Мамочке моей Валентине Захарченко
и тётушкам Людмиле и Тамаре Ломаевым,
малолетним узницам, посвящается
В сенокосную пору трава была везде: она заполоняла двор: где досыхали стожки, привезенные с дальних пожен, где трава была уложена и лишь травинки торчали из-за редко набитых досок сарая-сенника. Детвора перебиралась ночевать на сеновал. Духмяное сено щекотало ноздри и будоражило.
В конце июня сорок первого в Кондобережской только готовились к сенокосу. Весна была поздней, и травы только-только начинали зацветать.
Прасковья (Паня - по-деревенски) с дочерями Томой и Люсей и её младшая сестра Нюра с дочкой Валей приехали на гостины к родителям Лукиным Григорию Васильевичу и Александре Григорьевне в первую декаду июня. Валентина была первенцем не только у своих родителей Михаила и Нюры, но и первой внучкой. И в этот год 11-го июня Вале исполнилось 5 лет.
Шестнадцатилетний Митя, который приходился Вале, Томе и Люсе родным дядей, устроил для девочек качели в углу двора, куда и сам приходил качаться по вечерам. Он рассказывал погодкам Вале и Томе страсти про домовых и прочую ерунду, отчего девочки вздрагивали от любого подозрительного шороха и долго не могли уснуть.
А потом началась война.
***
Николай, муж Пани, в милиции работал, звонил в Великогубскую совхозную контору и велел Пане с дочками срочно в город выезжать, потому что на финской границе стало беспокойно.
В город попадали по воде. Баржа утром выходила от Великой Губы, а вечером приставала в городе. Деревня Кондобережские в четырех верстах от посёлка находится, на самом берегу Онеги. Наши чаи гоняют и в окна смотрят, как баржа из Петрозаводска идет. Ну и успевали дойти до посёлка раньше баржи. В этот раз заранее собрались. Дед с бабой серебро фамильное, заработанное ими еще до революции, собрали дочкам в туесок, – ложки, ножи да вилки, а в сундук тарелки и блюда уклали: война многого требует.
Затемно собрались выезжать: на баржу билеты еще достать нужно, а желающих на неё попасть, почитай, пол-Заонежья, потому как много живой поросли пустили в городе корешки, много молодёжи угнездилось там: кто учился, а кто промышленность созидал.
В кассе на причале уже толпился народ. Нюра за билетами встала, но, когда очередь до неё дошла, ни о каких билетах и речи быть не могло: баржа не резиновая, - в неё и так набилось столько людей, что на два корабля хватило бы.
Паня смотрела за детьми и за вещами. Люся с Томой в туалет запросились. Тогда Паня Валю на сундук неподъёмный с серебряной укладкой усадила, в руки ей туесок с приборами дала: стереги!
Но когда Паня с дочками вернулась, то увидела, что Валя, ни жива, ни мертва, сидит на лавке, а ни сундука, ни туеска нет.. Никто из находившихся рядом заонежан ничего не видел – давка такая, что не протолкнуться. Сердобольные земляки успокаивали: хорошо, что дитя не тронули.
Просидели сестры с детьми на водной станции до следующего утра: ждали, вдруг будет баржа. А утром Митя приехал на Зорком: к военкому ходил, тот даже не стал слушать малолетку. Тут-то он сестёр встретил на пристани и в деревню обратно свёз.
Мать с отцом погоревали, что не уехали дочери. Но, видно, так было Богу угодно. А серебро? Что серебро? Сами живы, а добро – дело наживное!
Через несколько дней стало известно, что та баржа, на которую сестрам билетов не хватило, попала под бомбёжку в открытом Онего. Никто не спасся.
***
Финны в начале Филиппьевского поста заняли Заонежье и установили свои порядки. Во-первых, растянули на выездах из Заонежья колючую проволоку, и впускали и выпускали только по спецпропускам. Заонежье превратилось в огромный концлагерь. Во-вторых, издали указ, что в семье на одного трудоспособного должно быть не более двух иждивенцев. А трудоспособными считались лица от 18 до 50 лет.
А в Лукинском доме два старика-родителя Григорий и Александра, которым было далеко за пятьдесят, их дочери: Паня с двумя детишками (Томе четыре, Люсе полтора года) и Нюра с пятилетней Валей. Сёстры молодки, двадцать четыре да двадцать два года, мужья воюют, брат их меньшой — тоже.
Переписи финны не устраивали, но прошли все дома и посчитали всё население. Вторым пунктом указа была отправка лишних ртов в концлагерь. Паня и Нюра были трудоспособными, а их дети – иждивенцы. Дед с бабушкой даже и слышать не хотели, чтобы кого-то из детей отправлять в концлагерь.
– Куда дитё без родителей денут? Оно за себя и постоять не сможет, – ворчала Александра, укладывая свои и вещи мужа, а мы с дедом жизнь вместе жили и помирать вместе будем, а здесь ли или в лагере это будет, - одному Богу известно.
Григорий с Александрой не расставались со дня свадьбы. К тому же, с тех пор, как Митя в начале осени ушёл со сверстниками в Медгору окопы рыть противотанковые, дед слёг. Дед и раньше молчком жил. Заикался потому что сильно. «Гы да гы» — одна бабушка его и понимала. А попробовал бы кто смеяться над Григорием-немым, — да и не пробовали, знали силу заступы его полюбленной. Она к нему склонится, слышит что будто, а потом и скажет:
— Григорий так решил... — говорит, да на мужа и смотрит: так ли? Тот выслушает (А все остальные тоже на него во все глаза глядят) и, подумав, кивнёт сурово: так, мол.
И весь тут сказ. Старшая никогда без Григория хозяйственного да и чего другого не решала. А уж полозья гнуть, он — первый мастер на всё Заонежье. Заказчики соловьём, а он всё — на ум. Без жены обходился, головой кивнёт, пальцы выкинет. Сколько пальцев, столько недель и — спорь ни спорь, но срок назначен. А за работу плату не брал — это уже к жене, та все расчёты бухгалтерские вела. У них с Григорием все расценки обговорены.
Немой-то, немой, а иной раз шуманёт Александра домашних: то не так, да это не по-таковски, а он из угла своего голос подаст, она тут же вскинется:
— Ой, Гришенька, молчу, — и к нему в комору. Сразу — тихо, муха пролетит — услышишь. Слово он, что ли, какое знал, но старшая беспрекословна была. А может что ещё, но добро в доме не переводилось.
А тогда увезли стариков под зиму. Тут и Онего встало. Лёд толстенный. Дорога по озеру до Великой открылась. По ней и ходили сёстры на лесозаготовки, куда финны работать определили. Там и мену делали.
Зима 1942-го была холодной и голодной. Паня слегла в горячке. Нюра ухаживала за сестрой. Соответственно, на работу никто не ходил три дня. Все это время сидели на тюре из мороженых овощей. У малых животы стали пухнуть. Нужен был хлеб или мука. А идти менять некому. Нюра и справила послать дочь свою, саму старшу из детей, на м;ну. Т;я (та) на озеро вышла, а дом наш крайний по озёрной-то стороне деревни, из окон Великую видать.
Нюра за дочей в закатное оконце-то приглядывает и вдруг видит, как финн в белом маскхалате мимо Вали пробегает, на полозья широченные лыж своих ставит и — нет дочери: снег белый, финн белый, — ничего не видать. Ни жива, ни мертва была Нюра несколько часов, то от Пани, бредящей, к детям её, то к окошечку: «Где моя-то единственна-ненаглядна? Вернулась бы только. Не;кудь бо;ле (никуда больше) ня пущу.
Пришла, наконец. Глазищи вытаращены. Рассказыват:
— До Великой молча ехали. В Велику при;шли, он не ссаживат. До дому какого в сере;дье (в центре) доихал. Остановился, мяня на; крыльцо поставил. Мни яга (его) с него н;как, по;тому как дорогу он з;ступил (перекрыл). Ну, он лыжи снял и сам — на; крыльцо. В двирь — стук, и в дом мя;ня толк. А там тёпло, све;тло, стол ужинный, финны по вкруг. Он лопочет по-свойскому, а мяня (меня) на лавку по;дсадил и против (напротив) сел. Го;ворит что и на; мя;ня гля;дит. А я мо;лчу. Он бо;льшой ломоть булки белой (!) бе;рет, маслом (!) мажет, а сверху пе;ском сахарным (!) сыпет густо. И мне. Я взять-то не; могу, а исть (есть) — тем боле... Так горло св;ло.
Нюра слушала дочь и месила тесто. Она знала об этой дочкиной особенности: от волнения у неё появлялись спазмы в горле.
Больше Нюра Валю в Великую не посылала. Только волосы свои поседевшие стала финским кофе-эрзац подкрашивать.
***
Нюрин свёкр Александр Михайлович Кирьянов умер этой же зимой сорок второго от водянки. В деревне кладбища отродясь не было, хоронили летом в Сибово (там деревянная, летняя церковь была), зимой – в Великой, где каменный храм Алексея, Божиего человека.
На санях с гробом поехали вдова Катерина и Нюра, – свёкр её любил. Лошадь с санями выпросили у финнов в Великой Губе за пять пайков.
Утро зимой тёмное: небо висит тяжело и безысходно. Снег на дороге скрипит под полозьями. Своего батюшки в селе не было с 30-х годов, после закрытия храма. Откуда был священник, который ждал их в храме, теперь и не вспомнить.
Кроме священника в храме был только дьячок. Он помог Катерине с Нюрой внести гроб в храм. Во время отпевания Нюра чуть не заснула. Хотя в храме было не топлено, но всё же теплее, чем на улице. В полумраке мерцала пара свечей. Невысокого роста старый дьячок бубнил псалмы. А с небес храма смотрели на убогую картину похорон нарисованные синие звёзды.