Чтобы выжить самостоятельно, ни к кому не обращаясь за помощью, Ефим пошёл в подпаски к деду Прохору — бывалому пастуху, который всю свою долгую жизнь только этим и зарабатывал, что пас деревенский скот, за что его бабы и уважали, надёжный был человек.
Бывало, завалится дед Прохор в какую-нибудь копёнку и спит себе, похрапывает, а скотина разбредётся по кустам, по оврагам, а он и в ус не дует, спит себе. Ефимка бегает, старается собрать стадо покучнее и кричит:
— Дед! Дед! Коровы разбежались, пропадут.
— Да успокойся, дурень, никуда они не денутся, — нехотя встанет, почёсываясь, возьмёт свой длиннющий кнут, ударит им во все четыре стороны, как выстрелит, все вороны в округе с криком вверх поднимутся. И непослушная досель скотина, как по команде, вокруг него собирается.
— Солнце садится, пора до хаты идти, молоко хозяйкам нести, — скажет, приглаживая растрёпанную бороду и, глядя лукаво из-под седых бровей на Ефимку, продолжит, — умаялся, небось, неразумная твоя головушка? Поди, пятки стёр бегаючи-то?
— Ничего, деда, попривыкну! С тебя пример брать буду! — весело отвечает Ефим.
— Шустрый малец, с меня пример брать, — ухмыльнётся дед.
Однажды, в полдень, присел Ефим возле деда и начал у него его тайну выпытывать:
— Скажи, дед Прошка, чего ты всегда такой загадочный, и скотина тебя слушает, может ты слово какое знаешь или дрессировщиком когда-то был? Уж больно мне интересно! Смотрю я на тебя, смотрю и никак не разумею. Я тоже вроде всё так делаю, а у меня не получается. Они, как оглашенные, от меня бегут.
— Да-а, паря, дельный ты мне вопрос задал. Покумекаю я щас, как лучше тебе пояснить? Никто меня об этом не спрашивал, а ты ишь, какой пытливый.
— Да такой уж... Расскажи, деда, — не унимался Ефим.
Дед Прохор достал из своей торбочки кисет с махоркой, свернул цигарку, краешек бумаги языком смочил, чтобы лучше склеилась.
Потом достал из торбочки самодельную фляжку, потряс её, как бы определяя сколько там осталось, отпил несколько глотков, закурил.
Ефим притих. Он понимал, что деда в эту минуту лучше не тревожить.
— Это было давно-о, — начал тихонько говорить помрачневший дед. — Я был молод и красив, нужды не знал и носился на вороном коне, как ясный сокол. И в одно прекрасное время, в начале лета, когда всё цвело и благоухало, соловьи, не умолкая, пели, недалеко от хутора, в долине под большими вязами, остановился цыганский табор. И видно было, что цыгане не бедные. Кибитки добротные,кони соловые — сами рыжие, а хвосты и гривы белые в косы плетённые, яркими лентами украшенные, цыганки остроглазые, как бабочки, нарядные. Не мог я проехать мимо.
К вечеру, как только погасла заря вечерняя, запылали в долине костры яркие, зазвучали песни цыганские, потянуло меня в табор. Мочи нет, как потянуло.
Надел я рубаху алую, оседлал своего вороного коня быстроногого и помчался в долину зелёную, как вроде по делу, какому... Проезжаю мимо веселья цыганского, а они мне руками машут, заманивают. Не то я понравился, не то мой вороной приглянулся. Цыганки руки ко мне протягивают, судьбу предсказать пытаются, а мужики вокруг коня ходят, языком щёлкают.
Слово за слово, зазвали они меня в круг с песнями да плясками, а коня в сторону отвели. Я петь и плясать тоже был горазд. И пошел я по кругу под песни цыганки, а вокруг меня девицы черноокие, одна краше другой кружатся. Ох, разгулялся я, а одна из них всё ближе прижимается, в глаза заглянуть старается. А когда я глянул в её глаза лучистые, и пропала моя головушка, утонул я в бездонном озере. Златой звали красавицу. Пока табор стоял в долине, каждый вечер я ездил к ним.
Полюбилось мне, прижавшись к горячему плечу Златы, у костра под чарующие звуки гитары романсы цыганские петь. А днём мы по цветущим лугам гуляли. Она всё травки особые в лукошко собирала да веночки плела, сама наряжалась и меня,
веселясь, цветами украшала. Сядем мы с ней среди трав душистых, голову мою к себе на колени положит она, кудри мои своими пальчиками тонкими теребит, да всё про кочевую цыганскую жизнь рассказывает, про всякие причуды цыганские. И поведала она мне, как птиц по голосу понимать, как погоду предсказывать, как домашних животных приручить, чтобы они в тебе вожака видели, чтобы зверь в лесу не напал. Как сказку мудрёную сказывала, а я наглядеться не мог на красоту девицы. Замуж стал звать её.
— Я согласна, Прошенька! Но сейчас недосуг нам свадьбу играть, по делу мы едем. Мы остановились, чтобы припасы еды пополнить, — отвечала любимая Злата.
— А далёк ли ваш путь цыганский?— спрашиваю.
— Далёк, мой милый, далёк. Через Молдову в Сербию путь держим, большой сход цыганский у нас там собирается. Свадьбы играть будут. Сербиянка я.
— Не хватит мне сил душевных дождаться тебя, сербияночка моя. А вдруг и тебя там замуж выдадут? — с тревогой спросил я.
— Нет, Прошенька! Нет! Если будет так, сбегу я из табора, я вернусь к тебе, Прошенька. Обязательно вернусь, только ты жди меня, — отвечала Злата и целует меня, а у самой слёзки, как жемчуженки покатились по смуглым щекам. — Возьми на згадку (на память) вот эту фляжку, век поминать меня будешь, — и протянула
мне вот этот жбанчик.
От всего этого у меня голова кругом пошла. Отдал я ей вороного коня своего и говорю:
— Это тебе за ласки горячие, за любовь твою трепетную. На коне тебе сподручней будет убежать из табора, а у самого сердце разрывается, вещает что-то, что не знаю. Договорились вечером в долине у костра встретиться. Посадил я Злату на своего вороного, шлёпнул коня по крупу, и упорхнула Злата, только чёрные косы, да юбки шелковые на ветру развевались.
Пошёл я вечером в долину. Выхожу за хутор, поднимаюсь на пригорок и смотрю — тишина в долине. Костры не пылают жаркие, не слышно ни песен весёлых, ни ржания конского... Пусто в долине.
Дрогнуло сердечко моё ретивое и понял я, что в лугах прощалась со мной Злата милая. Никто не видел в тот день, как табор ушёл. Кинулся я в одну сторону, кинулся в другую, да след простыл уже.
И вот с тех пор я стал пастухом, чтобы никто не мешал мне думать о Злате и ждать её. Она мне в поле ча-а-сто мерещится, будто травки собирает, а то из-за дерева платочком машет, манит к себе.
— Значит ты, дед Прошка, слово-то колдовское всё-таки знаешь! Так я и думал, — говорит Ефим.
А как же, память молодая, хорошая была. Всё до мелочей запомнил, — ответил ему дед.
— А что у тебя в жбанчике-то было, пустой что ли?
— Нет! Не пустой... Там водка цыганская была, на травах настоянная.
— Ну и тёмный ты, дед! Присушка цыганская там была, а не водка! Я от бабушки слышал, такое бывает. Вот у тебя мозги-то и поехали, дед! И коня, считай, друга своего отдал? Ой-ёй-ёй! Из-за этой цыганки ты и ходишь бобылём?
— Лучше её женщин нет. А вот намедни, я встретил за мельницей цыганку, она по берегу, вдоль речки, лечебные травы тоже собирала. Ёкнуло моё сердце, я возьми да окликни её:
— Злата! — а старая цыганка повернулась и говорит:
— Кого кличешь, яхонтовый, не любовь ли свою?
Я промолчал, растерялся. Покачала она головой, больше ничего не сказала. А я с тех пор задумался, какой хочу я видеть Злату, молодой или такой, как я ... А может, это и была она, Злата моя.
— Ну, дед Прошка, с тобой не соскучишься! Ты поменьше пей-то из своего жбанчика самогон то, глядишь и полегчает, и чары цыганские отступят, — внушает ему Ефим.
— Будет тебе смеяться-то! Напрасно рассказал, зря доверился. Мал ты ещё понимать, любовь-то...
— Не мал, понимаю... Но присушка это, точно, дед! Поверь! Понаслышен я об этом. Спытай мою бабушку, она всё тебе объяснит и подскажет, как вылечиться. Правда, время много прошло, может не помочь. Но попытка не убыток, дед, лечиться надо. Я поговорю с бабушкой!
— Не смей! Я сам, если надо. А ты секрет держи за зубами, договорились? — Ефим кивнул головой. — Вот так-то лучше будет, а то разговорился.
С дедом Прохором они больше на эту тему не говорили, а он по-прежнему носил цыганскую фляжку в торбочке, потягивал из неё свою водочку и мечтательно рассматривал дали, всё ещё надеясь на чудо.