1.
Толстощёкому бутузу Витюше три года. Он мамина и папина радость, первенец, единственный ребёнок в учительской семье. Мама читает с ним книжки, рассказывает сказки, а папа - на работе строгий, но справедливый директор школы, а дома весёлый папка – катает на плечах и подкидывает вверх. Витёк любит подойти к отцовским гантелям и попытаться поднять. Ничего, что пока силёнок не хватает, парень растёт быстро, скоро он будет как отец заниматься зарядкой, чтобы быть сильным, выносливым и здоровым. Пока Витюшке и так хорошо, его все любят и немножко балуют. И, конечно же, в свои три года при всей смышлености, Витёк не знает слова оккупация. Он лишь услышал, как вчера громко лаяли большущие собаки, где-то гремели редкие выстрелы, тётеньки-соседки загоняли ребятишек с улицы раньше времени, а мама завернула отцовский партбилетв тряпочку и спрятала в подполе, хотела и своё колечко спрятать, но потом передумала надела обратно. Козу Монархистку решено было тоже перевести в подпол от греха подальше. Витёк интересовался и даже немного забавлялся происходящим, когда ещё увидишь козу в доме. Умная животина сразу поняла, что от неё хотят, и по лесенке спустилась, как учёная, будто в цирке выступала.
Вскоре забавы закончились. Утром следующего дня, когда отец собирался в школу, в дверь загрохотали чьи-то мощные удары. Скорее всего, это были даже не кулаки, а сапоги. Витёк залез под одеяло, хотя только что пытался проситься у отца, чтобы тот взял его с собой. Дверь не успели открыть, она распахнулась под очередным ударом и в одну минуту посреди кухни очутились два немца с автоматами и переводчик. Впрочем, переводить ему было особо нечего, отец прекрасно понимал по-немецки, говорил, конечно, с местечковым полуюжным акцентом, слишком мягко, но язык знал довольно хорошо. Переводчик, видимо, был об этом осведомлен. Он отдал отцу бумагу с непонятными чужими буквами, а Витёк успел посмотреть, буквы были не настоящие, не наши, как будто бы злые, и добавил сквозь зубы: «Через час, чтобы все были у школы. Все, ты понял меня?! Меня не волнует, как ты народ соберёшь. На то ты и директор, чтобы придумать». Отец что-то тихо сказал матери и вышел, мать начала лихорадочно одевать Витьку и собираться сама. Через несколько минут Витька, держась за материнскую руку, бежал к школе.
Народищу здесь собралось! И тетеньки с ребятишками, и бабки-дедки старенькие, и ребята, кто в школу, как обычно, пришёл, и новые фигуры – немцы. Витька глазел по сторонам, вертел головой, старался рассмотреть чужих людей, их формы, значки, собак. Местные взволнованно перешёптывались, а чужаки что-то явно затевали. И точно: скомандовали на двух языках построиться женщинам и детям. Каждая женщина должна быть рядом со своим ребёнком, маленьких держать на руках. Люди медленно начали выстраиваться. Где-то в задних рядах прозвучало: «Оккупанты»! И словно по команде после этого возгласа зазвучала автоматная очередь. В первый момент никто не понял, что произошло, потом началась паника. Плакали, визжалидети, кричали женщины, старики, построенные в ряд напротив, закрывали глаза и уши. Оккупанты ржали, видимо им казалось забавным наблюдать, как от страха безумеют люди, как самые маленькие мочатся в штанишки, как подвывают старшие. Витюшка не плакал, он, словно закаменел на руках у мамы, которая повторяла то, шепча, то вскрикивая: «Потерпи, маленький, только потерпи, терпи Витюша, молчи маленький!» Он молчал, зарывшись носиком в мамины волосы. Так же внезапно, как началось, всё закончилось. Стрельба прекратилась, чужаки в фашистском обличье переговаривались между собой, как ни в чём не бывало, вроде обыкновенных людей. Всё стихло, только автоматчики вокруг местного населения напоминали о том, что произошло.
Соседский Бориска, сын тёти Мани, поварихи из школьной столовой, что старше Витьки на целых два года и всегда хвастал своим возрастным превосходством, отделился от строя и пошёл к школе. «Эти», как мысленно окрестил их для себя Витька, закричали: «Цурюк», собаки залаяли, Борькина мать, тётя Маня заголосила. Борька шёл как большой, на глазах у всех и Витёк ему даже завидовал, но всё-таки боялся немного за него, такого смелого. Борька был уже на пороге, когда прозвучал какой-то совсем обыденный хлопок, громкий, но вроде, как и не страшный. Борька почему-то упал. Тут уж сломался весь строй. К сыну подбежала тётя Маня, ребята старшеклассники, они стояли ближе всех, Витька тоже хотел бежать, но ноги его не слушались.
Чужаки снова начали выстраивать народ, выкрикивать что-то, стрелять вверх. Местные понуро сходились к середине, уже понимая, что ничего хорошего из этого не выйдет. Снова прозвучали автоматные очереди, раздались крики, плач, у некоторых детей началась истерика, Витька молчал. Мама сказала: «Ещё чуть-чуть, сынок, чуть—чуть потерпи» и, крепко прижав его к себе, шагнула из строя.
- Прекратите это безобразие! Слышите вы?! Нельзя издеваться над детьми!
Отец, молчавший до этих пор в страхе за жену и сына, выступил вперёд и по-немецки, со своим мягким местечковым говором, но жёстко произнёс:
- Прекратите сейчас же! Вы воюете с армией, но не с малыми детьми и безоружными женщинами и стариками. Вам самим будет стыдно за то, что вы делаете! Как вы сможете после этого жить и спать по ночам?! Вы будете во сне видеть мучения невинных людей. А когда придёт час возмездия, с вас спросят за всё.
Мать и отец упали почти одновременно. Выстрелов Витька уже не слышал, он вцепился ручонками в мамину косынку на ещё теплой шее. Витька не слышал, как кричали немцы, что говорили ему тётеньки-соседки, как плакали ребята из школы, не только маленькие, но и взрослые. Он ничего не слышал, никому не отвечал, не шевелился. Чьи-то заботливые руки подхватили мальчугана и унесли с места казни, которое когда-то было школьным двором.
Ещё вчера жизнерадостный ребёнок, сегодня перестал говорить, есть, плакать. Казалось, что он и не спит, а находится в каком-то анабиозе. Чтобы присматривать за Витей, в родительский дом перебралась бездетная соседка тётка Ганна. Она разговаривала с Витькой, отпаивала козьим молоком и отварами трав, читала над ним молитвы, катала яйцо от переполоха, умывала со свячёной водой, но мальчик молчал, более того, продолжал оставаться ко всему безучастным.
В ходе наступательной операции фашистов прогнали. Соседи, переживая за Витьку, сдали его в детский дом, всё-таки там врач есть. Однако никакой врач Витьке не помог. Ребёнок был вполне здоров физически, у него не наблюдалось даже анемии или истощения, но по-прежнему молча, целыми днями сидел посреди комнаты на стуле.
Тем временем тётка Ганна нашла в доме Витьки и его родителей письмо от старшей сестры Витькиной мамы. По обратному адресу тётка Ганна списалась с Шурой, рассказав, какое горе случилось в одночасье. Исправить что-то вряд ли возможно, пусть хоть приедет в детский дом посмотреть на племянника, тот, говорят, долго не протянет.
Тётя Шура разыскала адрес детского дома и сам детский дом. Договорилась, чтобы разрешили увидеться с племянником. Витька как обычно сидел на стульчике, безучастный к внешним раздражителям: детскому гомону, хлопанью дверей; но вдруг, неожиданно для всех, вскочил со своего места. Дети и взрослые оглянулись на него. Мальчик закричал:
- Мама, мамочка! Ты жива! Ты пришла за мной! Мамочка, я терпел и не плакал! Мамочка, как хорошо, что ты пришла!
С этими словами ребёнок бросился на шею к ошеломлённой женщине, которая не видела его ни разу, но была поразительно похожа на его мать.
Долгих оформлений не потребовалось. Тётя Шура забрала Витьку с собой, а он всю дорогу до Моршанска, маленького тылового городка в центре России, болтал без умолку: о немцах, о козе Монархистке, как спускали её в подполье, какой сильный и смелый у него отец. И всё время Витек твердил, что слушался маму и не плакал.
2.
Прошли годы. Отгремели последние залпы войны, отзвучали марши побед. Витька вырос. Тётя Шура стала ему матерью и наравне с родным сыном Женькой воспитывала: ругала и жалела, не делая между ними различий. Даже, пожалуй, к Вите была помягче, а вдруг тот опять впадёт в свой ступор, вдруг будет вспоминать. Виктор, конечно, свои странности в характере имел, но в семье, зная о том ужасе, через который парень прошёл ребёнком, относились к его особенностям терпимо.
Виктор выучился. Устроился на работу. Выпивал по праздникам. Семью заводить не спешил, что-то удерживало. Любовь всей своей жизни он встретил на похоронах. Римма хоронила мужа и была так прекрасна в своей скорби, вела себя так достойно и в то же время трогательно, что Виктор понял, ему нужна именно такая жена. Одна и на всю жизнь. Естественно, его избраннице сначала было не до ухаживаний, и Виктор окружил её теплом и заботой, вниманием и пониманием. Все хозяйственные хлопоты он взял на себя, Римма растаяла, подумывала даже о совместном ребёнке, но подрастающие дочери взбунтовались.
Всё снова шло своим чередом. Неизменной оставалась только любовь Виктора к своей жене, любовь верная, преданная, иногда даже надоедливая. Он для своейРиммульки готов был звезду с неба достать. Однажды супруга отправила его за землёй для пересадки комнатных цветов, наказала копать землю хорошую, жирную. Послушный супруг отправился за пару километров в посадки с ведрами и рюкзаком, набрал там самой лучшей земли и, возвращаясь со своей ношей, потерял сознание. Слава Богу в этот момент добрый человек рядом оказался, он то и спас Витька, мимо не прошёл и домой доставил. Когда жена узнала, какой фортель выкинул её благоверный, ругалась сильно, а Виктор только оправдывался, что для неё он сделает всё, что Риммулька захочет. Родня подключилась к проработке и начали приводить примеры, мол, что же ты, в колодец прыгнешь, если Риммулька тебе скажет. Виктор твердил, что прыгнет, если Риммулька сказала, то прыгнет обязательно, а без неё и жизнь ему не нужна. Если она умрёт раньше его, то он жить без неё не станет, руки на себя наложит. Поругались близкие на упрямого деда и рукой махнули.
И снова всё продолжалось. Дед Витя кормил голубушек на балконе булками да блинчиками, каждое утро ставил чайник для Риммульки, ходил в магазин за баранками. Тосковал только очень, когда жена в больницу ложилась. Всё бы и дальше продолжалось в милом семейном ключе, но внезапно умерла Риммулька. Дед замер. Он вроде бы всё понимал, но как будто впал в переходное состояние между жизнью и смертью. Наложить на себя руки сил у него, похоже, не было, но и жить он явно не хотел. Он перестал есть. Родным удавалось уговорить его лишь выпить кофе. Вызвали врача. Врач сказал, что организм в порядке, нужно просто есть. Так прошли девять дней без Риммульки. Дед немного взбодрился и поговорил с близкими, вспоминали прошлое, Риммульку. На следующий день его не стало.
Эту историю я узнала от внучки Виктора - Витька, не родной по крови, но чистой доброй души человека, которая вместе с мамой, неродной дочкой Виктора, провожала его в последний путь. Боюсь, что кроме них никто уже и не вспомнит, как жил Витька и что пережил, как выжил и нежил, о силе слабого человеческого тела и слабостях сильной души. Прочтите, помяните раба Божьего Виктора. Не судите строго.