Семён Крюков добился всего, о чём только мог мечтать в этой жизни. Он был первенцем в семье представителей класса, или, если угодно, сословия, в то время пренебрежительно именовавшегося интеллигентной прослойкой. Мать была учительницей, а отец ветеринаром. Сестра родилась тремя годами позже. Всё семейство ютилось на сорока двух метрах общей площади в самой первой хрущевке страны, на улице Гримау в экспериментальном квартале № 9 Новых Черемушек. Дед, Заслуженный художник РСФСР, член военной студии Ордена Трудового Красного Знамени и ордена Красной Звезды военных художников имени Митрофана Борисовича Грекова, получил эту квартиру за свои заслуги перед Родиной, о чем перманентно напоминал своему сыну «коновалу», стоящему уже «тысячу» лет в очереди на жильё.
Маленький Сёма, вынужденно слышавший из своего закутка, говоря современным языком, наезды деда на отца, уже тогда мечтал о собственной жилплощади: «Чтобы никто! Никогда! И всё…».
«Сбылись мечты идиота!», как некогда, с весёлым удивлением резюмировал Остап Бендер, получив свой вожделенный миллион от подпольного миллионера Корейко. Сёма Крюков, законнорождённый отпрыск «айболита» и училки младших классов - обладатель квартиры в «высотке» на Котельнической.
- Ай да Сёмка, ай да сукин сын! – бил себя по ляжкам ладонями, и кричал младший Крюков, в гулкой пустоте приобретённого «пентхауса».
Окна его квартиры выходили на улицу, где с годами «прописалась» вечная автомобильная пробка, а летом воздух над Москвой-рекою туристические теплоходики оглашали пошлой попсой. Но что это всё, в сравнении с тем, что ты поселился, на правах равноправного соседа в доме избранных!
Высотка», материализовавшаяся стараниями архитекторов Дмитрия Чечулина и Андрея Ростовского в 1952 году, поднявшаяся в небо аж на сто семьдесят шесть метров, всеми семьюстами квартирами, олицетворяла торжество социалистического мироустройства над капиталистическим. То, что Семён приложил немало сил к аннигилированию существовавшего ещё вчера, по историческим меркам, первого в мире социального государства, его не смущало, видимо, как и господина Шувалова, первого заместителя председателя Правительства РФ, приобретшего в этом эпохальном сооружении целый этаж. В связи с этим событием во всем доме затеяли делать капитальный ремонт.
Ушлые жильцы решили воспользоваться ситуацией и стали под шумок ремонтировать и свои квартиры. Некоторые же из старожилов, осознав, что как прежде уже не будет никогда, подобно белоэмигрантам, навсегда покинули родные пенаты, нелогично затосковав по «белой акации гроздьям душистым», и продавая баснословно дорогое жильё со существенной скидкой.
Вот Сёма и подсуетился. Квартирка была, если честно, так себе. Кухня маленькая, комнаты, в угоду изящества внешних пропорций, кривоугольные. Он мог бы купить себе хоромы на Новорижском, или даже на Рублёвке, но… жить в доме, овеянном славой Александра Твардовского, Фаины Раневской, Галины Улановой, в честь которой в высотке открыли музей, Никиты Богословского, написавшего в своё время «Тёмную ночь», «Шаланды, полные кефали» и «Любимый город», Анатолия Новикова («Смуглянка», «Эх, дороги…»), Нонны Мордюковой, дрессировщицы Ирины Бугримовой, и многих других достойнейших деятелей культуры Страны Советов, стоило некоторых неудобств. На «насиженные» места потянулись и нынешние "звёзды" - Александр Ширвиндт, Рената Литвинова, Дмитрий Нагиев, Ефим Шифрин, даже свою книгу назвавший «Дневник котельника».
- Эх! Жалко дед не дожил, - сетовал Семён, любуясь панорамой за окном, которую частично закрывали монументальные фигуры женщины, с нескромно выпирающей грудью, и книгой в руке, и мужчины со свитком, держащихся за что-то наподобие надгробия, с серпом и молотом на лицевой стороне, увенчанным пятиконечной звездой, - порадовался бы за внука… а может бы и проклял (дед, почивший на девяноста первом году жизни, так и не простил Сёме предательства коммунистических идеалов). Но, не стоит о грустном. Главное, «Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть!», - припомнился Крюкову герой повести Михаила Булгакова.
Нет. У Семёна, окончившего истфак МГУ и Высшую партийную школу при ЦК КПСС, и в мыслях не было ассоциировать себя с безродным псом, разве что безупречным нюхом. Младший Крюков, что называется, с младых ногтей держал нос по ветру. Октябрёнок, председатель совета пионерского отряда, комсорг класса, а потом и курса, добровольный «барабанщик» вездесущих органов, непоправимо подпортивший жизнь некоторым из своих однокашников. Пламенный борец с тоталитарным режимом, когда пришло время… Да мало ли чего было, за полвека его, в общем-то, не потрёпанной терниями жизни. Перевалив пятидесятилетний рубеж, он твёрдо стоял на ногах, благополучно, преумножив своё состояние, пережив «девяностые», поднявшись в «нулевые», и закрепив своё положение в «теперешних». Словом, всё чики-пуки, как с лёгкого языка Михаила Задорнова, на русский манер, стали перефразировать итальянский фразеологизм dolce vita.
И вот он наверху. В прямом и переносном смысле.
С женой, дочерью уже не имеющего прежнего веса профессора, он интеллигентно развёлся, благородно, без претензий, съехав из тестевой квартиры. Молодой пассии, прикормленной задолго до звякнувших о мраморный пол суда оков Гименея, Семён снял однушку, в шаговой доступности от «высотки». О её переезде к нему не могло быть и речи. Не то, что проживание - недолгое посещение его единоличных «чертогов» простыми смертными, Крюков почитал вопиющим кощунством. Это только его квартира! И делить её с кем бы то ни было, даже с котом, он был не намерен. Рылом не вышли-с, господа хорошие, и прочие товарищи.
Семён, под сотрясающий дом «шумок», сделал в квартире капитальный ремонт, распорядившись поставить во всевозможных местах дополнительные электрические розетки. Изначально таких необходимых устройств в доме было, на удивление, мало. Две в гостиной и по одной в кухне и спальнях.
До окончания ремонтных работ Крюков жил в собственных апартаментах в одном из новоделов, в комплексе элитных особняков «Полянка 44», что на Якиманке.
И вот, свершилось! Обставив свежеотремонтированную квартиру антикварной мебелью, Сёма переехал в вожделенное жильё, наслаждаясь статусом элитария.
Странности начались примерно недели через три. Как-то раз, уже привычно, по-хозяйски, ответив небрежным кивком на приветствие консьержек, он, подходя к недавно замененным на новые лифтам, почувствовал какое-то едва уловимое движение на расположенном над ними барельефе. Семён поднял глаза, и… волосы зашевелились у него на голове. Все участники композиции повернули головы в его сторону, и недобро уставились на него белыми, как у зомби, глазами, а девочка в коротком платьице, держащая за руку крепкого молодого мужчину, погрозила Крюкову пальцем. Наваждение длилось всего несколько секунд, после чего панно обрело привычный вид. Девочка повернула лицо к трём замершим в танце девушкам, смутно ассоциировавшимися с тремя грациями Сандро Боттичелли, остальные взрослые и дети также приняли позы соответствующие замыслу авторов барельефа.
Сёма не помнил, как оказался в квартире. Дрожащими пальцами он закрыл усиленную металлом дверь на все замки, и бросился в гостиную, где на иностранный манер на специальном столике стояли разнокалиберные бутылки со спиртным. Не выбирая, Крюков подхватил одну из ёмкостей, и прямо из горлышка сделал несколько глотков. На подгибающихся ногах, забыв о зажатой в руке бутылке, он доплёлся до кресла, и уронил в него обессилившее тело. То, что он увидел в фойе, произвело на Семёна гнетущее впечатление. Он всегда трепетно относился к своему здоровью, и появление подобного рода галлюцинаций не на шутку его напугало.
- Неужели я схожу с ума? – Крюков вздрогнул от звука собственного голоса, выронил бутылку, и снова вздрогнул, когда та покатилась по полу, оставляя на светлом паркете продолговатые лужицы, похожие на кровь.
«Это же «Жевре-Шамбертен» четырнадцатого года… шесть косарей стоит!», - Семён сполз с кресла, и на четвереньках погнался за продукцией французских виноделов.
Догнав посудину, он утвердил внушительный зад на полу, и присосался к бутылке, как телёнок к материнскому вымени. Допив вино, Крюков, слегка захмелев, начал перебирать в памяти всех своих близких и дальних родственников. Не было ли среди них страдавших психическими расстройствами? Таковых не припомнилось, но от этого легче не стало. «А что мне мешает стать первым душевнобольным в роду?», - нетрезво хихикнул Сёма, и не без труда подняв с паркета свой огрузневший с годами опорно-двигательный аппарат, осознанно направился к столику с напитками.
В тот день Крюков напился до невразумления, что, к слову сказать, случалось с ним крайне редко. Сначала он, как водится у большей части сильной половины человечества, в подобном состоянии, порывался посетить свою фемину, но ещё бередящие душу воспоминания о движущемся барельефе охладили его пыл. Прихватив бутылку коньяка и стакан, он уселся на кожаный диван в гостиной, и включив огромный, в полстены, телевизор, пощёлкал каналами. На экране, сменяя друг друга, как обычно, театрально переругивались российские и украинские политологи, млея от подробностей, ведущие ток-шоу воодушевлённо полоскали чьё-то грязное бельё и выносили сор из чужих изб, на один голос и лица что-то исполняли звездульки отечественной эстрады, бесконечные сериалы, где полицейские, с бандитскими мордами, ловили бандитов с физиономиями полицейских… еt cetera.
Семён заснул на диване, и около десяти утра проснулся от собственного крика. Ему привиделся кошмар, фантасмагорией не уступающий работам Иеронима Босха и Сальвадора Дали. Ему снилось, что он в ночном Мадриде. Кутаясь в длинный шерстяной плащ, и пряча лицо под широкополой шляпой, он воровато крадётся по парку Фуэнте-дель-Берро, выбирая малоосвещённые аллеи и дорожки. Ему страшно. Он часто оглядывается по сторонам, содрогаясь от одной мысли, что увидит неотступно следящие за ним белые, без радужной оболочки глаза … Но в парке ни души, слышен шум водопада, и негромкая перекличка ночных птиц. Семёну хочется домой, в Москву. Хватит с него заморских путешествий, наездился по миру до изжоги. Не мальчик, поди. Ожирение, одышка… Но какая-то неодолимая сила тянула его в глубину парка. Он должен что-то сказать статуе Пушкина… Вот она. Александр Сергеевич, в длинном сюртуке, небрежно опирается на элемент ствола колонны. Крюков замялся, вспоминая нужные слова. Потом невнятно замямлил, глядя себе под ноги:
- Я, это… прошу тебя прийти к твоей вдове, где завтра буду я, и стать на стороже в дверях. Что? Будешь?
Семён всё же решился посмотреть на статую, поднял глаза, и… О ужас! Вместо Пушкина на постаменте стоял мужчина в полувоенном кителе, тот самый, с барельефа. Вперив в Крюкова жуткие белые глаза, он утвердительно кивнул. Сёма вскрикнул, и рванул с места, как профессиональный спринтер…
Крюков резко подскочил, отчего в голову ударило острой похмельной болью. В ушах всё ещё частой дробью отдавался стук его каблуков по закоулкам парка Фуэнте-дель-Берро, в оконном проёме серело московское пасмурное декабрьское утро, а по высотке, отражаясь от стен, уже гулял бодрящий звук работающего перфоратора.
Пошатываясь, Семён подошёл к окну, опасливо посмотрел на спины скульптурной композиции. «Это паранойя какая-то! Похоже, у меня стремительно развивается монументофобия. Только этого мне и не хватало…», - уныло подумал он, и не в силах побороть искушение, направился к столику со спиртным…
Три дня Крюков беспробудно пил, пытаясь алкоголем вытравить разрастающуюся где-то под ложечкой фобию. В одну из ночей ему привиделось, будто бы в окна вглядываются, пытаясь разыскать его в темноте квартиры, огромные, серебрящиеся в лунном свете лица мужчины и женщины. У Семёна чуть сердце не остановилось. «Пора завязывать, дрожащими руками наливая в стакан коньяка, резюмировал он, - так и до психушки недалеко. Кстати… Надо бы записаться на приём к психоаналитику, может он объяснит, что за чертовщина со мной происходит?».
Наутро четвёртого дня, Крюков, с сожалением посмотрев на изрядно прореженный столик с напитками, созвонился со знакомым психоаналитиком, и договорился о встрече. Приняв контрастный душ, он соскоблил с помятого лица заметно отросшую щетину, долго чистил зубы, и подышав на зеркало, попытался уловить запах перегара. «Своё г… не пахнет», - подытожил он покидая ванную комнату. Предвидя ставшие нормой для Москвы пробки, Семён стал собираться в дорогу за полтора часа до назначенного времени визита.
Выходя из лифта, Крюков непроизвольно втянул голову в плечи.
- Коллаборационист! – отчётливо прозвучал у него над головой детский голосок.
Сёма дёрнулся, как от оплеухи, и не удержавшись, оглянулся на барельеф. Все фигуры осуждающе смотрели на него, а обозвавший его предателем мальчишка показал кулак.
Громко, по-бабьи охнув, чем вызвал недоумённые взгляды консьержек, Семён пулей вылетел из подъезда. Его колотила крупная дрожь. По пути к «мозгоправу» он пару раз едва не стал виновником аварии, и добрался до места в полном изнеможении.
- Нуте-с, Семён Юрьевич, что вас беспокоит? – поинтересовался заметно лысеющий, сухощавый мужчина лет сорока пяти, укладывая Крюкова на удобную кушетку.
- Я… У меня… - не знал с чего начать Семён, но всё же сумел собраться с мыслями, и более или менее внятно изложить суть своей проблемы.
- А у вас нет латентного сожаления об активном участии в демонтаже социа-листического строя? – пожевал губами психоаналитик, помолчав с минуту, после того, как Крюков закончил свою «исповедь».
- А это-то здесь причём? – недовольно передёрнул плечами Сёма.
- Видите ли… - занудливо начал аналитик, - вы поселились в доме, являющимся, я бы сказал, сакральным символом той эпохи. Он буквально пронизан духом своего времени. Вся эта помпезность, нарочитый символизм, могли подспудно оказывать на вас, человека либеральных взглядов, негативное влияние, что, в конечном итоге, и привело к нервному срыву.
- Да бросьте вы, доктор! Нет у меня никаких ни явных, ни латентных сожалений. Умерла, так умерла, как в том анекдоте.
- Ну, не скажите, - протянул психоаналитик, - у домов, кораблей, и даже автомобилей, есть своя аура. И «высотке», судя по вашему рассказу, вы явно не нравитесь.
- Так, с меня довольно! Подскочил с кушетки Семён, - я к вам за помощью, а вы только усугубляете, мистицизм какой-то приплели.
- Ну, хорошо, хорошо! Я выпишу вам антидепрессанты, снотворное. Будете спать, как младенец, опасаясь потерять клиента, зачастил мозгоправ.
- Вот это ближе к теме, - повеселел Крюков, - выписывайте свои пилюли.
Домой, заглянув в аптеку, Семён вернулся в приподнятом настроении. Неискоренимая вера в чудодейственное действо таблеток, способных одномоментно разрешить возникшие проблемы с психикой, сеяли надежды на лучшее.
Уверенно войдя в свой подъезд, Крюков вызывающе посмотрел на барельеф: «Нате-ка выкусите, су…!».
Заказав ужин в ресторане, Семён вполглаза посмотрел телевизор, позволил себе две рюмки коньяка, и дождавшись заказа, плотно потрапезничал, любуясь нарядами и статью госпожи Кирсановой, из нового ретро-детективного сериала. Заглотив несколько капсул из разномастных упаковок, и совершив необходимые гигиенические процедуры, он, переодевшись в шёлковую пижаму, разобрал постель в спальне, и приготовился отойти ко сну. Сон пришёл незамедлительно. Отлично, без сновидений выспавшись, Крюков проснулся в девятом часу. Встав с кровати, он подошёл к окну. Всю ночь шёл снег. Автомобили, внизу, превращали его в грязно-серую жижу, а здесь, на крыше под окнами, снег сиял девственной белизной, вот только… Крюков не верил своим глазам. На снегу, под подоконником, явственно отпечатались, чуть припорошенные, следы гигантских ладоней, словно великан, встав на колени, заглядывал в окно квартиры.
Неконтролируемая паника волной накрыла Семёна, загнанной крысой заметавшегося по комнатам. Остановился он только у «заветного» столика. Выпив водки, Сёма предался не свойственному ему мистицизму: «Психоаналитик был прав на все сто! Несмотря на всю кажущуюся абсурдность его предположений. Дом, его, Крюкова, не приемлет, считает, как и дед, предателем, и сделает всё, чтобы Семён понёс заслуженное наказание. Бред, параноидальные измышления! Но следы-то от ладоней – вот они! Не исчезли даже под лучами не согревающего зимнего солнца. Нужно срочно бежать отсюда, в привычную и безопасную «Полянку 44». Хватит! Наигрался в элитария, пора и честь знать». Сёма забегал по квартире, собирая необходимые на первое время вещи, не забывая приобщиться к столику со спиртным.
Когда же он, с кое-как набитым чемоданом, вышел в прихожую, дверь, несмотря на все его потуги, открываться не пожелала. Крюков затравленно заозирался по сторонам: «Обложили гады! Да. Я разваливал ваш «совок»! Но не я один. Что же вы именно ко мне-то прицепились?!». Сёма снова подбежал к окну, и выглянув наружу, обомлел. На искрящемся под солнцем снегу неровно, видимо в спешке, было выведено: «Смерть врагу народа!». Крюков физически ощутил, как все жизненно важные внутренние органы проваливаются куда-то в район копчика, оставляя после себя гулкую пустоту. С минуту он стоял, бездумно таращась на свой приговор. Ещё не совсем придя в себя, он достал из кармана смартфон, и начал набирать «112», психоаналитика, первые попавшиеся под руку номера. Аппарат был глух. Чувствуя, как тело покрывается противными мурашками, Семён увидел, как на снегу, словно по мановению волшебной палочки, появляется стрелка, указывающая на край крыши.
«Нет!», - закричал Сёма, и отшатнулся от окна, успев заметить, что фигуры мужчины и женщины полуобернулись в его сторону. Женщина поманила его рукой, и отчётливо проартикулировала губами: «Хуже будет».
До вечера Крюков безуспешно пытался напиться. Ничего не получалось, разве что, накатила какая-то безысходная апатия. Большими глотками выпив полный стакан водки, он медленно, как во сне, пересёк комнату, открыл окно, и выбрался на крышу…
Никто из зевак, окруживших тело, с растекающимся багряным, в свете фонарей, нимбом вокруг головы, не обратил внимания, как скульптуры наверху здания обменялись символическими ударами ладонь о ладонь.