Его сварганил совхозный механик Володя. Железный могильный крест для своего друга Саши. Сварганил загодя. За год до смерти. Когда Александр Одинцов умрёт Володя точно знал. Если б не знал, то не выдолбил бы керном на том кресте дату смерти.
Это было на исходе Перестройки. Лозунг «Твори, выдумывай, пробуй!»! из туфты превратился в реальность. Минус был в том, что многим вдруг показалось, что самым лучшим творением будет сожрать своего шефа вместе с потрохами. В людях начала расти убеждённость в том, руководителем может стать каждый.
Если при турбулентности начнёт трясти самолёт, никто из пассажиров не полезет в пилотскую кабину с советами, никому в ум не придёт вынести оттуда пилотов вперёд ногами. Все молятся на пилотов и просят Всевышнего о том, чтобы пилоты вспомнили, что надо делать в таких случаях, чтобы применили все свои знания, умения, навыки и живыми спустили всех на землю-матушку.
Когда трясёт страну, то почти все поголовно уверены в том, что виновата не турбулентность, а все те, кто там засел в пилотской кабине. Должность руководителя воспринимается людьми не как особая профессия, требующая особых знаний, особых навыков, особого опыта особого характера, а как привелегия, которую дарят самым честным и самым смелым людям. Эти качества личности важны, но для успешного управления производством этого недостаточно.
Володя считал, что он сможет лучше своего друга управлять совхозом потому, что он в селе самый честный, самый смелый и самы правильный человек. Директор делает всё неправильно, а он сделает всё так как надо. Ему вдруг пало в голову, что он сможет управлять производством лучше своего шефа, который не хочет перестраиваться.
Механник Володя объявил смертный приговор Одинцову Александру Васильевичу, директору совхоза "Пролетарский" Алтайского района Алтайского края. В этом судебном процессе Володя выступил в качестве пострадавшего, обвинителя, судьи и палача одновременно. Весь процесс тайным не был. Всё произошло на глазах всего села.
Я жил в том селе шесть лет. Ситуация мне знакома до мелочей. Володя - родственник моих родственников, нормальный честный мужик, хороший семьянин, немец, жена - русская, родни у обоих полсела. Одинцов, нормальный честный мужик, хороший семьянин, русский, жена - немка, родни у обоих в селе нет, но чужими их уже давно никто не считал. Володя Одинцову приглянулся, и он назначил его управляющим фермой. Сдружились. Несколько лет подряд оставались хорошими друзьями, вместе ходили на охоту, вместе проводили гулянки.
Трудно быть директором друга. Как объяснить другу, что он, управляющий, виноват в том, что не сумел предотвратить пьянку во время посевной? Да только ли это. Ошибок у Владимира много было, но Одинцов щадил его, не устраивал публичных разносов.
Трудно быть управляющим. Ему кажется, что все беды идут сверху. Система гнилая, её менять надо, а директор ничего менять не хочет. Тут пришла Перестройка. Обязали менять, а Одинцов всё по-старому. Пошла мода писать коллективные протесты. Протестантов было много.
Сарасинцы не были в этом деле исключением. Накатали на Одинцова коллективную жалобу в райком партии. Директор совхоза – гад! Перестраиваться не хочет! Диктатор! Зажимает народ. Жирует. Ему бы только свои карманы деньгами набить, а о людях он не думает!
Не помню, кто это письмо сочинил, но подписей было много. Что такое кляузы и как они действуют я знал по себе. В Верх-Ае был в нашем учительском коллективе один больной на голову. Ежемесячно жаловался на меня в центральную прессу. Не перестраиваюсь. Диктатор. Это я - диктатор?? Уму непостижимо. Терпение моё лопнуло, когда вместо писем этот шизик стал слать в «Правду» телеграммы. Требовал решить моё личное дело как можно скорей.
Одинцов мне был близок не только из чувства профессиональной солидарности. Мы уважали друг друга за прямоту, за целеустремлённость и конечно, за успехи в деле руководства. Они у нас, у обоих, были.
Отношение Одинцова к благоустройству села меня поражало. Центральная улица и несколько переулков заасфальтированы, двухэтажный клуб, двухэтажный детский сад, совхозный профилакторий, над ним половина этажа для группы продлённого дня, три комнаты для семи детей интерната, и зал для школьного зоологического музея. В селе приличный стадион, все рабочие и специалисты обеспечены жильём, очереди на жильё нет, только на расширение.
Коллективная жалоба меня возмутила. Я от подписи отказался и предупредил революционеров, что на собрании выступлю против повестки дня, если они не проведут доскональное расследование. Проверьте факты, потом судите. Мясо дорожникам приказал отдать? Целую ляжку? Подарил или продал? Проверьте. Заодно подсчитайте сколько стоит асфальт в сельских переулках. Там раньше пройти нельзя было. В других совхозах производство в разы больше, а детские сады меньше. В столовой обед стоит копейки, у специалистов под задницей у каждого совхозная легковушка. Чем недовольны?
Написать коллективную кляузу легче всего, проверить факты трудней. Как зайти в кабинет директора с проверкой? Специалисты туда заходили на планёрки, а рабочие с просьбами. Кому-то комбикорма для своего борова не хватило, кому-то в отпуск пораньше хочется. А тут не прошение, не просьба, а требование добровольно уйти с поста.
Через полгода вопрос всё же подняли на собрании. Никто ничего не проверял. Считалось, что и так всё известно и всё понятно. Судилища не получилось. Парторг зачитал письмо. Директора вызвали на сцену. Для объяснений. Одинцов вышел перед народом. Объяснил. Все обвинения оказались голословными. В бухгалтерии лежат документы. Их никто не проверял. Всё обвинения основаны на зависти, на злорадстве, на лозунгах, на предположениях и на сплетнях. Есть ещё вопросы? Вопросов нет. Ну, а что, раньше то нельзя было спросить?!
Это был первый чёрный день в жизни Одинцова. Потом ещё были. Последний чёрный день наступит через год, ранним свежим утром в глазах потемнеет и наступит вечная тьма.
Мне Одинцов признался, что не переживает: «Ну, соберут они собрание. Приватизируют совхозное добро. Завалят всё дело и потом припрутся ко мне - Васильевич, выручай! Опыта организации производством ведь нет ни у кого. Это кажется, что всё так просто. Махнул директор рукой и все проблемы исчезли. Махнул другой и всё посыпалось как из рога изобилия…»
В один из праздников во время большой пьянки управляющий Володя заявил: «Теперь директоров будут не назначать, а выбирать. Демократия! Голосуйте за меня, а Одинцов пусть отдыхает.»
Это был перебор. Такой выходки Одинцов от своего друга не ожидал. От кого другого, но не от Володи. Было ещё время как у Онегина с Ленским, сесть за стол и переговорить, но процесс уже пошёл.
Директор уволил своего друга. Тот через суд восстановился. Тогда директор перевёл его с поста управляющего механиком в гараж. Володя не смог стерпеть такого унижения и одним прекрасным вечером после работы смастерил для своего друга тот зловещий надгробный крест и привинтил его к калитке конторы. Злая весть разнеслась по селу. Чем-то напоминает голливудские фильмы про бандитов Дикого Запада. А чем мы хуже? Тоже могём!
Вся деревня шумит как встревоженный улей. Я к Володе. Спрашиваю в чём дело. Как он мог такое сотворить? Отпирается. Не его, мол, работа. Не он сварганил этот крест:
- А вообще, знаешь, Борисыч, нам бы с Одинцовым выпить водки и подраться. Всё бы наладилось.
Не осознавал я тогда свою роль в этом деле. Я часто совал свой нос в дела, которые меня лично не касаются. А тут… да нет, не спасовал, просто не догадался, в чём проблема. Не знаю, был ли кто-нибудь в селе кроме меня ещё такой, который смог бы свести врагов на разборки. Я не пинал дверь в приёмной директора совхоза, но и не подходил к его столу на цыпочках. Мне ничего не стоило завести Володю на второй этаж конторы в кабинет Одинцова, поставить на стол бутылку водки. Или две. Выйти в приёмную и ждать.
Я не сделал этого. А кто ещё смог бы такое сделать? Разве что ветврач Людмила Копылова, но Володя не ей доверился, а мне, а я роль свою не осознал. Выпить и подраться.
Крик Володиной души до меня не дошёл. Не понял я его. У меня была к спиртному аллергия. Пьяных драк я много перевидел, но нужды в них не усмотрел ни разу. Заклинило в мозгу, не осознал я, не догадался, что та несостоявшаяся драка для их обоих очень много значила.
Через год свершилось. Володя обрезал телефонный провод и сел с двустволкой в засаду против директорского дома. Выжидание в засаде было делом знакомым. Правда, на людей Володя ни разу ещё не охотился. Тем более на своего закадычного друга.
Одинцов вышел на крыльцо. Свежее утро. Боже мой, какое прекрасное утро! Речка за огородом шумит. В конторе дела ждут. Банк не перечислил за солярку. Цены на неё растут, а сырзавод принимает молоко по старой цене. Мясокомбинат тоже готов на старых ценах нажиться. Жаловаться некому. Никто не поможет. Тут по-другому надо. Как надо директор знал.
Тут прозвучал выстрел. Одинцов помнил этот звук. Володина двустволка. Решился всё-таки. Боже, как больно! Промазал гад. В печень попал. Сейчас второй раз выстрелит. Что ж ты делаешь, Володя?! Опять не в десятку. Одинцов снопом рухнул на крыльцо. Свет померк. Почему так темно стало? Ну да, утро же, солнце ведь ещё не взошло. Оно взойдёт после. Вместе с душой. Солнце в конторе всегда позже всех всходит. Из-за горы. Тень от неё. Тёмная тень. Темно и больно. Кто это плачет?… Жена… Прости меня, дурака, не так мне надо было…
Свинцовая пуля. Мы её искали всей школой. Встали цепочкой, упали на колени и, шаря по траве руками, поползли по школьному двору. Мне эта просьба оперативника казалась абсолютно ненужной. И так было понятно, что Одинцова убил Володя.
Ужас, но могло быть ещё ужасней. Володя планировал пристрелить своего ненавистника не ранним утром, а в субботу вечером, во время свадьбы директорского сына. Село к тому времени раскололось на недовольных исходом собрания и на тех, кто не усмотрел в свержении Одинцова абсолютно никакой необходимости. В селе чуть ли не у каждого охотничьи ружья и охотничьи ножи. По пьянке нередко случаются драки, эта была бы кровавой.
На похороны со всего края съехались друзья и коллеги Одинцова. Траурная процессия тянулась от Сарасы чуть ли не до самого райцентра. Помню разговор двух старушек возле магазина. Стояли и смотрели на нескончаемую колонну людей:
- Эх ты, Володя, Володя! Ну чё ж ты так. Всем ведь не угодишь. Теперь маяться в неволе будешь. А грех то какой! Его ить не замолишь.
Вот так жалели раньше каторжников, стоящие вдоль дорог православные сердобольные русские женщины. Звон кандалов слышен был издалека. Женщины приходили пожалеть убийц и насильников. Им в наказание предстояло пережить ад на земле.
Слушал я этих мудрых старушек и ошибочно полагал, что молодые сельчане после этой кровавой драмы поумнеют. Не поумнели. Скорее наоборот. Секретарь парткома ходил по селу и собирал подписи в защиту убийцы. Дело мол, не уголовное, а политическое. Володя убил диктатора, а это нельзя считать преступлением. Посему Володю надо не судить, а помиловать.
Сказала это не доярка Мотя, а секретарь парткома. У меня глаза на лоб полезли от удивления:
- Послушай! Завтра я тебя завалю и пойду по селу с такой же бумажкой. Ты что, предлагаешь все суды закрыть? Ты хоть соображаешь к чему это всё приведёт?
Не соображает. Бумажку не выкинул. Продолжал собирать подписи.
Через неделю конфликт ещё больше ужесточился и принял межэтнический характер. По селу прошёл слух, что, якобы, доярка N сказала: «А теперь мы директором совхоза выберем немца, а русские пусть коров пасут!»
Мой сосед Андрей Биль, зоотехник, заходит в контору, тишина как в гробу, от Андрюши глаза отворачивают. Захожу в школу – со мной то же самое. Пошёл к другу. Он географию ведёт. Ярый интернационалист постоянно убеждает меня в том, что разговоры о межнациональной розни надуманы:
- Фёдор Борисович! Опасности таких конфликтов в СССР нет. Такой опасности быть просто не может! Как ты себе это представляешь? Вот сам подумай,как я смогу взять ружьё и пойти против тебя?!
Зашёл в кабинет географии, поздоровался. Спрашиваю:
- Ну, что, Алексей Палыч? Как оцениваешь обстановку?
- Да… ну что сказать…, ты, наверное, всё же прав. Честно скажу, охота взять в руки автомат.
- Ну вот видишь, так вот оно всё и начинается.
Вечером ко мне на дом вся в слезах прибежала доярка N. Заверила, что никогда в жизни таких слов не говорила. Кто такую утку пустил – не знает. Час от часу не легче. Это же натуральная диверсия! Кто диверсант? Ужас тихий. Так ведь и всю страну можно на уши поставить.
Звоню в райком партии. Партия доживала свои последние месяцы. Мне наплевать на то, что она на ладан дышит. Пока дышит обязана работать, обязана нести ответственность, чёрт возьми! Дозвонился. Поздоровался. Объяснил ситуацию, потребовал вмешаться:
- Пётр Александрович, атмосфера в Сарасе накалилась. Людям надо выговориться. Я Вас умоляю, соберите собрание с повесткой дня об исключении убийцы из партии.
- Презумпция невиновности. Мы не имеем права до суда заводить такие дела.
- Пётр Александрович, мне наплевать на эти формальности. Нельзя заводить – не заводите. Найдите любой повод собрать людей вместе. Мы не сумели посадить их за один стол, если теперь не сможем собрать людей, они не выговорятся. Тогда быть беде. Позор будет на всю страну. Вы хоть представляете, чем это всё пахнет?!
Слава Богу пронял. Работники райкома провели собрания на фермах, в бригадах и на стоянках. Отношения выяснили. Всё улеглось. Володю посадили. Через год, все, кто жаждали крови, сильно пожалели об этом. Жизнь в селе пошла очень резко под гору. Не всем под силу был тот крест, который нёс на своих плечах их прежний директор. Уж он то знал, что будет, как будет и что надо предпринять, чтобы спасти производство.
Теперь время наступило другое. Секретари ушли, на их место пришли священники. Возможностей у церкви намного меньше, чем у парткома, а проблем с душами людскими намного больше. Неизвестно, кто и с какой целью пустил тогда по селу эту ужасно опасную сплетню от имени доярки N. Сегодня в социальных сетях таких злодеев сотни тысяч. Им далеко не надо ходить. Выступать можно от любого имени и нести в умы людей любую чушь. Зловещая молва и наговоры разлетаются по всему свету мгновенно.
Меня одно удивляет, что даже среди российских учителей истории есть потрясающей громкости горлопаны. Фонит от них аж уши режет. Вместо того, чтобы просвещать людей, это же их крест, они кружат как стая стервятников над больным телом российского государства и выискивают рану побольней. Выискивают не для того, чтобы залечить её, а чтобы больней клюнуть, клюнуть на виду у всего мира: «Смотрите, что я нашёл! Вот здесь кровоточит и вот здесь. Все ко мне! Сюда! Смотрите что творится! Это наша страна! Наше государство! Наша раша. Раша-параша!»
Чёрный дым над Майданом, костры инквизиции в Одессе, митинги в Хабаровске и в Беларуси... Всё это можно было уже тогда, в начале 90-х, предугадать. Предугадать, не выезжая из села, не слушая никаких телешоу и ток-шоу. Просто по поведению людей, по их настроению и настрою. Суть то ведь та же самая. Точь в точь. Один в один. Со свёрнутыми набекрень мозгами можно и не такое вытворить.
А свернули их людям, судя по тому, как себя вёл в Сарасе народ, уже давно. Это не мнение. Это факт. Это произошло рядом со мной, на глазах у всего села.
Тот могильный крест ведь был предупреждением. Неважно кем оно было сделано. Всевышним, космическим разумом, ДНК-Программой или ещё чем-то, или кем-то. Важно знать, что тебя предупредили, чтобы потом не отпирался, не говорил, что не был с теми горлопанами заодно.
Ну как же не был, если был! Был! И должен был знать, чем всё это кончится. Прости, Господи, Ты души наши грешные. Очистить бы их. Это трудней, чем очистить тело. Сходил в баню, смыл себя всю грязь, сел за стол и готов вкушать прелести жизни. Очистить душу сложней и трудней.