Григорию, Александре,
Дмитрию, Прасковье, Анне Лукиным посвящается
В запотевшее окно с восточной стороны дома, выходящее на озеро, было видно, что со стороны Кижей начинало светлеть. Зародившийся новый Божий день набирал силу. И пора было выезжать, чтобы засветло добраться до места.
Под новогодье день короткий: светает поздно, - около десяти, а то и одиннадцати часов дня, а темнеет рано: около трёх часов пополудни уже смеркается.
Александра слышала, как Григорий выводил из конюшни Зоркого. Сама она в это время собирала в берестяной короб праздничную снедь, приготовленную в гостинцы родичам.
***
Григорий Васильевич Лукин и Александра Григорьевна Егорова познакомились на Шуньгской ярмарке. И сваты сразу же сговорились сыграть свадьбу. Увёз через полгода Григорий весёлую красавицу из Ерснево, кижской малодворной деревни в четыре дома, в свои Кондобережские, где сорок дворов меж семи ветров. И звонкий голос Александры стал радовать всю округу. Она и руководила всем в доме, пока Григорий Васильевич воевал на полях первой мировой.
Деревня стояла на холме, сосновых лесов вблизи не было. И название деревни («конда», по-карельски – строевая сосна) старики объясняли тем, что из этой сосны-то и возводили деревенские дома.
Двухэтажный дом Лукиных при въезде в деревню был самым старым. Впрочем, Лукинских домов было два: на другом конце высился тоже двухэтажный дом Лукина-младшего Фёдора Лукича.
Крепко жили все. Середняков до революции не было. А как она случилась, так Александра придумала, чтобы деревне без пропитания не остаться. Купили вскладчину коллективный невод. Мужики невод тянули, Александра с женщинами и мальцами рыбу сортировали: что на еду, а что на продажу. На продажу рыбу тоже сортировали: мелочь шла на сущик, а крупную сортную рыбу свежей торговали.
Свежую продажную Александра на лёд в погреба убирала, а рыбу на сущик по деревне развозили. Бывало, все сорок домов одновременно трубами дымили: в печах рыбу сушили. На торговлю возили подводами в Петрозаводск, за 300 верст. Подгадывали так, чтобы покрупней рыбу (судаков, щук, да лещей и налимов) льдом обложить и свежачком в город доставить.
Зимой проще было. Зимним трактом даже в Питер рыбу возили. Вся деревня в заработках была. Не бедовала.
Возили на санях. А сани мастерил Григорий с сыном Митей, который на подхвате был.
В Филиппьев пост (или Рождественский, по-новому) Александра ходила в Кижи помолиться. Встанет в пятницу засветло на лыжи и по озеру двадцать километров с гаком бежит. Погостит в родительском доме в Ерснево, благо, до них от Кижей всего километр ходу. В субботу с роднёй едут на всенощную. А в воскресный день после Литургии Александра уже возвращалась в мужний дом. И так каждую зиму было до самой войны: молилась за свой и мужний род.
***
Вот и в этот день – канун Рождества 1941 года – Александра собиралась в родные края. Но теперь-то ездила на лёгких ходких саночках, которые для неё сшил муж. Резные, впереди с фигурно точёной на носу игрушкой, с высокой гнутой спинкой, они имели сзади на полозьях площадку, встав на которую одной ногой, можно было отталкиваться другой и катиться без упряжки. Особенно, когда дорога поднималась в гору, чтобы коню помочь.
Было не очень морозно, то-то вчера вечером дым из труб отклонялся вниз и расстилался по земле, и вороны по огородьям ходили.
Зоркий ровно бежал по льду предрождественского Онего, снег поскрипывал под полозьями санок. Деревья по берегам стояли в инее, отчего на фоне еще тёмного предрассветного неба были похожи на серебристые статуи.
Вдруг Зоркий, прядая ушами, резко рванул в сторону, Александра только и успела услышать, как подо льдом что-то ухнуло тяжко и успокоилось.
- Митя вот так же толкался, - почему-то подумалось Александре, - пятнадцать лет уж прошло, а как зима наступает, и лёд гулять начнёт, так и вспоминается. Вот дочерей носила, не помнилось даже как. Паню родила, когда Григорий на фронте ещё был: тогда только о нём и мысли все, чтобы вернулся живой. А когда ладо вернулся, Нюра через год родилась. Видела же по глазам Гришиным, что сына ждал. Да что поделать-то: у Гриши в роду девок всегда больше, чем парней было. А сына в сорок лет им Бог дал, помощник родительский, - чаяли ли мы с Гришей радости такой на старости! – В душе у Александры всё пело, а глаза блестели в унисон лежащему вокруг искрящемуся чистому снегу.
Дочери хорошо в городе живут. Обе замужем, детки у обеих, дочки тоже. Паню за приезжего отдали, из Удмуртии. Николай Ломаев, в милиции городской служит.
А Нюру сговорили своему деревенскому. Михаил Кирьянов старше Нюры на семь годов. Башковитый, выучился на курсах из счетоводов на бухгалтера. Отделился от отца и в Петрозаводск Нюру увёз, она там на хлебозавод устроилась.
- А Митя вот он тут, в родительском доме, - Александра помягчела лицом, представив озорного шустрого сына-подростка. Ему уже женихаться пора, а он всё игрушки для племяшек Томы и Вали мастерит, для Паниной и Нюриной дочек.
Показались главы Преображенского собора, и Александра начала креститься на величественные кресты, несущие на себе серое небо: слава Богу за всё! Есть, кому род продолжить! И есть, чем жить и ради чего! Господи, слава Тебе!
И мир вокруг казался заново рождаемым, но незыблемым и неизменным, как древний Кижский погост, как стойкий филиппьевский мороз, как суровое Онего.
***
Утро Рождества Христова сорок второго года разбудило Александру бравурным финским маршем, раздававшимся из лагерного громкоговорителя в Яянислинна. «Онежская крепость» - так переименовали оккупированный Петрозаводск финны. Когда они в начале Филиппьевского поста заняли Заонежье, то отправили оттуда лишние рты в Петрозаводские концлагеря.
В концлагерь Григория и Александру увозили на собственных санях, в которых уже сидели средняя сестра Григория, Анна Васильевна, или, как её звали домочадцы, маленькая бабушка, потому что она замужем не была, и их пятнадцатилетняя племянница Клавдя со своей бабушкой Фёклой Петровной из другого Лукинского дома. А в сани финны запрягли Зоркого. И он всю дорогу оглядывался на своих хозяев, не понимая, почему они молчат, когда этот рыжий толстый финн кричит на него визгливым зыком непонятно что и до крови стегает плёткой.
Попали Лукины в лагерь на Перевалочной базе, на окраине города. Здесь было два концлагеря рядом: 6-й большой, а 7-й отдельно, карантин назывался. Вот в карантине и жили они. Заняли угол барака своим семейством. У Клавдии, дочери Ивана Лукича Лукина, мама была с Кижей, с д. Мальковца, её расстреляли в тридцать седьмом за колоски, вынесенные в кармане с поля для двоих детей. А брат Клавдии умер от истощения еще в деревне в начале войны.
Еду в карантине не выдавали, дров тоже. Умирать сюда людей вывозили.
***
Александра вышла из барака, таща за собой санки, которые Григорий сколотил здесь из старых ящиков, чтобы дрова возить. Их и близко не сравнить было с теми, какие он шил до войны. Но санки служили свою службу исправно.
Финны разрешали выходить за территорию лагеря за дровами в ближайшую рощу. Рубить нечем, но сушняк ломали. За сушняком и отправилась Александра. И как только санки она с дровами таскала, одному Богу известно, потому что так голодно и холодно до изнеможения никогда еще не бывало.
- Лягу я, раба Божия, благословясь, встану, перекрестясь, умоюсь росою, утрусь престольною пеленою, пойду из избы в сени, из сеней в ворота, в чистое поле, во зеленое поморье. Встану на сыру земелюшку, погляжу на восточную сторонушку, как красное солнышко воссияет, так бы воссияли и приникали мхи и болота и великие грязи… - кланялась она на восток. И хотя не было никакого белёного полотна, и из барачных ворот выходила она, а вместо берегов и зеленой воды Онеги под ногами хрустел грязный снег вперемешку с сухими ветками, Александра по-прежнему творила молитвы о здравии всех своих близких: оставшихся в деревне дочерей и внучек, ушедших в армию сына и зятьёв и живущих рядом барачных домочадцев…
***
Сначала на санках возили дрова, затем, когда угасла баба Фёкла, пережив в лагере только первую зиму. Александра с Клавдией увезли на санках её совсем ничего не весившее тело на лагерное кладбище, которое появилось и разрослось за зиму рядом с бараком.
Оставшиеся в деревне Клавдины родственники дядька Фёдор с 16-летним сыном Костей, были зажиточные. Но от них за всю лагерную жизнь ни одной посылки не пришло. А Паня с Нюрой посылки родителям своим, Григорию и Александре, слали регулярно, с каждой зарплаты. Работали сёстры на заготовке дров. Зарплату им давали мылом, пшёнкой, маргарином и иногда селёдкой. Вот это и посылалось в лагерь родителям с короткими записочками, что, мол де, живы все по маминым молитвам и всем здравия желаем.
Клавдя в лагере совсем в струну вытянулась: иссохла, кожа да кости остались. И в мирное-то время недоедала, а тут и совсем голодно стало.
И Григорий не вставал уже.
Александра по утрам запаривала пшено. А по субботам из искусственной муки с соломой вперемешку выпекала на всю неделю хлебы. Иногда мыло и селёдку выменивали у городских на промёрзлую картошку. Вот и всё питание.
Клава стеснялась брать еду у тётки. Так Александра ей работу придумала: дядьку Гришу немощного кормить. По утрам усаживала племянницу возле своего мужа, давала ей в руки миску с кашей, - корми его. А Григорию ослабшему много ли надо, - ложку-другую каши в рот примет и мусолит, и мусолит, пока не заснёт. Клава потом, сама и не заметив, сокрушаясь о дядьке, съедала остальное.
***
Перед Пасхой сорок четвёртого умерла золовка Анна. В бараке все охнули, когда Григорий поднялся. Молча шёл за санками с телом сестры, держась за их край, как слепой. И так ни слова не сказав, умер под конец финской оккупации после прихода наших войск в июне этого же года.
***
По освобождении из концлагеря Клавдия на завод устроилась.
Дочери Александры Паня и Нюра с детьми вернулись в город, когда освободили Заонежье. Паня взяла мать к себе.
На Рождество у Пани с Николаем сын родился, Геной назвали.
Александра умерла 30 мая 1946 года, в Праздник Вознесения Господня. В мае она родилась 1884-го, в мае и ушла ко Господу.
Точёные санки небесного цвета, легче пёрышка, быстрее ветра, унесли туда, где ждут её мать и отец, и бравый молодец, суженый Григорий-воин, где несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…