(Из цикла «Слобода Кизияр: плебейские рассказы»)
Тогда на формы мужчины были ох как падки! В разы падче, нежели на красивые лица. Девушек худых, с ровными, спокойными контурами, без волнующих выпячиваний и не менее волнующих впячиваний (как спереди, так и сзади) безжалостно отбраковывали. Даже тех из них, кто был наделён симпатичными мордашками. Говорили, что они-де относятся к категории НиСиНиПи, то есть ни сиськи, ни письки. Обзывали шкильдами, вешалками, палками, щепками, а бывало и того хуже – дэ-два-эс например – доска-два-соска. При этом приговаривали: «Мужик – он, знаете ли, не собака какой-нибудь, на кости не кИдается».
Да-а-а, что и говорить... Были времена, когда выпуклости и впуклости решали всё, иными словами – правили бал. Один только зад чего стоил! Так, если он (зад) доминировал, то это непременно расценивалось как дар судьбы. Как самая большая удача. Как наиболее желанная диспропорция тела, какая только может быть. Именно она, эта диспропорция, делала женщину счастливицей по жизни. И комментариев тут не требовалось.
Правда, в силу вечной нехватки задастых особей в ход шли и беззадые, и даже вообще «кости». Но то – не в счёт. То – просто так: сунул, вынул – и тикАть (драпать). В законные супружницы брали справных и дородных. В народе такой тип назывался жопа плюс два глаза – по одному с каждой стороны. Что их (жопоглазых) не на всех хватало – так это уже другой разговор: кто не успел, тот опоздал.
Здоровенных баб особенно обожали мелкие мужичонки, с размером обуви тридцать девять и меньше. В общем, сморчки. Их было не так уж и много – не больше, чем в других регионах нашего необъятного пространства – но они были. Это потом население охватила всеобщая акселерация, и сморчков поубавилось настолько, что они практически исчезли. А до того – были, что были то были.
Классическая картина тех времён: сморчок в штанцях, предназначенных явно на вырост, о чём свидетельствовал щедрый напуск холош на ботинки. Ха! И кого тот сморчок хотел обмануть, когда и слепому было видать, что вырост тут уже невозможен – поезд, как говорится, ушёл. Тем не менее, мечтать не запретишь, и с напуском ходили почти все сморчки в округе – им казалось, что так они выглядят солиднее и мало чем отличаются от несморчков. И что у них ещё есть перспектива. Но это был аутентичный самообман, мираж, оптическая иллюзия. Мрия (мечта).
Рядом со сморчком – мастодонт в юбке – этакий человеческий бройлер женского пола. Юбка пятьдесят восьмого размера как минимум, а как максимум... Ой! Про максимум лучше не надо. Не спрашивайте. Ибо в ответ услышите такое, во что трудно поверить. Кем они – сморчок и мастодонт – доводятся друг другу, знали все, даже те, кто не знал. Что это муж и жена, то есть половинки единого целого, было чем-то само собой разумеющимся. Если и попадались тупердяи, которые не знали этого (в семье ведь не без урода), то крайне редко. К тому же они вскоре прозревали – догадывались.
Мужа распирала гордость за свою гипертрофированную половинку. Он заглядывал во все зрачки прохожих, какие только попадались навстречу, дабы уловить в них восхищение телесной роскошью женщины, которую держал. Выражение «которую держал» в данном контексте означает: «на которой был женат». В те времена на слободе говорили именно так. «Ванька держит Маньку» – значило: «Ванька женат на Маньке». И никак иначе. Как будто речь шла о собаке или кошке. Или корове. Старики до сих пор так говорят. И ничего, их хорошо понимает молодёжь – та, что постареет и тоже будет говорить «держит» вместо «женат». Хоть кол на голове теши, а глагол «держать» в смысле «быть женатым на...» никуда не денется. Пребудет, что называется, во веки веков. Такова особенность этого географического места, что ли.
А если восхищения во встречных зрачках муж не улавливал, укоризненно бурчал через губу. Причём бурчал так, чтоб проходящий мимо человек, которому, собственно, и была адресована укоризна, не разобрал смысла, не то обидится. Да ещё и в драку полезет, наш народ такой.
А и действительно, как не полезть в драку, когда услышишь (и от кого – от сморчка): «Эй вы, люди! Да не проходите же мимо с постными харями! Канальи животные! Какие же вы, однако, мешки с говном, честное слово! Не замечаете прекрасного. Когда вам ещё представится случай лицезреть такое чудо природы?! Да ещё и бесплатно! Нельзя же свою жизнь подчинять только тому, чтобы, как червяк, с одного конца жрать, а с другого – срать. Ведь надо же что-то и для души оставить! Хоть периодически подбрасывать ей чего-нибудь такого-этакого...
Гляньте-кась сюда, – мысленно продолжал увещевать муж-сморчок. – Полюбуйтесь, какое сокровище лично я заарканил. Целое достояние! Можно даже сказать, совершенство. По жопе ладонью ляснешь – три дня и три ночи колыхаться будет, никакими судьбами не остановишь, пока само не остановится. Только ежли уж ляскать, то ляскай, будь добр, умеючи – с оттяжкой. Для этого ладонь над поверхностью тела надо держать строго плашмя, ни в коем разе не под углом. Ляснешь под углом – колыхательного эффекта не добьёшься. В общем, без оттяжки нельзя. По сути, весь фокус в том и состоит, чтобы ляснуть с оттяжкой».
Словом, муж ловил посторонние взгляды и анализировал их, а жена тем временем играла своими телесными «холмогорами», чем убивала двух зайцев: привлекала мужчин и одновременно сопровождала проскакивающих мимо тощезадых женщин (когда таковые выныривали навстречу или шли на обгон) презрительно-уничижительным взором – вот у меня, мол, да-а-а! Шо да то да. Жопа так жопа. Всем жопам жопа! Любо-дорого посмотреть. А что у вас? А у вас, если и имеется в наличии что-то, то не поймёшь даже что. Под микроскопом надо рассматривать. Жопоместо какое-то. Покрутить – и то нечем.
Безжопые дамочки... Бедные, несчастные, обделённые судьбой существа. Это же надо! – уродиться такими клячами... Настоящие клизмы с нафталином. «И шо это вообще за баба, когда у ней не жопа, а швайка какая-то (шило)! Не знаю... Одно недоразумение. Я б лично не смогла так...», – пожимала плечами критикесса, напрашиваясь хотя бы на комплимент мужа.
Короче, всю дорогу, пока супруги шествовали в заданном направлении среди мельтешащего народа (это расценивалось как выход в город, когда можно и людей посмотреть, и себя показать), разговор вертелся исключительно вокруг жоп. Обсуждали, у кого из прохожих какая. Оценки давались самые разные: висячая как капля, расплюснутая как лепёшка, зауженная как у селёдки, а у кого «вопще ничо нема, в лучшем случае – на раз пёрднуть». Бывали и хвалебные отзывы: как булочка шанежка, например, или как персик. Но хвалили редко, в основном критиковали. Иногда обмен впечатлениями перерастал в ссору – ввиду несовпадения взглядов.
Тем не менее, при всей своей величавости и при всём своём превосходстве над окружающим миром жена-бройлер была воплощением послушания и держалась от мужа на полшага сзади – дабы не затмевать. Так предусматривалось по неписаному этикету. Попробовала бы она на те же полшага каким-то чудным образом выскочить вперёд мужа! Хотелось бы посмотреть его реакцию...
Ходили слухи, будто бы моду на крупных женщин когда-то давным-давно завёз сюда француз Бове (http://www.proza.ru/2011/09/11/1278), и эта мода так прижилась, что со временем вошла в плоть и кровь народа. Но большинство сельчан всё же считали, что никакой француз тут не замешан, что мы-де и сами с усами.
Мясистые ширококостные девки с большими руками, большими ногами и большими (а точнее – разлатыми) кульшами всегда славились как на Великой, так и на Малой Руси. Задолго до всяких Бове. Изначально. Испокон веку. Они пользовались фантастическим спросом, на рынке невест шли на ура, всецело оправдывая расхожее мнение, что любимого тела должно быть много. Ими хотелось управлять. Ими хотелось повелевать. И, конечно же, обладать: лежишь как на перине, колышешься в такт, к тому ж ещё и обладаешь. Лафа да и только. Именно они, тёти магны (большие тёти, по Рождественскому), индуцировали возникновение у мужиков комплекса довления над бабой. И чем мужик был субтильнее, тем почему-то больше ему хотелось довлеть. Вот такая странная обратно пропорциональная зависимость имела место быть.
И не только в постели – в хозяйстве эти женщины тоже высоко котировались. Там, где надо хорошо вымесить замес под вальки – с кизяком и соломой... Или тяжеленный шкап (гардероб) переставить с места на место, не поцарапав доливки (доливка – глиняный пол)... Или пьяного мужа притащить на закорках «с дружеской попойки»... Да мало ли что ещё сделать! Без них трудоёмкие домашние процессы стопорились на корню, и было как без рук. Удивительные существа! Причём характер имеют настолько покладистый, что и слова лишнего не скажут – всё молчки (молча), недаром большинство из них – сиповки, самые смирные женщины в мире. Ничего более удачного, чем эти бройлерши, природа-мать ещё не придумала. Так рассуждали почти все мужчины с сельскими задатками. Это теперь стали говорить, что маленьких женщин лучше использовать для любви, больших – для работы, а тогда – большие затмевали любую мелочь пузатую.
Зная всё это не понаслышке, барышни в проблемные места подкладывали специально сшитые подушки – дабы смоделировать фигуру под эталон. Лишь бы нашёлся дурак, который не заметил бы подвоха и клюнул. А клюнет (пусть и с пьяных глаз) – тогда уж «будем посмотреть», что с ним делать дальше. Может, прежде чем он разоблачит обман, его придётся пропустить через «присушку», или, как ещё говорят, через «приворот» (http://www.proza.ru/2013/04/26/1411).
Итак, на первом месте – не лицо, на первом месте – фигура. Точнее, фигура и всё, что с ней сопряжено. Такие общеизвестные пословицы, как «Не с лица воду пить, и с корявой можно жить» или «Морда овечья – п***а человечья» несомненно идут от этих искорёженных представлений об идеале женской красоты.
Да-а-а... Что верно, то верно – ненадёжна она, первозданная прелесть скифского личика. Ненадёжна, потому что скоротечна. На туловище возраст сказывается не так чтоб уж очень катастрофически. Напротив, с возрастом туловище набирается той вожделенной толщины, которая выражается формулой «визьмыш в руки – маеш вещь» (nota bene: в слове «вещь» букву «е» произноси как «э», тогда будет в самый раз).
Накопив критической массы, туловище, однако, тоже не выдерживает груза лет, начинает проседать, обвисать, деформироваться – в общем, хиреть. Вожделенная толщина незаметно превращается в излишество, после чего – в тягость. В прошлом роскошные ступни-вездеходы, несущие на себе всю тяжесть анатомической конструкции вертикально ходящего человека, расплющиваются. Пальцы разъезжаются веером или, наоборот, наползают один на другой – у кого как. Образуются галюсы вальгусы – костные наросты. Ноги в целом – если их брать от начала до конца – искривляются как турецкие ятаганы.
И тогда желанные некогда девахи становятся похожи на забайкальских медведиц. А ретроспективный взгляд со стороны не оставляет и толики сомнений в том, что грация тут никогда и не ночевала.
И тем не менее... Все свои изъяны туловище выдаёт не так стремительно, как лицо. Под одеждами возрастные метаморфозы жировых депозитов до какого-то времени вообще мало заметны, и это пролонгирует эффект кажущегося благополучия. А вот лицо… Лицо – другое дело. Его не прикроешь никакими тряпочками. Лицо – это доморощенный враг, причём не какой-то там третьестепенный, а враг №1. Коварный, жестокий, бьющий наотмашь. Южное солнце, иссушающая атмосфера, степной полынный ветер, близость сивашской соли быстро превращают открытые участки тела, к каковым лицо и относится, в «печёное яблоко».
«Да что там в печёное яблоко! Если бы в печёное яблоко! А то ведь в павианий зад – вот во что превращается лицо! По себе знаю... Ишь, чего захотели! Печёного яблока... Ха-ха... Размечтались...»
Эту тираду Вера Ананиевна Штучка, заслуженная почтальонка, озвучивала помногу раз на дню – как вольная или невольная участница дискуссий, спонтанно вспыхивающих у подворотен, куда бабы выходили выглядывать почту и где, ожидая оную, сбивались в кучки и вовсю чесали языками – кому что на ум взбредёт.
Ах уж эти кизиярские жіночі (женские) кучки!..
Когда-то (в 1940 году) Анна Андреевна Ахматова произнесла фразу, ставшую мгновенно крылатой и разлетевшуюся во все концы земли русской: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Эта фраза великой поэтессы подвигла нас родить свою, собственную, фразу – что называется по аналогии. И звучит она так: «Знали бы вы, какие вопросы муссируют бабы в несанкционированных кучках, спонтанно возникающих у ворот – то там, то сям».
Вот сегодня, например, в одной из кучек завязался такой разговор. Увидев как по противоположной стороне улицы движется сосед Пивень, Корниенчиха испустила возглас: «О, гля, гля! Сусед (сосед)... Чо це вин йдёть якось ны так?». – «А чо ны так? Усё так, йдёть як йдёть. Я лично ничого такого за ным ны замичаю», – возразила Настя Мга. – «Ты шо, Настя! Та чи тибе повылазило, шо ты ничого ны замичаеш? Хиба (разве) можна такое ны заметить! – удивлённо парировала Корниенчиха. – Вин же ж в раскоряку йдёть, та ще й кособочиться кудысь у бок, наче поёбаный. Правда, може гормыдор (геморрой) у чоловека вылиз – тогда, конешно, другое дело. Чи, може, впав на шось задом та й вдарывся... Ну шо ны так йдёть, як завжды (как всегда) – так це точно, голову даю на отсечение».
И вот уже битый час разгорячённые бабы громко судачат, вопрошая друг дружку: а и в самом деле, чего Пивень ковыляет как поёбаный? Странно. Надо будет разузнать. Поэтому, не отходя, что называется, от кассы, Оксана Грицак даёт поручение Надежде Гирняк: «Надя, тебе партийное поручение: пронюхай, будь ласка, шо з ным. Увечери, як подоиш корову, гукнёш миня чирыз забор и скажиш. Добре?». – И та согласно, даже с каким-то вожделением, кивает головой. Как она будет пронюхивать – это другой вопрос, на данном этапе познания он никого не интересует. На данном этапе важен конечный результат – что случилось? Иными словами, каков диагноз?
Как раз в этот момент Вера Ананиевна и застала всю честнУю «кумпанию».
Обычный рабочий маршрут Веры Ананиевны всегда лежал от кучки к кучке, от дискуссии к дискуссии. Это как само собой разумеющееся. «С толстой сумкой на ремне» (Маршак) почтальонка очень напоминала вьючное животное. Сумка постепенно тощала и легчала – по мере освобождения от содержимого. Пока Вера Ананиевна обойдёт все улицы вверенного участка, чего только ни наслушается! Она всегда вносила в общий разговор свою личную лепту, это тоже как само собой разумеющееся. Без личной лепты не обходилось. Причём её лепта почти всегда доминировала над другими, альтернативными лептами. Стоило ей, бывало, вмешаться в разговор, как он каким-то чудным образом перетекал в русло «павианьего зада» – любимого вербального жанра Веры Ананиевны.
Авторитет почтальонки среди простолюдинок был огромен, если не ошеломляющ. И это при всём при том, что она не могла чтоб не нагадить этим самым простолюдинкам, доверчивым как дикарки. Нагадить в самую что ни на есть бочку мёда. Гадить мимо бочки Веру Ананиевну не устраивало, так как никакого от этого удовольствия. В бочку – совсем другое дело – получаешь какое-то моральное удовлетворение. И жизнь наполняется смыслом.
Характерно, что обзывания «павианьими задами», оскорбительные до невозможности, бабы ей прощали. Да-да, те самые бабы, которым, бывало, палец в рот не клади – откусят по локоть – ей великодушно прощали. Почему прощали – сами не знали. Может, за самокритичность. Может, что почтальонка давно уже перешла в разряд ветеранов труда, была на хорошем счету и «висела» на Доске Почёта – с подтекстом «наши маяки». Может, что по долгу службы была вхожа в каждый дом и воспринималась как своя. Может, что приносила пенсии старикам и ассоциировалась со словами из сказки – «ваша мамка пришла, молочка принесла». Ведь старики – они, знаете ли, доверчивые, как дети. Так и ждут доброго слова. Жалко их, бедных. Все люди испивают стариковской чаши. И мы изопьём, придёт час. Вера Ананиевна прям-таки излучала тепло к старикам, а те совали ей запотевшие в кулаках рублики – не столько за доставку денег (за это они могли бы и не совать – почтальонка была обязана), сколько за неподдельную ласку.
А может, потому бабы прощали почтальонке оскорбительные выпады, что в тайне души были всецело согласны с ней, что, мол, таки да, таки «павианий зад», а не придуманное для самоутешения «печёное яблоко». И ходить далеко не надо – загляни в зеркало и убедись сама лично. Конечно же «павианий зад», если хорошо присмотреться. Лучшего сравнения, пожалуй, не сыскать. И обижаться тут нечего...
Что бы то ни было, кусачие бабы молчали. Как набравшие в рот воды. Даже не пытались прекословить. И Вера Ананиевна со своим «павианьим задом» всегда выходила победительницей.
Сегодня она уже кончала работу. Раздала корреспонденцию, постояла недолго и, отходя от бабской кучки, заглянула в сумку. Пересчитав, сколько писем осталось, показала на пальцах – четыре – и провозгласила фамилии этих четырёх: 1)Емэць, 2)Нимэць, 3)Горобэць-Ебэнэць, 4)Сторчило-Дрочило (Ебэнця и Дрочилу придумала, то есть добавила от себя, для куражу).
Хаты названных адресатов были далеко, аж под Военстроем. «Надо йтить», – решительно сказала почтальонка. Из-за дефицита времени большого разговора про павиньи зады в этот раз не получилось. Можно сказать, вообще никакого не получилось – ни большого ни маленького. «Прощавайте, дивчата», – кивнула Вера Ананиевна. И ушла. Бабы попрощались и тут же принялись потрошить то, что получили – письма, газеты и всякие там бандероли.
-------------------------------------------