«Арианрод была девой, сестрой бесчестного человека, разрушившего свою клятву – Гвидиона, начавшего войну за не принадлежавшую его брату прекрасную Гоевин, которая однажды, проходя мимо, посмотрела на Гилфэтви. И с тех пор была решена его судьба. Его дядя Мат, великий волшебник, должен был умереть, если, не будучи на войне, не будет покоиться на коленях девственницы, а Гоевин была таковой. Но все разрушило неугомонное желание племянника к жене дяди, невинной, как голубица, и стремление чаровника Гвидиона к власти. Много лет и зим помышлял он о том, как он завладеет старейшинством над всеми валлийскими магами, и наконец-то его помыслы сдвинули гору – но не вправо, а влево. Гоевин была обесчещена, и взамен ее неповинной крови навеки-вечные (а Гвидион знал и думал, что Мата он все же свергнет) Мат должен был спать на коленях его сестры Арианрод. Таким образом, кровосмешение задумал Гвидион, и осквернение: но не дано сему было осуществиться. Для того, чтобы испытать ее чистоту, Мат велел племяннице переступить через его волшебный посох. Смиренная Арианрод упала, и в муках родила нечто водянистое и подвижное – Диланом назвал его Гвидионом, или сыном волны, настолько создание это было слабо похоже на все земное, и настолько сама мысль о чистоте Арианрод так глубоко укоренилась ему в голову, что он и помыслить не мог о том, что может что-либо произойти из сестры его, обреченной вечно гладить голову старца, своего дяди, и обрадованной этою честью. Хоть Мат и женился на Гоевин, но в мире ему было нужно всего одно-единственное – чистое колено, на котором он бы засыпать в дни мира, светлые волосы, которые освещали бы ему путь во время войны. Но не станут косы Арианрод, с таким позором расплетенные Гвидионом, смеявшимся почти до колик от такого резкого поворота судьбы своей, реять над валлийцами как оберег. И история ее, по-настоящему ее воли, начнется с того, что она наложит гейс, мощнейших из всех, какие знала история».
- Хм, гейс, - произнесла высокая светловолосая девушка, облокотившись спиной о библиотечный стеллаж. – Что бы это было такое?
Перевернув страницу с примечаниями, она прочитала, что «Гейс – это особая форма выражения судьбы, похожая на индийскую карму, но налагается она не Абсолютом, а волей отдельных личностей, сильных в искусстве колдовства. Одновременно гейс похож и на самоисполняющееся пророчество. А люди, отмеченные им – геайса – пользуются одновременно и уважением, и страхом окружающих».
- Каинова печать. И будет кровь на них из рода в род их. Красиво, ничего не скажешь. Так значит, Магда геайса. Магда, ты слышишь? – уже со смехом обернулась девушка к подруге.
Невысокая, неожиданно тонкая в талии, как будто она все еще носит корсет, красивая девушка с правильными, но немного выдающимися вперед чертами лица, обернулась. Она сидела на самом нижнем ярусе с книгами. На ней было платье и нелепое, не к месту, манто с огромными, достающими до середины среднего яруса перьями; маленькое платье было чуть задрано, потому что одно колено девушка подогнула, а на другое положила книгу. Уже битый час посетители успевали отметить про себя шов ее идеальных чулок, выставленных будто напоказ всей толпе. Девушка, залезшая на стремянку за книгой про заморскую богиню, таких чувств не вызывала. Длинно было ее платье, и сомкнуты носки ее туфель, да и брови сведены от непомерного мышления как бы в одну точку. Достаточно ей было улыбнуться – и она разглаживалась, складка труда и размышления.
- Слышу-слышу, чего ты кричишь? Всю библиотеку распугаешь, - отозвалась Магда и томно, но практически не осознавая этого, подняла голову и посмотрела на подругу. В озорных темно-синих глазах блестело удивление.
…Да и как могло случиться, что Анну такая вот вещь заинтересует? Анна не верит ни в Бога, ни в черта, но, когда училась в католической школе, спокойно простаивала мессы, потому что была в церковном хоре, а хотела быть органисткой. («Славить Бога музыкой, Анхен, да, славить на псалтири! – Нет, не говори глупостей, просто надоедает быть вечно на виду. Я знаю математику и нотную грамоту. Я не знаю, как быть на публике. Я переминаюсь с ноги на ногу, отвечая на публичном уроке. Я могу упасть или потерять туфлю, и все – даже самые отчаянные двоечницы – смеяться надо мною будут. Они перелезают через изгороди и умудряются не запачкать светло-серого платья старшеклассниц – а я нет. Я…»
А впрочем, что я? Анне придется выдержать публичную жизнь, правда, не так, как мечталось о том матери (Анна выйдет замуж и будет принимать по четвергам), и не так, как отцу (Анна обещана его давнему другу, недавно овдовевшему. Она молода? Она привыкнет. Надо же и ему привыкнуть, его другу, в конце-то концов, к ее молодой разухабистости, неловкости в движениях, полному неумению вести хозяйство, и т. д., и т. п., получите и распишитесь). Только вот получил их дочь совсем не человек. А, практически как Арианрод, дух. Великий университетский дух старой Германии. По коридорам ходят профессора из древних юнкерских фамилий, временами попадаются и респектабельные буржуазные, быстрой походкой их обгоняют вежливые к ним одним молодые люди, вдруг увидевшие в толпе знакомое лицо; они треплют друг друга за нестриженые вихры, бьют по плечу, иногда кратко и деловито пожимают руку – но это самые воспитанные – и коридор полнится звуком их временами разболтанных, временами ленивых, иногда приволакивающихся шагов. Это ж не юнкерское училище, чтобы молодость тут буквально кипела, нет, тут все серьезно, иногда даже клинически серьезно. «Недавно один юноша перед выпуском, кажется, чех, продырявил себе голову пистолетом, потому что не мог справиться с головной болью. Я спрашиваю вас, как это называется? – Синдром Кандинского-Клерамбо, нет? А на что он жаловался? – Эх, если бы жаловался! На философском все жалуются, но продырявил голову только он один!»
И тут, если только молодые люди были не против, протискивалась одна из немногих выдержавших анатомический театр женщин – и то была Анна. Любопытство ее не знало удержу. Магда и прочие в этот момент молчали; Магде, чтобы поправить положение, достаточно было всего лишь поправить чулок, хотя она могла и больше. Ну почему, почему ее не слушают, а слушают Анну? В Анне ведь нет ничего красивого, особенно ее подбородок – позволено ли женщинам иметь такой выдающийся, ни разу не остающийся спокойным рот, как будто постоянно жующий (или пережевывающий противника в споре). «Мне надо знать, где было входное отверстие. И где выходное. Тогда, возможно, я и скажу вам, какого характера были те боли, что его мучили».
- Анна, Анна, где же ты была раньше? Ты его видела, у него такая смешная фамилия еще и хохол на макушке. Вы вместе бывали на парах. Не могла же ты не заметить, что он мучается? И заранее сказать ему: я знаю, где найти такое средство, чтобы облегчить твое страдание?
Анна наполовину обернулась, залитая сияющим из окна светом, обрисовавшим ее скулы и загадочную усмешку, таящуюся в глубине светлого глаза:
- Во-первых, аудитория была большая. Во-вторых, я не знаю его анамнеза. В-третьих, меня отвлекала Магда. А в-четвертых – человек сам выбирает, как ему прекратить страдания! И прекращать ли вообще.
- Это ли не этика? – воскликнул входящий в аудиторию профессор. – Положительно, фройляйн Анна, вы побиваете Канта в этой области.
- Как говорится в Библии: «Вы сказали», - спокойно произносит Анна и садится рядом с Магдой, доставая чернила.
- В какой это части? – любопытствует подруга, округлив большие – без сомнения, верующие – глаза.
- Не в твоей. В Новом Завете, - хихикает Анна. Ну, пока еще хихикает.