Если вам скажут, что колдунов, магов и прочих чародеев не существует, можете, конечно, поверить. А почему нет? Такой маг и чародей в цирке и зайца из шляпы достанет, и цыплят из магазинных яиц, в смысле куриных, выведет. Накрыть носовым платком железнодорожный вагон, затем скомкать и спрятать платок с вагоном в карман, вообще плевое дело. Только обман это. Даже книжки про это есть. А вот чтобы как в нашем селе, когда нечистая сила замешана самая настоящая, тут не захочешь, а поверишь. Вот только документа с печатью нет, как же без него.
Степь у нас голая да холмистая, оврагами изрезана. Вот такой овраг, лет сто тому, перегородили мужики плотиной, и получился ставок. И ширины приличной и длины подходящей, посередине глубина такая, что не всякий ныряльщик дно достанет. Зимой снегу наметет, весной талая вода с холмов сбежит и полон ставок наберется.
Летом дождями подпитывается. У самой плотины ребятишки все лето бултыхаются, а на другом конце скотину поят, гуси да утки плавают. По краям, местами, камыш стеной. Только рыба не водилась, наверно корма подходящего не было. Сельские рыбаки за двадцать верст на речку ездили рыбачить . Случалось, привозили живую рыбу и пускали в пруд, да только зря ноги били. Видно привередливая рыба попадалась.
И вот, наконец, сам по себе завелся карась. Понятно: дикие утки на лапах занесли икру, она и пошла в рост. Да как пошла то… Вечером стоишь на берегу, а камыш аж трещит, ходуном ходит от рыбы. Ее бы сетью, либо бреднем взять, так нет: народ ударился в спорт. На удочку решил карася брать. Очередная деревенская мода. Ладно бы ребятишки, а то и мужики туда же.
Разложит такой модник пяток удочек и сидит, комаров кормит. В тихий вечер жуки-плавунцы по воде мызгают да лягушки скандалят, совсем как люди: Ирр-р-р-род, ирр-р-р-род, – кричит вздорная бабенка, а ей в ответ: Курр-р-р-ва, курр-р-р-ва. Если кто за вечер пару-тройку рыбин выдернет, так потом разговора на целый день, перед другими похваляется.
Не шел карась на удочку, хоть тресни. Случались вечера без единой поклевки. Всякую наживку пробовали, комбикорм на приваду ведрами сыпали. Все без толку: карась жирел, а ловиться не желал. Из всех только Федор, потомственный кузнец, удачливый был. Мужик крупный, в любой толпе на голову выше, плечи развернет – что твои ворота. На груди лом на спор сгибал и выпрямлял. А так мужик тихий, не лается, как другие, и не дерется. Над таким человеком поизгаляться всегда желающий найдется. Такой считает: тихий, значит – слабый. И лезет с дуру на рожон, по-пьяному делу, конечно. Всегда один вопрос:
– А чо эт ты не пьешь с нами? Не уважаешь? – Федор только улыбнется и смотрит с укоризной. Задиру это только распалит и начинает нести ахинею. Федор подождет минуту-другую, скажет: Проспись, – и толкнет дурака в грудь.
Не сильно вроде, да только пролетит тот десяток шагов и заснет на земле или в сугробе. Если в избе случится, прилипнет такой дурак к стенке и заснет прилипший. Отдерут его от стены и уносят на кровать. На другой день такой горемыка – а как по-другому назовешь? – на водку смотреть не может. В магазин зайдет, глянет на бутылки и дурно становится. Если, скажем, на свадьбу или другую гулянку попадет, так и грохнется без памяти от вида бутылок и сивушного духа. Вынесут бедолагу на улицу, сунут под нос нашатырю, чтоб очухался, и идет горемыка домой, весь наглаженный и безобразно трезвый.
На Федора наскакивать перестали: нарвешься, а потом будешь, как дурак, всю жизнь трезвый ходить. Это ж скукотища какая: ни выпить, ни подраться. Если бы частично, то да, а что бы насовсем – ни в жисть. Пробовали мужики сами лечиться, что бы частично не пить. Выпьют для куража и начинают друг друга в грудь толкать.
Сперва легонько – видели, как Федор это делает – затем покрепче, а там и в полную силу. Наконец остервенеют и бьются едва не насмерть: кому в морду, кому в ухо или в челюсть. Лежачего не били. Но он быстро вскакивал: – Драка? Без меня? Да когда такое было?! – и бил кто под руку подвернется: авось обидчику достанется, а если не обидчику, так просто за то, что с ног сбили, в грязи да пыли изваляли.
Если кто разнимать кинется, такого с дорогой душой принимали: интереснее, когда бойцов много, есть где разгуляться. Врежут, для начала, куда придется, а там само покатит. Морды в кровь изобьют, зубы вышибут, носы поломают или еще какое увечье сделают, отдышатся после «лечения» и идут мировую пить.
Так и бросили это дело. Про Федора решили: если от пьянства лечит пожизненно, значит и другие колдовские штучки знает. Кузнецы завсегда с нечистой силой знались. Так и стали звать за глаза Колдуном, а так – Федор Иванович. Только какой из него Федор Иванович, если он только из армии пришел. Хоть здоровый, как бугай племенной, а все-таки мальчишка. Другому, за промашку какую, прилепят прозвище и сразу в глаза говорят – без него не было в селе человека – а тут остерегались. Однако судьба не обошла стороной.
Дело возле конторы случилось, утром. Подходит к Федору парень прозвищем Бакабон и говорит: «Слышь, Федор Иванович, у моей Светки через неделю день рождения, хочу розу кованую подарить. Ты уж постарайся, я заплачу».
Федор не успел рот открыть, как из окна конторы раздалось:
– Колдун, слышь меня! – крикнул счетовод Цифирь. Федора будто черт толкнул повернуться на голос, а повернулся, значит, признал прозвище. – Пойдешь к себе в кузницу, зайди к Роботу, пусть он за Кабаком съездит, скажешь, что Графин вызывает, и Зяблик чего-то спросить хочет. А тебе сегодня в помощники Тарзан.
Сказал так Цифирь и стал белее своей рубашки, вроде протрезвел даже: «А как вдарит за Колдуна-то, я ж трезвый не знаю, сколько дважды два будет. Работу что ль бросать? Чекушку из стола домой нести? Да когда такое было?!», – сморщился, как печеное яблоко, и добавил: – Вот такая получается цифирь.
А Федор только руками развел, мол, надо так надо, кивнул и пошел в кузницу. В голове досадливо крутилось: «Ну, надо же, и мне кличку дали. И за что? Травы колдовские не собираю по ночам, да и вообще трав не знаю. Мышей летучих не сушу для зелья, и не толку в ступе. Заклятий не знаю, да и глупость все это – заклятия и проклятия. Пару десятков пьяниц вылечил? Японцы иглоукалыванием много чего лечат, так это по науке, а у меня само получается, наверное, удар поставлен на нужную точку. А может и правда колдун, только не знаю? Вот Ульяна – это другое дело».
По пути встретилась Ульяна, оба только кивнули вежливо и, глядя в землю, разошлись.
Девушка статная, высокая да стройная, ноги точеные от зубов. Всяк не знакомый на нее заглядится, да еще и обернется вслед, а знакомый при встрече чуть не поклонится:
– Доброго здоровья, Ульяна Дмитриевна, – отойдет на несколько ша-гов, украдкой перекрестится и сплюнет через левое плечо, прошепчет: – У-уу, ведьма.
Только сдается, что крестились да шептали те, кто сам горазд был па-костить. Федор не загляделся и не обернулся, не захотел, да так сильно не хотел, что шею свело.
От Ульяны кроме добра ничего не видели, а все одно побаивались. Девчонкой, еще в первый класс не поступила, бывало, бежит вприпрыжку по деревне и вроде как высматривает что, а если высмотрела, забежит во двор, и скажет:
– Тетя, у вашей коровы воспаление в животе началось, лечить надо.
Если хозяйка отмахнется, Ульяна насупится, клыками острыми сверкнет и ускачет. Так-то зубки у Ульяны белые да ровные и резцы, как у всех, а если рассердится, даже самую малость, резцы в острые загнутые клыки обращаются, не так что бы большие, едва до края губ достают, однако страшноватые. Если же обозлится, то на клыках зеленые капли выступают. Сперва хозяйки отмахивались, а потом оказывалось поздно. Хорошо если заболевшую корову пускали под нож, а мясо на стол. Бывало, что отвозили на скотомогильник. Стали Ульяну побаиваться и другая хозяйка останавливала:
– А ты знаешь, как лечить?
– Знаю тетенька. Вы сегодня ночью корову попасите в Егорьевой балке, шагов на сто ниже от места, где глину берут. Завтра будет поздно, другая трава нарастет.
– Как же другая? А седняшняя куда денется.
– Да ни куда не денется, там же и будет. Только другая.
– Это как – другая?
– Ну как вы не понимаете? Вот вы сейчас сразу два ведра воды принес-ли и не охнули, а старенькая будете, вам и кружка тяжела станет. Вот и трава тоже, – объяснит вот так непонятно, блеснет ровными зубками и ускачет.
Советы Ульяны всегда были правильные.
– Колдунья растет, ведьма. Вся в бабку, а может и похуже будет, – су-дачили бабы. – Раз лечить умеет, то и покалечит – дорого не возьмет.
Всех добил случай, когда Ульяна заканчивала десятый класс. Парни на перемене курили за углом школы. Ульяна случайно оказалась рядом и услышала:
– А что Гришаня, Ульяну тебе слабо пощупать?
Гришаня, местный красавец и сердцеед ответил:
– Ну-у, что тебе сказать Бокабон, слабо – не слабо, а только если я ее сегодня пощупаю, завтра тебе харю начищу. Лады?
Бокабон ответить не успел: рядом ниоткуда возникла Ульяна. Она слащаво улыбнулась, глядя в наглые глаза проворковала:
– Гришанечка, лапочка, ты меня никогда не коснешься, а ручонки свои шаловливые сломаешь. Обе.
Парни потом со страхом крестились и клялись на комсомольских билетах, что были гром и молния на ясном небе, а серой завоняло так, что глаза резало. Со страхом потому, что Гришаня через полчаса, на уроке физкультуры сорвался с турника и сломал руки. В локтях.
Ульяну стали называть по имени-отчеству. Даже одноклассники и подруги. Сначала Ульяне это льстило. Только парни в клубе почему-то глаза отводили и на танец не приглашали. Во время фильма места по бокам пусто-вали: подруги себе пару нашли. Так ведь возраст такой, чтобы женихаться, мил-дружка завести, о семье подумать.
Ульяна забеспокоилась, как бы ни остаться в девках, засобиралась в город, но как-то вяло, что-то удерживало. Может быть и уехала, да только вот Федор стал на пути частенько попадаться, по два-три раза на день. Идет Ульяна по улице и обязательно Федор навстречу, да в таком месте, что никак ни разойтись. Вроде и улица широкая – в три ряда машины пройдут и место останется – а им двоим не разойтись.
Он вправо, она – влево, он влево, она – вправо. Потопчутся так на месте, по-стоят в землю глядя и так-то бочком-бочком, и обойдут друг дружку, краешком не заденут.
В клубе вечером обязательно в дверях столкнутся. Обе половинки дверей, по летнему времени настежь, так каждый из них к косяку прижмется спиной, глаза в пол, да так и пройдут каждый в свою сторону. И так за вечер не один раз. Народ, конечно, заприметил это, только не поймут, кто кого охмуряет: парни бьются, что Федор Ульяну обхаживает хитрым манером, а девки и молодые бабы, что Ульяна хочет захомутать Федора. Только всему есть конец.
Вот как-то в субботу вечером – темнело уже, и фонари зажглись – Федор и Ульяна столкнулись в скверике у клуба. Аллея широкая – человек десять в ряд пройдет – а им опять тесно. На Ульяне платье без рукавов ярко-голубое, до колен. Черные волосы волнистым тяжелым водопадом до пояса, оттянули чуть назад изящную головку с фиолетовыми глазами на тонком белом лице. Взгляд Федора невольно скользнул по высокой груди с острыми кончиками, руки изумительными линиями свободно лежат вдоль тела, плавные обводы крепких, в меру выпуклых бедер, переходят в точеные ноги, а на маленьких ступнях – так Федору показалось – хрустальные башмачки.
Рядом с Ульяной Федор, как гранитная скала. Широкие, как дверь, плечи с могучими бицепсами распирают белую футболку, грудь, крепкая как наковальня выпирает твердыми валиками мускулов. Руки будто свиты из толстых канатов, заканчиваются широкими, с лопату, крепкими ладонями с твердыми, как дуб мозолями, и такими же твердыми пальцами. Эти пальцы – Ульяна видела – скатывали металлический рубль в трубочку, и раскатывали, а ладони разгибали подкову в струнку. Узкие бедра Федора, под черными джинсами переходят в крепкие сильные ноги, будто корни дуба. А ступни – так показалось Ульяне – закончились широкими черными копытами.
Стоят Федор и Ульяна, глаза опустили, вроде как плитку тротуарную рассматривают: одна круглая и оранжевая, другая загогулинами и желтая, и так по всей аллее. Потоптались как обычно, и… присели на скамейку. Повернулись бочком и смотрят в глаза друг другу: Федор смущенно и все же решительно, а Ульяна вроде как ждет чего-то и боится. Только из под крутых бровей нет-нет, да и взмахнет длинными ресницами, как ветерком опахнет.
Федор только волос свой русый кудрявый деревянной ладонью пригладит. И молчат. Долго сидели, любопытный народ скоро скверик заполнил: вроде как гуляют, а сами на эту парочку смотрят. Тут Кабачиха и выдала шепотом на всю улицу:
– И тут не могут, как люди, сидят и телепают, хоть бы слово сказали.
– Ты что, подруга, – удивилась Тарзаниха, – никуда они не телепаются, на месте сидят.
– Ну и бестолковая ты. Я не говорю, что они телепаются, я сказала: «те-лепают». Ты что, газет не читаешь? Сегодня прочитала: одни ученые на гору залезли повыше, а другие в океане на дно опустились в подводной лодке и переговаривались без радио. Называется: «телепатия». Так вот переговариваются, значит – телепают. Вот и эти…
– Ох, дотелепаются они, как бы не было беды…
– А тебе чего беспокоиться? Тарзан теперь не пьет, под присмотром у Федора.
– Оно, конечно, так. Мы с Митей, если разругаемся, так тарелками да сковородками кидаемся. Когда и чугунками, кастрюлями. Вчера поленом запустила, да, слава богу, промахнулась. А если Колдун и Ведьма разругаются? Хорошо если собачьими будками кидаться будут, а то и сараями. А рассвирепеют, так и село в пыль сотрут.
– Ну, ты подруга, совсем уж…. Хотя у нас полдеревни таких швыряльщиков, да и я тоже не подарок: с каждой получки посуду докупаем. Да и другие тоже, – вздохнула Кабачиха.
Тут Федор и Ульяна поднялись со скамейки. Ульяна ладошки свои изящные с длинными пальчиками, спрятала в огромных, как лопаты, ладонях Федора и смотрит ему в глаза со смятением, Федор воздуха в грудь набрал, так что плечи вширь раздались вдвое и с натугой выдохнул:
– Так значит, ты согласна выйти за меня замуж? – сказал и вроде как меньше в кости стал.
Ульяна постояла в раздумье и ответила:
– Конечно согласна, только испытание пройди: всем покажи, как любишь меня.
– Говори.;
– Видишь лом? – и показывает на багор на пожарном щите, – завяжешь в узел при народе, выйду за тебя, а не завяжешь – значит, не любишь.
Народ ахнул: согнуть кованый багор смогли бы многие из парней, а вот что бы завязать… Федор молча шагнул к щиту и снял багор, обыкновенный такой: с одной стороны кольцо под ухватистую ладонь, с другой острие и крюк. Ухватил за концы, поднял над головой и напрягся.
Мышцы на руках вздулись, а под белой футболкой, будто сытые удавы зашевелились. Заскрипело железо, окалина посыпалась мелкой крошкой, а Федор гнет. Встретились кулаки и дальше пошли в стороны, сколько рук хватило. Ровное кольцо такое получилось, просторное – Ульяна пройдет – и концы в разные стороны.
Народ зааплодировал, вроде как в цирке, да только рано. Федор конец с крюком завел в кольцо и потянул. Тут железо по железу завизжало, паленым запахло. Лицо Федора побагровело, жилы на шее вздулись, вот-вот лопнут, глаза красные сделались, и пот градом. Белая футболка враз почернела. Вены на висках сизыми валиками вздулись, только что не лопаются. Кольцо стянулось, как раз голова пролезет, а Федор гнет свое.
– Хватит Федор! Не дури! – всполошилась толпа.
Да только Федор и ухом не повел: вдел левую ступню в кольцо, ладонями ухватил крюк и потянул, аж пальцы побелели. Железо визжит, сопротивляется, искры желтые летят. Кольцо стало с детскую головку, с обычный кулак, а вот едва детский кулачок пролезет. С лица Федора пот водопадом, в голове муть красная, молоты о наковальню стучат, и круги черные мельтешат перед глазами.
– Феденька, родненький, хватит! Прости меня дуру! Не хотела я! – пе-репугалась Ульяна.
Затянул Федор узел так, что едва палец в него вдел. Так на пальце и крутанул багор. Взревел он со свистом, вихрем деревья наклонило и смерч столбом. Народ замер и Ульяна чуть жива стоит. Перехватил Федор багор и воткнул в плитку перед невестой:
– Держи Ульяна, я сделал по-твоему. А теперь так: коль не поверила мне на слово, засомневалась в моей любви, свадьба у нас с тобой будет, как только узел развяжешь.
Сказал так и стоит, задыхается, обида его душит клешнями погаными, а в глазах такая боль и тоска, будто в одночасье семью похоронил.
Ульяна вскрикнула, ноги ее длинные точеные в коленях подогнулись, и стала оседать, только руками всплеснула, будто о помощи молит. Тут полыхнуло багровое пламя, где жених с невестой стояли, затрещало, будто горный хребет лопнул, и молнии ветвистые по всему небу, да так, что народ ослеп. А от запаха серы многие попадали. Когда глаза протерли да проморгались, Федора с Ульяной и след простыл. Аллея вся чистая, будто кто пылесосом прошел и дырочка в оранжевой плитке от багра, а сам он на щите угнездился. И узла нет. Кабачиха от страха перекрестилась:
– Господи, говорила же: дотелепаются…
То, что Ульяне нечистая сила помогла – понятно: такой узел только демон и развяжет. Что свадьбу они сыграли на Лысой горе, да в тот же день – тоже понятно. Когда полыхнуло, без пяти двенадцать ночи было, а по их бесовским законам, если сказал, что свадьба сегодня – значит так и будет. Слетали они быстренько, шабаш устроили с пьянством и безобразиями, и вернулись.
Да не в то место, откуда пропали, а домой к Федору. Он от клуба далеко жил, никак они за пять минут добежать не успели бы, а люди видели, что свет загорелся в доме как раз, когда радио полночь объявило. Тут и пяти минут не прошло, а на Лысой горе не меньше недели гуляли, им это очень просто. Другое непонятно: как запись о бракосочетании Федора и девицы Ульяны в книге регистрации браков оказалась.
На следующий день секретарь сельсовета принародно клялся в чайной и крестился партбилетом:
– Не бракосочетал я их! И вообще никого не бракосочетал. Вечером, помню, сейф с документами и полбутылкой самогона запер и наложил заклятие: «Сгинь нечистая сила, останься чистый спирт». Сегодня в книгу глянул, а там печать и моя подпись о бракосочетании, сами знаете кого.
– А самогон в бутылке…?
– Я же говорю: заклятие наложил. Так что самогон в спирт превратился.
– Ну, надо же?!
Так и стали Федор с Ульяной жить. Тихо да мирно, ладно да складно. Ульяна утром корову подоит и в стадо выгонит. Блинов напечет и мужа накормит. Федор тоже спозаранку встанет, и что-нибудь делает: в деревне всегда работа по хозяйству есть. Потом идет в кузницу и возвращается к ночи. И никогда в их доме крика никто не слышал, не то, что в других семьях. И все бы ничего, да захотелось
Ульяне рыбки свежей:
– Сходи Федя на ставок, карасиков налови. А я нажарю со сметаной.
– Какая рыбалка? радость ты моя. Ясли поправить надо, крышу починить, кирпич для печки сделать…
– Всю работу не переделаешь, а так и отдохнешь, и рыбкой полакомимся.
Так и уговорила, да и кто откажет молодой жене? Взял Федор удочку и ведро, в карман кусок хлеба ржаного и пошел на ставок. Приходит, а там по берегу, в прогалинах камыша, десятка два рыбаков сидит, комаров кормят. Камыш ходуном ходит от рыбы. Федор сел на чистом берегу, напротив кувшинок. Глянул, а на широком листе лягушка сидит, и смотрит большими глазами. Вся переливается изумрудом, на голове золотая корона блестит.
– Что смотришь, зеленая, или ждешь кого, – сказал весело Федор.
– Дождалась я, а теперь жду, когда ты меня на руки возьмешь, погладишь и поцелуешь, – отвечает лягушка, а у самой при каждом слове по обеим сторонам горла тонкие прозрачные пузыри вздуваются.
– Девка ты, конечно, видная, только не с руки мне с чужими целоваться, женат я.
– Ну, жена не стена, подвинется.
– Я так понял – ты та самая лягушка. Царевна. А чтобы чары снять тебя холостяк поцеловать должен.
– Да, царевна. Мы уйдем в наш мир, где такие же люди, а там ты холостой.
– Моя Ульяна хоть и не царевна, а все одно лучше ее нет.
– Да ты на меня посмотри, – сказала так, и вспыхнуло зеленоватое облачко, и обратилось красной девицей с лиловыми глазами. На голове золотая корона рубинами и бриллиантами пылает, волос золотистый волнами ниже пояса, платье изумрудное облегает изящное тело, на узких ступнях хрустальные туфельки дивной работы. – Ну как, нравлюсь?
– Хороша чертовка, слов нет, только ступай с Богом, а то не дай Бог Ульяна набежит, живо твою прическу испортит, и платье на лоскутки распустит.
– А меня только ты и видишь, для других я лягушка. Или ты жены боишься?
Качнулась душа у Федора, однако сопротивляется:
– Боюсь, что меня в твой дворец не пустят в кирзовых сапогах, штанах с заплатами и пропотевшей рубахе.
– Это твой дворец будет, и ты хозяин. А тебя прежде в баньке попарят, штаны и кафтан красный шелковым кушаком подпоясанный наденут, сапоги сафьяновые. И шапка соболья. А вокруг слуги, слуги, слуги.… Не будешь больше гарью в кузнице дышать.
– Это что же: мне там слуги будут сопли утирать, а Ульяне здесь в одиночку маяться? Да ни за что! Я и Ульяну одену в соболя, и сам буду не хуже других.
Сгинь нечистая!
Вспыхнуло тут, и девица обратилась в лягушку. Потопталась она на кувшинке и сказала ласковым голосом, от которого мороз по коже, только пузыри прозрачные под горлом вздулись:
– До завтра тебе срок, а добром не согласишься, такую порчу наведу – никто не спасет, все одно мой будешь, – и нырнула в омут.
Федор из хлебного мякиша шарик скатал, насадил на крючок и закинул удочку. Тут же и клюнуло: поплавок задергался, в сторону пошел-пошел и нырнул. Федор удилище дернул слегка и чувствует: есть! Тянет потихоньку, а карась упирается, бьется за жизнь, да только куда против человека. Выудил Федор рыбину, а она крупная, как раз на среднюю сковороду, бросил в ведро с водой и снова удочку закинул. Тут же клюнуло.
Пока Федор со вторым карасем бился, первый затрепыхался, опрокинул ведро и к воде запрыгал. Федору жалко стало упускать первого карася и второго выудить хочется. Дернул удилище и оборвал леску, а тут первый карась изогнулся, подскочил и нырк в ставок. Только хвост мелькнул. Федор с досады помянул лягушку и всю ее родню, подхватил ведро и пошел домой.
Весь следующий день Царевна-лягушка нет-нет, да и мелькнет у Федора перед глазами: золотая корона блистает камнями драгоценными, руки белоснежные к себе зовут, а в лиловых глазах любовь. Федор только тряхнет головой, отгонит видение и пуще прежнего за работу возьмется. К концу дня и сам чуть живой и Тарзана загонял до обморока. Вечером купил Федор в сельпо лучшие снасти, какие были, и опять на ставок пришел, что бы молодую жену свежей рыбкой побаловать. Только расположился, Царевна-лягушка тут как тут, стоит на кувшинках в человеческой личине, округлостями своими дразнит и смотрит, и говорит ласково:
– Ну что Федя, надумал жениться?
Федор в ответ как хлестнет удилищем по воде, только брызги мелкие взметнулись и рябь по воде: «Сгинь нечистая!». – Вмиг человеческая личина в лягушачью обратилась, квакнула и нырнула в омут. Федор хлебный мякиш помял, шарик скатал и на крючок насадил. Только удочку закинул, тут же поплавок нырнул. Взял Федора азарт, зацепил вроде клеща энцефалитного, значит – насмерть.
Раньше Федор к рыбалке равнодушен был: друзья позовут – пойдет, а нет, и так хорошо. Когда женился, совсем ходить перестал. А тут как подменили его: все мысли о рыбалке. Сидит Федор и высмыкивает карасиков, будто сам водяной цепляет их на крючок. Рыбаки это дело враз заприметили и бочком-бочком к Федору подтянулись. Окружили, и поплавки в одну кучу встали вокруг поплавка Федора, ждут поклевки. Они ждут, а Федор посмеивается и ловит. За час полное ведро надергал и засобирался домой.
– Федор Иванович, ты это... в общем…, того, ты наживку дай, – промямлил Тарзан.
– На, не жалко. Может и удочку оставить?
– А что, оставишь? Так я к ночи занесу.
– Завтра сюда принесешь, – сказал Федор и пошел домой с добычей.
Когда пришел, Ульяна сразу захлопотала:
– Сейчас карасиков нажарю сколько надо, а остальных в бочку с водой, пусть поживут, завтра опять пожарим или уху сварю. Ты любишь уху?
– Я все люблю, что ты готовишь. Только лишнюю рыбу лучше цыплятам скорми, здоровее будут. Завтра я свежей наловлю.
– И то верно.
Следующим вечером пришел Федор с работы, кое-как поужинал и – на ставок. Ульяна только руками развела: «Ну, надо же, то не уговоришь, а то не остановишь».
На другой вечер Федор опять пошел. И так неделю, вроде как околдовали его, совсем хозяйство запустил. Ульяне это, конечно, надоело, и стала она напоминать:
– Ты бы Федя ясли поправил, крышу чинить надо, осень скоро, того и гляди дожди пойдут, кирпич для печки сделать надо.
Федор только отмахнется и на ставок чуть не бегом. Ульяна заподозрила неладное, стала Федора расспрашивать, что с ним было последние дни, а он в ответ ей про карасей, наживку и прочее о рыбалке, и поняла Ульяна, что околдовали мужа. Они, колдуны, всякое колдовство почуют, как ни прячь. Только Федор на ставок, Ульяна следом.
Стоит на плотине, щелкает желтыми клыками, а каждый с охотничий нож, с клыков зеленые капли брызжут. Где такая капля упала, там тотчас дым столбом и в земле дыра – конь копытом провалится. Рыбаки попятились: вдруг на сапоги капнет? Останешься босой. А дома пощады не жди за порченую обувь. Нога она что, своя, не покупная, да и вряд ли какой кислотой дубленую кожу прожжет. Изо рта Ульяны дым сизый и серный дух прет, ноздри пламя синее изрыгают с гулом, как паяльная лампа, из глаз ветвистые молнии веером, того и гляди степь подпалит, да как каркнет: «Чтоб твое болото высохло вместе с карасями!».
И такой тут суховей поднялся – в одночасье степь пожухла, как будто с весны дождя не было. Камыш лег с треском, а на ставке волны поднялись с гору, ветер срывает пену с гребешков тяжелых волн. Рыбаков едва в воду не сбросило. Стали они спасаться: где за камыш ухватятся или куст какой, где в ложбинку упадут и так ползком-ползком за плотину выбрались. Там дух перевели. Дует, но слабее: вполне можно идти в рост, если наклониться на ветер.
До села дошли, там еще тише, разве что десяток крыш сорвало, только стропила торчат голыми ребрами, полсотни стогов разметало по степи. Какие ветхие заборы и плетни унесло – всем на пользу: хозяева новые поставят, станет красивее, а то старье глаза мозолит. На другом краю села так вообще тихо, по сравнению с плотиной, разве что у кого-то белье сорвало и по двору раскидало. Так сами виноваты: или привязали плохо, или веревки гнилые. Электрические провода, конечно, оборвало все. Село погрузилось во тьму.
К утру ветер поутих: дует, конечно, крепко, но ходить вполне можно, однако Цыфирь шляпу придерживал, когда в контору шел. Такие ветра у нас дело привычное, и скотину на выпас утром гонят, и птица на ставок идет. Гуси и утки поутру дошли до края села, погоготали, покрякали меж собой и домой повернули. Коров выгнали пастись, они отошли от села, и ветра нет. А в селе дует. В полдень пастух пригнал стадо на водопой, до плотины коровы дошли и уперлись. Ревут, и к воде тянутся и черту переступить не могут. Пришлось их по дворам распустить.
Неделю так дуло. Вечером люди огороды во дворах польют, а к утру, как и не поливали: высохнет земля, трещины в палец и даже в руку. Тут же польют, к обеду снова напрочь высохнет. Вечером снова поливать. Пожухла зелень на огородах, и полив не спасает, стал урожай на корню гибнуть, так и без картошки и солений недолго остаться в зиму.
Стал народ на Федора и Ульяну коситься, да поглядывать злобно, того и гляди дом спалят. Наш народ если озлобить, ничто не удержит, ни на кого не посмотрят. Так и сожгли бы ведьмачий дом вместе с жильцами, только как-то после обеда еще страшнее стало: навстречу этому ветру другой задул.
Волны по правой стороне, до середины, сначала улеглись до мелкой ряби, скоро и она пропала. Вода стала тихая и ровная, вроде и не вода вовсе, а стекло. На левой стороне волны по прежнему до небес, так и плещут, бьются навстречу новому ветру, а вот осилить не могут. Появилась рябь навстречу тому ветру, волны мелкие пошли и скоро выросли, что глянешь вверх, и шапка упадет. Схлестнулись две бури аккурат посередине, вдоль всего ставка вздыбилась вода пенистым хребтом, что сразу и не разглядишь верх. На воде ураган бушует, а на плотине воздух едва колышется, но гул стоит, будто трактора со всего села в одном месте разом ревут.
Потянулись люди на плотину. В селе остались разве что совсем немощные старики, остальной народ на плотине собрался. От рева кто упал, кто уши заткнул, кто за насыпь спрятался и смотрит, как партизан из засады. И такая изящная словесность местного разлива стоит от восторга, ну что твоя симфония. Может быть даже – опера, хотя кто их разберет: и там и там музыка берет за живое.
Киномеханик со своей камерой прибежал и снимает бурю с разных сторон, даже лег от усердия и камеру вверх наставил. На следующий день показал, чего наснимал. Оказалось – там Волк и Заяц из «Ну, погоди» на корабле плавают. Киномеханик божился камерой и клялся на книге по технике безопасности, что пленку зарядил правильную, и все прочее тоже было правильно. После третьего стакана ему поверили: все от нечистой силы.
Сейчас все смотрели, задрав головы, как с вершины водяного хребта летят клочья пены, вода дробится в пыль и несется в поднебесье густым туманом. Медленно наросло длинное тяжелое облако, набухло водой, как старая фуфайка под дождем: такое же черное с разводами сизыми и вроде как клочья ваты торчат. Внутри молнии ветвистые, как рога оленя, блещут и глухой рокот стоит. Вогнутое в середине от напора бури, по краям облако висит тяжелыми сизыми кулями, из них, время от времени, сыпется мелкая рыбешка, лягушки и головастики. Или оторвется от облака огромный клок, с дирижабль или больше, и уплывет в степь. Вода отхлынула от берегов, и камыш оголился до корней, в бочажинах бьются в тесноте скопища карасей. С каждой минутой все больше оголяется дно, воду будто выкачивают гигантским насосом. Люди стоят на плотине плечо к плечу, и только вокруг Федора пусто.
– Я говорила: дотелепаются, – донеслось до Федора, и он понял, что это о нем.
Подошел Тарзан и тронул за локоть: «Федор Иванович, Федя ты это… ну в общем… ты того… сделай что-нибудь».
Федор кивнул и спустился с плотины. Здесь кружилась слабыми вихрями прозрачная водяная пыль. Федор вступил в нее и подошел вплотную к стене водяного хребта. Тугие струи несутся вверх, и нет силы их остановить. Казалось: коснись их, и подхватят, унесут вверх под облака. Федор стоял и зачарованно смотрел на стихию, когда стена чуть раздвинулась, и из нее выдвинулся здоровущий карась с короной на голове. Карась хвостом оперся на водяные струи, корону плавником придерживает, и говорит что-то. По всему видать – журит Федора, а он только кивает в ответ и ни слова. Народ, конечно, разговору не удивился – эка невидаль! – а забеспокоился, как бы хуже не стало. Тут не муж на жену войной пошел: сама нечистая сила схлестнулась, добра не жди!
Четверть часа не прошло, как карась взмахнул хвостом и нырнул в пучину, Федор затылок почесал и наверх поднялся. А из воды ему вслед карась кулаком погрозил. Прошел Федор сквозь толпу, как горячий нож сквозь теплое масло и прямиком домой. Зашел во двор, глины с песком намесил и начал кирпич делать. Буря на ставке сразу поутихла, бьются волны, ходят кругами, только тише, чем было.
К ночи, когда Федор работу закончил, совсем утихло. Ночью дождь обложной прошел, до утра хлестал. Вся работа, конечно, пропала. Федор вышел во двор ни свет, ни заря, глянул и только ухмыльнулся. Быстренько лопатой собрал в кучу размокший кирпич и стал новый делать. К началу работы управился. Вечером вернулся из кузницы и к ночи забор из штакетника поставил взамен унесенного бурей. Кирпич за день подсох, да только ночью опять дождем размочило. Федор утром на ставок сходил, посмотрел, сколько воды прибавилось, и за кирпич взялся. И так неделю.
После первого дождя огороды зазеленели, овощ в рост пошел, степь изумрудом покрылась. Пыль с деревьев смыло, и стоят они как будто только народились, свежими листочками сверкают. Мужики ходят грудь колесом: куда там Ведьме против Колдуна! Колдун сказал – Колдун сделал! А бабы – вот уж зловредное племя! – свое гнут: «Это мы еще посмотрим кто кого!» Им бы порадоваться дождику, так нет же – поперек все надо.
На третий день перестала земля воду принимать. Помидоры с баклажанами по пояс в воде стоят, огурцы утонули, только листья кое-где всплыли, хлеба того и гляди на корню загниют, на картошку вообще рукой махнули. Дороги развезло так, что гусеничные трактора застряли.
Смекнул народ, что все дело в кирпиче – это вроде как колдовской ритуал: пока Федор будет делать кирпич, быть дождю. Оно вроде невероятно, а все же очевидно. И никакая наука народу не указ.
Первым подступился Графин, председатель колхоза. Утром встал за забором, в землю глядит и носком сапога по грязи рисует кресты:
– Федор Иванович, ты бы погодил недельку с кирпичом, сам видишь, что творится.
Федор, конечно, понял в чем дело, да только у него свой интерес: дожди нужны, чтобы плотину наполнить.
– Никак, – говорит, – не могу погодить, кирпич до зарезу нужен, вот если б ты, Евграф Петрович, мне привез казенного кирпича, мы бы поладили.
Знает шельмец, что у Графина снега зимой не выпросишь, вот и побил козырным тузом. Пока председатель чесал затылок в глубоком раздумье, народ собрался, стоит, напирает на забор, уговаривает:
– Федор Иванович, ты это… ну вроде, как того… завязал бы.
– Ну, Федя… Феденька…
– Федька! Черт нахратый…
Федор сначала потихоньку огрызался, мол, пошли вы все…, а потом взъярился: «Ну, щас я вам…» – и хвать оглоблю из бочки с водой. Двух шагов не ступил, как улица опустела, только комья грязи черными галками повисли в воздухе. Оглобля хоть и казалась в руках Федора хворостиной, а ведь увесистая штука, если ее для ближнего боя специально замочить.
Ночью в доме Федора рухнул изрядный кусок размокшего потолка. И тут же над селом громыхнуло, да так, что в ближних домах стекла вылетели: «Все, хватит!» – и дальше раздалось страшное заклятие, которое все чары – в пепел! любое колдовство в – пыль! и никакая нечистая сила не сладит, – «Я ухожу к маме!». – Сказала Ульяна волшебные слова и у Федора, будто пелена с глаз упала, мысли о рыбалке выпорхнули из головы, как вспугнутые воробьи. Царевна-лягушка мелькнула перед глазами и осела в воду лягушачьей икрой, расползлась слизью. Прижал Федор к груди жену нежно и замер. Ульяна потеребила тонкими пальчиками кудрявую шевелюру мужа и проворковала:
– Прости меня, Феденька. Добрый ты, доверчивый и беззащитный, как ребенок. Ни за что тебя не брошу и не отдам никому, пропадешь без меня. Нельзя было иначе: колдовство только и можно колдовством. Я как почуяла, что тебя околдовали, так и стала спасать. А то, что пошалила немного, так село краше прежнего стало: и крыши новые, и заборы вместо плетней.
В ответ Федор только облегченно вздохнул, и они уснули сладко-сладко. Тут и дождь кончился.
Вся деревня спала, кроме Графина. До рассвета он сочинял письмо в телепередачу «Очевидное–невероятное» и другое – районному начальству. Эдакий тонкий намек, мол, наука бессильна, а я вообще человек маленький, но меры для спасения урожая принимаю. Дописал, поставил подпись и замахнулся на документ печатью, но тут трижды прокричал петух и председатель промахнулся. Второй раз рука не поднялась, вроде как онемела. А без печати разве документ? Так, бумажка никчемная. Если бы не петух, точно бы знали: есть нечистая сила!
А казенный кирпич Федору в тот же день привезли. Бесплатно.
Тихо стало в селе после того случая. В домах ругань прекратилась, ну почти прекратилась. В сельпо упала продажа посуды. Только нет-нет, да и громыхнет над селом, как гром среди ясного неба: «Все, хватит! Я ухожу к маме»!
Вот уж коварное племя.
Оренбург 2015.
Николай Парфенов.