Долгая дорога

 

    Анна еле двигала ногами. Сумка, чемодан, тяжелая Лена, волнение и страхи, конвоир с автоматом, неопределенность —все это истощило ее силы.
— Хальт! — послышалась команда.
   На обочине тракта стояла полевая кухня. У немцев наступило время ужина.
 —Зетцен зих! — немецкие солдаты жестами показывают, что нужно сесть на землю и одновременно снимают с пояса свои котелки.
     Но людям и не нужно что-то показывать и объяснять, а уж тем более повторять дважды; у них и без того от усталости подкашивались ноги. Пленные валились на вытоптанную землю и, невзирая на стоявший вокруг шум и грохот, впадали в полуобморочное состояние, похожее на сон.
    Солнце уже село, когда люди стали приходить в себя, поднимали головы и глазами искали своих близких, знакомых, вещи. У многих на глазах — слезы.
    Анна осмотрелась. Движение на дороге оставалось интенсивным, а вот конвоиры заметно устали; их разморило от жаркого дня, монотонности движения, сытного ужина. Они сидели или лежали на траве поодаль от пленных по двое, по трое, положив рядом ав-томаты.
     Недалеко от дороги — неубранное картофельное поле… Густая листва ивняка в низинах равнины свидетельствовала о присутствии воды…
— Битте, тринквассер, файер ан махен! Вода, пить, развести костер, — пыталась Анна с помощью немецких слов и жестами довести до сознания конвоира необходимые потребности измученных людей.
     Немцы вначале никак не реагировали. Но после настойчивых объяснений наконец поняли, что пленные хотят пить, просят набрать в поле картошки, развести костры… и великодушно согласились.
— Я, я… вассер… дас лихт… лагер файер… картоффелн… Киндер, аусштеен!
Немцы разрешили детям выйти из колонны и набрать в поле картошки. А чтобы они не терялись из виду, конвоиры жестами обозначили коридор, за пределы которого выходить запрещалось и периодически простреливали это пространство из автоматов.
      Коля и Миша в темноте ползали по полю вместе с другими ребятами. Они не знали, как надо искать картошку, а страх и сумерки мешали им видеть в земле даже ту мелочь, что оставляли дети постарше.
      Когда дети вернулись с поля с оттопыренными карманами и узелками с картошкой, охрана позволила принести из ручья воды и разжечь костры. В дело пошли сухая трава, сучья, трухлявые пни, ботва.
Женщины осмелели. Чтобы самим выйти на поле и набрать картошки, они стали отдавать конвоирам то, что было у них в сумках и чемоданах. Немцы уже не казались неприступными. Ценные вещи делали их добрее и сговорчивее.
   Вдоль дороги на сотни метров горели костры. Женщины зарывали в горячую золу клубни картофеля, а через некоторое время доставали, почерневший, с надтреснутой кожицей, клубень ароматный от выступившего на поверхность крахмала, очищали от превратившейся в уголь кожуры и кормили им детей.
    Сытые немцы, первоначально не проявляющие интереса к хлопотам у костра, неожиданно изменили свое поведение. Печеный хрустящий картофель издавал божественный аромат…
— О-о-о! Дер картоффелн… гебакен, — водили носом оккупанты. — Гут!
    По запаху они оценили всю прелесть приготовленного лакомства и потребовали свою долю.
    Когда охрана насытилась, картошки почти не осталось и женщины, уже не опасаясь, снова попросились в поле набрать клубней.
    Анна долго глядела на огонь. Напряжение спало, но тяжелые мысли не уходили. Она привыкла считать себя ответственной за все, что происходит на родном заводе, в родительском доме…Но как быть сейчас?
    Золовка и дети уснули. Анна прилегла рядом и стала смотреть в звездное небо. Из головы не выходила гибель свекрови, отсутствие известий от мужа, не оправившегося после ранения на финском фронте и ушедшего в действующую армию прямо из госпи-таля, собственная беспомощность, маленькие дети, которых она обязана уберечь… Только на рассвете она забылась тяжелым сном.
     Утром, когда полевая кухня накормила конвой, колонну подняли. Пленным не давали пищи. Они ели вечером и только то, что росло на полях.
     С каждым днем пути сумки и чемоданы пленников худели и легчали. Все более или менее ценное перекочевало в ранцы конвоиров. Одежда у людей поизносилась, а обувь развалилась. У Анны не осталось ничего, кроме маленьких детей, ножки которых были обернуты тряпками.
     Лена сильно изменилась: вытянулась, похудела, перестала капризничать и плакать, задавать вопросы. В ее маленькой головке кружились одни и те же образы: бабушка, лежащая на дорожке сада, опрокинутое ведро в луже молока, чужие люди у калитки дома, злые окрики…
     Неведомо как в детском сознании возникло понимание того, что она больше не увидит бабушку, не протянет Марте соленую корочку хлеба, не спрячется от брата под широким листом лопуха, а ласковый Рекс не дотронется до нее теплым язычком и не потянет домой закрай платьица… И оттого ее глаза были печальны, а губы сжаты.
     Ленинградцы плохо представляли, куда их ведут. Колонна отклонилась в сторону от проезжего тракта, но было ясно, что они находятся в глубоком тылу у немцев.
      Населенные пункты, которые они проходили, были безжизненны, а дома почти полностью разрушены. Жители, не успевшие эвакуироваться, прятались от немцев, и только эстонцы, которых выдавала речь и которые встречались все чаще, вели себя спокойно. Это наводило на мысль, что пленных гонят в Германию спрямленным путем и переход государственной границы произойдет где-то в районе Эстонии.
     Однажды колонну остановили немецкие офицеры в черной форме. На ломаном русском задали вопрос:
— Кто есть коммунист, выходить!
     Пленные молчали. Нюра цепко держала Анну за локоть.
     Не получив ответа, люди в черном сели в мотоциклетки и укатили в сторону следующей колонны. Глубокой ночью Анна зарыла в землю партийный билет, профсоюзную книжку и паспорт. Теперь она была просто Захарова Анна из Красного села. Ее малолетние дети в списках пленных гражданского населения не числились. Их выживание в плену определяли только время и случай.
      Погода стояла на редкость теплая, но к концу сентября участились дожди. Однажды темные облака закрыли небо, и яростный ветер стал трепать обмотки на теле исхудавших пленников. Окрестности наполнились протяжным громыханием. Белые зигзаги с треском раскалывали небо на куски и стремительно исчезали, пригибая испуганных людей к земле.
— Шнель! Шнель! Комм ин Наус! — кричал конвой, указывая в сторону поселения, освещаемого вспышками молний.
      Анна подхватила дочь на руки и из последних сил устремилась к ближайшей постройке. Коля, спотыкаясь, бежал за ней.
Мокрые, грязные, продрогшие и голодные люди ввалились в полуразрушенное помещение и опустились на пол.
       В доме все перевернуто. Чувствовалось, что хозяева покидали его в большой спешке. Посредине комнаты — старое кресло-качалка из соломы. На спинке — выцветший, шерстяной плед в желто-коричневую клетку.
     Анна опустила дочь на кресло и накрыла дрожащее тельце пледом.
     Изношенному шерстяному платку было предназначено согревать девочку долгие дни лагерной жизни.
               https://e-shirokova.ru/