную и в этом дурацком выцвевшем платке. Почему-то фон Оберштейн не был удивлен их встрече — он был уверен, что рано или поздно они снова встретятся. Он ждал ее появления в Бухенвальде, где он был адъютантом коменданта Коха, но так и не дождался; теперь же она стоит перед ним здесь, в Майданеке, куда его перевели почти три месяца назад в качестве лагерфюрера. Это был момент его личного торжества.
— Как порой непредсказуема бывает судьба, — тихо проговорил Генрих, усаживаясь за свой стол. — Ты веришь в судьбу, Ида?
— Вы еще обращаетесь ко мне так официально, — пробормотала она, все также держась пальцами за дверной косяк.
— Я могу обращаться с тобой, как захочу, номер девять-один-ноль-семь-семь, — уже чуть повысив голос, произнес он. Смягчившись, добавил: — Но в память о нашей дружбе… Так уж и быть, буду называть тебя по имени.
Ида закрыла глаза, судорожно вздохнула. Она готова была на что угодно — отправиться в газовую камеру или на расстрел, — лишь бы не стоять сейчас перед этим человеком в его кабинете.
— Ну что же ты, Ида, — он водрузил на стол массивную пепельницу с эмблемой СС и потянулся за сигаретами, — присаживайся.
Девушка понимала, что она не может отказаться — это было не разрешение, не предложение, а самый настоящий приказ. Поэтому она должна подчиниться, хочет она того или нет.
— Видишь, — Генрих довольно ухмыльнулся, — как я великодушен.
Сидя перед ним, Ида не могла спокойно смотреть на него — воспоминания о прошлом наваливались на нее тяжелым грузом, да и один вид его довольной морды, лоснящейся от удовольствия, вызывал приступ тошноты. Смотреть мимо него тоже не получалось — прямо над его столом висел портрет Гитлера, который, казалось, своим взглядом мог достать ее где угодно. Приходилось смотреть на свои руки, сложенные на коленях и нервно теребящие подол платья.
От запаха его сигарет, который смешивался с проникающим сюда запахом из крематория, Иду затошнило еще сильнее. Она боялась, что просто не выдержит этой пытки и потеряет сознание.
— Посмотри на себя, — произнес мужчина, выдыхая клубы сигаретного дыма, — посмотри, на что ты стала похожа… Ты теперь просто номер на полосатой робе. А кем ты была…
— Кем мы все были, — чуть охрипшим голосом тихо проговорила девушка. — Мы все изменились.
Услышав ее слова, он не сдержал ухмылки. Это был не номер, это все еще была та самая Ида, с которой он познакомился в одном из ресторанов Кракова в тридцать девятом году.
— А внутри ты все та же, — он довольно ухмыльнулся. — Все продолжаешь давать всему бессмысленный отпор.
— Пока продолжаешь бороться, есть еще хоть надежда на…
— На что? — прервал Генрих ее. — На что, Ида? Перестань себя обманывать. Это конец… Не проще ли наконец подчиниться? Разве так не проще?
— Легко так рассуждать будучи свободным.
— Свобода есть величайшая ложь, — Генрих встал из-за стола и отошел к окну. — Стоит вам это принять — и ваши сердца познают мир.
Генрих удивлялся, откуда в ней осталось столько сил на бессмысленную борьбу. Вчера вечером он поднял бумаги, чтобы выяснить, как долго она здесь находится. Четыре месяца, рекордный срок для заключенной. Сначала на уборке барака, позже — перевод на склад. Он не понимал, как она сумела выжить здесь, как продержалась целых четыре месяца, ведь заключенных редко оставляли в живых надолго и не важно, насколько хорошо ты выполняешь свою работу или послушно себя ведешь.
— И что теперь? — спустя пару минут прошептала девушка. Мужчина обернулся и потянулся к пепельнице, чтобы затушить сигарету. — Что теперь будет со мной?
— А ты как думаешь? — Генрих навис над ней и начал глядеть на нее сверху вниз.
— Я уже ни о чем не думаю, — безэмоциональным тоном ответила она. И это было правдой.
Он резким движением сорвал косынку с головы девушки, и копна медных кудрей рассыпалась по ее плечам. Ида вздрогнула, тихо ахнув, но продолжала упорно смотреть в пол.
Генриху нравилась эта ее покорность, которая проявлялась в ней временами. Это было что-то нереальное. Он чувствовал, как в такие моменты начинало покалывать в пальцах от удовольствия, как низ живота скручивало какой-то мазохистски приятной судорогой, а по телу шли мурашки. Это были ни с чем не сравнимые ощущения.
— Посмотри на меня, — он грубо схватил ее за подбородок пальцами и повернул голову к себе, но Ида упорно продолжала отводить взгляд. — Посмотри же! Это приказ.
Наконец Ида взглянула на него своими темными карими глазами, чуть помутневшими от горевшей в них ненависти. Генрих готов был поклясться, что в этот момент у него что-то перевернулось внутри.
Уже обеими руками он обхватил ее лицо и заставил рывком подняться, потянув на себя. Не думая о запрете на связь с еврейками, не думая сейчас вообще ни о чем, фон Оберштейн притянул ее к себе и стал целовать. Властно, жадно, грубо. Смог остановиться лишь тогда, когда почувствовал на губах соленый привкус слез. Отстранившись, увидел, что Ида тихо плакала, закрыв глаза.
— Убейте меня, — прошептала девушка охрипшим голосом. — Прошу.
Это была капитуляция с ее стороны. Она сдалась и надеялась, что на этом ее мучения закончатся. Она подчиняется, она принимает его победу. Вот только Генриху это совершенно не нравится. Это слишком просто для него, это слишком простая победа для нее, а он не намерен так легко сдаваться.
— Нет, — говорит он, чувствуя, как внутри него закипает ненависть. Отнимает руки от ее лица и делает шаг назад. — Даже и не мечтай.
— Прошу, — повторила она, опускаясь на колени. Лицо ее блестело от слез. — Я не выдержу больше… Прошу…
— Нет, — процедил он сквозь зубы, — это было бы слишком легко для тебя. Я хочу, чтобы ты жила, чтобы мучилась и страдала. Хочу, чтобы тебе было больно жить, дышать, мечтать. Я хочу, чтобы ты была сломлена, окончательно. Поэтому, — он отошел к окну, пытаясь усмирить в себе желание сейчас избить ее, — убирайся прочь.
Ида не помнила, как она покинула кабинет фон Оберштейна под всевидящим взглядом висевшего на стене фюрера, не помнила, как оказалась в бараке на своих нарах, как лежала, свернувшись на жестком матрасе и прижав к себе скомканную полосатую робу, и плакала всю ночь.
Генрих тоже не спал всю ночь, так и стоял у окна в кабинете, нервно выкуривая сигарету за сигаретой, которые он держал в окровавленных руках — все-таки не смог удержать в себе злость и избил до полусмерти какую-то первую попавшуюся ему на пути еврейку.
Они оба понимали, что это начало конца для них обоих.
[1] Шухауз — (нем. Schutzhaus) комендатура, блок (здание) охраны.
[2] Аппель — (нем. Appell) перекличка.