Николай Федорович, известный в деревне как просто Потапыч, проживал здесь в изгнании. Потапычем его назвала трехлетняя сестра на пятый день от рождения, когда его принесли домой и сестренка впервые его увидела. Конечно, никто в селении не знал про это его домашнее имя, пока та самая сестра не погостила здесь прошлым летом. И хотя Потапыч специально предупредил ее об особенностях местного сарафанного радио, именно вот с этого времени новое имя к нему и прилипло.
«В изгнании» — это он сам так отзывался о мотивах своего переезда из большого города. Никакого изгнания конечно не было, и Потапыч прибыл сюда сугубо по своей доброй воле. Дело в том, что работая в большом научном институте известного научного центра, Потапыч был глубоко уверен что рано или поздно загнивающие капиталисты вступят в военное противоборство с его родиной, а одной из первых целей ядерного удара будет именно его научный центр. Поэтому, выйдя на пенсию, он поменял свою роскошную квартиру в центре научного поселения на дом в живописной, хоть и удаленной, местности в предгорьях Алтая.
Рынка недвижимости в то время еще не было, поэтому Потапыч не мог однозначно сказать, был ли такой обмен справедливым или нет. Но прошло время, капиталисты помирились с его родиной по причине поворота родины к капитализму лицом, создав сначала уличный рынок всяких тряпочек типа носков или футболок с надписью «American boy», а уже затем и квартирный рынок недвижимости, для чего провели так называемую приватизацию.
Появился рынок, появились и брокеры. И самым популярным предложением от этих брокеров был обмен вашей квартиры на «отличный коттедж в аккуратно ухоженном поселке в живописной сельской местности алтайского края или северного Казахстана». Потапыч, закончивший школу в одном из таких поселков на 101-м километре, хорошо понимал что изобилие этих коттеджей возникло в результате массового исхода семей немецкой национальности на свою историческую родину. И заселиться в такой заброшенный коттедж можно было скорее всего почти задаром.
Так или иначе, Потапыч как человек серьезный, не стал замусориваться мыслями о рыночной стоимости своего прошлого решения, а потому так и не определился в ответе на вопрос кто же был повинен в его «изгнании», то ли те кто по ту сторону границы, или те кто по ту сторону родины, и от разговора на эту тему уклонялся категорически, вплоть до окрашивания его шеи в темно багровый цвет.
Жизнь на лоне природы протекала так спокойно и безмятежно, что в голову Потапыча стали проникать не совсем обычные мысли. Вот он вдруг подумал, а нарушится ли покой в его душе, если у Петровича, что живет на соседней улице, коза сбежит да и не вернется. «Пожалуй что нет» - заключил Потапыч, переключая свое внимание на Кузминичну, проходившую мимо с пустым коромыслом. «Или вот например, Кузминична, не дай бог конечно, … ?» - мысли Потапыча становились все неразборчивее. Он инвертировал такое видение окружающих относительно себя и вдруг представил односельчан, склонивших обнаженные головы и поминающих его последним добрым словом за чаркой водки, и разбежавшихся сразу после трапезы кто куда, каждый по своим делам.
При обдумывании словосочетания «последним добрым» мурашки неоднозначности пробежали по спине Потапыча, и он тут понял что ему необходимо оставить некоторое нерукотворное наследство своим близким и односельчанам, ну то есть что-то такое чтобы перенести себя в категорию «бессмертных». Слово это всплыло в его памяти из глубокого детства. Батенька его, сельский доктор, всегда спрашивал про его новых друзей, были ли они из семей простых людей или «из бессмертных», и никогда не поощрял его дружбу с «бессмертными». В «бессмертные» он записывал вполне известных в данной местности людей, главным образом бюрократов, профсоюзно организованных партийных функционеров и других зам-зав-глав... авторитетов, отличившихся своим пренебрежением к трудовому народу.
Другими словами, выражаясь по-современному, Потапычу потребовался пиар. Вот и решил он поделиться своим богатым жизненным опытом, своим мировосприятием на страницах стенгазеты, выпускаемой местными энтузиастами по большим праздникам. Иначе говоря, Потапыч взялся за перо. Нет, он конечно писал и раньше, но это были как бы научные статьи в научных журналах, но их никто никогда не читал, даже соавторы, когда подписывали этот продукт тяжкого совместного труда.
Написав пару страниц, Потапыч встал из-за стола, прошелся пару раз туда-сюда по своей каморке в подвале, после чего прочитал все это вслух. «Не пойдет» - заключил Потапыч, услышав в своем голосе что-то среднее между жалостливой беседой в кабинете врача и занудной исповедью перед наставником в церкви. «Прямой способ передачи высоких чувств и переживаний посредством простого текста не работает, нужен другой подход» - эта мысль достаточно быстро привела Потапыча к необходимости стихотворчества. «Конечно же, стихи!» - воскликнул Потапыч - «Именно стихи позволяют передать между строк, в мелодии рифмы, то возвышенное и нежное, что невозможно выразить словами».
Потапыч знал еще со школьных лет что стихи надо писать ямбом, но как этот ямб выглядел и как им пользоваться, он уже вспомнить не мог. «Нужно привлечь фантазию молодого поколения» - подумал Потапыч и поднялся на первый этаж, взывая к помощи своего семилетнего внука. «Макар» - попросил Потапыч - «Не мог бы ты мне нарисовать Ямб, я не знаю как он выглядит, но знаю только что он четырехстопный». «Аа-а» - протянул Макар с пониманием - «ну тогда это просто», он взял лист бумаги и карандаш, и удалился в свою комнату.
Ямб оказался ушастым существом, чем то напоминающим Чебурашку, только вот передние стопы оказались скрещенными крест на крест, а одна задняя стопа стояла впереди передней пары как бы делая подножку, и маленький хвостик сзади всем своим видом показывал что он тоже стопа, и мог бы поддержать Ямб в равновесии когда остальные стопы уж чересчур подкосятся. «Ну что же, вполне себе Формат» - с удовлетворением сказал Потапыч - «а инновации никогда не помешают».
Начал Потапыч с глубокой философской мысли:
Пора любви — пора признаний,
Пора измен — пора страданий,
Пора детей, пора болезней,
А жизни смысл все бесполезней.
Он продолжил мотивацию своего творчества,
Казалось все уж позади,
Забвение только впереди.
Но есть одно заветное
Желание секретное.
Скромный от природы, Потапыч как то очень осторожно начал поднимать тему
«бессмертности», уже в обновленном формате
После жизни мы тоже живем,
Кто-то в сердце, а кто-то в умах
Тех кто были когда то с тобой,
Или тех что читали о нас,
Перепутав случайно с толпой.
В это время раздался голос Марии, занятой заготовками на зиму огурцов, выращенных на своей грядке. Супруга просила поднять наверх несколько пустых банок для своих солений. Но такой примитивный подход к повседневной жизни Потапыча уже не устраивал. Он был в угаре творчества:
И «просто жить» я уже не хочу,
Мне не надо такого подхода.
Дело в том, что немолод я стал,
И меня уж осталось немного.
Но Мария, женщина с душой белочки и характером пантеры, не отступала: «И еще возьми молоток с гвоздем, надо вешалку переместить». Рассерженный Потапыч поднялся из-за стола и, энергично размахивая руками, стал быстро ходить из угла в угол. Рифма сама лилась из его уст:
Мне не надо грибного соления,
Огурцов мне не надо подавно.
И не надо жилья обновления,
Я хочу говорить то что главное.
Наступила тишина, видимо Мария сама доставила банки. И как бы оправдывая свое поведение, Потапыч наконец закончил свое творение четверостишием
Я хочу чуть побольше свободы,
Успеть «сгладить любые пороги»,
И закончить писать то, что начал,
Ведь Формат я уже обозначил.
Немного подумав, Потапыч приписал и название «Поезд жизни — последний вагон».
Составив все вместе, он посмотрел издалека на свой текст, оценивая ровность строк, и с удовлетворением закрыл тетрадь. «Вот ведь как оказывается стихи делаются» - подумал Потапыч, и вдруг выпалил на одном дыхании
Когда пишут стихи - «выпускают пары»,
А другим говорят, что у них вдохновение.
Когда боль на душе и не можешь молчать,
Вот тогда и приходит момент откровения.
Ему захотелось выйти в сад, вдохнуть свежего воздуха, набраться нового, уже почти осеннего, дыхания земли, выпускаемого грядками с остатками огурцов. Но звук моющейся посуды напомнил ему о Марии, ждущей его с банками, а то и с молотком, так что Потапыч подверг сомнению успешность реализации его порыва, если он не «вызовет белочку» из глубины души супруги. А потому Потапыч снова присел за стол и, взывая к «Поре любви-поре признаний» приготовил на всякий случай следующее обращение.
Мы стояли в коридоре одиноком,
В здании на Ермакова, номер пять.
Ты меня тогда не целовала,
Лишь за руку позволила держать.
А я не мог, конечно же, признаться
Как мне хотелось бы тебя обнять.
Я мог тогда лишь глупо улыбаться,
Ловя украдкою твой безразличный взгляд.
Грусть растворилась в повседневном мраке,
Душа оттаяла, уставши ждать.
И я мечтать уже не смел о браке,
Как я привык, когда ложился спать.
Годы пролетали очень быстро,
Жизнь формируя и кромсая на пути.
Но всегда, тот вечер вспоминая,
Моя душа была открыта для любви.
Годы могут старить только тело,
А чувства им состарить не дано,
И если б счастье снова прилетело,
То может мимо бы оно и не прошло.
Ты скажешь снова: «Все одно и то же,
Ну как не надоест, опять с начала.
Опять с начала - это ведь негоже».
А я отвечу «Ну и что же
Начнем с начала...»
Тут Потапыч начал сомневаться в корректности своего правописания. Немного подумав, он сформулировал проблему и возможное ее разрешение следующим творением:
Как правильно писать «начать с начала»?
Сначала, с самого начала,
Я создал образ — Самогo Начала;
Потом приставил «с» - опять конфуз,
Я снова получил endless.
Свихнуться можно
на этой почве,
С тех пор пишу я на английском-
это проще.
Эта новая свежая идея, хоть и родилась лишь из потребности найти рифму к «с», увлекла Потапыча безмерно. «Конечно, надо писать на иностранный манер!» - почти выкрикнул он - «по крайней мере соотечественники не сразу разберутся в грамотности чужого языка». С тех пор Потапыча никто не видел в деревне. Вот уже шесть месяцев он не выходит из своей каморки — говорят, что изучает английский.