Справа от главных базарных ворот маленького, провинциального городка Зыряновска, под огромными, развесистыми тополями, спрятался от посторонних, любопытных глаз двухэтажный, почерневший от старости дом.
В единственном его подъезде, одну из четырех квартир на первом этаже - «двушку», уже лет тридцать, занимало семейство Бесединых: сам глава - бывший рецидивист Иван Михалыч, шестидесятилетний, худущий мужик с вставными, свинцовыми зубами, и его супруга Глафира, скромная, невысокого роста бабенка.
Из-за частых ходок Ивана на зону, все его в Зыряновске называли Бывалым. Даже местный участковый инспектор Дымов, особо не вдавался в настоящие биографические данные, и обращался к Беседину только по прозвищу.
– К вам Беседин Иван, на отметку. – натренькивал по прямому телефону постовой в кабинет участковым.
– Какой еще к черту Беседин? – недоумевал Дымов, и злился.
– Да Ванька Бывалый. Из барака, у рынка.
– Так бы сразу и сказал. Запускай смелей его, собаку. – улыбался участковый, и клал трубку.
На протяжении последних нескольких лет, Иван нигде не работал, и жил от продажи рыбацких снастей, лихо сварганенных у себя в комнатенке. Хорошие это были снасти, крепкие, надежные.
Бывало, навяжет за месяц штук десять экранов и мереж, налюбуется на них, как ненормальный, потреплет пальцами прочную леску, и только тогда продает.
– Ну, зачем ты сразу так? – порой возмущался Беседин, когда какой-нибудь дотошный рыбак, начинал торговаться. – За качество, ручаюсь головой. А если ты не будешь брать, щас пацаны, растащат мигом, только гаркну.
Обязательно, раз в месяц, Иван уходил на неделю в запой. Пил всегда один, и каждый раз без закуски. Проснется ни свет, ни заря, намахнет стакан-другой, выйдет к подъезду, и раздает свои сети, знакомым мужикам и соседям за водку.
– Чем не валюта? – бывало, тряс перед лицом жены бутылкой бормотухи дед. – Те же гроши, только повыше градусом они.
– Деньжатами бы лучше брал. Пенсия-то наша, крохи. – жалобно смотрела на мужа Глафира, и тихонько вздыхала.
– Какой мне смысл, деньгами брать? Потом хоть как, бежать за водкой. Пенсия у нее, видите ли, крохи. – сердился Иван на жену. – Ешь поменьше, может подольше поживешь. – и стучал кулаком по столешнице.
Глафира, отлично зная лютый характер своего благоверного, тут же прекращала разговор, опасаясь непредсказуемых, печальных для себя последствий.
Однажды, по молодости, Глаша, как-то задержалась допоздна на работе. Иван, приревновав ее к коллегам по труду, выпил для храбрости несколько стаканов самогона, и отходил жену до полусмерти ремнем. С тех самых пор, она боялась мужа, и всегда ему во всем потакала.
– Ладно. Проживем, как-нибудь. Не сердись уж шибко, Ваня. – робко щебетала Глафира, и тут же замолкала.
По воскресеньям, Иван, если не страдал с похмелья, просыпался, как штык в шесть часов, пил крепкий чай без сахара, и шел в церковь, что находилась на центральной площади Зыряновска. Шагал всегда размеренно, наслаждаясь добрым и ласковым утром.
Когда на улице Бывалому встречались люди, он принимал серьезный, важный вид и, чеканя шаг своими заскорузлыми ботинками, молча проходил мимо.
– Не надо зенки, пялить на меня, шныри. – злился про себя Иван на ехидных прохожих. – В церковь иду, а не опохмеляться. Я, как и вы, такой же православный человек. Я в этом деле, может больше вас микитю. – и незаметно подходил к храму.
Величественный, белоснежный, старый храм, с ярко-голубыми куполами, и высокой, стройной колоколенкой, как могучий исполин, уходил под самое небо, и сиял.
Внутри церкви, слева от резных, дубовых ворот, стояла крохотная будочка, из которой горбатая старушка, облаченная в черный балахон и паутинку, уже на протяжении нескольких лет, каждое утро, продавала свечи и свежеиспеченные просвирки.
– Доброго здоровья! Храни вас Господь и помилуй! – каждый раз кивала бабушка Бывалому через маленькое, полукруглое оконце.
Иван, едва завидев старушку, тут же рылся в карманах и, если обнаруживал в них деньги, всегда покупал одну свечу.
– Вот эту. Самую дешевую. – тыкал пальцем он в стекло, не глядя в глаза продавщице. – Поставлю дедушке за упокой. Скажи-ка, матушка, к какой иконке, лучше ставить?
– Куда Господь приведет, туда и ставь, соколик. Поставь, да и перекрестись три раза. Как дедушку-то звали у тебя, милок?
– Данила. – тихо бормотал себе под нос Иван, насупив густые, угрюмые брови. – Данила Савельич Беседин.
– Ты свечечку зажги, милок, да попроси тихонько Боженьку: – Упокой Господи душу усопшего раба твоего Даниила!
Иван крепко сжимал во влажной ладони тонюсенькую, бледную свечку, и слегка потея от волнения, стрелял глазами на алтарь.
– Ишь, сколько праведников тут. – искренне удивлялся Бывалый, когда разглядывал на масляных стенах смиренные лики святых. – Правильную жизнь прожили люди. Скромную. Не каждый, сможет отказаться от соблазна.
Старушка с интересом рассматривала мрачные наколки на кистях матерого в прошлом сидельца, и по-доброму улыбаясь, мотала прилизанной, седой головой.
Аккуратно воткнув свечу в блестящий подсвечник возле распятия Спасителя, Иван отходил к колонне в центре зала, и от души молился.
– Ох и грешен я перед тобой. – шевелил сухими губами Бывалый, косясь исподлобья на красочный иконостас. – Всю жизнь грешу, и все никак, я не могу остановиться. Знаю, батюшка Всевышний, что нет мне за мои грехи прощения. Сколь раз на каторге-то был?! И убивал, и воровал, и че я только ведь не делал. Э-эх, какую жизнь-то непутевую оттопал. А все же теплица внутри меня надежда, что милостивый ты у нас, отец. – дрожал он каждой жилкой, глядя на Христа, и крестился, крестился, крестился.
Молча, отстояв всю службу, разморенный духотой Иван, выходил из церкви, и кормил хлебом голубей, обитающих тут круглый год на колокольне.
– А ну, лови, халявщики такие! – горланя на весь двор, бросал на землю протертые крошки Бывалый. – Эге-гей, птахи пернатые! Клювом их! Клювом! – и радостным, придурковатым взглядом, обводил удивленную публику.
Настоятелем в храме, был отец Гермоген, крепкий, невысокий старец с белой, курчавой бородкой. Сколько ему было лет, не знал никто. Кто-то, говорил, что восемьдесят, кто-то и вовсе, девяносто. Ходили слухи, что до прихода в церковь, батюшка был кадровым военным, и даже служил в десантных войсках.
– Жизнь прожить, не поле перейти. И мы когда-то были рысаками. – любил рассказывать священник в узком кругу о лихих временах. – А перед семинарией, я еще с полгодика, успел в милиции поробить.
Когда Иван узнал от церковного старосты, что отец Гермоген, этот тихий, божий одуванчик, был десантником, и участковым уполномоченным в столице, он долго не мог в это поверить, и сильно тому удивлялся.
– Как тебя так угораздило-то, батюшка? – бывало, лез с расспросами Беседин прямо в церкви. – С одной службы, на другую пошел. Как-то круто поменял ты деятельность, отче. Али прижало, где, тебя?
– Пути Господни неисповедимы, сын мой. На все воля Божья. – сиял батюшка своими маленькими глазками. – Вот вроде живет на свете человек, цветочки нюхает, чему-то радуется, любит. А потом, раз, и оступился с верного пути. И начались его мытарства. Ведь я тебя еще мальчонком помню. Хорошим парнем, ты ведь был, Иван. Мне никогда не забыть, как ты, будучи подпаском, у моего покойного родителя, помогал ему коров гонять, когда они на колхозном поле, украдкой, клевера налопались, и чуть Богу душу от обжорства не отдали. Славным парнем ты был, Ваня. А видишь, как лихо угораздило тебя. Пол жизни просидеть в тюрьме, не каждому дано.
– Было дело. Ох и немало повидал. – с грустью промолвил Бывалый, отгоняя от себя черные мысли о прошлом. – Значит, карта так легла. Ему видней, кому, какую долю выдать. – и показал пальцем на большой, надвратный лик.
– Вот и у меня так же. Только все наоборот. С военной службы, Господь в свой дом меня определил. Ты заходи ко мне почаще. Глядишь, и мы с тобой поладим. С Богом надо жить в душе, сын мой. Заходи, Иван, как надо исповедую, на совесть. А то не ровен час, уныние тебя проглотит.
– Знаю, отец Гермоген. Ох, и знаю, батюшка. Ты не поверишь, сам не рад. – глубоко вздохнул Иван, и подняв глаза на сияющий на звоннице крест, трижды перекрестился.
– Я тут недавно, своего прихожанина, случайно на улице встретил. – все напутствовал Бывалого священник. – Идет такой, не видит никого, сердитый. Я пригляделся повнимательнее, а у него из-под рубахи на груди, пиратский череп светится, такой на солнышке блестит. Болтается, зараза, на веревке, прости Господи. Я спрашиваю, что это такое, сын мой? Ведь сколько помню, ты с крестом не расставался. А он говорит, разуверился. Вчистую, веру потерял. Дескать, не дал ему Христос ни че. Все, что просил у Господа, не выдал. А тут еще и мать, на небеса забрал. Я понимаю, каждый выбирает сам, и сам решает, во что верить. Но веру в Бога потерять, это последнее, что можно в нашей жизни сделать.
Однажды, в воскресенье, ближе к обеду, Бывалый вернулся из церкви, и увидел возле своего подъезда на лавке, родного брата Павла. Он жил с семьей в соседнем райцентре, и редко появлялся в Зыряновске.
– Вот так гость. – искренне удивился визиту Иван. – Вот это гостюшка, так гостюшка. Родной брательник, вспомнил про меня.
– Вспомнил, Ваня. Правду говоришь.
– Да ты никак, я погляжу, под мухой? Ха-ха-ха! – округлил глаза Бывалый и заржал.
– Будешь тут под мухой, братка. А я ведь к тебе за советом, Иван. Если не ты, никто мне больше не поможет. – дрожащим голосом, кое как выдавил из себя Павел.
Бывалый медленно присел на скамью, достал из кармана брюк помятую пачку «Кометы» и спичечный коробок.
– Дома, что ли, непорядок? – пробубнил Иван, сквозь выдыхаемый табачный дым.
– Дома, Ваня. Да еще, какой непорядок, милый ты мой. – тяжело вздохнул Павел, и глаза его заметно погрустнели.
– Ну, и?
– Жена ушла от сына, сволочь.
– Опять ушла? И скатертью дорога. Разве первый раз такое? Посидит у родичей с недельку, и вернется. Будь спокоен.
– Если бы к родичам ушла, то я к тебе бы не приехал. Совсем ушла. К племяннику директора гостиницы слиняла, Мишке. Вчера машинами, шмотье свое, весь день возила. Хрусталь, ковры, одежду, все подчистую собрала, и даже глазом, жаба, не моргнула.
– Ишь ты. – присвистнул Бывалый. – Вот это поворот. Вот это Дашка учудила. Хе-хе. Я еще тогда вам дуракам говорил, жениться надо на простой, на скромной, неизбалованной бабе, а не на этой расфуфыренной мадам. Не по Сеньке шапка вышла? Ровню надо выбирать, братуша.
Павел молча смотрел себе под ноги, и о чем-то напряженно размышлял. От обиды за своего единственного и любимого сына, у него тряслось все внутри, и ломалось.
– Студентка института, мать ее. Младшенькая дочка у богача отца. Ноги от ушей, вся в золоте, коза. Помнишь, какую сумму им на свадьбу накидали? – распылялся Иван. – Ты говорил, что честно, в жизни, не заробить столько.
– Как не помню. Сама, потом же их и тратила, змея. Себе шубу из песца взяла, дубленку, одеколонов всяких разных, фирменные сапоги. А сыну моему, костюм. Ха-ха-ха! Крохоборка, твою мать. О своей шкуре, только, выдра, печется. Могла бы и мужа получше одеть.
– Зря залезли вы туда. Для них людей не существует. – махнул рукой Иван.
– Ты думаешь, мы с матерью не видели? Ты скажешь, ничего не понимали? Я спрашивал у пацана тогда, как он ее такую халду, сможет в уздечке удержать?! Сказал, поставит в стойло мигом. Говорил, что такая любовь, бывает в жизни только раз. Она теперь, дескать, до гроба. До чьего только гроба, он уточнить забыл.
– Видать хреново ставил в стойло, раз с этим сусликом слиняла от него. – ухмыльнулся Бывалый, и смачно сплюнул на тротуар.
– Тяжко мне, Иван. Ох, и тяжко, братец. Когда сижу один в дому, уж больно мыслей всяких не хороших лезет. Боюсь, еще, че сделает с собой. В башку ведь нашей молодежи, не залезешь.
– Сам-то племяш, говорит, чего, нет? Будет возвращать, или ну их?
– А нихрена не говорит. Пьет до беспамятства с утра, потом весь день валяется в амбаре. Любит ее змею. По глазам вижу, что любит. Детишек, кучу, народить хотел. Ну, сношенька, ну выдала, гадюка. Это ж надо, как она нас по деревне прокатила. Скажут, с бабой, сын, не совладал. Приструнить не мог, собаку. Ох, и прославила семью. Ээх.
– Да, не долго, музыка играла, не долго фраер танцевал. – нахмурился Иван, и напряг кулаки.
– А может налупить ее холеру? Да в дом за волосы вернуть? – живо встрепенулся Павел.
– Ты это выкини из головы. Натворит делов, дурак, и сядет. Поверь, на зоне, не курорт. Я вот, что тебе посоветую, братка. Ты в следующее воскресенье, собирайся в церковь со мной. Потолкуем с отцом Гермогеном. Он головастый дядька, стреляный солдат. Он обязательно подскажет, как нам выплыть.
Павел на мгновенье замер, и злобно сверкнув глазами на брата, просипел:
– Еще мне церкви твоей не хватало. Ну, ты сказал, Иван, как в лужу. Ты сам-то много километров намотал к попам?
– Много, не много, а как пошел туда, жизнь по-другому, тут же стал кумекать.
– А я не верю нашей церкви, хоть убей. Ты посмотри, в каких особняках живут святоши. Жируют на народные средства. На наши с тобой, кровные, пируют.
– А разве к ним мы ходим в церковь, Паша? Ты к Богу в храм идешь, а не к попам. Сходи, полегшее будет на душе. А то и впрямь, сначала наломаешь дров, потом всю жизнь, раскаиваться будешь.
В соседях у Бесединых по этажу, вместе со старенькой матерью, жил тридцатилетний Гришка Парамонов, высокий, компанейский холостяк. Вот уже, как три года, он работал в райцентре шофером, и хорошо за это получал.
– Уметь надо, дорогие товарищи! – хвастался Гришка в гараже перед коллегами. – В нашем деле шоферском, главное, дружить с диспетчерами. Иной раз, они тебе такой бакшиш подкинут, калымь - не хочу. И все по закону. Казенный груз отвез, и занимайся леваком спокойно.
Будучи заядлым рыбаком, Гришка время от времени, оптом покупал у Бывалого снасти и потом частично, задвигал их по двойной цене.
Была суббота. На улице стоял жаркий, летний полдень. Гришка, только что приехал из района, и сразу же, не заходя к себе в квартиру, заглянул к Бесединым.
– Ну что, Григорий Батькович! Рыбинспекция еще не прищучила? – искренне обрадовался гостю хозяин, и тут же в прихожей, закурил. – Проходи смелей. Будем с тобой, чифирь сейчас мастырить. – и Иван ловко достал из тумбочки черствый хлеб, заварку и черные от чая кружки.
– Еще инспектор, не родился на меня. – начал храбриться Гришка, пощелкивая пальцами. – Я сам, прищучу, кого хочешь. Помнишь, когда я был на практике, шабашил в рыбнадзоре с мужиками? Ух, какого шороху тогда на браконьеров навели. Проплывем, бывало, вечерком на катере по пруду. Насобираем кошкой всяких там сетей, мереж. Вытащим их вместе с уловом на берег. Отсортируем покрупнее окуней. Такой ухи душистой заварганем с перцем. И кутим у костра до утра. Не один литр самогона, бывало, за ночку съедали. Ох, и нажили мы тогда врагов, Михалыч. Ведь только щас, оглядываться перестал.
– Не бзди, пацан. Прорвемся.
– Куда мы денемся, Михалыч?!
Иван, аккуратно стряхнул пепел с сигареты в жестяную, полную окурков банку, и серьезно посмотрел на пацана.
– Ты ишшо маленьким был, Гришка, мужик у нас в соседнем переулке жил, Тарас - хохол, здоровый, такой парень. Решил он как-то по темну, чужие сети в заводушке посмотреть. Подплыл тихонько на своей плоскодонке к мереже, и давай в две руки, голавлей выбирать. А на бережку-то, как раз напротив парня, хозяева этих сеток, с ружьишком утку поджидали. Увидели они чужака на воде, и решили его проучить. Чтоб больше, не повадно было.
– Я слышал эту грустную историю. – перебил Бывалого Гришка. – Его, ведь, кажется, убили? Мне шибко было жалко мужика.
– Как в тире, суки, расстреляли хлопца. С трудом, ведь опознали мы его тогда.
– Видишь, Михалыч, жадность до чего порой доводит. За какие-то рыбьи хвосты, семью без кормильца оставили, псы.
– Не в жадности тут дело, Гринь. Не надо было проверять чужие сети. Не твое, не трогай. Не ты их ставил, и не тебе улов сымать.
– Может ты и прав, Бывалый. Но убивать за рыбу, перебор. – и Гришка, серьезно посмотрев на Ивана, осторожно прикоснулся губами к кружке с ядовитым, терпким кипятком.
– Ну, как живешь, Григорий Батькович? А то мы че-то о плохом. – с какой-то ухмылкой, спросил Иван. – Жениться, часом, не надумал?
– Да вроде, в мыслях даже нет. – беззаботно улыбнулся Гришка. – Женитьба дело серьезное. Кого попало, в дом не приведешь. И надо, что бы матери понравилась сноха.
Бывалый, бережно вынул из пачки новую сигаретку и, прикурив ее от тлевшего бычка, заинтриговано посмотрел на парня.
– А ты, какую, хочешь, милый?
– Красивую хочу, Михалыч! И чтоб характер добрым был. Пусть даже немножко пришибленной будет. Не страшно.
– Ишь, чего ты захотел, земляк. – засмеялся хозяин. – Говоришь, красивую и добрую? Так в жизни, не бывает, друг. Красивые, как правило, все - стервы, кто пострашнее на лицо - душа. Вот и думай, с кем хочешь ты судьбу связать. Женишься на стерве, долго покажется жизнь. Возьмешь дурнушку в жены, будет до смерти тебе ноги мыть. Хочешь совет? – раскраснелся Иван.
– Ну. – заморгал глазами Гришка.
– Женится надо на обычной бабе. С лица воды не пить. А красота, какой бы ни была, приестся. Еще и бытовуха, до капельки любовь сожрет.
Гришка с интересом слушал Бывалого, изредка бросая свой взор на наколки.
– Вон, у моего брата, недавно такая оказия вышла. – спокойно продолжал Иван. – Жена от сына удрала. Красивая деваха, с огоньком. Щас всем семейством, головы ломают. Так-то.
– А может, совсем не жениться, Михалыч? – хитро так взглянул на Бывалого парень, в надежде получить дельный совет.
– Ну, как не жениться? Без бабы в доме, тоже, знаешь, тяжело. Но если соберешься, лучше по любви. Это, как в той присказке. Хе-хе: Первый раз, женишься по любви, второй раз, по расчету, ну и третий - по глупости. Ха-ха-ха! Вот так-то, друг мой, Гришка. Гришка - торопыжка!
За дружеским, непринужденным разговором, мужики не заметили, как пролетели целых два часа.
– Че скажешь по сетям, Михалыч? А то я засиделся у тебя. – вдруг встрепенулся Гришка, посмотрев на время. – Шофера с работы заказали. Ну, ни в какую не хотят, на удочку рыбачить, черти. Рыбаки, твою мать. Ха-ха-ха! Попались мне б они тогда. – и аккуратно вынул из брюк несколько новеньких денежных знаков.
– В этом месяце, не будет. – сморщил гладкий лоб Иван. – Не важно чувствовал себя. Наверно старость на подходе. Ты подгребай недельки через три. Штук пять, возможно, изготовлю.
– Жаль. Хотел немного навариться. У матери на той неделе юбилей. В подарок, швейную машинку попросила. – вздохнул Гришка, и чуть-чуть погрустнел.
В этот момент, в квартиру к Бесединым, кто-то тихонько постучал, и в подъезде послышался подозрительный шорох.
Иван, тут же поднялся со стула, и неспешно подошел к двери.
– Звонок же есть. – с недовольством ворчал Бывалый, ковыряясь в замочной скважине ключом. – Кого еще там принесло? Мы никого не ждем сегодня.
Распахнув настежь дверь, Иван увидел на площадке брата Павла. Он кое-как держался на ногах, оперевшись обеими руками о перила.
– Привет! Давно не виделись, братуша. – дышал перегаром Павел, прикрывая ладонью свою опухшую, небритую мину. – Гостей принимаешь? – и по-родственному повиснув на шее Ивана, перешагнул низенький порог.
– Бывало, раньше, месяцами не видались. И ничего, никто из нас не умер. – насторожился такому визиту Иван. – В воскресенье, помню, загибался на скамейке, а щас, гляди, какой пришел храбрец. Улыбка, посмотрю, не слазит с морды.
– А у меня сегодня праздник, братка. – во весь рот, заулыбался Павел. – Да какой еще праздник-то, золотой ты мой. Ууу! С утра гуляем с сыном по району. Где только не были уже. И везде, на стол бутылку выставляют. Он у меня слегка ослаб, и мать его к тебе не отпустила. Ха-ха-ха!
– Праздник, говоришь, у вас? Никак поминки, по снохе справляете с племянником?
– Хе! Бери круче, Иван. Домой вернулась, наша королева. Нашлялась вдоволь, говорит. Сказала, больше не уйдет. Вчера весь день, свои манатки разгружала.
– И че? После всего, вы приняли ее обратно?
– Как не принять, красавицу мою? Такой снохи, нам сроду больше не увидеть. К зиме, планирую квартиру в городе им взять. Трехкомнатную, в центре, подойдет? Он ведь один у нас, сынуля. Пускай на славу поживет. – и Павел шустро достал из пиджака сберкнижку. – Че посоветуешь, Иван? Двухкомнатную? Или, лучше сразу, трешку? А?
Бывалый молча подошел к окну, со скрипом приоткрыл большую створку рассохшейся рамы, и задумчиво посмотрел на старый, выцветший раньше времени тополь.
– Неет. – с досадой выпалил Иван. – С лица воды не пить. Запомни это, Гришка. – и безразлично отмахнувшись от брата, взял с подоконника сигареты, и быстро вышел в коридор.