Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной,
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя –
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
А.С. Пушкин
ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ. 1863. "ПРОГУЛКА"
Сердце останавливается, трудно дышать, сильно мутит, и следует выйти на воздух. Одеваю привычное, чёрное: рясу, вышитый крестами клобук, подпоясываю суму со снедью и, прихватив для вспоможения посох, отправляюсь на прогулку, ибо это лучшее средство от любой болезни.
В загоне перед домом пасутся Орлик и Серый. Оседлать бы Орлика, более спокойного мерина, да хозяйский сын Прохор просил лошадей нынче и на два дня вперёд не трогать, ибо нужны для поездок в город.
Шагаю вполне уверенно. Заимка – жёлтый домик в ново-купеческом стиле с постройками средь дубравы – остаётся позади, крест колокольни исчезает за холмом. Пахнет сухой листвой и грибами. Осенний, тёплый, начинающий желтеть лес, в котором огромные дубовые кряжи так гармонируют с разноцветьем былинок в густой зелёно-палевой траве, действует благотворно, и очень скоро тело перестаёт воспринимать вызванные старостью болезненные ощущения. Душа стремится к единению с природой, откликается на каждый её всплеск и видит чудо во всех, даже в самых незначительных проявлениях жизни. Вот под раскидистой елью обосновались муравьи, они усердно сбирают хвоинки в большую муравьиную кучу; вот красногрудые снегири облюбовали целый дубовый кряж, весело щебечут, порхают в листве, рассчитывая, видно, тут и перезимовать; в овраге в кустах какая-то живность прячется от одинокого путника, высоко в небе парит сокол, высматривая добычу, – всё божья тварь, всяк своё дело вершит… . «Гармония, единение человека и всего сущего – разве не это есть истина? – думается мне, – К чему тогда людские страсти, если они рушат то, что есть, что уже дано с самого рождения? Зачем человек видит цель в достижении своего превосходства, и эта цель ему кажется истинной? Разве Христос завещал нам это? – Совсем нет! Он говорил: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их». Христос советовал нам не заботиться о том, что есть, что пить и во что одеться. А мы что наблюдаем? Разве следуют этим заветам исповедующие христианство, погрязшие в роскоши европейские дворы? Русские сословия? Отнюдь! Они следуют совсем другому правилу – как бы обогатиться за счёт соседа и не продешевить… Смысл всей этой фантасмагории, именуемой жизнью, неясен даже сведущим, образованным и грамотным людям, мнящим себя лишь способными всё улучшить, усовершенствовать, укрепить и облагородить, не приложив ни капли усилий к совершенствованию собственной души. При этом каждый из них молится Богу не из веры в него, а из страха перед карой небесной, и ещё потому, что так делают все».
Вот уж почти двадцать лет я обитаю здесь, на заимке промышленника Семёна Стволова, символично поименованной Истино, в тридцати верстах от Тобольска*. Всех детей окрест я обучаю Священному писанию, русской грамоте, иностранным языкам, а на совет ко мне с житейскими проблемами ходит чуть ни вся округа, другие же приезжают издалёка. За это время Стволовы, заводчик сам, жена, две дочери и два сына, стали мне почти родными.
________________________________
* Некоторые названия и имена сознательно изменены автором, т.к. не имеют принципиального значения.
И, вспоминая теперь прожитое, я нисколько не жалею о своём выборе. Провидению было угодно начертать мне эту нелёгкую стезю. Конечно, она разительно отличается от того жизненного пути, что бывает уготован судьбой подавляющему большинству людей, однако не каждый бы на моём месте выдержал с достоинством такое бремя. «Но, так ли это? Я тут лукавлю, должно быть. Впрочем, как и всякий смертный…. Но, ведь, жизнью своею последние лет тридцать я, всё же, смог искупить прежние грехи, исполнить завет Великого Магистра Вселенной, и моя страна не погрузилась во мрак, не канула в небытие, а мир сделал первые робкие шаги к прогрессу и освобождению народов».
Да, было тяжело, очень тяжело, особенно первые годы. Лавиной обрушились тяготы быта, но удручало прежде не столько отсутствие комфорта, готовой еды и зачастую просто чистой одежды, а потеря чувства избранности, обретённая в раннем детстве, ещё с пелёнок. Никто не именовал «величеством», не бросался с усердием выполнять мои просьбы, тем более угадывать намерения. Даже камердинер Степан, которого я оставил при себе на первых порах, принялся мне пенять. Но, я смирил гордыню, нашёл в себе волю подружиться со своим бывшим слугой, которого сам избрал себе в спутники. Царствие ему небесное! – он погиб в Палестине, в скалах Массада, оставив меня одного наедине с Богом.
Поначалу меня очень волновала судьба жены. Я сделал всё возможное, чтобы отвлечь её от мысли о предстоящей разлуке. Явившись в Таганрог на неделю раньше, я сам принял участие в обустройстве нашего последнего пристанища – небольшого одноэтажного дома с фасадом на тихую улицу. Как и следовало ожидать, четырёх скромных комнат при свойственной непритязательности характера Лизе* вполне хватило. Я откладывал разговор до последнего, и о своём намерении удалиться от мира именно теперь я объявил ей только перед самой поездкой в Крым. Конечно, она ожидала моего решения и приняла всё стоически, но расплакалась, заявив, что для неё теперь тоже нигде нет места. Каково же было моё удивление и скорбь, когда впоследствии я узнал, что жена не прожила и года после моего отбытия!
Смерть Лизы стала последней в череде смертей, которые мне довелось так нелегко перенести. Несомненно, я был источником всех несчастий в нашей семье, и это меня удручало. Бог карал меня за гибель отца, за веру в то, что так было надо, и что с этой жертвой всё образуется, и я смогу монаршей властью освободить народы от рабства. Как же я был наивен, самонадеян, и поплатился за это сначала безвременной смертью сестры Кати, а потом – дочери Софи! Душа содрогается при мысли о несчастной Софи, умершей в шестнадцать лет накануне своей свадьбы от чахотки.
«И вот теперь я думаю о том, что же было самого счастливого в моей жизни? Ведь это не благополучное избавление страны от нашествия Бонапарта, не вхождение русского войска в Париж, не дипломатические успехи и подписание пакта о Священном союзе государств Европы, - нет! И даже не многолетняя моя сердечная привязанность к Маше Нарышкиной, родившей мне дочь, давшей мне столько упоительных дней любви и нежности, что не забудутся они вовеки. Оказывается, что всё это меркнет перед образом маленькой, спешащей мне навстречу Софи с горстью лесных ягод! «Papa! Papa! Prends mes baies!** – кричит это божественное, всё перепачканное соком, милое существо, протягивая мне ручонку со спелой черникой. И я беру её на руки, мы идём домой вместе мимо кухни, отдаём там корзинку с ягодами, и наказываем кухарке варить варенье непременно из них».
____________________________
* Императрица Елизавета Алексеевна (авт.)
** Папа! Папа! Возьми мои ягоды! (франц.)
…Я иду дальше, приближаясь к началу оврага, поросшего сухой желтой травой и кустарником. Ствол ближайшего дуба обвит зеленовато-бурым плющом, который, видимо, душит его, но дуб ещё крепок, широко вскинул к небу свою густую крону, оживлённо перекликается шуршанием листвы со своими могучими собратьями. Мне вспоминаются друзья моей молодости. Адам Чарторыйский, умный, основательный, бесконечно влюблённый в свою родную Польшу. От него на всю жизнь я проникся симпатией к характерному польскому говорку, одинаково слышному и по-русски, и по-французски, присущему тоже и любимой моей Маше. Мне импонировали и горячность, вольнодумство Павла Строганова, и бескомпромиссность Николая Новосильцева и решительность Виктора Кочубея. Каждый из них был по-своему прав в своих суждениях о судьбах страны и мира, каждый беззаветно служил России. Они все были очень добры ко мне и помогли пережить душевную боль после страшного, заговорщицкого убийства моего отца. За всё это я был и буду всегда, даже на том свете, им бесконечно благодарен. Наши помыслы были светлы и стремления понятны, их разделяла тогда передовая часть русского общества: создать в России эффективную либеральную структуру управления, основанную на демократических принципах и ограничении самодержавной власти. Всё, о чём писали выдающиеся умы того времени Монтескье, Руссо, Вольтер и другие, мы собирались претворить в жизнь в своей стране, ибо возможности нам казались безграничными.
Мы были очарованы идеями французской революции. Особенно меня вдохновлял тогда своими рассказами Павел Строганов, бывший в то время в Париже и сражавшийся на баррикадах. Мы восхищались личностью Бонапарта, почитали его революционным выдвиженцем из народа, кумиром всех французов, доказавшим своим полководческим талантом, что либеральные ценности нужно защищать с оружием в руках. Я тогда думал, что достойно любого властителя дарить своим подданным как можно больше испытанных на себе мгновений истинного счастья, будь монарх абсолютным, будь он под конституционным контролем. И, хотя впоследствии личное знакомство с Наполеоном в Тильзите меня несколько разочаровало, оглядываясь на свою, крепостническую Россию, я всё же искренно надеялся, что этот союз положит начало освобождению от рабства. Как я был наивен! Как ошибался! В России меня не поняли, обвинили в ущемлении национальных интересов, первым подал в отставку Новосильцев, обиделся верный друг Чарторыйский, попросились от Двора Строганов и Кочубей. И, сколько ни пытался я доказать соратникам, что они – лишь представители высшего сословия, отнюдь не всего народа великой страны, которому Тильзитский мир будет во благо, – они мне не поверили. В их глазах я (!) выглядел предателем.
… Нынче я обхожу этот овраг стороной, он стал слишком крут для моего больного сердца. Внизу, в кустах снуют птицы. Вот одна взмывает вверх, и ко мне летит её перо. «Несомненно, надо исполнить этот знак свыше, – думаю я, поднимая птичью пропажу, – Сегодня же заточу и сделаю этим пером запись о собственном бытии. Конечно, хотелось бы поделиться подробно, но нельзя, ибо давно ещё я дал Господу обет молчания. Впрочем, ведь можно выразиться и как-то иносказательно... О чём буду писать? С божьей помощью само придёт … ».
Компания 1808-1809 годов, в ходе которой мы отвоевали у Швеции финские территории, доказала всем, что я не предатель своего отечества и также пекусь о нём, как и миллионы подданных мне сограждан. Я не стал разрушать существовавший порядок управления в Великом княжестве Финляндском, где под властью короля Швеции для управления государством народ выбирал Сейм, я надеялся распространить такой порядок по всей России. В этом мне много способствовал Михаил Сперанский, необыкновенно толковый и добросовестный человек из окружения Кочубея. Я наивно полагал, что подписывая указы о создании Госсовета и министерств, о придании Сенату законодательных функций, о запрещении торговли землёй вместе с крестьянами и об учреждении крестьянских судов, мы избавимся от крепостничества и повернём страну к демократии. Ничуть! Пришлось признавать поражение в предпринятом нами реформаторстве. Высокородные персоны съели Сперанского, не моргнув, в чём очень постарался тот же князь Куракин-младший, у которого Миша, по происхождению попович, ещё на заре своей карьеры подвизался секретарём. При этом, как мне представлялось тогда, движущей силой борьбы российской знати со Сперанским и сторонниками реформ являлась вовсе не забота о любимом Отечестве, а личные амбиции именитых персон, тщательно прикрываемые показным патриотизмом.
Мне хотелось достичь мира с Наполеоном любыми средствами, несмотря даже на крайне невыгодную, навязанную нам континентальную торговую блокаду Англии. После Тильзита я понял, что с ним можно договариваться. Кроме того, во мне крепла внутренняя неуверенность в наших военных успехах от поражения под Аустерлицем и Прейсиш-Эйлау, где мы действовали вместе с пруссаками и австрийцами. Я сам был полон амбиций, но лишён военного таланта и харизмы, войска – к большому огорчению – меня не воспринимали, приходилось доверять полководцам. После встречи в Тильзите я подумал, почему бы не использовать французского императора для блага России, достижения тех целей, о которых мы мечтали с юности? Ведь лозунги французской революции о свободе, равенстве и братстве по-прежнему были актуальны не только вовне, но и внутри России. Добиться в этом каких-либо результатов в условиях постоянной вражды было невозможно, надо было договариваться. И вот, в ходе Эрфуртской встречи с Бонапартом такая возможность представилась, Наполеон сам завёл этот разговор en tete a tete. Повод был государственной важности, но очень интимным – он не мог зачать наследника со своей супругой Жозефиной, и у него созрел план дать ей развод, женившись на ком-нибудь другом. «Comment vous vous toucher a ce que je ferai la proposition a votre soeur, Anna, pour acces d'elle a la majorite*?» – спросил он меня, провожая, когда мы наедине отправились верхом на лошадях до экипажа. Я обещал подумать, но внутренне возрадовался представившейся возможности укрепить связи, на сей раз родственные.
Но, дома меня не поняли. Maman** тут же заявила, что она «ни за что не отдаст дочь за узурпатора», и вспомнила о «наших родовых корнях», будто эти самые «родовые корни» в данном случае имели какое-то значение. Я возразил с раздражением, что Наполеон уже четыре года как не узурпатор, а император, провозглашенный Сенатом Французской республики, и в назидание попросил принести ей, почитать, всю прессу на данную тему. С Аннушкой я разговор откладывал до поры, а через два года Бонапарт известил меня о своём намерении жениться на австрийской принцессе. Таким образом, и этот мой план провалился, отношения с Францией ухудшились.
… От края тёмного оврага я выбираюсь к свету, но небо затянуто облаками, ветер гонит листву с берёз, и мои мысли омрачаются воспоминаниями о том страшном 1812 годе, который мне было суждено пережить наряду со всеми предыдущими и всеми последующими. Он начался привычно, чередой рутинных недель при Дворе и будничными мероприятиями, ставшими почти ритуальными. Ежедневно мы с Лизой представлялись maman, ежедневно я с братом, Константином, учинял войскам смотр, и мы даже провели военный парад в больших залах Зимнего дворца по причине крутых холодов и невозможности маршировать на плацу. Я старался не упускать из виду французского посланника Лористона, чтобы быть в курсе настроений Бонапарта и иметь с ним постоянный контакт, ибо знал из разведывательных источников, что тот стягивает войска к югу от Тильзита вдоль реки Неман. Лористон казался мне нарочито весёлым и бесшабашным, на праздник Крещения едва ни полез в ледяную Неву купаться, поэтому я не сильно беспокоился. Однако когда в апреле я приехал к армии в Вильно, настроение моё поменялось. Ко мне стал наезжать генерал Норбон с упрёками от Бонапарта, что мы не соблюдаем континентальную блокаду, что мир с Турцией, заключённый в мае Голенищевым-Кутузовым, и присоединение к России Молдавии и Валахии противоречит взаимным договорённостям, и как, мол, мы будем властвовать в Европе вместе, если… и т.п. Я был взбешён, но сдерживался. Однажды я подвёл генерала к карте, указал на Чукотский полуостров и сказал, что Россия не будет атаковать первой, но коли наполеоновские войска осмелятся перейти Неман, мы возьмёмся за оружие, и вообще нам есть куда отступать. Похоже, матушка была права, окрестив Бонапарта узурпатором. Наглость и непомерные амбиции овладели бывшим лидером французской революции, уже в середине июня он прислал Норбона с известием об объявлении нам войны.
____________________________________
* Как вы отнесётесь к тому, что я сделаю предложение вашей сестре, Анне, по достижении ею совершеннолетия? (франц.)
** Императрица Мария Фёдоровна. (авт.)
Я был расстроен донельзя, все мои мечты была разрушены, надежды растоптаны, слова бонапартова генерал-адъютанта прошли по душе бороной, изранили моё сердце. Казалось, только Маша могла понять и успокоить меня в эти отчаянные минуты нервного срыва, когда я надолго уединился в её спальне, чтобы не показать свою растерянность свите. Я жестоко корил себя, что послушался maman и не настоял на замужестве сестры Аннушки с Наполеоном – случись это, не видать бы французских штыков на русской земле. На следующий же день я отправил Машу и маленькую Софи к брату в Финляндию обходным путём под охраной кавалергардов, а сам оставался при армии. По совету командующего, военного министра генерала Барклая де Толли, мы стали отступать из Вильно, вовлекая бывшего французского революционера в «скифскую войну», выматывая его силы, превосходящие наши в разы. Я сам находился при армии, но оставил войска возле Дриссы и передал командование Барклаю, решив возвратиться домой. Поехали через Смоленск и Москву. Один только Бог знает, чт`о я только ни натерпелся во время этой поездки, каких переживаний! Казалось, весь мир пришёл в движение, всё двигалось на восток – и регулярные войсковые подразделения, пехота, конница, артиллерия, и мирные жители в повозках, каретах и телегах, а то и просто пешком по тридцатиградусной жаре, со всеми пожитками. Люди в большинстве своём были злы и неразговорчивы, похоже, они ненавидели меня больше, чем Бонапарта – «До ких пор, твоё величество, мы будем отступать?!» – вопрошали они чуть ни на каждой станции, в каждом населённом пункте. Я чувствовал себя трусом и предателем, я был недостоин своего народа!
В Москве было спокойнее, город жил обычной жизнью. Моё патриотическое обращение к дворянству и сословиям стало неожиданностью. Тем не менее, я приказал генерал-губернатору Ростопчину приготовиться к возможной эвакуации, чем привёл его в совершенное замешательство. В тот же день вопреки своим симпатиям я решил утвердить генерала Голенищева-Кутузова главнокомандующим русской армией, в том случае, если состоится соединение двух русских армий под Смоленском. Никого другого под рукой не было, а Михаил Илларионович только что вернулся с триумфом в Санкт-Петербург из Бухареста и, в отличие от генерала Барклая, пребывал среди командиров в фаворе.
Приложившись к святым мощам в Московском Кремле, я переночевал в Петровском дворце и немедля отбыл в столицу, совсем не подозревая, что мой нынешний vis-a-vis, с которым я четыре года вёл нескончаемые дипломатические переговоры, всего через три месяца будет коротать здесь городское пожарище.
Как, с какими душевными муками и терзаниями совести я пережил это время, нынче я не пожелаю никому. Три месяца тогда казались мне вечностью. Лучше состоять командиром любого ранга в армии, простым солдатом в полку, чем пребывать в тревожном ожидании вестей с военных фронтов! Ежедневно и еженощно дрожащими руками я вскрывал донесения полководцев и вчитывался в их каракули, ибо переписывать набело в походных условиях им удавалось нечасто. Ежедневно я преклонял колена, падал ниц перед образом Иисуса Христа, молясь за спасение Отечества, и каждый раз я предлагал в жертву себя, лишь себя и собственное величие. И Бог хранил нас! Наступление неприятеля на Санкт-Петербург было остановлено войсками генерала Витгенштейна, который разбил армию маршала Удино у села Клясцы, западнее реки Двины. Первая и вторая русские армии под командованием Барклая и Багратиона успешно соединились около Смоленска. Саксонский корпус Клингеля был разгромлен генералом Тормасовым за Брест-Литовском, у города Корбина. Эти победы я предавал широкой огласке с тем, чтобы командиры и солдаты русской армии, дворянство и жители столицы не падали духом от вероломства французского императора, странным образом поименованного «великим полководцем».
Однако я был в отчаянии от известия об отступлении русских войск после сражения при селе Бородине. Наполеону, всё же, удалось прорваться к Москве. И, хотя это вполне соответствовало разработанным ранее стратегическим планам «скифской войны» с заманиванием неприятеля вглубь страны, я не думал, что агрессия зайдёт так далеко. Впервые за два столетия враг ворвался в древнюю столицу государства! Ростопчин с ситуацией не справился, в городе возникла паника, а уж кто устроил там пожар, одному Богу известно. Французы, забыв своих великих предков, вели себя как варвары – грабили и насиловали, не стесняясь. При всём при этом Наполеон с нарочным передал мне письмо с предложением о мире! В данной ситуации никакого мира с французами я заключать не собирался и ничего ему не ответил. Тем не менее, тактика «выжженной земли», сработала: в разорённом городе без продовольствия и тёплой одежды французская армия залипла ненадолго. Уже пятнадцатого октября я получил от Кутузова донесение об отступлении неприятеля по Калужской дороге. Наполеон оставил Москву в числе первых.
Мне думается, что лишь провидение, случай спасли наше Отечество от порабощения, – а это и есть свидетельство могущества Бога! Всевышний благоволил нам с самого начала этой варварской агрессии, вплоть до её благополучного завершения. Это Он подбавил самонадеянности французскому императору, это Он позволил соединить воинские силы двух русских армий в единый кулак, в конце концов, это Он послал на нашу землю раннюю и суровую зиму, совершенно обескровившую неприятеля. За это чудесное избавление мы должны быть в веках благодарны Христу Спасителю! И только лишь одно до глубины души удручало меня, и удручает до сих пор – количество жертв, их было не счесть с обеих сторон. В конечном итоге, революция в Европе обернулась гигантским числом убитых и умерших от ран, миллионами исковерканных судеб.
Сразу после того как Бонапарт покинул пределы страны, я снова прибыл в Вильно и застал там полное разорение. Дворец был частично разрушен, покрытое снегом белое поле лежало вокруг, и мы были вынуждены обосноваться во флигеле. Это был грех, но в то время во мне горело яростное чувство мести к французскому императору. Будучи в Вильно, я решил приложить максимум дипломатических усилий, чтоб, не ограничившись освобождением России от войск Наполеона, запереть его в прежних границах Франции. Союзники тут же нашлись. Король захваченной Бонапартом Пруссии Фридрих-Вильгельм провозгласил на своей территории освободительное движение и отправил на войну с французами более ста тысяч своего войска. Император Австрии Франц, выдавший свою дочь Марию-Луизу за Бонапарта, несмотря на родственные связи (урок мне, несчастному!) также оказался на нашей стороне, выделив против войск своего зарвавшегося зятя девяностотысячную армию. Вдоволь нахлебавшись прелестей «континентальной блокады», Англия и Швеция также присоединились к нам. Шведский кронпринц Барнадот, бывший прежде наполеоновским маршалом, привёл с собой почти тридцатитысячный армейский контингент. Это была уже шестая коалиция от нашествия Наполеона в Европе. Русские войска под командованием выдающихся полководцев Барклая де Толли, Беннигсена, генералов Мезинцева, Горчакова, Неверовского и других входили в состав каждой из союзных армий. Фельдмаршал, светлейший князь Кутузов – царствие небесное – к тому времени к несчастию уже скончался. Я сам чуть не погиб в боях вблизи Дрездена, уступив место двигавшемуся верхом на лошади впереди меня генералу Моро, которому пушечной атакой оторвало ноги, и позднее он умер от ран. После нескольких неудачных боёв в августе 1813 года воинские силы союзников сошлись под Лейпцигом в Саксонии. В самый разгар трехдневной битвы 18 октября 1813 года саксонская дивизия из трёх тысяч стрелков и тридцати орудий целиком перешла на сторону союзных армий. Это предрешило исход сражения, и Наполеон со своим войском отступил.
Мы преследовали Бонапарта вплоть до Парижа, где в апреле следующего года он подписал отречение от престола. Сенат Франции сослал его на остров Эльба. Я рассчитывал, что данный крошечный островок вблизи итальянского побережья и права на управление им в качестве короля послужат для узурпатора достаточным уроком, усмирят его территориальные притязания. Англичане отказались согласовывать условия такого отречения, и были правы: не прошло и года, как Наполеон, пользуясь в народе популярностью, вновь провозгласил себя императором, собрал новую армию и отправил её на завоевание Европы, однако вскоре потерпел поражение от британцев при Ватерлоо.
Я был тщеславен и задирист как мальчишка. Я немедленно согласился на предложение союзников возглавить торжественный вход войск коалиции в Париж, хотя претендентов достойнее было предостаточно. Более того, я вспомнил и свои амурные приключения с бывшей женой Наполеона Жозефиной Богарне, с которой я провёл немало ночей наедине ещё в период тильзитских переговоров. Недолго думая, я явился к ней в Мальмезонский замок, где она проживала с дочерью Гортензией и внуками. Желание наставить рога Наполеону с бывшей его женой охватило меня вновь. Я зачастил к ним с визитами, иногда в сопровождении генерал-адъютанта Чернышова, мы мило беседовали, однако на этот раз взаимности от Жозефины я не добился – быть может, уже давал о себе знать её возраст, всё-таки, она старше на пятнадцать лет. Гортензия и её дети также были милы и общительны, – словом, мы неплохо проводили время в разговорах за столом, прогулках в саду и играх на лужайке перед з`амком.
Мне и в голову не приходило неладное. Но, французский министр Талейран заподозрил в моих визитах к Жозефине покушение на династические традиции Бурбонов и поспешил выхлопотать согласие Сената Франции на восстановление власти Людовика XVIII, брата казнённого короля. Странным образом, Жозефина вдруг заболела и скончалась в конце мая того же 1814 года. Французы заговорили об отравлении. Я тоже был склонен думать, что слухи эти при королевском дворе не лишены оснований. Таким образом, я сам мог стать причиной её безвременной смерти из-за собственного мальчишества.
Я корил себя в неосмотрительности и, сокрушённый создавшимися обстоятельствами, воспользовался приглашением английского прина Георга, сразу же после подписания мирного договора союзных держав с Францией поспешил отъехать в Англию. В Лондоне я подробно рассказал принцу-регенту и премьер-министру Роберту Дженкинсону об успехах союзников в Европе, и хотя они отнеслись весьма скептически об условиях изоляции Бонапарта на острове Эльба, мне удалось заручиться их поддержкой на случай, если бывший революционер вздумает взять реванш. Мы договорились также о возобновлении торговых связей, разрушенных континентальной блокадой. В общем, дела наши в Европе складывались неплохо, и настроение моё улучшилось. Между тем именно эта поездка в Лондон стала для меня судьбоносной.
Однажды в Виндзоре, когда я в одиночестве гулял по королевскому парку, ко мне подошёл неизвестный господин в маске и представился посланником масонского ордена Тамплиеров. От имени своих «каменщиков» он благодарил за возвращение Великобритании острова Мальта, обусловившее воссоединение тамошних масонов в «общее лоно». В знак признательности он пригласил меня принять участие в собрании своей ложи с повесткой «стремления к совершенству», абсолютно инкогнито. Мне стало интересно, и я согласился. Именно там, среди многих именитых гостей, присутствовавших на этом собрании тайно, я вытащил свой жребий: «ТВОЁ ПРИЗВАНИЕ – СОТВОРИТЬ В МИРЕ ИСТИННОЕ БЛАГО, ОБЪЕДИНИВ ХРИСТИАНСТВО, И ОТКАЗАТЬСЯ ОТ ВЛАСТИ».
«Теперь я точно знаю, что это судьба, выдав мне такой жребий, укротила мои амбиции, поставила меня на место, вернула к детским наивным мечтам об отказе от трона. Тогда, в Лондоне на собрании масонов, вскрыв выбранный конверт, я подумал, что всё равно ничего не изменю в текущем мире, будь я монархом или нет – всё подчинено случайной, абсолютно иной, неведомой никому силе, которая общается со мной, как и со всяким смертным, лишь посредством Бога».
Взволнованный и озадаченный божественным откровением, я вернулся в Санкт-Петербург, чтобы повидаться с родными, с женой, Машей и Софи, а затем поехал в Вену на конгресс о послевоенном устройстве Европы. Вот уж комедия из всех трагедий! Уложив сотни тысяч на полях сражений против защитников некоей революции, все блага от которой достались Бонапарту и его семье, а «свободы, равенства и братства» народы так и не увидели, мы начали делить континент на куски, совершенно позабыв об истинных нуждах простых людей. Воспользовавшись завоёванным российской стороной авторитетом, я оказал на членов конгресса давление, что позволило выполнить давно данное Адаму Чарторыйскому обещание создать Царство польское под протекторатом России. Земли Саксонии должны были отойти Пруссии, но согласовать это не получилось. Норвегия примкнула к Швеции. Франция оставалась в довоенных границах. Несмотря на уйму денег, выплаченных французскому министру Талейрану за лояльность к нашим позициям, он вёл себя непорядочно, проводил секретные переговоры с австрийцами и англичанами об оборонительном союзе против русских. В самый разгар всей этой суеты пришло известие о бегстве Наполеона и его гвардии с Эльбы и возвращении в Париж! Наречённое «величество» явилось вновь всей Европе, взяв ошеломляющий реванш. Французский король Людовик XVIII в испуге бежал из дворца Тюильри, бросив все дела и своих подчинённых. Надо было видеть лицо Талейрана при этом известии!
В создавшихся обстоятельствах участники Венского конгресса вновь подписали пакт об оборонительном союзе, и я снова выехал в Вильно, к армии. К счастью задействовать её не пришлось, ибо Наполеон в результате ожесточенного боя с огромными потерями был разбит англичанами и пруссаками при Ватерлоо и сослан на сей раз гораздо дальше, на остров Святой Елены в Атлантическом океане.
На встречу с союзниками в Париже в июле того же 1815 года я приехал с целью выполнения первой части выпавшего на мою долю жребия – объединения христианских конфессий. Что я мог сделать, пользуясь данной мне ведущей ролью в послевоенном обустройстве Европы? Напомнить союзникам о губительных последствиях раскола христианства и необходимости жить в любви и согласии, как завещал нам Христос Спаситель, чему гарантией могла бы стать лишь незыблемость европейских границ под властью монархов. Вероятно, я был горяч и убедителен в своих высказываниях. Несмотря на некоторое недоумение министров, государи Австрии и Пруссии подписали текст предложенного мною заявления об образовании Священного монархического союза европейских стран. Вскоре к нам присоединилась и Франция. Однако Священный союз просуществовал недолго, ему сопротивлялись правительства, промышленники и торговцы, выгода была им дороже христианских заповедей, ценнее атмосферы любви и доверия, которыми д`олжно руководствоваться при решении политических и экономических задач. Помнится, что до моего ухода в ноябре 1825 года было проведено всего два или три совместных заседания держав Священного союза при постоянной инициативе и попечительстве России. Мы ограничивались одними лишь декларациями.
Я вернулся из бесконечных поездок по Европе в декабре 1815 года. Следующим летом меня ждала неприятность личного свойства. Она касалась моей возлюбленной Маши Нарышкиной, встретившей меня довольно холодно, если ни равнодушно. Я недоумевал. В конце концов, она призналась в своей связи с моим статс-секретарём князем Гагариным и ждёт от него ребёнка. «Вот оно что! – думалось мне, – Оказывается никаким положением в обществе, никакой родословной, всеобщим признанием, дипломатическими и военными победами, – ничем этим нельзя сохранить мир и добиться согласия на личном фронте! Всё это горькой правдой оседает в душе, когда видишь равнодушие к тебе любимого человека». Григорий Иванович Гагарин, тридцатитрёхлетний красавец, меценат, весьма способный государственный деятель, талантливый дипломат, всегда верой и правдой служивший Отечеству, но я вынужден был удалить его со Двора за границу вместе с законной женой и детьми. Машу после успешных родов я тоже попросил уехать в Швейцарию вместе с новорождённым сыном и Софи. Не забыть мне никогда её прекрасные, глубокие и синие как море глаза, полные слёз и отчаяния! До самого своего ухода я не оставлял ни Машу, ни покойную дочь Софи, всегда их поддерживал, тут мне не в чем себя корить.
Лиза, Лиза... Сколько же она натерпелась от меня! И ни капли, ни доли сомнения в избранной судьбе, одна только кротость. С четырнадцати лет она несла свой крест и императорскую корону со мною вместе, терпела мой ужасный характер, никогда не жаловалась. Да я простил бы ей интимную связь с неким секунд-майором Охотниковым, неважно с кем, только бы знать, что не мой уход из мира стал тогда причиной её безвременной смерти на полпути из Таганрога в Москву! Теперь, по прошествии многих лет я невольно сравниваю её с Машей, и до сих пор не в состоянии понять, что важнее в супружеских связях – долг или страсть.
…Я подхожу к краю леса. Через поле к хуторской мельнице ведёт тропинка, обсаженная молодыми, стройными деревцами. Дорога раздваивается, чуть дальше влево в двух верстах отсюда уже берег. Здесь возле старого вяза маленький пруд, весной он цветёт и зелен, а нынче – прозрачен, глубок, и его поверхность бесстрастно отражает и синь неба, и тень дуба, и всё вокруг. Тут моё любимое место, я присаживаюсь на лежащее у дороги бревно, чтобы отдохнуть.
Бывая часто в отъезде, занимаясь обустройством Европы, все внутренние дела я оставлял на председателя Госсовета Николая Ивановича Салтыкова, начальника канцелярии Алексея Андреевича Аракчеева и обер-прокурора Александра Николаевича Голицына. Всех их я знал лично с детских лет, доверял им безмерно, они были также невероятно преданны мне. Страна находилась в плачевном состоянии, экономика разрушена, финансы развалены, в столице и на юге действовали масонские сообщества с неясными представлениями о будущем политическом устройстве отечества. Весь санкт-петербургский бомонд пресмыкался предо мною, словно пред египетским фараоном, прочив мне титулы «мироносца», «благословенного», «благоверного» и ещё какого-то. Однако теперь как никогда раньше, со времени убийства отца, я стал отчётливо понимать, чего стоит эта лесть. Я также понимал, что насаждая полицейское государство, на самом деле обнаруживаю слабость самодержавной власти. Я лицемерил, совершая грех, но действовал испытанным оружием. Я говорил о свободе совести и свободе печати, но вводил полицейский надзор и цензуру, я возвещал о грядущем конце крепостничества, но создавал военные поселения, я ставил во главу угла развитие образования и науки, но расширял полномочия Синода и православной церкви в просветительских учреждениях. Потому что я был убеждён: чтобы удержать страну от революционных событий, подобных французским, ликвидация последствий которых стоила нам невероятных жертв, надо проводить именно такую внутреннюю политику. Народ любит власть и не может обойтись без неё, как стадо не может обойтись без привычного для него кнута погонщика. Недаром крестьяне обращались ко мне с челобитными «оставить всё как было», когда я ещё в начале своего царствования запретил торговать землёй вместе с проживавшими на ней безграмотными крестьянами – им не куда было податься от своих хозяев, а самостоятельное владение земельными наделами предусматривало непонятную простолюдину государственную ответственность. И в этом я шёл людям навстречу, бескровно подавляя в зародыше ужасный русский бунт, подобный пугачёвскому.
Осенью 1817 года я предпринял поездку по центральной части России вместе с генералом Барклаем. Основной целью была инспекция военных поселений. Несколько раз на границах губерний, сделав грим и переодевшись, я отправлялся инкогнито по соседским весям оценить ситуацию в стране изнутри. Степень нищеты, безграмотности и бесправия моего народа неприятно поразила меня, сентенции Александра Радищева, изложенные в его нашумевшем «Путешествии из Петербурга в Москву» показались журнальным пропагандистским елеем в сравнении с увиденным мною. Всё больше и больше я стал убеждаться, что недостоин своего народа, столь же терпеливого в своей массе, безропотного и безынициативного, сколь тёмного и неграмотного, с открытой душой, стремящейся со всем тем к безоблачному счастью. Пусть я и был избран Богом на царство, но по причине либерального прошлого вовсе не годился на роль тирана. Надо мною как дамоклов меч теперь неизменно висело божественное предписание, что воздалось тогда на собрании тамплиеров в Лондоне.
Между тем, если попытка объединить христианство на первых порах, с образованием в Европе Священного монархического союза, мне удавалась, то задача отречься от власти и уйти от мира представлялась наиболее сложной. Я поделился своими планами с братом Константином, являвшимся в то время основным кандидатом на российский престол. Собственно, это был с ним не первый разговор, если принять во внимание наши юношеские откровенные беседы. Однако Костя сделал вид, что не понимает, и слышать про это не хочет, меж тем как только он, да ещё maman ведали, что сакральное завещание с указанием его наследного имени хранится у митрополита в секретном месте. Я даже Лизе о том не сказывал, жалея её нервы, мы с ней уже отчаялись произвести на свет сына. Брат Николай, которому я однажды в присутствии его молодой супруги намекнул о своих намерениях, был крайне удивлён и перевёл всё в шутку. Он-то как раз с его бескомпромиссным и твёрдым характером мог бы стать наследником. Таким образом, лет семь или восемь по окончании войны в Европе мне не суждено было окончательно решить проблему престолонаследия, хоть я и переписал своё завещание в пользу Николая.
Но вот однажды во время военного смотра в Красном селе божье Провидение, наконец, соблаговолило мне. Произошёл удивительный случай. Глядя на этого поручика, я подумал, что смотрюсь в зеркало. «Как тебя зовут?» – «Александр. Масков Александр, ваше величество» – «Откуда родом?» – «Горицы, Тверской губернии. Я из поселенцев военных…» Его лицо, телосложение и рост были точь-в-точь моими, только голос немного другой, хриплый. Поручика отвели в медпункт, раздели, и мы с Константином его осмотрели. Родной брат Костя показался мне чужим в сравнении с этим служивым. Я тут же отдал приказ зачислить Маскова к себе в фельдъегери. У меня начал созревать план, как было бы удобней «абдикировать» с использованием двойника, однако терзали сомнения, что я иду на неоправданный подлог, грех, ибо в соответствии с этим планом Масков должен был умереть, побыв лишь недолго «величеством» вместо меня. Военных действий мы уже не вели, и устроить «гибель» царя во время военной операции не представлялось возможным, а умертвить «царя», инсценировав покушение при Дворе, казалось опасным, чреватым непредсказуемыми последствиями в условиях участившихся масонских заговоров, о которых мне докладывали Голицын* и де Витт**, а также бесконечных дворцовых интриг. Я не хотел повторить судьбу своего отца. Впрочем, я тогда думал и о том, что коли меня, отказавшегося гулять в сопровождении охраны, будь то в своём доме на Каменном острове, в Зимнем Дворце или Царском Селе, ещё никто не прирезал, значит, я ещё нужен Богу. Я стремился, прежде всего, сохранить родных и династию, а не себя. Между тем, я стал «пробовать» Маскова как на военных учениях, так и на маскарадах при дворе, он с успехом принимал вместо меня военный парад и участвовал в розыгрышах.
Тревожные, трагические события следовали одно за другим. В конце 1823 года я получил от де Витта донесение, что Южное тайное общество «спасения» готовит на меня покушение, замышляет убийство всей нашей семьи. Летом 1824 года умерла Софи. Было невыносимо трудно пережить эту смерть, я думал тогда, что не выдержу и сам свалюсь замертво. Но Бог, забрав у меня дочь, дал мне здоровье снова перенести тяжелейшую утрату. Тогда я понял, что медлить нельзя, пришло время действовать, спасать семью и династию.
… Надо двигаться домой. Поднявшись с бревна, я замечаю красные шляпки подосиновиков, растущих в траве возле соседней берёзки. Наклоняюсь, чтобы их подобрать, и тут вижу мальчика, спешащего по дороге прямо ко мне. Обычный деревенский мальчик в подвязанной кушаком рубахе, видавших виды, штопаных портках и новых лаптях на босую ногу. За спиной у него котомка – собирался, видно, в путь надолго, но в спешке плохо обулся.
– А я вас знаю! – чуть ни кричит он ещё издали, – Вы старец Тимофей Кузьмич. Я к вам!
– Как тебя зовут?
– Я Сашка, Павлов сын, – взволнованно говорит паренёк, глядя на меня снизу светлыми восхищенными глазами, – Я к вам! Вернее, я хотел к вам, а сказал, что пойду за грибами.
– Вон их сколько! Собирай.
____________________________________
* Князь А.Н.Голицын – действительный тайный советник, обер-прокурор Синода, министр народного просвещения. (авт.)
** Граф Иван де Витт – генерал-лейтенант, начальник военных поселений южных губерний, доверенное лицо Александра I. (авт.)
Мальчик растерянно смотрит на меня снизу, встряхивая стрижеными «под горшок» волосами, и не знает, что делать прежде, собирать грибы или беседовать со мною.
Я усаживаю Сашу рядом на бревно, протягиваю ему ржаную лепёшку и флягу с водой. Поев, он немного успокаивается и говорит:
– Я не хотел ослушаться батюшку и сказал, что пойду по грибы, а матушке сказал, что пойду к вам на благословение. До вас дольше, я от самой Матвеевки иду, до вас пять вёрст. Я ещё боялся, что домой засветло не поспею…
– А ты у нас разве не бывал?
– Бывал, бывал! И молебен стояли, и крестный ход ходили! Я учиться хочу. Я уж и счёт, и буквы знаю немного. Благослови меня, отче, на обучение в школе приходской.
– Что же тебе может помешать у нас учиться?
– Мы бедные. У меня братьев мал мала меньше. Батюшка хочет отдать меня батрачить, а я учиться хочу.
Сашка говорит по-взрослому, он так убеждён и напорист, что вызывает во мне подлинное любопытство, его глаза искрятся неподдельной мольбой.
– А что же тебя больше всего интересует, чему ты хотел бы учиться?
Он отвечает, не задумываясь:
– Меня всё интересует, как трава, грибы и деревья растут, как река течёт в озеро, как птицы и облака летают… как мельница крутится, и почему зима, а потом весна… Почему надо говорить неправду? Меня всё интересует. Благослови меня, отче, на обучение!
«Почему я должен умалчивать о своём происхождении? – тем временем мучительно думается мне, – Почему я, переживший всех своих родных и близких, вынужден был полжизни говорить неправду, заниматься не тем, что душа велит? Устраивать маскарад, чтобы спасти семью от гибели? Дать Богу обет молчания? Почему? Кто так устроил? Как я могу благословлять этого паренька, если я сам нечист? Воистину неправда – это грех человечества, и если Бог видит, то когда-нибудь он это исправит!»
Как бы то ни было, я крещу мальчика трижды, даю ему поцеловать крест и говорю:
– Во имя господа нашего Иисуса Христа благословляю тебя, Александр Павлов сын, на обучение. Но, помни: и в учёбе, и в любом занятии твоём должна заключаться правда, и только правда, ибо ложь – это первый из грехов наших. Иди в Истино, ты прежде меня поспеешь, а я поговорю с настоятелем, и с отцом твоим тоже, и с матушкой. Смелей! Ничего не бойся. Да пребудет с тобою Бог!
(Продолжение следует)
18 декабря 2018. Москва