Степан Петрович ШЕВЫРЁВ
О выходе в свет стихов Милькеева
Скоро выйдут в свет стихи Милькеева. Публика встречала иногда, но редко, это скромное имя под некоторыми замечательными пиесами в стихах. У нас так много выходит в свет стихотворений, что читатели, алчущие более прозы, привыкли с какою-то особенною, убийственною для таланта холодностию принимать подобные явления в Литературе. Поэт выходит с скромною лирою на нашу печатающую площадь, приглашает звуками внимательных любителей изящного; просит, чтоб по крайней мере его выслушали; никто к нему и не подходит; все равнодушны, все идут мимо; лишь одни только безъименные рецензенты, эти хожалые нашей Словесности, по долгу ложного звания, подходят к поэту с тем, чтобы насказать ему несколько грубостей, бросить грязью в его лиру и насмешишь тем праздную толпу зевак-читателей, которые в литературе, как и на рынке, только и ищут подобных зрелищ. Мудрено ли после этого, что истинный талант кроется долго в глуши, боясь показаться на свет, а публика не берет на себя труда: отличить замечательное от обыкновенной посредственности. Вот почему мы считаем за нужное сказать несколько слов о самом Милькееве и стихах его, и приглашаем любителей Поэзии почтить его вступление в свет вниманием, которое он заслуживает.
В достопамятном 1837 году, когда все области России имели счастие видеть Великого Князя Наследника, на берегах Иртыша, в Тобольске, робкий юноша нетерпеливо ожидал прибытия В.А. Жуковского, который сопровождал Высокого Гостя всей России. В то время, когда все были заняты светлым торжеством встречи, у юноши были также свои заботы. Природа дала ему призвание к поэзии: бедность жизни и скудное воспитание как ни препятствовали развитию этого дара, но несмотря на них, талант расцвел в глуши, без науки, без совета, без ободрительного слова людей просвещенных. Книжка стихотворений была готова и переписана для поднесения знаменитому Поэту. Настала роковая минута: усилием победив свою робость, трепетный юноша стоял с тетрадью своих стихов перед Жуковским. Это был Милькеев. Ласковый взгляд Поэта, венчанного лавром славы, встретил юношу. Опытный вкус преобразователя Русских стихов открыл в нем дарование. Скоро Милькеев был уже в Москве и Петербурге, благодаря покровительству своего Мецената.
Здесь на вопрос о том, как раскрылось в нем дарование к стихам, Милькеев рассказал в письме к своему покровителю все что знал о себе. Приведем из этого письма, написанного с простодушием чувства и изяществом необыкновенным, то, что собственно относится к развитию его стихотворного дарования.
«Если не заблуждаюсь, природа наделила меня привязанностью к звукам, - говорит Милькеев, - но между тем назначила родиться и жить в такой сфере, где ничто не могло способствовать своевременному пробуждению и образованию этого инстинкта, где более всего раздается безмолвие для души, где менее всего слышится музыка слова. Не гармонический тот класс, из которого я происхожу...
Первая хорошая книга, которая попалась мне в руки, это были басни Крылова: я им чрезвычайно обрадовался, так что вытвердил их наизусть, и помню большую часть теперь. По ним я стал учиться рифмам и излагать стихами разные сказки. Решительное желание сделаться стихотворцем овладело мною при чтении Плутарха, когда мне было отроду лет шестнадцать: я воспламенился, и с величайшим усердием ломал голову над рифмами; не разумел стоп и размера, утешался только созвучиями, необузданный стих мой содержал иногда слогов двадцать; ударение прыгало и садилось произвольно. Хотя приметил я нестройность в этой отчаянной музыке, однако долго не отгадывал, отчего у меня выходила такая нескладица, и это доставляло мне истинную пытку. Целые ночи были проведены в усилиях открыть секрет. Наконец сосчитал я гласные буквы в печатном стихе, прислушался к ударению, - и завеca приподнялась. Я начал составлять стихи, более или менее правильные, и приводить их в разные размеры, по образцу немногих стихотворений, которые удалось читать впоследствии.
Таким образом, прежде нежели научился я сердцем постигать то, что называется Поэзией, мне надлежало открыть собственною догадкою, разумеется в некоторой степени, механизм сочетания, или сделать доступным для своего понятия тот избранный способ выражения, к которому душа симпатически влеклась. Медленно успевал я в этом, потому что заграждены от меня были всякие средства; я даже не знал, существуют ли на то учебные пособия. Прибегнуть к кому? Те, с которыми я мог сближаться, не могли откликнуться на мои вопросы: нельзя было ничего от них перенять или услышать; и как черты этих людей не имели большого сходства с моими, то я застенчиво удалялся от их сообщества. Из лучших никто не чувствовал охоты заняться мальчиком безмолвным и скучным, а я по врожденной боязливости не смел спрашивать; малейшей нескромностью страшился обнаружить свою привязанность, как преступление, и хранил ее в душе непроницаемо для всех.
…Как развивался ход моей мысли, какие внушения располагали духом, и чем наиболее поражалось внимание? Предел моих знаний препятствовал расширять мысль. Религиозное чувство и природа служили основным, единственным побуждением: я любил смиряться и дивиться Богу, любил смотреть на звезды и открытое небо, и хотел одевать чувствования звуком, хотел говорить о небе и Творце. К этому сердце относило цель жизни. И теперь желал бы я всего более погрузиться в истину, настроить разум, совокупить силы души, чтобы принести дань удивления чудесам Бога словом достойным.
Но желания велики, а крылья слабы. Часто умственное бессилие наводило на меня глубокую тоску, подавляло душу унынием; часто мучился я недоверчивостью и сомнением, - и тем рачительнее скрывал мою тайну».
Конечно, это искреннее признание Поэта внушит читателям охоту короче с ним познакомиться. Публика увидит скоро в печати стихи Милькеева. Мы приглашаем всех просвещенных любителей Поэзии встретить их не с тем обидным равнодушием, с каким обыкновенно встречаются у нас стихотворения, а подарить им внимание, которого они достойны и которым почтил их сначала первый современный представитель Русской Поэзии. Чтобы оправдать наше приглашение и расположить мнение общественное в пользу Поэта, который решается выйти на скользкое поприще печати, мы помещаем отрывок из его стихотворения:
КОЛОКОЛ В КРЕМЛЕ
...Он, некогда в тяжком падении ранен,
В темнице сырой погружался сто лет,
И царственной массою чуден и странен,
Вот вызван из мрака дивить белый свет...
С глубоким клеймом рокового паденья,
В позорище мiру слепому открыть,
Увенчан блестящим символом спасенья,
Крестом лучезарным, он гордо стоит.
*
И люди приходят толпой к великану,
Посудят про тяжесть и лета его,
Посмотрят на дивную, тяжкую рану,
И в сторону с шумом идут от него.
Их взоры, желанья, мечты - близоруки,
Одно любопытство к нему их ведет, -
И им непонятны глубокие звуки,
Которых волну он таинственно льет:
*
«И зачат и создан я с целью великой,
С высоким призваньем... Хотел бы звучать,
Рассыпаться музыкой грозной и дикой
И ревом неслыханным землю обнять;
А рок, мой убийца, холодным законом
Судил вековечно безмолвствовать мне,
И я не дрожу сокрушающим звоном,
Неметь обреченный в бездейственном сне.
*
Мне слышится часто хор младших собратий,
Гуденье нестройное, резвый трезвон, -
И в горния недра воздушных объятий
Тщеславно несется их лепет и стон.
И люди, собравшись, толкуя убого,
Дивятся им слепо... Но это звонки:
И слышны и громки, за тем что их много!
Повисли высоко, за тем что легки!
*
Не трудно привесть их в порыв и движенье,
Не трудно разгул им ликующий дать,
От сна возбудить их веселое пенье,
И вновь немотою их голос сковать!..
Нет, если б кто долгий мой сон уничтожил,
Нет, если бы кто мой язык разомкнул,
Какой бы торжественной песнью я ожил,
Какой бы я пролил неслыханный гул!..
*
Но хилы и немощны слабые люди,
Не вынесет звуков могучих их слух,
Бессильны и чахлы их тесные груди,
Тревожливо сердце и робок их дух.
Мой вопль необузданно-дикий оглушит
Их ухо, привычное мирно дремать;
Мой гром неумолчный покой их нарушит,
Положит на сердце их смерть и печать.
*
И я не жалею, что в ухе презренном
Не стану великою песнью греметь...
Я буду в покое глухом, неизменном:
Я буду молчать и века цепенеть.
И так вы, о люди, меня не пугайтесь,
Дремлите беспечно на ложе своем,
И в праздности суетной мне удивляйтесь,
Созданья беззвучные в мiре немом!».
Это стихотворение может дать некоторое понятие о высоком лирическом направлении Поэзии Милькеева, которая часто отзывается глубиною думы и силою точного выражения.
С. Ш.
(Москвитянин. 1842. Ч. 4. № 8. С. 400 – 404).
Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова.