Утопающий в окружении царственных сосен бывший загородный дом Ивана Викуловича Морозова, выполненный в стиле неоклассицизма напоминал двухэтажный усадебный дворец восемнадцатого века с шестиколонным портиком и бельведером. Здание поражало своим величием и одновременно изяществом. Направляясь к нему, Михаил Шолохов воочию убедился, что лучшего подарка Максиму Горькому в виде этого роскошного особняка трудно придумать. После смерти Ленина Сталин хотел любыми путями вернуть на родину «Буревестника революции», которого Ильич «по-дружески уговорил» съездить на лечение за границу. В ту пору отношения вождя пролетариата и народного писателя были не на самом высоком уровне. Так что с октября двадцать первого года Алексей Максимович находился в эмиграции, а в Советскую Россию наведывался лишь изредка.
И хотя нынешний приезд Горького был по нраву далеко не всем членам Российской ассоциации пролетарских писателей, но от знаменитого прозаика зависело многое, и с его мнением нельзя было не считаться. Поэтому Шолохов, которому месяц назад исполнилось двадцать шесть лет, приехал в усадьбу Горки для получения одобрения от живого классика очередной части своей эпопеи о донском казачестве.
Перед зданием дачи было припарковано несколько правительственных автомобилей, что указывало на приезд высокопоставленных особ. Но Шолохов был готов прождать в прихожей хоть полдня заранее назначенного приёма, поскольку решалась судьба его романа. Однако встретившая писателя седовласая горничная сразу повела того в кабинет владельца усадьбы, сказав, что Алексей Максимович давно его ждёт.
В просторной комнате с высоким потолком кроме Горького находился тот самый влиятельный гость – это был Иосиф Виссарионович Сталин. Не ожидавший встречи с генсеком Шолохов сразу понял, кто будет первой скрипкой в решении его вопроса, и это точно не Алексей Максимович. Улыбающийся Сталин сделал шаг навстречу молодому человеку и крепко пожал ему руку, как будто был здесь хозяином:
– Здравствуйте, товарищ Шолохов, рад вас видеть.
– Я тоже очень рад, Иосиф Виссарионович, – выдавил ответную улыбку донской прозаик.
– Проходите и располагайтесь как дома, Михаил Александрович, – теперь Горький протянул свою широкую ладонь, спохватившись, что парень пришёл всё-таки к нему, а не на приём к Сталину. – У нас тут всё по-простому, без званий и чинов.
После того как все расселись в кресла рядом с большим письменным столом, Иосиф Виссарионович достал трубку и пачку папирос «Герцеговина Флор». Этим жестом Генеральный секретарь предложил всем расслабиться перед началом разговора. Возле Горького уже лежали итальянские сигареты, и Шолохов вытащил из кармана брюк трубку и кисет с махоркой. Как только Сталин заправил свою трубку табаком, выпотрошенным из папиросы, все дружно задымили.
– Вот уговариваю Алексея Максимовича окончательно вернуться в Россию, нечего ему скитаться по Америкам и Европам, когда его место здесь на Родине. Тем более во время нашей глобальной индустриализации, которую нужно обязательно отобразить в литературе. А кому, как не ему возглавить этот творческий процесс? – лукаво прищурившись, Сталин посмотрел в глаза, пришедшего на аудиенцию молодого писателя. – А вы что думаете, Михаил Александрович, по этому поводу?
– Конечно, Иосиф Виссарионович, вы правы, – сказал немного смущённый парень. – Имя Максима Горького знают во всём мире. На сегодняшний день он самый авторитетный представитель советской литературы.
– Вот видите, Алексей Максимович! – победно сверкнул глазами хитрый грузин. – Даже молодёжь придерживается моего мнения.
Горький ничего не ответил, а Сталин, вдохновлённый поддержкой Шолохова, принялся развивать свою мысль. Он обещал знаменитому писателю всестороннюю помощь правительства. И даже аргумент, что климат Италии благоприятно воздействует на здоровье пожилого человека, был отбит козырной картой Крыма, чьё побережье, по словам генсека, ничуть не уступает Средиземноморью по целительному влиянию на организм. Вдобавок на полуострове писателю будет предоставлена зимняя резиденция, ничем не хуже его летней усадьбы в Горках. Сталин говорил воодушевлённо и убедительно, а Шолохов терпеливо ждал, когда дойдёт очередь до его вопроса. Горький молча курил и зачем-то жёг над пепельницей спички – одну за другой. Скоро в хрустальной вазочке образовалась целая горка чёрных стружек. Наконец Сталин решил перевести разговор, а точнее монолог в русло темы, ради которой здесь собрались:
– Перед вашим приходом, товарищ Шолохов, мы больше часа обсуждали ваш роман «Тихий Дон». Алексей Максимович считает, что третий том, над которым вы сейчас работаете, очень порадует белогвардейскую эмиграцию. Ранее он уже обсуждал это в письме Фадееву, – генсек пристально посмотрел в глаза молодого писателя. – Что вы на это скажете?
– В романе показаны крайне жёсткие перегибы советской власти, что может оттолкнуть от идеи революции большие массы трудящихся, – пояснил свою мысль Горький.
В воздухе повисло напряжение. Молодой человек это сразу почувствовал, да и чересчур внимательный взгляд Сталина ничего хорошего не предвещал.
– Вы правы, я писал о перегибах, – согласился Шолохов. – Но они же были! Весь смысл моей работы – описать события самым правдивым образом без лакировки и подтасовок. Однако пройдя тернистый путь, революционная идея всё же восторжествовала.
– А откуда вы взяли материалы о перегибах, ведь когда всё это происходило, вы были ещё слишком юны, и вряд ли могли всё правильно осознавать? – спросил Сталин.
– В семнадцатом году мне было двенадцать. Но хотя на Дону рано взрослеют, мои детские воспоминания вряд ли способны в полном объёме отобразить всю картину происходившего, поэтому я принялся копаться в архивах. Там и нарыл информацию о перегибах Донбюро Российской компартии большевиков и Реввоенсовета Южного фронта. К тому же я многократно беседовал с земляками, которые принимали участие в гражданской войне. В моём романе всё строго документально. Правда, историки почему-то многие события того времени упорно обходят стороной, несмотря на их архивное подтверждение, – с нескрываемым сожалением отметил Шолохов.
– Архивные данные, это хорошо, – задумался Сталин, – но они показывают только голые факты. А что двигало людьми, ставящими подписи на декретах и отдававшими те или иные приказы, в справках выданных архивариусами не написано. И показания ваших земляков довольно субъективны, они основаны на персональном видении событий. Я уже не говорю о личном расположении рассказчика к какому-то конкретному лицу. Некоторые эпизоды вызывают сомнение, а личности Кривошлыкова, Подтелкова и Сырцова вообще описаны неверно.
– Опрашивая земляков, знавших перечисленных вами людей, я столкнулся с самыми противоречивыми мнениями, – сказал Шолохов. – Поэтому мне пришлось делать выбор. Для меня было главным показать общее настроение в войсках, как одного, так и другого лагеря. Поэтому отдельные моменты книги будут восприниматься неодинаково людьми, которые помнят описанные события, но находятся на разных жизненных платформах.
– А на какой жизненной платформе стоите вы, товарищ Шолохов? – генсек опять пристально посмотрел в глаза парня.
На лице молодого писателя не дрогнул ни один мускул:
– Роман ещё не закончен, а именно он является ответом на ваш вопрос. Трудно соблюдать нейтралитет, когда пишешь о чём-то, что имеет явные исторические корни и реальных прототипов. Писательская позиция всегда прослеживается. Невзирая на симпатии к каким-то своим героям, окончательные итоги книги не смогут скрыть от читателя точку зрения автора.
И снова в комнате воцарилась нервная тишина. У Шолохова сложилось ощущение, что его «Тихий Дон» не нашёл отклика в душах собеседников, или просто был неправильно понят, а потому вряд ли будет одобрен. А ещё в книге ни разу не упоминалось имя Сталина, хотя тот сыграл решающую роль на Южном фронте. Последний заданный генсеком вопрос о жизненной платформе, похоже, ставил окончательную точку. Но Иосиф Виссарионович вдруг повёл себя как-то странно. Он улыбнулся и, взяв свою дымящуюся трубку за чубук, ткнул мундштуком в сторону Шолохова:
– А ведь с вами трудно не согласиться, Михаил Александрович, насчёт историков. Они действительно хотят скрыть произвол, который творили троцкисты на Дону. Мы с товарищем Горьким рассуждали на эту тему. Не правда ли, Алексей Максимович?
– Да. Они рассматривают донское казачество, как русскую Вандею, – ответил Горький, – хотя на Дону всё обстояло гораздо сложнее.
– Вот это я и хотел показать! – обрадовался Шолохов такому повороту разговора. – Вандейцы никогда не братались с солдатами Конвента французской буржуазной республики. Их противоречия были настолько непримиримы, что Вандея стала словом-символом бескомпромиссной кровавой войны до победного конца. А на Дону в ответ на призыв Реввоенсовета Республики казаки открыли свой фронт и побратались с бойцами Красной Армии. И тогда вопреки указаниям Ленина, настаивавшего на союзе с середняком, троцкисты обрушили массовые репрессии против казаков, открывших фронт. А какая могла быть реакция у военных людей? Естественно, они восстали против вероломства Троцкого. Немудрено, что казаки быстро скатились в лагерь контрреволюции. Именно в этом вся суть трагедии донского казачества!
С этого момента разговор пошёл в другом русле. Теперь Сталин воспринимал демонстрацию советских перегибов, как негативную оценку троцкистской политики. Он согласился, что «расказачивание», повлекшее геноцид собственного народа, это тот фактор, который белогвардейская эмиграция будет рассматривать в качестве одного из обвинений большевиков. Но это же можно использовать и как сильное оружие в борьбе с троцкизмом. Жарких споров уже не было. Беседа проходила в тёплой дружеской атмосфере. Наконец все участники пришли к полному взаимопониманию, и в заключение Сталин сказал:
– Третью книгу «Тихого Дона» печатать будем!
Шолохов покидал Горки с лёгким сердцем. Всё-таки он не зря сюда приехал! Сегодня молодой писатель одержал трудную, но очень существенную победу, а насколько она весома, может показать лишь время.