Один в кино, другой в пальто
«Шёл дождь и два студента. Один шёл в кино, другой шёл в пальто. Один ел пирожок с мясом, другой с удовольствием», – говорит дедушка Сеньке, улыбаясь одними глазами.
Сеньке нравится смешная фраза, и он запоминает её на всю жизнь.
У дедушки много таких присказок. Вот ещё:
«Жили-были три китайца: Як, Як-Цидрак, Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони. Жили-были три китайки: Цыпа, Цыпа-Дрипа, Цыпа-Дрипа-Лампомпони. И женились: Як на Цыпе, Як-Цидрак на Ципе-Дрипе, Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони – на Цыпе-Дрипе-Лампопони».
Сенька пытается представить себе китайцев. Прижимается к стеклу носом. Стекло холодное, промёрзшее всё. На улице вечная зима. Белый-белый двор, огромна горка, дворняга Альма нашла в снегу какой-то кусок чего-то и пытается его раскусить… Да, китайцы. Вот они идут. Сперва Як-Цидрак. Он маленький, худенький и чем-то похож на Славку Панишева из Сенькиной подготовительной группы. Только Славка – в шортах и футболке, а китаец в красной шубе. За ним, такой же красный, следует Як-Цидрак. А вот и Цидрони. Прихрамывает. Видимо, поскользнулся на льду. В сугробах вязнет. Ботиночки худенькие. Остроносые. Не валенки… За ними идут китайки: Цыпа, Цыпа-Дрипа, и, самая маленькая, забавная Цыпа-Дрипа-Лампомпони. Метель гнёт бедных молодожёнов во все стороны, но они всё равно идут, идут по белому двору. Лампомпони… Интересно, это имя – от слова «лампочка»?
Сенька глядит вверх на лампочку, та мигает. Метель часто портит электричество.
Чем он виноват?
«Шёл лесом парикмахер,
По моде разодет,
И завит, и причёсан,
Красивей франта нет», –
это ещё одна дедушкина присказка. Точнее, стишок. Из старого-престарого журнала «Путеводный огонёк». Журнал такой старый, что даже дедушка с его замечательной памятью не весь стишок помнит.
«В лесу в тот день у гномов
Какой-то праздник был.
Увидев франта, гневно
Лесной народ завыл.
Был схвачен парикмахер,
В подземный мир сведён,
Где ждал его царь гномов,
Усевшийся на трон.
«Ты казни злой достоин!» –
Все начали кричать,
И бедный парикмахер
Не знает, что начать».
Дальше дедушка не помнил. Рассказывал своими словами. Мол, парикмахер упал на колени и говорит: «Согласен, но дозвольте мне кой-кого побрить! Искусство брадобрея дороже мне всего, позвольте перед смертью постричь мне кой-кого!»
Ну, и царь гномов согласился исполнить последнее желание приговорённого. А парикмахер так замечательно постриг и побрил царя, что тот посмотрел в зеркало, восхитился и отпустил беднягу на все четыре стороны. И радостный, избежавший казни, парикмахер, идёт по лесу и напевает:
«Коль что-нибудь мы знаем,
Так мы не пропадём!»
Сенька только не понимает, за что гномы хотели казнить парикмахера. Что плохого тот им сделал? Ну, праздновали и праздновали бы себе. Он же праздник не портил. В общем, гномы – и правда загадочные существа. Хорошо, что не убили парикмахера.
Старый парикмахер
Сенька тоже любит стричься. Парикмахерская – возле рынка. От дома совсем недалеко. Вполне уютный домик: «Рембыттехника», где чинят разные бритвы и холодильники, и здесь же – парикмахерская. У Сеньки есть даже свой личный мастер, дядя Ваня.
Седой, важный дядя Ваня заправляет на груди у Сеньки специальное покрывало, чтоб волосы не сыпались на одежду. И, когда стрижёт, приговаривает: «Вот, товарищ, на одну сторону вы уже помолодели… А вот и на другую…» И вкусным одеколоном прыскает.
Потом Сенька спрыгивает с парикмахерского кресла, бежит к зеркалу. И правда, помолодел!
Что кричит злой дух?
«Этот год был очень недобрым.
Симпатичного грустного пони
Укусила чёрная лошадь,
И злой дух кричал в телефоне»…
Это опять из какого-то старого дедушкиного журнала. Сенька боится этого стишка. Во-первых, ему жалко пони, которого за что-то укусила противная чёрная лошадь. А потом – злой дух… Зачем он кричал в телефоне? Сенька теперь опасается снимать трубку, когда телефон звонит. Вдруг оттуда злой дух как крикнет!..
Как выглядит злой дух? Как выглядят китайцы, ещё понятно. А дух? Сеньке он представляется с чёрным лицом и длинными костлявыми пальцами. Снимает своими костяшками телефонную трубку и чего-то туда кричит. Какие страшные стихи раньше печатали в детских журналах.
Полярная ночь
Сенька не трус, но кто знает, чего ожидать от злых духов. Однажды он вот так сидел, рисовал в своей комнате, за окном, как обычно, завывала метель, а за Сенькиной спиной, как обычно, висел на стене большой медведь. У медведя открывалась голова. В неё Сенька складывал маленькие игрушки. Такой специальный медведь-мешок. Скажут Сеньке: «Убирай игрушки и спать!», и он убирал игрушки в медведя и вешал его на стенку.
И Сенька привык, что лежит на кровати или сидит за столом, а медведь висит на стене. Большой, бурый, мохнатый и плоский.
И вот да, сидел Сенька как-то за столом и рисовал. За окном полярная ночь, а в комнате вполне тепло и уютно: под столом – батарея, на столе – лампочка… Тени по стенам… И Сенька рисовал что-то такое фантастическое, из жизни других планет. И вдруг замер.
Он вспомнил, что за его спиной висит медведь. И ему почему-то стало очень страшно. Так страшно, что мурашки побежали по рукам, а спина похолодела. Он боялся обернуться. Тени на стене зловеще покачивались. Сенька был уже не маленький, и прекрасно знал, что медведь – это просто большая игрушка, и что он никак не сможет не то что сойти со стены, но даже пошевелиться. И тем не менее Сеньке казалось, что он сейчас почему-то должен ожить. И это оживание будет очень страшным. Потому что именно сейчас что-то такое… что-то такое происходит в комнате. Кто-то сюда проник. И этот кто-то очень хочет, чтобы Сеньке стало страшно. И чтобы он испугался своего медведя.
Карандаш выпал из рук. Била дрожь… Потом Сенька всё-таки не выдержал, и – была не была! – резко обернулся.
Медведь висел в той же позе, в какой Сенька его повесил. Ухом на гвозде. Но страх не проходил. Тьма полярной ночи, казалось, проникла в самое сердце.
И самое плохое, что от этого страха Сенька был не в силах просто встать и выйти из комнаты, чтобы не видеть больше качающихся теней и этого медведя.
Потом, сам не понимая как, Сенька всё-таки выскочил в большую комнату.
– Что случилось?! – крикнул, выбежав из кухни, дедушка с папиросой, и очки чуть не слетели с его носа.
– Ничего! Ничего! – надрывался Сенька каким-то чужим голосом.
– Ты заснул? Тебе что-то приснилось? – допрашивал дедушка, и Сенька видел, что ему тоже не по себе.
– Ничего! Ничего! Ничего! – вопил Сенька. Ему казалось, что если он расскажет хоть кому-нибудь (даже дедушке!) о медведе ; станет ещё страшнее… И ТОТ, КТО ЗАСТАВИЛ СЕНЬКУ БОЯТЬСЯ, только того и ждет от него, чтоб пожаловался – и тогда будет еще хуже…
Скоро в медведе завелись клопы, и его выкинули. Сенька три дня с опаской ходил мимо помойки, смотрел, не забрали ли медведя. И когда, наконец, медведь пропал, вздохнул с облегчением. А игрушки теперь складывал в большую коробку.
Резиновый Лёнька
В большой коробке водились самые разные игрушки. И пистолет «Огонёк» (нажмёшь на курок – и засветится на дуле огонёк), и сова с обгрызенными ушами (уши обгрыз ей совсем маленький Сенька, но он этого не помнит), и пластмассовый паровоз, и резиновый Лёнька. Старая-престарая игрушка, ещё мамина. Человечек в шапочке. Потом однажды Сенька вставил Лёньку в верх зажжённой настольной лампы: будто лампа – дворец, а Лёнька – часовой на башне. Поставил и забыл. Гулять ушёл. Вернулся через час, а от Лёньки одна голова осталась. Расплавился.
Сенька долго отдирал Лёнькины ошмётки от лампы. Мама расстроилась: столько лет жила игрушка, а тут раз – и нет. Сенька тоже расстраивался, а потом ему как-то приснился Лёнька, целый и живой. И сказал, чтоб Сенька не расстраивался, и что он теперь живёт в игрушечном раю. И Сенька успокоился.
Был в коробке и телефон, почти как настоящий. Тоже с круглым диском и трубкой. Но такого телефона Сенька не боялся. Игрушка она игрушка и есть. Злой дух в неё кричать не будет. И олимпийский Мишка. С надписью через весь живот: «Олимпиада-80». Все вокруг Сеньки ещё недавно говорили про Олимпиаду, а вот теперь она прошла и остался только мишка.
Дождаться медведя
Сенька помнит, как смотрел с дедушкой по телевизору прощание с Мишкой. Все пели грустную-прегрустную песню: «До свиданья, наш ласковый Миша, возвращайся в свой сказочный лес…» И Мишка на экране плакал. Слеза прямо катилась. А потом улетал на шариках. Куда-то далеко-далеко в небо. И никто не знал, где он приземлится.
И Сенька мечтал, что Мишка приземлится в его заснеженном дворе. И тогда Сенька выбежит на улицу, можно даже в чём есть, в трико и в тапочках, а чего, тут же близко. И подхватит мишку вместе с его шариками, и втащит в дом. В коробку с игрушками такой большой медведь, конечно, не влезет. Ну, пусть тогда стоит в углу. Сенька будет его кормить и поить. И рассказывать ему про детский сад и про Крайний Север. Мол, тут медведи водятся, но, конечно, ты, Мишка – им не чета. Ты такой красавец, и у тебя, вон, олимпийские кольца через всё пузико… А на ночь будет укладывать Мишку спать. В свою старую кроватку, в которую Сенька уже не помещается, а Мишка, может, и влезет.
И Сенька будет петь ему колыбельную песню. Можно такую: «Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечик…» Хотя какой же Мишка – огуречик? Лучше такую: «Придёт серенький волчок, и укусит за бочок…» Нет, разве Мишка может бояться какого-то волчка? Тем более олимпийский. Он любому волчку такое каратэ покажет, что мама не горюй. Тогда можно вот эту, которую пел иногда Сеньке дедушка:
Спи, дитя моё, усни,
Сладкий сон к себе мани.
В няньки я тебе взяла
Солнца, ветра и орла.
Улетел орёл домой,
Солнце скрылось за горой,
Ветер после трёх ночей
Мчится к матери своей.
Ветер спрашивает мать:
«Где изволил пропадать?
Али звёзды воевал?
Али волны всё гонял?»
«Не гонял я волн морских,
Звёзд не трогал золотых.
Я дитя оберегал,
Колыбелочку качал…»
На Сенькины глаза наворачиваются слёзы. Как на Мишкины, когда он улетал неизвестно куда, в сказочный лес или к Сеньке в Заполярье. Нет, таких песен лучше не вспоминать. От них почему-то становится очень-очень грустно.
Поэт
Дедушка знает так много песен и стихов. Он любит читать Сеньке Пушкина наизусть. И «Медного всадника» читал, и «Золотого петушка», и «Графа Нулина», и «Вещего Олега»… Сенька не всё понимает, но его завораживают слова, из которых получаются стихи. Он и сам пытается сочинять.
Вот, например:
Со скалы слетел дракон,
И унёс принцессу он
За тринадцатое царство,
За восьмое государство.
Но не знал дракон тогда,
Что придёт к нему беда.
Дальше у Сеньки, правда, ничего не получилось. И какая беда пришла к дракону, так никто и не узнал. Даже сам автор.
А однажды, когда у Сеньки был день рожденья, сосед дядя Валера из седьмой квартиры нарисовал ему в подарок ослика. Дядя Валера был художником и рисовал хорошо, но у ослика почему-то было восемь ног. Возможно, как всякий творческий человек, дядя Валера был рассеянным, и, нарисовав ослу четыре ноги, забыл про это и нарисовал ещё четыре. А, может, это были запасные ноги. Ну, в общем, ослик был красивый, но странный. И Сенька спросил у дяди Валеры:
– Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Откуда у ослика – восемь ногов?
Гости рассмеялись. А Сенька обиделся. Ему казалось, что это очень хорошие стихи, почти как у Пушкина. А гости ничего не понимают.
Театр и Маска
Сенька жил обычно с дедушкой и бабушкой. Мама была настоящей артисткой. Сенька гордился ей, но видел не так часто. Мама всё время ездила на разные гастроли, а, если не ездила, то, по словам бабушки, «устраивала личную жизнь, кукушка». Гастроли были в разные интересные города, Сенька только слышал их названия – и сразу представлялось что-то морозное и таинственное. Сыктывкар, Кудымкар, Салехард, Печора, Инта, Сивая Маска…
Однажды, когда мама приехала из Сивой Маски, Сенька спросил, почему этот город так странно называется. И мама рассказала, что это не город вовсе, а посёлок, и что в нём когда-то в древние времена жил охотник, которого так прозвали. Сивая Маска. Потому что он ходил на охоту в страшной маске. Чтобы звери ещё больше его боялись.
Сенька подумал, что он тоже мог бы стать охотником по прозвищу Сивая Маска. Сделать себе страшную маску и прийти в садик. И напугать противного Славку Панишева, чтобы тот больше не дрался. Правда, вряд ли Наташа Федотова полюбит такого страхолюдину. Но она и так Сеньку не любит, так не всё ли равно, в маске или без.
Мама-королева
Под Новый год мама играла в театре Снежную королеву. Приходила домой уставшая, но весёлая. Молодая и красивая, в белом платье, приносила с собой свежие, головокружительные запахи мороза и хвои. Дарила Сеньке пакетик со сладостями, садились рядом на диван и немножко их вдвоём лопали, и мама рассказывала, как прошло представление:
; Кай отсебятину понёс, так, что Герда еле сдержалась, чтобы не заржать в самый трагический момент. А Тролль слова забыл. А Олень в темноте опять споткнулся. Такой грохот был! И Герду уронил, и дети узнали много новых слов. Даже от Герды.
Потом зажигали ёлку и выключали свет, ёлка мигала яркой гирляндой, в печи и за окном пела метель, и чернота полярной ночи растворялась в отражении мигающих огоньков. А под ёлкой стоял старый-престарый Дед Мороз с надписью на животе: «Дом Союзов-1956»…
Потом мама снова уезжала, и приезжала редко, и Сенька сильно скучал по ней. И однажды, когда вдруг вместо дедушки его пришла забирать из садика мама, он, увидев её издалека, кинулся бежать к ней через весь заснеженный садиковский двор, крича на бегу «Аааааааа!», и врезался в маму так, что оба чуть не упали.
Волшебная варежка
Потом шли рядом ночным городом, и хрустел снег, и мама рассказывала:
– Иду, значит, иду, и вдруг вижу: варежка! Зелёная такая. Я её подняла: вдруг кто-то потерял и ещё недалеко ушёл. А оттуда… выпала конфета! Шоколадная, представляешь?
Сенька с трудом мог себе это представить. Шоколадных конфет нигде не продавали, и, чтоб их поесть, нужно было ехать на поезде, далеко-далеко, два дня, в город, где Сенька жил летом, и где была шоколадная фабрика.
И вдруг Сенька увидел на дороге варежку. Зелёную. Мама тоже увидела её и остановилась, как вкопанная. Сенька подбежал к варежке, поднял её, почувствовал что-то твёрдое внутри… В варежке лежала конфета! Шоколадная! «Гулливер»! Сенька потрясённо смотрел на маму, мама, ещё более потрясённо – на него…
Но факт оставался фактом. Варежка была, и конфета в ней была. Сенька пошёл дальше, хрустя вафельной конфетой, отдав варежку маме. Он догадывался, что мама, наверное, специально так всё подстроила. Но решил верить в чудеса. Он вообще обычно старался в них верить.
Незнакомец
Папы Сенька не помнил. Ну, почти. Что-то такое иногда в голову приходило, то ли сон, то ли явь. Он, совсем крохотный, у мамы на руках, мама пытается защитить его от какого-то мужчины. Может, это и был папа. Мужчина что-то кричит, но Сенька не понимает что. Только чувствует угрозу.
Год назад к ним приехал какой-то странный человек. Сенька тогда только пошёл в старшую группу. В садик за ним пришла бабушка. Она была чем-то раздражена и поторапливала Сеньку, чтобы не копался, одеваясь. Пришли домой, и там сидел этот странный человек. Маленький, лысый, грустный.
Бабушка ушла на кухню готовить, в печке затрещали дрова. Маленький человек печально смотрел на Сеньку. А Сенька на него.
; Ты папу любишь? ; внезапно спросил тихим, скрипучим голосом незнакомец.
Сенька растерялся. В голове лихорадочно пронеслось: раз папа где-то есть, значит, наверное, Сенька должен его любить? Но какое дело этому человеку до папы? Впрочем, со взрослыми препираться не полагается.
– Люблю, – сказал Сенька.
– А где твой папа? – грустно проскрипел незнакомец.
Этот вопрос снова поставил Сеньку в тупик. Откуда ему знать, где папа? Где-то есть, наверное. Но что-то подсказало Сеньке, как надо ответить.
– Мой папа здесь, – ответил он.
Странный человек, казалось, никак не отреагировал на это сообщение. Продолжал сидеть и грустить.
Потом был ужин, творог со сметаной, и «Спокойной ночи, малыши!» Странный человек взял Сеньку и усадил к себе на колени перед телевизором.
Хрюша со Степашкой долго препирались, кому убирать кубики, потом пришла тётя Валя и вставила обоим по первое число, после чего начался мультфильм. Мультфильм был странный, как человек, на коленях которого Сенька сейчас сидел. Какой-то отшельник, какая-то роза, и всё происходило в каком-то подводном царстве…
Хрюша со Степашкой, казалось, тоже обалдели от странного мультика. И поспешили пожелать детям спокойной ночи. Сенька больше любил понятные мультики. Например, про Стремянку и Макаронину. Это две собаки. Одна похожа на лестницу-стремянку, длинная и чёрная. Другая –поменьше и потолще, белая. Макаронина. И им всё время мешает маленький галчонок. Не даёт жить спокойно. Это было забавно, хотя собак иногда становилось жалко. Да и галчонка… Ну чего он им мешает? Всё равно каждый раз сам же в дураках и остаётся.
«Баю, бай, должны все люди
Ночью спать…
Баю, баю, завтра будет
День опять…»
Странный человек вдруг снова спросил:
– Ты папу любишь?
– Люблю, – удивлённо ответил Сенька.
– А где твой папа?
– Здесь.
И было непонятно, правильно отвечает Сенька или нет. Понравилось человеку или нет. Его лицо, казалось, не выражает никаких эмоций. Просто вот такое печальное само по себе, с опущенными губами. Теперь, близко, на коленях человека, Сенька рассмотрел его получше…
Проснувшись утром, Сенька обнаружил странного человека на том же месте, на стуле, за столом. Человек смотрел на Сеньку.
– Ты папу любишь? – спросил человек.
– Люблю… – сонно буркнул Сенька, скорее уже по привычке.
– А где твой папа?
– Здесь…
Тут пришла бабушка. Она быстро утащила Сеньку умываться, потом так же быстро одела его и увела в сад.
Близнецы
В саду Сенька рассказал своему лучшему другу, Вовке Лестовецкому, о странном человеке, который непонятно откуда взялся в их доме.
– Спрашивает одно и то же. И сидит всё, сидит.
– Так, может, это и есть твой папа? ; спросил Вовка.
– А почему он тогда спрашивает, как будто не о себе: «Ты папу любишь?», «А где твой папа?»…
– И что ты думаешь?
– Ну… Может, это какой-нибудь папин друг. Приехал из того города, где папа живёт.
– Ага, делать больше другу ничего, к вам приезжать. И почему тогда папа сам не приехал?
– Болеет, может.
– Странно. Может, это вор?
– Ну да! Зачем вору сидеть и смотреть со мной мультики?
– Может, он мультики любит.
– Нет, взрослые мультики не любят!
Вовка и Женька Лестовецкие были близнецами. Различить их никто не мог, кроме Сеньки. Даже воспитатель к нему обращалась, чтоб помог разобраться, кто есть кто. Чтоб вторую порцию запеканки кому-нибудь из них не дать. Но Сенька точно знал, где Вовка, где Женька. С Вовкой он дружил. А Женька дружил со Славкой Панишевым и иногда они дружно лупили Сеньку. Ну ничего, у Сеньки скоро будет сивая маска. И олимпийский Мишка прилетит.
«В глушь, в Саратов»
Когда бабушка привела Сеньку из садика, странного скрипучего человека уже не было. С тех пор Сенька его больше никогда не видел.
А мама весь вечер не спускала Сеньку с рук, целовала и говорила:
– Он мне будет указывать, как ребёнка воспитывать. Ну конечно, я с дитём не занимаюсь, скинула на родителей… Пусть папе своему мозги компостирует в Саратове. Мириться приехал! Справимся без дураков.
И Сеньке было почти ничего непонятно. Он только понял, что странный человек живёт в городе под названием Саратов и там компостирует мозги своему папе. Сенька не понимал, что такое «компостировать», и думал, что это какое-то такое лечение. Берёшь мозги и компостируешь их, компостируешь, и мозги становятся умнее.
Мама целовала и обнимала Сеньку, и даже немножко почитала ему перед сном (читала она здорово, настоящая артистка, всё равно как по радио!), а утром, когда Сенька проснулся, уже уехала.
– Почеса-а-ала на свои хастроли, – ворчала бабушка у печки. – Зачем дитё рожать, если оно не нужно. Мы с Илюшей не бессмертные!
Дедушка сидел рядом с ней, задумчиво курил.
За окном привычно стонала метель.
Женитьба и календарики
Сенька хотел жениться на Наташе Федотовой. Не то чтоб она была самая красивая в группе, но помогала Сеньке. Например, подкармливала его. Сенька был худой, и с каждого завтрака, обеда и ужина Наташа оставляла ему что-нибудь своё. И приговаривала при этом озабоченно: «Ешь, Сенечка, поправляйся». Сенька не ел, но заботу ценил.
Наташа научила его собирать календарики. Самый первый календарик был маленький, приятный на ощупь, такой, немного скользкий. Сзади на нём было написано: «1980», и много-много мелких цифр, а спереди было фото красивого фонтана с золотыми фигурами.
– Это фонтан «Дружба народов», он в Москве, на ВДНХ, – пояснила Сеньке Наташина старшая сестра, Лиза.
С тех пор Сенька увлёкся календариками. Собирать их интереснее всего было по сериям. Серия «Города», серия «Цирк», серия «Мультфильмы»… Самыми ценными считались календарики переливные. Двигаешь такой календарик туда-сюда – и видишь сразу две разных картинки. В движении. Прямо маленький мультик получается. Мультики показывали редко, а тут свои мультики, домашние.
Календарики у Сеньки иногда воровали. Он плакал, потом собирал новые. В основном собирать получалось при помощи обмена с другими собирателями. Потому что в киосках «Союзпечати» календариков или совсем не продавалось, или продавались какие-то неинтересные. С цветами там, с женщинами… Но, по счастью, в детском саду календарики собирали многие, и было с кем меняться.
Один раз календарики у Сеньки украла даже старшая сестра Наташи Федотовой. Он как раз принёс в садик шедевры из новой коллекции – переливающиеся «Ну, погоди!» и «Стремянку и Макаронину» ; и Лиза рассматривала их, долго рассматривала… Сеньку позвали завтракать, а она всё рассматривала. А потом ушла. И вечером вернулась за Наташей уже без Сенькиных календариков. Так Сенька их больше и не видел. Поплакал перед сном, но решил не ругаться. Ведь поругаешься с Лизой, и Наташа обидится за сестру. А зачем обижать невесту. Семья всё-таки важнее календариков.
Нелёгкий выбор
Перейдя в подготовительную группу, Сенька посчитал, что вполне уже можно жениться. Но тут появилась другая проблема. Наташа была не против выйти замуж, но были и ещё претендентки. Соседская Ленка Максаева, например.
Как-то во дворе жарили картошку на костре. Костёр разгорался всё сильнее, так, что, наконец, из окна соседнего дома высунулся дядя Юра Поникарчик и крикнул:
– А ну тушите немедленно, а то пожарных вызову! Дышать уже нечем!!
Сенька не знал, как тушить костёр, и другие дети тоже, хотя были среди них даже школьники, и тут Ленка Максаева сказала: «Надо принести много воды и полить». Взяла Сеньку за руку и потащила за собой.
Ленка жила на первом этаже. Вместе с ней Сенька стал таскать воду. С двух сторон держались за ведро и несли. Поднесут к костру – выльют, и снова за водой. И так потихоньку погасили. Когда они вот так, вдвоём, несли ведро за ручку, режущую пальцы, их пальцы иногда соприкасались.
Потом Ленка пригласила Сеньку в гости, и Сенька был потрясён большой светлой квартирой, маленькими лампами на стенах, которые Ленка называла «бра», моделями кораблей и самолётов… Папа у Ленки был шахтёром, много зарабатывал, а в свободное время увлекался моделированием.
– В детстве не наигрался, – насмешливо объяснила Ленкина мама, ставя перед гостем большую тарелку борща.
Сеньке всегда трудно было много есть, к тому же в борще была капуста, а Сенька её терпеть не мог. Но из уважения съел, сколько смог, сгребая капусту в сторону тарелки.
Дразнилка и строгость
Так они стали дружить с Ленкой. Ленка училась в первом классе, но не смеялась над Сенькой. А то иногда бывало, что дворовые школьники дразнили дошколят. Самая обидная дразнилка была такой:
Малыши-карандаши
Взяли палки и пошли.
Взрослые догнали,
Палки отобрали.
Малыши заплакали
И в штаны накакали.
Сеньке было очень обидно такое слышать, потому что он уже давно делал все подобные дела как полагается, а не в штаны. Да и вообще.
С Ленкой было интересно разговаривать. Она рассказывала про то, чему их учат в школе, про алгебру и чтение. Про учительницу.
– Ох, она такая злая, ; говорила Ленка, и глаза, и рот её испуганно округлялись. – Как скажет: «Кто будет болтать, язык отрежу!»
Сенька боялся, что ему тоже попадётся эта учительница. Совсем скоро он тоже пойдёт в школу. Детей много, а учительниц мало. Вполне может и эта попасться. Хотя в глубине души он не верил, что учитель может вот так просто взять и отрезать язык.
Опасность
Однажды он пришёл к Ленке вечером, когда бра отражались в тёмных окнах. Выла метель, Ленке было грустно. Она рассказала, что мама с папой вчера опять ругались, но она не знает из-за чего.
– Я плакала, – тихо говорила Ленка. – А они всё кричали. И совсем меня не замечали. И мама потом сказала, что выкинет все папины корабли. И он тогда ушёл, так дверью хлопнул, ужас… А потом посреди ночи вернулся пьяный, и всё кричал:
– Я для вас – столбик, вы меня не замечаете! ПрохОдите мимо! Я всё в дом, всё в дом, а всё равно – столбик?! Да я каждый день жизнью рискую! Поди в шахту спустись – небось не обрадуешься! А я – каждый день! Столбик я, столбик, да-а?!
Потом стал швырять вещи. Опрокинул стол. Кулаком со всего размаху разбил бра с Микки-Маусом. Из руки у него потекла кровь.
Потом папа как замахнётся на маму. Мама как закричит.
И Ленка спрыгнула с постели, как сумасшедшая, перепугалась. Раньше родители иногда ругались, но до драки не доходило.
Ленка, в чём была, побежала к соседке, тёте Вале Халиченко, та её приютила на ночь. Напоила молоком, успокоила, как могла. Уложила. Но Ленка всё равно всю ночь не спала и прислушивалась к тому, что происходит у неё в квартире. Там было шумно, мама с папой всё кричали, был какой-то грохот, и этот грохот так страшно отдавался эхом в тёмном подъезде.
Личная жизнь
Сенькин город – шахтёрский. Его так и называют: «заполярная кочегарка». Город полезный, уголь даёт всей стране. Даже когда война была, отсюда везли уголь, чтобы согреть блокадный Ленинград. А грузила этот уголь Сенькина бабушка, в те годы – работница трудового фронта. «Всё для фронта, всё для победы!» ; важно говорила бабушка, рассказывая о тех страшных временах.
У многих детей папы здесь – шахтёры. И многие папы пьют. Ленка знала об этом, видела, что и папа всё чаще приходит домой пьяным, но обычно он приходил тихо, и, что-то виновато бормоча, спотыкаясь в темноте, ложился, и, уже через пару минут квартира оглашалась мелодичным храпом. А тут…
Утром, когда невыспавшаяся, измученная ночным страхом Ленка собиралась в школу, тётя Валя Халиченко стояла у них на пороге и выговаривала растерянной маме:
; Чтоб это было первый и последний раз, слышите? Первый и последний! Я вам девчонку спасать не нанималась. У меня своя личная жизнь, у вас своя. Разбирайтесь между собой, и не лезьте в мою. Мало у нас алкашей!
Небо на льду
Ленкина мама тихо плакала, Ленка шла в школу и тоже тихо плакала, а потом вдруг споткнулась на льду, и упала на спину. Тяжёлый ранец за спиной никак не давал подняться. На улице было ещё темно, прохожих – мало, Ленки никто не замечал. Она лежала, смотрела в чёрное небо, по щекам текли слёзы, накапливались в волосах, превращаясь в сосульки. С неба глядела на Ленку полярная звезда. Словно подмигивала ей. Мол, держись, Ленка, что-нибудь придумаем.
И правда, вскоре к Ленке с лаем подбежала дворовая Альма, лаяла всё громче, пока какая-то прохожая не обратил внимания на собаку и лежащую Ленку. Прохожая подошла и строго спросила:
– Почему не в школе?
– Ранец… Встать не могу… – всхлипывала Ленка.
Слёзы застилали ей глаза, и, только когда с помощью прохожей она поднялась, с удивлением разглядела в той Жанну Залмановну, свою злую учительницу.
– Максаева? – удивилась и учительница. – С тобой всё в порядке?
Ленка не знала, можно ли рассказывать учительнице про пьяного папу и про всё, что было ночью. Просто шла рядом с учительницей и ревела, ревела, громче и громче… Жанна Залмановна молчала. Вместе они дошли до школы. Жанна Залмановна приказала ей умыться, а после уроков остаться.
Когда все дети ушли, учительница попросила Ленку сесть напротив неё и коротко приказала:
– Рассказывай.
Ленка рассказала, как смогла, опять расплакалась.
– Будем думать,– строго сказала Жанна Залмановна, дослушав.
О чём и кто будет думать, Ленка не поняла.
Всё это она рассказала Сеньке теперь. Сенька, у которого не было папы, не смог до конца понять всего, что творится сейчас с Ленкой. Ему просто было её очень жалко.
Кому муж нужнее
И тогда он подумал, что, может быть, женится не Наташе Федотовой, у которой и так всё хорошо – и мама, и папа, и сестра, которая календарики ворует… А женится, например, на Ленке. И Наташа не обидится, а, если обидится, Сенька ей объяснит. Что Ленке муж сейчас нужнее.
Сенька думал об этом всю ночь и всё утро, и утром, когда Ленка шла в школу, а он в садик, ему удалось поговорить с ней, пока дедушка покупал в киоске папиросы.
– Я на тебе женюсь, – сказал Сенька твёрдо.
Ленка покраснела и тихо сказала:
– Спасибо.
Сенька воодушевился и продолжил, не зря же думал об этом так долго:
– Я на тебя женюсь, и тоже буду работать в шахте, но никогда не буду пить водку. От водки умирают и злятся, и детей обижают, и жён. А я не буду. Буду просто работать в шахте, а вечером приходить домой, и мы будем смотреть вместе «Спокойной ночи, малыши!» (Он и забыл, что взрослые не любят мультики.)
Сеньке так понравилось, как он здорово всё придумал, что в саду он стал холоден с Наташей Федотовой, а она, по-прежнему делясь с ним завтраками-полдниками, всё не могла понять, отчего Сенька так изменился.
Наконец Наташа спросила его, в чём дело и не передумал ли он жениться. Сенька решил рассказать всё, как есть. Дедушка учил его говорить правду, какой бы тяжёлой она ни была.
Наташа повесила голову. Спросила:
– А может, можно жениться на двух?
– Если я женюсь на двух, то я померу, – подумав, сказал Сенька.
Ещё он подумал, что Наташа Федотова – толстая, а Ленка худая, значит, ест мало, и, значит, мужу будет легче её прокормить.
С кем нельзя дружить
– Мама сказала, что ты не будешь шахтёром, – вечером того же дня сказала ему Ленка.
– Почему? – удивился Сенька.
– Мама сказала, что евреи шахтёрами не бывают.
– Кто не бывает?
– Евреи.
– А кто это?
Ленка замялась.
– Сама не знаю. Но мама говорит, что вы евреи. И папа говорит. И ещё говорит, чтобы я с тобой не дружила.
– Почему? – всё больше удивлялся Сенька.
– Потому что ты еврей.
– А почему с евреем нельзя дружить? ; совсем изумился Сенька.
– Не знаю… Папа так говорит.
Сенька вернулся домой и спросил у дедушки:
– Кто такие евреи?
– Зачем тебе это? – осторожно спросил дедушка, отложив папиросу в пепельницу.
Сенька пересказал то, что сообщила ему Ленка.
Дедушка улыбнулся, пожевал губами, затянулся папиросой.
– Ну и ты с ней не дружи, – проговорил он наконец.
– Но разве можно жениться и не дружить?
– Можно, – уверенно ответил дедушка. – Посмотри на нас с бабушкой.
Поддаются ли дворняжки дрессировке?
Дедушка не любил рассказывать о войне. А бабушка рассказывала. Как была санитаркой на фронте, спасала раненых, и как один из раненых подарил ей белую мохнатую собачку. Она очень любила эту собачку, играла с ней, купала, завязывала ей бантики на шее. А потом фашисты эту собачку убили. И это было очень грустно.
Сенька так проникся рассказом, что стал просить собачку. Желательно беленькую и мохнатую. Мама сказала, что с собачкой надо гулять рано утром и поздно вечером, в самый мороз, и Сенька, мол, не выдержит. Дедушка сказал бабушке: «Вечно ты, Соня, со своими историями! Вот, отговори его теперь». А бабушка сказала: «Не морочь голова». Она не совсем хорошо говорила по-русски.
Сенька некоторое время пытался приручить дворовую Альму. Альма была, конечно, не маленькой беленькой собачкой, а большой чёрной собачищей, но Сенька смело пытался завязать ей бантик, пока она его однажды не укусила, и дрессировщик с воплем прибежал домой. После этого Сенька расхотел собачку и снова стал ждать олимпийского Мишку.
Война и виноград
Бабушка вообще любила рассказывать. «Я была молодой, красивый, – говорила она, – у нас в Молдавия сады, виноградники. Мы вино делали знаешь как? Топтали ногами виноград и получалось вино. И семья была большой. Мама, да папа, да я, да две сестры, да два брата. Оххо, если б не война!..» Пришли фашисты, убили всю её семью, а бабушка спаслась, потому что в это время училась в городе на медицинского работника. Фашисты ушли из её деревни, уничтожив почти всех жителей и почти все дома. Бабушка вернулась сиротой. На пепелище. Пошла на фронт медицинским работником. А потом её отправили на Крайний Север. Сослали, посадили в тюрьму. За что? Бабушка не знала. «Тогда всех сажали, кто права, кто виновата, – тихо говорила она. – Илюша-то тоже тут сидел. Так мы с ним и познакомилась».
Удивительная встреча
Дедушка родился и вырос на Украине, там же и воевал, оттуда же и сослали на десять лет без права переписки. Во время войны он попал в немецкий плен. И не погиб там. Бежал, снова воевал… Но все, кто выжил в немецком плену, считались тогда предателями. За это дедушку и посадили. Но об этом не говорили вслух, а все только шептались, и лишь однажды, на Дне Победы, дедушка выпил больше обычного и вдруг крикнул своим высоким, надтреснутым голосом: «Придёт время, придёт время!..» Бабушка стала его успокаивать, а потом шепнула Сеньке, что это он вспомнил свою тюрьму и расстраивается.
А вскоре произошёл ещё один странный случай. Сенька поехал на дедушкину родину, летом, как обычно. Однажды после прогулки заходит с дедушкой в лифт, и в этот же лифт заходит ещё один дедушка. Незнакомый, просто тоже старенький и седой. И спрашивает у Сенькиного дедушки:
– А вы не подскажете, где здесь живёт Илья Пружанский?
– А что? – осторожно спросил дедушка. Наверное, ему не понравилось, что какой-то незнакомец спрашивает, где он живёт.
Но тут второй дедушка вдруг остолбенел. И молча стал вглядываться в Сенькиного дедушку. А Сенькин дедушка стал так же молча и пристально вглядываться в него. И так они оба долго стояли друг напротив друга и вглядывались. Лифт приехал, двери открылись, а они всё стояли… Сенька дёрнул дедушку за руку. Дедушка машинально вышел, за ними вышел и второй дедушка.
Втроём они остановились возле квартиры. Два дедушки, как два столба, продолжали стоять и смотреть друг на друга. Потом Сенькин дедушка каким-то совсем уж высоким, даже для него, голосом воскликнул на весь подъезд:
– Исаак!
– Илья!
У дедушек одновременно, как по команде, брызнули слёзы. Они обнялись – и застыли. Сенька перепугался, и, как только попал в квартиру, сразу побежал на кухню к бабушке:
– Бабушка, там… это… кто-то нашего дедушку нашёл!
Брат-жадина
Исаак оказался дедушкиным двоюродным братом, который искал его с конца войны, искал много-много лет, и вот, наконец, каким-то образом выяснив, что летом дедушка теперь приезжает сюда, стал узнавать в местном паспортном столе, где прописаны люди с такой вот фамилией. И ходил по всему городу, проверял – он, не он… И наконец нашёл.
Две недели дедушка Исаак и дедушка Илья сидели за столом, пили вино и разговаривали. Каждый рассказывал про своё. Исаак тоже чудом выжил во время войны, тоже сидел, и тоже не знал, за что…
В первую ночь Сенька совсем не мог уснуть. Слишком было шумно и необычно. Потом привык. К концу второй недели, когда дедушка Исаак вышел наконец прогуляться, Сенькин дедушка в сердцах пожаловался бабушке:
– Всё понимаю, но как так? Приехал, живёт на наших харчах, как это говорится. Я что, я не против. Но за две недели – хоть бы раз тебе цветы. Хоть бы раз ребёнку шоколадку. Я с Сенькой даже на школьный двор не могу выбраться.
Чудеса школьного двора
В глубине души Сенька был рад, что дедушка не может выбраться с ним на школьный двор. Сенька был худой и неспортивный, а дедушка в стародавние времена был мастером спорта по волейболу. И очень хотел сделать из Сеньки спортсмена. «Скоро в школу, а там физкультура. Девчонки будут смеяться, мальчишки дразниться!» – пугал дедушка неспортивного Сеньку.
И Сенька в шесть утра (дедушка вставал рано, и так же рано будил его) плёлся на школьный двор вместе с дедом. Под предлогом того, что «пока рано, никого там нет, меньше позору». И – наматывал круги по большому футбольному полю. Лазал на лесенки, подтягивался, кидал кольцо на ветку дерева… Это кольцо дедушка сам сделал из толстой проволоки. Каждый год, уезжая на Север, они вешали кольцо на специальную ветку специального дерева так, что кольцо полностью сливалось с кроной. И каждый год, приезжая, дедушка с удовольствием находил кольцо на том же месте. И Сенька снова его кидал.
На стадионе школьного двора бывали и всякие интересные случаи. Однажды, например, Сенька увидел там огромную радугу – просто громадную, и такую цветную, какую раньше видел только в книжках. Ночью прошёл дождь, и радуга раскинулась в небе, как гигантский пёстрый ковёр. Сенька смотрел на радугу, раскрыв рот.
А ещё однажды, когда они уже возвращались с дедушкой домой и Сенька, как обычно, пялился в небо («Нос себе разобьёшь, смотри уже под ноги!»), он вдруг увидел в небе гигантскую птицу, которая гонялась за маленькими птичками.
– Дед, смотри! – крикнул Сенька.
– Ого! – крикнул дедушка и стал, сильно прищуриваясь, вглядываться в высь. – Это же… это… Хм. Кто бы это мог быть? – и вдруг хлопнул себя по лбу. – Ну да, это же ястреб! Ястреб! Бедные птички!!
Дедушка очень любил животных и птиц, и однажды даже признался, что собирался учиться в зоологическом институте, и, если б не война, может быть, именно он вёл бы теперь передачу «В мире животных».
А ещё однажды на этом школьном дворе Сенька нашёл зуб. Зуб был огромный. Не такой, конечно, огромный, как радуга или ястреб, но всё-таки гораздо больше, чем человеческий. Размером с ладонь, пожалуй. Дедушка долго вертел зуб в руках, хмыкал, сильно щурился, и, наконец, сказал, что, наверное, это зуб лошади. Но Сенька не очень в это поверил. Откуда в школе лошадь? Ему больше нравилось думать, что это зуб какого-нибудь чудовища. Из другого измерения, например. Или зуб олимпийского Мишки. А что? Он столько времени уже летает, стареет, может зубы выпадают… А у медведя именно такие зубы, наверное. Большие и острые.
Капли на песке
Помимо школьного двора и фабричных шоколадных конфет, в летнем городе была река. Огромная, одна из самых больших в стране. Сенька обожал ходить с дедушкой и бабушкой на пляж. На севере ничего подобного не было.
Когда ступаешь на пляжный песок, чувствуешь, что песок холодненький такой, приятный. Босиком – самое то. Но, чем ближе приближаешься к воде, тем горячей становится песок. Деревьев уже нет, нет и их прохлады, и песок горячий, ещё горячее, ещё… Вот уже Сеньке больно идти по такому песку, и он начинает бежать, бежать всё быстрее… И, сбросив на ходу футболку и шорты, ; бултых в воду! Вода – холллоднаяяя!!!! Но Сенька знает: это надо перетерпеть, окунёшься раз, другой – и вот она уже теплым-тепла… И – поплыл… Плавать Сенька, на самом деле, почти не умеет. Только так, по-собачьи. Так что в основном просто весело барахтается.
Но вот уже бабушка зовёт его:
– Вылезай! Ты уже вся синий!
И синий Сенька с неохотой вылезает, и идёт по песку, нагнув голову, и видит, как капли с его головы ложатся на песок. Следы ступней, и капли холодными точками – в горячий песок…
Синее покрывало под деревом. Бабушка режет огурцы, помидоры, хлеб с колбасой и сыр. Сенька с аппетитом уплетает. Аппетит у него не очень, но после реки почему-то просыпается. Дедушка медленно идёт по берегу, медленно входит в воду, поглаживая себя руками крест-накрест по тощим плечам, осторожно опускается в воду, опускается – и поднимается снова. И так несколько раз. «Сходил окунулся!» ; докладывает он, с удовольствием растягиваясь на песке.
Зря не кусают
Пчёлы кружатся над помидорами. Сенька боится пчёл. Дедушка объясняет:
– Пчёлы никогда не кусают без причины. Ты их не трогай, и они тебя трогать не будут. Вот смотри.
Дедушка берёт помидор, выдавливает из него сок себе на ладонь. Тут же на ладонь, страшно жужжа, садится пчела и начинает осторожно пить сок. Дедушка гордо и смело держит ладонь перед собой. Сенька опасливо, с восхищением смотрит, как пчела ползает по дедушкиной ладони.
Он боится пчёл, но не меньше боится показаться трусом. К тому же сегодня на пляже – Оля и Катя. Они живут здесь в том же доме, что и Сенька, так же, как и он, приезжают сюда на лето из почти такого же холодного, как у Сеньки, города – Ленинграда. Ну, по крайней мере, они так рассказывают. Что в Ленинграде всегда холодно и дожди.
– А зато у нас медведи по улицам ходят! – врёт Сенька. Чтобы не ударить в грязь лицом, если уж вечным холодом девчонок не удивишь.
Непохожие
Оля и Катя – двоюродные сёстры, и совершенно не похожи. Ни снаружи, ни внутри. Оля – низенькая белокурая девчонка, с мальчишеской стрижкой, вечно растрёпанная. И ведёт себя, как мальчишка. Дерётся и кусается, например. Сеньке это не нравится. Но терпит. Не бьёт и не кусает в ответ. Потому что девочек бить нельзя, даже если они хуже мальчиков.
Катя – русоволосая, выше сестры, задумчивая. Говорит тихо. Не дерётся. И тем более не кусается. Но почему-то Сеньку раздражает. Он и сам не может объяснить себе, почему. Смотрит на него как-то странно. Как будто чего-то ждёт всё время.
Было одно лето, когда Олю родители увезли раньше, и целый месяц Сенька дружил только с Катей. Однажды они гуляли, гуляли, и вдруг вместо города появилась деревня. Настоящая деревня – с избушками, лесом и злой собакой, которая так неожиданно выпрыгнула из-за забора, и с таким страшным лаем, что Сенька со всех ног бросился бежать, позабыв про Катю. Потом ему стало очень стыдно за трусость, и он потихоньку вернулся. Но Катя не обиделась и сказала, что Сенька просто не привык к деревне, а она у тёти в деревне была, и там все собаки такие злые. Но они всегда на цепи. Так что бояться нечего.
Сенька успокоился и сказал:
– Да я и не боялся. Чего бояться-то. У нас во дворе Альма живёт, знаешь, какая большая и страшная? Она…
Но Сенька не успел договорить. Катя вдруг резко приблизила своё лицо к его лицу и чмокнула Сеньку около губ. Сенька так опешил, что чуть опять не бросился бежать. Стоял и не знал, что делать.
– Теперь ты меня поцелуй, – тихо сказала Катя.
Сенька долго думал, потом, наконец, пробормотал:
– Я нет. Я стесняюсь.
И они пошли обратно. И о чём-то всё говорили. И Катя всё приближала его лицо к своему, а он всё отворачивался, и, наконец, уже возле подъезда, сверкнула глазами и с какой-то странной злостью отчеканила:
– Если сейчас не поцелуешь – больше не поцелуешь никогда!
Сенька ничего не понял, и целовать не стал.
Вскоре Катя уехала вслед за Олей.
Привидения и прятки
Нет, с Олей, конечно, было проще. И веселее. Они лазали по крышам, бесились в речке, «ходили на головах», как говорила общая соседка, старушка Анна Игнатьевна. Однажды спрятались в клубе возле дома. Был такой клуб, где старички играли в домино, и где устраивались всякие концерты. Сенька тоже иногда принимал участие в этих концертах. Один раз даже принца играл в «Золушке». Правда, Золушку играла Катя. И Золушка смотрела на принца так, что Сеньке опять было не по себе.
И вот в этом клубе они как-то с Олей спрятались. За большущей кадкой с цветком. И сидели тихо как мышки. Пока взрослые их искали, бегали вокруг да около клуба, заходили даже внутрь… И всё-таки их не нашли. Соседка Анна Игнатьевна бегала вместе с дедушками и бабушками, всплёскивала руками и плакала: «Ой, пусть бы ходили на головах, только живы были!»
Кончилось всё милицией, которая обнаружила Сеньку с Олей за кадкой, вытащила и отругала. Сеньку родные на трое суток посадили под домашний арест, а Олю её мама немножко даже побила.
Но уже через три дня Сенька и Оля играли в подвале в привидений. В подвале было темно и паутинно. В темноте нужно было нащупать выключатель, но и при тусклом свете всё равно было страшно. Безусловно, тут водились привидения. Которые потихоньку подъедали закрученные на зиму банки с огурцами и помидорами. Жильцы дома относили свои банки в этот подвал, за каждой квартирой была закреплена своя комнатка. Под подвалом, в траве, по ночам иногда можно было увидеть лягушек.
Дождевые лягушки
Однажды ночью было очень душно. Дождя не было уже много дней, и соседи жаловались, что так вся картошка-морковка пропадёт.
Сенька никак не мог заснуть… Вдруг вспомнил про лягушек, и от скуки стал квакать. Лежит, лежит, а потом – «квак!» И опять лежит, и опять – «Квак! Квак!»
Дедушка поднял голову от подушки.
– Сенька, ты слышал? – удивлённо спросил он.
– Что? – невинно спросил Сенька и опять: «Квак!»
– Вот, вот, опять! Лягушки квакают! Значит, дождь будет, точно!
– Почему?
– Лягушки на дождь квакают, разве ты не знал? – дедушка-«зоолог» был очень доволен. – Наконец-то дождик будет!
– Да нет, – сказал Сенька,– всё тебе мерещится. А сам: «Ква! Ква, ква, ква!»
– Вот-вот! Вот!
Впрочем, вскоре дедушка уснул. Уснул, ещё немного поквакав, и Сенька.
А через час ночное небо разбудили раскаты грома. Хлынул ливень. Отхлестал сухую землю, напоил картошку-морковку.
– Говорил же я, говорил! – весело кричал дедушка, выскочив поутру на мокрое крыльцо и кутаясь в серенький плащ. – Выдумали тоже: человек – царь природы… Глупости! Природа – царь человека! Лягушечки – они зря квакать не станут!
Сенька давно не видел дедушку таким счастливым. Ему стало стыдно, что не признался: квакали не лягушки, а всего лишь он. А дождь – это просто так совпало… И вечером Сенька всё-таки признался. Дедушка долго не хотел верить, отмахивался, злился… Потом, кажется, поверил. Стал мрачнее тучи. Отошёл к окну, закурил папиросу. Сенька подумал, что, наверное, признаваться было не надо. Пусть бы верил дедушка своей природе. И лягушкам.
Много непонятного
Жили в доме не только девочки, но и мальчики. Был странный большой мальчик Кирилл Цыбульский. Однажды он подошёл к Сеньке и сказал:
– Мелкий, привет. Хочешь, дохлую кошку покажу?
Сеньке было лестно, что большой мальчик заговорил с ним, и он, секунду подумав, сказал:
– Хочу.
Они прошли в конец двора, где росли на деревьях абрикосы.
Под одним из абрикосов лежала мёртвая кошка. Она была почему-то плоская, как блин. Как игрушка кошки из набора «Репка». У Сеньки был такой набор. Вставляешь игрушки в специальные лапти – и игрушки стоят на столе. Ставишь друг за другом – дедку, бабку, внучку, Жуку, кошку и мышку. Ну, и репку, конечно, впереди. Получается театр.
– Ого, – сказал Сенька и непроизвольно содрогнулся. – Она как будто убитая.
– Ну да, – гордо сказал Кирилл. – Это я её убил.
– Как?! – выдохнул Сенька.
– Да как?.. Бил-бил лопатой и убил.
– Зачем??
– А, так… Чтоб не жила.
Кирилл сплюнул, совсем как взрослый.
– Давай, мелкий! – сказал.
И ушёл.
А Сенька всё стоял и глядел, и не мог оторваться от кошки-блина. Она лежала в профиль, и рот с острыми зубами был приоткрыт. Сеньке в какой-то момент показалось, что это всё-таки ненастоящая кошка, а просто очень похожа на настоящую. И Кирилл всё это придумал.
Ну как это – «убил, чтоб не жила»… А потом Сенька подумал, что, может, это и правда. Вот с евреем нельзя дружить, потому что он еврей. Непонятно, но ведь факт. И посадить в тюрьму можно было дедушку с бабушкой, и других разных дедушек с бабушками, ни за что, просто так. На много-много лет. И многие ведь гибли в этих тюрьмах, а за что? А многих там и специально убивали. И тоже за что. Непонятно, но факт.
Сколько в этом мире ещё непонятного. И в этом летнем городе.
Как был непонятен другой мальчик, даже не мальчик, а уже почти взрослый парень – Боря, всегда ходивший в красной рубашке. У Бори была добрая мама. И сам он вроде был добрый. Не давал подзатыльников, не называл «мелким». Но иногда, при виде Сеньки и других ребят, его глаза странно сужались, и он цедил сквозь зубы: «Где мой нож?»
Ребята бежали врассыпную, а Боря делал вид, что гонится за ними и пытается достать из-за пазухи нож.
Вот тоже, непонятно, но факт. Как-то раз Сенька с бабушкой шли по делам, а навстречу им шёл Боря с пакетом. Там были разные продукты.
– Молодец, Борюшка, мама своей помогает, – сказала бабушка.
И Сенька тоже не понимал, как так – Борюшка молодец, и маме помогает, а за пазухой всё-таки держит нож. И всё время хочет убить.
Брежнев и Дюймовочка
Да, в этом мире было много загадочного. Например, в нём постоянно умирали самые главные. Однажды Сенька лежал на тихом часу в детском саду. Как всегда, не спал, а играл в царедворцев. Эту игру Сенька сам придумал. Чтоб не скучно было не спать.
Поднимаешь руку, делаешь из неё как бы подставочку, а другую руку ставишь на эту подставочку – и из пальцев другой руки получаются человечки. Как бы их ножки. И этими ножками можно танцевать и петь:
– Царедворцы, царедворцы,
Различать нельзя с трудом!
Кто такие царедворцы –
Вы узнаете потом…
Сенька не вдумывался, что означает «различать нельзя с трудом». Главное, что рифма была… И после этой песенки с царедворцами происходили разные приключения. Например, подставочка могла превратиться в дракона, который охотился на царедворцев. Пытался их схрюмкать, а царедворцы не схрюмкивались, и били дракона по башке.
Всё это было очень захватывающе, но воспитательницы ругались на Сеньку, и даже выговаривали приходившей его забирать бабушке:
– Дети смотрят на его игрульки и не спят!
И вот однажды царедворцы замерли, потому что Галина Михайловна вдруг сказала Лидии Яковлевне страшным шёпотом:
– Брежнев умер!
Сенька толком не знал, кто такой Брежнев, знал только, что он самый главный… Потом в городе был траур, опустили все флаги и отменили во Дворце шахтёров спектакль «Дюймовочка», на который Сенька собирался пойти.
– Бабушка, почему, если Брежнев умер, нельзя «Дюймовочку»?
– Дюймовочка нельзя, потому что там хохотанье, а когда Брежнев вмер – это плака, – строго сказала бабушка.
Сенька промолчал, но про себя подумал: Дюймовочка вовсе не «хохотанье», а вполне себе тоже «плака»: ведь как ей не везло с женихами. Ни с Лягухом, ни с Жуком, ни с Кротом… В последний момент ласточка её спасла и в Страну Эльфов унесла, а то бы тоже неизвестно чем кончилось. Брежнев, может, и не умер бы, но Дюймовочка точно.
Прошло совсем немного времени – и снова на тихом часу замерли царедворцы, услышав от Галины Михайловны, что «умер Андропов». А потом царедворцы уже просто не знали, что и подумать, потому что «умер Черненко».
И так все главные умирали один за другим, и Сенька на тихом часу однажды задумался – и царедворцы с драконом надолго зависли в воздухе… Ведь, получается, раз все умирают, то умрут когда-нибудь и бабушка, и дедушка, и мама… И Галина Михайловна с Лидией Яковлевной, и все дети, которые сейчас, вытаращив глаза, смотрят на него из кроваток… И сам Сенька… А что такое – умереть? Вот когда-то Сеньки не было, и он не помнит, как это было. А умереть, наверное, это – когда ты опять ничего не помнишь? Но сам-то ты при этом будешь?
В общем, странно это всё.
Птенец
И в садике у себя на Севере, и здесь, в летнем городе, Сенька нет-нет – да и задумывался, как это – умереть? Однажды шёл так, шёл по незнакомому двору, и вдруг его окликнула какая-то старушка с протянутой ладонью, на которой что-то копошилось.
– Мальчик, мальчик! Подойди-ка!
Сенька подошёл. Старушка раскрыла ладонь, на ладони лежал птенец. Маленький-маленький. Не воробей и не голубь, которых Сенька часто видел и здесь, и на Севере, а какой-то совсем неизвестный. Он жалобно пищал и трепыхался.
– Птичка выпала из гнезда! – плаксиво сказала бабушка, и глаза её слезились то ли от старости, то ли от жалости к птенчику. – Я сама видела. Мама птички переживает, плачет там… – Старушка показала вверх, в гущу ветвей дерева, возле которого оба они теперь стояли.
– Мальчик, помоги птичке, возьми её, залезь на дерево, положи в гнездо!
Сенька замер. Он не умел. Понимал, что мальчики должны это уметь. Вот, даже незнакомая старушка так считает. Но где ему на Крайнем Севере было лазать по деревьям? У них растут только карликовые берёзки, которые не намного выше самого Сеньки. Признаться, что – не умеет? Может, если б не боялся высоты, то попробовал бы… А так… Да что ж он такой трус! И злого духа в телефоне боится, и пчёл, и высоты…
А старушка всё протягивала ему птенчика на ладошке, и глаза её всё слезились. Маленькая старушка. Чуть выше карликовой берёзки. Совсем дряхлая. Где уж ей лазать по деревьям.
Сеньке так и не хватило духу признаться. Птенца тоже было жалко, но перебороть свой страх он не мог.
– Я сейчас, хорошо! – сказал Сенька и попятился. – Одну минуточку!
Как будто у него было какое-то важное дело за поворотом.
– Давай, давай, ждём тебя, милый, – услышал он старушку. И, завернув, пошёл и пошёл вперёд, быстрей и быстрей.
Ах, как стыдно. Трус. Трус и врун, думал Сенька. Как ты смеешь думать о смерти? Сейчас из-за тебя вот этот птенчик умрёт. И его больше не будет.
Сенька шёл и шёл, и не знал, когда старушка догадается, что ждать больше не нужно, Сенька не вернётся… Нет, старушка не поймёт, что он испугался, а подумает – вот какой бессовестный! Что ему стоило залезть на дерево и положить птенчика в гнездо? Ну и молодёжь пошла.
А молодёжь не пошла. Она просто ушла. От стыда и страха. Бедный птенчик, бедная старушка. Бедный Сенька. Иногда ему кажется, что старушка до сих пор там стоит, и ждёт его, ждёт… И птенец в её ладошке тоже ждёт и пищит так жалобно.
Новый незнакомец
Когда Сенькин поезд привёз его с дедушкой и бабушкой домой на Север, на перроне их встречали мама с высоким, усатым мужчиной.
– Дядя Гена, – представился он Сеньке и крепко пожал ему руку.
Дедушка с бабушкой мрачновато косились на дядю Гену, пока он грузил их чемоданы и сумки в автобус.
Пока ехали, мама сказала Сеньке:
– Дядя Гена пока поживёт у нас.
– А зачем? А кто это?
– Ты разве не помнишь? Волка играл у нас в «Снежной сказке».
– А, это он? Просто он тогда был в маске, я не узнал…
И артист-Волк-дядя Гена стал жить с ними. Мама и спать ложилась с дядей Геной, и завтракали они все вместе. Дядя Гена обычно молчал, и только однажды за завтраком, когда по радио тётенька сказала: «С добрым утром, дорогие товарищи!», он пробурчал: «Ну, здорОво!»
Сенька всегда плохо засыпал, недаром же вообще не мог спать на тихом часу. Лежал и думал: зачем и почему дядя Гена? Это, наверно, вместо папы… Ну, пусть будет пока. Если маме так надо.
После завтрака мама с дядей Геной уходили на работу в театр, а бабушка у печки ворчала:
– Не было у баба хлопот, купила порося! То на три рота стряпня, теперь – на четыре рота! Илюша, что ты молчишь? Подавись своей папиросой!
Дедушка, как всегда, сидел у той же печки, сбоку, и задумчиво курил. Потолок был серый от дыма.
Болезнь
Скоро мама с дядей Геной уехали на гастроли. А дедушка вдруг упал. Это было так страшно. Сенька сидел-рисовал у себя в комнате, и вдруг из кухни раздался дикий крик бабушки:
– Иля! Иля!!!
Сенька пулей бросился в кухню. Дедушка лежал на полу, рядом дымилась папироса. Вдвоём с причитающей бабушкой они с трудом подняли дедушку. Бровь его была рассечена.
С этого дня дедушка иногда стал вот так падать, и потом говорил, что – не помнит, как это получилось.
Бабушка ходила на центральный телеграф звонить маме, что дедушка сильно заболел и чтоб она «скорей кончала свои хастроли» и приезжала.
Бабушка была первый акушер города, принимала роды у самых первых «мамочек», как она их называла. Её уважали все городские врачи. И потому ей не стоило особого труда попасть с дедушкой на приём к самому известному и уважаемому городскому доктору.
Доктор осмотрел дедушку и сказал, что надо ложиться в больницу.
Бабушка рассказывает
И теперь Сенька, сидя в больнице рядом с мамой и дядей Геной, смотрел на худое-худое дедушкино лицо. Дедушка дышал через специальную кислородную подушку. Дыхание его было страшным, низким и хриплым, так непохожим на высокий дедушкин голос.
В палату вошла бабушка с сумкой. В сумке были лекарства, шприцы… Подошла к дедушке, погладила его по голове. Серые дедушкины глаза смотрели с мольбой.
– Докурился! – ворчливо сказала бабушка, но было видно, что она это больше так – по привычке, и что ей тоже жалко дедушку.
Потом мама с дядей Геной уехали на репетицию в театр, а Сенька с бабушкой всё сидел возле хрипло дышащего, с огромными жалобными серыми глазами, дедушки. Когда дедушкины глаза закрылись, и он, измученный, задремал, бабушка стала тихо, почти шёпотом рассказывать Сеньке:
– Первый жених был у меня ещё в Молдавия. Я его очень любила. Сильно-сильно. Но он заболел, такая тяжёлый болезнь… Был страшна красивый, приятный малчик, глаз радовался… А стал худой как палка, весь жёлтая, страшная. Помню, как лежит, и смотрит… Одни глаза, как у Или сейчас… Я на него смотрю, она на мене. И говорит так грустно-грустно: «Что ты смотришь? Я теперь стал некрасивый, да?» А я смотру – и рыдаю, рыдаю, такая плака…
А, когда он умер, я сочинила стих. Такой стих… Как же там было… Но я на молдавский писала, я не знаю, как на русский. Но как-то так: «Я так любила тебе, что забыла Бога. Бог не прощает, когда его забывают. И он отнял тебе у мене, чтоб я всегда помнила, кто в этом мире главний».
А потом, уже тут, познакомилась с Николаем. Он был профессор, учёный человека, он меня и русский выучил говорить. Он работал в Петербургу, учил иностранных студентов русский языку. А студенты ему однажды написали письмо из Франция, с Новым годом поздравили. На французском языка, конечно. Николая и посадили. За связь с иностранной буржуазия. Сказали, шпион. Ну какой там шпион?
О, Николай был умная. Настоящий профессор. Но ревнивая был, охх! На танцы с ним невзя было пойти. Только начну с кем танцевать – подойдёт, схватит: «Софа, пойдём!» – грозно так.
Как освободились мы с ним из тюрма, остались на вольном поселении. Он уж больной из тюрма вышел. Сидим как-то дома, вдруг офицеры стучатся. Что такое? «Забираем вашего мужа!» Как? Почему? А вот, опять тюрма. Такой указ вышел. Взяли Николая моего, вывели на уличку, а он уж худой был, курточка болтается… Идёт, и офицеры подталкивают к машина. Я в чём была выскочила – что же это делаете, кричу. Кричу и плачу. По какому это праву? А один офицер молоденький мне тихо так и говорит: «Понимаю вас, женщина, и сочувствую вполне, но ничего поделать не могу, у мене приказ».
И опять мой Николай сел. Хоть и скоро на этот раз вышел, да совсем больной. На руках у меня и умер. Как тот жених из Молдавия. Все, все умирают, вот и Иля… Он тоже когда освободился, познакомили нас. Я ссыльная, он ссыльная. Ехать некуда. Так и жили в бараке… И Фаинка там родилась… А ты уж у неё, в родильном отделении, как полагается… Лично наблюдала…
Бабушка всхлипнула, быстро вытерла глаза. Дедушка, такой похудевший и измученный, спал, рот был приоткрыт, и изо рта всё шли эти хриплые, низкие звуки.
– Пойдём, cомерзАм фодонАрц, – сказала бабушка, тяжело вставая с кушетки. – Пойдём, а то больница закроют.
– Бабушка, а что такое cомерзАм фодонАрц? – спросил Сенька, пока они быстро шли из сангородка на остановку: мороз подгонял.
– Это значит «милый мальчик», «добрый мальчик»… Что-то такая.
Фиолетовый снег
Этой ночью Сенька, кажется, совсем не спал. Всё думал и вспоминал, какой дедушка был раньше. Здоровый и весёлый. Как читал Сеньке Пушкина, пел Вертинского, как водил его в садик, а вот теперь Сенька уже почти школьник. И дедушка даже не может порадоваться за него, так болеет…
Вспомнилось ему, как давным-давным-давно, когда Сенька был ещё совсем крохой, дедушка вёз его куда-то на санках – медленно, с трудом, по сугробам. Вёз Сеньку, укутанного с головы до ног, только щёлочка для глаз. Сквозь щёлочку Сенька смотрел на фиолетовый снег (в снегу отражались яркие неоновые буквы на фасадах магазинов). Сенька тогда ещё почти ничего не понимал, понимал только, что этот человек в длинном чёрном пальто и шапке-пирожке, человек, который держит санки за верёвочку и с трудом тянет их – это его дедушка. И ещё понимал, что это очень красиво – фиолетовый снег посреди темноты.
Сенька глядел, глядел на это чудо не отрываясь, пока магазин с его неоновой рекламой не остался позади, и фиолет не провалился во мрак…
С добрым утром, товарищи!
На следующее утро у дяди Гены был день рожденья. Мама сказала Сеньке:
– Дедушка болеет, даже не знаю, как справлять… Сейчас съезжу к нему в больницу, потом в театр, а вечером немножко всё-таки посидим, отметим. Хоть чаем с тортиком. Познакомитесь наконец как следует. А то бегаете друг от друга, как тараканы. СмОтрите друг на друга, как буки.
Сенька не смотрел на дядю Гену букой, и дядя Гена тоже на него букой не смотрел. Просто они друг друга стеснялись. А на праздниках всегда весело и никто не стесняется, значит, теперь Сенька вполне сможет как следует познакомиться с дядей Геной. А дядя Гена – с ним.
Вот дядя Гена, вышел из маминой комнаты, и радиоприёмник снова, как на заказ, сказал голосом местного диктора дяди Юры Апраксина: «С добрым утром, дорогие товарищи!»
– И тебе не хворать, товарищ! – пожелал диктору дядя Гена и, проходя в ванную мимо Сеньки, вдруг легко взъерошил ему волосы.
Мама уже стояла в шубе и пимах в коридоре, в последний раз проверяя, взяла ли мелочь на автобус, когда раздался телефонный звонок.
Мама подбежала к аппарату, схватила трубку:
– Алло!
В телефон что-то сказали, Сенька, конечно, не слышал, что, но, когда посмотрел на маму, он вспомнил про злой дух. Который кричит в телефонах. И вот дух позвонил, и что-то такое сказал маме. Что-то ужасное крикнул в телефон, и мама медленно опустила трубку на рычаг и подошла к дивану. И села, опустив голову.
В ванной шумела вода, умывался, фыркая, дядя Гена. Сенька сидел на полу с азбукой-кубиками (готовился в школу, хотел хоть немножко, да научиться читать на всякий случай заранее, чтоб там не смеялись). Не вставая с пола, подполз к дивану. Посмотрел снизу в лицо мамы. А мама посмотрела на него. Долго смотрела, потом встряхнула головой, встала и сказала как-то очень быстро:
– Я сейчас в больницу, скажи дяде Гене, это срочно. Бабушку не буди пока.
Суматоха
День рожденья пришлось отменить. Нельзя праздновать, когда кто-то умер. Сенька ничего не чувствовал. Просто не понимал, как так. Был живой и весёлый дедушка. А теперь мёртвый и грустный. Всегда будет мёртвый и грустный. И Сенька больше никогда его не увидит. Сенька весь день сидел на диване, не мог заниматься ни азбукой, ни игрушками… Даже «Спокойной ночи, малыши!» не стал смотреть. Всё думал, думал…
Маме с бабушкой, казалось, было не до Сеньки. Они всё уходили и приходили, ездили куда-то и возвращались, звонил телефон, и сами они всё время звонили куда-то… Было похоже, что никто и не умер, а просто какое-то очень важное событие происходит. Поэтому суета.
И только раз, после очередного телефонного звонка, бабушка, положив трубку, закрыла лицо и затряслась, приговаривая: «Иля, Иля…»
Так прошло несколько странных, суматошных дней. Потом были похороны, и поминки, и пирожки с рисом. Сенька понял, что, когда человек умирает, все едят пирожки с рисом. Значит, когда Сенька умрёт, в честь него тоже должны есть такие пирожки. Лучше он сэкономит пару пирожков на такой случай, чтоб бедной бабушке хоть немножко поменьше стоять у своей печки.
Сенька стащил со стола два пирожка и положил их в коробку с игрушками, на самое дно. «Пусть будут. Я умру, подойдут мама с бабушкой к коробке, начнут плакать, игрушки мои разбирать, меня вспоминать… А тут раз – и пирожки. Вот, скажут, какой заботливый был мальчик».
– СомерзАм фодонАрц, – добавит бабушка, закроет лицо и мелко-мелко затрясётся.
Булочка школьная
А потом пришёл сентябрь, и снег, как обычно в это время, давно уже лежал. И Сенька пошёл в первый класс. В тот же класс пошла и Наташа Федотова. А на школьной линейке Сенька увидел и Ленку Максаеву с мамой. Вот так так! Две невесты сразу.
Но к Ленке он подходить не стал, хоть и очень хотел сперва. С той поры, когда дедушка сказал ему больше с ней не дружить, раз нельзя дружить с евреем, он к ней больше и не ходил. Так, сталкивались иногда во дворе… Привет-привет, да и всё, Ленка, кажется, тоже не была расположена с ним говорить… А теперь, когда дедушки больше нет, тем более – как его ослушаться? В память о дедушке Сенька решил забыть раз и навсегда о Ленке и подошёл к Наташе Федотовой.
Наташа обрадовалась. Договорились после школы пойти вместе, погулять. И Наташа полезла в свой красивый, с олимпийским Мишкой, ранец, достала пакет, развернула его, а в пакете лежали две булочки, и одну она протянула Сеньке.
– Ешь, Сенечка, поправляйся.
И Сенька, уплетая булку, решил, что всё-таки женится на Наташе. Не такая уж она и толстая, в конце концов.
Потом была линейка, на которой две строгих тётеньки кричали:
– Дети, потише! Родители, потише!
Но сами кричали громче и детей, и родителей. Тем более у них были усилительные микрофоны.
Потом Сенька сидел рядом с Наташей в классе, а новая учительница со странным именем Понара Ювенальевна знакомилась с первоклассниками.
Урок был всего один – рисования. Сенька нарисовал дедушку, как смог. Ему поставили «пятёрку». Только Понара Ювенальевна спросила:
– А разве ты уже читал «Старика Хоттабыча»?
Что случилось с верблюдами
А потом Сенька учился. Учился и учился. Мама и бабушка отводили и уводили его туда-сюда – в школу и из школы. Иногда, если у мамы был вечерний спектакль, а бабушке нездоровилось, за Сенькой приходил дядя Гена.
Они шли с дядей Геной по тёмной снежной дороге (как же рано темнеет в Заполярье!), смотрели на северное сияние и дядя Гена молчал, иногда только спрашивая: «Не замёрз?» Сенька не замерзал. «Молодая кровь!» ; говорил дядя Гена.
И кончилась зима, и первый класс кончился. И вот они вчетвером – мама, бабушка, дядя Гена и Сенька – снова едут в летний город. Два дня на поезде, через Москву, а потом ещё полдня на поезде…
Катя и Оля теперь тоже школьницы. Но Оля совсем растрёпанная стала, а Катя совсем задумчивая.
– Ты научился писать? – озабоченно спрашивает она у Сеньки.
– Ага, – горд Сенька.
– А читать?
– О, читать ещё даже раньше научился. По кубикам!
– Это хорошо, – грустно улыбается Катя. – Мы теперь сможем друг другу письма писать.
Взъерошенная Оля подбежала, закрутилась волчком вокруг них, заплясала и запела:
– Шёл один верблюююд,
Шёл другой верблюююд,
Шёл их целый караван
ВерблюдОоов!
Джум, бала-бала-бам,
Джум, бала-бала-бам,
Джум, бала-бала-бала-бам,
Асса!
Оля всё лето пела эту песню. Говорит, в школе научили. А вообще школа на неё «к несчастью, не повлияла в плане поведения», как сказала соседка Анна Игнатьевна.
Оля по-прежнему задирает и мальчишек, и девчонок, дерётся и дразнится. И когда он с Олей и Катей пошёл гулять на школьный двор, на тот двор, где всего год назад они с дедушкой занимались спортом и видели ястреба, Катя шла рядом задумчиво, опустив голову, как будто молча разделяя с Сенькой его печаль. А Оля – корчила рожи, скакала и пела:
– Встал один верблюююд,
Встал другой верблюююд,
Встал их целый караван
ВерблюдОооов!
Джум, бала-бала-бам,
Джум, бала-бала-бам,
Джум, бала-бала-бала-бам,
Асса!
Это была длинная-длинная песня. Верблюды сперва встали. Потом сели. Потом ели. Потом легли. Потом спали. А потом вдруг –
– Сдох один верблюююд,
Сдох другой верблюююд,
Сдох их целый караван
ВерблюдОооов!
Джум, бала-бала-бам,
Джум, бала-бала-бам,
Джум, бала-бала-бала-бам,
Асса!
Сенька подошёл к специальному дереву, к тому самому, где висело их с дедушкой кольцо из толстой проволоки. Теперь кольца не было. Первый раз за много лет. Как будто кольцо узнало, что нет теперь дедушки, того самого, который его сделал. Расстроилось и укатилось. А может, украли. А может, был сильный ветер, и унёс кольцо. Далеко-далеко. Может даже, к Сеньке на Север.
Не бука, просто стеснительно
Бабушка уже не ходила на пляж. После смерти дедушки она всё печалилась, сидела дома, иногда выходило на крылечко у подъезда. Посидеть с Анной Игнатьевной.
А мама с дядей Геной ходили. И Сеньку с собой брали. Дядя Гена плавал хорошо, пытался и Сеньку научить плавать. Но Сенька от него убегал.
И однажды мама тихо сказала Сеньке:
– Что ж ты за вредина такой. Дядя Гена к тебе как к родному.
Сенька очень хотел не быть врединой, но у него не получалось.
И однажды они втроем – Сенька, мама и дядя Гена – поехали в лес. Развели костёр, пекли картошку.
Дядя Гена сказал Сеньке:
– Не сиди на холодной земле.
Принёс Сеньке какой-то камень, и Сенька сел на камень. На камне было сидеть хоть и не так холодно, но неудобно. Но Сенька стеснялся жаловаться, чтоб мама опять не назвала его врединой. Или букой.
Чудом живые
А потом был ещё один костёр с картошкой.
Это когда дядя Гена познакомился с дядей Сашей. Дядя Саша Сичкарь был местный, и у него тоже недавно умер дедушка. Оказывается, дедушки умирают не только у детей. Дядя Саша ремонтировал за городом дачу, которая осталась от его дедушки. И попросил дядю Гену помочь.
А дядя Гена попросил маму, чтоб она отпустила Сеньку с ними.
– Сосновка же бог знает где! – возмущалась мама. – Это ж вы когда вернётесь-то?
– На велосипедах доберёмся в два счёта, – успокаивал дядя Гена. – И Сеньке полезно будет. И поможет, и мужская компания.
Они ехали на велосипедах в Сосновку. Впереди дядя Саша Сичкарь, показывал дорогу. А сзади, на втором велосипеде, дядя Гена за рулём и Сенька на багажнике. Ехали долго-долго, мимо мемориала памяти убитых в войне, мимо завода и кинотеатра, мимо рынка и пляжа... Река, река, река… Вот и город кончился. И начался лес.
Ехали-ехали по лесу, Сенька смотрел по сторонам, и вдруг увидел… Нет, в это невозможно поверить! Он увидел – Мишку олимпийского! Того самого! Мишка стоял посреди леса и весело смотрел на Сеньку.
Так вот он где приземлился, оказывается! Сенька огорчился, что Мишка прилетел не к нему, но потом подумал: наверное, в лесу ему и правда лучше. Чем в их всегда холодном городе, почти без деревьев и зверей. А тут всё-таки лес. Мишке здесь лучше. И друзья, наверное, есть. Пусть уж себе остаётся. А, когда поедут назад, Сенька ещё раз на него поглядит.
Тут дядя Саша Сичкарь вильнул велосипедом куда-то в заросли, и дядя Гена вильнул за ним… И – въехал на узкий-узкий мост, под которым лежала страшно глубокая река. Дядя Гена не ожидал этого моста, велосипед тоже не ожидал, и стал мотаться по узенькому мосту туда-сюда, каждую секунду рискуя свалиться в реку вместе с седоками.
«Сейчас можно умереть», – понял Сенька. И понял, что и дядя Гена это понял. Велосипед всё взбрыкивал, колёсами то к одному краю моста, то к другому, дядя Гена скакал на нём, как наездник на лошади, пытаясь обуздать… Дядя Саша Сичкарь уехал вперёд, а они ещё крутились на мосту… На качающемся мосту, с которой каждый миг могли свалиться в страшно глубокую реку…
И Сенька, сам не зная, почему, жалобно, почти без голоса, крикнул, прижавшись к дяде Гене:
– Папа!!!
Всё закончилось хорошо. Если не считать того, что дядя Гена чуть не поссорился с дядей Сашей Сичкарём.
– Что ж ты не предупредил, что там мост? Поехал, главное! А если б мы того? Чтоб я его матери сказал?!
Дядя Саша сам был очень напуган, и говорил:
– Да я замечтался как-то… Сто раз этой дорогой уж ехал…
– Замечтался он! Мечтатель! Ну, где твоя дача? – и снова, и снова тревожно спрашивал Сеньку, держа за плечо и внимательно глядя ему в глаза: – Ты как? Как ты?
Солёная рыбка
Дядя Гена и дядя Саша Сичкарь стояли на крыше дачи, а Сенька снизу кидал им кирпичи. Иногда они их даже ловили. Чаще кирпичи либо перелетали через крышу, либо не долетали до неё, либо летели в головы строителям, но они не ругались.
Ну, то есть ругались, конечно, иногда, но Сенька всё равно не понимал этих слов.
Потом стемнело, и разожгли костёр, и опять жарили на нём картошку. И дядя Гена снова сказал Сеньке:
– Не сиди на холодной земле. Двигайся ближе к огню.
«Папа», – сказал Сенька. На этот раз про себя сказал. Не вслух. Вслух постеснялся. И придвинулся к костру.
Строители пили пиво с рыбкой. И Сеньке давали эту рыбку попробовать. Вкусная была, хоть и солёная очень. А пива Сеньке не давали. Да он и не просил.
Луч фонаря под крышей домика, причудливые тени от костра, треск поленьев, картошка и рыбка, тёплая ночь, и дядя Гена, и друг его дядя Саша Сичкарь, доктор наук, прямо как в фильмах про учёных – в очках и с бородой, вроде солидный, а на самом деле простой и весёлый, со странной присказкой «Ёлки-двадцать!», и рядом речка…
И Сенька хрустел рыбкой и думал: через много-много-много лет я всегда буду вспоминать. Вот эту вот ночь. Такая уж она счастливая. Всегда буду вспоминать. Даже когда мне уже тридцать лет будет, или даже когда сорок… И даже когда сам буду дедушка…
Так и получилось.
***
Сенька пошёл во второй класс. А вскоре получил письмо от Кати.
Письмо
«Дорогой Сеня. Пишет Катя. Как твои дела и как здоровие?
У меня хорошо. Оля всё балуеться. Её мама говорит что она совсем от рук отбилась и из неё получиться малинькая разбойница.
Посылаю тебе аткрытку. Это наш город Ленин-град. Это кони на мосту. Помнишь ты расказывал што у тебя есть такой календарь дома. С цыфрами. И с этими конями. А я мимо них каждый день иду вшколу. Сечас уже холодно хотя снега пока нет.
А у вас новерно снег? И мороз. Осторожней ходи по улицам. Если тебя сьест медведь я это не пережеву. Извени что так написала но это правда.
Пиши мне тоже и я тебе буду. А на будующее лето опять фстретимся.
Цилую.
Катя».
Сеньку смутило «цилую» в конце письма. И он решил его никому не показывать. Особенно Наташе Федотовой. Вдруг она расстроится, что его другая девочка целует, пусть даже только в письме. Всё-таки будущая жена.
Сентябрь 2018, г. Хайфа