Законник без сапог
Своего дедушки, маминого отца Иосифа Наумовича Утевского, видеть мне довелось только на черно-белой фотографии. Оттуда смотрят на меня грустные глаза из-под густых бровей. Крупный нос.. Усы… Внешность почти грузинская.
Рак легких не позволил ему дожить каких-нибудь два года до самого главного события – до моего рождения.
Все остальное мне мама рассказывала…
Юрисконсульт Иосиф Утевский непростительно много курил. Поэтому, по ее убеждению, он и скончался от рака легких в 1959-м году Впрочем, если разобраться, таким ли уж непростительным был этот грех? И было ли курение единственной причиной его болезни и смерти?
Смутно припоминаю длинную комнату, с единственным окном, выходящим в Театральный переулок, и представляю, как, в тридцать седьмом он ночами напролет измерял ее шагами. Еще усатый и черноволосый, но уже потерявший былую прямую стать, он не выпускал ни на минуту папиросу с мундштуком... Вдоль – от двери к окну -7 шагов, а потом обратно – от окна к двери – столько же: мимо того же круглого стола, кожаного дивана и деревянного сундука с бабушкиным приданым. Он ходил мягко - в одних носках, чтобы звук шагов не будил спящую в той же комнате за ширмой дочь. Жену никакие звуки разбудить не могли: она была глухой.
Он не сочинял романов, не писал диссертаций, не решал юридических казусов и не готовился к судам… Он прислушивался… Слух у него был абсолютный. Каждую подъезжающую или проезжавшую мимо дома машину, знакомую и незнакомую - он слышал. И каждый раз, подходя к окну, выглядывал из него – тоже крадучись, из-за бордовой бархатной портьеры…
Когда в начале века Иосиф впервые появился в этом городе , машин здесь почти еще не было. По булыжным мостовым скрипели телеги, постукивали пролетки. Трамвайные пути по улице Пушкинской, уже были проложены – и трамваи катили по ним, оглушительно звеня, чтобы разгонять с путей неповоротливых пешеходов. Но это было днем. Ночную тишину почти никто не нарушал, и ничто не мешало учебе - его главному делу. Он приехал в Харьков, ближний к его Александрии, университетский город, чтобы экстерном сдать экзамены за курс царской гимназии и затем попытаться поступить учиться – в университет.
На жизнь он зарабатывал уроками, благо, спрос на них был огромным: масса таких же, как и он, юношей из окрестных и удаленных местечек в то время принялись дружно разгрызать гранит наук, в надежде прогрызть себе выход из тесноты и убожества черты оседлости.
Академическая степень стала для этого наиболее распространенным и доступным методом: далеко не каждый мог стать купцом первой гильдии, как говорится, с нуля. Другие способы получить разрешение проживать вне злополучной черты были куда более спорными и переменчивыми.
Экзамены за гимназию Иосиф сдал блестяще. Но в Харьковском университете, стоявшем вне черты оседлости, процентная норма для еврейских студентов составляла лишь 3%!!! И преодолеть ее он не смог. Ужасные законы были в царской России!
Пришлось ему ехать учиться за границу – в старинный Лейпцигский университет. Процентной нормы там не существовало, но зато был немецкий язык, овладеть которым оказалось непросто. Тяжело преодолевалось влияние родного идиша – портившее произношение нестерпимым для немецкого уха местечковым оттенком.
Впрочем, Иосифу повезло: его жгуче-восточная внешность, горячий взгляд, иссиня-черные модные усики, а также вызывавшее античные ассоциации название места его рождения - украинского местечка Херсонской губернии АЛЕКСАНДРИЯ - произвели на местную публику иное впечатление. За своей спиной он слышал перешептывания: «Африканец…»
Германские законы по отношению к евреям были куда менее суровыми, чем российские, но и там антисемитизм на бытовом уровне существовал. Поэтому этот африканский неожиданный имидж, Иосифа даже устраивал.
Ему нравилось здесь почти всё: суровая красота готики, раздирающая душу сентиментальность ее поэтов и музыкантов, но еще больше – точность, подчеркнутая аккуратность, вежливость и исполнительность коренного населения… Было чему у них поучиться.
Своего единственного брата Сёму он тоже сагитировал приехать в Лейпциг: вместе им было бы веселее, и комната на двоих в пансионе стоила бы дешевле, чем две отдельных.
Сёма прибыл. После братских объятий, оставив не распакованные чемоданы в комнате, они отправились перекусить в ближайшую сосисочную. Иосиф, правда, предлагал брату вначале помыться и переодеться: двое суток, проведенных в поездах, оставили помятый и несвежий отпечаток на его и без того не слишком дорогом костюме. Но голодный с дороги брат отмахнулся, мол – после…
Бюргерские сосисочки были свежеизжарены и истекали почти кипящим салом… запретные…
Вначале Сёма слегка поморщился от тяжелого, непривычного для еврейского носа духа, но голод не тетка, а пресловутые запреты… кого они будут интересовать, в двадцатом-то веке? Они взяли каждый по полной порции с гарниром.
Продолжая громко и увлеченно рассказывать брату новости из газет и их местные сплетни, конечно, на родном своем языке, Сёма почти ловко орудовал столовыми принадлежностями . Ножик он держал, как и полагается по этикету, в правой руке, а вилочку – в левой. Но правая рука, что ни говори – это правая рука! Увлеченный собственным остроумием Сема то и дело накалывал пышущий жаром сосисочный кружок на нож, дул на него, чтоб не обжечься, и обмакнув в горчицу, отправлял в собственный голодный рот… не прерывая начатой мысли.
Неожиданно к их столику подошел накрахмаленный кёльнер в белоснежной сорочке и с бабочкой:
– Господин Утевский, прошу прощения, – вежливо обратился кёльнер к Иосифу. – Мы ничего не имеем против Вашего присутствия в нашем заведении, но Ваш гость должен будет его покинуть. Он нарушает ЭТИКЕТ. Публика протестует.
Только тогда братья обратили внимание на негромкий топот, раздававшийся из- под соседних столиков. В ответ на удивленный взгляд Иосифа кёльнер продолжил:
– Он ест с ножа, неприлично дует, разбрызгивая слюну, и слишком громко разговаривает.
Иосиф побледнел. Сёма, наоборот, залился краской до самого воротника. Недоеденные дымящиеся сосиски уже не возбуждали у обоих никакого аппетита. Их аромат вызывал дурноту… Поэтому братья отрицательно ответили на предложение забрать их с собой в принесенном для этого бумажном пакете…
– Ни на один день,- бурчал Сёма сквозь зубы. – Ни на один день я не останусь в этой проклятой стране… Чтоб я учился здесь? Не дождетесь! Лучше я всю жизнь просижу… приказчиком в магазине… Пропади они пропадом со своими трефными сосисками…
На следующий день он уехал в поезде домой.
Впрочем, без образования Сема не остался.
– Мне не нужен здесь никто! Что, я сама не могу со своим домом и с кухней справиться? – заявила мужу моя прабабушка Соня. – Он хочет ехать в Париж? – Пусть едет в Париж!. Только под ногами путается! Или я буду сорить деньгами и экономить на образовании своих сыновей? Я еще не такая старая…
Сёма, окончив Нантский технический университет, в Российскую империю вернулся уже во время первой мировой войны… только не на Украину, а в Латвийскую столицу. Там он стал видным инженером, женился и благополучно прожил весь промежуток между мировыми войнами. До самой катастрофы…
Иосиф продолжил учебу в Лейпциге. На защите его диссертации комиссией были отмечены не только безупречная логика и блестящее знание материала, но и безукоризненный немецкий язык, и, особенно – прекрасное произношение, почти не достижимое для иностранца. Ему было даже было предложено место преподавателя в самом университете, но… За долгое семилетие он устал от чужбины. При всей его непритворной любви к готике и поэзии этой страны, ему не хотелось бы остаться здесь навсегда.
Германский диплом российские власти признавать не пожелали, поэтому сдавать экзамены на звание юриста ему пришлось еще раз, экстерном, теперь уже в Казанском университете.
А жить он вернулся снова Харьков. На ту пору в этом городе уже обосновался целый клан его двоюродных и троюродных братьев, тоже Утевских: в основном медиков и литераторов.
Иосиф поступил на службу юрисконсультом на завод, выпускающий прогрессивное сельскохозяйственное оборудование: косилки – молотилки, моторы и приспособления… Завод этот в ту пору назывался Гельферих-Саде, коим тогда и принадлежал.
Потом случилось то, о чем все знают. Кто-то называл произошедшее Великой Революцией, кто-то – кровавым переворотом. Первые признавали установившуюся власть – советской, вторые – бандитской. Родителям моей мамы, думаю, был ближе второй вариант. Но скорее всего он никогда вслух не озвучивался.
Вскоре по приглашению дальней родственницы – Фани Галинской Иосиф с молодой женой Славой – обладательницей того самого сундука – поселились в ее квартире – в длинной комнате в Театральном переулке.
Бывшей собственнице всей 8-комнатной квартиры, ЧК в двадцатом году предложило выбор: либо она «самоуплотняется»: так, чтобы в каждой комнате поселилось по семье, либо они сами уплотнят ее – по-своему. … «Вон сколько людей ютятся по баракам и подвалам, а это для здоровья ихнего вредно, о детишках надо подумать». Фаня, в ту пору уже вдова купца первой гильдии, принялась активно обивать пороги своих родственников и знакомых, чтобы они, «Бога ради», приходили и жили в ее комнатах, пока ЧК не распорядилась ими «по-своему».
Иосиф старался не высовываться: в партии не вступал, шумных процессов не вел, и даже преподавательской работой не занимался. Служил все тем же скромным юрисконсультом на том же заводе, называвшемся теперь «Серп и молот» - олицетворяя своим названием нерушимый союз пролетариата с трудовым крестьянством. Хотя и Гельферих, и Саде тогда уже убыли в неизвестном направлении, но завод оставался на своём месте и продолжал выпускать все те же молотилки и косилки, против которых советская власть, видимо, не возражала.
В той же почти родственной и почти мононацианальной коммуналке потом росла и моя мама Нюрочка Утевская родившаяся в 22-м году, и оставшаяся единственной и горячо любимой дочерью Иосифа и Славы.
После ее рождения Слава почему-то оглохла. Разумеется, это была ее беда, а не вина. Но для Иосифа это было своего рода предательство: ведь он был изумительным рассказчиком, а ушей, способных этим самым рассказам внимать в его семье больше не было…
Поэтому его внимание и любовь после этого как-то переместились на малышку- дочь. А, может и не только на нее. Но в моём сундуке об этом ничего нет. Это же сундук с приданым, а не шкаф со скелетами!
Советская власть тем временем поставила на поток выпуск собственных спорых и скорых косилок и молотилок. За красным революционным террором последовали известные беззаконные процессы: промпартии, коллективизации, партийные чистки…
Чувство страха, явившись у Иосифа в районе солнечного сплетения однажды, примерно в 17-м году, так никогда полностью не и исчезало, а только перемещалось в его теле по вертикали: то сдавливая грудную клетку, то погружаясь куда-то глубоко в кишки. Но когда в 1937 арестовали директора завода Серп и молот, а затем и его заместителя по хоз. части, оно взметнулось резко ввысь и полностью завладело мозговым центром.
Не нарушавший никаких законов, Иосиф чувствовал себя безусловным преступником. Он не понимал, почему зловещий воронок все еще не приезжает за ним. Что стоило обвинить его, например, в шпионаже? Он же учился и имел связи в Германии… Да еще и брат, единственный родной брат(!) – за границей, в совершенно буржуазной Риге! А ведь он раньше, когда это еще не казалось настолько опасным, вел с ним переписку, даже получал оттуда посылки…
Как раз в то время Иосиф Утевский должен был от завода получать трехкомнатную изолированную квартиру в строящемся «Доме специалистов» в чудном зеленом районе, сразу за садом Шевченко. Они с Нюрочкой, его единственной и любимой дочкой, не раз, гуляя, подходили к этой стройке, заглядывали в темные, еще не застекленные окна на высоком третьем этаже, выходящие в сад… Прекрасное место… Но ведь кто-то мог этому и позавидовать! А поводом для доноса в то время могло стать куда менее важное обстоятельство… Иосиф от квартиры отказался.
Но страх не проходил. Он заставлял Иосифа менять папиросу за папиросой «Беломор» в черном немецком мундштуке. Он с удовольствием поменял бы и этот свой мундштук на другой -отечественный, но в СССР не занимались производством подобной ерунды… Ужасные законы были когда-то в царской России, но они там были…
Когда Нюрочка в 1939 году заканчивала школу и выбирала свой дальнейший путь, она хотела было поступать на факультет журналистики, но Иосиф советовал ей другое.
« Журналистика – профессия ненадежная – объяснял ей он. – Она страшно зависит от конъюнктуры. Иногда приходится провозглашать белым то, что еще вчера ты сам называл черным и клеймил позором, а еще чаще – наоборот. Поневоле легко запутаться… Есть в мире всего две профессии, которые всегда пользуются уважением и находят применение в любом месте почти в любое время. Это медицина и юриспруденция. Но человеческий организм и его патологии остаются всегда и всюду одинаковыми, а законники могут нормально работать только там, где хоть какие-то законы соблюдаются…»
Нюрочка была разумной девушкой. К тому же, она часто лишь притворялась спящей за ширмой, когда отец, не выпуская папиросы, снова и снова измерял длину их комнаты от порога до окна, хотя и ходил он без обуви в одних носках, стараясь не разбудить ее звуками своих шагов.
Не испытывая прежде особой склонности к естественным наукам, она поступила в медицинский институт, стала прекрасным врачом и никогда, кажется, не пожалела о своем выборе. А вот Иосиф в данном случае оказался излишне оптимистичен: при советской власти, как выяснилось, и эта профессия не давала человеку гарантии безопасности. Это доказало впоследствии знаменитое «дело врачей»
Зато в другом он безусловно был прав: человеческий организм – повсюду лишь человеческий организм. Оба Иосифа оказались смертными: и тот, что сделал в огромной стране законом беззаконие, и тот, что изучал законы, но утратил всякую веру в них. «Отец народов», щедро посеявший страх по просторам всей своей необъятной империи, и отец моей мамы, в котором этот страх дал черные побеги, пронизавшие его тело и душу – всю его жизнь.
Мой дедушка Иосиф, ходивший по земле без сапог, удивлялся лишь одному – что все-таки смог хоть на несколько лет пережить того, другого Иосифа – настоящего уроженца Грузии - Сталина, державшего под своим тяжеленным сапогом всю огромную страну.
© Copyright:
Ирина Спивак, 2018
Свидетельство о публикации №218122200987