Откровения издателя

               

 
     Откровения издателя или Стоит ли человечеству писать книги

                *    *    *

     Свой нравоучительный рассказ начну со следующего эпизода…
     Как-то я мчался, устраивая свои дела, по весеннему городу. В небе блистало приветливое солнышко, зеленели деревья, на все голоса заливались птички, и кое-кто из горожан, покинувших зимнюю спячку, уже сбрасывал шубы. Словом, наступало время, когда практически всем становилось хорошо! Впрочем, к событиям, о которых будет поведано, весна непосредственного отношения не имела. Попросту у меня в душе, как говорится, что-то пело, а может, плясало, а может, и хотело выразиться стихами…
     Так вот, именно в тот момент, когда со мной творилось, черт знает что, за рукав меня кто-то дернул. Отрешенный, я не сразу вернулся в мир реалий. Когда же обрел способность воспринимать окружающее в том грубом разрезе, в котором оно пребывало (и мыслить конкретно!), я обнаружил перед собой бритоголового человека в возрасте тридцати лет. С двух сторон его подпирали люди помоложе, с интересом приглядывавшиеся ко мне.
    -Слышь, мужик! – заговорщический подмигнув, произнес бритоголовый. – Ты, говорят, книги пишешь.
    Я заворожено смотрел на его красные губы, из которых вместе со словами выплывала струйка дыма, на пухлую руку с двумя сверкающими на солнце перстнями, которая небрежно поправила в зубах дорогую сигарету и, наконец, собрался с мыслями:
    -Книги? Да, бывает!
     Тут бритоголовый удовлетворенно щелкнул пальцами:
    -Давай-ка, спустимся в подвальчик, да поговорим.
     Поражаясь себе, я наивно поинтересовался:
    -О чем же?
     Он покровительственно похлопал меня по плечу, во время чего его свита дружелюбно осклабилась, и, как мальчика, успокоил:
    -Да ты не переживай, старичок. Не обидим. А говорить… Нам о многом надо бы перетереть. В общем, есть предложение…
     Как я уже говорил, стоял ясный весенний день, суетились люди, пели птички. В подвальчик напротив, который приглашал посетить незнакомый молодец, спускались и выскакивали клиенты, и я, недоумевая… кивнул головой: согласен, мол. Прежде всего, мне, наверное, было любопытно: какое такое предложение может последовать со стороны этих самодовольных ребят? И вообще: почему я представляю для них интерес, и что общего может быть между нами? 

                *   *   *
     В полутемном питейном заведении, куда мы спустились, бритоголовый кому-то подмигнул, кого-то пошевелил плечом, и вот для нас уже очистился столик. Не то случайно, не то у них всё это было отработано, вышло так, что, усевшись, мы оказались с ним напротив, так сказать, лицом к лицу. Телохранители опустились по бокам.
    -Водку, коньяк, шампанское? – деловито поинтересовался мой захватчик.
    -Не пью! – запротестовал я. – Печень. Так в чем же дело?
    -Не гони! – примирительно попросил он. – Всему свое время!
     Не успел я и глазом моргнуть, как столик преобразился. Перед нами задымилось по шашлыку, охрана торопливо пододвигала к себе крупные сосиски. Невесть откуда возникла бутылка коньяка, на которую бритоголовый тотчас положил свою короткую лапу. 
    -Книги пишешь…- задумчиво проговорил он, - а я вот тоже задумал кое-что написать. Так сказать, сочинить. Может, даже стихи… Как ты на это смотришь: в принципе такое возможно?
    -А для чего тебе надо…- усмехнувшись, уточнил я, - ну, стихи писать?
    Телохранители задержали у ртов полуобгрызенные сосиски: действительно, зачем?
    Тут бритоголовый наклонился ко мне, положил руку на плечо и доверительно спросил:
    -А зачем человеку «мерседес»? Скажем, шестисотый?
    -Ну…- растерялся я. –Чтобы ездить, наверное.
    -Это шестисотый? – удивился собеседник. – Чтобы ездить? Ну, отец, ты даешь! Шестисотый «мерс» для понта нужен! Для шика! Если хочешь, для престижа!
    -А при чем здесь стихи? – воскликнул я таким голосом, что за соседними столиками переглянулись. Кажется, я даже хотел вскочить, так как бритоголовый, не снимавший с моего плеча свою железную руку, прижал меня к стулу:
    -При том… Ведь среди наших никто этим не занимается… А если я один из всех вдруг бабахну стихами, это ведь… Понимаешь?
    Телохранители, как будто, понимали гораздо больше меня, так как, расправившись с сосисками, уже пили пиво и довольно перемигивались.
    -Словом, - продолжал бритоголовый, - я тут поэму задумал. Ну, там: он любит её, она – другого, тут появляется третий… Клевая должна вещь получиться! Давай вместе и сочиним. В соавторстве, значит. Но, чтобы моя фамилия стояла первой! Короче, обустроим так: ты будешь писать, а я – пробивать! Так сказать, претворять в жизнь. Мне много не надо: две-три книжки, и баста! Ну, идет?
    -Гм-гм… У тебя найдется часок-другой, чтобы выслушать меня? – подумав, поинтересовался я.      
    -Хоть до утра! – заверил бритоголовый, по-прежнему не выпуская из второй руки бутылку коньяка.
    -Значит, слушай! Но, прежде всего, налей!

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                О моем поэте

    -В далеком отрочестве, когда было мне лет десять-двенадцать, по неизвестным причинам человек, сочиняющий книги, представлялся мне существом отвлеченным, совершенно не похожим на нас, людей, обремененных грузом земных забот. Прежде всего, мое воображение рисовало его, сочинителя, этаким хрупким, как тростинка (обязательно белокурым!), бледным юношей, который бродит по лугам, полям, лесам, холмам или горам (в зависимости от местности, на которой проживает!), спускается к озерам и речкам и непрестанно что-то нашептывает бескровны-ми губами. Его, этого юношу-поэта (о прозаиках я меньше думал!), почти не касается тот незначительный факт, что затылок напекает солнышко, от которого даже суслики прячутся в норы, либо на спину вдруг проливается неожиданный дождь – ничего этого он не замечает! Но он видит, как прорастает трава, слышит, как, потрескивая крылышками, взлетает со стебелька бабочка, тихо присаживается на корточки перед куропаткой, устраивающей свое гнездышко… Ну, и так далее.
    Как видите, поэт или прозаик не мог существовать в том грубом, рациональном мире, в котором проживал я, то есть, он был не от мира сего, пребывал в параллельном измерении! Кроме того, в отличие от меня, он, наверное, не ел, не пил, и, разумеется, не бегал по естественным надобностям! Сегодня я уже не могу припомнить, во что одевало его мое воображение, единственное, в чем ничуть не сомневаюсь, это в том, что, несмотря на колючки, то есть, тернии, произраставшие там и сям, мой поэт расхаживал по полям и лугам исключительно босиком!
     Очевидно, ему не нужны были ни бумага, ни ручка, ни письменный стол, так как, в отличие от нас, обыкновенных людей, которые невыразительно о чем-то бормочут, поэт выражался (и, должно быть, мыслил!) готовыми стихами. В моем неуемном детском воображении он вырисовывался примерно так. Вот поэт, этот худосочный бледный юноша с отсутствующим взором, почти не касаясь земли, как лунатик, или, может, как Иисус Христос, шагающий по притихшим морским водам, устремляется в голубые поля. Вот он сорвал василек, понюхал. Пошевелил большим пальцем ноги муравейник. Посмотрел в сторону серебристой речки. Улыбнулся. И забормотал в рифму. Соблюдая стихотворные размеры. Ямбом. Хореем. Дактилем. И больше ему ничего не надо!
    Лишь гораздо позже, увидев всамделишных поэтов и прозаиков, я с сожалением убедился в том, что очень и очень ошибался. Но об этом со временем…

                С подачи Михаила Васильича

     Примерно в то же время (т. е. когда мне было около десяти-двенадцати лет) ознакомился я с одами Михаила Васильевича Ломоносова, в частности, с «Одой на восшествие на престол императрицы Елизаветы Петровны». А дело было так.
    Не зная, куда пристроить меня в начале лета, сразу же после завершения учебного года родители сослали меня в пионерский лагерь. Здесь, вместо того, чтобы, подобно другим нормальным детям, тотчас предаться играм и забавам, я немедленно устремился в лагерную библиотеку, которая поразила меня обилием толстых книг в коленкоровых переплетах. Ну, а затем, то ли в шутку, то ли подпитывая мою неуемную тягу к знаниям, библиотекарь протянул мне упомянутое сочинение господина Ломоносова.
    Надо сказать, что в то далекое время я поглощал все сочинения подряд. Ну, зачем, скажем, мне нужно было усваивать несколько томов французского философа 17 века Рене Декарта?! Конечно же, объяснение тому есть, но какое! Дело в том, что к описываемому времени я полностью поглотил все запасы нашего скромного сельского книгохранилища, и дядя Вася, библиотекарь, усмехаясь, сунул мне напоследок сочинения Рене Декарта, которые я за несколько дней и осилил, совершенно не думая о том, пригодится ли мне всё это в жизни. Словом, читал я всё, без всякой систем, и не зная зачем!
    Итак, в пионерлагере я впервые набрел на оды великого русского поэта, и был тронут. Особенно понравилось и поразило меня то, что почти каждую новую строку в стихе можно было начать с торжественного восклицания (или же обращения!) – «О!»
    «Если б я умел писать стихи, - думал, наверное, в то время я, - я обязательно бы поступил так, как несравненный Михаил Васильич. И, применяясь к обстановке, я, прежде всего, начал бы свое сочинение так: «О, пионерский лагерь!», или, может, «О, старший пионервожатый!». А можно и «О, уважаемый библиотекарь, снабдивший меня великолепной книгой великого Ломоносова!»
    Но я понимал, что писать стихи – не мой удел. Ведь я был обыкновенным земным мальчиком, но никак не юношей-поэтом, который, мерцая бледными щеками, бродит по полям и лугам и слышит, как растет трава и бегают суслики под землей. Я знал, что для того, чтобы сочинить стихотворение, надо быть суперсуществом, жить в другом измерении, слышать, видеть и чувствовать, как никто! А еще – очень много знать обо всем! Учитывая же то, что я ничем не отличался от Коли, Маши или Сережи, с визгом плававших в пионерском бассейне, я не решался замахнуться пером на лист бумаги…

                Ода водопроводному крану

    Назревала первая ломка табачного листа, и я досрочно был отозван из пионерского лагеря. Еще не отворив калитку родительского дома, я заметил, что за время моего отсутствия здесь произошли некие перемены: улица была перерыта канавами, по дну которых стелились толстые трубы… Едва я ступил во двор, в глаза мне бросилось монументальное бронзовое сооружение, от бюста отличавшееся лишь тем, что вместо какой-нибудь головы, которая, как я знал, должна была торчать на нем, из чрева высовывалась железная рукоятка. У сооружения стояла мама с ведром в руках.
    Каково же было мое удивление, когда, после того, как мама грудью налегла на рукоятку, из бюста вдруг хлынула мощная струя воды! (Воду мы доставали из глубокого колодца, и все это было понятно, объяснимо, но чтобы она, при нажатии на железную ручку, вдруг сама вырывалась из-под земли!) Невероятно!!! Уму непостижимо! Словом, это невиданное доселе мною, деревенским пацаном, чудо так поразило меня, что я, забыв обо всем, долго стоял перед водопроводным краном, не смея к нему прикоснуться. Мама давно уже сварила борщ на воде, которую на моих глазах так лихо отпустил кран, а я все еще прислушивался, как в его металлическом теле что-то побулькивает, и даже, точно собака, готов был обнюхать скользкую глянцевитую поверхность…
    И тут во мне родилась первая строка: «О, водопроводный кран!» - чуть было не вскричал я. И вместо того, чтобы направиться в летнюю кухню похлебать борща, запахи которого уже разносились по всему двору, вдруг ринулся в огород. Там, среди яблонь, я обычно прятался от родителей, отрывавших меня от изучения библиотечных фолиантов. «О, водопроводный кран!» – оказавшись в одиночестве, заорал я, хотя никакого права сочинять оды не имел, ибо даже близко не походил на худосочных юношей, которые занимались этим. Однако, процесс пошел!
    «О, водопроводный кран!» – пробормотал я в третий раз, а оглядевшись по сторонам и, заметив, что нахожусь среди грядок картофеля и моркови, вынужден был добавить: «О, несравненная картошка!» и «О, великолепная морковь!» Собственно, относительно моркови и картофеля были сказаны лишь первые строки, о водопроводном же кране, в силу неизгладимых впечатлений, я тут же набросал скелет оды, которую впоследствии отшлифовал до блеска.
    К сожалению, не могу воспроизвести ее в подлиннике, так как в путешествиях по редакциям и издательствам (о чем будет сказано ниже!) первая моя ода, как и должно было случиться, оказалась утерянной. Кроме того, у меня есть подозрения, что в столицах, куда она была направлена, «Оду водопроводному кра-ну» у меня попросту сперли. Теперь я знаю, что воровство в литературе называется плагиатом, и что, имея в те далекие годы об этом явлении хоть какое-то представление, я мог бы обратиться в комитет по защите авторских прав…

                В мире книг

    Выудив все возможное из недр сельской библиотечки, я по-прежнему пребывал с ней в самых близких отношениях. Уже знакомый вам дядя Вася, идя мне навстречу, раз в неделю отправлялся в районную библиотеку и возвращался с кипой книг, отобранных для меня по собственному усмотрению. А так, как у меня лично выбора не было, в течение следующих семи дней я вынужден был усвоить этот материал. Разумеется, я успешно справлялся с задачей, отлынивая от работы, прячась в огороде либо на чердаке. Читал я днем и ночью, как говорится, «до», «во время» и «после еды». В конце концов родители перестали напоминать мне о других моих обязанностях, вероятно, смирившись с тем, что надо терпеть, раз Бог дал им такого негодного ребенка.
    Библиотекарь не порицал и не поддерживал мое стремление во что бы то ни стало прочитать всё на свете, однако литературу из райцентра пунктуально поставлял. Передавая мне очередную партию (из десяти-пятнадцати) книг, он всякий раз с сожалением взглядывал на меня, даже, как будто, хотел пощупать лоб. Но ничего не говоря, аккуратно заносил название каждой книги в мой толстый формуляр, а на прощание еще раз бросал в мою сторону тревожный взгляд.
    «Тронется бедный ребенок! – было написано на его соболезнующем лице. – До следующей недели непременно тронется!»
    Прижимая бумажный груз к животу, счастливый, как никто, тащился я домой. Из какого-нибудь двора выскакивала собака, которая долго облаивала меня, я набредал на корову, отставшую от стада, либо, не замечая, перешагивал двухметровую лужу, и ничто не могло остановить меня на пути к знаниям. Конечно же, я не замечал и того, что какая-нибудь сердобольная сельчанка с тяпкой на плече, поспешно уступив дорогу, еще долго смотрела мне в затылок и шептала непослушными губами:
   -Свихнется, несчастный! Ей-богу, скоро свихнется!
    Родители мои, как я уже говорил, смирились с моим пристрастием, словно с неизбежным, и вели себя так, будто в доме находился тяжелобольной. И когда я, забывшись, застывал посреди комнаты с книгой, обходили меня стороной. И все же чувствовалась с их стороны незримая забота обо мне: не однажды во время углубления в какое-нибудь сочинение я обнаруживал под рукой кусок хлеба, намазанный смальцем! Их любовь ко мне, как я теперь понимаю, выражалась еще и в том, что нередко папа или мама, вдруг тяжко вздохнув, отводили от меня свой тоскующий взгляд и, словно сами были в чем-то виновны, грустно говорили:
   -Не повредился бы парнишка!

                Глафира и Женька

    Вообще, я был очень беспокойной натурой: прячась на чердаке или в огороде, я частенько изобретал кинопроектор, двигатель внутреннего сгорания либо даже какое-нибудь сверхоружие. Очень занимал меня и, так называемый, «воздушный змей», несложный в изготовлении. А так как ниже отцовского огорода располагался просторный луг, попросту, полигон для испытаний, мне оставалось лишь привязать веревку к какому-нибудь куску картона и покинуть отчий дом. Однако все эти побочные занятия приносили мне лишь временное удовлетворение. На первом плане неизменно оставалось повседневное накопление знаний, а затем – и неуемная тяга к сочинительству!
    Не переставая шлифовать оду (на чердаке, в огороде либо на лугу, за огородом), параллельно овладевал я секретами сонета, так как в связке книг, доставленной дядей Васей из райцентра, обнаружил толстый том господина Петрарки. На тот момент у меня не было возлюбленной, так сказать, собственной Лауры, имевшейся у великого итальянца, которой я мог бы посвящать свои сонеты. И я долго прикидывал: а не сочинить ли что-нибудь в честь звеньевой Глафиры, женщины лет тридцати, которая каждое утро прибегала к отцу за нарядом на работу и очень нравилась мне за свои пухлые красные щеки? Но я не представлял себе, каким образом смогу вручить Глафире свое сочинение. Во-первых, она появлялась под нашими окнами очень рано, частенько задолго до того, как я просыпался. Во-вторых, звеньевая была замужней женщиной, то есть, имела воз-любленного, который, как я знал из разговоров, был ревнив, как шекспировский Яго и, кто знает, не вздумается ли ему каким-либо способом умертвить меня! Кроме того, если я все же сумею передать Глафире это поэтическое послание, как отреагирует звеньевая на проявление моих чувств? Не пожалуется ли родителям? Не растрезвонит ли по селу? В общем, пропадала замечательная рифма «Глафира – лира», обыгрывая которую, можно было замахнуться даже на венок сонетов…
    В соседнем дворе в то время проживала девочка Женя, которая на мой романтический взгляд, уж никак не походила на предмет для обожания. Насчитывалось ей от роду годика три или четыре, была она жидковолосенькой, сопливой и капризной, когда по утрам отправляли ее в ясли. Я некоторое время присматривался к ней, а когда выяснил, что такие эпитеты, как «пышногрудая» и «сладкоголосая» совершенно не отображают заземленную Женькину сущность, стал уделять сонету меньше времени…

                В полях и на лугах

    Настало время ломки табачного листа, и нас, сельских ребятишек, невзирая на протесты и возраст, многие родители потащили в поле. Не остался в стороне от общего дела и я, начинающий сочинитель. И вот ранним утром, поминутно зевая и наступая друг другу на пятки, мы выбираемся из села. До начала броска на табачные плантации я пробовал было тайком сунуть за пазуху какую-нибудь книгу, чтобы там, на свежем воздухе… Но такое, нетрудовое поползновение, обнаруживалось и пресекалось в зародыше, в руки же мне совали тяпку либо котомку с едой. Грустно вздохнув, я смирялся, как каторжанин, не принад-лежавший себе.
     Должно быть, сразу же после выступления из села я преображался, так как переставал зевать и зачастую сворачивал с тропинки, которая вела непосредственно к табачным делянкам. Однако, как только меня увлекало к каким-нибудь цветам полевого мака, разбросанным там и сям, мамина или папина направляющая рука мертво вцеплялась в мое податливое плечо и возвращала на правильный путь. Словом, мне не давали отвлечься от прямых обязанностей, из-за которых мы, собственно, и выбирались в поле, и может, таким образом, негативно влияли на творческий процесс, в результате чего родная литература не смогла обогатиться очередным шедевром…
    Будучи под надзором родителей, до обеда я вынужден был оставаться на табачном массиве, в то время, как душа моя, тоскуя, рвалась в поля и луга. Но вот наступал короткий обеденный перерыв. Я тотчас подхватывал какую-нибудь посудину (зачастую, дырявую!) и устремлялся к роднику, который, как нарочно, протекал в далеких лугах. На первый взгляд, каждое мое движение выглядело вполне уместным и преследовало вроде бы исключительно важную цель: стояли жаркие дни, и догадливый мальчик отправился по воду! Однако на деле было совершенно не так…
    Отказавшись вне досягаемости посторонних глаз, я моментально упускал из виду то обстоятельство, что размахивал пустым ведром, а за холмом меня ждут – не дождутся. Надо ли говорить о том, что во время таких вылазок, стоило мне заметить какую-нибудь ржавую косилку, забытую трактористами еще в прошлом году, и я отправлялся в противоположную роднику сторону! Ощупав каждый шуруп, я поражался бесхозяйственности колхозных механизаторов и тут же прикидывал (если бы агрегат был моим, конечно!), сколько кинопроекторов я мог бы из него изготовить.
    Кроме косилок, молотилок и сеялок, брошенных сельскими специалистами, в полях и лугах встречалось и много другого, мимо чего нельзя было равнодушно пройти. Из фауны, к примеру, птичьи гнезда и холмики кротов, из флоры – какие-нибудь сладкие ягоды, а ближе к осени – недозрелые плоды абрикосов, росших в лесопосадках…

                Образы и прообразы

    Принесли ли мои ранние наблюдения какую-нибудь пользу отечественной литературе, не знаю; могу лишь сказать, что из путешествия по полям и лугам я возвращался, как правило, с пустым ведром… С удивлением оглядев меня, мама выхватывала из моих рук это самое, раскалившееся от жары ведро, и делала вид, что все в полном порядке, то есть, ей не хотелось, чтобы земляки знали, что ее сын – непроходимый кретин, не справившийся с пустяковым поручением. Мне ничего не оставалось, как только, дивясь собственной нерасторопности, приняться унич-тожать плацинды без чая. Впрочем, на такие жизненные неурядицы я, как всегда, не обращал особого внимания…
    Во время обеденного перерыва табаководы, в основном, женщины, собирались в одном месте, - так удобнее было поделиться хлебом-солью и позубоскалить, и я, пользуясь моментом, тут же принимался подбирать персонаж (прообраз) для будущего сонета, оды, наконец, поэмы. Чаще всего я останавливался на образе звеньевой Глафиры, подолгу всматриваясь в ее яркие щеки, широкие брови и пухлые губы. Время от времени бросал я оценивающий взгляд и на ее грудь, скрытую, как у разведчика, маскировочным халатом: полногрудая ли?  Приглядывался я и к остальным членам звена, но прототипа, навеянного классической литературой, не находил.
    В те минуты, когда я оценивал ту или иную кандидатуру на роль главной либо второстепенной героини своего сочинения, женщины конфузливо отворачивались, а мама старалась переключить мое внимание на что-нибудь другое, например, на то, чтобы наострить тяпку. Шевеля губами «Глафира-мира-лира-кумира», я присаживался на перевернутый ящик и тут же отвлекался: окажись на моем месте бледный юноша-поэт, услышал бы он, как наливается соками табачный стебель? А как подрывает корень ядовитая медведка, которых, стоит копнуть, обнаруживаешь тут видимо-невидимо? Я и сам начинал чутко прислушиваться и, конечно же, пропускал мамин вопль, призывавший к продолжению работы…
    И всё же мое увлечение сочинительством время от времени приносило и несомненную пользу: задавшись целью подобрать рифму к какому-нибудь замысловатому слову, сам того не замечая, я вдруг развивал такую скорость на своем ряду, что вскоре намного опережал всех сборщиков табачного сырья. Правда, оставляя на стебле кондиционные, а обламывая мелкие, то есть, негодные для сигаретной промышленности листья…

                Проза. Старуха Изергиль

    В то же время, обнаружив какую-то лазейку в нескончаемой табачной кампании, я ознакомился с творчеством Максима Горького, и с удивлением обнаружил, что прозаические тексты вполне могут конкурировать со стихотворными. В зависимости, конечно, от того, кем и как они написаны! Буревестник, Данко, мальчик Пеппи из Италии… Но больше всего меня заинтересо-вала старуха Изергиль, которая знала множество историй и умела увлекательно их излагать. И я стал присматриваться к окружающему люду: не вычислю ли свою старуху Изергиль?
    Оказывается, ходить далеко не надо было! Она, моя Изергиль, этот кладезь мудрости и красноречия, находилась под боком, обретаясь в одном со мной табачном звене! (Во всяком случае, по моим тогдашним представлениям старушонка очень походила на легендарный горьковский персонаж!). Она появлялась из зарослей табака во время перерыва, когда я обычно отправлялся в поля и луга, с небольшой холщовой котомкой в руках – доставляла из села обед своей дочери. Значит, оставалось, подобно Горькому, понравиться ей, а затем, и разговорить…
    И вот я стал искать повод для того, чтобы сблизиться со своей старухой Изергиль. Конечно же, каких-нибудь общих увлечений, которые бы вызывали одинаковый интерес, у нас было очень мало. Я, например, находил для себя необходимым погнаться за каким-либо сверчком, вдруг выпрыгнувшим на дорогу, старуха предпочитала оставаться где-нибудь в тени. То есть, наши жизненные пути практически не пересекались. И все же, не спуская глаз с ее горба и крючковатого носа, я сохранял надежду на счастливый случай, который позитивно повлияет на наши отношения.
    Мне так хотелось, как можно быстрее, вступить со старушкой в контакт, что вскоре я стал забываться. Подобно мальчишке, вздумавшему понравиться однокласснице, я принялся демонстрировать Изергиль некоторые свои достижения, которыми тогда располагал. Как уже было сказано, в те дни я очень увлекался змеестроением, но во время короткого перерыва развернуть перед старухой величественную картину полета я, конечно, не мог. Оставалось лишь пройтись перед ней колесом да еще, оглянувшись, чтобы не заметила мать, оглушительно свистнуть ей в ухо…
    В такие драматические моменты, несмотря на бескорыстность моих намерений, старуха Изергиль хваталась за котомку с едой и отодвигалась подальше в тень. О взаимопонимании, как стало ясно, не могло быть и речи… Не по этой ли причине в литературе не появился второй Горький?

                Благодарная слушательница

    Рано или поздно каждый сочинитель вдруг задумывается над тем, как выйти со своими произведениями на люди! Не являлся исключением в этом плане и я. Короче, мне тоже очень хотелось, чтобы меня кто-нибудь выслушал, а может, и похвалил, и я стал приглядываться к окружающим, чтобы определиться, к кому удобнее сунуться со своими сочинениями…
    Как назло, большинство моих земляков литературой интересовались мало, разве что могли развернуть районную газету, да и то лишь затем, чтобы сунуть между полос кусок сала. Или же обратить внимание на какой-нибудь рисунок на клочке бумаги, прежде чем свернуть из него цигарку. Кроме того, окружавшие меня люди были постоянно заняты: они копались в огородах, сажали картошку и обрезали деревья, доили коров и пропадали на табачных делянках и т. д. и т. п. И всё же мне удалось заполучить благодарного, как теперь говорят, слушателя.
    То была тетя Паша, рядовая табачница, отличавшаяся от своих говорливых товарок редким умением молчать. В то время, когда другие женщины без устали (и не слушая одна другую!) делились последними сельскими новостями, тетя Паша могла уста-виться на меня долгим немигающим взглядом, не переставая нанизы-вать на нить табачные листы. В такие минуты я подсаживался к ней ближе и, сначала негромко, затем все увереннее принимался декламировать что-нибудь из «Оды водопроводному крану».
    Сначала тетя Паша отодвигалась от меня на безопасное расстояние, но видя, что особой угрозы я собой не представляю, успокаивалась и продолжала работу, то есть, относилась к моему творчеству вполне благосклонно. Если чтения устраивались (конечно же, не запланировано, спонтанно!) ближе к обеду или к концу рабочего дня, вокруг нас собирались другие женщины. Они мыли руки и ноги, зевали, приглядывались ко мне и переглядывались между собой, пожимали плечами, затем садились обедать.
    Заметив, что я снова пристроился к тете Паше, мама застывала на полпути к бочке, к которой направлялась мыть руки, но (видно, чтобы не привлекать к моей выходке внимания) ничего не говорила, и чтения продолжались…
   -Ну что? – спрашивал я свою почитательницу. –Прочесть еще одну оду?
   -Что, что? – нехотя выныривала из каких-то своих бесконечных дум тетя Паша: - Воду? Ну, давай, читай.
    Потом приглядывалась ко мне внимательнее:
   -Ты не забывай, Ванюша, табак на иглу нанизывать. А вода… Что ж. Нечего вода… Мой Митька тоже хорошо из армии пишет. Может, даже получше…

                Я приобщаюсь к древним манускриптам

    Другим моим благосклонным слушателем явилась моя собственная бабушка. В то время, когда я начал сочинять, разменяла она уже девятый десяток, плохо слышала, но оставалась очень неусидчивой, и в теплые летние дни постоянно пропадала в огороде, где пропалывала редиску, либо окучивала картошку, либо поливала огурцы. Дождавшись подходящего момента, т. е. когда не был задействован родителями на табачной или свекловичной плантациях, я устремлялся вслед за своей глуховатой бабушкой в огород, и там, заняв соответствующую моменту позу (выставлял вперед ногу!), громогласно, как молодой поэт Маяковский, начинал декламировать одну из своих многочисленных од.
    В первую минуту бабушка вздрагивала, так как децибелы моего голоса достигали, может быть, третьего, а то и четвертого соседского огорода. Я убавлял громкость, старушка приходила в себя и ударяла тяпкой по грядкам. Удостоверившись в том, что родителей нет дома (иначе прибежали бы успокаивать!), я двигался к бабушке на шаг ближе. Она опиралась на тяпку и задумчиво уставлялась в мое невинное детское лицо своими выцветшими глазами. В последнее время старушка совсем не слышала и выходила из положения только потому, что научилась считывать слова с наших губ. Итак, бабушка смотрела мне в лицо, а я, растягивая губы, как можно шире, поэтически распространялся о многих вещах и явлениях, окружавших нас в то замечательное время.
    В религиозные праздники бабушка уединялась в своей маленькой комнатке (здесь надо вам напомнить, что действие разворачивалось во времена коммунистические, когда уповать на Бога не стоило!), зажигала свечку, и долго уговаривала о чем-то Иисуса Христа, как из зеркала, выглядывавшего из потускневшей иконки: сохрани, мол, укроп на огороде, дай крепкого здоровья родным и близким, не допусти падежа скотины и т. п. Затем бабушка поднимала крышку большого деревянного сундука, где, укутанное кофтами и юбками, в кожаном переплете хранилось у нее толстое «Евангелие». Старушка раскрывала фолиант ровно посредине и долго вглядывалась в текст (была она совершенно неграмотной) своими добрыми глазами. В конце концов ей приходилось прибегать к моей помощи.
    Попав на ее, пропахшую ладаном и воском территорию, я присаживался на край сундука. Затем, повернувшись так, чтобы бабушка хорошо видела мое лицо, а значит, и губы, озвучивал какой-нибудь псалм. Таким-то образом моя престарелая праведница не расставалась со святым писанием, а я имел возможность знакомиться со своеобразием старославянских текстов…

                Сквозь тернии… к луне

    Не всё, ох, не всё гладко складывалось в начале моего творческого пути! Здесь, прежде всего, надо сказать о том, что неожиданные мысли, которые, чтобы не забыть, срочно надо было занести на какую-нибудь скрижаль, в большинстве случаев приходили ко мне где-то во втором или третьем часу ночи. Теперь представьте себе следующую картину…
    Натрудившиеся за день родители в это время, конечно же, мирно почивали. Безмятежно посапывала в своем углу престарелая бабушка. То там, то здесь, по селу лаяли собаки. Слышно было, как за тонкой деревянной перегородкой времянки, в которой мы проживали летней порой, ворочалась и вздыхала корова. Звякнув каким-нибудь горшком, полез на забор кот. Словом, и время, и обстановка настраивали на самый, что ни есть, поэтический лад. А тут вдруг выползла из-за тучек луна, осветив двор таинственным романтическим светом. Шел третий час ночи…
    И вот, поворочавшись с полчаса в постели, ты осторожно поднимаешь голову. Несмотря на то, что светит луна, кругом полумрак. Тихо.
   «Луна – страна –  весна – красна!» - бормочешь ты.
    На всю времянку стучат ходики.
   «Одна луна тебе дана!» – снова приходит в голову.
    Вроде бы неплохо. Вот бы записать! А то ведь непременно забудешь… Конечно же, на такой знаменательный случай ты еще с вечера положил себе под подушку свою старую ученическую тетрадь, но где же карандаш?
    Потихоньку, не замечая, что за тобой давно уже следит со своего ложа отец, сползаешь с кровати. Стараясь не зацепиться за половик, бледно освещенный луной, направляешься к столу, на котором лежат папины бригадирские счеты и письменные принадлежности. Но на полпути, сосредоточив внимание на том, чтобы не зацепить ногой половик, задеваешь рукой ведро с водой, стоящее в углу времянки. В третьем часу ночи металлическая крышка особенно громко бренчит по полу…
    Вскакивает отец. За его спиной, попав в полосу лунного света, белым пятном угадывается лицо матери. Даже глуховатая бабушка отрывает от подушки седую голову и, внимательно оглядев нас, на всякий случай крестится. За стеной ворочаются корова и овцы. В непрерывный лай деревенских собак органично вплетается голос нашего Шарика.
    Как конвоиры, родители с обеих сторон хватают меня под руки, совместными усилиями направляют к постели и укладывают на подушку. На следующий вечер, если не отец, то мать обязательно проверят, не ложил ли я на ночь себе под голову перо и бумагу…


                Творческий багаж

    К тринадцати-четырнадцати годам своего существования я вдруг обнаружил, что у меня образовался довольно весомый творческий багаж, так сказать, литературное наследие. Он заключался в пухлой бухгалтерской книге, тайком изъятой у отца, который, как вам известно, возглавлял полеводческую бригаду, и состоял (творческий багаж), в основном, из воспоминаний… О каких, казалось бы, воспоминаниях могла идти речь в таком юном возрасте? Если двинуться к истокам моего литературного пути, их, оказывается, можно обнаружить…
    Как и всякому уважающему себя писателю, мне хотелось, прежде всего, передать дух времени, в котором я жил, а также отобразить ряд событий, типичных для моего времени. А так как ежедневный круг моих интересов в те годы не выходил за рамки школы, библиотеки, табачной плантации, а по выходным дням – сельского озера, птичек, ящериц, сверчков и, само собой, бумажного змея, то, надо полагать, именно об этом я и летописал в отцовском гроссбухе. Почему же я говорю о своем творческом наследии так неопределенно? Попросту потому, что оно сохранилось лишь частично, да и то в масляных пятнах, в связи с чем теперь трудно сказать, о чем я собирался поведать потомкам и в каком разрезе хотел это сделать…
    Тут надо отметить, что бухгалтерская книга, заменявшая мне кусок бересты, хранилась на чердаке и снабжалась всевозможными сведениями лишь при удобном случае, т. е. в то время, когда никто этого не видел. Понятно, что такая нерегулярная подпитка летописи текущим материалом негативно сказывалась на хронологии и качестве изложенных событий, и я переместил гроссбух под собственную подушку, чтобы иметь его под рукой. Но после того, как мне довелось несколько раз вскочить в два или три часа ночи (как раз появились свежие мысли!), чтобы пополнить свой литературный документ некоторыми подробностями, бедные мои родители стали по очереди дежурить у моего изголовья, опять-таки подозревая в тихом помешательстве.            
    В связи с этим рукопись снова пришлось держать на чердаке, где за долгие годы хранения она подвергалась воздействию окружающей среды и, в частности, чердачной фауны, т. е. мышей. А когда я однажды развернул в школе блин, на котором в зеркальном изображении отпечаталась одна из страниц моей рукописи, я понял, что до летописи добралась бабушка. Так оно и случилось. В отдельные листы моя прародительница заворачивала блины папе с мамой на работу, в некоторые – мне, в школу…

                Начало редактирования. Псевдонимы

    Мои непрерывные литературные судороги заметили и школьные пастыри, в результате чего после одного из заседаний педагогического совета я очутился во главе стенной ученической газеты, за изготовление которой и взялся со рвением, присущим новоиспеченным редакторам…
    Прежде всего, в стенах учебного заведения я стал выявлять литераторов, способных впрячься со мной в одну творческую лямку. Конечно же, в условиях сельской местности поэтические либо прозаические перлы (бриллианты) встречались довольно редко, а если и попадались, то в большинстве случаев непременно прикрывались шелухой личных и домашних забот: надо выучить уроки, либо подоить козу, либо наносить воды. В общем, не до стихов и прозы, по крайней мере, не сегодня, а когда-нибудь в другой раз… И вскоре выяснилось, что кроме школьного сторожа дяди Степана, который в годы армейской службы посвящал своей возлюбленной (впоследствии жене, нашей техничке тете Маше) длинные письма в стихах, в стенную газету писать было решительно некому!
    В срочном порядке мы со сторожем проанализировали часть его сохранившихся поэтических посланий. Оказалось, что по патриотической и воспитательной тематике они вполне подходят школьной газете. Кроме того, в виду избытка свободного времени, которым он располагал, исполняя свою необременительную должность, дядя Степан всегда мог найти минуту-другую для плодотворного сотрудничества со мной.
    На первых порах (а сочинители, как известно, народ самолюбивый!) дядя Степан отчаянно сопротивлялся, когда я, исполняя в одном лице обязанности редактора, корректора и цензора, находил нужным вмешаться в его поэтические тексты. Конечно же, он имел все основания защищать свои авторские права, но мне необходимо было реагировать на злобу дня, то есть, продернуть в стихах какого-нибудь Петьку, полезшего в школьный сад, или пройтись басней по Ваське, запустившего математику. Легко ли приспособить любовную лирику под нужды сатиры и юмора?!
    Таким образом, прикрываясь псевдонимами (я – «Молоток» или «Шило», сторож – «Тиски», «Капкан», «Тайный свидетель»), мы бичевали пороки окружавших нас нерадивцев. Но, прежде всего, газета у нас, конечно, соответствовала требованиям времени, то есть, подмечала позитивное, которое совершалось вокруг, и призывала к штурмам новых вершин. А так как издание, кроме того, было органом пионерии, комсомола и, разумеется, Коммунистической партии, мы изо всех сих пропагандировали единственно верный путь – на социализм, и даже на конечный его пункт – коммунизм!

                Период од и элегий. К известности и славе

    Видимо, на каком-то этапе творчества меня перестало удовлетворять внимание такой малочисленной аудитории, как табачница тетя Паша плюс бабушка. Вполне возможно, что к тому времени (сейчас трудно восстановить в памяти!) я даже накопил достаточно весомый литературный багаж, который тяготил меня, как невостребованный, и с которым не стыдно было показаться широкой публике. Вот его примерный перечень, кроме «Оды водопроводному крану», разумеется:
    «Ода вишневому дереву» (навеянная японской сакурой);
    «Ода отцовской пасеке» (навеянная вкусным майским медом);
    «Элегия, связанная с началом каникул»;
    «Незавершенная элегия ко дню рождения бабушки»;
    «Похвала корове, принесшей теленка» и т. п.
    Очень хотелось мне в то время (до сих пор вспоминается!) сочинить хвалебную песнь поросенку Борьке, который умел гонять рылом футбольный мяч, но я знал, что поросят принято (уместно) показывать только в баснях, ровно, как и ослов (которых в нашем хозяйстве не водилось), обезьян, слонов и мосек, которые мне тоже не встречались…
      Итак, долго не раздумывая, кинулся я к библиотекарю дяде Васе, кроме которого, как к посреднику между мной и широкой публикой, обратиться было не к кому. Библиотека располагалась в сельском клубе, в котором по вечерам, примерно два-три раза в неделю, демонстрировались кинофильмы. Узнав о том, что у меня есть намерение за несколько минут до начала сеанса показаться местным любителям рифмованного слова, библиотекарь вытаращил глаза, затем пожал плечами, затем усмехнулся и, наконец, пообещал всё устроить. Ободренный, я побежал домой, чтобы в самой глухой части огорода еще раз пробежаться по своему поэтическому репертуару.
    За десять минут до начала в зале, как всегда, сидело около десяти человек (остальные соберутся позже, по ходу фильма), в основном, молодые люди, которые переговаривались между собой, щелкали семечки, тискали друг дружку и время от времени целовались. Полупьяный киномеханик ворочался в своей будке, разражаясь нелестными высказываниями в адрес старой аппаратуры. Под потолком тускло мерцала единственная лампочка. Но вот библиотекарь двинул меня плечом, и я предстал своим слушателям.
    Конечно же, я начал с самой известной на тот момент своей вещи – «Оды водопроводному крану». Однако, я, кажется, взял неверный тон, ибо, после того, как, закатив глаза, встал в соответствующую позу и завыл на пол-клуба, я заметил, что слушатели вдруг перестали целоваться, а киномеханик немедленно включил свой кинопроектор, чего ему с первого раза никогда раньше не удавалось…
   
                Печатная техника

    Начало моего сочинительства совпало с тем временем, когда ни о шариковых авторучках, ни, тем более, о компьютерах еще и не подозревали. Писали мы, ученики, преимущественно перьевыми ручками, обмакивая их в чернильницы, что, как вы понимаете, доставляло немало неудобств, так как это нехитрое сна-ряжение (ручка и чернильница) постоянно должно было находиться при вас. Острое, как пика, перо, бывало, не однажды втыкалось вам в ногу, если вы содержали его в брючном кармане, или в бедро, ежели письменная принадлежность находилась в боковом кармане куртки. Что касается чернильницы, то по законам подлости, как бутерброд, который падает маслом вниз, она опрокидывалась именно тогда, когда вы меньше всего этого ожидали. В результате и руки, и лицо ваше были украшены фиолетовыми пятнами, как у боевого индейца. Именно поэтому было удобнее пользоваться карандашом, а еще лучше – половинкой либо даже четвертушным его огрызком. (К слову, и отец всю черновую работу – начислял трудодни колхозникам – выполнял карандашом. Лишь перед тем, как нести ведомости в правление, переписывал их набело перьевой ручкой),
    Скорее всего, именно такие суровые условия, в которых приходилось творить, и формировали мою незаурядную память: ведь прежде чем взяться за карандаш, я навсегда затверживал ту или иную строку, которая по соседству с другими строками, как арматура, должна была намертво улечься в бетон моего будущего произведения…
    Как бы там ни было, но на такой допотопной печатной базе, как перо и чернильница, как вы понимаете, далеко не уедешь, и я начал задумываться над тем, как механизировать свой творческий процесс. Словом, во мне зашевелилось нечто от первопечатника Федорова, смастерившего полиграфический станок. Собственно, изобретательская жилка не давала мне покоя и раньше: ведь, если вы помните, я уже работал над созданием сверхоружия, а также изобретал вечные двигатели, кинопроекторы, но чаще всего, конечно, воздушных змеев. Кроме того, и обстоятельства поджимали.
    А тут вдруг вернулся домой отец с потрясающей, как бы сказали в наше время, новостью. Прежде всего, он задумчиво поделился ею с матерью:
   -Я был в сельсовете, Мария. Думаю, теперь председателю облегчение будет. Перестанет Митрич по целым дням пером скрипеть, составляя отчеты в район. Печатную машинку получил…
   «Печатную машинку?!» - чуть было не вскричал я, но вовремя прикусил язык. И, дождавшись удобного момента, отправился в сельсовет…

                Под пятой КГБ

    Михаил Дмитрич, председатель сельского Совета, пребывал на своем законном рабочем месте. Когда я приоткрыл скрипучую дверь учреждения, он глянул сквозь меня отсутствующим взглядом, и ничуть не удивился, хотя удивляться было чему: какого черта малолетнему сельчанину, босоногому сорванцу, искать у представителя власти?! Какие у него такие могут быть запросы? Но Михаил Дмитрич был так глубоко погружен в себя и свои проблемы, что, как взрослому, лишь кивнул мне головой: присаживайся, мол, и не мешай размышлять…
    Перед председателем, как я и ожидал, блестя множеством никелированных деталей, стояла на столе пишущая машинка. Михаил же Дмитрич, с подозрением на нее косясь, то протягивал, то отдергивал от кнопок, на каждой из которых была начертана печатная буква, тяжелую дрожавшую руку. Наконец осторожность взяла верх, и председатель, подавляя искушение, на всякий случай спрятал руки в карманы.
   -КГБ запрещает! – скорее для себя, нежели для меня, глухо молвил он. – Нельзя!
    Я абсолютно не знал, что такое КГБ, но то, о чем доложил председатель сельсовета, показалось мне просто несправедливым: приобрести пишущую машинку, но не иметь возможности на ней печатать?! Как это? В уме не укладывается!
   -Вот! – горестно продолжил Михаил Дмитрич. –Сдал образцы шрифтов. В КГБ, значит. Теперь, если, не дай Бог, кто-нибудь напечатает на нашей машинке какую-нибудь листовку либо, скажем, прокламацию, что, в принципе, одно и то же, против Советской власти, считай, пропали… Под суд отдадут. И, в первую очередь, меня!
    Он опять с ненавистью покосился на печатную технику, так некстати появившуюся в его тихом хозяйстве, и я подумал, что, учитывая претензии КГБ, ни мне, ни самому председателю лучше к ней не прикасаться. Так оно и случилось…
     В тот же день Михаил Дмитрич сунул машинку в несгораемый шкаф, ключ от которого, как нательный крестик, на крепком шнурке носил на шее и, несмотря на все требования района поставлять сводки в печатном виде, составлял их от руки, то есть, перьевой ручкой, обмакивая ее в чернила… Несмотря на всего четырехклассное свое образование и упорный отказ от услуг печатного устройства (а может, благодаря этому!), Михаил Дмитрич всё же оставался на посту и управлял жизнью села на протяжении добрых двадцати лет…

                «Холодная» война
                Размышления о собственной печатной технике

     В то время, о котором я рассказываю, по радио (телевизора в селе еще не было) то и дело говорили о «холодной» войне, которую я, да и большинство взрослых, наверное, представляли себе в виде огромного снежного смерча, сметающего все на пути.  «Холодная» война в моем воображении могла быть морозной до такой степени, что трещали деревья, с которых, как стальные шарики, скатывались мертвые воробьи. Не раз, возвращаясь из школы (даже в теплый весенний день!), я с тревогой поглядывал на небо: не сгущаются ли ледяные тучи? Не наступает ли «холодная война»? А повстречав по дороге какого-нибудь по-жилого колхозника, замечал, что он тоже задумчиво изучает горизонт…
        Не знаю почему, но деятельность КГБ, о существовании которого я узнал в связи с запретом на пользование пишущей машинкой, с самого же начала стала у меня  ассоциироваться с ужасами «холодной войны». Может, по причине того, что, как и «холодная война», КГБ вдруг приобрел в моем понимании законченные черты чего-то холодного, внезапного, коварного, жестокого и вездесущего, с чем лучше не связываться!
         Как бы то ни было (а КГБ, как вы понимаете, я уже боялся заочно, еще не попав в его беспощадные лапы!), желание иметь собственную печатную технику у меня не выветривалось. Наоборот. Вскоре оно обострилось до такой степени, что я решился на отчаянный шаг - будь, что будет! – и принялся за создание подпольной типографии.
         Прежде всего, в дровяном сарае я отделил для себя укромный уголок, в котором тайком от родителей (и КГБ, конечно!) мог претворить в жизнь свой дерзкий замысел. Вскоре из отцовского инструментария исчезли стамеска и рубанок,  которые тут же материализовались в моем закутке. Материала (или же заготовок, как хотите!) для запланированной работы в дровяном сарае хватало, благо отец на зиму запасся топливом из подходящей древесины: ореха, вишни, акации. Итак, потихоньку-полегоньку из твердых пород дерева я стал вырезать печатные буквы.
         Тут я хочу вам сказать, что мои усилия по изготовлению деревянных шрифтов можно было приравнять лишь к подвигу Робинзона Крузо, смастерившего в свое время гигантскую лодку из цельного пальмового ствола, которую не смог спустить на воду. Правда, в отличие от бедного мореплавателя, одержимого гигантоманией, в связи со спецификой своего изобретения я ударился в микромир, ведь буковки мои должны были быть маленькими, плоскими, кроме того, вырезанные наоборот, так сказать, в зеркальном изображении, чтобы при печати получился правильный оттиск. Стоит ли к тому добавлять, что через неделю пальцы у меня были изрезаны, а рубаха и брюки продраны во многих местах?! Родители стали ко мне внимательнее, чем обычно, присматриваться, но ни о чем не могли догадаться – я хорошо конспирировался…

                Поход в «районку»

        Меж тем, история не стояла на месте: из районного центра в село три раза в день стал ходить транспорт, в связи с чем у меня появилась «Ода первому автобусу», а заодно и «Похвала шоссейной дороге», но не то было главным. Главное в то время заключалось в том, что между селом и районом устанавливалась надежная связь. Словом, теперь я мог попасть в редакцию рай-онной газеты трижды в любой из удобных для меня дней.
           И вот, хорошенько всё взвесив, я отобрал для публикации несколько значительных своих од, но, прежде всего, конечно, «Оду водопроводному крану», апробированную слушателями и временем, и, затерявшись среди взрослых пассажиров, отправился автобусом в райцентр. Заведующий отделом писем, к ко-торому, нисколько не удивляясь моему малолетству, направил меня редакционный сторож, был также невозмутим. Оторвавшись от бумаг, с которыми имел дело, как взрослому, он указал мне на стул:
        - Ну, что там у вас?
          Несколько угнетенный своей самостоятельностью, дорогой и обстановкой, в которой очутился, я некоторое время молчал, собираясь с мыслями. Но надо было браться за дело. И я протянул заведующему отделом писем «Оду водопроводному крану», переписанную на чистый лист бумаги. На минуту заглянув в мое сочинение, журналист снова открыл рот:
        - Я вижу, что вашему материалу недостает, по меньшей мере, следующих параметров:
         1. В каком именно сельском дворе установлен водопроводный кран (адрес, номер дома);
         2. Когда и кем?
         3. Сколько человек во дворе пользуются водой?
         4. Объем (в литрах), который может выдать ваш кран в течение суток, месяца, года?
         5. Устраивает ли вас оплата, установленная государством, за пользование коммунальными услугами?
         6. Будет ли функционировать объект в зимнее время?
         7.Если есть в вашем дворе пенсионеры, пользуются ли они льготами, предоставленными Советской властью (параграф такой-то, пункт такой-то)?
         8. И тому подобное…
         Короче говоря, уже в самом начале своей газетной карьеры мне необходимо было выполнить нешуточные требования, предъявляемые журналистикой к пишущим, несмотря даже на то, что разговор шел всего лишь о сотрудничестве с «районкой»…
                Коньки

        Выскочив из отдела писем, я с облегчением отряхнулся (как щенок, выбравшийся из речки) и огляделся по сторонам: районный центр состоял из одних достопримечательностей! Но прежде всего, конечно, меня привлекла витрина универмага, на которой из прочего блестящего товара выделялись... коньки… Их было две пары: «снегурочки» – с никелированными закрученными носами, и «дутыши» – остренькие дутые трубочки, прикрепленные к ботинкам. «Снегурочки» стоили – 12, «дутыши» – 14 рублей, немалые по тем временам деньги.
         И хотя наступало лето, то есть, отсутствовал лед, по причине чего пользоваться коньками не представлялось возможным, я застыл перед витриной и крепко задумался. В то время я твердо был уверен, что стоит только захотеть, и я изобрету кинопроектор, вечный двигатель или же, как вы знаете, какое-нибудь сверхоружие. Я мог даже написать роман в стихах. Но коньки… изобретать «снегурочки», а тем более, «дутыши», да еще с ботинками, я был решительно не готов. Правда, до нового года оставалось еще немало времени, и можно было что-то придумать, но коньки могли перехватить другие конькобежцы…
          Тут же, у витрины универмага, перебрав в уме несколько вариантов, я установил, что смог бы приобрести «дутыши» (из-за того, что «снегурочки» мало походили на спортивные коньки, они меня меньше привлекали!) лишь после Нового года, когда, побывав у соседей с рождественскими поздравлениями, я заработаю необходимые четырнадцать рублей. Других источников финансирования на тот момент у меня не было!
          Совершенно забыв о том, с какой целью заявился в райцентр (не следует сбрасывать со счетов то, что будучи сочинителем, я все же оставался ребенком!), я проторчал у витрины универмага с час. Но не потому, что сочинял «Оду дутышам», отнюдь. Самые низменные (то есть, прямо противоположные чистой поэзии!) вопросы вдруг появились в моей голове: а что, если темной ночью пробраться в райцентр да отодвинуть немножко витрину? Может, прихватить с собой инструмент, которым режут стекло? Нужны ли гвоздодер, молоток и клещи? Как видите, в то ломкое время я легко мог (и очень тянуло!) ступить на неверную стезю сочинительства криминальных произведений, однако, надо полагать, только из преданности своему раннему увлечению – стихосложению – не пошел на  это…
          И, слава Богу!

                Первая публикация

           Я добросовестно ответил на все вопросы заведующего отделом писем районной газеты, но этого оказалось недостаточно. Примерно через неделю после моего похода в райцентр у наших ворот соскочил с велосипеда сельский почтальон дядя Филипп, который достал из своей сумки большой конверт и внимательно осмотрел его. Видимо, удостоверившись в правильности адресата, почтальон пожал плечами и вдруг закричал на всю улицу:
       -Эй, Мария! Твой футболист дома?
        (Дядя Филипп всех школьников называл «футболистами»).
        Едва не опрокинув ведро, в котором запаривала отруби свинье, озадаченная мама кинулась за калитку.
        -Твоему сорванцу, - сказал почтальон, протягивая конверт. - Из газеты. С чего бы вдруг?
        Поздним вечером, когда вернулся с работы отец, мы осторожно вскрыли конверт и ознакомились с корреспонденцией из райцентра. Оказалось, что в дополнение к засланной в газету оде необходимо сосчитать количество водопроводных кранов, установленных в селе, кроме того, сообщить фамилию пред-седателя сельского Совета, на территории которого происходят столь знаменательные перемены, как централизованное водоснабжение населения, кроме того, дать точные сведения о производительности местной водокачки (объем воды в куб. литрах за час, сутки, месяц), кроме того…
         Отец, работник трудодня и отчета,  то есть, человек исполнительный и обстоятельный, поглядев на меня сквозь очки, сказал примерно так:
         -Надо постараться, сынок!
         -Как-никак, из газеты просят! – добавила мама, с уважением пододвигая мне куриную ножку.
         Здесь надо вам сказать, что в то время, о котором я докладываю, к газете на селе, да и в городе, конечно, относились как к чему-то необыкновенному, ну, скажем, как к индийской священной корове. Словом, любили, уважали, прислушивались, и одновременно находили чем-то загадочным и недоступным. Не выполнить задание районного печатного органа было бы актом неуважения, и я, очертя голову, кинулся собирать сведения о водоснабжении села. В короткие сроки все водопроводные краны были сосчитаны, пронумерованы и в виде чертежей занесены на отдельные листы бумаги. Водокачка составила и передала мне план работы на будущую пятилетку, а председатель сельсовета Михаил Дмитрич по моему настоянию сделал подробный отчет о каждом литре использованной воды…
         Еще через месяц «Ода водопроводному крану» была опубликована. В виде информации из четырех строк, подписанной моим именем…

                Римляне и греки

         Мое имя, отпечатанное в газете типографским способом, произвело среди местной общественности эффект разорвавшейся бомбы. Но прежде всего хочется сказать о том, что к моменту выхода в свет моей первой печатной работы я не на шутку увлекся римлянами и греками. А дело было так.
         Сельский библиотекарь дядя Вася продолжал подпитывать меня дефицитной литературой из района, и вот однажды в числе пятнадцати книг, доставленных в мой адрес, я обнаружил «Одиссею» великого Гомера. Конечно же, я немедленно скрылся в огороде, чтобы, не мешкая, отправиться на поиски Золотого руна. Целых три дня, оглушаемый стрекотом каких-то неведомых насекомых, меж высоких стеблей кукурузы, совершал я грандиозное путешествие (чисто теоретически, то есть, набираясь опыта), затем решил приступить к практике… Именно в это время и появились четыре строки в районной газете, подписанные моим именем…
         Ознакомившись с условиями жизни и быта древних греков, я тотчас уяснил для себя, что, прежде всего, обязан надеть тунику и сандалии. Помимо того, опоясаться коротким мечом. Было задумано также соорудить плавсредство (наподобие «Арго»), найти подходящих аргонавтов из знакомых школьников и отправиться в плавание. Словом, сложилось так, что, надев тунику (переделанную из бабушкиной кофты) и выходные отцовские штиблеты (вместо сандалий), отправился я бродить по селу, разрекламировать свою статью, обнародованную в газете, а заодно навербовать команду для «Арго». Земляки с удивлением рассматривали  мое имя, напечатанное типографией, но более того, пожимая плечами, косились на тунику, меч и сандалии.
         Плот, на котором, подобно Одиссею, предстояло отправиться в неведомое, со временем был собран из бревен, заготовленных отцом для топки. Тайком вырезая в дровяном сарае буквы для будущего печатного станка, в темное время с помощью сообщников-аргонавтов я переправил на озеро несколько акациевых стволов. Здесь же (в укромной части озера) мы соорудили огромный плот, который, забыв о плачевном опыте Робинзона Крузо, также не смогли сдвинуть с места. (Гораздо позже, уже будучи взрослым человеком, я удостоверился в том, что наши детские усилия не пропали зря: впоследствии мужики приколотили наш «Арго» к берегу, устроив нечто вроде причала, на ко-тором женская часть населения полоскала свои юбки…)      
          Добавлю, что, не забывая о сочинительстве, был я в своей юной жизни индейцем Джо и боевым слоном, всадником без головы и сыном капитана Гранта, и даже отважным воздухоплавателем на воздушном шаре…
               
                Первый гонорар

         А тут и вознаграждение последовало. Так сказать, материальное подтверждение правильности избранного мною пути…
        Вторично за последние две недели появился у нашей калитки дядя Филипп, почтальон. Прислонил велосипед к забору, покопался в своей кожаной сумке, извлек какой-то квадратный картонный формуляр. Долго вглядывался в него. Наконец, заметив меня, являвшегося, должно быть, в то время дозорным от какой-нибудь повстанческой армии и пребывавшего в связи с тем, как на мачте, на яблоневой ветви, сурово поманил пальцем:
        -Ну-ка, спускайся вниз, литератор. Расписаться умеешь?
        Зорко оглядев окрестности (не привел ли английский шпион, прибывший для маскировки не на коне, а на велосипеде, незаметное подкрепление?), я сполз на землю.
        -Вот тут, - протягивая карандаш и формуляр, указал почтальон. –За деньгами пойдешь в сельсовет. – И удивился: -Смотри-ка ты, собственной башкой заработал!
         Удивляясь не меньше, я оставил свой автограф в графе, котрая гласила, что я, такой-то, за опубликованный материал полу-чаю от районной газеты 78 копеек. Немного позже я узнал, что литературный труд в Советской стране, в которой я проживал, обязательно оплачивался, и вознаграждение, которое мне улыбнулось, называлось «гонораром»…
         Расписавшись, я получил у почтальона корешок от формуляра, стал дожидаться подходящего момента, чтобы сходить в сельсовет за своими деньгами и прикидывать, как ими рациональнее распорядиться. Возможностей воспользоваться в деревне своей наличностью в то время почти не имелось, так как кроме единственного магазина, в котором продавали мыло и спички, а в отдельных случаях и колбасу, потратиться было негде. Впрочем, мыло и колбаса волновали меня меньше всего: в перспективе замаячили коньки!
         Сегодня я вряд ли вспомню, наводил ли я на “дутыши” свой писательский прицел, скорее всего, неоднократно, но письменного подтверждения тому не сохранилось. Полагаю (а я к тому времени проглотил “Сагу о Форсайтах”), что вожделенным конькам все же были посвящены две-три саги, к созданию которых в более позднее время я уже не возвращался…

                Думы о коньках

         С получением первого гонорара (как было сказано, в размере 78 копеек) думы о коньках обострились до отчаяния: недостающие 13 рублей 22 копейки взять было решительно негде! Будучи в пятом или шестом классе, наравне с родителями я, конечно же, по-прежнему участвовал в приближении коммунизма (прашевал кукурузу и сахарную свеклу, заготавливал для курильщиков страны табачный лист), но в отличие от взрослых трудодни мне не начисляли, так что здесь рассчитывать было не на что! В праздничные дни, бывало, перепадали кое-какие копейки (10, 15, а иногда – и 20!) от бабушки, которая, в отсутствие налаженной медицинской службы, врачевала сельских женщин от испуга и сглаза, но старушка начала деятельно готовиться к своим похоронам  и на вырученные деньги приобретала крестики, свечи и цветные полотенца для поминок. Словом, в такой обстановке о «дутышах» не стоило и заикаться!
        Выходит, единственное, на что я мог рассчитывать (как правильно подметил почтальон дядя Филипп), это на собственную голову. Короче, в то далекое время я мог заработать одним, но уже испытанным способом: снова написать в районную газету, которая обязана была вознаградить меня гонораром. И я стал прикидывать, о чем бы еще сообщить своему читателю…
         Здесь следует сказать вам о том, что в социалистические времена тоже было о чем писать. Изучив журнал “Коммунист”, который, как руководитель среднего звена, в обязательном порядке раз в месяц получал мой отец, я уяснил, что мы идем в социализм семимильными шагами. Укладываясь в пяти- и семимесячные планы. Не сворачивая в стороны. Без завалов и кризисов, как загнивавшие капиталисты, а с непременным подъемом. Кроме того (после ознакомления с материалами партийного издания я стал внимательнее присматриваться к землякам!), каждый из нас в обязательном порядке являлся неустанным тружеником, всегда готовым пожертвовать своим временем, личным благополучием и здоровьем ради процветания страны. Тогда же мне стал ясно, что каждый мой односельчанин мог немедленно стать героем, и дожидался лишь часа, чтобы проявить себя… Чтобы хоть на метр приблизить светлое будущее! Чтобы показать кукиш проклятому заокеанцу, наседавшему на хвост!
         В общем, писать было о чем. Оставалось только сосредоточиться и найти для этого время…

                Мечтал ли я стать писателем?

         Мои родители, в общем-то, малограмотные люди (отец закончил четыре румынских класса, мать умела только расписываться), очень хотели, чтобы я стал сельским агрономом, а впоследствии, и председателем колхоза, и я мог быть хорошим специалистом, в чем вы убедитесь через некоторое время. Однако на пути родительских замыслов неожиданно встал дядя Коля, сосед, у которого имелся небольшой двухколесный мотоцикл. Конечно же, к моей будущности сосед имел лишь косвенное отношение, как говорится, постольку-поскольку, но давайте-ка, по-порядку…
         Его я причислял к разряду сельской интеллигенции самой высокой пробы (может, ставил даже на уровень с библиотекарем!), хотя дядя Коля вряд ли был образованнее моего отца. Однако, сосед умел собирать велосипеды и мотоциклы, и этого было достаточно. Кроме того, каждый болтик, гаечка и гроверок, вычищенные и смазанные, у него лежали в отдельном деревянном ящичке, словно в каком-нибудь автомобильном музее, что опять-таки говорило о том, что дядя Коля был не простым человеком…
         Именно в период нашего с соседом сотрудничества, когда, немея от счастья, пропахший солидолом и керосином, я накачивал очередную мотоциклетную шину, в мою детскую душу и закралось смутное желание: стать колхозным механизатором… Когда же я обнародовал свои планы на будущее в узком семейном кругу, домочадцы возмущенно ахнули: вместо того, чтобы начальственно разъезжать по полям в покойной бричке, сесть за рычаги тяжелого трактора?! Об этом ли мечтала родная мать, пестуя ненаглядное дитя? Этого ли добивался отец, лишаясь здоровья среди ста восьмидесяти женщин своей полеводческой бригады? Такой ли перспективы желала внуку престарелая бабушка? А еще книги читает! А еще стихи пишет! Кроме того, заметку в районной газете напечатал!
         Тут-то и подоспел мой первый гонорар, который, надо полагать, решил нашу тяжбу в пользу журналистики.
         “От добра добра не ищут! – скорее всего, подумал в то время я. – Семьдесят восемь копеек для начала очень даже неплохо! А там, глядишь, снова пришлют… А там, глядишь…”
         Снова перед глазами, наверно, мелькнули “дутыши”, для приобретения которых недоставало 13 рублей 22 копеек… и чаша весов окончательно склонилась в пользу газетного сочинительства, приносившего деньги…
         О писательской карьере я, похоже, задумывался не так основательно…

                Ради нескольких строчек

         Еще горлан Маяковский подметил, что “…одного грамма радия ради нужно перелопатить тонны словесной руды!”, в чем я убедился на собственном опыте…
         Итак, движимый жаждой наживы, а точнее, нуждаясь в деньгах, очертя голову, кинулся я в газетный бизнес. Как вам известно, с самых ранних своих лет я был вовлечен в борьбу с табачными насаждениями, то есть, знал об этой области человеческой деятельности не понаслышке, поэтому решил начать с табаководов. В течение короткого времени, с пристрастием допросив каждого (от рядового колхозника до руководителя звена), я испек для районной газеты несколько огромных репортажей, которые опять-таки были поданы в печати в виде четырехстрочных информаций, что добавило в мою копилку еще один рубль двадцать копеек.
         Не останавливаясь на достигнутом, я перекочевал на молочно-товарную ферму, которая отстояла от села за четыре километра. В любую погоду (дождь, жара, непролазная полевая грязь) я отправлялся к дояркам, чтобы собственными глазами убедиться в том, что они действительно включились в социалистическое соревнование. Заготовив по дороге с десяток самых насущных, на мой взгляд, вопросов, я, как вихрь, врывался в лагерь, чтобы приступить к расследованию. После нескольких набегов на ферму моя общая тетрадь, в которую я заносил всё, что видел и слышал, могла конкурировать с любой сводкой, отправленной в район: были тут и ежедневные надои от каждой фуражной коровы, и привесы молодняка, и фамилии (год рождения, семейное положение, образование) всех передовиков…
         В тракторной бригаде, которую я стал терроризировать после расправы с животноводами, я тотчас переписал все марки сеялок, культиваторов и комбайнов. На всякий случай перемерял земельные участки под кукурузу, подсолнечник и сахарную свеклу. Самолично обследовал емкости с горючими и смазочными материалами, поднял вопрос о запасных частях и новой технике. Наконец, разговорил главного агронома колхоза насчет планов на будущее, как-то: севооборот, центнеры и гектары, количество и качество урожая по сравнению с прошлым и т. д. Вот и прикиньте, знал ли я толк в сельском хозяйстве?!
         Редактор райгазеты, закончивший в свое время сельскохозяйственное училище, был по специальности семеноводом, и имел об одах, балладах и хвалебных песнях, поставляемых мною на его стол, примерно такое же понятие, как я, то есть, никакого, поэтому не хвалил и не порицал их. Материалы же на молочно-полевые темы очень ценил, но по-прежнему сокращал до четырех строк…
         Примерно в то же время у меня появилась “Эпиталама асфальту” – в селе начали асфальтировать улицы…

                Возвращаясь к пишущей машинке

         В конце концов наступил знаменательный день, когда председатель сельского Совета настолько осмелел, что вскрыл свой сейф и прикоснулся указательным пальцем к опасным кнопкам печатной машинки. Как только до меня докатился слух об этом революционном событии (опять-таки от отца, который в связи со службой изредка контактировал с Михаилом Дмитричем), я внутренне мобилизовался. Учитывая свои заслуги перед Советской властью (печатным словом укреплял ее основы!), я мог, конечно же, действовать напрямую: потребовать у председателя официального допуска к нашему общему достоянию – пишущей машинке! – но, помня о его зависимости от КГБ, понимал, что поступлю опрометчиво. Оставалось пойти окольным путем…
         К тому времени я от кого-то слышал, что кратчайший путь к сердцу мужчины пролегает через его желудок. Словом, необходимо было узнать о пристрастиях Михаила Дмитрича и обратить его слабости себе на пользу. Я стал присматриваться к председателю сельского Совета и вскоре обнаружил, что это железный человек. Прямо Феликс Дзержинский! Помимо забот о вверенной ему пастве, для председателя ничего не существовало! По-моему, он даже не ел никогда, по крайней мере, я этого ни разу не видел… С неизменной самокруткой в зубах, которая обволакивала соцучреждение вонючим сизым дымом, председатель почти не выходил на улицу…
         И всё же лазейка нашлась (мне так хотелось подступиться к пишущей машинке, что я готов был сворачивать председателю самокрутки!): оказывается, Михаил Дмитрич питал слабость к разного рода занимательным историям! А так как я недавно проглотил “Евгения Онегина” – роман в стихах А. С. Пушкина, я и подумал: а что, если попотчевать председателя историей Ленского? В прозаическом изложении. С кое-какими собственными дополнениями. Может, даже применительно к нашей деревенской жизни…
         Попытка – не пытка.
         И вот, дождавшись подходящего момента (обычно под конец рабочего дня, когда председатель оставался один), я незаметно проникал в его кабинет, усаживался в уголке и собирался с мыслями. Как только, отложив свою перьевую ручку, Михаил Дмитрич бросал на меня первый косой взгляд, я начинал излагать. Председатель вскакивал из-за стола, нервно останавливался передо мной, недоумевая, кто я такой и как сюда попал, затем, заинтересованный, успокаивался и усаживался напротив. Подобно нынешним телефизионщикам, показывающим многочасовый сериал, я прерывал свое повествование на самом занимательном месте и, не дожидаясь аплодисментов, покидал территорию сельского Совета…

                Крупные формы. Роман в стихах

         Итак, в скором времени Михаил Дмитрич уже с нетерпением дожидался часа,   когда я появлюсь в его кабинете и продолжу фантазировать на пушкинские сюжеты. А однажды, изумленный тем, что Татьяна (у меня – Елена) согласилась на брак со стариком-генералом (у меня – пенсионер-механизатор), председатель задумался, а потом и сказал:
       -Надо бы всё это занести на бумагу. Не то, неровен час, забудется, Ванюша…
         И положил свою мужицкую лапу на пишущую машинку.
       -А как же КГБ? – осторожно поинтересовался я. –Небось, не одобрит…
         Но председатель уже решился. Как-то обреченно махнув рукой, мол, будь что будет, за правое дело и пострадать можно! – он отошел в сторонку, как бы освобождая мне дорогу к печатному устройству. Конечно же, я не стал дожидаться, чтобы меня приглашали дважды…
          Получив в свое безраздельное пользование пишущую машинку, я решил немедленно приступить к работе над крупной литературной формой, то есть, написать роман, но не тут-то было! Доверяя мне сельсоветскую печатную технику, Михаил Дмитрич вдруг вспомнил, что она, в первую очередь, предназначена для того, чтобы фабриковать отчеты в район. И принялся нещадно эксплуатировать меня!
          Разумеется, я искренне уверовал в то, что в тот момент, когда страна не на шутку сцепилась с проклятым империализмом, даже самая незначительная сводка о наших трудовых успехах добавляет нам весу на международной арене. Однако, с месяц поболтавшись в сельсоветском вареве (без заработной платы, конечно!), я уразумел, что Михаил Дмитрич бессовестно мухлевал, то есть, вел себя, как картежник, выдававший желаемое за действительное; так, к примеру, он уверял район в том, что в подведомственном ему селении не текла ни одна крыша, в то время, когда на моих глазах несколько колхозников слезно просили, чтобы сельсовет выделил им по десятку листов шифера.
         И вот однажды, не желая водить за нос свою самоотверженную социалистическую державу, в одной из сводок (которые, не читая, подписывал Михаил Дмитрич) я честно проставил все цифры, отображавшие подлинную жизнь села. Через три дня в сельсовете появились какие-то хмурые люди, которые немедленно засели за наши бумаги. Не знаю, как выкручивался Михаил Дмитрич (это состоялось не на моих глазах), краснел ли он, бледнел ли, но рабочее место за собой сохранил. Я же, лишившись доступа к пишущей машинке, вынужден был покинуть территорию сельского Совета, а заодно и свернуть работу по созданию крупных литературных форм…

                Завязывается переписка

         В те времена, которые я так ностальгически описываю, теперь называемые “доперестроечными”, в нашей необъятной стране, еще не разорванной на самостоятельные куски, существовали сотни, если не тысячи, изданий. Имели свои печатные органы и октябрята в виде журналов “Мурзилка” и “Звездочка”, и пионеры (“Пионерская правда”), и комсомольцы (“Комсомольская правда”), ну, а о коммунистах, у которых в безраздельном пользовании находилась газета “Правда”, и говорить нечего. На каждых заводе и фабрике выходили многотиражные газеты, освещавшие трудовой путь предприятий. В каждом регионе (сельскохозяйственном, промышленном, индустриальном) вещали на полосах своих газет. Рассказывали о себе в специальных изданиях спортсмены и транспортники, сталевары и железнодорожники, военные и конструкторы. Печатались юмористические, сатирические, научно-популярные, художественно-литературные и даже религиозные фолианты. Словом, начинающему литератору было где развернуться!
        По-видимому, незначительный тираж районной газеты (около 10 тыс. экземпляров), в которой я отвоевал для себя стабильные четыре строки, со временем перестал меня устраивать, и я стал прощупывать республиканские издания. Для начала известил о своем существовании пионерские газеты, благо материалов на общественно-полезную тематику хватало: засадили школьный приусадебный участок, поработали в саду, навестили колхозных пенсионеров…
         Тут надо вам сказать о том, что при социализме работа была поставлена так, что на каждую вашу реплику, заметку по поводу либо простую корреспонденцию (в газету, в райком партии, комитет народного контроля) немедленно и обязательно реагировали! Не остались, как говорится, без внимания и мои непритязательные потуги заявить о себе. Везде, куда бы я ни писал, было заведено так, что мне непременно отвечали. Неважно, в какой тональности: снисходительно, поощрительно, равнодушно или, даже оскорбляя. Чаще всего очень лаконично – в двух-трех словах! – и, в большинстве случаев, ответ, как и для тысяч подобных респондентов, заготавливался заранее. Короче, типографским способом была сфабрикована трафаретная бумажка, которая начиналась вежливыми словами “Уважаемый товарищ!” Затем от руки вписывали вашу фамилию (Иванов, Петров, Сидоров) и далее, печатным же текстом, сообщали о том, что “спасибо” за ваши оды (баллады, песни), но нет, печатать их ни в коем случае нельзя по таким-то и таким соображениям (мелкими печатными буквами приводились такие-то и такие соображения).
         Очень редко вас хвалили, а еще реже сообщали о том, что, возможно, отберут что-либо для публикации…

                Претензии почтальона

         Отлученный от сельсоветской пишущей машинки, с удвоенной энергией взялся я за собственное печатное дело. Конечно же, тайком от родителей. Деревянные буковки, которые тупой стамеской я выдалбливал из ствола акации, получались у меня разной толщины. Но чаще всего – кривыми. Кроме того, уже вырезанные, стоило на них нечаянно опереться, она вдруг рассыпались на две-три, а то и на четыре части…
         Как-то вечером, выглянув из дровяного сарая, в котором заготавливал шрифты для будущего печатного станка, я увидел, что у нашей калитки соскочил с велосипеда дядя Филипп. Почтальон прислонил свою колесницу к забору, отдышался и громко закричал:
        -Эй, Мария! Да дома ли ты, в конце-то концов?
         Перед крыльцом не замедлила появиться мать. Ей не впервые доводилось получать для меня корреспонденцию, и она быстренько вытерла руки о фартук. Но сегодня почтальон не спешил вскрывать свою сумку.
        -Мария! – трагически сказал он матери. – Ну-ка, припомни, сколько раз в месяц останавливался я раньше у вашей калитки? Ну, скажем, год тому назад…
         Озадаченная, мать застыла с протянутой рукой, тем не менее, очень серьезно ответила:
        -Ну… один, кажись. Да, да, не больше. Ведь Георгий раз в месяц журнал получает…
         Дядя Филипп удовлетворенно хмыкнул:
        -Вот именно. Я приносил вам “Спутник коммуниста” лишь раз в месяц. Затем, если ты обратила на это внимание, я стал появляться у вашей калитки дважды, трижды, а а то и четырежды за идентичное (для ясности дядя Филипп любил ввернуть книжное слово!) время. И вот наступил критический момент: мне приходится сворачивать в ваш переулок ежедневно. Не из того, что ли, места растут руки у твоего хлопца? Всё пишет, пишет… Скажи, Мария, разве я получаю за свои хлопоты дополнительную оплату?
         Мать лишь руками всплеснула: действительно, почтальон в селе работал практически на меня!
        -Так вот, - продолжил гость, удовлетворенный тем, что добился нужного эффекта, - провентилируйте-ка этот вопрос в вашем семейном кругу. А пока что…
         Он сунул, наконец, руку в свою сумку:
        -Сорок два письма в день! Кажись, рекорд…
         Что оставалось мне делать? Пришлось несколько свернуть переписку…

                Работа на заказ

         В нашем небольшом поселении каждый третий, как правило, владел дополнительной (помимо работы в поле!) и, в какой-то степени, дефицитной специальностью. Бабушка моя, как уже было отмечено, вполне заменяла на селе участкового врача, и ее с удовольствием навещало чуть ли не все женское население, чтобы избавиться от сглаза, порчи и прочих недугов. Привезя в свое время из армии машинку для стрижки волос, по субботам, перед банькой, отец приводил в порядок головы соседей, то есть, становился парикмахером. Не отставала от них и мать: на своем стареньком “зингере” она шила знаменитые в округе жилетки для всех желающих, кроме того, в свободное от колхозных обязанностей дни ложила для сельчан отменные печи. 
         Теперь обо мне.
         Убедившись в том, что я не на шутку ввязался в литературный процесс (печатаюсь в районной газете, получаю письма из солидных журналов), окружающие стали приглядываться ко мне внимательнее, как бы с тем, чтобы извлечь из моего дарования для себя пользу. Сельский человек ведь, прежде всего, практик! И вот однажды ко мне подошла делегация из трех человек.
         -Выходит, малый, нужна твоя помощь! – пробормотал высокий, как дядя Степа-милиционер, человяга, измеряя меня взглядом. – Скажи-ка, на тебя можно положиться?
         Двое его товарищей медленно закурили.
         Готовый в любую минуту дать стрекача, я неопределенно пожал плечами.
        -Но, чтобы тихо-мирно, - продолжал первый. – Так сказать, между нами. – Он подумал немного: - А всё дело ведь в том, что я женюсь…
         Тут я чуть было не подпрыгнул от неожиданности: а при чем здесь я? В таких случаях отправляются к батюшке, отцу Федору, который и разбирается с женихами и невестами, венчает их, что ли?
         Но делегации нужен был, оказывается, все-таки я!
        -Сложи-ка, парень, к моему торжеству хорошее стихотворение, - вдруг застеснявшись, попросил молодожен. – Чтобы прозвучало словцо-другое в мой адрес, так сказать, в честь знатного сельского механизатора, чтобы тепло было сказано о молодой невесте, передовой доярке, чтобы упомянул наших родителей-пенсионеров, дружков и подружек, которые будут присутствовать на свадьбе…
         Обговорив сроки исполнения и условия оплаты я с удовольствием, конечно же, согласился…

                Реклама и самореклама

         Едва я справился с первым заказом, оформив его в виде баллады-тоста (подобного жанра, кстати, до меня в литературе не существовало!), ко мне потянулись… На какие только темы не приходилось сочинять для славных своих земляков, а иногда и жителей соседних деревень! Наряду с заздравными песнями (свадьбы, юбилеи, дни рождения, назначения на высокие должности), необходимо было заботиться о благополучии усопших (эпитафии, поминальные речи в стихах, надгробные надписи) и о потребностях новых поколений (поздравительные четверостишия новоиспеченным родителям, похвала бабушкам и дедушкам) и пр. и пр.
         Короче говоря, хочу я компетентно заявить о том, что лучшей практики, чем изготовление тостов и эпитафий на злобу, как говорится, дня, для начинающего литератора трудно и придумать! Здесь же отмечу, что к своему занятию я относился очень добросовестно, никогда не потчуя заказчиков одними и теми же избитыми текстами, поменяв лишь в нужных местах имена, фамилии и даты, а мастерил их любовно, всякий раз пытаясь привнести в свою обывательскую поэзию побольше новаторства.
         Попутно скажу, что в нашем селении зря денег не платили и за мелкие услуги плату не брали. Так, например, для того, чтобы заработать десяток яиц, бабушке приходилось добрых полчаса изгонять из больной какого-нибудь беса, а матери – пошить добротную жилетку или же сложить крепкую печь. Взращенный на таких добродетельных понятиях, не мог давать брак и я. Сколько раз, бывало, обрывали шлифовку какой-нибудь замысловатой строчки мать или отец под предлогом того, чтобы вынести помои свинье! Какое количество стилистических и композиционных нововведений было утрачено в связи с этим! Каких метафор, эпитетов и сравнений лишились новорожденные, молодожены, пенсионеры и покойники!
         В результате моих непрестанных литературных изысканий укрепилась и семейная продовольственная база: за свои труды я стал получать регулярные гонорары в виде муки, брынзы, подсолнечного масла и меда. Благодарный заказчик расплачивался натурой – так ему было удобнее. Здесь же отмечу, что, не переставая поставлять районной газете предельно точные сведения о работе овощеводов, полеводов и механизаторов, время от времени я опускал в свою копилку от 70-ти до 90-та копеек. В конце концов, кажется, уже к окончанию восьмого класса, осуществилась главная к тому времени мечта моей жизни: я приобрел несравненные “дутыши”!

                Работа в подполье

         Секретная работа по изготовлению шрифтов из акациевого дерева, меж тем, продвигалась крайне медленно. Как я уже говорил, буквы у меня, даже при максимуме старания, выходили кривоватыми, причем, уродливо тонкими или же безобразно толстыми. При надавливании на сложенную из такого шрифта строку, намазанную чернилами, оттиск получался неравномерным, в одном конце пропечатывался слишком жирно, в другом – почти незаметно.
         Удрученный своими нескончаемыми полиграфическими проблемами, я совершенно утратил бдительность, то есть, перестал контролировать входную дверь в дровяной сарай и краем глаза видел, как мать с кастрюлей в руках уже дважды останавливалась посреди двора, прикидывая, в каком месте можно обнаружить меня. Именно в те критические минуты вспомнилось о существовании КГБ, которого так опасались мы с Михаилом Дмитричем.  А что если, увлекшись складыванием строчек, я провороню приход этого самого КГБ? Скрутят ли меня сразу или же я успею юркнуть в лаз, предусмотрительно проложенный мною в поленнице дров? Закуют ли в кандалы? Поведут ли босиком по улице? Мимо школы или мимо сельсовета?
         Разукрашенный, как боевой индеец, чернильными пятнами, вдруг выскакивал я из сарая и, тревожно озираясь, застывал посреди двора: не появилось ли в нашем переулке КГБ? Но на улице лишь куры купались в пыли, и я, несколько придя в себя, возвращался в свое подполье…
         Будучи скорее упрямым, нежели упорным существом, я вскоре осознал, что из моей деревянной затеи ничего путного не получится, однако не смог отказаться от заманчивой перспективы иметь свой собственный печатный станок. Кроме того, о чем подробнее будет сказано ниже,  и обстоятельства складывались так, что проблемы книгопечатания необходимо было разрешать в кратчайшие, как говорили при социализме, сроки.
         Забегая несколько вперед, тут же скажу, что ко времени становления акациевой копировально-множительной техники в моей творческой копилке, переписанной от руки, уже хранился объемистый том сонетов, од и баллад, настоятельно требовавший обнародования. Попасться же на глаза широкой читательской аудитории мой труд мог лишь в том случае, если его пропустить через печатный станок. Короче, необходимо было выпускать свою первую книгу, причем, непременно приличным тиражом…

                Мои планы на будущее

         Очень мне хотелось хоть раз в жизни увидеть настоящего поэта! Каков он из себя? Как я уже говорил, в детстве (и, полагаю, до окончания восьмилетки!) юноша-поэт представлялся мне существом, в корне отличавшимся от нас, людей заземленных. Был он в моем воображении чем-то вроде эльфа, то есть, сказочного мальчика-мотылька с крылышками, который порхал среди деревьев и питался цветочной пыльцой и нектаром. Насытившись, поэт присаживался на листик, брал в ручки миниатюрную арфу и начинал сочинять. Он складывал стихи (в рифму, соблюдая необходимый размер), поглядывая направо и налево, обо всём, что окружало его: о деревьях и птицах, цветах, полях и речке. Словом, скорее развлекался, чем утруждал себя…
         К восьмому классу, однако, я убедился в том, что здесь что-то не так.
         Поэты, оказывается, никогда не жили на деревьях, не питались нектаром и, тем более, не играли на арфах! Кроме того, если брать по большому счету, они даже не проживали в районных центрах! Ведь, если уж на то пошло, на страницах “районки” время от времени появлялись единственно мои четверостишия. Выходит, кроме меня, в наших землях сочинительством практически никто не занимался. Но какой же из меня поэт?!
         В то же время я разузнал, что поэты, в основном, имеют обыкновение селиться в столицах. Но по какой причине? Разве в столицах лучше сочиняется? Словом, до меня не доходило, каким образом, не слыша сверчка, который трещит в чистом поле, можно что-нибудь вразумительно сказать об этом поэтическом насекомом и самом чистом поле… Но факт оставался фактом: на периферии сочинители почти не водились!
         Итак, учитывая то, что даже самый завалящий сочинитель добровольно в деревню не пожалует, для того, чтобы хоть издали взглянуть на него, необходимо было отправляться в его логово, в столицу. Так-то оно так, но в мои младые годы в столице мне делать было решительно нечего, то есть, жизненные обстоятельства не призывали меня к перемене мест, и я вынужден был запастись терпением.
         Будучи же, как вы знаете, созданием скорее упрямым, нежели упорным, я знал, что приложу максимум усилий для того, чтобы рано или поздно появиться на столичных улицах. А там (а он, как мне казалось, должен выделяться из толпы!), глядишь, и настоящего поэта вычислю. Чтобы не нарушить ход его мыслей, постою в сторонке, а возможно, и сделаю с десяток шагов ему вслед. А если он не побрезгует моим деревенским происхождением, при первом же удобном случае попробую пожать ему руку…

                Разногласия с “районкой”

         В то сложное, а вернее, тревожное, непредсказуемое время начались у меня нелады с районной газетой, которая по-отечески приютила меня, очень на меня надеялась и доверяла, как сыну…
          А обстоятельства складывались так.
         Сегодня в это трудно поверить, но при социализме, в котором я жил, никто никогда не отступал! Короче, в стране не существовало таких позорных понятий, как “спад” и “кризис”. Подобное могло случиться лишь у загнивающих капиталистов. Мы же, невзирая ни на что, семимильными шагами двигались вперед, в свое светлое будущее, то есть, в коммунизм, не останавливаясь и даже не оглядываясь.
         Будучи органом и рупором (а скорее, содержанкой!) ведущей партии страны, районная газета, конечно же, беспрекословно поддерживала линию своей хозяйки, то есть, делала вид (и утверждала!), что путь наш безоблачно светел и терниев вдоль него не произрастает.
         Освещая табачно-животноводческую жизнь своих земляков, я, как никто другой, был в курсе того, как они радовали свое государство привесами и надоями, и в то же время стыдливо скрывали от него падеж и недостачу. И вот однажды я, что называется, проявил инициативу и в одном из своих четверостиший критически брякнул о том, что кое-где на животноводческих формах положение у нас аховое, поголовье скота стареет, приплоды молодняка уменьшаются, а надои молока катастрофически падают.
        -Как?! – только и мог воскликнуть редактор, который до сих пор относился ко мне довольно благосклонно.
        -А вот так! – отважно ответствовал я. – Вчера было по пятнадцать, а сегодня – всего по четырнадцать литров от фуражной коровы…
         Выпекатель газеты взирал на меня растерянно:
        -Не может быть!
        -И сводки подтверждают! – настаивал я.
        -В нашей стране такого не может быть! – гневно повторил газетный магнат. – Мы никогда не скатывались с занятых позиций. Более того. Мы неуклонно движемся вперед. Выполняем и перевыполняем! Повышаем и наращиваем! Настигаем и обгоняем! Берем новые высоты! В конце концов, уверенно глядим в будущее! А ты… Эх, ты!
         Короче говоря, “районка”, как и курирующая ее партия, объективности не признавала…

                Несостоявшаяся ода

         А тут – новая напасть!
         Не успел я остыть после схватки с газетным начальством, как в ворота просунулась голова дяди Филиппа. В последнее время в знак уважения к моей персоне (я сократил переписку со многими изданиями, что значительно облегчило его участь!) почтальон снисходительно пожимал мне руку. Не преминул он протянуть свои два пальца и на сей раз:
        -Вот. Просили передать лично.
         Послание из районной газеты вменяло мне, невзирая ни на что, в течение завтрашнего дня предстать перед глазами редакционной коллегии...
         На следующее утро я переступил порог районной газеты. Как ни в чем не бывало, то есть, делая вид, что стычка между нами – дело случайное, редактор гостеприимно указал мне на стул.
         Я осторожно присел. 
         С минуту поворошив бумажки на своем столе, он навел на меня внимательно-настороженные глаза, словно прикидывая, стоит ли посвящать в некую, пока только одному ему известную тайну? Но выхода у него, видать, не было.
        -Тут вот какая незадача, - тяжко вздохнув, издалека начал газетчик. – Видишь ли… Короче, разговор касается нового секретаря райкома партии, - тут он поднял вверх указательный палец: - Смекаешь?
         Я не мог смекнуть, в чем здесь дело, и сидел тихо.
        -Районная газета обязана отметить это событие, - хмуро продолжил редактор. – Ну, там тиснуть фотографию, дать биографические данные, отметить заслуги перед отечеством. С твоей же стороны… Не мог бы ли ты сочинить по такому случаю, ну, скажем, оду? Нечто вроде “Воцарение в секретарском кресле нового руководителя”?
        Итак, я неожиданно очутился меж двух огней: не выполнить задание партийного рупора, означало – порвать с газетой, взяться же за написание оды – претило моим прямолинейным убеждениям. Да, я писал хвалебные стихотворения по заказам своих земляков, но делал это довольно охотно: я их знал в лицо, они заслуживали хорошего отзыва о себе. Секретарь же райкома партии, которого я ни разу не видел… и который, как поговаривали, при встрече заставлял колхозников снимать перед ним шапку… Помимо того, что я был упрям, как черт, я оказался еще и неожиданно принципиальным.
        -Хватит ли у меня таланта, чтобы высокохудожественно откликнуться на такое волнующее событие? – дипломатично поинтересовался я.
          После некоторых препирательств редактор, наконец, уяснил, что меня, как строптивого коня, лучше оставить в покое…

                Почитатели и недоброжелатели

         Терентий Мельник наткнулся на меня случайно. воскресным днем. На колхозном рынке. Именно в том месте, где собралось больше всего народа. Знакомых и незнакомых граждан. Интеллигентных и не совсем.
        -Эй, эй, корреспондент, - закричал Терентий Харитоныч таким голосом, что у старушки, торговавшей неподалеку яичками, началась икота.
         Пришлось притормозить.
        -Послушай, корреспондент, - продолжал знатный механизатор, - это что же получается?
        -А что, собственно, случилось, товарищ Мельник? – как можно миролюбивее поинтересовался я, понимая, что остановлен не зря.
         Механизатор критически оглядел меня.
        -Нет, вы слышите? – обратился он к базарному люду, призывая в свидетели. – Он меня спрашивает “а что, собственно, случилось?”
         Необходимо было найти компромиссное решение, и я предложил:
        -А что, дядя Терентий, если отойти нам вон в тот угол да потолковать как мужчина с мужчиной?
        -В угол, в угол, - недовольно заворчал Мельник, - нет, корреспондент, ты на людях в свой грехах покайся!
        -Слушаю вас! – голосом бывалого репортера начал было я, когда мы остались с глазу на глаз.
         Терентий Харитоныч насмешливо сощурился:
        -Это я, так сказать, внимательно вслушиваюсь. Это отчего же, брат, ты меня выставил в таком поганом свете? Ну, почему, почему ты написал, что у меня “классически непогрешимый нос”, “высокий лоб мыслителя” и “буйная копна волос на голове”? Ну-ка, приглядись внимательнее!
         Я мог и не приглядываться.
        -Картошка ведь, настоящая картошка! – волновался механизатор, имея в виду своё обонятельное устройство. – Лоб, если разобраться, квадратный, а волос осталось всего – ничего…
        -Хотелось, чтобы покрасивше вышло, дядя Терентий, - почти безголосо выдавил я.
        -Покрасивше, покрасивше, - передразнил Мельник, - всё село теперь мой лоб разглядывает, Сократом зовут. А вот это что? – не унимался механизатор, вынимая из кармана потрепанную “районку”: - …орлиным взором он вглядывался в полевую кухню… подобно голодному льву, ему хочется наброситься на соседний массив… Чем так писать, уж лучше не писать вовсе…
         Были у меня, конечно, и почитатели…
 
                Погром

         Неприятности в нашей жизни частенько следуют одна за другой, и обрушиваются на нас, словно какой-нибудь грандиозный горный обвал, вызванный одним-единственным мелким камешком. Короче, едва я оторвался от знатного механизатора Терентия Мельника, укрывшись за спасительными воротами родительских пенатов, из дровяного сарая с крайне озабоченным лицом вдруг выглянул отец.
         Увидев меня, прячущегося за калиткой, он задрожал, но нашел в себе силы шевельнуть посеревшими губами:
        -Набрось… набрось сейчас же крючок… Это кто же за тобой гонится?
         Не находя нужным посвящать родителя в историю с Терентием Мельником, я, как мог равнодушнее, пожал плечами. Несколько успокоившись, отец выглянул на улицу, причем, посмотрел вверх и вниз, и собственноручно застопорил калитку.
        -Никого. Гм-гм. А мне уж и померещилось…
         Тут я почувствовал, что имею самое непосредственное отношение к загадочному поведению отца.
        -На каждом шагу это проклятое КГБ мерещится! – пробормотал меж тем родитель, внося ясность в конфликтную ситуацию: - Как же ты, щенок эдакий, осмелился подрывать устои нашего социалистического государства? Ишь, на что замахнулся!
         Тут он, все еще оглядываясь на калитку, торжественно выволок из дровяного сарая картонную коробку, наполненную деревянными литерами моего производства. Неизвестно откуда (по крайней мере, я не заметил, каким образом!) в карающих родительских руках оказался топор, и отец с крайне озабоченным выражением лица, словно выполняя ответственную работу, аккуратно, буковка за буковкой, стал дробить мой шрифт на составные части. Понятно, что воспрепятствовать разрушительному процессу я не осмелился…
         Через десять минут от моей подпольной типографии осталась лишь кучка щепок, годная разве лишь для того, чтобы одноразово попасть под сковороду со вчерашней картошкой…
         За вечерним чаем (ни мать, ни бабушка не знали о дневном происшествии) мы уже сидели, как ни в чем не бывало; правда, отец, видимо, сожалея о том, что в виду существования стоглазого КГБ лишил меня заманчивой перспективы первого сельского печатника, в тот вечер налил себе двойную порцию самогона…

                В большое плавание

         К восемнадцати годам (то есть, к тому времени, когда юноши безоглядно влюбляются, а девушки, бывает,  даже выходят замуж!) я с огорчением осознал, что в деревне мне делать больше нечего. Умерла старуха Изергиль, которая не стала героиней моих сочинений, а в гробу оказалась обыкновенной маленькой ста-рушкой, каких на свете тысячи, постарела моя Дульсинея – звеньевая Глафира, у которой появилось множество внуков (по заказу звеньевой несколько раз в стихотворной форме я поздравлял ее супруга с днем рождения), у тонконогой девчонки Женьки появилась высокая грудь… (И не только!) Словом, жизнь не стояла на месте!
        И все же основным поводом к перемене мест явились, должно быть, разгром моей подпольной типографии и разрыв с районной газетой. Короче говоря, я отчетливо понимал, что теперь никаких перспектив в плане литературного совершенствования в родных краях у меня нет. Оставалось объявить об этом родителям, которые желали видеть меня агрономом, и впоследствии и председателем колхоза, и могли учинить серьезное препятствие в смысле вылета из отчего гнезда.
          Как-то вечерком, на летней кухне, я обосновал свое желание продолжить шлифоваться в литературном деле несколько завуалировано:
        -Поеду поступать учиться…
         Родители обнадежено переглянулись:
        -Не иначе, на агронома?
        -А на кого еще? – искренне удивился я.
        -Ну, что ж! – обрадовался отец. – Пойдешь по моим стопам. Так сказать, переемственность поколений…
         У матери на глаза навернулась слеза.
        -Но ты там, в городе, значит, в свободное от учебы время все же пиши свои стихи, - видимо, жалея меня, предложила она. – Если захочешь, конечно…
        -В свободное время! – подчеркнул отец.
        -Ну, это само собой! – не вступая в нежелательные дебаты, легко согласился я. И не смог удержаться: - Исключительно по субботам и воскресеньям!
         Родители недоуменно переглянулись, но промолчали, зная, что от меня можно всего ожидать.
         Таким образом мой дальнейший литературный путь был предопределен: ни на агронома, ни на председателя я учиться не собирался!

                ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                По редакциям и издательствам

         Здесь следует признаться, что к восемнадцати своим годам (несмотря на некоторый опыт общения с районными газетчиками) я по-прежнему находил, что человек, сочиняющий стихи, не может выглядеть иначе, чем худосочным, белокурым и обязательно голубоглазым. При этом, очень молодым, короче, юным. Поэтому, впервые оказавшись в столичном Доме печати, в котором я рассчитывал увидеть подобного юношу, я прошелся по всем пяти этажам, но, к удивлению своему, такового не встретил.
         Попадались мне преимущественно пожилые, грузные, частенько лысые, еще чаще – обросшие дремучими волосами, люди, которые с подозрением на меня посматривали, шарахались в стороны и, как суслики в норы, запрыгивали в узкие двери, прорезанные в нескончаемой, будто бы тюремной, стене…
         Не теряя надежды, я спустился в вестибюль и стал посматривать на входную дверь, через которую – туда и обратно – проскакивало множество различных людей, но худосочный юноша с голубыми глазами по-прежнему не появлялся. Несколько озадаченный, а скорее, расстроенный (первый день в столице, устал, голоден), я присел рядом с человеком, который располагался возле лифта на удобной зеленой скамье и уже с полчаса наблюдал за мной. Помолчали.
         Еще через полчаса мой сосед, который впоследствии стал моим другом и спонсором, осторожно поинтересовался:
        -Из какой деревни будете, юноша?   
         Удивляясь его прозорливости, я объявил название местности, которую недавно покинул.
        -В столицу, никак, за счастьем? – не отставал любопытный человек, оказавшийся, как вы, наверное, уже догадались, местным вахтером. – За литературным, так сказать…
         Кивком головы я удовлетворил его любознательность.
         Дядя Петя (мы вскоре познакомились, как следует) по-приятельски зевнул, сунул в рот сигарету и добродушно напутствовал:
        -Ну, что ж. Принимайся за дело.
         Я еще раз вгляделся в круговерть у входной двери Дома печати:
        -А где же этот… Не придет сегодня, что ли?
        -Юноша с голубыми глазами? – уточнил вахтер.
        -Ну да! – подтвердил я. – Который стихи слагает…
        Дядя Петя критически оглядел меня и, видимо, сам того не желая, вдруг осадил, как коня на скаку:
        -Здесь сочиняют все!

                Увы!

         На следующий день, опираясь на свой творческий багаж, то есть, оды, баллады, сонеты и короткие японские хайку, к которым я пристрастился в последнее время, задолго до начала рабочего дня я снова появился в вестибюле Дома печати. Вчерашнего дяди Пети на месте не оказалось, его сменил незнакомый вахтер. На мое счастье, новый цербер оказался человеком донельзя равнодушным и, когда я, в ожидании первого сотрудника, опустился на знакомую зеленую скамью, он лишь длинно зевнул и принялся жевать пирожок…
         Первый газетный работник появился около восьми и промчался наверх, как угорелый. Затем мимо нас пробежали еще двое. А вскоре пошли косяками. Ни на меня, ни на вахтера никто не обращал внимания, словно нас не существовало в природе. Правда, где-то в половине десятого надо мной переломился некто баскетбольного роста, паровозно прогудев:
        -Закурить не найдется?
         Я растерянно отодвинулся от необычного человека, вахтер же равнодушно бросил:
        -Заходи-ка ко мне, Семеныч, угощу.
         А когда баскетболист, окутавшись дымом, через две ступеньки вознесся наверх, вахтер присел рядом со мной и укоризненно покачал головой:
        -Вечно сигарету одалживает!
        -Кто это? – только и смог промямлить я.
        -Редактор молодежной газеты. А что?
        -Да так. Ничего…
         Слишком долго пришлось объяснять бы, что я представлял себе эту встречу несколько иначе. Я полагал, что стоило мне, такому известному в своем селе человеку, появиться с набитым одами и элегиями рюкзаком на ступеньках Дома печати, и все, кто тут работает, вдруг кинутся мне навстречу, возьмут под руки и поведут в самый просторный кабинет. Здесь, млея от восхищения, меня усадят на стул, нальют большой стакан чая и, затаив дыхание, долго (и с почтением) будут внимать моим сочинениям, которые я прочту хорошо поставленным, проникновенным голосом. Затем, вырывая друг у друга из рук, мои оды и сонеты быстро расхватают, чтобы назавтра они появились в разных изданиях. Что касается гонораров…
         Увы! Ничего подобного не случилось. Ко мне, как и к вахтеру, к которому давно привыкли, не проявили никакого интереса…
               
                -Добивайтесь привесов!

         Итак, первыми, кто ко мне отнесся по-человечески, в республиканском Доме печати оказались местные вахтеры. Впоследствии, как уже было сказано, дядя Петя стал моим ближайшим товарищем и спонсором (ссужал на пиво и сигареты), а дядя Штефан, читавший по ночам Толстого и Горького, –  даже литературным рецензентом и консультантом.
         В Доме же печати, по наущению тех же вахтеров, вскоре я подался в молодежную газету, в которой хозяйничал уже знакомый мне баскетболист Семеныч. Редактор немедленно выпросил у меня сигарету и, закурив, принялся меня рассматривать. Он сидел за своим столом, я стоял напротив, но можно было подумать, что мы оба стояли.
        -Ну, докладывайте, - прогудел, наконец, Семеныч, уже еле угадываемый в синем табачном облаке.
         Задыхаясь от волнения, я тотчас опростал на его стол свой деревенский рюкзак. Баскетболист внимательно изучил его, как бы отыскивая среди моих од и элегий нечто более существенное, ну, к примеру, бутылку самогона, который, в виду отсутствия у меня житейского опыта, среди моих сочинений не оказалось. Не обнаружив, кроме того, ни сала, ни брынзы, ни чеснока, молодежный редактор почесал свою лысеющую макушку, как бы недоумевая:
        -Итак, судя по всему, вы в провинции стихи слагаете…
         Я с готовностью потряс головой, подтверждая, что это действительно так. Вот и творческий багаж под рукой. Вещественное доказательство.
         Семеныч окутался последним сизым облаком:
        -И как вам не совестно, батюшка?!
         Не понимая, в чем провинился, я лишь беспомощно улыбнулся.
         Молодежный редактор, меж тем, выбрался из-за стола и, едва не задевая головой низкий потолок, прошелся по своему, размером с собачью будку, кабинету. Не то с утра ему не на кого было накинуться, не то хотелось восстановить свой хриплый голос:
        -Стихосложение, видите ли, - вдохновляясь все больше, вещал он, - удел… гм-гм… Как бы вам объяснить? Людей, я бы сказал, свободных… Так сказать, городских, вернее, столичных… Вы же там, у себя, землицу, землицу, я говорю, обрабатывайте. Давайте, собственно, урожаи! Радуйте страну высокими надоями! Добивайтесь привесов! Наша молодежь должна находиться в первых рядах строителей коммунизма…
         Тут к нему кто-то ворвался, и я ретировался.
         Позже я узнал, что Семеныч родом из какой-то глухой деревни, расположенной на севере республики…

                В неофициальной обстановке

         После ряда моих неудачных контактов с представителями республиканской прессы кто-то из вахтеров (кажется прагматичный дядя Штефан) добродушно поинтересовался:
        -А чем ты их привечаешь, этих неприступных пиитов?
         Наивное дитя деревни, я удивился:
        -Что значит, «привечаешь»? Это как же понимать?
        -В самом прямом смысле, - принялся растолковывать свою жизненную позицию мой друг. – Припомни-ка, если ты отправляешься на рыбалку, что тебе надо? Прежде всего, наверное, приманка для рыбы: червь, кусок мамалыги, какой-нибудь мотыль, наконец, не так ли?
        -Именно так, - согласился я, не понимая еще, к чему он клонит.
        -Ну вот, - усмехнулся дядя Штефан, радуясь моей сообразительности. – То же самое, приманка, значит, необходима и нам, людям. А поэтам и прозаикам, в особенности… На это они здорово клюют…
        -На мотыля, что ли? – поразился я.
         Вахтер снова доброжелательно усмехнулся:
        -Ну, почему же на мотыля? Есть приманки посерьезнее…
         И принялся перечислять, кто из Дома печати на что клюет: Мунтяну, к примеру, любит посидеть в музыкальном кафе за сигаретой и чашкой кофе, Прутяну же предпочитает добрую рюмку коньяка в хорошем ресторане. Хоть это и претило моим убеждениям, меня больше устраивал Бэлцану, который способен был оценить мои творения за дешевую бутылку водки.
         Итак, скрепя сердце (очень уж не нравилось мне всё это!), приобрел я нужное количество спиртного и два пирожка, и потащил поэта Бэлцану на уединенную парковую скамью. Здесь, поощряемые лишь воробьями, которые бранились над нашими головами, мы хлопнули по первой рюмашке. После второй я посчитал, что наступил решающий момент и полез в свой рюкзак за одами и сонетами. Однако Бэлцану, отстранив меня от бутылки, хлебнул из горлышка, и тут же…  заговорил стихами!
         Он бегал вокруг меня, как сумасшедший, он драл на себе волосы, он хохотал, но преимущественно плакал… От стучал кулаком по скамье, пытался взобраться на дерево, ложился на сырую клумбу, вскакивал, пробовал куда-то бежать, возвращался…
         Бэлцану читал мне отрывки из своей очередной поэмы…


                Первая консультация. Признание

         Потерпев фиаско с непревзойденным Бэлцану (столичные поэты, оказывается, предпочитали декламировать собственные стихи, нежели выслушивать чужие. Сочинители же, в целом, как я уяснил вскоре, кроме своих сочинений, вообще ничего не читали!), я несколько приуныл, но опять-таки был взбодрен не-унывающими друзьями-вахтерами, которые как раз сменяли один другого:
        -Вот что, парень, - сказал мне дядя Петя, вынимая из своей холщовой сумки лук, помидоры и брынзу, - ты не отчаивайся. Присядь, давай-ка, к нашему кружку, да закуси, как следует. Затем, имеется в виду, на полный желудок, и посвяти нас, во что считаешь нужным. Мы не хуже Бэлцану в вашем деле разбира-емся, не так ли, Штефан? Поднаторели в Доме печати…
         Дядя Штефан, важно поправив усы, утвердительно кивнул: можешь на нас положиться. Не такие мы неучи в поэтических вопросах, как может показаться!
         Так как мне давно хотелось есть, а брынза, как я знал, у них была очень вкусная, я тотчас подсел к временному столику из двух табуретов, на котором, к тому же, появилась бутылка вина.
        -Не тебе первому дорогу в литературу указываем! – усмехнулся дядя Петя, подмигивая напарнику.
         Дядя Штефан снова поправил усы, видимо, соглашаясь, что, да, действительно, через его руки прошло немало поэтов и прозаиков.
         Не откладывая в долгий ящик, выпили мы по стаканчику «Роз де масэ» и закусили, чем бог послал.
        -Пойти ему, что ли, к Урсу? – доставая сигарету, задумчиво провозгласил дядя Петя.
        -Который ремонт затеял? – припомнил дядя Штефан.
        -В самом деле. Кирпичи заставит таскать…
        -А Крецу?
        -С ребенком нянчиться придется…
        -Тогда Порумбеску…
        -На даче сгноит…
         Короче, крепко задумались друзья-вахтеры, грустно посматривая на мой деревенский рюкзак, распираемый одами, сонетами и элегиями. Помолчали. Переглянулись. Наконец постановили:
        -Придется тебе, брат, отправляться к издателям.
         И вновь переглянулись:
        -Хоть противное это дело…

                О фильтре тонкой очистки

         Как вы уже знаете, с книгоиздательской системой социалистических времен я был знаком не понаслышке: я посылал ей письма, она – отвечала, я – писал, система отписывала. Вежливо. Терпеливо. Пунктуально. Правда. пользы от этой переписки было мало. Для меня, в частности. Для системы, надо полагать, тоже…
         Рассказывая об издательских делах системы социализма, хочу заметить, что я до сих пор не в курсе, какое количество рукописей она рассматривала: много ли? мало ли? Однако, порядок почему-то предусматривал, чтобы ваши стихи или проза находились у издателей не менее трех месяцев. Короче, раньше этого срока о судьбе своих произведений вы никак не могли знать, позже – пожалуйста. Через три с половиной, четыре и т. д. месяца…
         Итак, хорошо зная об этой отличительной черте книжников, заявился я со своим рюкзаком, распираемом одами, элегиями и сонетами, в единственное на всю республику издательство, которое тиражировало художественную литературу и называлось в то время «Картя молдовеняскэ». Я чувствовал себя уверенно. Еще бы! За время переписки с различными литературными инстанциями я уяснил для себя, что рукопись моя должна быть обязательно отпечатана на пишущей машинке, причем, в двух экземплярах, причем, не под копирку, а в оригинале, что выну-дило меня одно и то же печатать дважды, почти не имея доступа к сельсоветской печатной технике. Рукопись, кроме того, не должна была содержать ни единой ошибочки, ни единой помарочки, что мною также было соблюдено, и отпечатано, как требовалось, через два интервала, выдержаны абзацы и проставлены номера страниц. В моей рукописи, как и предписывалось, указывалось название книги, были предусмотрены рубрики и присобачено оглавление. Таким образом, в данном плане я был спокоен: ее примут, рассмотрят и сделают соответствующие выводы. Угнетало лишь то, что придется оставаться в неведении долгие три месяца…
         (Забегая вперед, мне хочется сравнить социалистический книгоиздательский процесс с фильтром тонкой очистки, и с непроницаемым забором, снабженным, кроме того, колючей проволокой, и с морем, которое не переплыть, и с горами, которые не одолеть, и с лесом, в котором легко заплутать, и пр., и пр. Словом, дело было поставлено так, что инородному телу, чуждому литературе, рассчитывать было не на что!)

                В рассаднике или пекле?

        «Уж где-где, - размышлял я, карабкаясь по ступенькам, - а здесь, в единственном на всю республику рассаднике, а то и пекле, насаждаемом несомненными писателями, я непременно встречу юношу с голубыми глазами. А может, и не одного… Как знать… Высокого, бледного, с томным челом мыслителя…»
         Я зорко оглядывался по сторонам, но мне попадались преимущественно грузные, хорошо упитанные люди, с бородами и без, так же мало похожие на поэтов, как я, на папу, скажем, Римского… Они дефилировали по коридорам и были крайне озабочены. На меня, навьюченного выразительным рюкзаком с одами и элегиями, как и в Доме печати, никто не обращал ни малейшего внимания.
         И вам, будь вы на моем месте, стало бы обидно. Как-никак, вы написали книгу, то есть, являетесь почти готовым писателем, которых, как бы там ни было, вокруг не так уж и густо! К вашему удивлению, никто здесь, однако, не бросается вам навстречу, не обнимает, не целует, и даже не пожимает с уважением лапу. Хуже того. Вас в упор не видят, а бывает, даже толкнут локтем или наступят на ногу, и обиженно отойдут, не извинившись.
         Хорошенько поразмыслив и сопоставив факты, вы вскоре делаете вывод, что вас окружают такие же прозаики и поэты, которые тоже желают, чтобы на них обратили внимание! Ишь ты, каждый с папкой подмышкой! Слоняются, что-то бормочут! Ладно. Разберемся.
         После некоторого шатания по этажам вы определяетесь, наконец, с кабинетом. В котором необходимо отметиться. Оказывается, это всего-навсего секретариат, где вы обязаны зарегистрировать свою рукопись. О хотя бы непродолжительной встрече с каким-нибудь писателем либо литератором вообще, который мог бы покопаться в вашем сочинении, пока не может быть и речи. Таков порядок! Рукопись должна быть зарегистрирована в порядке очередности – ведь перед вами в секретариате уже сидит энное количество сочинителей, которым также хочется рассмотреться…
         В общем, непризнанный даже секретаршей, которая смотрит на тебя сквозь пальцы (именно сейчас она покрывает лаком ногти!), никому не нужный, не обласканный, кинутый на произвол судьбы, вдруг видишь, как все засуетились, а секретарша начала эвакуировать свои маникюрные принадлежности. Обеденный перерыв. И ты делаешь вывод, что распорядок дня в республиканском издательстве «Картя молдовеняскэ» соблюдается неукоснительно…

                В столичном парке

        Приспосабливаясь к местным порядкам, я немедленно покинул секретариат и, полагая, что ухожу лишь на час, то есть, на время обеденного перерыва, двинулся в близлежащий столичный парк. Здесь, будучи человеком возвышенным, а потому расслабленным и рассеянным, я сунул под парковую скамью свой рюкзак с одами, присел и принялся озираться по сторонам.
         Вокруг, как всегда для меня, было много интересного. Прежде всего, я уставился на фонтан, чего в моей деревне не имелось, а значит, заслуживало пристального внимания. Рыжая мороженщица, два суетливых фотографа, дети и няньки, клумбы и птички, целый ряд (Аллея классиков) знаменитых бронзовых поэтов и прозаиков… Двое молодых людей уже в третий раз прошлись мимо меня, с вожделением поглядывая под скамейку, под которой лежал мой рюкзак… Пребывая в заоблачных высях (в так называемой, поэтической прострации!), я попытался разглядеть в них, прежде всего, невинных юношей-поэтов, затем снова глянул на фонтан, над которым вдруг вспыхнула мини-радуга, вызванная мириадами водных брызг в солнечном луче…
         К тому времени, когда я насытился созерцанием красот и достопримечательностей столичного парка, закончился и обеденный перерыв в издательстве «Картя молдовеняскэ», то есть, настала пора возвращаться к девушке, регистрировавшей рукописи. Короче, нагнулся я, чтобы подцепить за лямку свой творческий багаж и… ощутил рукой пустоту: рюкзака под парковой скамьей не было! Недоумевая, я заполз под скамью целиком. Кроме бутылки с отбитым горлышком – ничего. В отчаянии я оббежал вокруг скамьи. Заглянул в урну, другую…
         Столичные гуляки с любопытством стали ко мне приглядываться и, чтобы не задерживать их, я не стал нарушать мирную парковую идиллию отчаянным воем, которым, как известно, горю не поможешь. Даже до меня, простодушного деревенского олуха, уже дошло, что в столице оставлять бесхозными свои рюкзаки ни на минуту не стоит, ибо их непременно примут за торбы, содержащие сало и брынзу…
         На всякий случай, то есть, все еще не веря в случившееся, в очередной раз я молча обследовал место происшествия и, никому об этом не заявляя (хотя стоило, может быть, обратиться в милицию), неспешно покинул столичный парк. Что мне оставалось? Скорее всего, начать свой творческий путь с азов…

                Памятное напутствие

        -У нас это случается, - успокоили меня в Доме печати. –Частенько. Так что тут удивляться нечему…
         Помолчали, обдумывая ситуацию.
        -А может, это и к лучшему, - провозгласил дядя Петя, сдавая смену.
        -Несомненно, к лучшему! – согласился дядя Штефан, принимая смену.
        -Интересно, - пробормотал я, заинтригованный, - очень интересно. Пропал рюкзак с одами, а они радуются…
         Мои друзья переглянулись.
        -Если б у тебя украли рюкзак с золотом, - сказал, наконец, один из них, - ну, тогда, конечно, жалко. А то ведь…
        -С песком, - вставил другой.
        -Как так?! – закричал я, недоумевая.
        -Если уж на то пошло, дружище, и если ты не заносчивый человек, - в один голос заявили вахтеры, - согласись, что твой товар, который ты пытался всучить издателям (а мы тут неоднократно уже выслушивали тебя!), ну, может, не песок, но совершенная глина, это уж точно! Так сказать, сырая масса, которая нуждается в хорошем обжиге. Короче, благодари бога за то, что он проявил вселенскую милость, избавив тебя от опасного груза!
        -И начинать все сначала?!
        -И начни! – легко порекомендовали мои товарищи, уже пожимая на прощание один другому руки. – В добрый путь!
         Таким образом, получив столь своеобразное напутствие (которым не каждый начинающий литератор может похвастаться!), я вскоре успокоился и долго жалел лишь о том, что вместе с одами и сонетами утащили мой новенький бритвенный прибор, которым я начал уничтожать свои, едва пробивавшиеся бакен-барды. Что касается од, сонетов и даже японских хайку, то некоторые из них впоследствии я восстановил по памяти, конечно же, увидев недостатки и изменив в лучшую сторону, некоторые же, без особого урона для моей творческой биографии, канули в Лету. И, может, именно в связи с тем, что они не были обнародованы, меня меньше жалили (и жалят!) острым печатным словом безжалостные литературные правдоискатели, так называемые, критики и рецензенты…

                В пекле холодильного завода

         Суровые реалии столицы за считанные дни указали мне на мое настоящее место в жизни. Родная тетка, у которой я временно окопался, начала демонстрировать свое явное неудовольствие, имея в виду то обстоятельство, что я у нее задерживаюсь дольше обговоренного срока, и мне пришлось переместиться в общежитие завода холодильников, в котором мог устроиться каждый, кто имел желание собирать эти самые, так нужные стране, агрегаты. Меня тотчас приставили к делу. Короче говоря, насущные проблемы жилья и пропитания напрочь оборвали новые поползновения в смысле изготовления од и элегий, и оказались гораздо живучими.
         Учитывая мою полную несостоятельность в деле сборки холодильников (по причине отсутствия рабочей специальности), меня направили в подготовительный цех, в котором, собственно, и не нуждались в квалифицированных специалистах. Сюда, как я впоследствии уяснил, ссылали всех, кого не могли использовать в другом месте, но преимущественно глухонемых людей. Итак, в окружении двух десятков глухих и немых спецов я оказался в подготовительном цехе Кишиневского завода холодильников, в самом пекле, у конвейера. 
         Теперь о том, почему в самом пекле, и отчего в этом аду могли выдержать исключительно глухонемые…
         Представьте себе на миг, что вы очутились в ограниченном четырьмя стенами (лишь с одной стороны имелись несколько тусклых окон!) огромном каменном квадрате, где по потолку проложены железные балки, по которым над вашей головой с лязгом проносится подъемный кран. Десяток сварщиков, раз-брызгивая вокруг себя снопы огня, что-то варят и гремят кувалдами, обивая окалину. Не переставая, визжит дюжина электрокаров, сваливая различные металлические трубы, всё так же грохочет над головой, горят электроды справа и слева, а тут еще взорвался радиодинамик, призывая кого-то явиться к начальни-ку цеха.
         В такой-то обстановке ты обязан неотлучно пребывать у конвейера и выполнять примитивнейшую операцию: как только остов холодильника, установленный кем-то на транспортерную ленту, появится перед тобой, ты должен наложить на два болта (тоже заготовленные неведомым тебе лицом) электрическую отвертку и нажать на нее. Вжик. Дальше. Вжик. Дальше. И так каждый день, по восемь часов в смену. А Кишиневский завод холодильников выпускал в то время около шестидесяти холодильников в час, т. е. практически – холодильник в минуту…

               

                Не теряя времени

         Теперь вам, наверное, понятно, почему в моем случае можно было лишь позавидовать глухонемым слесарям, которые не обращали внимания на окружающую действительность и вели себя в подготовительном цеху так, словно зашли на минуту в гастроном за бутылкой бренди!
         Кому довелось побывать в моей шкуре, тот согласится, что о создании од и элегий на моем рабочем месте не могло быть и речи. Развивая тему производства холодильников в нашей солнечной республике, тут же сообщу, что в те далекие времена работа на заводе осуществлялась в три смены, то есть, практически беспрерывно, круглые сутки. Должно быть, наша необъятная страна, состоявшая из шестнадцати республик и множества автономий, очень нуждалась в молдавском холодильном оборудовании! Черт его знает! Об этом нам, слесарям-сборщикам подготовительного цеха, никто не докладывал…
         Итак, бывало, не успеешь помыться после первой смены, а тебе уже пора собираться во вторую! Правда, третья была приятная, укороченная, с двенадцати ночи до трех-четырех часов утра… По-моему, на заводе не прекращалась какая-то возня (что-то завозили и вывозили) по субботам и воскресеньям. Короче, попал я, как кур в ощип! И пропал бы, наверное, ни за понюшку табака, если б не выручило меня всё то же восторженное видение мира: почти не слыша шума и гула, приглядывался я к электрокарам, сновавшим по цеху, и к крану, и трубам, и людям. Меня по-прежнему занимало все то, из чего можно было выжать строчку-другую для своих будущих литературных изделий. Короче, я вооружался знаниями и набирался опыта, и хоть несколько месяцев не слагал ни од, ни элегий, это не означало, что я терял время…
         Сегодня, с позиций человека, прошедшего (где ползком, где – на карачках) литературный путь от солдата до генерала, то есть, начавшего с азов, сочинившего и опубликовавшего более двадцати книг (кроме того, бесчисленное количество газетных и журнальных статей), разобравшего по косточкам сочинения многих отечественных и зарубежных мэтров, я с изумлением (а может, и с недоумением!) вглядываюсь в себя, прошлого. Худой и долговязый, окруженный отрешенной бригадой глухонемых, стою я посреди подготовительного цеха Кишиневского завода холодильников, в самом пекле, у конвейера, и глядя в потолок, по которому с грохотов ползет многотонный кран, что-то восторженно шепчу пересохшими губами…

                Заманчивое предложение

         Земля, как известно, слухами полнится, и небезосновательно.
         Прокатился по заводу холодильников слушок о том, что в подготовительном-де цехе горбатится некий поэт, который и оду может написать, и элегию сочинить. А при случае и японским хайку порадовать. Короче говоря, кто-то из окружающих разузнал о моих способностях и доложил об этом общежитскому начальству. Вскоре я был представлен местному коменданту.
        -Нехорошо, - приветливо улыбаясь, встретило меня мое жилищное начальство, - ой, как нехорошо скрывать свои таланты! Скажите, юноша, вы и в самом деле стихи слагаете?
         Не видя в занятиях стихосложением ничего криминального, я честно признался в своем невинном пороке. Добавил, что не чужд и прозе. Собственно, всеяден. Собираюсь даже критическую статейку о заводских порядках в республиканскую газету тиснуть. А что?
        -Стоит ли, – поморщилось общежитское руководство, - сразу же критиковать? Может, вы еще не разобрались толком, что тут к чему…
        -Может, и так, - легко согласился я, начиная догадываться, что не затем приглашен, чтобы наводить тень на Кишиневский завод холодильников.
         И в самом деле.
        -У нас небольшое предложение имеется, - вкрадчиво продолжил комендант. – Тем более, что вы предрасположены к этому. Итак, не согласились бы вы оживить нашу общежитскую стенную газету? Словом, взяться за выпуск. Ну, и запустить на полную катушку. Как вы понимаете, у нас есть о чем писать. Коро-че, работы невпроворот, как говорится, непочатый край…
         В то время одно из общежитий Кишиневского завода холодильников располагалось в большом пятиэтажном здании и называлось «смешанным», т. е. женско-мужским: на первом-втором этажах проживали парни, на третьем, четвертом и пятом (в целях недосягаемости) – девушки, общим количеством около пятисот человек. До газеты ли было людям, которые сгрудились тут в надежде заработать? Скорее всего, я о том не думал. Передо мной открывалось поле деятельности, о котором я мог только мечтать, и как такой возможностью можно было не воспользоваться?! Без лишних уговоров я согласился и, таким образом, сам на то не рассчитывая, вдруг возглавил печатный орган Кишиневского завода холодильников…

                В качестве воспитателя

         Помимо того, что в те назабываемые времена являлся я единственным на всё общежитие заводским поэтом, я был еще и комсомольцем, и вообще, разбитным малым, у которого, по причине молодости и здоровья, кипела и бурлила, как молодое вино, горячая кровь. Другими словами, я тотчас мобилизовал все имевшиеся у меня силы и яростно приступил к штурму своих обязанностей.
         Тут же оказалось, что кроме стенной печати, наше гнездо, населенное самым разным, абсолютно не похожим друг на друга, людом, нуждается еще и в том, чтобы кто-нибудь обеспечил ему отдых и быт. Пришлось, выпустив газету, браться за устройство совершенно чуждых мне деяний, а именно: танцев, шах-матных и шашечных турниров, конкурсов и встреч со знаменитостями, лекций, концертов и каких-то выставок, а в тесном контакте с кастеляншей Валей – и замену матрацев, подушек, простыней и наволочек.
         Не брезгуя никакой черновой работой, то есть, позитивно проявившись в глазах коменданта и его окружения, я был переведен в общежитие на должность воспитателя. И если уж повествование завело нас именно в эти дебри, давайте-ка, поговорим о предмете нашего разговора подробнее…
         Представьте себе на минуту заводскую пересменку, что происходило в четыре часа дня и около двенадцати ночи. Ранним же утром, начиная с шести, общежитские пчелки уже отлетали в первую смену… Так вот. Если в вашем каменном улье гнездятся пятьсот человек, представьте себе, что происходит, когда первая половина возвращается, в то время, когда вторая уходит  на смену, тем более, около полуночи!
         Помимо прочего, воспитатель обязан был следить за порядком. А так, как общежитская жизнь особенно интенсивно протекала по вечерам и ночью, ему, воспитателю, в это время приходилось не спать. Случалось всякое. Молодые ребята пытались взобраться на третий, четвертый и пятый этажи к девушкам. Приходилось пресекать. Бывали драки. Приходилось успокаивать. Устраивались пьянки. Привозили из деревень спиртное. Приходилось отнимать. Отмечали проводы в армию (и вообще, множество праздников!). Приходилось участвовать. Не с тем, чтобы угоститься, а чтобы соблюдали приличия, кроме того, чтобы обеспечить официальную часть: поздравить, прочесть два-три стихотворения. Общежитие населяли также рабочие, гораздо старше меня, годившиеся мне в отцы. В основном, то были неудачники: одинокие, ушедшие из семьи, потерявшие жилье. Их приходилось утешать…
         И т. п.
                Юмором и сатирой

         Как бы там ни было, такой неестественный образ жизни (ночью – работать, днем – отдыхать!) привел к тому, что у меня (странное дело, не так ли?) образовалось много свободного времени, в связи с тем, что по ночам я действительно вкалывал, как верблюд, а днями не позволял себе спать! Устроив свою жизнь в таком ключе, теперь я мог на некоторое время покидать общежитие для того, чтобы побывать в каком-нибудь печатном издании, чем, собственно, тотчас и воспользовался.
         Прежде всего, я навестил своих друзей-вахтеров в Доме печати. Оба они пребывали в добром здравии и прекрасном расположении духа, в связи с чем (и по причине долгой разлуки!) очень радушно встретили меня. Рассказав о своем образе жизни, я узнал от них, что иду правильным путем, что именно так сле-дует строить свою литературную карьеру: ночью работать, а днем – не спать! Выходит, в этом направлении всё у меня складывалось превосходно!
         В виду сравнительной дневной независимости от общежитских занятий, удалось мне восстановить по памяти с десяток стихотворений, кроме того, лицом к лицу столкнувшись с обнаженными, как говорят, до костей жизненными обстоятельствами, удариться в юмор и сатиру. Я написал несколько колючих юморесок о наших внутренних неполадках.
         Стенная печать к тому времени уже действовала у нас на всю мощь, но преимущественно восхваляла передовиков производства. После того, как я поместил несколько острых критических материалов да снабдил их смешными рисунками, газета произвела по-настоящему полноценный залп, угодивший в нужное место. Возле стенки, на которой она висела, тотчас сгрудилось едва ли не половина общежития. Послышались возмущенные возгласы, кто-то даже порывался сорвать сатирический листок, чтобы (как он же и выразился!) «не выносить сор из избы», но не осмелился.
         Известие о том, что с наших язв и болячек безжалостно содраны повязки, а значит, обнажена их зловонная суть, докатилась до коменданта. Я был востребован, и от бдительного ревнителя общежитских (и заводских, в целом!) устоев, тотчас узнал, что хрупкую психику человека труда лучше не трогать, а также хорошо бы не поднимать пыль в месте проживания, и сделал для себя вывод, что сатира и юмор не такие уж безобидные жанры в литературе, как может показаться неискушенному человеку…         

                О моем колючем товаре

         Как только комендант наложил свою лапу на свободу печатного слова, то есть, ограничил меня в критическом изображении общежитской действительности (а запреты, как известно, хочется нарушать!), юмор и сатира так и брызнули из меня! Случалось, за день я сочинял до десятка обличительных материалов. Я нападал на всё, что меня не устраивало. Конечно же, на правах воспитателя я боролся с беспорядками административным путем, но отобразить их (беспорядки) на бумаге почему-то находил более надежным. И теперь я пребывал в затруднении, не зная, куда сбыть свой колючий товар.
         И вот однажды, нагрузившись юморесками, эпиграммами, баснями и просто злободневными высказываниями, я выскочил из общежития и двинулся в сторону республиканского Дома печати. Мой специфический набор иронии и сарказма, как мне казалось, с особой точностью могли взвесить лишь люди, которые сами этим занимались, и я переступил порог единственного в республике сатирического журнала «Кипэруш», выходившего в то время огромным тиражом на молдавском языке.
         Оказалось, что я не ошибся адресом. Именно тут и именно в тот момент меня ожидали. (Вам понятно, что я несколько гиперболизирую). А дело было так.
         Едва я очутился в кругу профессиональных сатириков (до сих пор помню, что там были известный эпиграммист Ион Диордиев, ответственный секретарь журнала «Кипэруш» Георге Постолаке и художник-карикатурист Валериу Ионицой), меня с сарказмом, но беззубо, конечно, спросили:
        -Ну-с, с чем пожаловали, юноша? Если с чем-нибудь веселеньким, то выкладывайте, не стесняйтесь!
         Ободренный таким дружеским приемом, я немедленно очистил их стол от каких-то бумаг  и разложил на нем свою критическую продукцию, сфабрикованную в заводском общежитии. Сатирики переглянулись, преломились в поясницах и стали вглядываться в мои опусы. Тут к нам ворвался некто невысокого роста, подвижный, взлохмаченный. Как потом я узнал, поэт Титус Штирбу. Не здороваясь, он тоже подскочил к столу и впился глазами в мою несчастную рукопись.
         Затем профессионалы переглянулись. Затем усмехнулись. И, наконец, по очереди протянули мне руки. А Георге Постолаке, выражая, видимо, общее мнение, лаконично сказал:
        -Годится. Дадим кое-что в номер. Друзья мои, кто переведет на молдавский язык?

                Налаживаю отношения

         Понятно, что такое участие в моей писательской карьере, а тем более, небольшая публикация, появившаяся со временем на страницах республиканского журнала, как Бог в Адама, вдохнули в меня настоящую жизнь! А тут на глаза попалась газета «Вечерний Кишинев», в которой по пятницам на третьей полосе известный сатирик Петр Ширяев, невзирая, как говорится, на лица, в хвост и в гриву костерил всех, кто хоть немного отклонялся от требований нашей социалистической действительности. (Бичевали в то время преимущественно пьянство, тунеядство, накопительство, обывательский образ жизни и т. п.).
         Бегу к Петру Ширяеву.
         Ознакомившись с моими юморесками, в которых я выхватывал кое-какие негативные явления из нашей общежитской среды, ни слова не говоря, журналист опустил мне на плечо свою огромную лапу. Придавил к стулу. Помолчали. Он – стоя, вглядываясь в окно, я – сидя, не смея шелохнуться.
        -Неплохо, - сказал, наконец, Ширяев. – И все же не могу не заметить, что мало ты злишься! Слишком весело у тебя всё получается… беззубо. Будто бы гладишь по спинке, улыбаясь. А надо ведь против шерсти… против шерсти!
         Как бы там ни было, он отобрал несколько коротких юмористических зарисовок, которые увидели свет в последующих выпусках «Вечернего Кишинева». Таким образом, может, даже совершенно случайно, мне удалось зацепиться за целых два, наверное, самых читаемых в столице и республике издания. Со временем я стал частым гостем в той и другой редакциях. Сатиру, оказывается, не любили и боялись, особенно те, кто попадался ей на пути, однако, выхода очередного номера журнала или газеты ожидали с нетерпением, и читали с удовольствием. А беспорядков, как вы понимаете, и в социалистические времена хватало, так что писать было о чем.
         Не удовлетворяясь полем деятельности («Кипэруш» выходил всего раз в месяц, в «Вечернем Кишиневе» обличительная полоса – нерегулярно, тоже очень редко), проторил я тропу в молодежное издание – газету «Молодежь Молдовии», в которой также понимали и ценили тонкий юмор, попутно же – в литературно-художественный молодежный журнал «Горизонт», а затем и в солидное издание Союза писателей Молдавской ССР – журнал «Кодры»…
         Но не за один день!


                У Семена Пасько

         Меж тем, не забывал я отмечаться и в Союзе писателей республики, и в конце концов примелькался там до такой степени, что секретарша стала считать меня совершенно своим человеком и время от времени даже пользовалась моими услугами, посылая в буфет за пирожком или кефиром. Несмотря, однако, на мою близость к Союзу, судьба моей рукописи, которую я все же восстановил по памяти, оставалась неопределенной: она (рукопись), как какая-нибудь малая комета, блуждала по литературным отделам и секциям, и на какое-то время даже исчезла из вида.
         Не могу припомнить сейчас, с какими ухищрениями, но все же удалось выяснить, что мои сочинения залегли в столе у литературного консультанта Союза писателей МССР Семена Пасько. По горячим следам (встречу устроила, конечно же, любезная секретарша) направился я к известному писателю, который оказался добродушнейшим веселым человеком.         
        -Не читал, - узнав, кто я таков, и за чем пожаловал, честно сознался Семен Данилович. – Времени, понимаешь ли, в обрез. Но займусь. Обязательно. Давай-ка, вот что совершим: я выделю для изучения твоей работы пару выходных дней, а ты забеги-ка ко мне, ну, скажем, через месяц…
         Отведенный писателем срок показался мне вечностью. Конечно же, я не проводил время праздно, так как общежитские недоросли требовали неусыпного внимания няньки, кроме того, за красивые глазки на заводе холодильников зарплату не начисляли. Наконец, тридцать один день, до единого, канул в Лету, и я предстал очам Семена Даниловича.
         Писатель, на мой взгляд, пребывал в хорошем настроении. Как только я двинулся вглубь его кабинетика, несмотря на свою массивную фигуру грузчика, он поспешно вскочил и дружески протянул мне руку.
        -Проштудировал! – прозвучало первое его слово. – С надлежащим вниманием. Ну, что вам сказать относительно вашей рукописи?
         Я непроизвольно вздрогнул.
         А он, как Леонид Якубович на «Поле чудес», прежде чем открыть правильную букву, испытующе поглядел на меня и торжественно похлопал по плечу. Шестым чувством я не услышал, а почувствовал его напутствие:
        -Сделаете вы из себя писателя. Непременно!

                Так сложились обстоятельства

         Стоит ли сейчас говорить о том, что вскоре (эдак через три-четыре года) я стал вполне акклиматизированным горожанином и довольно известным человеком в творческих кругах?! Как уже говорилось, я примелькался в Доме печати и в Союзе писателей, но чаще всего меня видели, конечно, в издательстве «Картя молдовеняскэ», в стенах которого все еще мариновалась моя первая книга.
         Попутно я познакомился с замечательными сочинителями Михаилом Хазиным и Рудольфом Ольшевским, меня стали узнавать Юрий Греков и Николай Савостин, в виде приветствия начала кивать головой Алла Коркина. С известным нынче в рес-публике поэтом Александром Миляхом после проглоченных нескольких стаканов «портвейна» доводилось даже застревать в подворотнях, во время чего Саша (тогда еще не Владимирович), бросив на мое плечо свою мощную длань, смеясь и плача, посвящал в свое творчество.
         В то время я много читал – для себя и людей! Пользуясь посредничеством республиканского общества «Знание», выезжал в командировки на заводы и фабрики, где, подобно Жванецкому, веселил народ своими юмористическими рассказами. Я много печатался. Мои юморески (правда, изредка) появлялись в московских изданиях, а также на Украине, в Прибалтике, Грузии. Несколько раз меня опубликовали в Румынии и Польше. Я транслировался по Всесоюзному радио, принимал участие в выпуске коллективных сборников, мои короткие рассказы печатали даже в толстых календарях. Я, наконец, посещал в столице почти все литературные объединения, и так далее, и тому подобное (кажется, достаточно!).
         Однако, к чему это я? А к тому, что хочется мне еще раз подчеркнуть, что путь от солдата до генерала очень и очень непрост, и только тот литератор по-настоящему знает свое ремесло, который осилил такое расстояние. Но я совершенно не хвастаюсь: так сложились обстоятельства! Я не сломался, не сда-вался, преодолевал препятствия, упорно шел к своей цели и, кажется, своего добился…
         И суть, может, даже не в том, что мне доводилось потеть и напрягаться, нет, не в том! Скорее всего, меня удовлетворяет тот факт, что на протяжении всего своего литературного путешествия я не переставал нагибаться и поднимать с обочин даже самые мелкие алмазики поэтически-прозаического свойства, которыми сегодня, не раздумывая, готов поделиться с любым из вас, желающих этого…

                Где только мог…

         Заканчивая рассказ о своей литературной деятельности в доперестроечные времена (да и о социалистическом книгоиздательском процессе, в общем-то!), прошу вас учесть и то, что кое-чего мне все-таки удалось добиться в своем деле. Ну, во-первых, за несколько десятилетий работы я выпустил в разных издательствах 16 книг. В основном, сатирического направления. Долгое время в качестве корреспондента я работал в районной газете, затем в отделе информации республиканской газеты «Вечерний Кишинев» и, наконец, заведующим отделом рекламы и объявлений в республиканской же газете «Кишиневские новости».
         За эти несколько десятилетий я стал членом Союза журналистов СССР, а затем – Республики Молдова, членом Союза писателей Республики Молдова, членом Международного сообщества писательских Союзов. При Рышканской районной газете «Искра» долгое время возглавлял литературно-художественное объединение, постоянно редактировал здесь литературную страницу, которая выходила раз в месяц.
         Во-вторых, что, на мой взгляд, гораздо важнее вышеперечисленного, со своими произведениями я выступал устно, где только мог: на творческих вечерах, встречах с рабочими и колхозниками, просто перед друзьями, то есть, я шлифовался, набирался житейского опыта, учил других и учился сам. Все это для меня не прошло бесследно!
         И вот сегодня, основываясь на своем бесценном опыте, я начинаю убеждаться, что заниматься сочинительством от нечего делать, шутки ради, или же в виде развлечения, просто-напросто недопустимо. Ничего хорошего (ни для литератора, ни для литературы в целом, из такого пустопорожнего времяпрепровождения не получится! Большую, настоящую поэзию и прозу делают только фанаты! Люди, которым, кроме какой-нибудь поэтической или прозаической опоры, в жизненной трясине опереться больше не на что!         
         Сегодня я с изумлением перечитываю свои собственные сочинения тридцатилетней давности, и растерянно пожимаю плечами, и удивляюсь своей непроходимой глупости и вселенской наивности: неужели всё это сочинял я?! И теперь меня удовлетворяет лишь то, что многие мои вещи (казавшиеся в юности значительными и непревзойденными!) не были в свое время опубликованными и не попались (слава Богу!) на глаза широкой читающей публике. Если б я позволил себе в свое время такую вольность, я, наверное, давно бы уже сгорел со стыда…

                В дебрях эпитетов

         И, наконец, перед тем, как отправиться в вояж по дню сегодняшнему, хочу покровительственно заявить всем, кто пробует торить свой путь в поэзию или прозу, что я не очень-то завидую им, но вместе с тем от всей души приветствую такое неординарное начинание!
         Нынче жизнь складывается так, что индивидууму не до Горького и Толстого! В противоположную литературе сторону индивидуум ударился: в бизнес, маркетинг, бартер, что ли? И сегодня поэт и прозаик вроде бы и не нужны обществу. Так стоит ли завидовать особям, которые добровольно изгоняют себя из стада? Но такие особи есть! И они противопоставляют себя обстоятельствам. Им не завидовать, перед ними преклоняться надо!
         Разумеется, речь зашла именно о тех людях (чуть выше я их назвал «фанатами»), которые, не имея для себя никаких обывательских выгод, бескорыстно преданы литературе. Несмотря на то, что они обречены на полуголодное существование (занятия сочинительством, если вы не в курсе, отнимают уйму времени!), они согласны на такую пытку. Более того. В повседневной жизни сочиняющая братия, как правило, крайне не устроена: в большинстве случаев, у нее (причем, и в наши дни!) ни кола, ни двора, нет семьи и даже стоящей работы. Она же этого не замечает! Братия слишком далеко забралась в дебри эпитетов, метафор и поэтических обобщений…
         Конечно же, я очень доброжелательно отношусь и к начинающим (которые нередко решаются на такой шаг в 50-60 лет), и к молодым писателям: литературу надо делать, несмотря ни на что! Открытым, однако, остается вопрос такого рода: стоит ли ее фабриковать нечистыми руками? Дело в том, что после развала социалистической системы появились неограниченные возможности, как для настоящих писателей, так, соответственно, и для фальсификаторов слова, так сказать, фальшивомонетчиков. И тут они рады здравствовать!
         Никто, конечно, не собирается воспрещать кропать вирши. Более того. Не следует этого делать хотя бы по той причине, что запреты возбуждают нездоровые аппетиты, то есть, желание с ними бороться. Пусть уж. Пусть сочиняют. В своих дальнейших записках мне хочется все же показать до чего смешными, глупыми, а порой и откровенно тупыми, как сказал бы Михаил За-дорнов, выглядят такие псевдо-творцы. Может, подобный подход к их лже-творчеству образумит и укажет им путь истинный. На мой взгляд, вернуться к своим повседневным обязанностям!   
   
                ЧАСТЬ Ш

                Некто с папкой

         Если люди вдруг перестанут писать книги, чего, надо надеяться, никогда не случится, это событие, без сомнений, прежде всего, катастрофически скажется на моей жизнедеятельности: я останусь без работы, а, возможно, и умру с голода… Словом, мне вовсе не обязательно сейчас лаять в сторону своего клиента (в данном случае – сочинителя!), изображать его, как говорится, в отрицательном плане, ибо тем самым я подставляю себя, рублю, как бы, сук, на котором сижу, отнимаю у собственной жены (и детей, конечно!) устоявшийся кусок хлеба… но я не могу иначе!
         И всё же в настоящих откровениях мне не хочется жонглировать именами своих хороших знакомых (в других сферах человеческой деятельности действительно нужными и полезными!), поэтому действующие лица выставляются на суд общественности анонимно, а в некоторых случаях – и под какой-нибудь ха-рактерной кличкой. Что же касается последствий, которые будут иметь место в результате обнародования данных записок, знайте, что я готов: нападайте, подставляйте ножку, топчите сандалиями. Плюйте вслед. Можете даже написать на моей спине хулительное слово! Если заслуживаю, конечно…
         Высовывая сегодня, как червяк из яблока, голову из информационно-развлекательного желе, любому из нас, тем более, заносчивому сочинителю, лучше промолчать, нежели брякнуть очевидную глупость! А многие современные писатели, на мой взгляд, лишь выиграли бы от того (не выставляли бы себя на посмешище), если бы не писали (и не разговаривали!) вообще. Но посудите сами.
         Появляется в издательстве Некто. Хорошо одет. При галстуке. С трубкой во рту. Пухлая папка подмышкой. То есть, писатель в натуре. Осматривается. Присаживается. Закидывает ногу за ногу. Останавливается взглядом на мне:
        -Тут книги печатают?
         Я не успеваю объяснить незнакомцу, что книги, собственно, печатают не тут, а в типографии, как он, уже полностью освоившись, громко сообщает:
        -Ну, ладно. На, вот. Издавай!
         И кладет на мои бумаги свою пухлую папку.
        -Что это? – в недоумении уточняю я.
         Как поп на библию, Некто кладет на свою пухнул папку не менее пухлую руку:
        -Роман сочинил. Недавно. За две недели.
        -За две недели? – ужасаюсь я.
        -Ну да! – самодовольно подтверждает гость. – Сел за компьютер да и сочинил. Причем, с первого захода…
        -Но ведь даже Толстой свои книги по пять-шесть лет писал, а некоторые главы – и десять раз переписывал!
        -Толстой, Толстой, - ворчит Некто. – У Толстого компьютера не было, вот в чем, собственно, дело…
         Так-то! 

                Собственное редактирование

         Теперь необходимо сказать вам о том, что в настоящее время я состою во главе небольшого частного издательства, каковых, если объективно, в последнее время в нашей стране развелось, как собак нерезаных. Короче говоря, подобное заведение может учредить и возглавить всяк, кому не лень! Купил бумагу, установил компьютер, заказал себе визитную карточку, нанял двух-трех работников, и вот ты – издатель! Для того, например, чтобы заняться зубоврачебной практикой, надо, как минимум, окончить медицинский институт, то есть, зубы рвут лишь люди, имеющие соответствующую подготовку. Издательской же деятельностью способны заниматься все! И в самом деле: издателями становятся бывшие водители, зоотехники, агрономы, электрики, сантехники и даже ветеринарные врачи.
         В общем-то, становится понятно, что если балерине вздумается подоить корову, а доярке сделать хотя бы единственное «па-де-де», ничего путного из этого не выйдет. И действительно: первая не станет мучить скотину, вторая не осмелится появиться на сцене. Выходит, каждому – своё! Значит, ветеринар, издающий книги, справится со своими обязанностями не лучше доярки, которая займется балетом! Может, он (ветеринар или электрик!) надеется на двух специалистов, нанятых для того, чтобы подставлять свои молодые плечи под современный литературный процесс? Но, как правило, наемники – это всего лишь технические работники. Прежде всего, оператор компьютера или же компьютерщик. Он же наборщик и верстальщик. Он же (или она) может сидеть на телефоне (факсе), принимать посетителей, готовить издателю (шефу, хозяину) кофе, бегать для него за сигаретами, жвачками и газетами и т. д. и т. п. Второй специалист(ка) занимается подборкой книжных страниц, сшивает их (зачастую вручную), склеивает, обрезает (если есть чем), замещает первого на компьютере и телефаксе, также отлучается за пивом, квасом и сигаретами для хозяина, принимает в его отсутствие прозаиков и поэтов, договаривается с ними, подметает полы в издательстве – обычно одна-две арендованные комнаты. Переделав все это, расшифровывает кроссворды или попросту зевает и глядит в потолок. То есть, добросовестно дожидается окончания месяца, чтобы получить вознаграждение за свои труды.
         Итак, остается полагать, что творчески с авторами работает исключительно сам издатель! Но давайте-ка проследим за его деятельностью с минуты открытия издательства… Куда это он собрался с раннего утра? Ах, да. Сегодня издателю необходимо побывать в банке и налоговой инспекции. Затем перезаключить договор на аренду помещения, затем – съездить за бумагой. После чего найти (интересно, где это она валяется?) краску, побывать у пожарников. Кроме того, расплатиться за пользование телефоном и электроэнергией… В общем, до обеда его на месте не будет. После обеда? Кто знает. До поэтов ли тут? До прозаиков ли?

                Добрая сказочница

         На вид ей около семидесяти. Старушка среднего росточка, какая-то вся кругленькая, как Колобок. На лице ее блуждает ищущая улыбка. Сразу видно, что добрая душа. Она неловко перевалилась через наш издательский порог и, щурясь, остановилась, прикидывая, куда бы присесть. Вскочив из-за стола, я подбежал к посетительнице с табуреткой.
        -Ну вот, - облегченно молвила гостья, хозяйственно устраиваясь. – Добралась. Скажи-ка, мил человек, ты можешь посодействовать в добром деле?
         Понятия не имея, к чему она клонит, я неопределенно склонил голову: если дело действительно полезное, и у меня будет возможность его осуществить, почему бы и не взяться?
        Кажется, занятая мною позиция вполне устраивала добрую старушку, так как она покопалась в своем старинном ридикюле и вытащила на свет (чего я и ожидал, конечно, иначе зачем еще приходить в издательство?!) толстый блок из ученических тетрадей, сшитый суровой белой нитью. Положив этот объемистый том себе на колени, гостья побарабанила по нему коротенькими пальцами, как бы подчеркивая значимость момента. Но вот очнулась:
        -Надо бы обнародовать!
        -Что же там у вас такое? – с тоскою глянув на самодельный фолиант, потупился я.
         Посетительница недоуменно вздымает седую бровь: неужели не понятно? Весь мир об этом знает, один лишь ты…
        -Сказки! – разжимает, наконец, свои тонкие синие губы. – Для детей. На, вот. Полюбопытствуй.
         Даже при беглом просмотре становится ясно, что сказками, тем более, детскими, тут и не пахнет! Какие-то отрывочные наброски, в которых фигурировали Мыши, Слоны и Зайцы; все это схематично, бессюжетно, и заунывным канцелярским языком. Кроме того, написано корявым старческим почерком, от руки. Кроме того, бесчисленные повторения, которых старушка, конечно же, не заметила, кроме того...
         Уловив на моем лице недоумение (надо полагать, уже обращалась к издателям и получала отказ!), старушка заморгала безволосыми веками, как-то нервно засуетилась, наконец, наложила на свое плоское лицо широкий крест. Перекрестилась, значит, на всякий случай. Я все еще вглядывался в рукопись, стараясь при этом выглядеть невозмутимым.
        -Так что?
         Я огорченно пожал плечами.
        -Но я ведь в Москве печатаюсь! – вскричала добрая сказочница (впоследствии выяснилось, что в каком-то частном подмосковном издательстве работала ее внучка, которая посодействовала бабушке в выпуске нескольких сказок!), понимая, что дела ее плохи: -Меня везде знают…
         Пришлось еще раз дернуть плечом.
        -Но ведь Андерсен всего двести, а я целых триста сказок сочинила! – выбросила, придержав на крайний случай последний свой козырь, престарелая сочинительница. – Целых триста штук…
         Лишаясь очередного заказчика, а значит, и верного куска хлеба, я вынужден был указать ей на дверь…

                Стихи из космоса

         Конечно же, ее роскошная шляпа в нашем деле решающей роли не играла, однако, с тем, что поэтесса приперлась к нам именно в шляпе, приходилось все-таки считаться. Она и сама сознавала, что без шляпы, пожалуй, дело не сдвинулось бы с места. Поэтому, едва проникнув к нам, словно какой-нибудь ис-панский гидальго, надвинула свой широкополый головной убор на левую бровь и тяжело упала на наш скрипнувший издательский табурет.
         Отдышалась.
        -Ну вот, - сказала, - ну вот.
         И придала своей черной шляпе новое положение, перекосив на правую бровь.
         Дамы в шляпах забредают к нам сравнительно редко, в связи с чем, оторвавшись от своих издательских дел, мы настороженно ожидали развития дальнейших событий. Тем не менее, ни стаи голубей, на даже завалящего зайца в шляпе посетительницы не оказалось. Последующие события развивались по знакомому уже нам сценарию: гостья еще раз взялась за поля своей шляпы, отдернула руку, видимо, удовлетворенная произведенным на нас впечатлением. Затем, как и предполагалось, выложила на стол свою рукопись. Испытующе поглядела на нас, притронулась в очередной раз  к ворсу своей потрясающей шляпы. Вздохнула, словно расставаясь с бесценным сокровищем:
        -Прошу заняться! 
         В то время, как наборщик, пряча ухмыляющееся лицо, отворачивается к компьютеру, перетаскиваю рукопись на свою сторону:
        -Что это?
        -А…- снисходительно отвечает гостья. – Стихи. Приходят из космоса. Не успеваю записывать…
        -Как? – поражаюсь я. – Как это… из космоса?
         Помощнику тоже, надо полагать, хочется знать, в каком разрезе все это происходит, так как он снова поворачивается к поэтессе, которая, точно солдат, отдающий честь, опять тянет руку к полям своего сомбреро:
        -Очень просто. Стоит мне на минуту расслабиться, они и приходят. Прямо наваждение какое-то… мозг просверливают… через темя… Не успеваю записывать…
         После такого заявления следовало немедленно наброситься на космическую поэзию, что я и сделал.
        -Это хорошо, - бормотал я, вчитываясь в неуклюжие строки. – Стихи из космоса – это замечательно! Вот только, если б вы смогли их записать без орфографических ошибок…
         Возмущенная шляпа ретировалась, не прощаясь.

                Озабоченный пенсионер

         До шестидесяти пяти лет Василий Степаныч не написал ни единой стихотворной строчки. Как-то в голову не приходило. Все больше по строительной части. Сначала простым рабочим, затем – мастером, начальником стройки и т. п. В общем, занимался вполне пристойным (и полезным для общества!) делом. Такое вот предисловие.
         Выйдя на пенсию, бывший строитель забеспокоился: предполагалось наличие уймы свободного времени и этим богатством надо было как-то распорядиться. Другие пенсионеры лишь радовались бы такому повороту судьбы: и на рыбалку можно отправиться, и по грибы сходить! В крайнем случае, под балконом посидеть, картишки пораскинуть. Словом, чего грустить, когда ты еще сравнительно молод, относительно здоров и располагаешь неограниченным количеством времени, которое можно использовать по своему усмотрению?! Тем более, для какого-нибудь развлечения…
         Но не хотел развлекаться Василий Степаныч. Нет, не хотел. Не мог он позволить себе попусту тратить часы и минуты. И вот новоиспеченный пенсионер сидит передо мною. Смущенно мнется. Стесняется, значит. Но не сидеть же, в конце-то концов, краснея, как невеста, в издательстве вечно! И Василий Степа-ныч, тяжко вздохнув, приступает к делу, ради которого, собственно, и пришел.
        -Хотелось бы мне проконсультироваться, - с недоверием поглядывая на меня, словно врачу, сообщает пришелец, - ну, в общем… как со специалистом… Гм-гм… Потянуло меня, видите ли, к искусству… Так вот. Стоит ли мне заниматься сочинительством? Словом, задумал я написать пару сотен стихов. Чтобы, значит, выпустить книжицу-другую…
         В то время, как помощник, хрюкнув, как говорится, в чернильницу, поспешно отворачивается к компьютеру, лихорадочно соображаю, каким образом объясниться с будущим сочинителем. Василий же Степаныч, облегчившись, расслабляется и только теперь начинает приглядываться к обстановке, которая его окружает. Подходит к окну и заинтересованно берет с подоконника будильник, невесть кем и для чего доставленный в нашу контору и уже с полгода никому не нужный. Пододвинув табурет к моему столу, посетитель вдруг выхватывает из верхнего кармана пиджака миниатюрную отвертку и с ловкостью фокусника начинает расчленять будильник на винтики и колесики. Через минуту мой стол напоминает лавку часового мастера.
        -Ну и что я могу сказать относительно вашего замысла? – уточняю я, глядя, как бывший строитель носовым платком любовно протирает циферблат. – Вы уже написали что-то?
         На секунду оторвавшись от своего увлекательного занятия, Василий Степаныч с недоумением на меня взглядывает:
        -Что? А… Насчет стихов? Нет еще. Но напишу. Это нам раз плюнуть!
         И снова кидается к будильнику.
        -А не лучше ли вам на досуге заняться починкой утюгов? – участливо спрашиваю я…

                -Натяните на двести страниц!

         Порой мне кажется, что в нашу издательскую контору может заглянуть, кто угодно, за исключением тех людей, которым и в самом деле необходимо здесь побывать, то есть, настоящих сочинителей! На так давно, к примеру, забрел к нам с виду вполне приличный человек, в добротном костюме и при галстуке. Ско-рее всего, он очень и очень был озабочен какими-то своими внутренними проблемами, так как, не здороваясь с нами и даже не глядя в нашу сторону, возбужденно прошелся из угла в угол и лишь затем сказал:
        -Надо натянуть на двести страниц!
         Идя, как говорится, клиенту навстречу, мы пододвинули ему табурет и побежали за стаканом воды. Он тяжело присел, воду, не замечая, сколько и из чего пьет, проглотил, но в себя не пришел. Мутными глазами скользнул по нашим вытянувшимся лицам и повторил:
        -Надо непременно натянуть на двести страниц!
         Не зная, что и предпринять, мы оставили гостя в покое, надеясь на то, что со временем ему полегчает. Минут через пять он вполне осмысленно огляделся, и теперь уже, кажется, мог сообщить о цели своего визита. Так и случилось.
        -Ну, кто тут издатель? – очень даже логично поинтересовался посетитель, теперь уже наверняка понимая, куда попал.
         Мы с помощником тотчас представились: я, мол, именно тот, в ком он нуждается, паренек рядом – моя правая рука, наборщик, верстальщик, а при необходимости – курьер и ответственный за всё то, за что не отвечаю я!
         Удовлетворенный такой раскладкой, клиент торжественно извлекает из своего дипломата тонюсенькую ученическую тетрадку. Заявляет:
        -Хочу издаться! Так сказать, обнародовать собрание своих сочинений. Вашими силами возможно ли осуществить это начинание?
         Мы с помощником снисходительно переглядываемся: не такие, мол, подвиги совершали!
         Автор еще раз испытующе проводит глазами по нашим угодливым лицам, видимо, находит, что с нами можно иметь дело. Наконец, посчитав, что вопрос, в принципе, решен, передает нам «собрание сочинений», которое, как я через минуту убеждаюсь, насчитывает всего с десяток стихотворений.
        -Это том первый, - предупреждает сочинитель. – На второй еще не набралось… Да, но…
        -Что, «но»?
        -Я запланировал выпустить две солидные толстые книги. По двести страниц каждая. Короче, если не натянете, мне придется искать другого издателя…
         Клиент, как известно, всегда прав. Нам нечего возразить ему и на этот раз: если поставил перед собой цель – он придет к ней обязательно! Тем более, что издателей в столице, как уже говорилось, как собак нерезаных… 

                Золотым тиснением

         Нередко я думаю и гадаю: с какой стати мы пересмотрели свое отношение к книге после так называемой «перестройки»? И куда делась самая читающая в мире публика, которая, подобно птицам на ветках, сидела с книгами в руках на каждой парковой скамейке? По большому счету её, эту самую читающую публику, сегодня за версту не видать: ни в троллейбусах, ни у кинотеатров, ни в магазинах! Нынче в руках у публики можно увидеть все, кроме книги… Почему из газетных киосков исчезли (и куда запропастились?) такие горячо любимые народом журналы, как «Крокодил» и «Огонек»? С какой планеты доставляют глянцевые издания эротического, криминального и попросту бессодержательного содержания?
         Тем не менее (при теперешней раскладке такое поползновение выглядит довольно странно!), не перевелся индивидуум, который во что бы то ни стало желает быть автором! Заглядывает, к примеру, к нам кустарям-одиночкам, горе-издателям, человек в кроссовках. Кладет на стол роскошный дипломат, по-нынешнему – кейс. Достает из него папочку. Любовно разглаживает, и… тут нашим глазам предстает его фотография тридцатилетней давности. На ней человек в кроссовках, в отличие от себя хмурого, сегодняшнего, от души улыбается, кроме того, украшен замечательным густым чубом.
        -Вот, - разъясняет ситуацию заказчик. – О себе написал. Так сказать, изложил биографию. Ну там, о некоторых заслугах упомянул. Необходимо тиснуть… Что? Беретесь?
         Не видя в том, что мы воспроизведем биографию незнакомца в нескольких сотнях экземпляров ничего криминального, мы с помощником кивнули головой. Какой мастер отказывается от  заказа? Тем более, что клиент сам просится в руки! Итак, несмотря на тухлый продукт, согласны! Сделаем все, что от нас зависит!
         Оценив нашу готовность сотрудничать, человек в кроссовках размягчается, то есть, перестает хмуриться; подразумевая более тесный контакт, сует каждому из нас свою громадную лапу бывшего спортсмена. Мы с готовностью подхватываем ее на лету. Но не все еще гладко в наших отношениях, нет, не все. При каком-то тревожном воспоминании на чело пришельца вдруг снова набегает мрачная тень.
        -Но фото обязательно на первом листе, - находит он свою пропавшую мысль. – Крупным планом!
         Затем, скорее всего, представив свое сочинение уже в готовом виде, снова чувствует к нам дружеское расположение:
        -И это… Тоже непременно! В коленкоровом переплете. А фамилия на обложке – только золотым тиснением!               
       
                Японский роман

         Высовываясь из шкуры современного издателя, я не перестаю удивляться: к чему, например, безвылазно проживая в Республике Молдова, сочинять романы о жизни японцев? Такие сочинители, на мой взгляд, гораздо больше бы выигрывали в глазах окружающих, если бы не писали вообще!
         Заходит в нашу мастерскую как-то довольно упитанный автор, составивший свои габариты, надо полагать, в результате длительного сидячего образа жизни. Похоже, совершенно не склонный к тому, чтобы при надобности сделать себе харакири. Скорее всего, удовлетворенный всем на свете. Бросает в лоб:
        -Я тут, господа, роман сварганил. О приключениях японцев. Ну, там – сакура, гейши, кимоно… Есть и сумо, конечно. Понимаете, да? Как бы моему детищу дать ход? Читатель, поди, уж заждался. Словом, заключим договор, что ли? Ну, где тут подписывать?
         За время монолога упитанного автора у нас сформировался единственный естественный вопрос, посредством которого мы надеялись поставить несколько точек над i:
        -Но почему, почему вам надобно было писать именно о японцах?
         Автор словно ожидал от нас чего-то подобного. Не успели мы, как говорится, навострить уши, как он благодушно усмехнулся:
        -Почему, почему… А как же иначе?
        -Они кто вам, эти японцы? Братья, сестры? Соседи, в конце концов?
         Тут у автора слегка провисла нижняя челюсть:
        -Ну… - наконец, нашелся он. – Тоже люди!
        -А почему бы вам не написать о нашей молдавской жизни? Поглядите вокруг! Ведь вы здесь проживаете, каждый день выходите на улицу, другими словами, обстановка вам знакома, понятна и, может, даже вызывает какие-то эмоции. Ну, там – радость, грусть, сочувствие к ближнему, недоверие к властям, да и вообще: гораздо проще писать романы на местном материале, то есть, о том, о чем вам хорошо известно!
         Упитанный автор с недоверием вслушивается в наши профессиональные советы, но у него всё же имеются возражения:
        -Да, но как рассказать о сумо на местном материале? Столкнуть Иона с Петрей, что ли? Да и кимоно никак не наденешь на Иляну… Там более, сакура…
         Понимая, что дальше не продвинуться, мы протягиваем упитанному чистый бланк. Автор с готовностью выхватывает из кармана авторучку, которой, надо полагать, писал свой японский роман, и со вздохом облегчения заключает с нами контракт на издательские работы…

                Начинающий литератор

         Почти ежедневно нас навещает начинающий литератор, которому на сегодняшний день насчитывается около шестидесяти лет. Он сед, но бодр, неизменно в духе, никогда не грустит, очень настроен на перспективу. Наш знакомый не написал еще ни единой строки (ни прозаической, ни стихотворной), однако, не унывает, надеется на завтрашний день.
         В свободное от издательских забот время мы наливаем себе по чашечке кофе (и ему, разумеется!) и неназойливо интересуемся:
        -Так что, Валерий Андреич, когда приступаешь к делу?
         Начинающий литератор отхлебывает маленький глоток кофе, не спеша, с чувством собственного достоинства, именно так, как положено уважающему себя человеку, творцу, и доверительно отвечает:
        -Наступит время, придет час!
         Заинтригованные, мы с помощником надеемся узнать более конкретные сроки:
        -Но ведь… За плечами шесть десятков…
         Валерий Андреич презрительно усмехается:
        -Всего лишь… И разве это возраст?
         Нам ничего не остается, как только поперхнуться кофейной гущей. А начинающий литератор, имея за душой какую-то собственную теорию относительно написания повестей и романов, некоторое время глубокомысленно смотрит в наш потрескавшийся потолок, затем излагает:
        -Настанет, братцы, день, когда посетит меня вдохновение! Нет, вам этого не понять! Так вот. Не сегодня, так завтра, а может, через полгода, неважно, подкрадется оно ко мне, а может, накатит на меня, а может, подступит, как комок к горлу, и я начну… За неделю, за две, в крайнем случае, за месяц, два-три, а то и четыре романа отгрохаю… Дождаться бы лишь вдохновения!
        -Да, но прежде чем браться за большие формы, люди длительное время пишут рассказы, - одернули мы начинающего литератора, - шлифуются, набираются опыта…
        -А зачем мне шлифоваться? – обиделся наш знакомый. – Что я не умею романы писать? Вся заковыка тут в наличии вдохновения!
        -Прежде чем сесть за руль настоящего автомобиля, человеку необходимо вдоволь покататься на трехколесном велосипеде… - перешли мы к классическим примерам. – Чтобы усвоить правила дорожного движения, чтобы не давить пешеходов...
        -Зачем мне начинать с рассказов, - удивился начинающий литератор, - если я умею сочинять романы?! Собственно, скоро и начну. Чувствую, что оно уже не за горами. Вдохновение-то!
         И мы подумали: сколько валенок ни остри, мясо им резать не будешь!

                «В стол!»

         Хоть и отрицательно сказывается такой прием на нашем куске хлеба, больше всего мы, издатели, уважаем сочинителей, которые пишут «в стол!».
         Такие творцы, как правило, очень стеснительны, и хотели бы, чтобы о их занятии до поры, до времени никто не знал. Сочиняют они преимущественно в труднодоступных местах, ранним утром или поздним вечером, да и то урывками. Кроме того, ими постоянно овладевают всяческие сомнения по поводу качества своих сочинений, и они возятся со всякими первоисточниками (словарями, справочниками, произведениями классиков), и уточняют, и перепроверяют те или иные места в своих стихах или прозе. Но таких литературных коняг, педантов, к сожалению, раз-два – и обчелся!
         Простаивать, точно так, как пирожникам, таксистам или хлебопекам, нам, издателям, совершенно нельзя, так как, о чем уже говорилось неоднократно, мы останемся без хлеба, поэтому, плюнув на свои честь и совесть, мы хватаем всё, что нам тащат, и тиражируем эту глупь и галиматью изо всех своих сил. В общем-то, если по большому счету, позоримся сами и позорим сочинителя, ибо сегодняшний читатель не глупее, а зачастую и гораздо умнее нас и, конечно же, может отличить семена от плевел. Но книгоиздательский процесс нынче поставлен исключительно на финансово-коммерческую основу, и не считаться с этим невозможно!
         Итак, из множества видов и подвидов современных сочинителей, о которых вкратце будет сказано ниже, более всего нас устраивает человек, пишущий «в стол!», ну, хотя бы по той причине, что он не спешит выставить на широкое обозрение свои худосочные произведения. Может случиться и такое, что он никогда ничего не напишет, но это обстоятельство нисколько не повредит его репутации, наоборот, даже упрочит ее. Ведь лучше не открывать рта вообще, нежели пороть несусветную чушь! Как уже было сказано, человек, пишущий «в стол!», или же только собирающийся писать, абсолютно не способствует нашим производственным достижениям, хуже того, - поневоле лишает элементарного заработка, но мы ничуть на него не обижаемся, скорее, даже приветствуем. Уже одно то, что он воздерживается от скоропалительного фабрикования бестолковых фолиантов, заслуживает одобрения!
         К сожалению, он очень редко сегодня встречается, этот тихий сочинитель, пишущий «в стол!», и, надо полагать, относится к виду вымирающему. И нам, издателям, становится ясно, что если его не подстегнуть либо не поманить пряником, он исчезнет совсем, ибо даже по сегодняшним меркам заслуживает занесения в «Красную книгу»…

                Несколько наиболее типичных представителей      
                нынешней плеяды творцов:
                а). денежный мешок

         В начале нашей издательской деятельности денежные авторы забредали к нам лишь изредка, но в последнее время они зачастили, и это говорит о том, что богатых сочинителей у нас становится больше. Денежными авторами могут быть электрики и сантехники, ветеринары и плотники, часовые мастера и продавцы мороженого, короче, люди, составившие свой капитал занятиями, весьма отдаленными от литературных, но пожелавшие вложить его (капитал) именно в литературный процесс. И направить его – литературный, значит, процесс! – посредством такого вливания в нужное им русло…
       Денежные авторы, как один, находят, что разбираются в литературных делах гораздо лучше вас, издателя, поэтому вы не должны находиться у них на пути, несмотря на ваш профессионализм, короче, не мешать. Именно в связи с этим, если вам вдруг вздумается сделать то или иное замечание, касающееся цвета или запаха поставляемого сырья, то есть, качества предполагаемой книги, денежный автор нетерпеливо дернет плечом и попытается вас остудить:
        -Но я ведь плачу деньги!
        -Да, - мягко говорите вы, - но если мы с вами вот тут вот уберем, а вот тут вот, наоборот, добавим, здесь вставим монолог, а на такой-то странице поправим пару-тройку корявых фраз…
        -Корявых фраз? – вскакивает денежный автор. – Это я-то сочиняю корявые фразы? Нет, нет, и не рассчитывайте. Будет исключительно по-моему. Я ведь деньги плачу…
         Тут нам становится ясно, что деньги человеку достались нелегко, и ему хочется, конечно же, распорядиться ими, как можно эффективнее. То есть, как и любому из нас, обзавестись каким-нибудь нужным в хозяйстве, как, скажем, телевизор или холодильник, предметом. Но он, этот человек (в нашем случае – денежный автор!), уверенный в силе своих капиталов, не задумывается над тем, что подкладывает себе свинью, опрометчиво приобретая заведомо залежалую вещь (в нашем случае – свое будущее, но к настоящему времени уже прогнившее сочине-ние!). Мы, в общем-то, несмотря ни на что, чисто по-человечески жалеем гостя, и все еще пытаемся спасти его репутацию:
        -Да, но если мы поработаем над вашим произведением, все только выиграют. И мы, и вы, и читатель…
        -А при чем тут читатель? При чем тут читатель? – сердится автор. И вдруг топает ножкой: - Разве читатель вам денежки платит?!
         А на пороге нашей богадельни уже стоит следующий денежный сочинитель…

                б). нетерпеливый

         Рукопись такого автора, как правило, в пивных и масляных пятнах, и такие улики намекают на то, что он сочиняет, скорее всего, где-нибудь в винных подвалах, поедая блины и глотая пиво. Произведение сочинялось, видать, урывками, так как отдельные главы написаны разными цветами шариковой ручки, а некоторые  страницы – даже карандашом. Кроме того, толстая студенческая тетрадь, в которую втиснута повесть, обгрызена по сторонам, словно длительное время ею забавлялись собаки. Прочитать что-нибудь практически невозможно, так как буквы вытворяют черт знает что: пляшут, подпрыгивают, а во многих местах и валятся друг на друга… Но мы – издатели, то есть, исполнители, а он – автор, то есть, заказчик, поэтому приходится раскрывать объятья.
         Нетерпеливый автор вырывается из наших рук, отряхивается, хлопает своей рукописью об стол и задает нам единственный вопрос:
        -Когда?
         Очень хорошо понимая, о чем он печется, тем не менее, мы делаем вид, что хотели бы получить более пространную информацию:
        -Что «когда»?
         Пришелец в отчаянии начинает выдирать свои спутанные кудри:
        -Когда, я вас спрашиваю, когда я, наконец, увижу свою книгу?!
         Мы принимаемся растолковывать ему, что в таком виде рукописью можно лишь мух гонять, то есть, пользоваться вместо какой-нибудь хлопушки, так как, прежде чем тащить к нам, текст необходимо было набрать на компьютере, да прочитать его хорошенько, да выправить ошибки, да снова поработать на компьютере, да снова пробежаться глазами по набору, да… Однако, у нетерпеливого сочинителя на этот счет есть собственное мнение.
        -Вы, наверное, находите, что я бью баклуши? – подозрительно глядя на нас, уточняет он, хотя такие мысли нам и в голову не приходили. – Нет! Я прибиваю каблуки к туфлям. Ежедневно. С девяти до шести. Когда же мне, в моем положении, садиться за компьютер? И вообще… Берите рукопись и занимайтесь. Вы же это, как его… специалисты, что ли?
         Поставленные на место, мы несколько остываем. В самом-то деле. Человек туфли тачает, то есть, горбатится на ближнего, а мы… Руки у нас, что ли, отсохнут, если мы, пока автор будет заниматься общественными каблуками, наберем ему текст на компьютере? Да и деньги за это нам платят…
         А он, уловив на наших физиономиях минутное замешательство, снова набрасывается:
        -И чтоб по быстрому! Книгу, говорю, следует выпустить в кратчайшие сроки!
                в). рекомендованный сапожник

        -Я от Тихона Серафимыча! – робко влезая на наш издательский порог, доверительно вещает очередной писатель. – Не уверен, попал ли по адресу… Тут книги выпускают, не так ли?
         Он укрепляется на пороге, прислонившись плечом к дверному откосу, и некоторое время внимательно изучает нас: продвигаться ли далее в своем деле или, пока не поздно, повернуть оглобли?
        -От Тихона, говорю, Серафимыча, - повторяет незнакомец, видимо, не понимая, почему это мы не отклеиваемся от своих табуретов, чтобы раскланяться с ним. – Да он, если хотите, и предисловие к моей работе написал. Вот, удостоверьтесь!
         И пока мы соображали, кто таков Тихон Серафимыч и какое он отношение имеет к нам (брат ли, сват ли, просто кум или дальний родственник), рекомендованный писатель спрыгивает с порога и устремляется к нашему столу.
        -Вот! – радостно сообщает он. – Убедитесь!
         Под предисловием, которое предваряет его сочинение, наши глаза действительно натыкаются на фамилию известного в республике человека, профессора такого-то, которого, судя по инициалам, зовут Тихон Серафимыч. Нам ничего не остается, как только перевести дух.
        -Ну, что скажете? – торжествует рекомендованный, убедившись в том, что имя профессора произвело на нас неизгладимое впечатление. – Что?
         Нам остается лишь трагически пожать плечами, так как начинает припекать с обеих боков. Короче, мы понимаем, что очутились между двух огней: с одной стороны – рекомендация известного человека, профессора, с которой невозможно не считаться, с другой – роман, написанный сапожником, то есть, продукция, скрепленная грубой дратвой…
         И пока мы с помощником торчим, как телефонные столбы, посреди своего несчастного издательства, писатель, отвечавший перед населением за состояние голенищ, уже полностью освоившись, открывает свой роман на последних страницах:
        -А теперь поглядите-ка сюда!
         Парализованные, мы утыкаемся глазами в его, видимо, от частого общения с дратвой, заскорузлый палец, которым незнакомец коряво листает свою рукопись:
        -Обратите внимание!
         Мы обращаем. Постскриптумом романа является еще одна рекомендация, невесть каким образом вырванная у известного человека. И мы безоговорочно принимаем сочинение сапожника к печати…

                г.) готовый на всё!

         К следующему писательскому подвиду относится «автор, готовый на всё!» Состряпал такой сочинитель, предположим, тощую рукописенку, и вот он с нею уже у вас (в который раз, ведь у него восемнадцать книг!), вот он предлагает вам вкусить от своей стряпни.
        -Послушайте, уважаемый, - говорите вы ему, хотя на ум приходит прямо противоположное обращение, - ведь вы абсолютно не вычитывали свой текст. Тут ведь ошибка на ошибке! Здорового места, как говорится, не видно. А стиль! А содержание! О какой-нибудь полезной нагрузке вашей работы, ну, там воспита-тельная, или познавательная сторона, и говорить не приходится…
        -А вы поправьте! – хитренько усмехаясь, советует «автор, готовый на всё», так как давно привык к такому обращению со своими рукописями, которые уже восемнадцать раз переплавлялись в редакторских горнилах других издателей, которые, теряя время, нервы и здоровье, доводили их до ума.
        -Но здесь, пожалуй, необходимо написать все заново. От начала до конца. Новую книгу за вас сочинить, что ли?
        -А что? – воодушевляется он, отлично зная, что у вас хуже, чем у него, не получится: - Сочиняйте!
        -Но ведь вы же писатель, черт вас дери!
        -Ну, и что?
        -Что «что»? – задыхаетесь вы, не понимая, почему он не защищается.
        «Автор, готовый на все», осторожно прикасается к вашему плечу указательным пальчиком, как бы пробуя вас на температуру: не обожжется ли? Кажется, ему не терпится передать вам все свои авторские права, за исключением единственного: он не допустит, чтобы на обложке сочинения значилась чья-нибудь фамилия, кроме его собственной!
        -Милый мой! – говорит он, опуская свою руку на вашу талию и не замечая, что вы морщитесь, как от зубной боли. – Дорогой! – он подводит вас к вашему столу. – Давайте-ка, не будем обращать внимания на какие-то там точки и закорючки, я имею в виду, запятые. Разве кто-нибудь из нас пострадает от их отсутствия или, наоборот, некоторого излишества? Как ни крутите, а запятая, тем более, точка, все-таки условность, так сказать, значок, крючок, иероглиф, пшик, пустое место… Надеюсь, вы не возражаете? А в отдельных местах… Ну, там ошибочку исправить… Вы ведь сможете! Да и помощничек у вас, как я погляжу… за-мечательный парнишка! Я ему даже шоколадку припас… Есть тут и для вас презентик…
         И вы, освободившись, наконец, от его любовного объятья, суете злополучную рукопись себе в стол…

                д). агрессивный

         Обычно он врывается к нам, словно за ним гонится стая волков. То есть, делает вид, что страшно занят, спешит, дело у него неотложное, и вам немедленно следует отложить свои дела в сторону. Однако, вы тоже не из теста сделаны, в связи с чем, не поднимая глаз от распростертой на столе рукописи, невозмутимо ожидаете развития дальнейших событий.      
         В большинстве случаев, не здороваясь, агрессор задает первый (за время общения с ему подобными мы знаем его наперед!) короткий вопрос:
        -Ну, кто тут главный?!
         Выходит, необходимо представиться.
         Пока издатель перечисляет свои титулы и регалии (окончил такое-то высшее заведение, член таких-то Союзов, написал столько-то книг), агрессивный сочинитель, заложив руки за спину, мрачно меряет шагами ваш кабинет. Из угла в угол. Затем закуривает. Без спроса, конечно. Наконец, бренча золотыми цепями (на жилете, на шее, на запястьях), презрительно сваливается на ваш единственный табурет.
        -Ладно, достаточно, - милостиво разрешает после того, как вы отчитались. – Подходяще. Кажется, с вами можно иметь дело…
         Тем не менее, до конца он все же не удовлетворен, так как некоторое время присматривается к помощнику, словно не решаясь ему доверять, изучает наши компьютеры и факсы, наконец, кивает человеку, который, как тень, вслед за ним появился в нашем заведении, и сейчас стоит за его спиной. Надо полагать, телохранитель. Надо полагать, для пущей важности. Или же, чтобы нагнать на нас дополнительной жути.
         Человек из-за спины делает шаг вперед, и теперь мы видим, что в руках он держит кожаный кейс. Играя желваками на лице, то есть, давая понять, что, в случае чего, он жизнь отдаст за целостность и сохранность доверенного ему имущества, приподнимает крышку кейса, и наш заказчик собственноручно извлека-ет толстую папку, усеянную, как морской берег крабами, золотыми монограммами. В ней, оказывается, находится папка потоньше, в которой содержится полиэтиленовая упаковка, в которой и т. д. В конечном результате на свет появляется рукопись, которую нам необходимо, как мы понимаем, превратить в роскошное издание.
        -Вот! – сжимая кулаки, провозглашает наш оккупант, еще не зная, возьмемся ли мы за работу. – И чтобы… Короче, отвечаете головой! Словом, в печать! Ясно?
         Выходит, он возлагает на себя обязанности корректора, редактора, художника и технического работника, и проч., и проч. Пока мы с помощником приходим в себя, агрессор грозно взглядывает на своего телохранителя, который, не переставая играть желваками, подтверждает, что шутить в конкретном случае нам ни к чему, так как свое дело он знает туго…
 
                Породистые собаки, или Спонсорство

         Писательскую братию можно классифицировать еще долго, ибо встречаются в данной среде и ленивые, и скучные, и нерешительные, и застенчивые, и скупые, и откровенно глупые особи. Словом, охватить все достоинства, а, более того, недостатки сочиняющей публики практически невозможно. Ни воображения, ни времени не хватит. А поскольку в общих чертах вы уже получили некоторое представление о наиболее характерных представителях современного литературного движения, вкратце приступим к показу лиц окололитературных, в народе метко прозванных “спонсорами”.
         Где их отлавливают и как обольщают, нам, непосвященным, приходится только гадать, но факт остается фактом: наиболее шустрым сочинителям удается обзавестись спонсором! А отдельные из них, сочинителей, значит, как породистую собаку на поводке, даже затаскивают своих благодетелей в нашу контору.
         Итак, кто таков спонсор? Его пол, возраст, занятия, какие-нибудь личные или общественные пристрастия…
         Здесь, прежде всего, необходимо сказать о том, что шкуру спонсора (благодетеля, кредитора, эдакого бездонного денежного сосуда) может натянуть всяк, независимо от того, мужчина он или женщина, младенец ли, старик, слесарь, водитель, телевизионный мастер, представитель правых либо левых сил в государственном обустройстве. Непреложным же условием для того, чтобы объявить себя спонсором, является собственное желание и, конечно же, наличие энного количества денежных знаков…
         Ежели вы не знаете породу спонсорства (а откуда вам, наивному, знать!), вам, конечно же, покажется, что спонсор(ша) – это эдакий добренький дядя (тетя), который в любой момент по первому вашему требованию (или же за ваши красивые глазки, ручки, ножки, что равносильно!) охотно расстанется с увесистым куском, которым он поманил вас издали. Однако, это не так, далеко не так! Ему самому, этому якобы доброму дяде (тете) необходимо претворить в жизнь некоторые свои замысловатые идеи, о которых вы, скорее всего, не подозреваете.
         Ну, во-первых, он очень желал бы опубликовать в вашей книге кое-какие сведения о себе биографического, значит, характера, но, прежде всего, доложить обществу, чем он занимается, попросту разместить за ваш счет свою рекламу, чего вам не хотелось бы, но на что вы, поупиравшись, соглашаетесь. Во-вторых, вашему покровителю (меценату, любителю поэтического или прозаического слова), будь он мужчиной или женщиной, желательно поместить на последних страницах вашего сочинения свою фотографию либо фото своего заводика (магазина, па-рикмахерской, аптеки). Ну, и т., как говорится, д. Если б его (ее) – ваших покровителей, значит, не останавливало то, что вам тоже хочется напечататься в собственной книге, они не отказались бы от тактики паука, плетущего сети для безалаберных мух…
         Словом, спонсор (будь он хоть папой Римским!) только с виду так заманчиво-безобиден. На наш взгляд, разумеется…

                В виде обобщения

         Ну, а теперь, как говорят некоторые маститые сочинители, пора делать кое-какие обобщения. В общем, если попадетесь под горячую руку, не обессудьте…
         Поэт (скорее писатель вообще), как вы помните, рисовался моему детскому воображению эдаким бледным, худосочным, почти бестелесным юношей, который бродил по полям и лугам и беспрерывно бормотал в рифму. На самом же деле (к великому моему разочарованию!) в реальной жизни обстояло иначе: по-этами, как я убедился, повзрослев, в основном, являлись пожилые, довольно грузные, если не сказать, упитанные, как рождественские гуси, дяди, в общем-то, не белокурые, зато скучные, малоулыбчивые и, конечно же, никогда не говорившие стихами.
         Короче говоря, при пристальном взгляде на литературный процесс с близкого расстояния ни сам процесс, ни люди, осуществлявшие его, абсолютно не соответствовали моим идеалистическим, а скорее, наивным представлениям. Впрочем, в заключение данной главы я еще скажу о своем юноше два-три слова...
         Сравнивая книгоиздательское дело социалистических времен с нынешним, пост-перестроечным, на основании собственного опыта я с полной ответственностью заявляю, что многие теперешние писатели, которые, как грибы после теплого дождика, стали произрастать после 90-х годов (то есть, в период вседозволенности), при социализме не опубликовали бы ни единой книги! Не только потому, что условия (в частности, цензура) были жесткими, хотя этого не следует отрицать, а по причине полной непригодности своих сочинений!
         Ну как, скажите, может реализоваться такой, с позволения сказать, творец, которого характеризует примерно следующий кругозор:
        -Вот вы написали книгу… Скажите, после того, как была дописана последняя страница, вы ее кому-нибудь показывали?
        -О, да! Да. Жена читала. Теща.
        -Так, так, так…
        -Конечно же, дети. Все четверо.
        -Так, так, так…
        -Ну, Дарья Петровна, лечащий врач. Соседи, наконец. Все одобряют. Очень!
        -Эти люди, кто – литературные консультанты? Рецензенты? Может, на наше счастье, критики?
        -Ну, что вы! Ну, зачем же так? Не хватало мне попасть в лапы критику! Я ведь не пью. А к нему, говорят, без бутылки не суйся…
         Или вот еще (следующий автор):
        -Теперь хотелось бы знать: а о чем ваши стихи?
        Он (на лице полное недоумение):
        -Как о чем? О любви, разумеется.
        -Но ведь о каких-либо любовных чувствах у вас не сказано ни единого слова! Ни слухом, как говорится, ни духом. Холостой выстрел.
         Он(завывая):
        -Но я-то ведь люблю! Если не верите, спросите у Маруси!
         Современные писатели по-новому «изобретают велосипед». Словом, с самыми невинными физиономиями пишут о том, что было обговорено две-три тысячи лет тому назад. Причем, обговорено гораздо умнее, веселее, находчивее. Перевирают Эзопа или Сенеку, сами о том не ведая. Когда же ткнешь носом такого, с позволения сказать, сочинителя в нечистую ткань его повествования, он, прежде всего, удивляется тому, что уже нашлись люди, разработавшие тему, до которой, спустя несколько столетий, наконец, добрался он.
         Современные писатели, бывает, абсолютно не подозревают о том. что литературные произведения строятся по определенным законам. Стихотворение, например, имеет размер, ритм, пишется в рифму и т. д.
        -Ритм! –восклицают многие авторы. –Размер! – чешут затылки. – Мудрено что-то…
        -В том-то и дело, - начинаешь поучать, хоть тебе за это не платят. – В литературных институтах этому искусству по пять лет учат…
        -Может, и так, - нехотя соглашаются творцы. – А нас вот устраивает и без размера. Дактиль, понимаешь ли, амфибрахий… Кому это надо?
         В общем, надо полагать, что если корове (или козе, что, в принципе, неважно!) не дано улыбаться, то какую бы сложную пластическую операцию вы ей ни делали, кроме гримасы, так сказать, оскала, вам ничего не выжать. Короче говоря, если не дано, то не стоит и пытаться: ремонтируйте утюги, ухаживайте за виноградником, забивайте, в конце концов, «козла». Больше пользы будет! Уверяю вас!
         Скажу вот еще что. Даже от того писателя, который не написал в своей жизни ни единой книги, но изо всех сил изображает из себя художника слова, т. е. опирается на трость, посасывает трубку, непременно держит подмышкой толстый журнал, и то проку больше: по крайней мере, он не отнимает у вас время, не переводит бумагу на свои негодные книги, вообще, никому не мешает. А то, что изображает из себя творческую личность? Ну, и что? Хобби у него такое!
         К сожалению, довольно безобидное течение нашего повествования незаметно утащило нас в сторону назойливых нравоучений. Простите за менторский тон и, давайте-ка, как говорится в таких случаях, закончим на оптимистической ноте…
         Теперь относительно голубоглазого юноши. Как вы понимаете, в природе его не существует. Но меня устраивает уже и тот факт, что изредка встречаются одержимые, которые истерически верят в его существование, как, скажем, в Снежного человека или Лох-Несское чудовище… Вот так-то!

                С коллегой-издателем

         Встречается мне как-то на столичной улице брат-издатель. Птица такого же, как я, невысокого полета: у него маломощный компьютер, небольшой ксерокс, единственный помощник. В общем-то, кустарь-одиночка. Но не унывает. Неутомимо двигает литературный процесс. Все время надеется на лучшее.
        -Ну, что, братишка, - интересуется коллега, - всё пыхтишь? Воюешь, говорю, с сочинителем?
        -Да уж, - отвечаю, - не соображу, с какой стороны вцепиться в его шкуру. Не знаю, как к тебе, а ко мне всё какие-то толстокожие прут. Короче, что в лоб, что по лбу, всё едино. Не поддаются дрессуре!
        -А я, братан, - говорит товарищ, - давно на него рукой махнул. Словом, плюнул. На своего клиента, значит. Даже иду навстречу: хочешь, мол, обнародовать свою чушь, милости просим, оттиражируем. Не моя ведь фамилия на обложке стоять будет!
        -Всё равно неудобно, - тут я хватаю коллегу за руку и уволакиваю в первый же тёмный переулок, так как еще издали вижу нашего общего знакомого, одного из многочисленных лже- или, может, псевдотворцов, которому лучше уступить дорогу. – Вот ведь что получается. Шарахаться, брателла, приходится.
         Из подворотни мы проводим глазами по величественной фигуре фальшивого романиста, который, не спеша, двигался по своим делам, с презрением поглядывая на прохожих, возможно, на своих читателей. Творец, как и полагается, в пальто и шляпе, в зубах у него трубка, подмышкой – толстый фолиант собственной выпечки.
         Не успели мы, как говорится, оправиться и выглянуть на свет божий, как из толпы выделился следующий знакомый нам сочинитель. Конечно же, в шляпе и с трубкой. Естественно, с фолиантом подмышкой. Мы знаем, что ему захочется порассуждать о роли литературы в обществе. Эдак часика на полтора. Причем, в одностороннем порядке. В виде собственного монолога.
        -Хоть из подворотни не вылезай! – мрачно процедил братец-издатель. – На каждом шагу встречаются. Развелось, как собак нерезаных!
        «Это он о современных писателях!» – сообразил я, но возражать, как вы понимаете, не стал.
         Едва умчался сквозняк, поднятый шинелью литературного критика, из парковой аллеи выползла целая группа начинающих (в возрасте от пятидесяти до шестидесяти лет) литераторов, так сказать, нарождающаяся плеяда, и мы, современные издатели, прыснули в разные стороны, с тем, чтобы за нами невозможно было угнаться.
        «Это что же такое получаемся? – на бегу размышлял я. – Приходится уклоняться от собственного заработка… А может, того… Пока не поздно, подобно незабвенному Бендеру, переквалифицироваться в управдомы?»
         Но на пороге издательства уже стоял новый клиент…

                Под занавес

         И, под занавес, хотелось бы сказать о самом, может быть, главном: а ведь наши книги, выпущенные с такими ухищрениями (в борьбе с авторами, при маломощной полиграфической базе, практически без расходных материалов – краски, бумаги, картона), никто не читает!   
        Если раньше, выйдя на улицу, в парке ли, в троллейбусе ли, вы непременно натыкались на читающего человека, то теперь можно набрести разве что на какого-нибудь марсианина, с головы которого свисают наушники, а из темени выползает антенна. Сегодня в руках среднестатистического гражданина, включая школьников и студентов, можно увидеть всё, что угодно, кроме книги. В общем, человечеству не до чтива. Вот и задумываешься: и зачем ему, этому злосчастному современному писателю, зачастую голодному и раздетому, зачем ему надо писать книги? Для кого? Для чего?
         Но тут напрашивается следующая сентенция: при всей моей нелюбви к нему (вы уже знаете, в связи с чем!), я все-таки его уважаю! Не надо думать, что он настолько наивен или глуп, что не разбирается в окружающей действительности. Да, в наши дни приходится пахать вхолостую: время такое! На какую-либо поддержку государства, которое нынче барахтается, как цыпленок в луже, в тине бедности и неразберихи, тем более, преуспевающих богатеев, занятых преимущественно умножением собственных накоплений, рассчитывать, конечно, не приходится.
         И все же, решившись на подобный шаг (а в наше время податься в сочинители, я полагаю, не каждый отважится!), то есть, безоглядно вскарабкиваясь на, казалось бы, неприступные скалы литературных Эверестов, нынешний литератор заслуживает уважения. Помню, однажды я спросил у начинающего прозаика:
        -На какие лавры вы рассчитываете, взявшись за писательский гуж? Хотите славы? Почестей? Денег, наконец?
         Он с изумлением (даже с испугом) на меня глянул:
        -Да нет. Ни о чем таком не помышляю.
        -И все же хотелось бы чем-нибудь подсобить вам. Может, а они заслуживают того, тиснуть о ваших рассказах небольшую рецензию в газету?
        -Ну… - ответил бескорыстный сочинитель и, помедлив, мрачно пошутил: - Вот когда помру, тогда и напишете. Нас ведь обычно добрым словом лишь на том свете поминают…
         Хочу напоследок сообщить, что по большому счету эти заметки писались вовсе не для бритоголового молодца с дорогой сигарой во рту, вздумавшего взять меня в соавторы. Вернее, не только для него…
         Для вас, сочинители!
         А, скорее всего, для себя, не умеющего жить спокойно…