Будем опиум курить,
По-китайски говорить.
«Агата Кристи»
Китай. Удивительная страна с древней историей, необычными для европейского понимания традициями, ритуалами и несметным количеством эффектных и очень ми-лых безделушек, озадачивающих своей бумажно-картонной ненадёжностью. Наиболее распространённый диалект «гуань-хуа», что буквально переводится как «чиновничий язык» - уже интересно. Но ещё более непонятными и загадочными кажутся сами ки-тайцы. Человеку, не столкнувшемуся с конфуцианским идеалом, кажется, что за всем этим великолепием и загадочностью китайской культуры кроется нечто такое… блед-ным отражением чего является вся ее пышность. Разглядеть это нечто за экзотической ширмой Поднебесной можно, погрузившись в несомненное благородство философии Конфуция.
Здесь, среди горного великолепия, цветущих маков и прозрачности огромных расстояний восходит светило китайского мировоззрения – образ «благородного мужа». Босоногий китаец поднимает взор от собственной тени, распластавшейся по навозной массе, и видит Учителя, Конфуция. Хотя сам Конфуций не отождествлял себя с «благо-родным мужем», потомки всё же привязали идеальный образ именно к нему; немалую роль в сохранении и культивации идеального образа сыграла китайская бюрократия. Похожая оказия приключилась с Христом: основная роль в сохранении и культивации его образа принадлежит церкви, стоящей на том самом камне… на котором ОН и соз-дал Церковь Свою.
Наш китаец, - не будем конкретизировать его образ: он вне времени, со-циальной и культурной иерархии, - он неуклонно следует всем заповедям Учителя: чтит правителя своего и всех чиновников, чтит соседа своего и его собаку, чтит своих предков ( до какого колена?.. или до самого Конфуция?..), и особенно чтит своего отца. И даже когда тень отца его канет в массе земной, китаец неуклонно будет следовать всем ритуалам и установлениям отца своего, вплоть до собственного угасания в памяти потомков. «Как почтителен к родителям Минь-цзы-цянь! И посторонние не расходятся в отзывах о нём со словами его отца, матери, старших и младших братьев!» (Лунь юй 12,5). Прозвучавшее имя не относится к нашему китайцу, оно вообще не может принадлежать какому бы то ни было китайцу, потому что конкретного китайца нет. Любой китаец представляет собой совокупность отзывов других китайцев: он существует только постольку, поскольку о нём составлено определённое мнение у его отца, матери, старших и младших братьев, соседа и соседской собаки, посторонних прохожих. Если представления китайцев об одном конкретном китайце вдруг перестанут существовать, то наш китаец сольётся со своей тенью и канет в навозной массе, то есть станет тем, чем он и является на самом деле – биомассой. У китайцев нет индивидуальности, нет отдельного «Я», каждый китаец воспринимает себя как частицу общего «МЫ», при этом МЫ имеет претензию считать себя высшей расой и презирать соседние народы как варваров; что очень сильно похоже на манию уникальности русского народа, точнее, на разговоры об этой уникальности.
Не далее как вчера вечером, наш китаец, блаженно покачиваясь в клубах опиум-ной благодати, отчетливо видел себя в образе «благородного мужа», несущего в общее МЫ своё дэ (буквально переводится как «благодать»). Очень даже напрасно китаеведы не выводят возникновение идеальной модели поведения – образ «благородного мужа» - из состояния опиумного опьянения. Концепция «благородного мужа» не могла возник-нуть благодаря стараниям исключительно Конфуция: он только сформулировал и сис-тематизировал то, что уже витало в головах старейшин семейных кланов. В состоянии опиумного опьянения у человека возникают грёзы о идеальных взаимоотношениях между людьми, в которых сам он участвует не как конкретный человек, а как посред-ник, как некая идеальная субстанция, всех понимающая и ничего не требующая вза-мен. Наш китаец лежит в углу на своём любимом топчане и с блаженной улыбкой грезит: завтра он пойдёт к своему многоуважаемому соседу и расскажет, что соседский и, в общем-то, очень милый козёл забрался в его огород и съел всю капусту. Они позовут козла и вместе с соседом вполне по-человечески объяснят козлу, что делать так больше не надо. Интересное в этом состоянии, что китайцы видят в козле ту же идеальную природу, поэтому козёл просто не сможет не понять китайцев. Но самое интересное произошло сегодня утром. С восходом солнца наш китаец действительно нанес визит многоуважаемому соседскому козлу!
Он идеальную модель, возникшую в состоянии измененного сознания, внедряет в мир, где взаимодействие происходит на базе повседневного сознания. А практика, как известно, дискредитирует идеал.
При полном отсутствии индивидуальности в каждой конкретной частице китай-ского МЫ, каждая, тем не менее, полагает себя идеальной субстанцией между другими частицами, своеобразным развитием в сторону вполне конкретного идеального образа «благородного мужа». Что же это за идеальный муж, в течении более чем двух тысяче-летий покрывавший своей сенью всю Поднебесную?
Прежде чем углубиться в подробное рассмотрение образа «благородного мужа» и сопоставлению его с китайской массой, следует произвести небольшую операцию. Сократить словосочетание «благородный муж» до аббревиатуры бм. Так древнерус-ские переписчики Слова Божьего сокращали слово Бог ( чуть не написал «понятие») до краткого бг… На что-то похожее любит указывать Борис Гребенщиков, когда подписывается кратким БГ. Здесь, сквозь стилистическую ущербность любого сокращения и любой аббревиатуры, просвечивает претензия на совпадение с идеалом. Но совпадение мнимо. Благородный муж настолько же далёк от китайской массы, насколько Заратустра далёк от фашистской Германии. К тому же Конфуций отказывал в этом звании всем предложенным, и, казалось бы, достойным китайцам.
Рассмотрение «Типологии личности и идеала благородного мужа…» - как зву-чит несколько неверно сформулированная тема настоящей работы, - невозможно без предварительного рассмотрения антипода бм – вездесущего сяо-женя (что переводится как маленький, низкий, темный человек, простолюдин). Низкий человек – неотъемле-мая часть концепции бм, своеобразная тень, прилипшая к ногам нашего китайца. И кем бы ни был наш китаец: крестьянином, военным, крупным чиновником, философом или даже самим бм, его всюду будет преследовать образ сяо-женя. Если вообще позволительно говорить о существовании некой индивидуальности у нашего китайца, то говорить следует о внутреннем сяо-жене, который, точно бичом, подгоняет нашего китайца в направлении образа бм. Китаец постоянно задаётся следующими вопросами. А не думаю ли я о том, как бы получше устроиться и получить выгоду? А живу ли я в согласии с другими? А не презираю ли я великих людей (Конфуция)? А не оставил ли я без внимания слова мудрых (концепцию бм)? В этих вопросах собраны основные черты характера сяо-женя, черты, быть уличённым в которых боится каждый китаец. С внешней, социальной стороны, нашего китайца терзает другой надсмотрщик. «А не смотрю ли я на то, что не соответствует правилам? А не слушаю ли я то, что не соот-ветствует правилам? А не говорю ли я то, что не соответствует правилам? (Люнь юй 12.1). Ибо есть главное правило, сам учитель сказал: изучение неправильных взглядов вредно.
Основное правило, цемент, скрепляющий китайскую массу, заключается в ува-жении к старшим. Это вполне естественное правило Конфуций распространил на всё общество. Как младший должен уважать старшего, точно так же теперь нижестоящий должен уважать вышестоящего, точно так же слабый – сильного, бедный – богатого, крестьянин – чиновника, подданный – правителя. На первый взгляд, основанием всему является уважение, казалось бы, что может быть благороднее уважения? Но понятие «уважение» следует рассматривать без отрыва от китайской специфики.
Случается, не распрощавшиеся со своей сугубо Западной индивидуальностью китаеведы, углубляясь в конфуцианство, в запале почитания Учителя склонны впуты-вать в перевод китайских текстов такие сугубо европейские понятия как «личность» и «самоуважение». Дело в том, что уважение к себе можно только заслужить путём под-линного самоуважения, и уважение к другому возможно только из чувства самоува-жения. А о каком самоуважении нашего китайца может идти речь, когда у него отсут-ствует «самость»? И тем не менее, каким-то образом китаец действительно «уважает» всех и вся, но «уважает» со свей, китайской спецификой.
Все китайские ритуалы, поражающие Западного человека своей сложностью, изящностью и подробностью, и которые, как на первый взгляд может показаться, име-ют в своей основе нечто очень важное… на самом деле не имеют в основе ничего. Весь смысл китайских ритуалов сводится к самим ритуалам. Хорошим примером для пони-мания китайских ритуалов послужит один ритуал русского народа. Входя в помещение, русский мужчина должен снимать головной убор. Если он этого не делает, тогда он некультурный человек (по-китайски сяо-жень), а если он снял головной убор, тогда он культурный человек (по-китайски бм). Руки у нашего русского заняты головным убором, подходит женщина, пред которой мужчина должен открыть дверь и пропустить её вперед (тоже ритуал), а здесь ещё подходит другой мужчина, тоже с головным убором в руках, и мужчины должны поздороваться друг с другом за руку (тоже ритуал). Если иметь в виду, что в гардеробе головные уборы (почему-то…) не принимают, то в этой ситуации наш русский невольно споткнётся на чём-то, и будет чувствовать себя полным сяо-женем. Однако наш русский понимает: это всё ритуал, никак не влияющий на его самоуважение и уважение к другому. Для китайца дело обстоит иначе: чем большее количество ритуалов он исполняет, чем изящнее и подробнее он это делает, тем больше он уважает другого. В ритуальных действиях китайца нет личных симпатий или антипатий, нет сомнений в искренности своих действий – самой искренности нет, есть только ритуал, который, по сути, внешний признак уважения, и является самим уважением.
Например, каждое утро к старому главе семейства должны приходить все его сыновья со своими женами и со своими детьми и спрашивать, хорошо ли он спал, тепло ли ему и так далее… Затем старика ведут умываться, причем старший сын должен нести кувшин с водой, а младший – таз и полотенце; и так каждое утро. А какие-то другие вариации этого ритуала будут поняты как неуважение к главе семейства.
Человеку Западной культуры очень трудно представить себе такой способ суще-ствования, но китаец действительно полностью лишен самобытности: всё бытие китайца заключается в его ритуальных действиях. И ритуальные шоры охватывают все сферы жизни нашего китайца: отношения в семье, на работе, в проведении досуга. Когда сегодня вечером наш китаец с поклоном пригласит соседа на трубочку опиума (с козлом-то они уже договорились), ему и в голову не придёт, что впереди их ожидают совместные грёзы о благородстве соседских взаимоотношений, или какое-то там «опьянение», потому что как курение опиума, так и вызванное опиумом состояние изменённого сознания, - пожалуй единственный для китайца способ бытийствовать, - всё это находится в рамках ритуала, а «опьянение» является второстепенным эффектом ритуала. Главное – ритуал.
Взяв на вооружение принцип отношений в большой семье (клане), Конфуций предложил распространить его на всё общество и осуществить это с помощью тради-ционного для Китая ритуализированного этикета. И у последователей Учителя получи-лось сплотить Поднебесную в большую семью… Во втором веке до нашей эры конфу-цианство становится государственной идеологией. Теперь ритуализированные отноше-ния в клане становятся государственной нормой, законом. Отношения государя и под-данных строятся по образцу отношений «отца» (главы клана) и «сыновей» (младших в клановой иерархии), и каждый должен исполнять положенную ему социальную роль с тем же «искренним» старанием, что и семейные обязанности. Таким образом, получа-лось: каждый нижестоящий подозревает в себе сяо-женя и смотрит на вышестоящего, в котором видит бм, а «вышестоящий», поскольку в иерархической лестнице он далеко не вышестоящий, в свою очередь подозревает в себе сяо-женя и смотрит на стоящего ещё выше и уже в нём видит бм. При этом каждый вышестоящий по отношению к ни-жестоящему чувствует себя настоящим бм… Такое устройство присуще всем структу-рам социума: будь это властная, материальная, интеллектуальная или нравственная иерархия. В этом механизме все на одно лицо и все довольны: каждый китаец… если он не Добчинский, то обязательно Бобчинский, и каждый имеет положенную ему пайку ритуального уважения.
У стоящего в самом низу китайского крестьянина (а страна-то аграрная), в не-урожайный год забирают последнее в закрома Семьи-государства (оно на данный мо-мент ведёт очередную и очень изнурительную войну). Крестьянин жаждет выразить возмущение, но ритуал требует демонстрировать уважение к чиновнику. А личный сяо-жень шепчет китайцу: «А не думаю ли я лишь о том, как получить выгоду?» С другой стороны на него взирает сам Учитель: «Благородный муж стойко переносит беды, а низкий человек распускается». И любое проявление недовольства будет рассматриваться как низость и распущенность. Но крестьянин тоже хочет получить свою пайку уважения, поэтому у него много-много детей, а следовательно, он много-много уважаемый. А вечером его ожидает сосед и ритуальная трубка примирения с ми-ром.
Образно говоря, Поднебесная – это деревня вокруг Замка, построенного Кафкой, и где-то там… в недрах Замка обитает неуловимый кентервильский бм…
Настоящая работа ограничена рамками, установленными её заглавием, поэтому в ней не учитываются такие течения как даосизм и буддизм, оказавшие своё влияние на Китай. Однако с чёрного входа конфуцианский замок Поднебесной выглядит именно таким, каким он показан здесь. Как не имеет смысла разговор об одном конкретном китайце, ибо его нет, точно так же не имеет смысла разговор о китайском народе. Такого народа нет. Есть хорошо отлаженная бюрократическая машина, где в идеальном образе бм выступает «идеальный» бюрократ и «благородный» чиновник.
Вот теперь, сквозь призму бюрократической машины пришла пора непосредст-венного рассмотрения «типологии личности и идеала благородного мужа…» Итак, цзюнь-цзы, что переводится как «благородный муж». Как последователи Конфуция отождествляли его образ с образом благородного мужа, так же и Конфуций выносил этот образ в идеальное полумифическое прошлое, где обитали совершенномудрые. Этот приём обернулся тем, что каждое поколение смотрело в сторону идеального «светлого» прошлого, но так как каждое новое поколение невольно всё дальше удаля-лось от идеала, то и получалось, что все его действия всё меньше и меньше походили на идеал, а следовательно, каждое новое поколение чувствовало себя сяо-женем по сравнению с идеальным прошлым и стыдилось этого. На данном же историческом эта-пе в Китае действительно произошла грандиозная революция: «светлое» прошлое ока-залось перенесенным в будущее. Но в любом случае, императив китайского развития остался прежним. Стыд, стыд, стыд – вот, императив к идеалу благородного мужа.
Необходимые качества благородного мужа, это жень, вэнь, хэ и дэ. Качество жень переводится как «гуманность», «благорасположенность», «добродетель». «Это означает любить людей» (Лунь юй 12.22). Но спрашивается, как благородному мужу проявлять эти качества по отношению к человеку, если он сяо-жень? Если он думает только о том, как получше устроиться в роли «благородного» чиновника, то есть благо-родного мужа?..» «Гуманность, как её понимает благородный муж, - это не потакать низменным устремлениям сяо-женя, и даже в какой-то мере ставить препоны этим устремлениям, указывать другие ориентиры». (Л.С. Переломов). Homo homini lupus est. Оставим эту цитату без дальнейших комментариев.
Далее, качество вэнь, переводится как «литература», «культура». Главное сочи-нение Конфуция «Люнь юй» (Беседы и наставления). Это сборник нравственных по-учений, эту книгу всякий образованный китаец учил наизусть ещё в детстве и руково-дствовался ею в течении всей жизни. Принимая во внимание главное поучение Учите-ля, что изучение неправильных взглядов вредно, следует сказать, что «литературность» благородного мужа зациклена вокруг одной книги. «Культурность» благородного му-жа, конечно же, заключается в его идеальном воспроизведении всех ритуалов, иначе как же он сможет уважать совершенномудрых?
Качество хэ переводится как «стремление к единству». Это качество имеет очень характерный антипод – качество тун. Если хэ – стремление к единству с разных позиций, некий консорциум во имя достижения какой-то цели, то понятие тун – символ покорного единения, соглашательства с силой, исходящей от вышестоящего, то есть от благородного то ли мужа, то ли чиновника. Какое из этих качеств более подходит конфуцианской машине, - выбирайте сами.
Качество дэ, как уже говорилось в связи с «опьянительной» темой, дэ перево-дится как «благодать». Обладатель дэ – тот, кто достиг благой силы путём внутреннего совершенствования, ритуально-этической безупречности и строгого самоограничения. Когда конфуцианство стало государственной идеологией, вдруг оказалось, что единст-венным обладателем дэ является император, он же главный благородный муж. Всем остальным надлежало приводить своё дэ в соответствие с августейшей особой (смотри принцип тун).
«Сочетание в одном человеке таких ценностных качеств, как жэнь, вэнь, хэ и дэ, дало образу благородного мужа путёвку на долгую жизнь в качестве идеальной модели личности для всех народов конфуцианского культурного региона» (Л.С.Переломов).
Завершая рассмотрение «Типологии личности и идеала благородного мужа…», хотелось бы вновь коснуться «опьянительной» темы и рассмотреть самого Конфуция.
Любопытно отметить: в состоянии опиумного опьянения наш китаец способен грезить очень чёткими идеальными моделями, более того, он способен на совместные грёзы с соседом – ведь они прекрасно понимают друг друга в этом состоянии изменён-ного сознания. Но вот курьёз-то: как только пригрезившаяся идеальная модель начина-ет внедряться в мир, она тут же выворачивается в какой-то договор с козлом о непося-гательстве на капусту. Отсюда возникает вопрос: а что есть само философствующее сознание, как не состояние изменённого сознания, порождающее идеальные модели? Почему любая гениальная мысль, любая благая весть, любой идеал, внедряясь в мир, выворачивается в свою противоположность? А не есть ли философия – удел остранён-ных одиночек. Причём одиночек, не имеющих никакого морального права внедрять свои «странности» в мир. Единственное, что им позволено, так это общение с подоб-ными себе. И тогда какое право имел Конфуций внушать благородного мужа этому козлу? Или что, личный сяо-жень подтолкнул к соблазнительной славе? Или ложь во благо?..
Но, несмотря на все эти вопросы, именно Конфуций сделал свой народ подлин-но счастливым… благим. Правда, за вычетом таких понятий, как будущее, личность, индивидуальность, страсть, творчество, свобода, выбор, и вообще сократив свой люби-мый народ до состояния биомассы. У которой бытие свершается в китайском варианте ноосферы – в государстве, а наивысшей омегой ноосферы является образ идеального благородного мужа. А может, Конфуций прав? Может, единственный способ быть счастливым – уничтожить личность и обернуться Добчинским?
Уже набившая оскомину «личность», взята в этой работе совсем не как панацея, а как позиция для рассмотрения конфуцианства. Сотворённая христианской религией «личность» и вся европейская культура, и Западная цивилизация, - случай не менее курьёзный. Человек западного образца носит в себе образ Божий, - собственно личность и все производные от неё: индивидуальность, творческий потенциал, свободу выбора, свою волю. Однако чтобы спасти личность для жизни вечной, надо сдать лич-ность в камеру хранения Церкви Христовой, стоящей на том самом камне, а самому обернуться рабом Божьим, отказавшись от всех производных личности, стать Божьей рыбой. Ибо человек слаб: ему трудно совладать с укоренившимися в его природе гре-ховными желаниями, поэтому он должен смирить индивидуальность до рыбоподобного состояния, вручив свою волю Богу; в таком добровольном отказе от собственной личности и обретается подлинное счастье, благодать и единение с бг.
Впрочем, человек, обладающий индивидуальностью творца, быстро разглядел, что «В церкви смрад и полумрак, дьяки курят ладан». (Высоцкий). Отказавшись сда-вать личность в Божью камеру хранения, человек стал светским. Но личность-то оста-лась! А личность эту – будь она не ладна – надо как-то реализовывать в её производ-ных. Тогда человек наловчился закладывать свою «личность» в ломбард. Если не в ломбард чёрно-жёлтой зебры телефонной корпорации, то в ломбард социальных отно-шений, который, как и любая корпорация, предлагая «выгодные» условия, параллельно выработал целый комплекс приёмов по изъятию личности. Здесь всё взаимно: с одной стороны радостно отдают, а с другой, – забирают.
***
За примером ходить далеко не будем, возьмём нашего русского. Он вдруг решил социализироваться и поступил в ВУЗ. На какой бы вы думали факультет? Правильно. Но социальные механизмы пробрались и сюда. О! конечно же, у нашего русского как у социализированной «личности» теперь есть свои обязанности и права, спущенные вы-шестоящим откуда-то оттуда… из Замка. Наш русский обязан то-то и то-то вот по это-му трафарету, в том числе обязан и то, что не нужно ни ему, ни кому бы то ни было вообще (с этим-то согласны все), и уж тем более это не нужно вышестоящему, но так постановил стоящий ещё выше, поэтому наш русский обязан писать вон по тому трафарету, а думать вот по этому шаблону. Права у нашего русского не менее обширны. Он имеет право: дать – взять, «скачать» и списать, передёргивать трафареты и тасовать шаблоны, ходить с краплёных работ, а так же извиваться и улыбаться, юлить и выгибаться, и лгать, лгать, лгать. В итоге наш русский получит диплом если не Бобчинского, то обязательно Добчинского, а в удачном случае - диплом самого Хлестакова!
А потом философы сетуют, мол, «философия вырождается». (цитата).