Много счастливых годочков прожили вместе Аннушка и Геннадий. Сколько зим минуло, сколько лет. Радостно им вместе, спокойно да любо... Достойных сыновей вырастили: умных, скромных да работящих. Дети нашли своё место в этом мире, порадовали родителей внуками, — значит, продолжится и дальше род Жаровых, будет множиться и ветвиться фамильное древо, даря Земле свои благословенные плоды.
Старший, Алексей, выучился на геолога и исколесил полстраны с экспедициями в поисках нефтяных месторождений. Из каждого города, где удавалось ему бывать, присылал домой немногословные телеграммы: "Жив. Здоров. Ждите в гости", обрекая родителей уж который год подряд на затяжные ожидания да неоправданные надежды увидеть и обнять сына. Семью Алексей не заимел и детей не нажил: какая жёнка станет терпеть отсутствие супруга по полгода и больше? Но Лёшка не унывал! Оставаясь, как он сам говорил, "последним романтиком на Земле", шагал вперёд смело и уверенно, зная, что найдётся и для него когда-нибудь вторая половинка.
Двойнята, Семён со Степаном, нашли своё призвание в лесном деле, смолоду в Карелии руководили лесозаготовками. Там и жён себе выискали, обосновались-укоренились, гнёзда свили.
У Семёна, как и у родителей, тоже двойнята народились. Мальчуганов нарекли Николаем да Владимиром. Росли пацанята шустрыми да смекалистыми, друг дружку в обиду не давали, завсегда вместе, не разлей вода. Чувствовалась в них эта "жаровская жилка", заложенная дедами да прадедами: настолько в них кипела-бурлила жажда жизни, как котёл внутри жаркий да кипучий, что хотелось им всё и сразу уцепить, узнать да изведать. Глотали они каждый момент, каждую минуту взапой пили, и всё им мало!
И у Степана сын подрастал, почти одногодок с Сёмиными ребятами, Сашка – паренёк тихий да усидчивый, спокойный и вдумчивый, не чета разбойникам Николаше с Володей. И талант у Александра имелся: видел он прекрасное в обыденном, замечал интересное в повседневном, а свои мысли и мечты на бумаге излагал так хорошо да складно, что окружающие дивились способностям паренька и пророчили ему большое будущее.
С осени до весны пустовал дом Жаровых: не заливались, не звенели в нём детские голоса. Аннушка закрывала двери в передние комнаты, завешивала их старым ватным одеялом, и ютились они с Геннадием в одной большой горнице с русской печью. Второй этаж и вовсе был нежилым с сентября до июня. А уж как закончат внучата учёбу – тотчас их родители в деревню и везут на радость постаревшим Анне да Геннадию. В деревне ребятишкам всегда нравилось, вольготно жилось, без родительской-то указки: хошь — на рыбалку иди, хошь — в лес или купайся целыми днями да на белом песке загорай. А когда молодость по жилочкам заиграла, по выходным стали бегать на танцы в соседнюю Сосновку, как когда-то юная Аннушка со своими подружками.
Бывало, и сами "карелы", как называла их мать — Семён со Степаном — нагрянут невзначай, нежданно-негаданно, да ещё и с жёнками! Вот тогда-то и оживает старый жаровский пятистенок, как большой улей: шумит-гудит разноголосьем, кидая рыжие отблески горящих окон на пустые ночные улочки.
Но нечасто выпадает родителям такая радость... Порывистый августовский ветер, приносящий первые жёлтые листочки да нудные затяжные дождички, предвещает скорую разлуку с детьми и внучатами. Он оставляет в памяти родителей то неловкое, тоскливое прощание на сыром резном крылечке, увешанном хмельным вьюнком с рыхлыми серыми шишками, да красные мигающие фары отъезжающих машин, увозящих их настоящее и будущее в далёкие, суетливые города.
Аннушка перекрестит вслед улетающую сердечную радость, прижмётся к мужу и тихонько всплакнёт на прощание. Геннадий обнимет жену, приголубит:
— Ну, полно, полно убиваться, Анна... Не в последний раз видимся.
Отворит тяжёлую, скрипучую дверь и уведёт озябшую Аннушку в тишину и мрак опустевших комнат, затопит печку, нальёт обоим душистого чаю, негласно приговорив себя и жену к долгому ожиданию следующей встречи с родными.
Ах, если бы знал Геннадий, что в последний раз их видит... Дак кто ж и ведает-то, где и когда выпадем мы из общей упряжки, жадно хватая на лету последние мгновения такой короткой и непонятой жизни... Всему свои сроки.
— О, здорово, Генаша! Бумага наша — махорка ваша!— шутливо напевал, протягивая Геннадию чёрную, в мазуте, наспех вытертую руку, слесарь Егорыч, невысокий круглолицый мужичок, весёлый и шебутной.
Геннадий зашёл в курилку, в гараже с утра никого не было. Механизаторы, готовившие технику к весенней пахоте, собрались на утренний перекур обсудить планы на день.
— Здорово, мужики! — Геннадий шагнул за порог и протянул руку Егорычу...
— Анна, ну ей-Богу, как на духу, вон мужики не дадут соврать, — оправдывался Егорыч перед прибежавшей с фермы в гараж запыхавшейся Аннушкой, — вошёл, руку мне тянет, потом побледнел весь, глаза закатил и наземь пал! Так за руку меня схватил, я еле высвободился!
За Аннушкой на ферму послали молодого паренька из слесарей – сообщить, что с мужем беда. Пока она бежала до гаражей в другой конец Михайловки, мужики успели увезти тело Геннадия в медпункт.
Фельдшерица Наталья зафиксировала смерть и отправила тело в район на вскрытие.
— Наталья! Где мой!? — крик Анны разорвал тишину сельского медпункта. Бледная женщина у дверей еще раз громко спросила:
— Наталья! Генка мой, спрашиваю, где? — дикое смятение в глазах Анны граничило с помешательством, она была готова разорвать сидящую за столом фельдшерицу, которая сжалась в комок и не могла сказать ни слова.
— Дак... увезли... в район... на вскрытие, — придя в себя от криков женщины, выдавила Наталья.
— Как на вскрытие!? — Анна, не осознавая всего ужаса ситуации, не понимая, что она делает и что говорит, вылетела из дверей медпункта, продолжая кричать: — Не отдам! Мой! Не отдам!
Так она и бежала по замёрзшей, скользкой дороге, пытаясь догнать уехавшую машину. Несколько раз падала, разбивая коленки о мартовский, разъеденный солнцем лёд. Пробежав около двух километров, без сил рухнула на оттаявшую бровку лицом в грязный рыхлый снег и залилась горестными жаркими слезами...
***
"Вот уже и год прошёл, Генушка, — убирая ладонями снег с холмика, думала про себя Аннушка, — а кабыть вчерась только и было. Помнишь, утром чаю напились да на работу разошлись: ты в гараж, а я на ферму... Времечко-то как летит...
Лёшка на Новый год приезжал, да не один, с жёночкой! Хороша така жёнка, скромная да ласковая. Смотрю, а задел-то уже имеется, месяцев пять... Дай Бог, всё ладно, дак в апреле родит. Звонил Алёшенька третьего дня: доктора робёночка-то высветили — девочка будет! Ой, а я-то рада сколь, Генушка, а то парнишки одни ведь, девчушечку тоже надоть...
А я вот, кабыть, и неживая наполовину какая-то, будто с собой ты, Генушка, частичку меня забрал да унёс... Думала, уж и не выдюжу, руки на себя наложу, ан нет... Говорят, надоть жить, сколько Богом отмерено. Вот и живу...
Кошечку завела. Веселей с животинкой-то. Сера така, в полосочку. Марусина котейка принесла, дак мне и оставили...
А ты не снишься мне... Ни разочика во снах не видала. Это хорошо, говорят: значит, зла на меня не держишь и ладно там у тебя всё...
– Пойду я, Генушка, — Анна поднялась со скамейки, окинула взглядом мужнину могилку, крест, поправила ленту на венке, задержалась-зацепилась на черно-белой фотографии, мысленно прощаясь до следующего свиданьица. — Даст Бог, свидимся…
***
Много лет прошло с тех пор, седьмой десяток разменяла Анна Африкановна Жарова. Крепко еще на ногах стоит, на жизнь не жалуется. Живёт потихоньку-помаленьку, зла людям не желает, к себе никого не допускает. Каждый новый день ей в радость, каждый звонок от детей-внуков в утешение, каждая морщинка да седая волосинка — в украшение ...
Ох и крепки русские женщины телом, сильны духом. И на таких-то вот, Африкановных, и мир держится!
Конец.