Несколько дней старику недужилось. Он совсем не вставал со своей лежанки. Не было ни температуры, ни каких-нибудь других признаков простуды или каких ещё болезней. Что совсем было странно, не было привычной ломоты в костях, не ныли раны. Старика просто скрутила слабость. Его организм, битый-переломанный, стреляный-заплатанный, мороженый стужей и морёный голодом, давно уже устал жить. Что-то незавершённое, не доведённое до конца, не давало ему умереть, хранило искру жизни в сухом дряблом теле, скрытом под тёплой ватной одеждой. Может быть, Бог решил, что для прощения грехов его земных осталась совсем уже малость, многое успел он искупить за свою долгую и страшную жизнь. И старик уже совсем, было, обрадовался, что наконец-то, как вдруг ему, ослабшему без еды, вдруг стало легче. Как бы то ни было, но к концу третьего дня своей немощи старик, кряхтя, поднялся со своей лежанки и, качаясь от слабости, пошёл к печке. Дров не было. В трухлявом нетопленом домишке было немного теплее, чем на улице. Сев на табурет, старик долго собирался с силами, но вставать пришлось раньше, чем перестала кружиться голова – на улице начинало темнеть. Выходя за дверь, старик нашарил ведро на лавке и, гремя им по всем углам и зауголкам, поплёлся к дровянику. Тащить ведро с четырьмя горбылинками ему было не под силу, но второй раз пришлось бы идти в темноте, а посветить было нечем. Кое-как дотащив ведро до печки, старик сел на лавку и прислонился к застенку. Закрыл глаза.
Холодок лез под распахнутую фуфайку, играя на рёбрах довольно бодрую для старости мелодию. Он попробовал запахнуться, но петли не доставали до пуговиц – фуфайка была прижата к стене телом. Пришлось вставать и, уговаривая себя сесть на колени, затопить печь. Когда же весёлое пламя затрещало сухим дровами, старик в три приёма поднялся на ноги. Воды в чайнике было на добрую кружку, но и её надо было согреть. Примостив чайник на чугун плиты, старик под свет старой, засиженной мухами лампочки, принялся шарить по столу. Среди разнообразного хлама, заполнявшего стол, он обнаружил кусок зачерствевшего хлеба и несколько высохших килек, запутавшихся в полиэтиленовом пакетике. Выпростав одну кильку из глубины пакета, старик сунул её в рот и стал сосать. Соль быстро сделала своё дело, и старик почувствовал голод. Вылив тёплую воду в алюминиевую кружку со старой заваркой, он сунул туда кусок хлеба. Отдышавшись, размешал ложкой эту похлёбку и принялся её есть, перемежая с очередной килькой, которую он, перед тем, как изжевать голыми дёснами, подолгу сосал. Старик давно не ощущал никаких запахов и не чувствовал вкуса. И только соль отзывалась какими-то давно забытыми ощущениями. Не заглядывая в печь – ему было всё равно, старик закрыл трубу и поплёлся к лежаку.
Сон не шёл. Он лежал и просто смотрел в темноту. Сердце стучало свою мелодию устало и сердито. То ли в полузабытьи, то ли от долгого смотрения в темноту, незаметно для его сознания по этой темноте заползали неясные белые тени, постепенно складываясь в картинки его жизни…
Продолжение: http://proza.ru/2018/12/24/369