«НАРОД-БОГОНОСЕЦ»: КЛЕЙМО ВЕЧНОЙ ВИНЫ
Меня давно занимала мысль – что имел ввиду Достоевский, убеждённо идентифицируя в русском народе глубинную религиозность как сущность и мировоззрение? Религиозно ориентированные персонажи его сочинений не то, что к вере как таковой, а и к религии имеют отношение весьма косвенное. (На всякий случай, даю определение: вера – внутренний диалог с условным Творцом, религия – внешне ориентированная процедура канонического обряда). Старец Зосима вызывает дружную ненависть в ортодоксально настроенном монастырском сообществе, потому и выделился в скит. Тихон, исповедник Ставрогина – слишком яркая индивидуальность в лоне формализованного православия, а его мудрость и непоказная толерантность сродни протестантизму. Надрывное сострадание в линии монаха Алёши Карамазова – химически чистый садомазохизм, и только искренность реакций героя напоминает состояние религиозного экстаза. Экстаза, вполне соотносимого с умонастроением диалога Раскольникова и Сонечки, в котором именно настойчивый садомазохизм и продемонстрирован. И ни веры, ни религии нет и в помине.
Анализируя психологический настрой подавляющего большинства россиян, включая все конфессии, все политически дифференцированные страты, эмигрантов и тех, кто мечтает эмигрировать, провинциалов и столичных жителей, я прихожу к выводу, что всех прочно объединяет одно-единственное чувство вечной вины. Именно тотальная вина – кредо всякого россиянина на протяжении столетий, и новейшая история воспроизводит его всякий раз и неизменно. Вина – главная и единственная составляющая российской псевдорелигиозности.
Сказать, что именно на этом чувстве играет власть – нельзя. Те, кто находятся у власти, точно такие же «виноватые». Чувство вины столь тягостно, что постоянно побуждает каждого к энергичному отрицанию, приобретающему формы самые причудливые. Ведь, по-сути, в каждом деянии, безразлично – на бытовом или политическом уровне, коренится безысходность заведомого обвинения. Точнее, самообвинения, воображаемого как внешне навязанная вина.
Самообвинение как кредо принципиально отличается от американского проклятия – перфекционизма. Американец хочет быть лучшим. Русский не хочет быть худшим, поскольку именно таковым себе всё время и кажется. Требовательность американца к себе и к ближнему своему – стимулирует, поскольку – конструктивна и вдохновляема реально достигнутым. Требовательность русского к себе и к ближнему – подавляет: ни на одном этапе продвижения субъект не ощущает ни поддержки, ни одобрения. Родители осуждают детей, дети сводят счёты с родителями. Мужья и жёны пытаются это чувство навязанной вины вытеснить и трансформировать в вину реальную – в измену.
Властьпредержащие культивируют чувство вины на уровне государственном. Посему, политические шаги практически всегда суть – либо защита нападением, либо заискивающее пресмыкательство перед условно сильным. Вообще же переход от заискивания к угрозам моментален: вечно обвиняемый жаждет вечно обвинять! Процессы тридцатых, во всей их ужасающей трагикомичности – когда обвиняемые расписывали на процессе фантастические преступления, о вероятности которых даже не подозревали, – это ведь совершенно фрейдистское вытеснение вины – вполне реальной! – сталинской власти, которое честно наслоилось на виновность как имманентное ощущение. Условный Бухарин каялся искренне, даже воспроизводя чужую мантру, и только поэтому такого рода трагифарс и был возможен.
Чувство вины не даёт возможность выстроить конструктивный диалог ни с кем и никогда. Субъект отчаянно настаивает на собственном мировидении именно потому, что абсолютно не уверен в своей правоте. А диалог просто собьёт его с толку и ещё больше укрепит эту неуверенность, и усилит вину. Поэтому все диалоги либо переходят в раздражённый гвалт, как на бесчисленных ток-шоу, либо – в лучшем случае – обрываются «баном» в соцсетях. Кстати, в этом плане традиционалисты более терпимы, чем оппозиционеры – вероятно, мазохизм побуждает первых длить склоку как можно дольше. Впрочем, мазохизм оппозиции имеет другое выражение: несанкционированные митинги, на которых одни вечно виноватые ловят, избивают или пытают других вечно виноватых же.
Тема, на которую я размышляю здесь и сейчас, уже рассмотрена мною в разных ракурсах и прежде. Но тут мне хочется подчеркнуть, что тотальный распад, который мы сейчас наблюдаем, единственно возможный вариант развития событий. Те, кто участвует в нём безотчётно – жертвы, окончательные и безоговорочные. Те, кто сумел или сумеет исключить это родовое проклятие – чувство вечной вины – из собственной экзистенции, победил. У меня на этот процесс самоидентификации ушли десятилетия.